Песня об Оуайне Красноруком

— С чем ты вернулся?

— С ветром, княгиня.

— Как ты вернулся?

— В белой рубахе.

Денис Карасёв. Князь.

Оуэн Томас снова был пьян этим вечером.

Его четырнадцатилетний паж Грифад, который весь последний год по пути из Франции был единственным слугой благородного рыцаря, научился понимать, когда это так, ещё не дойдя до палатки или комнаты в постоялом дворе. Слишком уж часто это было. Временами казалось, что сэр Оуэн и бежит-то от своего пьянства, вот только оно снова и снова настигает его...

Круглолицый, зеленоглазый, жилистый мальчишка остановился и тяжело вздохнул. Сзади напирали, пофыркивая, вымытые дочиста кони. Им хотелось поскорей к кормушке, сунуть головы в торбы с ячменём. Грифад вёл за собой двух боевых коней (один дестриер Приф и один мощный, но всё-таки не такой стати, германский жеребец — Люид) и одного безымянного мула под вьюки — вот и всё, чем мог похвастаться Оуэн Томас. Даже доспех, который носил в бой Грифад, был не рыцаря, а купленный на деньги двоюродного брата Грифада, не захотевшего, чтобы кто-то из Мередиддов уехал в чужие края в одной охотничьей коже. Грифад страшно боялся, что скоро совсем вырастет и станет невозможно расставлять сделанный, слава Господу, с запасом доспех ремнями и кольчужными клиньями. Потому что денег на новый едва ли наберётся...

Он вздохнул снова и огляделся, снова невольно удивляясь, как далеко его занесло от родных горных долин и какие разные места встречаются на белом свете. Его поражало, что взрослые... ну — не так, ведь он тоже взрослый... скажем — пожившие люди нередко переставали удивляться новому. Словно объедались виденным в жизни, как можно до отвращения объесться вкусным кушаньем. Они знали больше Грифада и о многом могли рассказать, но для них новое не было новым.

Хорошо, что Оуэн Томас не таков... Взгляд пажа упал на высящуюся совсем неподалёку белокаменную церковь Зачатия Иоанна Предтечи. Когда они только-только приехали сюда и уставший Грифад спросил, где ставить шатёр, рыцарь посмотрел на него удивлённо, а потом взял за затылок и, развернув лицо мальчика к церкви сказал:

— Смотри, вот — прекрасное. Почему ты говоришь о шатре для наших тел, даже не кинув взгляд на дом Господа, в который вложено столь много ума и труда человеческого?

Грифад удивился — сэр Оуэн не был набожным ни на кончик иглы. А ещё паж очень хотел поскорей слезть с коня и хотя бы немного передохнуть. Может быть, поэтому дух противоречия, вообще свойственный жителям Камру (1.), которые никогда не делают того, что им говорят, но способны горы своротить, если им хоть намекнуть, что это невозможно, подтолкнул его ответить хмуро:

1. Самоназвание Уэльса — "Камру", "Камбрия". "Уэльс" — слово англосаксонское, сами валлийцы так свою землю не называют.

— Разве это нашего Господа дом? Это церковь схизматиков.

Он не очень представлял себе, кто такие схизматики и в чём суть схизмы — но наслушался в пути рассказов о том, что жители Руси именно схизматики византийской веры. И теперь сказал то, что говорили при нём другие.

Оуэн Томас захохотал, откинувшись назад в высоком седле. Хохот был обидным и резким, но коротким. Потом, наклонившись к своему насупившемуся пажу, рыцарь сказал поучительно:

— Господу нет дела до людских свар и ссор. Нет дела до того, что придумывают себе глупцы на нашей грешной, грешной, трижды грешной земле... — потом задумался и добавил: — Но и ты прав. Это удел московских князей и здешние духовные владыки близки к ним. Восточная церковь всегда старается подольститься к земной власти, не то, что у нас. Однако — и до этого Господу едва ли есть дело...

...Грифад — он шёл босиком — почесал ногу об ногу и подумал, что сэр Оуэн был тогда прав. Церковь напоминала встающего от земли плечистого воина — в непривычном шлеме, но явно доброго воина-великана, который вот сейчас, ещё миг — и поднимется на ноги, и сверкающий шлем его достигнет небес.

Паж сам оробел от своих мыслей, отвёл взгляд от церкви и окинул им стан на обоих речных берегах. Со вчерашнего дня людей заметно прибавилось, хотя и вчера их не было мало. Мало их не было с самого начала, по правде сказать.

Московское войско собиралось быстро. Намного быстрей рыцарских ополчений Запада, это могли бы подтвердить все, кому доводилось видеть такие сборы, а Грифад их видел. Разве что королевские рыцари англичан собирались скорее. (1.)

1. Английское войско этого времени состояло не только из рыцарских отрядов, наёмников (например, валлийских копейщиков) и ополченцев (знаменитые английские лучники), как другие войска-современники. В него входили так же королевские рыцари — как правило, безземельные младшие сыновья, которых король лично содержал на "щитовые деньги". Эти деньги выплачивали те феодалы, которые не могли или не хотели выступать в объявленный королём поход. Соответственно, солидный рыцарский отряд лично ему преданных людей был у короля всегда под рукой.

А ещё московское войско было большим. Грифад никогда нигде в Европе не видел такого войска. Уже много тысяч раскинули шатры и поставили простенькие шалаши на лугах под Коломной, а люди всё подходили и подходили — с востока, с юга, с запада и даже с севера, где, рассказывают, властвует богатейший город христианского мира, непокорный ничьей власти Новгород, про который говорили "Господин" и "Великий", как про могучего правителя-человека. Новгород не любил Москву и не посылал сюда своих дружин. Но люди приходили и оттуда, ведомые властным зовом единой крови. Приходили и литовцы, которые тоже не любили Москву и вечно соперничали с нею, но и между собой дрались — и проигравшие то и дело отбегали с верными людьми к окрестным владыкам, сражаться за них, точить мечи и растить обиды. Говорили, что под Коломной соберётся сорок тысяч. Другие говорили, что будет меньше. Иные же — что больше. Точно не знал никто.

Но говорили и другое: войско магометан больше московского, и пажа нет-нет, да и брала оторопь, когда он представлял себе этого врага. Враг мнился мальчику в образе сарацина из песен о крестовых походах или мавра из "Песни о Роланде", ведь те тоже были магометане. Это не давало оторопи превратиться в страх — Грифад тут же начинал мечтать о том, как будет биться, подобно юным героям этих сказаний, как завоюет славу и рыцарские шпоры. О шпорах мечталось особенно сладко, но уж совсем неопределённо — ведь пока что он даже оруженосцем не был. Впрочем... разве мало тут тех, кто может сделать его рыцарем? Даже если не считать его господина? Который и оруженосцем-то назвать Грифада не торопится, по правде сказать.

Рыцарей из западных земель в московском войске было несколько десятков, всего же людей с Запада — пара тысяч. Их привело под знамёна Дмитрия Московского разное. Общее для всех желание славы, которая составляет душу и богатство воина, накладывалось на странные обеты, невозможность оставаться на родной земле, жажду повидать новые края, знакомство с кем-то из московитских витязей, религиозный пыл, направлявший руку воина-христианина против поклонников поганого Магомета — а то и просто случайность... Рыцари уговорились ещё в начале сбора, что признают главным слово барона Куно фонРойенталя из Баварии, известного воина, снискавшего славу под несчастливыми французскими знаменами, а потом — в рейсах орденцев на своих соседей. Оттуда он и приехал, быстро выдвинувшись среди прочих благородных воинов с Запада. От их имени он говорил, если это было нужно, в совете князя. Однако, что именно сказать — перед этим обсуждали все вместе, как положено у благородных людей, не присягавших единому вождю, но делавших единое дело.

— Ну пойдёмте, пойдёмте, — Грифад вздохнул. — Сейчас будет вам ячмень, красавцы мои.

Кони охотно двинулись следом. Грифад вёл их и размышлял о том, что такой ячмень, которым тут кормят лошадей, у него на родине едят люди, и едят охотно. А тут ещё попробуй нищему подай ячменный хлеб — не возьмёт! Земля русская — богатая и обширная. Русы жаловались, что очень много у них князей и от того измельчала и пала прежняя слава Русской Земли — хорошо ещё, если окажется под литовцами, которые не гнут людей побором, не продают в рабство девок и ребятишек, не жгут почём зря города и деревни. А вот под Ордой — вовсе плохо.

Но Грифад не думал, что тут так уж плохо. Что такое "плохо" — понимаешь, лёжа на охапке вереска, кутаясь с головой в ветхое стёганое одеяло и слыша, как зимний сырой сквозняк с мышиным злым писком сочится через какую-то щель в замковой кладке. "Плохо" — это когда не знаешь, хватит ли ячменя до нового урожая. И это при том, что ты — Мередидд из Мередиддов и живётся тебе получше, чем людям из крытых тем же вереском низких хижин в долине... А тут — ого, да покажи здешний хлеб на полях валлийцам, они скажут, что такой высокий и могучий колос только в раю и может расти. А яблоки здешние? Они ещё и получше, чем в германских землях, а уж какой кислятиной он набивал рот всё детство, Грифад понял уже там... И здешние "маленькие" княжества — со всю валлийскую землю размером каждое...

Однако, если подумать с другой стороны, как любит говорить сэр Оуэн, у кого мало — тому и не так горько всё терять. Что такое его "всё"? Что увезут сэссаны (1.), если разорят деревню на родине Грифада? Тощих овец, да пару мешков всё того же ячменя — да пару своих трупов? А если враг разорит здешние земли — русам будет, над чем лить слёзы ручьём. И ещё магометане угоняют отсюда людей... Англичане так не делают. Им всё равно, где живёт человек, признающий их власть, а людьми они не торгуют (хотя в местах поглуше люди верят, что англичане едят человечину, особенно любят жарить над костром, насадив на пики, как поросят, маленьких детей — но уж такого Грифад не видел никогда и в такое не верил!). А здесь... налетят и угонят куда-то. Страшно даже подумать, что может такое быть: вчера ты человек, а сегодня — вещь. Даже во Франции, где Грифад навидался всякого (французам впору валлийцам завидовать!), человека могут убить, но — не продать.

1. Валлийское слово, родственное гэльскому "сассэнах" — то есть, просто "саксонец". Так кельты Британии скопом называли всех германцев, участвовавших в завоевании острова — не только саксов, но и англов, ютов, а так же не очень многочисленных фризов и франков.

Если бы пажу предложили выбор между самой жуткой смертью и рабством — он бы выбрал смерть без колебаний. Наверное, и здешним русам надоело покорно гнуть шеи...

...Да. Грифад не ошибся. Сэр Оуэн был пьян.

Шатёр внутри был невелик и устлан вдоль стен свежим сеном — так внутрь не дуло и на этом же сене можно было сидеть и спать. Вокруг центрального опорного столба и на нём самом лежали и висели оружие и доспехи. В отогнутый и подвязанный край потрёпанного входного полога (некогда украшенного кистями — сейчас их осталась всего парочка) лился ещё яркий вечерний свет и сэр Оуэн сидел на походном сундуке за раскладным столом, не зажигая толстой свечи, стоявшей тут же, под его локтем, рядом с деревянной посудиной, которую здесь называли "жбан". Посудина была немаленькой, но рыцарь, не смущаясь этим, отхлёбывал из неё, то и дело поднося к губам одной рукой со сноровкой, свидетельствовавшей о большой практике. Кружку, не говоря уж о бокале, он достать поленился... или просто не счёл нужным.

Между широко расставленных ног сэра Оуэна стоял его треугольный щит. Как всегда, прикрытый чехлом.

Грифад передёрнулся. Его каждый раз корчило, когда он видел на щите своего рыцаря этот старый, заношенный, чуть ли не потёками сала покрытый чехол неопределённого цвета. Оуэн Томас не снимал чехол никогда на памяти пажа и однажды — ещё в начале их совместного путешествия — жестоко избил Грифада, когда тот по неведению хотел снять чехол и хотя бы почистить.

Сэр Оуэн между тем случайно обмакнул в то, что пил, пальцы, поспешно поставил жбан на стол и тщательно вытер пальцы о кожаные штаны. Был он в перчатках — но эти красные высокие перчатки с зубчатым краем, похожим на разинутую пасть волка, оставались единственным, за чем сэр Оуэн следил.

Пажа он не замечал. Не потому, что бы разгневан на него (и ведь было, за что — разве не Грифад должен прислуживать за столом, а перед этим накрыть на него?) Грифад же неожиданно ощутил приступ душевной боли и — жалости к своему рыцарю. И обида тоже была. Ведь есть и оловянные кружки, и даже бокал из рейнского синего с пузырьками стекла — Грифад сам их укладывал, старательно заворачивая в сено. И Грифад ушёл совсем недалеко — искупать лошадей и задать им потом корм. Достаточно было бы его позвать, он накрыл бы на стол, как положено и прилично... пусть и не очень были бы полны тарелки, но нашлось бы что и в них положить...

Оуэн Томас предпочёл сесть и пить. Что-то местное. Позвать пажа не позвал, а достать где-то выпивку — не поленился сам.

В такие минуты Грифаду казалось, что его рыцарь про пажа и вовсе не помнит. И обидеться окончательно мешала всё та же стыдная жалость — и воспоминания. Воспоминания о том, как умно, красиво и интересно рассказывает сэр Оуэн о самых разных вещах. Как учит владеть оружием — со своим непревзойдённым умением. Как на датском пограничье огромный, как бык, такой же злой и тупой датчанин-наёмник обидел Грифада, посмеявшись над ним и оттолкнув с дороги в грязь — и, пока юный паж, онемев от обиды и злости, выбирался из лужи, собираясь убить обидчика на месте или умереть в драке самому, сэр Оуэн подошёл к глупо ухмылявшемуся гиганту и, на ходу сняв перчатку, ударил его в ухо — с такой быстротой, что тот не успел и глазом моргнуть, с такой силой, что датчанин рухнул, как сноп, залившись кровью изо рта, ушей и носа, с треснувшим черепом. Оуэн Томас был седоволосый, худощавый и спокойный — никто из видевших это и не ожидал от него подобного...

Кусая губы, Грифад вышел из шатра так же тихо, как и вошёл в него. У глаз закипали слёзы, но, конечно, паж не позволил им пролиться. Ни одной. Пришлось только подышать — глубоко подышать прохладным вечерним воздухом с яблочным привкусом близкой осени.

Уже темнело. Серебряным, чёрным и алым тревожно сверкала внизу склона река. Лагерь предсонно гудел, как наработавшийся за день огромный пчелиный улей, и привычное ухо Грифада выделяло из этого общего тихого мощного шума знакомые голоса людей и коней, которых он знал — успел узнать за время стоянки. Среди людей были и его ровесники, и Грифад охотно подружился бы с некоторыми из них — стремительно и прочно, как это всегда бывает у мальчишек. И ему уже несколько раз оказывали явные знаки дружеского внимания — оставалось сделать шаг навстречу. Но вот как раз этот шаг он делать не хотел. Потому что разговоры мальчишек обязательно завертятся вокруг своих старших. И что будет рассказывать Грифад, когда его спросят о гербе господина? А ведь спросят непременно...

И, как нарочно, по недоброму заказу, внизу — там, где тропинка вела к берегу реки, петляя между уцелевшими кустами — послышались уже отчётливые, отдельные от общего шума голоса. И Грифад знал, кому они принадлежат.

— Почему он носит на щите чехол?! Что за герб там и не присвоил ли он себе чужого герба?! — это недоумевающе-сердито спрашивал бургундец Гильом деРийе, уже пожилой, но по-молодому могучий телом и при этом очень простодушный рыцарь. ДеРийе был вдобавок известен тем, что недавно купил у кого-то одетую мехом высушенную змею и с тех пор всем рассказывал, что на Руси водятся меховые змеи. Его внимание уже несколько раз обращали на то, что эта змея — подделка, причём не слишком даже и искусная, но бургундец стоял на своём, твердя, что у продавшего чудесину русского было очень честное лицо.

— Я сам задаюсь этим же вопросом, — отвечал Куно фонРоейнталь и общий для рыцарей Запада французский язык в его устах сильно коверкался баварским акцентом.

Грифад и сам не понял, когда и как стиснул рукоять валлийского меча у пояса. Его самого непрестанно язвило непонятное и стыдное положение с гербом сэра Оуэна — но это его дело! А чужие не смеют даже думать так! Даже рыцари! Даже такие славные, как сэр Куно!

— Но впрочем, — неторопливо продолжал баварец, — бывают разные случаи. Даже король и образец рыцарства сэр Ричард Львиное Сердце (1.) , возвращаясь из австрийского плена на родину, имел чёрный щит без герба или какого-либо рисунка. Хотя, конечно, едва ли Оуэн Томас — второй Ричард.

1. Последнее время в околоисторических кругах упорно распространяют "точные данные" о том, что "Львиным Сердцем" "культурные и гуманные" (ну разумеется!) мусульмане прозвали Ричарда за его кровожадность и жестокость. Разумеется, это ерунда. Прозвище было ему дано европейскими рыцарями и согласно европейским (совершенно неточным, если говорить о биологии, но в данном случае это не важно) представлениям о льве как о благородном животном, истинном "царе зверей", щадящем слабых и вступающим в бой только с сильным противником. Информация же о "кровожадности и жестокости" укладывается в русло общего очернения и осквернения образа рыцаря в глазах русских людей — как часть плана по отрыву России от Запада.

Не "сэр Оуэн". "Оуэн Томас".

Всё, хватит слушать...

...Рыцари, вёдшие неспешный разговор, изумлённо воззрились на съехавшего откуда-то сверху на заду взъерошенного и злого мальчишку, который не разжимал белых пальцев на рукояти длинного широкого ножа. С достоинством отряхнув ту часть тела, которая служила салазками, мальчишка пригладил волосы и встал перед удивлённо и вполне доброжелательно глядящего на него рослыми мужами, одетыми в боевую кожу, расставил босые ноги и объявил, немилосердно коверкая французский:

— Доблестные господа — ты, Куно фонРойенталь и ты, Гильом деРийе. Я — Грифад апМередидд из Мередиддов, паж отважного сэра Оуэна, именуемого Оуэн Томас. И мне известно, что тот, кто подслушивает — доброго не услышит. Но я подслушал вас неволей, а вот вы оба волей и заглазно говорили нехорошо про моего господина. И потому я, Грифад апМередидд, вызы...

— Прими наши извинения, Грифад апМередидд из Мередиддов, — мягко перебил Куно фонРойенталь и паж растерялся. — Я вижу, твоему господину, кто бы он ни был, служит отважный воин, мы же поступили не слишком хорошо.

В его словах не было насмешки. Не улыбнулся и деРийе, добавив:

— Если же обида твоя очень глубока и ты не хочешь принять извинений — и от меня тоже! — то отложи свой вызов до того момента, когда заслужишь звание оруженосца. Ты, верно, не хуже нас знаешь кодекс чести и помнишь, что рыцарь не имеет права биться с пажом.

Грифад ощутил, что стремительно краснеет. Но всё-таки не опустил глаз, хоть и очень этого желал.

