Зимний крокус

Айдесс Йэгге Дах Фёрэ, кеорфюрст и наследник трона Северного Предела

Безмолвие прозрачного выстуженного воздуха... Огромные сосны-великаны, нахлобучившие на свои верхушки пушистые снеговые шапки... Синий лед, вспыхивающий холодным огнем в ответ на поцелуи низкого и столь редкого солнца...

Звениль в Северном Пределе устрашающе красив и невыносимо прекрасен. И холоден, конечно.

Йэг никогда не любил звениль. Правда, белий и лютий он тоже не любил. Зимой, как он считал, можно восхищаться исключительно на расстоянии. Дядя презрительно называл его "южным детенышем", с завидным постоянством отказывая в гордом имени Сына Снегов. Ну и пусть его, упрямый старый хрен все равно когда-нибудь сдастся. А если и нет...

Йэг вздохнул. Если "хрен" не сдастся, будет трудно. Имена — не пустой звук все-таки, и не все можно сделать без оглядки на них. Ведь будь он все-таки Сын Снегов, то мог бы вообще не обращаться к чужаку, а сделать все самостоятельно. Укротить, уговорить Ледяную Монашку... Чтобы земля приняла людей, чтобы не отказала, чтобы... не убивала. Если бы он и в самом деле был Сыном Снегов, он бы сам возглавил разработку прииска и сделал бы всё что надо... Если дядя не назовет его как надо до самой смерти своей, то потом придется подтверждать свое Право. Кровь — такая штука... одной лишь крови недостаточно. Придется помучиться... померзнуть.

Вдох. Ветер пахнет чужими реками, чужими лесами... и отцветающими хризантемами. Скоро зима. Здесь, в Гезонге, зимы мягче, не такие суровые, как дома. Йэг хотел бы провести ее тут. Когда еще доведется? Но нет, нужно возвращаться. Нужно ехать в Белое Безмолвие и выбирать строевой лес — как раз его Имена там сгодятся куда лучше, чем чьи бы то ни было. Даже дядя туда старается не соваться, в свое время он так и не сумел подтвердить Право на Имя Брата Сосен... А Йэг туда с четырнадцати лет мотается. Именно поэтому после его пятнадцатого дня рождения в Северном Пределе резко повысилось качество обшивки и рангоута судов. В основном, боевых, конечно, но и остальным иногда перепадали досочки от Молчаливых... На экспорт такой лес не шел никогда, Молчаливые сосны делились древесиной исключительно с северянами. Впрочем, Гезонгу они и не нужны особенно — разве что он вдруг захочет испробовать на зуб северные крепости и бросить свои корабли в мясорубку войны.

Йэг машинально погладил гладко отполированную деревянную "монетку", подаренную ему в Белом Безмолвии, когда он появился там впервые. Талисман всегда был холодным, даже если долго держать его в руке.

И сейчас тоже. Холодный, гладкий, легкий, он напоминал, успокаивал, сдерживал... Особенно, кстати, помог в тот день, когда Владыка Шеннерти сказал Йэгу про мони Заргель. И он, кёорфюрст Айдесс Йэгге Дах Фёрэ, принужден был слушать и молчать. Проглотить все это... всю эту несправедливость, а потом улыбаться и оставаться спокойным... "Монетка" помогла перенести удар, а убить герцога сразу же не дало простое соображение — устранением соперника девушку не завоюешь. И все. Чувства на цепь и под замок. В самую дальнюю и глубокую темницу, какая только сыскалась в его душе. Сокрушительный проигрыш. Убийственный. Йэг тогда дал волю своему Ветру, всего на пару секунд, и стало полегче. Правда, пришлось менять стекла, но это такая ерунда по сравнению с разбитым сердцем.

Как больно было потом видеться с этой красавицей снова, как ни в чем не бывало танцевать с ней и прикасаться рукой к ее тонким пальцам... слышать ее мягкий голос, становившийся неуловимо нежным при одном лишь произнесении имени Элиана Алвиантеля. Больно, даже немножко страшно — вдруг он не справится? Вдруг сорвутся с поводка его горе и страсть, зависть и ярость? В таком-то сочетании... да от Герешенча воронка одна осталась бы! Ураган, смерч... смерть. Нет, он должен был справиться — и справился. Не зря его учили владеть собой. Жестоко учили, долго, без жалости... а иначе с магом-стихийником и нельзя.

