Песня об Оуайне Красноруком

— С чем ты вернулся?

— С ветром, княгиня.

— Как ты вернулся?

— В белой рубахе.

Денис Карасёв. Князь.

Оуэн Томас снова был пьян этим вечером.

Его четырнадцатилетний паж Грифад, который весь последний год по пути из Франции был единственным слугой благородного рыцаря, научился понимать, когда это так, ещё не дойдя до палатки или комнаты в постоялом дворе. Слишком уж часто это было. Временами казалось, что сэр Оуэн и бежит-то от своего пьянства, вот только оно снова и снова настигает его...

Круглолицый, зеленоглазый, жилистый мальчишка остановился и тяжело вздохнул. Сзади напирали, пофыркивая, вымытые дочиста кони. Им хотелось поскорей к кормушке, сунуть головы в торбы с ячменём. Грифад вёл за собой двух боевых коней (один дестриер Приф и один мощный, но всё-таки не такой стати, германский жеребец — Люид) и одного безымянного мула под вьюки — вот и всё, чем мог похвастаться Оуэн Томас. Даже доспех, который носил в бой Грифад, был не рыцаря, а купленный на деньги двоюродного брата Грифада, не захотевшего, чтобы кто-то из Мередиддов уехал в чужие края в одной охотничьей коже. Грифад страшно боялся, что скоро совсем вырастет и станет невозможно расставлять сделанный, слава Господу, с запасом доспех ремнями и кольчужными клиньями. Потому что денег на новый едва ли наберётся...

Он вздохнул снова и огляделся, снова невольно удивляясь, как далеко его занесло от родных горных долин и какие разные места встречаются на белом свете. Его поражало, что взрослые... ну — не так, ведь он тоже взрослый... скажем — пожившие люди нередко переставали удивляться новому. Словно объедались виденным в жизни, как можно до отвращения объесться вкусным кушаньем. Они знали больше Грифада и о многом могли рассказать, но для них новое не было новым.

Хорошо, что Оуэн Томас не таков... Взгляд пажа упал на высящуюся совсем неподалёку белокаменную церковь Зачатия Иоанна Предтечи. Когда они только-только приехали сюда и уставший Грифад спросил, где ставить шатёр, рыцарь посмотрел на него удивлённо, а потом взял за затылок и, развернув лицо мальчика к церкви сказал:

— Смотри, вот — прекрасное. Почему ты говоришь о шатре для наших тел, даже не кинув взгляд на дом Господа, в который вложено столь много ума и труда человеческого?

Грифад удивился — сэр Оуэн не был набожным ни на кончик иглы. А ещё паж очень хотел поскорей слезть с коня и хотя бы немного передохнуть. Может быть, поэтому дух противоречия, вообще свойственный жителям Камру (1.), которые никогда не делают того, что им говорят, но способны горы своротить, если им хоть намекнуть, что это невозможно, подтолкнул его ответить хмуро:

1. Самоназвание Уэльса — "Камру", "Камбрия". "Уэльс" — слово англосаксонское, сами валлийцы так свою землю не называют.

— Разве это нашего Господа дом? Это церковь схизматиков.

Он не очень представлял себе, кто такие схизматики и в чём суть схизмы — но наслушался в пути рассказов о том, что жители Руси именно схизматики византийской веры. И теперь сказал то, что говорили при нём другие.

Оуэн Томас захохотал, откинувшись назад в высоком седле. Хохот был обидным и резким, но коротким. Потом, наклонившись к своему насупившемуся пажу, рыцарь сказал поучительно:

— Господу нет дела до людских свар и ссор. Нет дела до того, что придумывают себе глупцы на нашей грешной, грешной, трижды грешной земле... — потом задумался и добавил: — Но и ты прав. Это удел московских князей и здешние духовные владыки близки к ним. Восточная церковь всегда старается подольститься к земной власти, не то, что у нас. Однако — и до этого Господу едва ли есть дело...

...Грифад — он шёл босиком — почесал ногу об ногу и подумал, что сэр Оуэн был тогда прав. Церковь напоминала встающего от земли плечистого воина — в непривычном шлеме, но явно доброго воина-великана, который вот сейчас, ещё миг — и поднимется на ноги, и сверкающий шлем его достигнет небес.

Паж сам оробел от своих мыслей, отвёл взгляд от церкви и окинул им стан на обоих речных берегах. Со вчерашнего дня людей заметно прибавилось, хотя и вчера их не было мало. Мало их не было с самого начала, по правде сказать.

Московское войско собиралось быстро. Намного быстрей рыцарских ополчений Запада, это могли бы подтвердить все, кому доводилось видеть такие сборы, а Грифад их видел. Разве что королевские рыцари англичан собирались скорее. (1.)

1. Английское войско этого времени состояло не только из рыцарских отрядов, наёмников (например, валлийских копейщиков) и ополченцев (знаменитые английские лучники), как другие войска-современники. В него входили так же королевские рыцари — как правило, безземельные младшие сыновья, которых король лично содержал на "щитовые деньги". Эти деньги выплачивали те феодалы, которые не могли или не хотели выступать в объявленный королём поход. Соответственно, солидный рыцарский отряд лично ему преданных людей был у короля всегда под рукой.

А ещё московское войско было большим. Грифад никогда нигде в Европе не видел такого войска. Уже много тысяч раскинули шатры и поставили простенькие шалаши на лугах под Коломной, а люди всё подходили и подходили — с востока, с юга, с запада и даже с севера, где, рассказывают, властвует богатейший город христианского мира, непокорный ничьей власти Новгород, про который говорили "Господин" и "Великий", как про могучего правителя-человека. Новгород не любил Москву и не посылал сюда своих дружин. Но люди приходили и оттуда, ведомые властным зовом единой крови. Приходили и литовцы, которые тоже не любили Москву и вечно соперничали с нею, но и между собой дрались — и проигравшие то и дело отбегали с верными людьми к окрестным владыкам, сражаться за них, точить мечи и растить обиды. Говорили, что под Коломной соберётся сорок тысяч. Другие говорили, что будет меньше. Иные же — что больше. Точно не знал никто.

Но говорили и другое: войско магометан больше московского, и пажа нет-нет, да и брала оторопь, когда он представлял себе этого врага. Враг мнился мальчику в образе сарацина из песен о крестовых походах или мавра из "Песни о Роланде", ведь те тоже были магометане. Это не давало оторопи превратиться в страх — Грифад тут же начинал мечтать о том, как будет биться, подобно юным героям этих сказаний, как завоюет славу и рыцарские шпоры. О шпорах мечталось особенно сладко, но уж совсем неопределённо — ведь пока что он даже оруженосцем не был. Впрочем... разве мало тут тех, кто может сделать его рыцарем? Даже если не считать его господина? Который и оруженосцем-то назвать Грифада не торопится, по правде сказать.

Рыцарей из западных земель в московском войске было несколько десятков, всего же людей с Запада — пара тысяч. Их привело под знамёна Дмитрия Московского разное. Общее для всех желание славы, которая составляет душу и богатство воина, накладывалось на странные обеты, невозможность оставаться на родной земле, жажду повидать новые края, знакомство с кем-то из московитских витязей, религиозный пыл, направлявший руку воина-христианина против поклонников поганого Магомета — а то и просто случайность... Рыцари уговорились ещё в начале сбора, что признают главным слово барона Куно фонРойенталя из Баварии, известного воина, снискавшего славу под несчастливыми французскими знаменами, а потом — в рейсах орденцев на своих соседей. Оттуда он и приехал, быстро выдвинувшись среди прочих благородных воинов с Запада. От их имени он говорил, если это было нужно, в совете князя. Однако, что именно сказать — перед этим обсуждали все вместе, как положено у благородных людей, не присягавших единому вождю, но делавших единое дело.

— Ну пойдёмте, пойдёмте, — Грифад вздохнул. — Сейчас будет вам ячмень, красавцы мои.

Кони охотно двинулись следом. Грифад вёл их и размышлял о том, что такой ячмень, которым тут кормят лошадей, у него на родине едят люди, и едят охотно. А тут ещё попробуй нищему подай ячменный хлеб — не возьмёт! Земля русская — богатая и обширная. Русы жаловались, что очень много у них князей и от того измельчала и пала прежняя слава Русской Земли — хорошо ещё, если окажется под литовцами, которые не гнут людей побором, не продают в рабство девок и ребятишек, не жгут почём зря города и деревни. А вот под Ордой — вовсе плохо.

Но Грифад не думал, что тут так уж плохо. Что такое "плохо" — понимаешь, лёжа на охапке вереска, кутаясь с головой в ветхое стёганое одеяло и слыша, как зимний сырой сквозняк с мышиным злым писком сочится через какую-то щель в замковой кладке. "Плохо" — это когда не знаешь, хватит ли ячменя до нового урожая. И это при том, что ты — Мередидд из Мередиддов и живётся тебе получше, чем людям из крытых тем же вереском низких хижин в долине... А тут — ого, да покажи здешний хлеб на полях валлийцам, они скажут, что такой высокий и могучий колос только в раю и может расти. А яблоки здешние? Они ещё и получше, чем в германских землях, а уж какой кислятиной он набивал рот всё детство, Грифад понял уже там... И здешние "маленькие" княжества — со всю валлийскую землю размером каждое...

Однако, если подумать с другой стороны, как любит говорить сэр Оуэн, у кого мало — тому и не так горько всё терять. Что такое его "всё"? Что увезут сэссаны (1.), если разорят деревню на родине Грифада? Тощих овец, да пару мешков всё того же ячменя — да пару своих трупов? А если враг разорит здешние земли — русам будет, над чем лить слёзы ручьём. И ещё магометане угоняют отсюда людей... Англичане так не делают. Им всё равно, где живёт человек, признающий их власть, а людьми они не торгуют (хотя в местах поглуше люди верят, что англичане едят человечину, особенно любят жарить над костром, насадив на пики, как поросят, маленьких детей — но уж такого Грифад не видел никогда и в такое не верил!). А здесь... налетят и угонят куда-то. Страшно даже подумать, что может такое быть: вчера ты человек, а сегодня — вещь. Даже во Франции, где Грифад навидался всякого (французам впору валлийцам завидовать!), человека могут убить, но — не продать.

1. Валлийское слово, родственное гэльскому "сассэнах" — то есть, просто "саксонец". Так кельты Британии скопом называли всех германцев, участвовавших в завоевании острова — не только саксов, но и англов, ютов, а так же не очень многочисленных фризов и франков.

Если бы пажу предложили выбор между самой жуткой смертью и рабством — он бы выбрал смерть без колебаний. Наверное, и здешним русам надоело покорно гнуть шеи...

...Да. Грифад не ошибся. Сэр Оуэн был пьян.

Шатёр внутри был невелик и устлан вдоль стен свежим сеном — так внутрь не дуло и на этом же сене можно было сидеть и спать. Вокруг центрального опорного столба и на нём самом лежали и висели оружие и доспехи. В отогнутый и подвязанный край потрёпанного входного полога (некогда украшенного кистями — сейчас их осталась всего парочка) лился ещё яркий вечерний свет и сэр Оуэн сидел на походном сундуке за раскладным столом, не зажигая толстой свечи, стоявшей тут же, под его локтем, рядом с деревянной посудиной, которую здесь называли "жбан". Посудина была немаленькой, но рыцарь, не смущаясь этим, отхлёбывал из неё, то и дело поднося к губам одной рукой со сноровкой, свидетельствовавшей о большой практике. Кружку, не говоря уж о бокале, он достать поленился... или просто не счёл нужным.

Между широко расставленных ног сэра Оуэна стоял его треугольный щит. Как всегда, прикрытый чехлом.