— Хорошо, — с достоинством ответил он. — Я поступлю именно так и вызову вас обоих на поединок, доблестные господа, как только стану оруженосцем и наши пути пересекутся; я постараюсь, чтобы и то и другое произошло побыстрее. Доброй вам ночи.

Он повернулся и стал карабкаться обратно на склон — так шустро, как это может делать валлиец, с рождения не видевший ровной поверхности.

— Он сделает так, как сказал, — заметил фонРойенталь, провожая взглядом мальчика. — Валлийцы злопамятны и мстительны, мне это известно достоверно.

— Мы и в самом деле поступили не очень хорошо, заглазно обсуждая его господина, — проворчал деРийе. ФонРойенталь кивнул и задумчиво добавил:

— Клянусь, что, если этот человек, именующий себя сэром Оуэном, и вправду самозванец — я убью его своей рукой. Но не за самозванство, а за то, что он обманывает такого мальчика...

...Когда Грифад вернулся в шатёр и зажёг свечу — сэр Оуэн уже спал, завалившись с сундука назад. Одна нога, впрочем, оставалась на сундуке, и паж стянул сапог вначале с неё. Уложив рыцаря, как подобает человеку проводить ночное время и укрыв тёплым плащом, Грифад грустно съел кусок хлеба и половинку копчёной рыбы. Потом тяжело вздохнул и доел вторую половинку, которую собирался оставить для себя на утро. Проверил, есть ли, чем позавтракать — были ещё одна рыба, свежие яблоки (их ему насыпали на окраине какой-то деревеньки вчера, когда он любопытствовал, осматривал окрестности), солидный кусок твёрдого сыра, полкаравая хлеба и в дорожной фляге побултыхивало, если её потрясти, местное пиво — невкусное ужасно, пиво русские варить не умели совершенно, но завтра с утра сэру Оуэну и такое покажется благословением небес.

Он с опаской понюхал пустой жбан, валявшийся рядом со столиком. Пахло огненным аквитанским вином, и Грифад удивился — откуда сэр Оуэн тут взял этот напиток? От этого аквитанского вина пьянеют быстро и сильно, Грифад только один раз выпил глоточек (ещё во Франции, в городе Коньяк) и потом долго не мог остудить пылавшие рот и язык. Сэр Оуэн купил там большую фляжку этого вина, но вроде бы выпил его ещё до границ Фландрии...

Ему снова стало жалко и рыцаря, и себя. И, лёжа на охапке травы, Грифад сперва помолился за него и за себя, а потом — немного поплакал от злости и досады, ведь никто этого не видел и видеть не мог. Но недолго — потом паж, всё ещё всхлипывая, крепко уснул и увидел себя дома.

И это был хороший сон.

* * *

С утра Грифад был весел и бодр. Он проснулся рано и пошёл купаться — здесь вода в это время года считалась уже холодной для купания, но на родине пажа примерно такой она была и в самое тёплое время. На берегу, куда он спустился, трое белоголовых мальчишек помладше него самого варили густую уху — в большом глиняном котле с продетыми в широкие ушки верёвкой из лыка. Они пригласили Грифада к себе, налили в кривобокую большую миску золотисто-зеленовато-прозрачного бульона с белыми кусками рыбы, дали новенькую деревянную ложку и пытались ему что-то втолковать, перебивая друг друга. Безуспешно, впрочем.

Язык здешних земель сильно походил на язык, которым говорили жившие западней поляки. Не так уж много слов непонятны, а если вслушиваться — то и вовсе понимаешь всё. (1.) Говорить было трудней, но сэр Оуэн объяснялся легко. Грифад предпочитал помалкивать, у него самого слова получались смешными даже для него же. Французский он знал лучше, но на французском тут не говорили совсем. Как и на английском, на котором он говорил чисто и который понимал хорошо. Что уж говорить о родном валлийском — должно быть, они с господином были первыми людьми из Камру, оказавшимися в этих краях... Но так или иначе, а от костра он ушёл не искупавшийся, однако сытый и подумал вдруг, что, если войско московского князя потерпит поражение, то эти мальчишки, наверное, погибнут. Или их сделают рабами.

1. Судя по всему, ещё в Х веке русичи и поляки вообще не нуждались в переводах, чтобы общаться друг с другом (видимо, не больше, чем сейчас тамбовчанин и пензяк). По времени действия рассказа ситуация, конечно, изменилась, но вряд ли особо сильно. Наверное, до современного уровня "русский-белорус", если так можно выразиться.

Грифаду очень не хотелось этого. Но сытый желудок — великая вещь и до шатра он добрался уже в прекрасном настроении.

О сэре Оуэне этого сказать было нельзя. Нет, он не мучился с похмелья так, как это бывает у людей молодых — шумно, со стонами и жалобами. Но видно было, что ему скверно. Кроме того, Грифад каким-то самому себе непонятным чутьём догадывался (давно научился...), что рыцарю в таких случаях ещё и стыдно — и стыдится он его, своего пажа. Впрочем, об этом Грифад старался не думать — слишком необычной была такая мысль.

Почти всё пиво из поданной фляги сэр Оуэн вытянул одним длинным глотком. Грифаду хватило времени, чтобы накрыть стол и скромно встать рядом.

— А ты сам? — спросил сэр Оуэн, бросив на мальчика внимательный взгляд.

— Я уже поел, меня угостили рыбой на берегу русские мальчишки, — признался Грифад. — А свою долю копчёного я и вовсе съел вчера.

Сэр Оуэн передёрнулся, кривясь. Но потом кивнул:

— Накрывай на стол, что там есть.

Они оба — и рыцарь, и паж — старательно делали вид, что ничего не произошло и что всё так, как и должно быть. А между тем, все невеликие деньги рыцаря давно находились в руках пажа и он распоряжался ими. Иногда Грифада просто-таки подмывало не дать сэру Оуэну денег на очередную выпивку. Взять вот так прямо — и не дать! Но это было... нет, Грифад не боялся, что рыцарь разозлится. Но это было бы просто нечестно. И глупо, ведь деньги — не его.

А кроме того... кроме того, Грифад иногда задумывался: почему же, собственно, сэр Оуэн пьёт? И в голову приходили самые страшные вещи — такие, что мальчишка иной раз передёргивал плечами и мотал головой, прогоняя их прочь, как злых ос.

Похмелье у сэра Оуэна проходило на глазах. Заканчивая завтрак, он выглядел уже совершенно обычным, сел, чуть избоченясь и начал подшучивать над пажом. Грифад не понимал этих шуток и даже не очень соображал, стоит на них обижаться — или нет? На их общей родине обидное слово могло послужить поводом для кровной мести. Но Грифад уже уяснил: рыцари часто шутят друг над другом так, что любой крестьянин схватился бы за нож. А им ничего — ещё и смеются вместе.

Оставалось только научиться разбираться: где грубая шутка, над которой можно похохотать — а где тихое и вроде бы невинное слово, за которое надо немедленно вызвать на поединок. Впрочем, грустно подумал паж, протягивая рыцарю таз с водой — сполоснуть руки — моих вызовов никто не примет. Пока что, добавил он про себя угрожающе, пока что.

— Седлай коней, мальчик, — голос рыцаря вывел его из состояния мстительной задумчивости. — Проедемся по окрестностям и посмотрим город.

— Да, сэр, — Грифад почтительно склонил темноволосую голову...

...В Коломне Грифад был уже несколько раз и не рассчитывал увидеть ничего нового. Он понимал, что рыцарю нужно просто окончательно прийти в себя, проветрившись. Но это же здорово — ехать чуть позади и сбоку от господина, позабыв о почти пустом кошельке и пустоватом животе, свысока посматривать вокруг и приглядываться к чужой жизни, интересной и не всегда понятной, а иногда — наоборот, очень близкой.

Сперва Грифад не понимал, как тут могут жить люди — вокруг всё такое ровное, что даже страшно. Хотя, таких ровных мест на пути по Европе встречалось немало, и он каждый раз думал, что не смог бы тут долго прожить, но ведь едут они уже долго, он живёт — и ничего. И сколько повидал необычных, красивых мест!

Коломна ему тоже нравилась. Просторный, красивый город, широкие чистые улицы, сходящиеся к рыночной площади у крепостной стены, хорошие люди. Может быть, потому что в собиравшихся у города воинах местные видели надёжных защитников, а может быть, это вообще свойство всех московитов...

Лагерь у Коломны быстро оброс многочисленными на скорую руку из чего ни попадя сбитыми лавками, где торговали всем на свете, балаганами с блудными девками, шалашиками гадальщиков, скоморошьими станочками и вообще всем, что можно увидеть возле каждого военного лагеря. Но Грифаду больше нравилось смотреть на "настоящие русские" дома — затейливо украшенные резьбой без различия в достатке, диковинные извивы оплетали тут и там и двухъярусный гордый дом богача и приземистую, едва ли не по крышу в земле, хижину-избушку бедняка.

Большая деревянная крепость — впрочем, с каменными белыми башнями, приземисто-широкими, угрожающими — стояла на мощном валу, упиравшемся во врытую в землю деревянную опорную стену-сруб. Перед рвом широко зиял превращённый в ров овраг. С двух других сторон крепость защищали речные обрывы — русские поставили её на большом мысу. За крепостью, уже вне городских пределов, был виден на холмике стоящий деревянный крест. Полтораста лет назад неподалёку отсюда был разбит только-только пришедшими на эти земли магометанами (1.) какой-то русский князь (2.). Когда московские князья взяли большую силу и вражеские сборщики дани перестали ездить по их городам, было приказано поставить этот крест в память о битве. Где-то за этим крестом, подальше, были похоронены множество людей, умерших, когда семнадцать лет назад Коломну посетила чума. Грифад сам никогда не видел чумы, хотя слышал о ней в детстве — рассказывали, что лет за десять до его рождения англичане массами умирали от этой болезни, и в горах надеялись, что скоро умрут все (3.).

1. Грифад ошибается. На момент начала ордынского вторжения мусульман в войске Батыя было не так уж много — в основном, искатели добычи или насильно пригнанные из Средней Азии. Больше было христиан-несториан — несторианство имело широкое распространение в Азии. Ну а подавляющее большинство собственно ордынцев были язычниками-тенгрианами.

2. И снова Грифад, как говорится, "слышал звон...". Речь идёт о Коломенской битве, начавшейся 1 января 1238 года. В ней владимирский князь Всеволод Юрьевич и рязанский князь Роман Ингваревич сражались с ордой Батыя. Это было самое крупное полевое сражение времён нашествия Орды 1237-1240 годов. Русское войско насчитывало около 12 тысяч человек, ордынцев было примерно втрое больше (почти все силы, которые привёл на Русь Батый). Сражение растянулось на три дня, в нём погиб один из чингизидов (Кулькан), вынужденный броситься в бой, когда часть ордынцев побежала под ударом рязанских дружинников Романа, воодушевлённых местью за зверское уничтожение родного города. Ордынцам с большим трудом удалось отбить этот удар. Князь Роман погиб. Только несогласованность действий разных частей русского войска не позволила в те дни поставить крест на вторжении восточных дикарей.

3. Имеется в виду Великая Чума, основная часть которой пришлась на 1346-1353 годы. Чума в Коломне и вообще на Руси была одной из последних вспышек этой страшной эпидемии, унёсшей жизни примерно половины населения Европы. Распространённое мнение, что "на Руси не было эпидемических болезней", полностью исторически несостоятельно.

Вокруг кишел народ, и всё больше — пришлые. Русские сами себя как-то различали, хотя на взгляд Грифада между московитом, рязанцем, тверичем, новогородцем или литовским русским вообще не было разницы. Из-за этих различий то и дело вспыхивали перебранки, но всё больше шуточные, в такой час — не до старых счётов. Хотя рассказывали, что в иные времена шутливой бранью дело не ограничивалось — и за ножи хватались, и настоящие войны затевались. Да и сейчас — рязанский князь Олег не привёл своё войско на общий сбор из-за старой ссоры рязанцев и москвичей. Грифад ни разу им не виденного дважды чужого князя за это не любил совершенно искренне и, когда узнал, что на бой войско пойдёт по рязанским землям, всерьёз задумался, можно ли там будет пограбить? Он даже сказал об этом рыцарю, но сэр Оуэн обозвал его дураком, а потом по всему войску выкликнули приказ князя Дмитрия, запрещавший трогать на рязанской земле хоть что-то, пусть даже пустой хлебный колос или гнилое яблоко.

Разглядывая ряд лавок, мимо которых они ехали, Грифад вспомнил детские сказки о вражде деревень Лланфабон и Лланавон и о том, как жители этих деревень крали друг у друга большой колокол, пока сдуру и со страху не утопили его как-то в реке, разделявшей деревни. Паж сам удивился, с чего вдруг пришло ему в голову такое сравнение и хотел спросить у молча едущего впереди сэра Оуэна, из-за чего враждуют Москва и Рязань — но отвлёкся на интересное зрелище.

На помосте у главных крепостных ворот (тут же был и единственный не срубленный мост из города в крепость, возле которого — это Грифад уже знал — днём и ночью стояла сильная стража) наказывали кого-то. Судейский-ярыжка, время от времени ударяя в небольшой бубен, выкликал, что бьют прилюдно батогами писарчука из посадских именем Климка, а прозвищем Жук за ту вину, что Климка тот Жук сказался юродом провидящим и хулил князя, возвещая такоже прилюдно и многократно, что ему, Климке Жуку, лучше ведомо, как войско собрать, вести и выстроить, чтобы на злых татаровей была победа. И чертил те мысли плантами на песке и на бересте, людей смущая и Бога не стыдясь, и показывал многим людям не раз и не два, но много раз. И говорил, что побил бы Мамайку восемью сотнями одной конницы.

Ярыжка зевал, перебивая сам себя, косился на двух палачей, зевал снова и со скукой твердил, привычно возвышая голос после удара в бубен, всё ту же вину. Да и палачи били скучно, по обязанности, но здоровенный мордатенький юрод орал совершенно непотребно. Остановивший коня Грифад про себя посмеивался и гадал, с чего это люди сходят с ума? А этот посадский был наверняка повреждённым в разуме, если решил, что лучше здешнего князя знает, как вести войну. "Вот был бы смех, когда писцы да ремесло всякое взялись бы рассуждать, где лучше воинов ставить, чем кормить и как биться!" — подумал паж и хихикнул уже вслух. Впрочем, в небольшой толпе посмеивались, а то и в голос смеялись многие. Видно, этого Климку Жука в Коломне знали коротко.

— Что за интерес тебе на это смотреть?

Голос сэра Оуэна заставил пажа вздрогнуть. Грифад сильно покраснел и попытался объяснить:

— Я смотрю не потому, что интересно, а потому, что не понимаю...

На лучшее объяснение слов не нашлось. Юрод между тем встал, поддёргивая чем-то замаранные по левой штанине портки и убеждённо сказал:

— Ироды, света не ведающие! Но правда моя, — он поднял было руку в величественном жесте, однако, портки проявили явное желание соскользнуть на неновые лапти, пришлось спешно-суетливо их подхватывать, что смазало величие момента, — правда моя сквозь время проникнет и достигнет! Ой, достигнет!

— Иди, а? — почти умоляюще предложил ярыжка. Писарчук боком слез по всходу и растворился в начавшей расходиться небольшой толпичке.

— Я тоже многого не понимаю, — неожиданно и непонятно откликнулся сэр Оуэн, толкая Прифа кончиками шпор и направляя могучего коня в боковой проулочек, у входа в которой мужик в совершенно немыслимо как-то заломленной назад-вбок шапке торговал пирогами с деревянного лотка, прочно устроенного на животе. Грифад тоскливо проводил пироги взглядом, с трудом удержавшись от того, чтобы не повернуться в седле.

В проулке было тесно, тенисто, и в этих тенях пряталась осень. Через плетни свисали водопадами яблоки, за которыми почти не виделось листвы и самих веток. Рыцарь ссутулился в высоком седле и о чём-то думал.

Прошла навстречу девчонка — босиком, в старом платье. Грифад на этот раз не удержался, посмотрел вслед — и встретился с обернувшейся девчонкой глазами. Паж почувствовал, что краснеет, а она хихикнула, показала язык и с задушенным фырканьем спрятав лицо в косу, заторопилась дальше. Так что в следующую большую улицу Грифад выехал головой назад и не сразу понял, почему рыцарь остановил коня.

Улица была широкой, в дальнем конце поднималась приземистая деревянная церковь с гордо блестящими крестами — но малолюдной. Собственно, на ней и вовсе никого не было, кроме шустро мчащегося прямо на выехавших из переулка рыцаря и пажа молодого мужика, которого преследовали не меньше полудесятка монахов. Картина была не вполне обычной, было понятно, почему остановился сэр Оуэн — Грифад засмотрелся и сам.

Мужик удирал шустро и, должно быть, оставил бы преследователей далеко позади, вот только ему мешал висевший на ремне смык (1.), который он прижимал локтем к боку — а ещё то, что убегающий был здорово избит, Грифаду в первый миг даже показалось, что у него на лице красная маска.

1. Славянский музыкальный инструмент — нечто вроде трёхструнной скрипки. На нём играли, поставив вертикально или положив на бедро.

— Дяррррржыыыы!!! — ревел шустро бежавший впереди огромный монах с воинственно встопорщенной чёрной бородой. — Лаааавиииии бесяаааа!

— Язык ему выдерем, паскудине! — визгливо поддерживал по-заячьи припрыгивавший следом тощий носатый монашек — он всерьёз размахивал клещами. Ещё несколько их собратий — молодые, крепкие — бежали молча, воинственно сопя, но не стремясь обогнать предводителей погони.

— Гм, — обозначил своё отношение к происходящему сэр Оуэн и застыл в седле, всем своим видом выражая интерес. Грифад нахмурился. Он видел однажды в германских землях, как вырывают язык. За лжесвидетельство. Зрелище было мерзким, но на свете немало языков, которые следует вырывать с корнем, с чего бы тут было иначе? Возмутило его только то, что суд пытаются свершить монахи, пусть и восточной веры — их ли это дело?!

Между тем избитый наддал — и бежал он явно к выехавшим из проулка чужеземцам, словно они ему были лучшими друзьями, а то и вовсе родичами. Монахи же сбавили прыть и прекратили орать — хотя всё ещё трусили следом. Так неумелые шумные гончие, разлетевшись по следу волка-сеголетки, замедляют шумный и бестолковый по сути бег, увидев волков постарше, всего только вышедших навстречу.

— С... паси... бо... я... рин... — выдохнул в несколько мучительных приёмов беглец, повисая на удилах Прифа. Рыцарский конь чуть двинул головой, фыркнул — избитого мотнуло в сторону, как соломенную куклу, но удил он не выпустил — держался за них, как тонущий за брошенную верёвку. Приф всхрапнул и нацелился схватить наглого чужака зубами за лицо, но сэр Оуэн нажал на лоб коня между ушей и тот опустил голову.

— За что монахи хотели вырвать тебе язык, шут? — рыцарь наклонился в седле, опершись рукой в красной высокой перчатке об острое, обтянутое потёртой коричневой кожей, колено.

— Меня Коноплёй звать, а имя я и позабыл, — избитый сцедил, чуть нагнувшись, густую вожжу кровавой слюны. — И не шут я.

