↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Моей матери посвящаю...
Начало есть конец, конец есть начало.
Г. В. Ф. Гегель
ГЛАВА 1
Иртыш! С детства я помню твои холодные синие воды, белые гребешки мелких волн при слабом ветре и вздувшиеся в непогоду валы, величаво тянущиеся к небу на фоне суровой и зелёной тайги. Давно это было! Но мне, ребёнку дошкольного возраста, больше всего запомнился один летний день. Тогда, Иртыш, ты был великолепен! И мы, мальчишки из прибрежного села, радостно носились по большому и мокрому песчаному берегу, а потом с криками забегали в тёплое мелководье. Накупавшись, возвращались назад, с удовольствием оставляя на песке следы босых ног, и с размаху, плашмя падали на него животами, разбросав руки. В тот день, я помню, ярко светило солнце. И оно ласково пригревало наши голые тельца. Было очень хорошо!
...Воспоминания далекого детства обычно предстают нам отдельными эпизодами, из которых не всегда можно соткать временные события. Как правило, легко запоминается хорошее, а страшное и злое остаются в тени, не всегда понятными до конца, а потому кажущимися не такими уж страшными. Не зря детскую пору называют счастливой!
По-своему был "счастлив" в детстве и я, внук раскулаченного советской властью зажиточного крестьянина. По рассказам матери, после ареста отца её, пятилетнюю девочку, вместе с родными и другими раскулаченными семьями отправили за сто километров в тайгу. Там они вынуждены были выживать, соорудив землянки и промышляя охотой.
Без кормильца семья деда вымерла, а сам он скончался от рака желудка в тюремных условиях. В живых осталась только его младшая дочь Лида — моя мать. Она объясняла это тем, что вставала по ночам и украдкой ела хлебное тесто. Я думаю, что самый младший ребенок выжил, благодаря любви всей своей большой семьи. Впоследствии маленькую Лиду определили в детский дом, и когда началась Отечественная война, ей исполнилось восемнадцать лет.
— Нас построили во дворе, — рассказывала она, — а затем зачитали приказ об отправке на фронт. Напутствием были слова: "Детдомовцы! Вас воспитала Советская власть, и теперь вы должны защитить свою Родину и, если потребуется, — ценой собственной жизни".
Я появился на свет в год окончания войны благодаря любви фронтовой связистки и летчика, офицера истребительной авиации. Но мать мало рассказывала о моём отце. Знаю лишь следующее. Беременную он отправил её к своим родителям в Тамбовскую область. Шёл 1945 год. Заканчивалась война с фашисткой Германией, а впереди маячила новая — с милитаристской Японией. Туда потом и была переброшена эскадрилья отца.
Однако его родители не захотели признать снохой приехавшую с фронта чужую беременную женщину, бывшую детдомовку, да ещё и дочь осуждённого кулака. Постепенно письма от отца стали приходить реже, а потом их и вообще не стало. "Наверное, погиб", — оправдывала его передо мною мать. Но иногда мрачно и со вздохом добавляла: — "Прятали они от меня письма. Хотели, чтобы я сама уехала".
Так она и поступила. Не дождавшись вестей с фронта, поехала к двоюродной сестре на родину в деревню Окунево Омской области. Там она зарегистрировала меня заново под своей фамилией и с новой датой рождения.
Как-то я разыскал Окунево в интернете и, к своему удивлению, узнал, что деревня мало изменилась: такие же покошенные избы и заборы, небольшое количество населения. Зато зачастили туристы. По словам неких "исследователей", Окунево, оказывается, располагается в аномальной зоне. Предприимчивые люди тут же сделали из захудалой деревушки, расположенной в дремучей тайге недалеко от Иртыша, местную достопримечательность, организовывая туристические походы по её окрестностям.
Об удивительных особенностях моей деревни тогда писали в газетах, журналах и даже показывали передачи по телевидению. Авторы статей и передач старались убедить людей, что в округе небольшого поселения имеется какое-то загадочное озеро, которое иногда таинственно исчезает; что даже есть места, где раны заживают как бы сами собой. И вообще, Окунево, по мнению некоторых авторов статей, является ни больше, ни меньше, как центром всех аномальных зон, имеющихся на Земле!
