Московская добыча (гл. 1 - 8)

Пролог

В тот год, тысяча восемьсот двенадцатый от Рождества Христова, ждали конца света.

Предвестием великих бедствий в небе сияла комета с торчавшим вверх белым хвостом. К концу лета она была не такая угрожающе яркая, как зимой; а может, это просто взгляды людей привыкли к пугающему, но утратившему новизну зрелищу. Ведь даже конца света устаешь ждать, если ждешь его слишком долго.

Сначала комета, затем — нашествие на Русь Антихриста-Бонапарта. Тревожные слухи, молебны об избавлении, известие о большом сражении, идущие через Москву отступающие войска — растянутое во времени, все это казалось не таким страшным, как могло бы. Даже конец света перестает казаться катастрофой, если наступает с неспешной плавностью смены времен года.

"Всякое переживали, переживем и это", — невольно думали уставшие бояться люди. А со временем и эти мысли смазывались, таяли, вытесненные привычными повседневными заботами...

В день, когда войско Антихриста вступило в Москву, в городском имении отставного мичмана Императорского флота Василия Еремеева шла гульба.

Сам Еремеев выехал из Москвы днем раньше, а жену с дочерьми отправил подальше от войны еще с неделю назад. За старшего в доме остался управляющий Павел Кузьмич, но, едва обоз барина скрылся за поворотом, лакеи и дворовые пошептались о чем-то, отправили к Кузьмичу ходатаем старого Петра-истопника, который и мертвого мог уболтать на что угодно, и уже через пару часов Кузьмич, благоухая анисовкой и притворно кряхтя, слег с радикулитом. Тут-то, как говорится, и настало мышам раздолье.

Конюх Яшка топором сбил замок с винного погреба: "Не пропадать же добру, не мы, так француз поживится". Уговорившись списать убыток на французов, грабителей и прочих лихих людей, дворовые люди Еремеева упились в дым, в хлам и в драбадан. И то сказать, винный погреб у Еремеева был богат и содержался в порядке и изобилии. Хранились там и покупные французские вина: шампань, бордо и всякие прочие, шедшие среди лакеев под общим названием "барская красненькая", и самодельные, привезенные из поместья наливки, и сортов с двадцать всяческих водок: перцовой, анисовой, на дубовой коре и на зверобое, двойной и тройной перегонки...

Удивительно ли, что уже через час на подворье дым стоял коромыслом! Пьяная дворня орала песни, Васятка-песенник наяривал на балалайке плясовую, Яшка вытанцовывал "цыганочку", вытащив с собою в круг дворовую девку Аглайку, наглую зубоскалку. Яшка, черноволосый, кудрявый, бородатый, сам похожий на цыгана, крепко топал об землю босыми пятками, хлопал ладонями об бока, покрикивал на Аглайку, словно лошадь погонял:

— Веселей, веселей пошла, удалая!

Раскрасневшаяся, с блестящими глазами Аглайка, грудастая, пышная, горячая, накинула на плечи богатую шаль, украденную из барыниной гардеробной (впрочем, сама Аглайка говорила всем, что барыня самолично одарила ее на прощанье за верную службу). Она шла павой перед Яшкой, вертелась, взвизгивая и взметывая пышные юбки так, что мелькали, открываясь взглядам, крепкие ноги.

— Эх, хороша! — причмокивал Яшка.

"Да уж знаю, что хороша!" — сверкала белозубой улыбкой Аглайка и взметывала юбки еще выше, дразня, зная, что дразнит, упиваясь своею красой и ловкостью, вольным танцем, а пуще всего тем, что ни барин, ни барыня не видят ее сейчас.

В стороне от общей гульбы держались немногие. Но и они, не сговариваясь, каждый по-своему, пользовались отсутствием хозяев в свое удовольствие.

Казачок Петька, тощий, слабогрудый, в свои двенадцать выглядевший едва на десять, брякал одним пальцем на клавикордах, наклонив встрепанную белобрысую голову и вслушиваясь в каждый звук. Между голых стен гостиной, с которых барыня перед отъездом велела поснимать ковры, металось едва заметное эхо. Петька улыбался, стуча по клавишам то сильнее, то слабей, приговаривая уважительно:

— Эк, знатная музыка!