Он сам выпустил удила и, казалось, стыдился своей отчаянной просьбы и того ужаса, смешанного с надеждой, с которым цеплялся за сбрую чужого коня. Но от рыцаря не отходил. Рваная рубаха была забрызгана кровью, выбилась из-под опояски, неожиданно дорогие, хотя тоже грязные и окровавленные, штаны — забраны в простые, но прочные сапоги. Шутовского в нём ничего не было, кроме, разве что, смыка — Грифад уже много раз видел, как на нём в славянских землях играли бродячие актёры-скоморохи.

— Всё одно — за что? — сэр Оуэн не проявлял никакого нетерпения, но голос у него был настойчивый. Видимо, то, что рыцарь не ругается и не требует ответа угрозой, настроило Коноплю на более мирный лад.

— Так за что, за что — за что по всему белу свету языки рвут? — ухмыльнулся он. — За правду. Али в твоей стороне, боярин, за ложь такое дело ведётся? Так чего ж ты из такого раю уехал?

— Нет, — сэр Оуэн выпрямился, ответив усмешкой на усмешку. — Моя земля мало отличается от твоей в этом деле... но мне кажется, что тебя ждут, — и он чуть поднял подбородок в ту сторону, где из-за косых торцов проулочной стены выглядывали молча и терпеливо несколько бородатых голов. Монахи спешно ретировались с поля неудавшегося боя, но — недалеко. Конопля кинул взгляд через плечо и снова сплюнул — но уже с досады:

— Сссссукины дети...

— Давай уговоримся так, — сэр Оуэн откинулся назад, снова оглядел Коноплю — от косматой макушки до носков сапог. — Ты можешь держаться за моё стремя и идти между мною и моим пажом. Взамен ты расскажешь мне о своей правде. Мне интересно.

— То небыстрый разговор-то.... — протянул Конопля. — Да и оголодал я. Думал, чего по мелочи накидают, так поем, а тут вон как вышло...

— У меня на родине рассказывают про одного бродягу, который вечерами, подойдя к деревне, стучался в двери и просил: "Люди добрые, пустите воды попить, потому что есть нечего и спать охота!" — сказал сэр Оуэн безразличным голосом. Конопля хохотнул:

— У нас тоже такое рассказывают... Так неужто правда одного куска хлеба не стоит, а, боярин?

— У нас нет лишнего хлеба, — вмешался Грифад, уже рассерженный явной наглостью спасённого ими человека.

— Помолчи, — рассеянно бросил пажу сэр Оуэн и тот оскорблённо надулся. — Ну хорошо, — кивнул он Конопле, — пусть будет, как ты скажешь, если тебе не зазорно менять правду на хлеб.

Грифад злорадно усмехнулся про себя — таким растерянным на миг стало лицо московита. И подался чуть в сторону, чтобы Конопля мог втиснуться между всадниками, но в то же время не касался его Грифада, ноги.

Монахи смотрели им вслед, как пауки из своих тенёт — злые, кровожадные, но беспомощные пауки, упустившие добычу.

* * *

— А небогато живёшь, боярин.

Таковы были первые слова Конопли, вошедшего в шатёр рыцаря, как к себе домой. Сэр Оуэн их словно бы и не заметил, а Грифад не удержался:

— Мы по крайней мере носим свои штаны и сапоги. Не в пример некоторым.

— Фы-фы-фыф и фа-фа-фаф, — не обидевшись, передразнил Конопля произношение мальчишки. К величайшей горечи пажа, сэр Оуэн, снимавший перчатки, засмеялся...

...Хлеб и сыр Конопля ел, как здесь говорят, "будто через себя кидал". Его не смущало даже то, что сэр Оуэн всё это время сидел напротив и в упор рассматривал московита. Но вот когда всё, что в сердцах расставил перед незваным гостем Грифад, перекочевало в его живот — сэр Оуэн кашлянул и поднял брови. И тут Конопля явно... нет, не просто смутился — даже скорей испугался. Задвигал сапогами, даже попытался сделать вид, что ничего не понимает.

— Я жду, — напомнил рыцарь.

Лицо Конопли на миг застыло, но потом приняло почти вызывающее выражение. Он сел удобней, переместил на колено смык — почти нежным движением. Проверил струны, отвязал от чехла смычок, несколько раз провёл им, потом — ещё... и возникла гудящая, чуть визгливая, плещущая мелодия. Прикрыв глаза, Конопля кашлянул негромко и неожиданно красивым голосом запел:

— Вот в поганом да в Итиль-городе

Крик да шум, да вопль со стенаньями.

"Святослав идёт, Русь к нам близится!

Будет нам, хазары, кровавый пир!

Велико было русских терпение,

Велико было русских страдание,

Ведь мы их обирали без меры мер,

Жгли мы русских огнём, били стрелами.

Так теперь идёт к нам страшный рус Святослав,

Он ведёт на нас дружину не в тысячу,

Не в две тысячи, но во многие тысяч вой!

Исполчайтесь хазары, на страшный бой!"

Святослав на Русь-реке то добро слыхал,

Приносили ему птицы весточки,

Прибегали к нему звери серые:

"Ты корми нас, княже, хазарчиной!"

Князь пришёл на хазар — крыс повымело,

Словно градом погань повыбило.

Он не взял с хазар злата-серебра,

Говорил: "Поганое — не к людским рукам!"

Как махнул мечом по морочной тьме —

На клочки порвалась-порепалась.

Как простёр ладонь в небеса — Солнце ясное

Ту ладонь пожать не гнушалося.

Зашатались горы Кавказские —

Святослав о них плечом оперся,

Оперся плечом, призадумался:

Что ещё не сделано славного?

Он Царьградом тряс — будто веником,

Осыпались кресты со соборных глав...

— Вот на этих словах они и решили, что язык у тебя — лишний, — непонятным тоном перебил подобравшегося Коноплю сэр Оуэн.

— Догадлив ты, боярин... — процедил тот. — Что, небось, сам тоже... — но не договорил, спросил сердито: — Дальше-то слушать станешь, или тоже за языком ко мне в рот полезешь?

Сэр Оуэн кивнул:

— Я слушаю тебя. Что было дальше?

— Свет да слава — Святослав наш!

Свято слово Святослава... — и Конопля заглушил смык. Грифад мог поклясться, что московит что-то — и очень много что! — выпустил из своей песни, уж больно враз оборвал её. Не мог не заметить этого и сэр Оуэн — но ничего не сказал об этом. Зато спросил:

— Кто был тот воин, о котором ты пел?

Глаза Конопли сделались настороженными, потемнели.

— Князь один... с прошлого времени... — неохотно ответил он, привязывая смычок — как бы в знак того, что больше петь не станет и прочно это решил.

— Не его ли в Константинополе звали именем Люцифера? — уточнил сэр Оуэн. Конопля побледнел — вопреки обычному, молча. — Можешь не отвечать. И ещё можешь — если хочешь! — идти за нами и дальше. Мне нужен слуга из простых. Мой паж не слишком умел в делах хозяйства.

Странно прозвучало в устах сэра Оуэна это слово — "простые". То ли с издёвкой, то ли намёком на что-то, Грифаду непонятное. Но паж насупился и осмелился возразить:

— К чему он нам, сэр?

— К тому, что я так хочу, — равнодушно ответил сэр Оуэн.

— Можно, боярин, — буркнул Конопля...

... — Смешное слово — "боярин", — сказал Грифад. — Оно похоже на наше "ба'х аирэ", "тот, у кого много скота" (1.).

1. Грифад не ошибается. Славянское "боярин" происходит от общекельтского "боайре" — "богатый скотом" — и восходит к тем незапамятным временам, когда кельты жили рядом с праславянами, а богатство измерялось именно в головах скота. Отсюда же, возможно, и наше слово "богатый", а вовсе не от "близости к богу". Хотя... обилие скота могло расцениваться и как знак особой милости Богов.

Сэр Оуэн сам обихаживал Прифа. Конопля между тем суетился то вокруг шатра, то в шатре — деловито и целеустремлённо. Видно было, что он, хоть и кобенился всем своим видом показывая, что соглашается на предложение рыцаря чуть ли не из милости, на деле рад прилепиться к защитившим его людям.

— А правда ли, что у русских был князь, которого звали Люцифером? — любопытно и опасливо спросил Грифад. Он проверял сбрую своего Люида, а это занятие не обременяет язык.

— Неправда, — усмехнулся сэр Оуэн, проводя жёсткой щёткой по гриве коня. — Его так называли греки, потому что имя "Святослав" на языке русов означает в том числе и "Светоносный". А по-гречески это — "Люцифер". Но совпало удачно.

— Он был язычник? — допытывался Грифад. Сэр Оуэн кивнул. — Тогда понятно, с чего монахи хотели вырвать этому человеку язык. Хотя мне понравилось, что он пел о том князе.

— Бэда Достопочтенный пишет в своей "Церковной истории народа англов", что король Артур был врагом святой церкви и ненавистником христиан, — сказал сэр Оуэн. Грифад вытаращил глаза:

— Неправда!!!

— Бэда жил в его времена, — нейтральным тоном ответил рыцарь. Но в глазах его искрился смех, которого не замечал разозлившийся паж.

— Бэда был ингла, англ, ты сам сказал! Это то же, что сэссан! Конечно, ещё бы он сказал что доброе о нашем короле!

— У Камру нет короля, — жёстко отрезал сэр Оуэн. Смешинка в глазах рыцаря исчезла.

— Но был! — возразил запальчиво мальчик, бросив сбрую и стиснув кулаки. Досадливо дёрнул плечами — Люид ткнулся ему в спину, не понимая, чего так раскричался хозяин.

— А ты хотел бы, чтобы король был у нас вновь? — странным тоном спросил рыцарь.

— Да! — выкрикнул Грифад. — Тогда мы прогнали бы сэссанов обратно... даже вовсе прогнали бы с Острова!

— Они живут на нём уже восемь веков, — негромко сказал сэр Оуэн. — Куда ты погнал бы их? Ведь это их земля. Они не знают иной. Ты гнал бы их — с жёнами и девами, с малыми детьми и дряхлыми старцами? Куда? В море? И ты смог бы? Ты не сгорел бы на месте от их проклятий? Вспомни Францию и то, как это бывает — когда человека лишают родины, когда гонят его с родной земли и нет у него сил защититься...

Грифад задохнулся от растерянности и ярости. Он не мог ничего возразить. За исключением того, что нередко представлял себе, как избивает сэссанов десятками... в бою. С оружием против оружия. Меч в меч. Глаза в глаза. Но... женщины? Малыши? Старики? Грифад и правда вспомнил Францию и то, что видел там, где прошли никому не подчиняющиеся отряды грабителей. Прийти и сказать семье сэссанов: "Я убил ваших мужчин и велю вам уйти отсюда прочь!"? Он и это себе представил — очень ярко, живо — и...

— Я бы не смог, — сказал он честно. — Я воин, а не палач.

Сэр Оуэн улыбнулся и, протянув руку, дёрнул пажа за выбившуюся над левым ухом тёмную прядь. Грифад покраснел и притих от удовольствия. Это была редкая и желанная ласка — в чём он не признавался даже сам себе. Она означала, что рыцарь им очень доволен... хотя именно сейчас Грифад и не очень-то понимал — чем именно? А рыцаря снова взялся за щётку и очень обыденно сказал:

— Завтра мы выступаем.

* * *

Первыми выходили из лагеря под Коломной восемь тысяч "кованой рати" московитов.

Ни у кого больше к западу отсюда, до самой Атлантики, до края мира — не было такой силы тяжёлой конницы. Рыцарской. Русы носили голый доспех (1.), непривычный и даже неприличный на взгляд Грифада — но в остальном мало чем отличались от рыцарей Запада. Разве что формой остроконечных шлемов, больше похожих на виденные Грифадом османские — и всё-таки тоже иные. На шлемах трепетали маленькие флажки, редко у какого маска или полумаска — "личина" по-здешнему — не была украшена чеканкой библейского сюжета. Над строем тяжко бились по ветру огромные, богато расшитые золотом знамёна, лазоревые, чёрные и красные — много, от них рябило в глазах и начинало казаться, что знамя несёт каждый закованный в сверкающую сталь всадник. Через несколько часов они сложат доспехи, свои и конские, в обозные повозки, свернут все стяги, кроме великокняжеского — но сейчас, выступая в поход, истинно по-рыцарски московиты делали это во всей грозной воинской красе.

1. В этот период европейские рыцари ещё носили поверх доспехов матерчатые накидки-сюрко — как правило, с вышитыми гербами. Появиться в доспехе, но без сюрко считалось неприличным. У наших предков сюрко в обычае не было.

Дмитрий Московский ехал во главе грохочущей, блистающей сталью колонны. Грифад, стоявший у самой дороги — не мог он пропустить начало похода, а их черёд сниматься подойдёт ещё не скоро, вчера княжеские люди сновали по лагерю до рассвета, объясняя, кому за кем покидать лагерь. И князь сейчас проехал совсем рядом с ним.

Что ж — то был не первый властитель, которого видел Грифад в своей короткой жизни и в намного более короткий срок, что провёл он за пределами родных гор, следуя за своим рыцарем. Князю было, как говорили, тридцать лет — уже немало для правителя, который с девяти лет сидит на троне в не самом спокойном уголке мира. Рослый, могучий, он был при том нехорошо полноват, но полнота не замечалась — стоило только поглядеть на осанку князя-воина. Длинные тёмные (но светлей, чем у самого Грифада, например) волосы ниспадали волнами на плечи, в них и в окладистой бороде того же цвета совсем не видно было седины. Серые глаза — князь был без шлема, его вёз следом румяный гордо поглядывающий вокруг юноша — смотрели внимательно и устало.

Справа от князя ехал на рослом коне длиннолицый седобородый витязь с крючковатым носом и глубоко запавшими тёмными глазами, вооружённый больше на манер западных рыцарей — воевода Боброк Волынский. А слева — невысокий, смахивающий на лису и цветом волос, и взглядом, да и складом лица человек вовсе не воинской стати, хоть и одетый в лёгкий доспех. Пару дней назад один из знакомцев-ровесников Грифада, паж фонРойенталя, говорил, что этот лисоподобный — богатейший купец откуда-то с юга, от берегов тёплого моря. И что их целая компания днюет и ночует в княжьем шатре, этих купцов из богатой Сурожи, где живут тоже русичи.

По войску и правда ходили смутные слухи, что князь Дмитрий держит при себе сурожан, потому что в случае победы собирается идти на юг, вглубь степи — чего по своей воле не делал уже давно никто из русских князей. И уж точно не слухом было, что ещё до кованой рати ушли дальше на полдень маленькие, незаметные отряды сторожи воеводы Родиона Ржевского.

Люди кругом шумели, что-то выкрикивали — от гула чужого языка Грифад не понимал и того, что научился разбирать. Но было ясно: московиты желают успеха своим воинам. Да и как же иначе? Но ухо выхватило само собой из этого гула слова на английском — Грифад обернулся.

Говорили двое рыцарей. Обоих паж видел не раз, но — вот уж увы!!! — не помнил по именам. Зато гербы прочёл сразу — рыцари и правда были англичанами. Красно-белое с чёрной перевязью — Лоринги, серебряные ромбы — Расселы. Лоринг был немолод, невысок, со странным прищуром больших глаз и острой бородкой, Рассел — совсем юн, на голову выше своего собеседника. Оба говорили на английском, не таясь, в уверенности, что никто их тут не поймёт.

— Достойный вождь, — сказал Рассел. — Я не жалею, что приехал сюда с тобой из Литвы, дядюшка. Там не было слишком уж интересно. Тут же будет большая битва, которую запомнят на века.

— Достойный вождь, — согласился Лоринг. — Но слишком близко его земля к владениям агарян.

— Оттого он и воюет с ними, — пожал плечами Рассел.

— Это так, — вновь согласился Лоринг. — Но случается, что, воюя, ты перенимаешь не лучшее в характере врага. Я вспоминаю Испанию и арабские привычки, которые там стали нередки. Так и здесь: беда может быть, коли в будущем Москва наглотается ордынщины и возомнит себя наследником ханов.

— По королю (1.) Дмитрию этого не видно, — почтительно возразил Рассел. Лоринг ответил:

— Как я слышал, его дед водил своих воинов на русский же мятежный город по приказу хана Гияса ад-дин Муххамеда и лил кровь людей одного с собою языка и веры. Об этом до сих пор часто вспоминают. (1.) Помнит и король Дмитрий; вот только как ему это помнится?

1. В западной традиции Великих князей Руси нередко именовали "королями". Хотя вообще так титуловали официально только нескольких князей Галицко-Волынского княжества.

1. Имеется в виду совместный поход московских войск князя Ивана I Калиты и ордынцев на взбунтовавшуюся против ханских баскаков Тверь. Город был разорён, почти всё население — зверски перебито или угнано в рабство. В советской исторической традиции действия Ивана Калиты оправдывались тем, что тогда ему удалось выговорить у хана Узбека (Гияса ад-дин Муххамеда — именно этот хан сделал официальной религией Золотой Орды ислам) привилегию сбора дани по всем русским землям Москвой с последующим вывозом в Орду. Действительно, баскаки перестали появляться на Руси, а часть дани шла на укрепление мощи Московского княжества. Но автор рассказа твёрдый сторонник рыцарства и расовости, поэтому подобные действия мне кажутся непередаваемой и ничем не оправдываемой гнусностью.

Грифад встретился взглядом с Лорингом и поспешил отвернуться. Рыцари больше ничего не говорили, и мальчик сгорал от стыда — уж не подумали ли они, что он не просто понимает их речь, но и станет наушничать?! Наверное, так, недаром оба молчат... А он даже толком не понял смысл услышанного!

Голова конного строя уже ушла куда-то за реку, а стальные конные башни всё шли и шли мимо. Вот один из бояр задержался — почти рядом с Грифадом, чем-то похожий на князя, хотя и не такой дородный. Молодой оруженосец-рында вёз за ним шлем, щит и копьё. Ехали и ещё всадники, но боярин остановился, смяв колонну. Впрочем, никто не прекословил, видно, боярин был в чести у Дмитрия... а причина, по которой он остановил коня, была понятна даже самому простому ратнику.

С обочины, таща за собой маленького сына, метнулась молодая, красивая женщина в богатой одежде. Метнулась так, как то и дело бросались к своим мужьям из огромной толпы, собравшейся вдоль всех дорог, которыми выступало московское войско, другие женщины — разно одетые, с детьми и без, молодые и пожившие уже... Проводы уравняли в этих отчаянных попытках хотя бы ещё на миг обнять мужа всех — и княгиню и крестьянку. И никого это не смешило, не удивляло, не возмущало...

Боярин нагнулся с седла, видно, из последних сил борясь с желанием сойти с коня и обнять любимую по-настоящему. Сейчас он мог только неловко гладить её по плечам и волосам (роскошный платок в драгоценных расшивах слетел) и бормотать негромко-смущённо:

— Ну будет... ну довольно... ну пусти уж... чего же...

— Не езди! — вдруг отчаянно выкрикнула она, поднимая мгновенно залившееся слезами белое лицо. — Ой, Мишенька, любый, золотой мой, не ез-д-ииии!