Грифад передёрнулся. Его каждый раз корчило, когда он видел на щите своего рыцаря этот старый, заношенный, чуть ли не потёками сала покрытый чехол неопределённого цвета. Оуэн Томас не снимал чехол никогда на памяти пажа и однажды — ещё в начале их совместного путешествия — жестоко избил Грифада, когда тот по неведению хотел снять чехол и хотя бы почистить.

Сэр Оуэн между тем случайно обмакнул в то, что пил, пальцы, поспешно поставил жбан на стол и тщательно вытер пальцы о кожаные штаны. Был он в перчатках — но эти красные высокие перчатки с зубчатым краем, похожим на разинутую пасть волка, оставались единственным, за чем сэр Оуэн следил.

Пажа он не замечал. Не потому, что бы разгневан на него (и ведь было, за что — разве не Грифад должен прислуживать за столом, а перед этим накрыть на него?) Грифад же неожиданно ощутил приступ душевной боли и — жалости к своему рыцарю. И обида тоже была. Ведь есть и оловянные кружки, и даже бокал из рейнского синего с пузырьками стекла — Грифад сам их укладывал, старательно заворачивая в сено. И Грифад ушёл совсем недалеко — искупать лошадей и задать им потом корм. Достаточно было бы его позвать, он накрыл бы на стол, как положено и прилично... пусть и не очень были бы полны тарелки, но нашлось бы что и в них положить...

Оуэн Томас предпочёл сесть и пить. Что-то местное. Позвать пажа не позвал, а достать где-то выпивку — не поленился сам.

В такие минуты Грифаду казалось, что его рыцарь про пажа и вовсе не помнит. И обидеться окончательно мешала всё та же стыдная жалость — и воспоминания. Воспоминания о том, как умно, красиво и интересно рассказывает сэр Оуэн о самых разных вещах. Как учит владеть оружием — со своим непревзойдённым умением. Как на датском пограничье огромный, как бык, такой же злой и тупой датчанин-наёмник обидел Грифада, посмеявшись над ним и оттолкнув с дороги в грязь — и, пока юный паж, онемев от обиды и злости, выбирался из лужи, собираясь убить обидчика на месте или умереть в драке самому, сэр Оуэн подошёл к глупо ухмылявшемуся гиганту и, на ходу сняв перчатку, ударил его в ухо — с такой быстротой, что тот не успел и глазом моргнуть, с такой силой, что датчанин рухнул, как сноп, залившись кровью изо рта, ушей и носа, с треснувшим черепом. Оуэн Томас был седоволосый, худощавый и спокойный — никто из видевших это и не ожидал от него подобного...

Кусая губы, Грифад вышел из шатра так же тихо, как и вошёл в него. У глаз закипали слёзы, но, конечно, паж не позволил им пролиться. Ни одной. Пришлось только подышать — глубоко подышать прохладным вечерним воздухом с яблочным привкусом близкой осени.

Уже темнело. Серебряным, чёрным и алым тревожно сверкала внизу склона река. Лагерь предсонно гудел, как наработавшийся за день огромный пчелиный улей, и привычное ухо Грифада выделяло из этого общего тихого мощного шума знакомые голоса людей и коней, которых он знал — успел узнать за время стоянки. Среди людей были и его ровесники, и Грифад охотно подружился бы с некоторыми из них — стремительно и прочно, как это всегда бывает у мальчишек. И ему уже несколько раз оказывали явные знаки дружеского внимания — оставалось сделать шаг навстречу. Но вот как раз этот шаг он делать не хотел. Потому что разговоры мальчишек обязательно завертятся вокруг своих старших. И что будет рассказывать Грифад, когда его спросят о гербе господина? А ведь спросят непременно...

И, как нарочно, по недоброму заказу, внизу — там, где тропинка вела к берегу реки, петляя между уцелевшими кустами — послышались уже отчётливые, отдельные от общего шума голоса. И Грифад знал, кому они принадлежат.