Другой казачок, Ванька-недотепа, давно втайне мечтавший сбежать "в настоящие казаки", пробрался в кабинет барина, снял со стены турецкую саблю, заткнул за пояс и теперь искал в шкафу пистолеты, чтобы пускаться в дальний путь при полном вооружении. Пистолеты барин взял с собой, но Ванька этого не знал.

Повариха Настя вертелась перед большим зеркалом в комнате барыни, оглядывая себя так и эдак, то накидывая на плечи пестрый платок, то перекидывая косу на пышную грудь, то подбочениваясь и притопывая в такт доносившимся со двора Яшкиным выкрикам.

А в небольшой комнатке этажом выше, в которой жила старшая из барышень, Александра, сидела, забравшись с ногами на постель и обхватив руками подтянутые к груди колени, дворовая девка Анька.

Анька сама не знала, зачем сюда пришла — не воровать же и не перед зеркалом вертеться, как те дурищи внизу! Наверное, ей просто захотелось побыть одной, в тишине, подальше от буйного, разнузданного веселья, от хмельных мужиков, от смеющихся девок. Перекинув на грудь толстую золотистую косу, Анька задумчиво теребила ее кончик, накручивала на палец и отпускала, заплетала до самого краешка и распускала до стянувшей косу голубой ленты. После отъезда барыни с барышнями ей было тревожно и муторно. Хотелось то ли бежать куда ни попадя, словно заполошная курица, то ли, наоборот, затаиться в каком-нибудь укромном уголке, затихнуть, сделать вид, что тебя и вовсе нет на этом свете. В первый же вечер без жены барин зажал ее в коридоре и лапал, мял грудь, сопел, обдавая крепким винным духом. Анька уж думала, прямо здесь и подол ей задерет, но тут прискакал курьер с каким-то важным письмом. Барин, чертыхаясь, велел вести его в кабинет и сам пошел туда же, а Анька забилась в самый дальний угол девичьей да там и сидела, страшась снова подвернуться под руку. Только молилась, чтобы барину не до нее было.

Молилась, как видно, в добрый час: до самого отъезда барин о ней не вспомнил. Но, уезжая из Москвы в поместье, велел вдруг:

— Аньку мне найдите. Со мной поедет.

Но и тут ей повезло. Дело было на заднем дворе, между конюшней и каретным сараем: барин зачем-то лично пришел поглядеть, как закладывают для него дорожную карету. И так уж случилось, что Анька как раз незадолго до того забежала на конюшню: занятая на кухне Настя попросила поискать ее непоседливого сынка. Услыхав баринов приказ, она влезла на сеновал, забилась в самый дальний его угол, да там и просидела до глубокой ночи. Хоть и слышала, как барин отъезжал, а все ж решила выждать: чтоб уж точно и он не вернулся вдруг, и ее вдогонку не отправили. А когда вылезла, все уже были пьяные, и никому не было до Аньки никакого дела.

И ее это вполне устраивало.

Тогда она и забралась в комнату барышни Александры. Эта комната оказалась отличным укромным уголком. Никому не пришло бы в голову не то что искать здесь Аньку, но и вообще подниматься сюда. Здесь было тихо, даже, пожалуй, чересчур тихо. Эта тишина — слишком полная, мертвая, — рождала в самой глубине души темную, звериную панику, острый и резкий страх смерти.

Эта тишина заставляла Аньку хотеть жить.

В свои шестнадцать лет она ни разу не чувствовала себя полностью, по-настоящему счастливой. Для счастья нужно быть довольным своим положением — или хотя бы считать его правильным. Анька же ничего не хотела сильней, чем перестать быть холопкой. Ей хватало ума не показывать, насколько сильно мечтает она о воле. Хватало здравомыслия терпеть свою долю, не пускаться в бега, даже не выказывать недовольства. Однако мысль о воле, о перемене судьбы тлела в ней постоянно, в иные дни почти затухая под спудом повседневных забот, в другие — вспыхивая почти нестерпимо.