— Пусти ж, дура! — с отчаяньем и без злости тоже выкрикнул боярин, сам бледнея и стараясь отстранить жену, только что не отталкивая её прикрытым поножью сапогом, за который она страшно, по-животному цеплялась. — Пусти, сына напугаешь!

Подоспевшие двое пожилых слуг стали мягко, но решительно оттаскивать женщину, что-то бормоча бессвязно и сочувственно. Она мотала головой, забыв себя, выкрикивала только одно:

— Не езди! Не езди!! Не езди!!!

Третий слуга подал боярину мальчика. Вот уж напуган он не был — устроился перед отцом в седле, гордо огляделся, тут же схватился за фестончатый, расшитый золотом повод, гордо оглянулся назад-вверх. Всё ещё бледный отец с трудом отвёл взгляд от толпы и через силу улыбнулся:

— Вот кто у меня сокол! Федька, слышишь? Мамку береги! На тебя всё оставляю!

Мальчишка важно и с полным осознанием огромной ответственности кивнул. Потом попросил — видно, не в первый раз, безнадёжно:

— Возьми на Орду, тятя. Не испугаюсь я!

Боярин засмеялся, поцеловал сына, передал слуге. Рядом с Грифадом кто-то сказал:

— Михаил Бренок, друг князя.

Сказали опять по-английски — вот напасть, он где, в Московии или в Англии, среди этих чёртовых сэссанов? Грифад почти зло повернулся — и увидел невысокого, плечистого воина. Видимо, он относился к походу деловито-серьёзно — одетый в коричневую и грязно-жёлтую кожу, прочные сапоги, на поясе — длинный нож и топор, за плечами — большой мешок, к которому приторчены чехол со шлемом и — хорошо знакомая Грифаду вещь: ещё один чехол, длинный кожаный. Даже не глядя на две вязки длинных чёрных стрел с белыми и алыми перьями, крепившиеся там же, можно было сразу сказать, что это английский лучник. Говорил он с каким-то молодым горбатым парнем, что-то быстро писавшим на восковой дощечке, но, поймав взгляд пажа, поднял брови:

— Эге, парень, да ты, никак, с нашего Острова? И... — он обежал голубыми цепкими глазами одежду мальчика, — ...ого, никогда не думал, что буду рад видеть валлийца, как своего.

На миг Грифад ощутил сильное желание сделать вид, что не знает английского. Но добродушие слов лучника и какое-то странное тёплое чувство пересилили это чувство. Он кивнул:

— Это так. Меня зовут Грифад апМередидд и я паж рыцаря Томаса.

— Вот каааак... — протянул лучник. — А я по простому Дженкин; Дженкином С Холма меня никто не зовёт уже давно, потому как холмов на белом свете — немеряная сила, хоть в наших местах и думают, что он такой один — холм и Дженкин С Холма, тоже, статься, один. (1.)

1. В те времена фамилий как таковых у простых англичан (как и почти везде) не было, их заменяли прозвища — по внешности, привычкам, месту проживания, профессии и т.д.. Учитывая весьма ограниченный набор имён в обществе того времени и приверженность к одним и тем же именам в семьях, такие "уточнения" были просто необходимы, так как, говоря "Дженкин", вы непременно услышали бы в ответ: "Это какой?" Дженкин мог быть "сыном такого-то" (Дженкин Майкельсон, например), "пекарем" (Дженкин Бейкер) или, как в данном случае — "Дженкином с Холма" (Дженкином э Хиллом). Потомки его станут, скорей всего, Эйхиллами или Эджиллами.

Лучник облапил Грифада за плечи и тот позволил вывести себя из продолжающей бушевать толпы. Спросил:

— Как там, у нас... — и заморгал, потому что Дженкин, тоже открывший рот, плюнул:

— Тьфу! Я ж собирался спросить у тебя то же самое!

Оба рассмеялись. Грифад сказал:

— Видно, мы плохие рассказчики о родных местах друг для друга. И Остров мой... наш — отсюда кажется совсем маленьким и единым. Я больше года не был дома...

Англичанин присвистнул, поправил на груди перевязи:

— Считай, что вчера ещё и был! Я не видал нашей доброй Англии уже пятнадцать лет!

— Пятнадцать! — почти с ужасом повторил мальчишка. Лучник пожал плечами:

— Да вот уж так... Сэр Найджел из тилфордских Лорингов позвал меня с собой, когда мы встретились в Риге. Я пошёл в его копьё и пока что не жалею. Тем более, что давно хочу посмотреть, кто лучше стреляет — честный англичанин или эти неверные.

— Говорят, они хорошие лучники, — Грифад немного возмутился тем, что лучник ведёт с ним, дворянином, себя очень по-простому, но потому рассудил, что едва ли можно ждать правильного обращения от того, кто пятнадцать лет (больше, чем он, Грифад, живёт на свете!!!) скитается по свету. А Дженкин ему понравился. И подумалось, что в мечтах о битвах с сэссанами он себе их представлял некими безликими "врагами". А ведь именно вот такие, случись оно в жизни, станут посылать в него свои длинные стрелы...

— Я видел их луки, — Дженкин между тем сморщил веснушчатый нос с великолепным пренебрежением. — Они хороши для того, кто привык стрелять с седла, не целясь, эти огрызки. Могу поспорить, поставив золотой против крысиного хвоста, что первой же, много второй стрелой за триста шагов сниму любого из магометан с седла на скаку раньше, чем он подберётся ко мне на дальность своего первого прицельного выстрела. Если бы здешний король нанял тысяч пять наших лучников — мы бы разделались с этими визгунами, даже не допустив их до боя на клинках... Поспорим? — и англичанин ловко подбросил в воздух ярко сверкнувший маленький овал монетки — Грифад даже не сообразил, откуда он её извлёк, но быстро подставил ладонь и, поймав, стал разглядывать. Это была серебряная монета с воином, вооружённым саблей, на оборотной стороне — крупная неровная вязь. Грифад не видел ещё таких монет, хотя знал, что на Москве чеканят свои деньги.

— А что тут написано? — он черкнул ногтем по вязи, протягивая монетку Дженкину. — Это же арабское письмо. Московиты что, пишут арабскими буквами?

— Нет, — лучник снова подбросил монету, убрал в кошель на поясе. — И тут не написано ничего. Чеканщик просто принял надпись буквами неверных за красивый узор и перевёл его на чекан, заодно перековеркав. Я разбираю арабское с тех пор, как ходил с Зелёным Савойцем (1.) на османов, а тому уже... да, уже скоро пятнадцать лет и есть. Это было как раз когда я дал дёру из Франции

1. Амадей V Зелёный, граф Савойский. В 1366 году с небольшим отрядом (около 2000 чл.) откликнулся на призыв римского папы Урбана V выйти в поход против турок-османов, угрожавших Византийской Империи (именно так!) и, разгромив численно превосходившего в 8-10 раз врага на полуострове Галлиполи, более чем на век отсрочил гибель Византии.

— А почему ты не со своими? — не удержал любопытства Грифад.

Дженкин вынул из ножен и с переворотом бросил в землю свой длинный нож, вынул, осмотрел клинок, словно ожидал увидеть на нём кровь, бросил снова. И ответил нехотя, глядя себе под ноги:

— Я тогда был на пяток лет постарше тебя и убил парня из одного со мной отряда. Мы стояли рядом в строю и вроде как считались друзьями. А потом вышло нехорошо и глупо, но — вышло. У него трое братьев и они поклялись, что со мной будет так же, как стало с ним. С тех пор я стараюсь не заглядывать западней рейнских земель и подолгу приглядываюсь к каждому человеку из наших мест. Я и на тебя сперва подумал нехорошо...

— Пятнадцать лет... — недоверчиво напомнил Грифад. Дженкин вынул нож, вытер о штанину и сунул на место. Только после этого добавил:

— Мы все с северной Границы. Там у нас даже гибель твоего врага — ещё не залог того, что тебя не настигнет месть. А люди даже простого звания у нас помнят долго — и доброе и злое... Ну что, я рад был знакомству — если нас не убьют в сражении, то я ставлю на эту монету вина для нас обоих. И потом буду хвастаться, что пил с валлийцем. Как тебе такое?

— Пойдёт, — улыбнулся Грифад. — Надеюсь на встречу и ловлю тебя на слове, англичанин!

* * *

Может, Конопля и был богохульником и уж наверняка — был ядовитей свежего уксуса. Но Грифад почти сразу понял, насколько легче стало жить с его появлением и до какой степени неумело он вёл хозяйство рыцаря до той поры. Это было немного обидно, и паж успокаивал себя мыслями о том, что и не дело пажа покупать тощих кур и грузить на мула разобранный шатёр ввечеру, чтобы поставить его на новом месте поутру. Конопля — простолюдин, ему это и под стать.

Обидней было то, что сэр Оуэн часто и подолгу говорил с Коноплёй о вещах, которых Грифад просто не понимал. А Конопля — понимал. И был то и дело не согласен с рыцарем, о чём не стеснялся и не боялся прямо говорить!

"Ну и подумаешь, — бормотал про себя Грифад. — Я воин, мне это не нужно!" — и тут же сердился ещё сильней, потому что сэр Оуэн тоже был воин. Тогда мальчик начинал мечтать, конечно же, о том, как спасёт господина в бою. Эти мысли приносили облегчение.

Вот и сейчас он — ни у кого не прося помощи и без передыху — уже разбил лагерь. Могло показаться, что Конопля не один — Грифада так и подмывало протереть глаза, чтобы пропало наваждение.

Впрочем, наваждением ему сейчас казалось очень многое. Словно он находился в ожившем сне. И он понимал, почему это: потому что волнение не отпускает и не отпускает понимание того, что сегодня их последний лагерь и завтра в это же время, может статься, его уже не будет в живых.

А над Доном то звонко, то гулко, то в лад, то в многоголосый перестук, перекликались топоры.

Строили мосты через эту широкую, медленную реку. И Грифад видел, что тут и там на берегу, сколько видно глаз, поодиночке и небольшими группами стоят у самой воды люди. Без дела стоят, просто так. Как и он сам.

— Вон там, смотри.

Грифад вздрогнул. Это неслышно подошёл сэр Оуэн, встал рядом.

— Что, сэр? — не понял Грифад. Вместо ответа сэр Оуэн провёл рукой — точно подчёркивал указательным пальцем горизонт. Всё ещё ничего не понимая, Грифад всмотрелся...

...и ощутил, как на миг остановилось сердце.

Слева и справа к другому берегу Дона подступали рощи и дубравы. Но прямо перед тем местом, где наводились мосты, раскинулось широкое ополье. И в дальнем его конце... Грифад видел это и прежде, до того, как подошёл рыцарь, просто не понял, что это за неутомимое, муравьиное шевеление...

— Это они? — севшим голосом спросил паж.

— Они, — кивнул сэр Оуэн. — Когда стемнеет — станет видно их костры. Там, около них, тоже будут сидеть люди, и возносить молитвы своему богу, и просить у него победы над нами. И вспоминать своих жён и детей. И надеяться на то, что встретят и завтрашний вечер — живыми.

— Их бог — Сатана, — сказал мальчик. Рыцарь улыбнулся:

— Тут я, пожалуй, соглашусь с тобой. Но иногда торжествует и Сатана. Даже часто он торжествует. Даже слишком часто. Разве нет?

— Я не знаю, — вздохнул Грифад. — Я знаю одно: завтра я пойду за тобою в бой и буду сражаться. Если меня убьют — я умру, как воин. Если мы победим — это будет и моя победа. Пажам не обязательно участвовать в бою. Но ты не посмеешь оскорбить меня, оставив в безопасности.

— Да, пажам не обязательно участвовать в бою... — подтвердил сэр Оуэн каким-то странным голосом. — Я сейчас пойду и отдохну в шатре — вижу, наш Конопля его уже поставил и даже что-то варит. А ты погуляй по лагерю, а потом ложись спать и спи крепко.

— Хорошо, — кивнул Грифад. — Господин мой, сэр, я попрошу тебя об одном — если хочешь, ударь меня, когда выслушаешь, но сделай так. Не пей сегодня.

— Не сегодня, да, — спокойно сказал рыцарь — и Грифада изумлённо вытаращился на него. — Иди, мой заботливый паж. И не беспокойся обо мне до завтрашнего дня...

...Грифад сам не знал, куда и зачем он идёт. Он просто — шёл. И, глядя в лица людям — сотни и тысячи лиц! — не пытался найти знакомых, присесть к костру — он думал: что будет с ними завтра? С этим? С этим? С этим? И, ловя иногда на себе чужие взгляды, понимал спрятанную за ними мысль: "Что с ним будет завтра?"

С ним. С Грифадом апМередиддом.

Он сам не понял и того, как оказался возле поставленных кольцом невиданных круглых жилищ — серо-коричневых, чем-то похожих то ли на муравейники, то ли на гнёзда ос. Ходили и непонятно переговаривались высокими, какими-то булькающими голосами совершенно не похожие на русских люди — но многие в русских доспехах, а кто без доспехов — опять же в совершенно нерусской и вообще незнакомой Грифаду одежде и обуви. В центре этого лагеря в лагере уже горел большой костёр, на котором жарились три или четыре бараньих туши. Грифад с трудом удержался от того, чтобы сглотнуть слюну. Русские мало ели баранины, больше — свинину, реже — говядину. А тут ему вспомнилась опять родная земля и он удивился: эти странные люди, как люди Камру, любят баранину! Кто же они такие?

Вопрос разрешился почти сразу, потому что сбоку от костра сидели кучкой и о чём-то азартно спорили несколько русских — и несколько этих странных людей.

— Я примерно ничего и не говорю, — отвечая на какую-то реплику, которой Грифад не слышал, лысоватый немолодой ополченец. — Примерно — забор в забор живём, чего на вас жалиться? А всё ж таки странно, как это так: вы — татары и опять же, примерно, против своих?!

— Ага, как Москва на Рязань идёт или Новгород на Тверь — это ж другое, — хмыкнул молодой плечистый мужик, перебрасывавший из ладони в ладонь кости. — Мустай, мы как — играем или языками о забор чешем?

— И другое! — взвился лысоватый. Одновременно с ним почти завопил бритый наголо тощий непонятный человек — тощий, но с лопатообразными жилистыми ручищами:

— Какай свой?! Кто свой?! — он наклонился к лысоватому, локтем отпихивая руку с костями, которую тянул к нему ухмыляющийся молодой. — Пагади играй! Всё тибе играй! Слова гуворит нада! Ты, Тимафей Никалайч, верно гувориш — забор в забор, а ни знаиш наша! Твоя думай: татар синий лоб, обрезан писка, дурна голова чилавек! Знай мяк-мяк, кожа мни, нос куда ищо ни сувай!

Так это татары, изумился Грифад (его никто не гнал и не окликал, только некоторые, проходя, мимо, смотрели с любопытством, но ничего не спрашивали...) Что они делают в московской рати? Он ни разу их не видел до сей поры... правда, войско большое, всех не перевидишь... Ему стало совсем интересно.

— Поехалоооо, — тоскливо протянул плечистый. — Абдул, ну с тобой давай кинем, что ли? Пусть их...

Неожиданно белобрысый, хотя и раскосый тоже молодой Абдул охотно придвинулся ближе, пересели к костям и ещё, а много кто и вовсе не отвлекался от баранов на огне. Но и слушавших разговор тоже было немало.

А тощий татарин Мустай говорил, не подбирая слов, явно знал язык русских, как родной — а от того, что многие слова коверкались, речь казалась забавной, словно татарин нарочно так выговаривал. Хотя говорил он о серьёзных вещах.

— Как наши ву степ, Орда живут? Год кого-что грабят, жирно едят. Год кого-что грабят, сладко пьют. Третий год пашёл ты паход, тибе руски, какой ищо капкас, кто ищо тама — а! — секим башка, мамка плачет, жёнка плачет, дети плачут, голуд пухнут, пах-пах — вусе померли, кто не помер, вусе за мишок обсевка багатам сусед рабы пашли. Багатам кто — иму ничиво. Иму сиким башка ничиво, юрт багатам, никто голод не пропадай. Иму ваюй хорошо. А нам чиво?! Зачем нам руски ваюй, валах ваюй, капкас ваюй, какой ищо масальман — вусё адно ваюй?! Сиким башка мине делать, багатам — ищо багатай делать? Чиво мине руски отнял, чиво валах отнял? Руски говори: живи тут, кожа мни, гаршок дилай, медный хорошо чикань — живи, чиво нет? Вот рука, — он почти страстно показал здоровенные мозолистые лапы, — рука работай Москов, рука свой живи. Москов коняз за химок ни хватай, ваюй где — не тащи. Ты мало-мало денга иму плати, он сам поход хади, ты хорошо работай, он давольный, ты давольный, живой. За такой жизнь защищать можно. Сам защищать, не что грабить кто, свой защищать. Вот так мы пашли. Коняз не звал, сами пашли. Вес канец наша пашли. Мула кричал: "Как масальман ваивать идёш?!" — татарин засмеялся. — Мы ему ета — шея мылил, чё знал чё гуворил, старый баран. Какой Орда масальман, убивиц, тьфу! — и смачно харкнул в пыль.

— Мамай сам давить буду, — хмуро сказал огромный, в явно по росту сделанной чудовищной кольчуге, татарин, каменной статуей сидевший тут же со скрещёнными русским калачом ногами. — Вот в ета рука давить буду, пусть сабак ордынскай ни один людям жить ни мишал! — и показал огромные, ещё больше, чем у Мустая, жилистые ручищи — обычные руки кожемяки.

Мустай не мог уняться. Оглядевшись в поисках какой-нибудь весомой поддержки, он ткнул в Грифада:

— Вот мальчук руски стоит! Чиво он плохо от миня видел, чиво я иму плохо дилал?! Орда придёт, иму сиким башка, мине сиким башка! Адин канец! Орда бить нада — иму, мине, всем бить нада!.. Иди баран исть, — видимо, решив, что убедительно и окончательно победил в споре, пригласил Мустай Грифада, хлопнув по какой-то ворсистой подстилке рядом с собой.

— Да эт и не русский, — хмыкнул ещё один из русских ополченцев. — Э, парень, ты чьих будешь?

— Я Грифад апМередидд из Камру, — представился паж.

Около костра установилась глубокомысленная тишина. Нарушил её лысоватый Тимофей Николаевич.

— Бывает, — сказал он веско. — А ты садись давай, раз зовут, примерно...

...Больше всего московских татар интересовало, как и где в Камру пасутся овцы, если там одни горы. Неизвестно, поверили они или нет объяснениям Грифада — во всяком случае, чмокали губами удивлённо, кивали, а в конце один сказал глубокомысленно, что Аллах мудр и, наверное, знал, что делал, когда творил такую странную вещь, как горы. Тимофей Никоалевич закрякал и начал "ну, насчёт Аллаха, примерно, я вам так скажу...", снова начался спор, а Грифаду попытались налить какого-то жидкого белого питья, но Мустай шепнул что-то наливавшему мальчишке, тот виновато моргнул, а кожемяка пояснил:

— Кто христиан — тому низзя кумыз пить. Прасти, молодой он, глупай.