Но после войны жителям деревни было не до чудес: не хватало продуктов, а окуневский колхоз, оставшийся без мужской рабочей силы, захирел. Сажали в основном картошку да пекли хлеб. Муку привозили из райцентра, расположенного на другом берегу Иртыша в селе Евгащино. Моей матери, как фронтовичке, удалось устроиться в деревенском магазинчике продавцом и директором в одном лице. Оттуда она иногда приносила домой конфеты-подушечки, которые были большой радостью для меня. Правда, сладости были изгажены мышиным помётом, из-за чего и терялся их товарный вид. Но, когда мать очищала эти "подушечки" и давала мне несколько штук к чаю, — вот это было настоящее Чудо!
Совсем не помню, как мы переехали жить в Евгащино. Уже потом, став подростком, я узнал от матери, что за ней в ту пору ухаживал бывший фронтовик Иван Григорьевич Щетинин. По всей вероятности, будучи директором деревенского магазина, она ездила в район с отчётами. Там они, видимо, и познакомились, а потом — поженились.
* * *
Так я оказался в доме Щетининых. Выложенный из кирпича, он стоял на крутом возвышении недалеко от песчаного берега Иртыша. Из окон дома можно было увидеть и противоположный берег с подступающей к нему дремучей тайгой. Я часто разглядывал его с высоты: там — в глубине высоких елей и сосен — осталась моя деревня.
Щетинины жили не бедно. Потомственные печники, они всегда имели работу, но, как и многие жители Сибири, злоупотребляли алкоголем. Отец отчима напивался до того, что приходил домой поздно ночью в обосраных штанах, долго провалявшись где-то под чужим забором. Если была зима, его мокрые ватные штаны стояли колом. И тогда бабка, кряхтя и ругаясь, еле стаскивала их с него, проклиная всё на свете.
Однако, отогревшись, дед принимался за бабку. Он стучал кулаком по накрытому для него столу и, сидя на лавке уже в сухих кальсонах, полуголым, вовсю проклинал Советскую власть. Иногда, заслышав последние новости из репродуктора, он вваливался в горницу, где, проснувшись и дрожа от страха, лежали в кровати я и мать. Репродуктор висел прямо над нами, и дед, пользуясь отсутствием сына, задержавшегося на работе, начинал дискуссию с диктором.
Тогда я не разбирался в политике, но чувствовал, что пьяного деда она очень интересовала. Обычно он перебивал ведущего передачу диктора матерными словами. Потом ехидно посмеивался над его отдельными сообщениями, передразнивал и хмыкал, а когда убеждался, что тот его не слушает, снова разражался бранью. Так он мог простоять долго, пока не приходил отчим.
Но однажды дед осмелел и стал приставать к матери. Мы в чём были выскочили на улицу. Я хорошо помню, как вместе с ней бежал босиком по снегу через улицу к соседям. К моему удивлению, холода тогда я не почувствовал. Было только страшно.
Следует сказать, что родители Ивана не одобряли его выбор: мужиков после войны не хватало, а он привёл в дом женщину с ребёнком. Особенно злобствовала свекровь. Когда мать приносила собранную ею в лесу бруснику, я не раз слышал: "Надо сначала дать попробовать Владику, а то ещё отравит нас". Помню, так и делали: накладывали мне в миску красные, как кровь, ягоды и заливали их молоком. Было очень вкусно, и я с удовольствием уплетал бруснику за обе щеки. Успокоившись, бабка накладывала её и остальным.
Тогда я не понимал всего унизительного положения, в котором оказалась мать в этой семье. Ко мне никто плохо не относился. Даже дед, когда был трезвым, иногда брал меня с собой в конюшню, где разрешал под его наблюдением гладить тёмно-коричневого жеребца, приказывая ему: "Тпру-у! Стой, зараза!" Затем я осторожно гладил скользкий бок лошади и отходил к сложенным в углу вожжам, над которыми висел толстый и потный хомут. "Не бойсь, — подбадривал дед прокуренным ртом с пожелтевшими белыми усами. — Он, хоть и злой, но выносливый, зараза, мать его побери. А ну, стой!" — снова приказывал он встревоженному моим присутствием жеребцу.