Сейчас был один из таких дней. Анька чувствовала, что именно теперь, во время небывалой, немыслимой прежде неразберихи и безвластия, у нее появилась надежда изменить свою судьбу. Но как?! Этого она ни понять, ни придумать не могла.

Сбежать на Дон? Далеко она уйдет, одинокая девка без паспорта! Конечно, сейчас это проще, чем было бы еще неделю, еще три дня назад. Она спокойно выйдет и из дома, и из Москвы. На заставе, если спросят, можно сказать, что от барина отстала, в поместье идет. А дальше...

Анька понимала: чем дальше от Москвы, от войны, от вызванной близкими французами неразберихи, тем меньше у нее надежды наплести о себе небылиц, оправдывая отсутствие разрешающего свободное передвижение паспорта. Быстро в беглые определят! К тому же молодая красивая девка в глаза бросается...

И тут Аньку осенило. Мелькнуло вдруг: в паломницу одеться нужно! Божию странницу люди не тронут, всякий и кусок хлеба подаст, и переночевать под крышу пустит. Лицо у нее тонкое, бледное, телом тоже не пышна, спрятать косу под темный платок, и всей красы как не бывало. Так, пожалуй, можно ни сыска, ни лихих людей не бояться...

Успокоенная, Анька уснула. Подумала еще, проваливаясь в сон: во что одеться, она найдет завтра...

Назавтра же, пока она нашла, во что переодеться, пока собрала тайком узелок в дорогу, — в Москву вошел француз. Соваться на улицу Аньке теперь было страшно, она решила подождать, посмотреть, как оно будет, не лучше ли пересидеть смутные дни в привычном уже укрытии.

А к вечеру Москва заполыхала.

Анька сначала не обратила внимания на далекое зарево. Она перебирала свой узелок, раздумывая, как бы незаметно пробраться в кухню и взять хлеба. Она уже решилась бежать: с приходом французов неразбериха и сумятица стали, кажется, еще сильнее, ни двери, ни засовы ничуть не защищали от Антихристовых слуг, и уйти сейчас было бы, пожалуй, даже безопаснее, чем сидеть в доме.

Ее внимание привлекли на отблески далеких пожаров, а тревожные крики снизу. Высунувшись в окошко, Анька сначала почуяла слабый запах дыма, потом ветер, переменившись, ударил ей в лицо, и запах усилился. Похоже, горело где-то совсем рядом: или у соседей, или на подворье самого Еремеева. Закашлявшись, Анька подхватила узелок и побежала вниз.

По лестнице вверх тянуло едким дымом.

— Господи Боже мой, — быстро перекрестившись, прошептала Анька, — да это, никак, мы и горим!

Нахлынувшая паника заставила замереть на последней ступеньке, подобно испуганному зверьку. Анька заоглядывалась, пытаясь понять, куда лучше бежать. От парадной двери послышался истошный женский визг, треск, будто упало что-то тяжелое. В темном коридоре заплясали огненные отсветы. Анька повернула к черному ходу.

Пробежав по коридору, в кого-то ненароком врезавшись, отскочив, услыхав давку и ругань у черного хода, она жалко всхлипнула и попятилась. Снова почуяв жар и едкий дым, развернулась и в последней надежде выскочила в длинные сени, шедшие к кухне. За спиной трещал огонь, впереди, быть может, тоже разгулялся уже пожар, но, чтобы спастись, нужно было пробежать эти длинные сени, перебежать через кухню и выйти через двери во двор.

— Спаси меня, Господи! — Анька перекрестилась и сломя голову понеслась вперед.

Все, что случилось дальше, смешалось для нее в неясный кошмар. Детский отчаянный крик, треск рухнувшей крыши, языки пламени и ослепляющий ворох горящих углей, мертвая, пришибленная рухнувшей балкой Настя-кухарка — совсем близко, в трех шагах от Аньки. Смертный холод, охвативший грудь: не выйти, не проскочить через этот огонь. И глупая, бесполезная мысль: "Вот и не добралась я до вольного Дона..."