Грифад про себя подумал, что не отказался бы попробовать это питьё. Говорят, раньше в его земле тоже пили кобылье молоко. Эта мысль, точней, сожаление, что не попробовал, не оставляла пажа всю дорогу обратно к шатру сэра Оуэна — в уже начавшей сгущаться темноте.

Лагерь ещё почти не спал. А на другом берегу Дона во всё небо стояло колеблющееся зарево...

...Сэр Оуэн уже спал. Спокойно, почти без слышимого дыхания. Грифад быстро осмотрелся — и Конопля, сидевший у входа, проворчал:

— Не зырь, не зырь кругом. Не пил он. Даже и не доставал, — потянулся и добавил: — А я бы сейчас приложился, да...

— Иди к коням, — отрезал Грифад. Конопля фыркнул, но вышел без спора...

...Пока Конопля обихаживал коней, Грифад занялся оружием и доспехами. Это никогда не надоедало, не приедалось и не уставал он от такой работы. Он помнил совет рыцаря лечь спать — но понимал, что сейчас не уснёт.

Первым делом, конечно, следовало позаботиться о рыцаре. Грифад давно изучил каждую застёжку и каждую царапинку на стали, защищавшей сэра Оуэна. Бацинет, украшенный поперечным гребнем из трёх алых и трёх зелёных перьев поочерёдно, панцирь с оплечьями, ронделями и набедренниками, надевавшийся на стальную длиннорукавую и длиннополую кольчугу мелкого плетения с медной подложкой из плоских больших колец, двойного плетения койф, защищавший и голову, и шею, и плечи, горжет, кожаные налокотники и брассарды, стальные набедренники, наколенники и поножи с латной защитой ступни, боевые перчатки, усиленные кольчужным плетением и стальными пластинками (тоже красные). Щит (Грифад подавил недостойное желание хотя бы сейчас влезть под чехол). Мальчик тщательно, методично проверил звено за звеном, ремень за ремнём, сгиб за сгибом. Проверил и ремни щита, не открывая его лицевой стороны...

Кроме длинного копья с узким трёхгранным наконечником и простым красно-зелёным вымпелом сэр Оуэн носил меч — более широкий и короткий, чем было принято сейчас за пределами Островов, с небольшой гардой и массивным противовесом в виде бронзового кулака. Точил он этот меч и вообще ухаживал за ним сам и Грифад был уверен, что у меча сэра Оуэна есть имя, только рыцарь это имя никому не называет. Вместо кинжала у сэра Оуэна был валлийский меч (такой же, как и у самого Грифада). И уж вовсе не рыцарским оружием выглядела дубинка — обычная дубинка длиной в руку взрослого мужчины, гладкая, с массивным расширением на ударном конце и пропущенной через другой конец кожаной петлёй. Дубовая. Когда Грифад впервые увидел в руках "своего" рыцаря это оружие — то чуть не заплакал от унижения. Только потом убедился, насколько страшная это штука. Сэр Оуэн не только бил ею, но и метал её — далеко, невероятно точно и сильно, так, что дубинка шла, вращаясь и в самый последний момент, словно заколдованная, подскакивала в воздухе, била сверху в голову противника, даже скрывшегося за щитом. Рыцарь не делал секрета из этого своего умения, но Грифаду оно пока не давалось...

Сам Грифад носил английский доспех — какой смог найти под его рост двоюродный брат. Из прежнего, второго тренировочного в своей жизни, мальчик полностью вырос ещё на родине и сделать с этим было ничего нельзя. Доспех мало отличался от доспеха сэра Оуэна, только на шлеме не было перьев, вместо полного панциря — простой нагрудник, а на кольчужные шоссы крепились кожаные, а не стальные поножи и наколенники. Да сама кольчуга с медными ввязанными в неё оплечьями была сплетена в один слой и носилась на толстый стёганый поддоспешник, а не просто на прочную кожаную рубаху, как у сэра Оуэна.

Щит и копьё оруженосца тоже мало отличались от щита и копья рыцаря — правда, копьё было короче. Меч Грифада делался в рейнских землях и был мечом уже взрослого воина, хоть и довольно узким и не очень длинным. А кроме валлийского меча мальчик имел двойной топорик на длинной рукояти, которым научился мастерски владеть ещё лет в восемь и носил у седла.

Для обоих коней доспех был кожаный, с кольчужными вставками на груди и стальными масками. Грифад особенно внимательно осмотрел и опробовал седельные ремни и подпруги. Потом стащил сапоги и чулки, тоже осмотрел их. И, выйдя из шатра, пошёл к реке.

Совсем уже стемнело и лагерь засыпал. Днём на берегу было полно людей — кто пил, кто купался, кто поил коней, кто просто так отдыхал... Но сейчас мальчик легко нашёл свободное место.

Надо водою, отсюда, из-под берега, казавшейся шире моря, клочками стелился туман. Вдоль мостов горели факелы, там ещё постукивали топоры, но эти звуки казались доносящимися из иного мира. Песок, лежавший узкой полоской у ног Грифада, не успел ещё остыть, и был покрыт тут и там следами людей и коней.

А над головою — ошеломительно сияло бесчисленным множеством звёздных огней высокое ночное небо конца лета. Часто падали через него, наискось чертя краткие светящиеся линии, крупные звёзды. Уходили на край мира, на Остров Яблонь, чтобы там набраться сил и вновь вернуться на небо... Грифад хотел перекреститься, попросить прощенья за то, что вспомнил то, во что когда-то верили дикие предки, не знавшие света Христа, но не стал. Про Остров Яблонь рассказывала ему, совсем маленькому, мать — каждый раз предупреждая, что "это просто сказка, щеночек, просто красивая сказка... свернись клубочком и спи, засыпай и слушай..."

— Мама... — шепнул Грифад, отчаянно вперив взгляд в маленькую, незаметную в этом ликующем сиянии над головой, звёздочку — вечно неизменную, вечно постоянную, вечно недвижную Северную Звезду. — Мама, выйди и посмотри. Это я, твой сын — выйди и поймай мой взгляд, мама... мы глядим на одно...

Горло заперло слезами. Но Грифад не заплакал. А когда опустил глаза — в воде, совсем близко, кто-то стоял.

Грифад отскочил, выхватывая валлийский меч. Но этот "кто-то" оказался насквозь мокрым парнем — ненамного старше самого пажа. Молча и тихо он вышел на берег, не обращая внимания на оружие Грифада. Огляделся, поинтересовался шёпотом, выжимая подол рубахи:

— Чего тут торчишь?

Обернулся, присмотрелся, свистнул куличком — неотличимо. Из камышей, еле слышно булькая по воде, показались ещё двое, вообще голые, тащившие какой-то длинный свёрток. Парень серьёзно добавил:

— Спать пора.

Троица исчезла в расцвеченной алыми прыгающими огнями тьме — бесшумно, как и не было никого. Следом из тех же камышей ещё двое выволокли небольшой плотик, на котором что-то было навалено, поволокли его следом за товарищами.

"Пора спать," — слегка ошалело подумал Грифад.

* * *

Сэр Оуэн разбудил пажа, когда половина войска уже переправилась через Дон. Переправа продолжалась, но было ещё темно, и паж, сев на соломе, сперва вообще ничего не мог понять. Конопля — непривычно серьёзный — сунул ему в руки тёплый кусок бересты, свёрнутый фунтиком. От фунтика пахло свежей берёзовой корой, травами и мёдом.

— Пей давай, а уж есть будем вечером, — тихо сказал Конопля.

— Сэр Оуэн! — вскочил Грифад, едва не пролив то, что было в этой странной кружке. Но Конопля добавил:

— Хозяин уж попил, не прыгай.

— Я проспал, — убито сказал Грифад, делая первый глоток. Там и было-то всего на три таких — но уже после второго куда-то ушёл сон, голова прояснилась, а тело наполнилось бодростью — словно он умылся ледяной водой.

— Я не будил тебя, потому что не было нужды, — спокойно ответил стоявший у входа рыцарь. — Но теперь давай собираться. У нас есть ещё одно важное дело... а ты подожди сворачивать шатёр, — кивнул он Конопле, и тот неожиданно поклонился, шагнул в сторону, в тень.

Грифад бросил фунтик, начал молча и сноровисто-привычно помогать рыцарю вооружаться. Пажа потряхивало. Он удивлялся, как не проснулся сам — ведь снаружи стоял, по сути, страшный шум, московская рать и не думала таиться. Да и зачем, если всё уже ясно и место битвы избрано, а враг пришёл на него?

Не боюсь, подумал он, стиснув зубы. Пусть трус боится, я — не боюсь. Как советовал сэр Оуэн, Грифад мысленно представил себе высокое голубое небо, полдень в родных горах... Дрожь ушла, пришло почти настоящее спокойствие.

Сэр Оуэн надел поверх доспеха зелёное с красным сюрко, подвигал плечами, туловищем, руками, подпрыгнул, нагнулся... Одобрительно кивнул. У самого Грифада сюрко был красно-золотой с золотыми львами — цветов апМередиддов, хотя он должен был носить цвета господина. Но Грифад не знал даже, на самом ли деле красное и зелёное — цвета сэра Оуэна.

Эту мысль он тоже прогнал. Сэр Оуэн не помогал ему снаряжаться — рыцарь должен уметь это делать сам, а учиться — с пажей, даже если потом ни разу в жизни не придётся ему так делать одному. Мальчик управился быстро, затянул английский узел ремня, удобней передвинул мечи. Спросил:

— Вести коней, сэр?

— Подожди, — повелительно сказал рыцарь. — Ты помнишь всё, чему я учил тебя?

— Да, сэр, — твёрдо сказал мальчик. Перед его глазами мгновенно пролетели все бесчисленные, долгие и сперва просто-таки мучительные и унизительные (а ведь он пришёл к сэру Оуэну, искренне думая, что уже умеет сражаться!) занятия. — Да, — повторил он, кивнув головой.

— Хорошо, — ответил сэр Оуэн. — Потому что я хочу наречь тебя своим оруженосцем. Пажу не пристало идти в настоящий бой. Если же мы переживём его — ты станешь рыцарем, мальчик. Теперь же, — сэр Оуэн медленно обнажил меч, — встань на колено, Грифад апМередидд из Мередиддов. Встань на колено и прими первую часть того страшного груза, которого ты так чаешь.

Румяные щёки Грифада стали почти чёрными, алое поползло к глазам и на шею. В глазах появился и разгорелся — огнём на ветру — восторг.

Не сводя этих глаз — влюблённо-молитвенных — с рыцаря, Грифад опустился на колено и поднял голову, сложив ладони перед грудью...

... — Ишь — разгорелся, чисто красна девица от поцелуя, — ухмыльнулся Конопля, глядя, как Грифад почти суетливо проверяет в последний раз конскую сбрую, то и дело гордо посматривая на свою новую перевязь и с явным трудом удерживаясь от того, чтобы не оглаживать её снова и снова. Сэр Оуэн стоял около шатра и о чём-то говорил тихо с подъехавшим и спешившимся московским боярином. — Что такого случилось-то? Сметана тебе в рот с неба полилась? Золото в кошель нападало? Вот ты мне объясни — что?!

А Грифад вдруг понял, что он не хочет злиться на Коноплю. Что он скорей жалеет этого человека.

— Ты не понимаешь, Конопля, — оруженосец замотал головой. — Ты не понимаешь, а у меня нет слов — объяснить.

— Всё я понимаю, — ответил тот, и голос его теперь был грустным. — Посмеяться хотел, веришь ли? Легко ведь посмеяться — один нищий роду высокого другого такого же нищего по плечу мечом шлёпнул, тот и счастлив... да погоди, не загорайся опять-то! — он взялся обеими руками за руку, которой Грифад в гневе ухватился за рукоять короткого валлийского меча — но не зло, не грубо взялся, а как-то очень мягко... и Грифад передумал выхватывать оружие, хотя одним поворотом руки мог сбросить обе ладони мужика вдвое старше себя, да так, что Конопля повалился бы на колени, сам того не заметив. — Дёшево они стоят, мои насмешки. Потому как от зависти...

— От зависти? — Грифад свёл брови. — Почему? Чему ты завидуешь?

— Теперь уж ты не понимаешь, а у меня нет слов — объяснить, — ответил Конопля. — Я любого просмеять могу. На любого острое слово найду. А подохнет Конопля — что от него останется? Что жил, что не жил. Не вспомнит никто его острословства. Не споёт никто о нём песни — такой, чтобы за душу взяла... — он скомкал в белый кулак рубаху на груди и с трудом продолжал: — Я вот к чужой доблести прислонился. Вы помрёте — а ваша доблесть останется: мол, были такие-то и в лето такое-то пошли на поганых, и... а дальше и не важно. Может, и меня через вас вспомнят... — он скривил рот в жалкой усмешке и еле слышно добавил: — Хоть так... — и тряхнул головой: — Ну вы езжайте геройствовать, а мне работу работать пора!..

...Неспешный сероватый рассвет — ещё бессолнечный, ещё бессветный — застал рыцаря и оруженосца на середине моста через Дон. Нельзя сказать, что они переправлялись последними — но воинов на оставленном берегу Дона было уже мало. Туман валил из приречных балок синеватыми клубами, тёк по воде. Сочно, не в лад, разноголосо, плюхали доски уже здорово разболтавшихся мостов, и Грифад подумал, что обратно ехать будет уже небезопасно...

...хотя — многие ли поедут обратно?

Придётся ли вообще кому-то ехать обратно? Или по этим самым мостам уже после полудня хлынет на Москву Орда? На Москву, подумал Грифад. А ведь я так и не был в Москве. Смешно. Сражаться я иду за Москву, а даже не знаю, что это за город.

Кого-то случайно столкнули в воду — шум, плеск, ругань... Шедший у стремени Грифада пеший ополченец с круглым щитом за спиной и рогатиной на плече обернулся, пробормотал:

— И куды это люди ступают, спят, что ли, на ходу? — передёрнул плечами, посмотрел снизу вверх на мальчишку и спросил: — Откуда будешь, боярич? С Литвы?

Он выговаривал слова как-то по особенному. Не то, чтобы с особым выговором вообще... но вот некоторые звуки были странными, если так можно сказать.

— Из Камру, — ответил оруженосец. Ополченец без удивления отозвался:

— Бывает. Я вот тоже, к примеру — псковской. Скобарь, значит. Псковской — и вот чего я тут забыл? История! — он повертел головой, как бы сам себе удивляясь — и прибавил шагу, откуда-то спереди окликнули, судя по всему, его.

За мостом пришлось ещё с английскую милю, не меньше, шагать по уже полностью вытоптанной траве — влево, на северо-восток. Грифад не знал — куда. Но сэр Оуэн, видимо — знал.

А за опольем, всего-то в какой-то полумиле от уже построившегося московского сторожевого полка, клубилась чёрная туча вражеского войска.

Орда вышла на бой.

— Никогда не думал, что это так долго, — вырвалось у Грифада. Он как обычно не мог объяснить словами, что чувствовал — и тоже как обычно рыцарь понял его.

— Здесь не меньше ста тысяч, — откликнулся он. — Это дело не одного часа — всем встать на свои места. Боюсь вот только, как бы агаряне не опередили нас и не ударили раньше, чем правильно выстроится наше войско.

— Может, надо двигаться быстрее? — озаботился Грифад. Сэр Оуэн покачал головой:

— К чему? Не от нас зависит дело, а от самого последнего.

Но Грифад всё же нет-нет, да и поглядывал беспокойно вправо — туда, где скапливались враги...

...Конопля с мулом догнал их уже на полпути к месту, где им выпало стоять в бою.

Грифад думал, что он останется за Доном и теперь недоверчиво (и обрадованно, если честно) спросил ходко шагающего московита:

— Ты пойдёшь с нами в бой?

— Да не, вот тут и посижу, вас подожду, — ухмыльнулся Конопля, останавливаясь. Мул хотел тяпнуть его за плечо и Конопля, не глядя, лениво-точно огрел его кулаком промеж ушей. Грифад с трудом сдержал гримасу отвращения. Нет, этот мужик был неисправим! И что иногда приходило на ум, глядя на него, совсем иное — только бесило сильней.

Впрочем, сэр Оуэн остался невозмутим. Он только сказал:

— С этого места не уходи, иначе потом Грифад тебя обыщется.

— Да уж не уйду... Шатёр-то ставить?

Сэр Оуэн кивнул. Не оборачиваясь. Зато обернулся, когда в спину потянуло дымом, Грифад — они едва сотню шагов отъехали от того места, где Конопля и правда беспечно-бесстрашно, словно был уверен в грядущей победе, начал разворачивать шатёр. Оборачивались многие — словно волна шла и по уже выстроившемуся войску и по тем, кто ещё неспешно шёл на свои места.

Грифад обернулся — и...

— Горят мосты, — спокойно сказал сэр Оуэн. — Умный ход.

Похоже, впрочем, что так в войске считали не все. То тут, то там возникал и то затихал сразу, то сперва ширился — а затихал уж потом — отчётливый испуганный шум.

— Беда всех ополчений, даже самых лучших, — пробормотал сэр Оуэн. — Многие боятся. Я чую просто по запаху.

Его лицо дёрнулось, он отвернулся и теперь глядел только вперёд. Заставил себя отвернуться и Грифад, хотя, правду сказать, на душе у него сделалось смутновато.

— Мне казалось, у нас больше конницы, — озабоченно пробормотал оруженосец — чтобы хоть что-то просто сказать, но понял вдруг, что это и правда так. — Господин мой, где конница?!

— Может быть, спряталась? — невозмутимо пошутил сэр Оуэн, чуть шевельнув углом рта. Грифад надулся и замолчал. И молчал до самого места, где им предстояло встать.

Полк левой руки, как и его близнец на правом фланге, был составлен пополам из городского пешего ополчения и хорошей конницы.

Справа от сэра Оуэна и его оруженосца встал пан из Хлума, моравский рыцарь Вит Чарный Хлумач с оруженосцем Мартыном Ганаком (тот был старше Грифада вдвое и даже постарше своего рыцаря) и арбалетчиком Тадеашем, прозвища которого Грифад не знал. Это были надёжные воины. Вит Хлумач приехал в Московию во исполнение обета, который дал после виденного сна. Грифад обрадовался, что рядом будут знакомые, пусть и не короткие — и чехи кивнули ему вполне дружелюбно, а Мартын увидел перевязь на Грифаде, пожал локти мальчишки и буркнул:

— Мои тебе поздравки, парень. Быть тебе и рыцарем.

— Благодарю, — с достоинством ответил Грифад, чувствуя, что снова краснеет. И, словно его взгляд притянуло волшебным хватающим камнем, уставился в ту сторону, где на другой стороне ополья, за неглубоким овражком, тянувшимся в сторону реки со смешным названием Смолка, казалось, очень близко — встают ордынцы.

Войско магометан не держало того строя, в котором стояли — в который всё ещё строились — московиты. Но всё-таки и у них можно было различить разные отряды — и по ним даже Грифад мог прочесть нехитрый, но, пожалуй что, верный план Мамая.

Впереди во всю ширь поля, от Нижнего Дубяка до оврагов вдоль Смолки, непрестанно колебалась, меняла очертания, ревела, гудела голосами рогов и труб и людским разноязыким многоголосьем, замирала и шла волнами, чтобы снова замереть и снова заколебаться разномастная и разноцветная масса воистину орды. Тут не было строя — была вооружённая конная толпа, в которой с трудом можно было разглядеть отдельные небольшие сплочённые отряды, державшиеся под каким-то стягом, знаком, знаменем... или просто вокруг богато одетого воина. Но таких тут оказалось немного. Грифад слышал названия этих народов, но почти ничего не запомнил... Объединяло всю эту тяжкую и безликую тьму только одно: ожидание сигнала идти вперёд, рубить и колоть — в надежде, что повезёт именно тебе и именно ты по трупам тех, кто сейчас ещё живой стоит рядом, думая о том же — дорвёшься до обещанной всесильным беклярибеком (1.) щедрой добычи.

1. Настоящий титул Мамая. Ханом он не был.

Ясно, что большинство из них погибнут. И Мамаю едва ли жаль этот сброд, который привела на поле не честь, не верность, не чаянье славы, а слепая жажда добычи, неприкрытая и беспримесная... жажда добычи, да ещё — глубинная зверская ненависть к тем, кто живёт богаче и сытней благодаря своему ежедневному нелёгкому труду. Едва ли кому-то из них приходило в голову взяться за плуг самому — но каждый всегда был готов рубить пахаря ради его хлеба...

Дальше в центре стояла пехота. Вещь не слишком обычная для степняков — но последние два десятка лет междуусобиц разорили и низвели до самого жалкого состояния очень и очень многих; тех, в чьём роду поколениями не слезали на землю даже чтобы справить нужду. И теперь они вышли в бой пешие. Это — ордынцы, не чужаки Мамаю. Но почти столь же презренные существа — уже просто потому, что в битву их понесут не кони, а собственные ноги. Впрочем... в нескольких местах пешего строя Грифад различил плотные квадратики стоящей в чётком строю явно не ордынской пехоты. Присмотревшись специально, он прикусил губу — это были люди с Запада, судя по нескольким флажкам — какие-то мелкие итальянские кондотьеры со своими бандами (1.).

1. Никакого оскорбления. Отряд итальянских наёмников во главе с кондотьером — полевым командиром и "менеджером" одновременно — так и назывался: "банда".

— В-выродки, — пробормотал Грифад и с трудом удержал себя от смачного плевка. Про итальянцев говорили доброе чаще, чем про византийцев. Но не сильно чаще. Однако, чтобы вот так — вместе с поклонниками Сатаны-Магомета идти на христиан, пусть и схизматов?!

И наконец — двумя могучими крыльями и основой, подпоркой в тылу — колыхалась, но почти молча поделённая на тумены по заветам Темучина ордынская конница. Главная сила и суть плана Мамая. Когда "союзники" и своя пехота промнут — не прорвут пусть, но промнут массой — строй московского войска, то настанет черед этих. Тридцати тысяч всадников, каждый из которых сидит на хорошем коне, одет в прочный доспех из кожи и стали, защищён круглым хвостатым щитом, вооружён луком, бунчужным копьём и изогнутым мечом-саблей. Тридцати тысяч, на которых Мамай вот уже не первый год тратит свою казну. И, судя по всему, не зря...

Дальше — в тылу, совсем на грани людского взгляда — поднимались к нему тысячи дымков, дымов и дымищ. Там лежал стан ордынцев. Там их стада, их передвижные дома-юрты, их жёны и дети, которых они любят, как любят своих жён и детей всю люди на свете... Совсем недавно они уходили оттуда, обещая вернуться живыми и с победой.

Да, так.

— Богачества там, небось, — мечтательно сказал стоявший слева просто вооружённый пеший воин-ополченец. Он неотрывно и совершенно отчётливо жадно глядел на ордынский стан — и Грифад испытал омерзение от его слов. А воин продолжал: — Вот бы... ещё пару лошадок купил бы, коровку вторую... эххх... — он вздохнул с той же мечтательностью. — Ну, дай бог, дай бог... — и перекрестился.

Между московским войском и Ордой двигался, переливался туда-сюда не очень большой отряд конницы — сторожевой полк. И — ещё ближе к основному войску — перечёркивал поле строгий брусок передового полка. Тоже не очень большого. Но, говорят, король Дмитрий встал туда, в передовой полк — простым воином. А кто же там, под чёрно-золотым знаменем? Грифад обернулся, всмотрелся — да, там стоит воин в богатых доспехах, видно даже отсюда, издалека... (1.)

1. Там стоит поменявшийся доспехом с князем Дмитрием боярин Михаил Бренок. Он погибнет позже — в сече ордынцев с большим полком.

Из рядов ордынцев уже выскакивали тут и там всадники, крутились перед своими, что-то крича и взмахивая оружием. Иногда можно было различить исковерканную московскую брань.

Русское войско помалкивало, не двигалось. Грифада это возмущало. Когда один из магометан проскакал половину расстояния между войсками и, повернув коня задом, начал задирать ему хвост и тоже что-то кричать, оруженосец сердито сказал рыцарю:

— В нашей земле и сопливый мальчишка десяти лет не стерпел бы такого! Разреши, я схвачусь с ним, если уж тут нет больше мужчин!

Сэр Оуэн даже не ответил. Он равнодушно смотрел куда-то, где в уже засолнечевшем небе плыла пушистая белая тучка. Но, когда из глубины рядов ордынцев выехал — не вылетел намётом, а именно выехал, неспешно, уверенно — всадник в чёрном, чей высокий гранёный островерхий шлем был украшен закреплённым на тонком шпиле зелёным полотнищем, легко развевавшемся под ветерком, рыцарь оживился. Его глаза сверкнули, по губам скользнула улыбка, он отвёл в стороны латные ноги, готовясь пришпорить коня... но через поле уже ехал — тоже шагом, обходя передовой и сторожевой полки с правой руки — русский воин в сверкающей броне, похожий на каплю живого серебра (1.), раззолоченного солнечными искрами. Чёрный плащ ниспадал с плеч воина, серебряно-рыжий конь ступал горделиво и уверенно. На германском островерхом бацинете с клапвизором поднимались два медвежьих уха.

1. Ртуть.

— Витязь Пересвет, боярин Дмитрия Ольгердовича, князя Брянского, — сказал Вит Хлумач. — В моей земле про него наслышаны. Добрый воин; агарянину не видать победы.

Из центра большого полка что-то крикнули. Грифад не разобрал — что, однако в следующий миг приветственный крик разнёсся над всем русским войском. Пересвет вскинул копьё, но потом опустил его и съехался в центре со своим противником. Они о чём-то говорили — недолго. Потом развернулись и поскакали каждый в свою сторону, но так, чтобы солнце при сшибке не мешало ни тому, ни другому.

Разъехались они недалеко — словно связанные невидимой нитью, одновременно повернулись и замерли.

И было тихо.

И было солнечно.

И дул ветер.

Грифад увидел, как из полосы непотоптанной ещё травы между войсками взлетела пара птичек, закружилась тревожно — и сердце пронзила вдруг острая жалость: у них там гнездо и они чуют беду, но бессильны её отвратить... а потом он вздрогнул, потому что всадники скакали навстречу друг другу — скакали, жёстко уставив копья обычаем рыцарей Запада.

— Алла-алла-ла-лаааа!!! — донёсся выкрик ордынца. Пересвет скакал молча — и Грифад понял, что не дышит, только когда копья поединщиков брызнули видимой даже отсюда щепой. Оруженосец с шумом набрал воздух — и увидел, что проскакавший шагов сто ордынец выхватывает саблю, поворачивая коня. Пересвет уже развернулся ему навстречу. Щитов не было ни у того — ни у другого.

Снова встретились! Грифад сжал узду в кулаке, во рту было сухо от возбуждения. Тишины больше не было — единым голосом ахала то одна, то другая сторона. И вновь даже отсюда мальчишка видел, как вразмах, веерами брызжут бледные искры и как летит с конских морд, из-под масок, белёсыми лёгкими хлопьями пена...

В какой-то момент — Грифад не сразу понял, что случилось, но кругом послышались крики — меч Пересвета переломился у рукояти. Когда оруженосец сообразил, что произошло, то невольно вскрикнул тоже. Ордынский воин стремительно встал на стременах, занося руку для последнего удара... Пересвет уклонился вниз и в сторону... а потом...

Его враг вылетел из седла, словно выбитый ударом пушечного ядра. Чёрный конь шарахнулся в сторону, без седока растеряв весь боевой задор.

— АААААА!!! — загремело кругом с такой силой, что Грифад натуральным образом оглох. Но различил, что в правой руке Пересвет сжимает сдёрнутую с седла палицу-шестопёр. Он поднял руку с оружием, другой стянул шлем и так поехал обратно в строй большого полка.

— С нами Бог! — Вит Хлумач размашисто перекрестился. — С нами Бог, брат рыцарь! — он сверкнул улыбкой сэру Оуэну.

— И всё-таки опаздываем... — процедил сэр Оуэн, осматриваясь, словно беспокойно сидящий на жёрдочке охотничий сокол. Да Грифад и сам видел это уже — не все ещё полки встали правильно, от Дона всё поспешали (казалось — еле ползут!) группки и даже небольшие отряды. — А! Во имя рогов Лесного Отца!

Грифад вытаращил глаза и испуганно перекрестился. Но тут же сам едва удержал вскрик-ругательство.

Передний край ордынского войска заклубился — и потёк вперёд.

Сюда.

Всё быстрей и быстрей...

...Перед наступающими ордынскими "союзниками" сторожевой полк быстро, словно в какой-то нестрашной и лихой игре, откатился назад и в стороны, уходя за передовой. Кое-где взблеснуло оружие, именно кое-где. Грифад должен был сделать над собой усилие, чтобы понять: это оно, это началась битва!

Двинувшееся вперёд вражеское войско остановило разбег, затопталось на месте. Основные силы Мамая, даже ордынская пехота, вообще не двигались пока. Только не в лад разноголосо завывали рога и трубы, да били бубны и мотались туда-сюда разномастные стяги и значки. Одно дело было — ринуться на хоть и конный, но немногочисленный и легко вооружённый сторожевой полк, как бы не вдесятеро превосходя его числом — и совсем другое атаковать стену красных щитов, перед которыми вдруг разом, одним движением, выдвинулись сверкающие на длинных оскепищах цвета запёкшейся крови острые наконечники — с добрый кинжал размером каждое.

Конечно, Мамай ждал такого поведения от собранной по всему югу и востоку сволочи. Ордынская пехота, повинуясь каким-то непонятным Грифаду, но ясным ей знакам повалила вперёд, готовясь со спины "подпереть" замешкавшихся. Маленькими, но многочисленными твёрдыми жальцами выметнулись перед основной массой пехоты давно уже отвыкшие бояться чего-либо банды кондотьеров. Да и среди передового сброда не все замешкались — выскочили впереди оробевшей толпищи "союзников" разгорячившие себя воплями и скачкой нукеры степных и горных князей... они увлекли бы за собой и остальных.

Если бы успели.

Потому что произошедшего дальше Мамай не ждал совершенно. Не ждал и Грифад.

Сперва ему показалось, что где-то в небесах лопнула мощная струна, родив могучий, мелодичный — и жуткий! — Звук.

— М-м-м-м-м...

Изумлённый этим, оруженосец не сразу понял, что передовой полк уже не стоит на месте. Он — движется. Размеренно. Медленно. Неотвратимо. На его флангах гарцевали сбившиеся в плотные упругие отряды конники сторожевого полка — размеряя шаг коней с мерным шагом пехоты.

А Звук — звук превратился в торжественное, вроде бы тихое и в то же время почти ужасающее силой слитное пение сотен воинов...

— День пришёл — солнце взошло.

Свет его ласкает поля.

Материнским родным теплом —

Пахнет хлебом наша земля...

Голоса переливались, возвышались, замирали, на них накатывали новые — рождая невиданное по силе единое созвучие в своём разнообразии...

— Ветер вновь качает траву,

В каждом сердце — русская речь.

В смертном сне, как наяву

Нашу землю будем беречь...

Выше поднялись над мерно шагающим строем знамёна — древние гордые знамёна западных русских княжеств. Тех, что были сейчас "под Литвой", но хранили и язык, и обычаи, и — память русскую. Да и сами литвины немалым числом шли в тех же рядах... Вразнобой, запоздало, почти жалко взлетели вверх и упали на мгновенно поднятые щиты испуганные стаи вражеских стрел.

Это был единственный залп, который успели дать враги.

Щиты опустились вновь.

— А в тяжёлый час, что придёт —

Не падём под чёрным дождём...

Встанем мы к плечу плечом

Со щитом и острым мечом!

— Смотри, — сказал сэр Оуэн оруженосцу. — Вот оно — мужество. Смотри. Запоминай, как они дали нам время, купив его своими жизнями.

Грифад даже не осмелился кивнуть. Замолкла песня и на смену ей пришли жуткие хруст, лязг и гром рукопашного боя. Не отрываясь, оруженосец смотрел, как один — один!!! — полк русичей давит, сминает и несчётно избивает многократно превосходящее его числом воинство врага. В мыслях он уже летел через поле — туда, где шёл бой. Постыдным казалось оставаться на месте... и оруженосец с трудом удерживал рыдания — слёзы стыда, зависти и восторга.

Теперь он понял, что это — правда. Правда то, что он слышал. Король Дмитрий — он там. Он просто не мог встать нигде в ином месте. И, если бы сейчас Грифаду апМередидду пообещали бы самую жуткую, самую долгую и ужасную, неотвратимую смерть, если он не покинет своего места в строю — он бы не стал и слушать. Потому что самая адская мука — не навечно. Она не навечно даже в настоящем аду — будет Великий Час, и туда придёт Господь, и туда хлынет, стирая полный боли и отчаянья мрак, горний Свет.

А слава — навечно.

Русское войско молчало всё то время, пока погибал передовой полк. Он таял, как яркий огонь тает в грязном потоке, как растворяется в бурлящем чёрном кипятке прочный сверкающий лёд. И вот уже нет там никого из людей — только толпы явно не верящих в свою позорную победу троллей. И последнее знамя доблестных витязей Руси — синее с золотым львом — исчезло под ногами ордынцев.

Тогда по основному войску прошёл слитный гул, смешанный с лязгом.

Поставив локти на шлем, высившийся на седле, сложив кольчужные ладони перед грудью, сэр Оуэн громким, пронзительным и почти безумным голосом затянул:

— Ein Tad yn y nefoedd, sancteiddier dy enw; deled dy deyrnas; gwneler dy ewyllys, ar y ddaear fel yn y nef! Dyro inni heddiw ein bara beunyddiol, a maddau inni ein troseddau, fel yr ym ni wedi maddau i'r rhai a droseddodd yn ein herbyn; a phaid Б'n dwyn i brawf, ond gwared ni rhag yr Un drwg! (1.)

1."Отче Наш" на валлийском.

Никто не знал этого языка ни здесь, на Куликовом Поле, ни на месяцы и месяцы пути отсюда в какую бы то ни было сторону — лишь Грифад ап Мередидд понимал эти слова и пытался повторять их, но память сама упорно подсказывала иное...

Poni welwch chwi hynt y gwynt a'r glaw?

Poni welwch chwi'r deri'n ymdaraw? (1.)

1. Разве не видите пути ветра и дождя?

Разве не видите, как гнутся дубы? (валлийск.) Строки из старинной песни, посвящённой гибели последнего из властителей независимого Уэльса, прямого предка взрослого героя рассказа.

Закончив молитву, Оуэн Томас обеими руками поднял над головою остромордый бацинет с откинутым пока что забралом и, опуская шлем, сказал:

— Теперь будет страшно. Недолго.

— Я не боюсь, — ответил Грифад и удивлённо понял, что не солгал. Он всегда боялся струсить перед первой настоящей битвой — не стычкой, которых прошёл уже немало, а именно вот таким сражением, которое запоминается в веках целыми народами и меняет судьбы королевств. Но сейчас страха не было. Мощной волной прихлынуло нечто, не имевшее имени, ни на что не похожее — и мальчик вдруг смутно, непонятно ему самому, но в то же время кристально-ясно понял-подумал: "Это — Очищение!"

И шло оно — от его рыцаря.

— А эта тряпка отныне лишняя, — сказал Оуэн Томас и одним движением руки сдёрнул грязный чехол со щита, который подавал ему оруженосец. Зелёные глаза Грифада загорелись восторгом, а золотые и алые леопарды, высунув лазурные языки, грозили с раскрашенной алым и золотом стали такого же лазурного цвета острыми когтями. — Никогда больше не быть ей на моём щите, никогда! Я — Оуайн Лаугох ап Томас, Оуайн Краснорукий, законный король Камру! — нежданно мощно вскричал рыцарь. — Возродиться пришёл я на поле сие, пришёл я возродиться, Бог Сил, Господь мой пастырь — возрождения дай мне ныне!

Грифад ошарашенно покачнулся в седле, опустив сразу меч и щит, словно бой впереди сделался каким-то неважным.

— Ты... — вырвалось у него потрясённо. Король Уэльса обернулся к своему единственному воину — и улыбнулся, неожиданно ласково и грустно.

А потом резким кивком опустил забрало...

...Большой полк стоял, как стена. Давно уже пало и снова поднялось княжеское знамя. Давно уже не было видно под ним всадника в сверкающих византийских латах. А полк, теряя людей, истекая кровью, не отступал ни на шаг. И напрасно бились о его холодную сталь и крепких, как сталь живая, русичей новые и новые яростные чёрные волны вооружённого прибоя. Превращались в кровавые холмы. Откатывались. Накатывались снова — и становились новыми мёртвыми валами.

Но Мамай видел всё из своей ставки. И Грифад затаил дыхание, видя, как двинулось вперёд доселе неподвижное правое крыло орды — будто дракон махнул им, бросая тень на землю, на небо, на души людей... Атаку на полк левой руки, доселе стоявший вроде бы бездельно и спокойно, возглавил сам Булак, двадцатилетний чингизид, чьим именем Мамай правил, не смея даже сейчас, спустя века после гибели Потрясателя Вселенной, принять на себя законную власть. И шли в неё десять тысяч свежих конных воинов — и ещё пять — последние из резерва, и ещё не меньше пяти тех "союзников", что уцелели в адовой молотьбе, пытались убраться подобру-поздорову, просачиваясь оврагами, но были пойманы предвидевшими и это ордынцами, чуть ли не силой сбатованы в толпу и брошены в бой снова.

Двадцать тысяч — против неполных пяти...

... — Быр, быр, быыырр-ррряяяяаа!!! Гух-хуууу!!! — раздался жуткий протяжный вопль. Так не кричат люди. Вопль подхватили страшным воем трубы-карнаи и поддержал страшный аритмичный, но при этом слитный дробный треск бубнов-тулумбасов.

Чёрная сверкающая искрами масса разворачивалась, казалось, уже совсем недалеко от строя полка левой руки. Множилась несметно. Растягивалась, заслоняя землю, небо, солнце, воздух. И одновременно — жутко уплотнялась, обретая очертания странного остроконечного слитка Тьмы.

И всем становилось ясно, что это — перед началом атаки.

— Быр-ряааа! Гух-гух-гух!

— Ой божинькааа... — услышал Грифад задыхающийся голос мечтавшего о скотине горожанина. И даже смотреть туда не стал — потому что ощущал, как невольно подаются назад, пока ещё не бегут, даже не пятятся, но — колеблются в душе почти все пешие. Сейчас слепой, животный разум подсказывал им, казалось, спасительный — и на деле смертельный для них и для строя... и для всего войска выход — повернуться и бежать. Бежать со всех ног, не оглядываясь, слепо, безостановочно. Убежать от приближающейся неотвратимой смерти. Они истомились почти двухчасовым пустым ожиданием, наполненным зрелищем чужих смертей, доносящимся сюда воем и рёвом убивающих и умирающих, отчётливо висящим в воздухе запахом крови.

Они побегут. Беда всех ополчений. Да.

— Гууууу... хххххууууухххх! — снова завыли ордынцы. И, словно одно огромное страшное чудище, без разбега рысью, скачком с места перешли на галоп.

Дракон бросился в бой...

... — Ну, три раза я выстрелить успею, а то уж устал стоять-то без дела, — проворчал Тадеаш. Взял один болт в зубы, второй ткнул за пояс и, не сводя прищуренных глаз с ордынцев, стал быстро натягивать свою страшную машинерию. Вложил третий болт в жёлоб и устроил арбалет на павезе...

...Грифад так и не понял, откуда он взялся перед строем полка левой руки — всадник с подъятым длинным мечом, в развевающемся поверх золочёного светлого доспеха чёрном плаще. И не сразу узнал отважного поединщика. Сначала просто услышал, как воин кричит, то ставя коня на дыбы, то проскакивая полсотни шагов туда-сюда — кричит так, что глушит растущий рёв и гром накатывающейся живой Тьмы:

— К-куда, зайцы?! В ногах запутаться не боитесь?! А ну — стоять! А ну... — и снова вздел коня, затанцевавшего на задних ногах, снова вскинул меч: — Лучше самим на свои мечи броситься, чем спины нечисти показать! Стоять крепко! Стоя-ать! — и проскакал в строй на правый фланг полка, не опуская меча (1.).

1. Брянский боярин Пересвет погиб именно в этом бою, а вовсе не в поединке в начале сражения.

Щёлкнул арбалет Тадеаша, снова заскрипел ворот. Грифад увидел — очень чётко увидел именно этот кусочек, хотя уже многие вокруг стреляли и что-то такое летело в самого Грифада и почему-то попадало в щит, которым словно бы и не он водил — как одного из врагов выбило из седла.

— Господи помоги господи помоги господи помоги... — услышал Грифад, как истово частит, сжимаясь под щит, но в то же время прочно держа копьё (наступив ногой на упёртый в землю подток) только что собиравшийся бежать горожанин. Оруженосец оглянулся. Из последних шеренг полка кто-то пытался всё-таки уйти, но было их всего с десяток — и их затаскивали обратно свои же товарищи, пинками и ударами ставили на место.

Щёлкнул арбалет Тадеаша.

Оруженосец повернул голову и подал Оуайну длинное копьё. Выдвинулся сбоку, толкнув Люида шпорами — и наклонил своё. Лязгнул забралом — сэр Оуэн так и не поднял своего, будто отгородился им от мира, а вот оруженосец ждал, не опуская тяжёлой маски... теперь — пора.

Арбалет щёлкнул снова — в третий раз.

Остервенело завизжал Люид — его достало стрелой в шею, но неопасно, так даже лучше, пусть злится.

Ещё кто-то упал — сбоку, позади, на краю зрения, ограниченного забралом — под стрелами ордынцев. Уже не важно.

Потом был удар — непредставимый, чудовищный, библейски-страшный сход двух людских вооружённых масс. И Грифад был лишь крошечной частью той массы, которой надо было стоять — стоять, ни шагу не делая назад...

...Тадеаш вскинул арбалет, принимая на него удар сабли, ловко подался вперёд, сунул длинным ножом налетевшему ордынцу куда-то между седлом, пахом и бедром — и тот почти сразу завалился с коня, брызжа кровью. Бородатый московит ловко отбил щитом направленное в спину чеха копьё, снова замахнувшегося им всадника свалил ударом молота Мартын... но Тадеаш уже падал, перекосив рот под вставшими дыбом усами и судорожно пытаясь вырвать вошедшую в спину под лопатку стрелу — ордынец выпустил её почти в упор... и как-то мгновенно оказался сбоку от Грифада. Мальчик изо всех сил ударил его по голове обломком копья — когда, почему оно сломалось?! — тот уронил лук с новой стрелой, схватился за промявшееся металлическое навершие хвостатой шапки обеими руками сразу и упал под ноги русским пешцам. Что-то взвизгнуло, храпнуло слева — Грифад увидел только, как сэр Оуэн отрубил занесённую над оруженосцем руку с топориком и достал ещё сбоку по шее бешено оскалившегося вражеского коня. Оруженосец, прикрывшись щитом, сам выхватил наконец меч, скрестил его с саблей, увидел оскаленные чёрные зубы под кольчужной полумаской, ощутил их невыносимую вонь; Вит Хлумач мощно, коротко рубанул ордынца в бок и, видно, сразу достал до печени, пробив доспех, потому что тот тяжело, кулём упал с коня на чей-то труп — оказывается, под ногами сражающихся коней и людей уже было много трупов и прямо в глаза Грифаду глядел, пуская кровавые пузыри между губ, светловолосый мальчик его лет — шлем сбит, поперёк тела — конская туша, ниже — ордынец со всаженной под лопатку сулицей... Грифад с ужасом понял, что русский мальчик что-то говорит — и не может сказать, захлёбывается кровью, умирает...

Вместо крика ужаса у него вырвалось яростно рычание. Впервые с начала боя он сделал осознанное движение — принял на верхнюю кромку щита удар сабли, ответным выпадом, чуть нагнувшись в сторону, вогнал меч в живот ордынца; тот напоролся всем разбегом коня и всей массой тела, Грифад ощутил, как лопнула кольчуга и услышал, как враг противно заверещал, тычась вперёд головой. Почему-то подумалось, что это он, вот этот, убил русского оруженосца — и что теперь Грифад отомстил. Вырывая меч, он даже оглянулся, но русский мальчик уже скрылся под ещё каким-то трупом...

Времени больше не было. Не было страха. Не было усталости. Не было мыслей. Не было ничего — только свои позади и справа, слева — бок рыцаря, спереди — враги. Из круговерти ударов и защит Грифада вырвал громкий, без испуга или надрыва, повелительный крик:

— Обходят!

Точно. С правого крыла полка левой руки между ним и левым — большого полка — врывалась новая конная лава, стараясь разорвать общий строй московского войска. Почти одновременно с раздавшимся криком начал валиться с коня Вит Хлумач — две стрелы, пущенных в упор, вошли рядом в смотровую щель крылатого пражского шлема, честно разрешив отважного моравчанина от данного им обета. Рыцарь был уже мёртв — был мёртв раньше, чем рухнул наземь, разбросав руки с изрубленным щитом и выщербленным мечом. Сэр Оуэн крикнул его оруженосцу, вскидывая руку с мечом в сторону нескольких трубачей, затрубивших — сбиваясь, разноголосо, но узнаваемо — сигнал отхода:

— Отойди с нами! Мёртвому не нужна твоя верность!

Мартын только мотнул шлемом и, удобней усевшись в седле, словно в кресле у камина, отбросил щит и стал мерно поднимать и опускать обеими руками молот, выдыхая страшно:

— Гхы-ахХ!.. Гхы-ахХ!.. Гхы-ахХ!..

Потом Грифад потерял его из виду — только видел какое-то время, как молот поднимается и опускается над головами врагов...

...а потом он опустился — и уже не поднялся больше.

Грифад повторил про себя имя оруженосца. И подумал, что, если всё сойдёт к нехорошему концу вовсе, надо будет набраться последнего мужества — и умереть так, как умер Мартын Ганак.

Может быть, Конопля вспомнит его... их всех в своей песне. Уж он-то выживет. Это точно. Вот странность: трус и болтун — а поёт такие песни...

...Чтобы не быть окружённым, полк левой руки слитно пятился назад по дуге, стараясь прижаться к левому флангу большого полка и опереться тылом на спешно подходивший невеликий резерв. Врагов было слишком много, они давили массой. Конница полка прикрывала пехоту, пытавшуюся выстроиться для отражения атаки — наконец, это удалось и ордынцы на какое-то время остановились тоже.

Волноваться вроде бы было не из-за чего. Битва шла уже четыре часа, а московское войско ещё не отдало и части поля. Лишь левый фланг переломился, загнувшись внутрь под прямым углом к остальному строю. Но даже Грифад понимал, чего добивается Мамай — "скатать" врага в плотный ком и, как англичане футбольный мяч в своей страшной игре, "запинать" его на берег Непрядвы, в поросшие кустарником мокрые овраги. И уже там — добить. Потому что отступать оттуда будет некуда, перестроиться негде, строй сломается и превратившиеся в вооружённую толпу люди станут добычей бьющих без прицела, просто навесом, многочисленных конных лучников.

Зря смеялся над ними Дженкин. Где он сейчас? Жив ли?

По рядам судорожно, поспешно ходили фляги, бурдюки, бочоночки, просто шлемы и иная посуда с водой. Люди приникали к ним, как к волшебным источникам, пили, с трудом отрывали губы от воды — далеко не всегда чистой и холодной — с усилием передавали дальше, в ждущие руки, к новым ждущим губам... Надо было спешить, потому что сейчас ордынцы снова пойдут вперёд.

Да. Пошли...

... — Смотри! — крикнул Грифад сэру Оуэну.

Раздвигая накатывающуюся снова волну чешуйчатых и кольчужных броней, чёрных и рыжих кож, хвостатых малахаев с железными навершиями, безумных конских глаз и оскаленных конских морд — спереди выдвинулся всадник на чёрном коне и в чёрных доспехах. Конь ступал тяжело, но не от усталости, а от мощи, распиравшей упруго ходящие под плотной стёганой бронёй мышцы. Вызывающе голые новые, глухие латы всадника тут и там были забрызганы кровью, но ни единой вмятинки не виднелось на миланской стали — вся кровь была чужой. В опущенной вниз правой руке чёрный всадник держал окровавленный клювастый молот на длинной рукояти. Щита у него не имелось, да и зачем щит — при таких латах?!

И это был не ордынец. Глубокая посадка, вытянутые вниз-вперёд ноги, самая стать воина выдавали рыцаря с Запада.

— А вот и моя судьба, — сказал Оуайн очень спокойно. — Ты всё видишь, Господи и ты благ.

И тронул всхрапнувшего Прифа навстречу чёрному всаднику.

Грифад видел, как тот поднял молот — приветственно — и чуть наклонил голову. Оуайн поднял меч тем же приветственным жестом. Но потом сказал — оруженосец услышал, услышали все вокруг:

— Не на той ты стороне, и то видит Христос.

— Моя сторона — моё желание, — ответила молодым голосом чёрная ребристая маска.

Грифад не выдержал — закрыл глаза. И услышал потрясающий душу грохот — то молот чёрного рыцаря ударил в щит господина... и Грифад заставил себя смотреть...

...Оуайн бился уже три часа. И он видел уже пятьдесят зим.

Его противник бился втрое меньше и был вдвое моложе.

Но великое искусство сражаться, приобретённое Красноруким за почти четыре десятка лет непрерывных стычек, боёв и сражений, выручало короля без королевства. Вокруг поединщиков невольно образовался пятачок — воины обеих сторон, оказавшиеся поблизости, как зачарованные, опустили оружие и, затаив дыхание, молча следили за схваткой.

Молот чёрного рыцаря взлетал снова и снова — казалось, его правая рука не знает усталости, словно её сотворили умудрённые самим Сатаной механикусы древности, умевшие заставить летать по воздуху металлический шар и одним движением руки трогавшие с места огромные корабли. Но щит Краснорукого Короля принимал тяжкие, стремительные удары, легко, еле заметно поворачивался... и они теряли свою силу, соскальзывая в пустоту. Однако и меч сэра Оуэна уже дважды прочертил сверкающими бороздами латы противника — и ничего не смог с ними сделать. Приф и чёрный огромный конь, хрипя и роняя из-под масок с губ жёлтую пену, старались укусить, ударить друг друга копытами в те мгновения, когда не ощущали воли своих хозяев, управлявших одними коленями.

Но всякому поединку бывает конец. И этот был таков: сделанная из каменно-прочного валлийского дерева дубинка, словно бы сама собой оказавшаяся в левой руке короля — под щитом!!! — ударила чёрного рыцаря в локоть. Как раз тогда, когда он этого не ожидал. Молот упал не туда и не в лад... а через миг короче одного людского вздоха каким-то странным, неживым уже движением чёрный рыцарь схватился — сразу обеими руками, вовсе уронив молот и издав странный скрипящий звук — за горло. Грифад не понял, в чём дело... и вдруг увидел, что из-под нижнего края шлема на угловатый горжет бьёт фонтанчиком кровь.

Оуайн Лаугох ап Томас нанёс один-единственный колющий удар — молниеносный, непредставимо быстрый и точный удар в на миг приоткрывшуюся щель между шлемом и горжетом, выбрав рассчитано краткий миг замешательства. Этот удар разорвал прочную кольчужную подкладку и перебил жилу на шее и гортань врага. Чёрный рыцарь склонился вправо-вбок и со странным достоинством упал из седла наземь — ничком, мёртво и молча, только грохнули латы, да прянул в сторону конь, лишившийся седока.

Сэр Оуэн взметнул над головой свой меч, подняв безликий шлем к небу и солнцу.

И так, вскинув над головою благородное оружие, рыцарь на краткое мгновение застыл... а потом — откинулся на высокую луку седла. Задумчиво и спокойно, как будто наконец-то дошёл до места, где можно отдохнуть после долгого и многотрудного пути.

Сердце Оуайна Лаугоха ап Томаса остановилось, полностью истратив себя.

Грифад поверил в это не сразу. Понимание того, что господин мёртв, пришло к оруженосцу лишь тогда, когда он спешился, осторожно, бережно уложил своего рыцаря на измятую траву, вынув из седла и стремян и скрестил его руки на груди — на рукояти меча, имени которого оруженосец так и не узнал... Ноша показалась совсем невесомой — будто и сам доспех сэра Оуэна превратился в призрачные латы воина ангельской рати. Приф, хрипя нутром, склонился к рыцарю, чтобы привычно коснуться нежным храпом тёплой хозяйской руки — конская маска скрежетнула о панцирь, сталь о сталь. Конь поднял голову и горестно, со слезами заржал...

...Грифаду дали это сделать. Дали позаботиться о господине. Никто не тронулся с места на этом кровавом пятачке посреди безумия грандиозной битвы, пока юный оруженосец неспешно, обстоятельно обихаживал тело своего рыцаря, короля Камру. Потом Грифад легко вскочил в седло, не коснувшись стремени. Обернулся на своих — московиты, облитые собственной кровью, судорожно переводящие дух, сжимающие липкое от крови чужой оружие — смотрели на него так, будто он был их старшим, их воеводой здесь и имел право отдавать приказы. Вытянул в сторону ордынцев руку с мечом. И первым молча бросился на врага, безжалостно шпоря свирепо и тоскливо воющего Люида...

...Кровь. Лязг. Крик. Стон. Хруст.

Без конца. Во всём мире.

Мёртвому не нужна верность?

Мёртвому не нужно вообще ничего, кроме далёкого времени Страшного Суда, где — может быть, впервые от начала времён на земле — на самом деле восторжествует Истина. Но вот живому — живому верность нужна.

Вот она — моя верность, мой рыцарь, мой король, Оуайн Лаугох ап Томас. Я стою над твоим телом и я не покину его.

А небо — небо всё равно чистое и светлое. И солнце светит на полдне.

Но только теперь Грифад почувствовал, что тоже устал. Забрало внутри — всё в склизких потёках смешанной с едкой желчью густой слюны, руки как будто были сделаны из свинца, сердце поднялось в горло и судорожно билось там, в узкой ловушке гортани, не давая прохода воздуху.

Уже недолго осталось, подумал он облегчённо. Уже совсем скоро я отдохну. Взмах — удачный, маску сорвало, лицо ордынца залилось кровью наискось, он широко разбросал руки, словно обрадовавшись старому знакомому... исчез. Но вместо него уже лез другой — тяжело дышащий, разящий своим и конским потом, тоже смертельно усталый...

...Что это?!

Что...

что это такое?!

Что это?!?!?!

...Из дубравы за Смолкой...

...что...

— О Аллаааххх... — скорей угадал по губам отшатнувшегося ордынца, чем услышал Грифад. Желтоватые глаза расширились в изумлении... непонимании... ужасе.

Молчаливая, сверкающая сталью конная волна, набирая размах, катилась от опушки. Над нею поднимались знамёна — словно прорастали из строя, как сам строй вырос из лесной тёмной сени. Впереди скакали два всадника — и...

...и один из них на скаку поднял сверкнувший меч.

Земля загудела под ударами конских копыт. "Ах-ха! Ах-ха! Ах-ха!" — молотами отдавалось куда-то в Грифада. Он мельком посмотрел, с трудом преодолев очарование обрётшей плоть баллады, на своего противника — и увидел, как тот, бешено терзая конские губы поводьями и молотя пятками в покрытые пеной бока, пытается повернуть, толкая других, тоже поворачивающих.

Потом Грифад понял, что ордынцы кричат. Кричат странно жалобно, единым визгливым и тонким воплем, кричат, стремясь уже, видимо, только к одному — вырваться на простор и скакать, скакать прочь, спасаясь от страшного воинства, которое уже накатилось вплотную, которое набрало жуткий, убийственный разбег... и сотни, тысячи беспощадных искр родились впереди всадников, зароились, метнулись вперёд, перед закрытыми металлом конскими грудями — то воины опустили копья для таранного удара.

Молча.

Грифад неловко ударил мечом по спине ордынца, всё ещё не понимая, что происходит — может быть, он уже мёртв и это... или Господь, Бог Сил, у престола которого преклоняет сейчас колени Оуайн Лаугох ап Томас, в ответ на его просьбу послал на землю легион карающих ангелов...

(...или это восстали из праха и пепла сожжённых русских городов и деревень воины прошлых веков, не сумевшие защитить свою землю тогда — и пришедших за отмщением теперь...

...Poni welwch chwi hynt y gwynt a'r glaw?

Poni welwch chwi'r deri'n ymdaraw?..)

Грифад ликующе всхлипнул и закричал, именно в этот момент поняв сердцем, что кричит — правду:

— По-бе-да-а-а-а!

Никто не понял его — единственный здесь человек, который мог бы разобрать это слово, лежал на земле за спиной мальчика и строго смотрел в небо. Но в тот же миг торжествующий крик подхватили десятки — сотни — тысячи глоток во всю ширь пропитанного кровью поля. Он прокатился, набирая силу, до дальнего края побоища и рванулся к небесам, возвещая истину.

Истину того, что у Правды — есть Сила.

А ещё через мгновение, за один удар сердца до того, как врезаться в уже явственно бегущих ордынцев, конная рать откликнулась слаженным рыком:

— Ур-ра-а... а... а...