Затем мы шли к небольшому стогу сена — здесь же в конюшне — и я вместе с дедом, взяв охапочку, клал её в ясли. Кряхтя, он насыпал овёс из большого мешка в ведро, которое потом ставил перед мордой коня. Тот сначала осторожно касался зёрен подрагивающими губами и лишь потом начинал медленно жевать.
А ещё у Щетининых была молодая корова. "Ну, — говорила бабка, — это, прямо, сущее наказание!" Бодаться любила. Хозяйку слушалась: та её выкормила, но остальных не признавала. Даже дед её побаивался. И, если Машку выпускали во двор, держал при себе плеть. Конечно, больше всех бодливую корову боялись я и мать, которой приходилось вместе со свекровью каждый вечер проводить дойку. Чувствуя её боязнь, Машка вела себя нагло: то пыталась подцепить острыми молодыми рогами материн подол, то опрокидывала ногой ведро с молоком. А доставалось снохе: и доить, мол, совсем не умеет, и к корове не знает с какой стороны подойти! Когда же приходил с работы отчим, бабка жаловалась ему и каждый раз заканчивала: "Никуды-ышная! Ничего не умеет делать по хозяйству". А собственно, где могла мать научиться вести деревенское хозяйство? В детском доме? Или на фронте? Поэтому она лишь отмалчивалась и виновато смотрела на мужа.
Однако Иван жену не ругал. Моя мать была красивой, статной и физически сильной женщиной. Помню, в юности, она в их шутливой возне на кровати без труда сталкивала его на пол, а потом, схватив в охапку, снова забрасывала на постель.
Настоящая была русская женщина-сибирячка, которая и "коня на скаку остановит", и "в горящую избу войдёт". Иван её любил и к жалобам матери особенно не прислушивался.
* * *
Наступила зима. Иртыш сковало толстым льдом, засыпало снегом. Весело и шумно местные мальчишки катались на санках с нашего высокого склона. Я же с завистью наблюдал за ними, стоя наверху: слишком круто было съезжать вниз для пятилетнего ребёнка, и мне это строго запрещалось. Зато, когда у матери было время, она катала меня на санках по нашей улице, и я, подражая деду, кричал: "Но! Поехали". А подъезжая уже к своим воротам, грозно приказывал: "Тпру-у! Стой". Разумеется, при этом я опускал его "плохие слова", понимая, что за них мне здорово влетит.
А однажды мать взяла меня с собой на замёрзший Иртыш, где все поселковые женщины полоскали в прорубях выстиранное белье. В тот день стояла морозная и ясная погода. Мокрое бельё было уложено на салазки большой стопкой, и надо было следить за тем, чтобы с них ничего не упало. Поэтому я шёл рядом, наблюдая за поклажей. Иногда салазки накренялись, и из кучи белья выпадала какая-нибудь наволочка или кальсоны. Я сразу же кричал: "Ма-а! Смотри — свалилось!" Она, вытирая пот со лба, бросала вожжи, привязанные к саням. Затем шла назад, чтобы уложить на место пропажу. И мы снова продолжали путь к реке.
Но вот показался заснеженный лёд, и передо мной открылась белая, искрящаяся на солнце сказочная пустыня. Я прищурил глаза, чтобы посмотреть на противоположный берег. Там, слегка пригнувшись под тяжестью снега, стояли огромные ели. Они, словно могучие великаны, невозмутимо подпирали нависший над ними голубой купол неба. "Владик, не отставай! — донёсся до меня голос матери. — Смотри под ноги: сейчас начнутся проруби".
И действительно, впереди я увидел несколько круглых и на вид очень скользких отверстий, проделанных в толстом льду реки. Внутри каждого из них выглядывала, таинственно плескаясь, тёмная вода Иртыша. Я почувствовал страх, уловив в голосе матери тревогу. Наконец мы остановились.