Итак, женщина его отвергла. Он впервые в жизни готов был сделать ей предложение — а ведь не только бы сердце свое предложил, не просто женой бы ему она была, а ведь и фюрстэйе могла бы стать (легко бы, наверное, доказала в положенное время, что способна не только рожать наследников, но и править) — впервые понял, что именно эту женщину хотел бы видеть рядом с собой до самой смерти... И... и ничего. Впрочем, он несправедлив. Она его не отвергала. Как она могла отвергнуть его, если он ей так ничего и не предложил? Это герцог... Владыка Шеннерти сказал ему, что она... что ее сердце занято. И он, глупый, глупый кёорфюрст, поверил. Не спросил ее сам, не попытал счастья...

А чего ж было не поверить, когда ветер холодно и безжалостно сказал ему, что герцог Элиан не лжет ни на вот столечко? Когда одно лишь дыхание юной красавицы, этой очаровательной и сдержанной девы, этого Южного Цветка яснее ясного подтвердило ему, что она и впрямь любит другого? Дыхание — это тоже ветер... в какой-то степени... Йэг и поверил. Люди лгут, но ветры... ветры никогда не обманывали его.

И кстати, называть случившееся несправедливостью с его стороны просто таки вопиюще... несправедливо. Да, так. Ибо — разве же он заслужил такую женщину? Ничем, ничем...

Да и, когда в деле замешана любовь, справедливости всякой тут точно не место.

Йэг понял, что по тысячному разу гоняет внутри себя одни и те же мысли, и вздохнул. не получается у него чувства на цепь посадить. На замок запереть — да. Снаружи глянешь — и не поймешь, что сердце Посланника заходится от боли всякий раз, как он вспоминает возлюбленную свою. Внешне — какой был отмороженный ледышка, такой и остался. А вот изнутри... изнутри все паршиво получается. Не держат цепи, соскальзывают...

Наверное, пора в море. Взойти, как раньше, на "Тень полуночи", и пусть все идет к черту... А там... там будет он, "Тень", море и ветры. Свобода, бескрайняя, редкая, в последнее время почти недоступная... и иллюзорная насквозь, когда даешь себе труд задуматься поглубже. Даже там, наедине с кораблем и стихиями, он — на привязи. Был бы он Золотым герцогом, может, ощущал бы себя иначе. Но он — кёорфюрст, наследный принц... будь он проклят...

Какая уж тут может быть свобода...

Зато, по крайней мере, он может сам выбирать себе женщину. Он знал, в Гезонге короли не имеют такой возможности. Так же как и в Пайжаре. А он вот может. И выбрал, черт бы его побрал с его выбором! Ее свадьба назначена на конец зимы. Его даже пригласили. Они вдвоем и пригласили. А ему только и остается, что поздравить, подарить подарок и... порадоваться за нее. Вот это самое забавное и есть. Он ведь и впрямь рад за Варьену Заргель. И эта радость ничуть не мешает ему мучиться всеми остальными, не столь достойными чувствами. А, ладно...

По крайней мере, с концессией он все решил. Дядя будет недоволен, но это его право. Взвалил все на наследника, пусть пеняет на себя. Во всяком случае, менять его решение и вмешиваться он не станет. При всей своей взбалмошности он — очень рассудительный человек, его Дядя. Человек, которого он уже давно привык именовать отцом. Фюрст-мой-отец звучит привычно и уверенно...

Холлэ Линдергрэд из герцогства Линдари. Некоторое время спустя

Я стояла у окна и невидящими глазами смотрела в небо.

Какое оно светлое и радостное!

Осенний день был разноцветным и ярким. Пахло ветром, опавшими листьями... и счастьем. Детским, нерассуждающим счастьем, оставшимся в прошлом.

Сколько прошло? Десять лет? Одиннадцать?

Иногда мне кажется, что минул всего год... а вот сейчас почудилось, что та беззаботная пора ушла в небытие давным-давно. Да и была ли?

Тогда мы все были молодые... до смеха, до безобразия молодые и счастливые... и безоблачные, как вот это небо сейчас. Ни проблем, ни обязательств, ни тревог... нет, были, конечно, обязательства, а как же! Выполнить работу, сделать лучше всех... отличиться перед сверстниками, ягод собрать больше всех... вкуснее всех закоптить рыбу... И тревоги были детскими — хотя уже тогда меня занимало, а где же стоит он? Видит ли? В толпе сверстников, разноголосой, шумной, смеющейся — непременно надо было отыскать взглядом — его. Ни в коем случае не посмотреть, не дать понять, что смотрю, что жду... любого знака внимания, хотя бы взгляда.

Айдесс Йэгге Дах Фёрэ.

Его имя — как заклинание. Я не произносила его вслух, как будто, прозвучав, оно могло разбудить неведомые прежде силы. И эти силы нас разлучат...

Не позволят видеться даже вот так, в компании сверстников, на празднике Леса или на приеме во дворце... Не очень-то и много, и всегда в чьем-то присутствии, но если не будет этих встреч, то... к чему же стремиться? Чего ждать? Жизнь потеряет смысл. Тот тайный смысл, о котором никто не знает, ведь никто не догадывается, как дорог мне самый звук его имени, как я люблю непослушную прядь серебристо-платиновых волос, веселые серые глаза...

Это болезнь моя, горькое моё счастье! Просыпаться и думать, сколько же придется ждать новой встречи? Засыпать — и думать о нем, вспоминать... только вот во сне почему же ты не приходишь? Почти никогда... А если и приходишь — то ещё более далекий, чем наяву, совсем чужой и холодный.

Как вздрагиваю я при звуке твоего голоса — молясь лишь о том, чтобы это было незаметно окружающим.

Ранняя осень с ее щедрыми дарами — была для меня всегда лучшим временем года, потому что молодежь Северного предела помогала взрослым, дворяне — арендаторам, рыбакам и охотникам: суровый климат диктовал свои условия. Нельзя было пренебрегать возможностью сделать запасы на зиму, наловить и закоптить рыбу, насолить грибов и наварить варенья, закоптить дичь... Сословная спесь, должно быть, не позволила бы гезонгским дворянам наравне с крестьянами трудиться дотемна, собирая ягоды, обрабатывая грибы или ловя рыбу. Но здесь это было немыслимо. Наоборот, девушки и юноши из самых знатных семей соревновались, кто быстрее и лучше сделает эти простые и нужные для всех дела...

И я тоже старалась. Очень. Конечно, у юношей были другие обязанности, но порою, например, когда погода не благоприятствовала рыбной ловле, случалось, что и они выходили в лес. Кроме того, охота... но тут уж, конечно же, каждый охотился в одиночку.

А лучше всего были вечера — дым коптилен и костры, запах трав и жареной рыбы, и руки по локоть в чешуе, и... стройная фигура Айдесса где-то рядом. Я про себя звала его Айдесс, не Йэгге — потому что Айдесс было как вздох, как шепот ветра в камышах. Это имя можно было иногда, очень редко, произнести вслух. Когда рядом не было никого...

Как же я любила эти вечера и эту пору — конец месяца зарий, начало осени, а потом ветриль с его заморозками и утренним инеем на траве!

Сбор урожая, праздник Леса и совместный труд каждый день... Маленькие победы — а потом, вечерами, песни и разговоры у костра...

А потом это кончилось. Совсем. И теперь только стало мне ясно, как же была я счастлива в ту пору, какой полной жизнью жила, и каждое мгновенье той осенней поры казалось драгоценным. Как однажды, улучив момент, я бросила букетик цветов в ту лодку, на которой Айдесс должен был утром выйти в море... К сожалению, он был там не один — но всё равно, я до сих пор думаю иногда: догадался ли он, что букет предназначался именно ему?

О том, КТО принес букет, он и не мог знать. Только вот сейчас подумалось: а может быть, зря я так боялась открыться, даже намекнуть?

Почему была такой ледяной, такой вежливой и насмешливой, и никогда не позволяла себе тех воркующих ноток в голосе и тех взглядов, которыми привлекали парней девушки рядом со мной?!

Будь проклято моё безупречное поведение... Что принесло оно? Как же жалею я о несбывшемся... Если бы можно было всё вернуть! А ведь Айдесс, я видела однажды, не был монахом и гордецом... однажды вечером он вошел в палатку девушки, которую я с тех пор и ненавижу. Если уж говорить правду... Та, веселая, уже давно вышла замуж, но сам вид и имя ее противны мне с тех пор...

Ну и что же, что моя семья только немногим ниже кеорфюрста? Кому стало лучше из-за того, что никто тогда не дождался ласки от Холлэ Линдергрэд, не дождался ничего, кроме звенящих льдинок смеха? Поздно. Всё поздно.

Одна моя подруга подружилась там, на празднике Леса, со своим будущим мужем — и уже три года как замужем. А мне остаются только балы и приемы. И я считаю дни до них — а потом приезжаю домой разочарованная и опустошенная. Мне двадцать четыре — а сейчас я чувствую себя уже немолодой женщиной. И счастье осталось в прошлом — когда я ещё ездила вместе с другими подростками на работы в месяце зарий.

Как же больно сейчас слышать запахи приближающейся осени! Ведь пахнет совсем как тогда. Небо и листья, и ягоды, как капли крови на белоснежном мху... всё такое же. Только вот никто не ждет меня у костра, и Айдесс далеко. Кончилась та пора. Кажется, руку бы отдала, чтобы всё вернуть... Вдруг, будь я посмелее, он обратил бы на меня внимание? Понял бы, что никто никогда не сможет любить его так?

Не узнать. Не вернуть...

Горло сдавило, и как же глазам стало горячо... Нет! Я не буду плакать!

Пока мы живы — остается надежда... Кто-то сказал эту старую фразу, — конечно, она касалась чего-то другого. Войны или выздоровления от болезни... Но, кажется, я предпочла бы болезнь.

...Сейчас я в подробностях вспоминала последний прием во дворце — Айдесс Йэгге приехал ненадолго, на День рождения дяди, из Гезонга. Приехал и уехал. И я вспоминала, как он выглядел — кажется, кеорфюрст стал ещё красивее, вот только смотреть на него было больно... сначала мне казалось, что это привычная боль — недостижимое желание прикоснуться, взглянуть в глаза... провести рукой по волосам... Детская любовь не проходила и болела, как незаживающая рана. Но потом я поняла: что-то не так с самим Айдессом.

Веселые и шальные глаза потухли и стали, казалось, ещё больше. А может быть, это виделось потому, что они были обведены кругами, как будто Фёрэ не спал несколько ночей или долго болел... Я пыталась наблюдать за ним, когда это было возможно — но Айдесс неизменно улыбался и говорил то, что от него ждали... комплименты и участливые слова, и деловые советы... и был так же далек, как всегда.

Хотя нет! Один-единственный раз, когда праздник уже подходил к концу, я увидела, что он стоит у окна — вот так же, как и я сама сейчас. Такой усталый.... Почему же мне подумалось так? Его поза была непринужденной, движения легкими, но — взгляд. Он был усталым и горьким. Или это моё не в меру развитое воображение? Конечно же, Айдесс устал... он и приехал-то, говорят, всего лишь вчера...

И я всё-таки набралась смелости и тихо окликнула:

— Айдесс... Чистого неба тебе...

Фёрэ обернулся, и я поразилась ещё одному, совершенно неуместному, сравнению. Глаза были больными. И... какими-то понимающими, что ли. Этот отблеск чужого страдания, постоянного и почти привычного, я уже видела — на дальнем хуторе, откуда родом была нянюшка, жила старая горбатая знахарка Рёдль. Старушка с детства была сгорблена и мучилась болями в спине. Так вот, ее глаза смотрели похоже...