И этот рык утонул в жутком костоломном хряске и воплях отчаянья, ужаса и боли.

Шесть тысяч кованых всадников, словно меч в недрогнувшей могучей руке, ударили в тыл и бок только что побеждавшему войску всесильного беклярибека — войску, которое почти всё, целиком, в стремлении додавить русских, влезло в жуткий тесный "мешок" между израненной, обескровленной, но всё ещё стоящей крепко московской ратью и Смолкой.

Ловушка захлопнулась. Выход из неё был только один — назад. И воспользоваться этим спасительным выходом ордынцам мешали сами же ордынцы. Почти свежий полк правой руки спешно "завязывал мешок".

И всё уже было кончено. И всё было решено.

Русские выиграли битву. Она даже не очень долго продолжалась...

* * *

Первое, что услышал и осознал Грифад — это был стон.

Стон.

Стонало всё поле. Без языков, одинаковым "аааа...", безнадёжным и жутким.

Оруженосец огляделся. Приф, оказывается, стоял совсем недалеко, и тело рыцаря, которое он охранял, лежало на траве — не заваленным трупами и не потоптанным копытами и ногами. Но вокруг, сколько хватало глаз, лежали трупы и шевелились раненые. Группы воинов и одиночки куда-то ехали и шли (или брели...) пешком тут и там. Останавливались, нагибались, помогали кому-то подниматься, кого-то вели или даже несли... Вдали несколько спешившихся бояр поднимали зачем-то какую-то срубленную берёзу, вокруг них стояли ещё несколько русичей... Вдали было видно, как во весь окоём клубится пыль — там бежали от беспощадных русских мечей и не могли убежать всё ещё более многочисленные, но уже ни к чему не способные, кроме слепого бегства, остатки мамаева войска. Сам Мамай с несколькими ближними людьми скрылся уже давно, едва понял, что сражение решается не в его пользу. Грифад не знал об этом — иначе плюнул бы презрительно, и этот мальчишеский плевок был бы лучшей эпитафией на надгробном камне всесильного беклярибека. Видно было, как много людей спешит через поле, через трупы, мимо раненых — казалось, сонмы муравьёв деловито бегут туда, где оставался на разграбление победителям лагерь ордынцев. "Богачества там, небось, — вспомнилось Грифаду. — Вот бы... пару лошадок купил бы, коровку вторую... эххх... Ну, дай бог, дай бог..."

Бог дал. Мальчику вдруг остро захотелось, чтобы тот ополченец, которого он потерял из виду в самом начале боя, остался жив и был бы сейчас среди этих спешащих за добычей фигурок.

А ему... ему ничего не надо. Он отказался бы даже от своей доли строк в торжественной балладе (а будет, непременно будет такая!) — лишь бы сейчас, как в сказке, Оуайн Лаугох ап Томас поднялся с пропитанной кровью земли, снял бы шлем, огляделся бы вокруг, потёр лицо узкой сильной ладонью и вздохнул. И жил бы. И пусть бы даже снова пил.

Но никто не услышит просьбы оруженосца. Никто не поменяет его славу на жизнь последнего короля Уэльса.

Приф подошёл к Грифаду и ткнулся мордой ему в плечо. Фыркнул. Тяжело вздохнул. Мальчик, не глядя, погладил нежный конский храп под изогнутой надгубной пластиной маски, пошёл следом за рыцарским конём туда, где лежал господин и опустился возле него на колени. Сегодня, уже скоро, он, Грифад апМереддид, расседлает коней, и оботрёт их, и искупает... а его рыцарь уже не увидит этого. Кони живы. Он — нет.

Несправедливо, Господи.

Грифад вздохнул, поднял забрало рыцаря и хотел прочесть молитву — но губы зашевелились иначе...

— Poni welwch chwi hynt y gwynt a'r glaw?

Poni welwch chwi'r deri'n ymdaraw?

Это странным образом больше подходило бледному, спокойному, полному неистребимой гордости лицу короля Камру.

Подошедшие Куно фонРойенталь и Гильом деРийе го не прерывали. Ведь никто не понимал здесь этого языка.

Теперь уже — совсем никто, кроме него. Грифада апМередидда.

— Так вот кто он был, — печально сказал Куно фонРойенталь, нагнувшись и чуть касаясь пальцами изрубленного, избитого щита. Длинные светлые волосы, пропитанные и склеенные высохшим потом, казались сейчас тёмными на худых щеках и высоком лбу баварца, стоявшего рядом с телом рыцаря и коленопреклонённым оруженосцем. — Я слышал, во Франции о нём не раз спрашивал сам Коротышка... (1.)

1.Бертран дюГеклен, коннетабль Франции и один из немногих на самом деле талантливых полководцев-французов времён Столетней Войны.

— А мы оскорбляли его недоверием... — покачал головой (лицо слева было залито подсохшей уже кровью) Гильом деРийе. — Воистину, справедлив лишь Господь. Вот кто он был...

Юный оруженосец Грифад апМередидд гордо поднял голову и сказал — так, словно представлял могущественного короля великой земли, славного подвигами и мудростью:

— Да, то был Оуайн Лаугох ап Томас, мой господин и наставник, — глаза мальчика, полные непролитых слёз, были полны и преклонения, и восторга... — Он умер так, как умер, и я жалею лишь о том, что он не успел посвятить меня в рыцари, как обещал. Только смерть пересилила его клятву.

— Это поправимая беда, — ответил Куно фонРойенталь — и медленно вынул из ножен выщербленный, еле-еле очищенный от крови меч, тем же движением подняв его в небо — так знакомо... Грифад апМередидд растерянно моргнул, когда меч опустился на его плечо, прикрытое помятым оплечьем.

Второй раз за день. Один день понадобился Грифаду, чтобы пройти путь, на который у большинства уходит немало лет. "Может, я и правда герой?" — простодушно подумал он, но мысль не радовала, вообще не рождала никакого отклика в душе. Он опустил голову, снова и снова вглядываясь в спокойное лицо мёртвого рыцаря, запоминая его — ведь память скоро будет единственным, что останется в этом мире от Оуайна Лаугоха ап Томаса.

Рыцарь Грифад апМередидд из Мередиддов поднялся на ноги, лязгнув сталью. И взглянул на стоящих вокруг людей — их оказалось много, очень много и все они стояли недвижно и смотрели молча.

— Теперь ты не оруженосец — ты стал рыцарем, — сказал фонРойенталь. — Хочешь ли ты повторить свой вызов, брошенный мне и благородному Гильому недавно?

— Нет, — покачал головой мальчик. — И если ты, рыцарь Куно, решишь, что я струсил, то знай — мне это всё равно.

ФонРойенталь задумчиво кивнул. И спросил:

— Не откажешь ли мне в чести, доблестный рыцарь — быть моим спутником? Я возвращаюсь в Баварию и мне бы хотелось, чтобы рядом ехал такой отважный боец, как ты.

— Я бы хотел немного подумать, рыцарь Куно, — спокойно ответил Грифад. Баварец склонил голову в знак согласия. — Вы, двое, — кивнул мальчик двум стоявшим ближе прочих ополченцам и помедлил, собирая как-то вдруг сразу рассыпавшиеся слова русской речи. — Возьмите коней, сделайте из плаща носилки и везите отважного сэр... короля Камру Оуайна Лаугоха ап Томаса, моего наставника и старшего друга, следом за мной.

— Сладим, боярин, — готовно сказал один из них. — Слышь-ка, друг-то твой от меня копьё отвел — в миг последний подгадал, не он бы — сидеть бы мне на копье, вот как! Сладим в лучшем виде!

Второй подтвердил слова товарища истовыми кивками.

Грифад чуть наклонил голову в ответ, повернулся, ловя поводья обоих коней — и пошёл прочь. Сам ещё пока не очень понимая — куда, зачем... Он опомнился, лишь когда услышал странно знакомое пение — из прошлой жизни, минувшей десятки лет назад, но врезавшееся в память...

— А в тяжёлый час, что придёт —

Не падём под чёрным дождём...

Встанем мы к плечу плечом

Со щитом и острым мечом!

Он остановился, обернувшись. Мимо него медленно шла группа воинов — в окровавленных доспехах, несущие раненых и помогающие идти тем, кто был ранен полегче, они шагали мерно и уверенно, как шли ещё недавно — так это было не полвека назад?! но почему всё так изменилось?! — в бой. Над их головами колыхались в тёплом ветре стяги — и Грифад увидел тот, синий с золотым львом. Измятый, порванный, окровавленный, стяг гордо вздымался над победителями — и юный рыцарь склонил голову, отдавая почесть...

...да Конопля же, вспомнилось сразу и непонятно с чего. Вот куда я иду. Есть странный человек по прозвищу Конопля, есть шатёр сэра Оуэна, и шатёр этот ждёт меня у реки, и я войду туда, как входил весь последний год.

Только сэра Оуэна там не будет.

Не будет...

...Конопля сидел у повозки — точно так, как рыцарь и оруженосец оставили его. Грифаду почудилось, будто он и не двигался все эти часы, но шатёр был поставлен... а потом он увидел свежую повязку, попятнанную бурым, на правом плече у Конопли, и ещё одну — поперёк головы, с ярким алым мазком на месте правого уха.

А рядом лежала богатая восточная сабля. И возле гордо поглядывающего по сторонам мула паслись два неказистых, но крепеньких конька.

— Язык на ухо разменял за землю Русскую, — сказал Конопля обычным своим тоном, как всегда лениво поднимаясь на ноги. — А где ж...

И не стал договаривать. Сунул руку к голове — снять шапку, которой не было. Понурился. Прошептал:

— Поплакать бы. Хороший был человек.

— Ты не знаешь, кто он был, — с трудом выговорил Грифад. Конопля повторил — странно-упрямо:

— Хороший человек. Чего ещё знать-то?

Грифад оглянулся. Носилки было видно ещё далеко — на фоне клонящегося к закату (уже?! куда делся весь день?!) подёрнутого дымкой огромного солнца. Он передал поводья конец Конопле, стал вылезать из доспехов, только теперь явственно ощутив, как жутко избит.

— Поедешь со мной в Баварию слугой? — спросил Грифад спокойным, ровным тоном, хотя готов был закричать от самой постыдной и глупой физической боли. — У меня нет денег — платить тебе, но не всегда же так будет. А голодным ты и сейчас не останешься.

— В Баварию?.. — Конопля словно бы задумался. Поцеловал по очереди в храпы под маски Прифа (тот не отстранился даже) и Льюида. Потом решительно тряхнул головой: — Не. Не поеду. Языкам не учён и учиться не хочу. А без языка — кому я там нужен? Похожу здесь, покуда свои свой не вырвут... А, ты ж погоди, боярин, сейчас-ка...

Конопля захлестнул поводья за натянутую верёвку коновязи и шустро скрылся в шатре. Грифад тут же почти забыл о нём, и было ему всё равно, куда Конопля ушёл. Однако, тот почти сразу объявился снова.

— Вот, — сказал он, подавая Грифаду большой кожаный кошель с тиснёными узорами. — У меня чести нет, я простодырье, мне не стыдно с мертвяков подобрать. А в долгу быть не хочется. Никто я вам был, а мимо вы не проехали и чужого отстояли. Хлеба лишнего у вас — вот уж правда твоя! — всамделе не было, а вы меня, чужака, приветили и кормили. Ты возьми... не обижай.

И как-то так он сказал эти последние слова, с каким-то странным вызовом... и с необычным достоинством... и — да, и с лаской... что вспыхнувший Грифад, совсем уж было собравшийся пинком вышибить кошель из руки Конопли, перевёл дыхание и, помедлив ещё, взял увесистый кожаный мешок.

— Себе оставил? — спросил он — получилось смешно-заботливо. Конопля ухмыльнулся — привычно:

— Да уж мимо пазухи не пронёс. Я не святой — последнюю рубаху ближнему отдавать... Копать могилу-то? Где укажешь?

Нет, не копать, ты что, едва не закричал истошно мальчик. Как это — зарыть рыцаря в землю, зарыть его бледное острое лицо, его губы, кривящиеся то насмешливо, то ласково, его разум, полный столькими странными и интересными вещами...

...но ведь он мёртв. Он мёртв, Грифад.

— Тут, на берегу, — сказал он спокойно. — Копай хорошую и позови потом. Коней я обихожу сам.

— Попа искать? — с сомнением в голосе уточнил Конопля. Грифад повторил:

— Я сам. Сам прочитаю молитву. Ему бы понравилось...

...Конопля ушёл с лопатой — и откуда только взял? — под мышкой. Кругом были люди, много людей, а с поля что-то кричали радостно — вроде бы у той берёзы, что ли? Грифад не хотел всматриваться. Босиком ступая по вытоптанной траве и стараясь не морщиться, он свёл коней под берег. Задумался, стоя у кромки воды (кони сами потянулись к ней): вот ты и рыцарь. Рыцарь, который сам водит коней на водопой. Рыцарь, у которого ничего нет, усмехнулся Грифад и потрепал коней по склонённым шеям. Рыцарь-голяк. Потом вспомнил увесистый кошель и подумал, что, может статься, не так уж и ничего нету и не такой уж голяк...

...вот только не очень-то всё это ему и нужно. А нужно, чтобы рядом был старший друг. И за это он отдал бы — да, отдал бы и рыцарское звание.

"Не кощунствуй, — почти услышал он немного насмешливый, но серьёзный голос. — Таким не бросаются. И не бросаются своей мечтой."

И тогда рыцарь Грифад апМередидд из Мередиддов заплакал. Он улыбался этому голосу, он слушал победные звуки вокруг — и слёзы текли по его щекам, наконец-то пролившись.

И плакал он плакал с облегчением, зная, что теперь никто не сможет показать на него пальцем и сказать, что это плачет трус. А смелому человеку плакать не зазорно.

* * *

Оуайн Лаугох ап Томас исчезает со страниц хроник в 1378 году, так и не сумев добиться свободы для своего народа и валлийской земли. Я дал ему именно такую смерть.

Ну а что на стороне Дмитрия Донского бились европейские рыцари — не подлежит сомнению.

ОТ АВТОРА

— немного о политике и мифах истории.

Нахлебавшись ордынщины всласть,

Вы "Русью" её назовёте...

А.Толстой.

В современных политических условиях Куликовскую битву с удовольствием признали бы выдумкой и вычеркнули её и из школьных учебников и из памяти людской, как пытаются вычеркнуть массовое предательство целого ряда "тожероссиян" в Великую Отечественную. Внесение её в список Дней Военной Славы России, с точки зрения нынешних властей, было поспешным — я думаю, что сейчас их более всего бесит, что вот так просто её не "вычеркнешь". Хотя шаги к этому делаются постоянно.

Пропагандируемая в наши мрачные дни за счёт откровенного братания с азиатами на фоне разжигания истеричной ненависти к Европе "многонациональность" РФ не может терпеть славы Куликова Поля, поскольку это была битва Европы и Азии, битва русскости и ордынщины. Она "оскорбляет татар", "оскорбляет мусульман", "оскорбляет мультикультурное общество РФ" и саму генеральную линию современной политики.

Это идиотизм с точки зрения истории. Это опасный идиотизм с точки зрения основы основ русского народа — европейскости. Но, когда речь идёт о планомерной и полной дерусификации РФ — идиотизм официально считается истиной в последней инстанции и самое страшное оскорбление — оскорбление исторической памяти и воинской славы русских! — в счёт не идёт.

Любителям ордынщины стоило бы помолчать просто хотя бы из уважения к тем, кто был найден археологами в могилах на жутком пути Орды. К женщинам, старикам, ребятишкам, в том числе — совсем малышам. Нередко не просто убитым — а, судя по следам на костях, убитым зверски, убитым просто на потеху степным дикарям. Я мог бы сказать в ответ, что на западных границах Руси нет НИ ЕДИНОГО подобного ужасного захоронения, тогда как на землях, подвергшихся разорению Ордой их — десятки и находят всё новые и новые. Хотя — куда там. Человеческого в них не больше, чем в их вонючих от бараньего сала степных исторических кумирах.

Теперь пара слов непосредственно о Куликовской Битве.

"Это была не битва за свободу, а разборки Московского Улуса, защищавшего интересы "настоящего хана" Тохтамыша — и Улуса Золотой Орды, возглавляемого узурпатором Мамаем!" — кричат, брызжа ядовитой слюной, евразиопы.

Подобный "новаторский подход" ещё лет двадцать назад даже заставил бы любого нормального историка в ужасе схватиться за голову. Сейчас, того и гляди, это начнут писать в школьных учебниках для русских школ — благо, место там освобождается и содержание меняется поразительно быстро.

Между тем, Москва никогда не была "улусом" политически, а в те времена — не была ещё и улусом по духу (таковым она, как по злому волшебству, станет, когда формально скинет ордынскую власть, на столетие с лишним позже, открыв самую печальную страницу в русской истории). "Законный хан Тохтамыш" через два года после битвы на Куликовом Поле предательством взял ослабленную в той битве Москву и сжёг её дотла, и в мыслях не держа благодарить Дмитрия Московского за "победу над узурпатором". Дмитрий же в свою очередь в промежутке между славной победой и ужасной гибелью столицы даже не думал платить "выход" (дань в Орду) "законному хану" — это ещё раз подтверждает, что речь шла о борьбе за независимость именно Москвы и именно от Орды, а не об участии во внутриордынских "разборках" на той или иной стороны. Тохтамыш-то этой дани ждал. И не дождался, после чего пошёл восстанавливать власть Орды над Москвой. К сожалению — удачно.

Между прочим, сам Мамай был узурпатором лишь с точки зрения Тохтамыша, да некоторых современных малограмотных "историков". На самом деле он вообще никогда не именовал себя "ханом" и оказывал все внешние почести законному молодому хану Булаку, чистокровному чингизиду и — да! - своей марионетке. Хотя... как "марионетке"? В том аду междуусобной бойни потомков Чингиза "законным ханом" был тот, кто сумел зарезать, отравить и изгнать всех остальных претендентов на трон... (как будет изгнан и сам Тохтамыш, ринувшийся спасаться аж в Литву!) С точки зрения же Москвы "законных" там вообще не было, недаром Дмитрий после себя оставил завещание детям, где указывал, как распоряжаться деньгами, которые сейчас идут в Орду как дань — и как наследовать княжий стол в Кремле. Не интересуясь ярлыками, да-да.

* * *

Евгений Куликов

А на поле Куликовом дожди,

А в душе беспробудная грусть...

Эх, давайте-ка припомним, мужики,

Как стояла здесь могучая Русь!

Как булатом звенели клинки,

Как ломалось копьё о копьё...

Проворонили мы, мужики,

Как на поле завелось вороньё!

Куликово поле,

Куликово поле - вольная воля...

Куликово поле,

Куликово поле - вольная воля!

Черный ворон над полем кружит,

Кличет новую ворон беду.

И опять в поле воздух дрожит,

Кони топчут траву-лебеду...

В чистом поле теперь тишь да гладь,

И давно всё быльём поросло.

Нам бы летопись перелистать,

Да припомнить своё ремесло!

Куликово поле,

Куликово поле - вольная воля...

Куликово поле,

Куликово поле - вольная воля!