Глава 1. Смоленская дорога

По Старой Смоленской дороге шла французская Великая армия. Потрепанная, ошеломленная, все еще не привыкшая к мысли, что блистательная победа обернулась вдруг чудовищным поражением. "За нас будет воевать зима", — передавали шепотом слова не то кого-то из русских генералов, не то самого российского императора. Зима и воевала. Нагрянувшие после необычайно теплого сентября холода, колючий ветер, снег, заметающий поля и дороги... От армии осталось едва ли семьдесят тысяч солдат, кони тысячами погибали от бескормицы, кавалеристы брели пешком, а по обочинам древнего тракта ветер наметал сугробы вокруг брошенных пушек.

Солдаты, кашляя, проклинали русскую зиму. На счету были каждая пригоршня овса, каждый кусок мяса — и спасибо, если это мясо было от павшей лошади, а не от убитого товарища. Попадавшиеся по пути деревни стояли сожженными и безлюдными, живо напоминая об оставленной Москве — такой же сожженной, безлюдной, не покорившейся. Воистину, эти русские — варвары, не знающие законов цивилизованной войны! Говорят, император Наполеон три раза посылал им предложение мира и ни разу не получил ответа. А еще говорят, что их святые отцы объявили Наполеона Бонапарта Антихристом и посланником Дьявола. "Что могут понимать эти святоши, — плевались те, кто слышал этот глупый навет. — Они сами-то вроде в того же Господа нашего Иисуса Христа веруют, но церкви их чудные, неправильные, и службы служат не на благородной латыни, и кто там на самом деле разберет, кому молятся".

Но, как ни проклинай Генерала Мороза, как ни призывай милость Пресвятой Девы Марии, а остаткам великого воинства, блистательным покорителям Европы и Египта, нечего ждать посреди русских снегов. Разве что смерти. Военный гений Бонапарта проиграл варварскому упрямству русских, разбился, как волна о скалу, об эту дикую страну с ее протяженными, затерянными в дремучих лесах дорогами, с ее разгульными стылыми ветрами, с ее воистину гиперборейским климатом.

Потрепанные, давно позабывшие о том, как ходить в ногу, колонны растянулись на много миль. Пехота, немногие сохранившие коней кирасиры и всадники легкой кавалерии, измученные артиллеристы, повозки обоза. Бока этой бесконечной змеи то и дело жалили казаки генерала Платова, за хвост кусала армия Милорадовича, где-то на юге шел наперерез Кутузов, а впереди лежала разоренная, выжженная страна, земли, в которых не найти ни зернышка, ни клочка фуража, ни корки хлеба.

Правда, где-то впереди ждал Смоленск, а там — еда и тепло. Но до Смоленска нужно было еще добраться. Дойти, добрести. Не заплутать в метели, не завязнуть в снегу, не околеть от пробирающего до костей ледяного ветра, не потерять силы от голода и ран. Не попасть на штыки наступавшей на пятки русской армии, на казачьи пики, на вилы и дреколье заросших бородами, похожих на диких медведей партизан.

Выжить.

Непривычная задача для тех, кто до сих пор знал лишь одну цель — побеждать.

Где-то в середине войска, между пехотой и небольшим отрядом легкой кавалерии, затерялось несколько повозок. Принадлежали они к штабному обозу корпуса маршала Даву — непобедимого "железного маршала", ближайшего и вернейшего соратника Императора. Авторитет "железного маршала" был непререкаем даже в эти жестокие дни, что обеспечивало повозкам неприкосновенность и более-менее надежную охрану. Однако вряд ли лучший полководец Бонапарта знал об этих повозках, и уж точно не он отдавал приказ об их охране. Три нагруженных доверху телеги и вместительная карета-дормез, судя по гербу на дверце, взятая из каретного сарая князей Голицыных, принадлежали майору Пулену, ничем не примечательному, не отмеченному в сражениях штабисту, которого даже непосредственный командир, барон Вассеро, вряд ли четко помнил в лицо.