— Здравствуй, Лида! Ты кого это привела? Твой, что ли? — раздался голос женщины, полоскавшей бельё в соседней проруби.
Она была, так же как и мы, тепло одета, но повязана сверху ещё и пуховой шалью, перетянутой на поясе. Широко расставив ноги, женщина опускала бельё в холодную воду и вынимала его назад красными руками, одновременно подняв голову и приветливо улыбаясь нам.
— Владик! Близко не подходи. Убью! Стой там, — приказала мать, испугавшись, что я двинулся к проруби.
— Не узнала. Ты его так закутала. Да и подрос. Летом, помню, маленький был. Как свекровь-то не лютует?
— Люту-ует! Да мой пока внимания не обращает, — ответила мать. Затем задумчиво сказала: — Только вода камень точит. Может быть, нам лучше уехать куда-нибудь. Вон, говорят, на юге, в Пятигорске, тепло и работа есть. Отстраивают его после войны. Да и с продуктами там неплохо.
— А свёкор-то что? Говорят, бьёт тебя, из дома выгоняет, — продолжила любопытствовать односельчанка.
— Кто это тебе сказал?
— Так Валька мне рассказала, соседка ваша через дорогу. Говорит: "Прибежала она ко мне вместе со своим сынишкой среди ночи в чём мать родила. В ставни стучит, кричит: "Помогите! Свёкор убить хочет..." — Ну я их и пустила. А через час её мужик одёжу принёс и их забрал".
— Да не так это было! Никто нас убивать не собирался. Твоей Вальке после того, как её муж с топором погонял, всё одно мерещится. Пьяный свёкор пристал. Захотелось ему, видите ли, на своей бывшей кровати поспать. Я — против. Тогда он закричал: "Убирайтесь отседова к такой-то матери!". Я Владика — в охапку и — к Вальке. Ну, Иван с ним потом "побеседовал" по-мужски. Сказал, чтоб в горницу — ни ногой. Только что толку! Трезвый — дед никого не трогает, с Владиком возится, а пьяный — дурак дураком.
Так переговариваясь, мать начала полоскать бельё и складывать его сразу же покрасневшими руками на расчищенный от снега лёд.
Их разговор меня мало интересовал: говорилось о том, что мне было хорошо известно. Заинтересовала же ближайшая прорубь. Я заметил на её краях размытое кровавое пятно и захотел подойти поближе. Было очень страшно, но тёмная бездна как будто притягивала меня и звала к себе. Я колебался. Однако вид крови вызывал большое любопытство, и я шагнул ближе, вытянув шею. "Чья это кровь? — подумал я. — Может быть, кто-то нечаянно поскользнулся и упал в прорубь?.. Тогда его давно съели рыбы". — И сразу же представил себя на месте утонувшего. От этой мысли повеяло холодом подлёдного царства, в котором, я слышал, плавают щуки с большими зубами. — А может быть, это кровь лошади? — продолжал гадать я. — Лошадь большая! Она не могла провалиться и, должно быть, здорово ударилась об лёд".
— Ах ты, негодник! — как бы с небес послышался отчаянный голос матери. — Ты куда это полез!? Ишь, чего удумал. Ну, погоди. Сейчас я тебе покажу!
Она схватила меня одной рукой за ворот фуфайки, оттянула от опасной проруби, а другой замахнулась, что бы отхлестать ниже спины. Тёплые ватные штаны значительно заглушили её шлепки, хотя я из опыта знал, что мать всегда бьёт несильно, так сказать, для острастки.
— Ты, Лида, смотри за ним. Ишь, какой смелый! Хорошо, что я заметила. А то бы... — беспокоилась женщина, уже закончившая полоскать бельё.
Затем она запряглась в вожжи, с трудом сдвинула примёрзшие ко льду сани и медленно пошла с ними в гору.
* * *
Шло время. Ухудшение отношений между снохой и свекровью, пьяные выходки деда и атмосфера унизительного недоверия постепенно подтачивали нервную систему матери. Кроме того, Иван, как и его отец, стал сам приходить домой пьяным и покрикивать на жену. В результате, с матерью случился эпилептический припадок.
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |