|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Моей матери посвящаю...
Начало есть конец, конец есть начало.
Г. В. Ф. Гегель
ГЛАВА 1
Иртыш! С детства я помню твои холодные синие воды, белые гребешки мелких волн при слабом ветре и вздувшиеся в непогоду валы, величаво тянущиеся к небу на фоне суровой и зелёной тайги. Давно это было! Но мне, ребёнку дошкольного возраста, больше всего запомнился один летний день. Тогда, Иртыш, ты был великолепен! И мы, мальчишки из прибрежного села, радостно носились по большому и мокрому песчаному берегу, а потом с криками забегали в тёплое мелководье. Накупавшись, возвращались назад, с удовольствием оставляя на песке следы босых ног, и с размаху, плашмя падали на него животами, разбросав руки. В тот день, я помню, ярко светило солнце. И оно ласково пригревало наши голые тельца. Было очень хорошо!
...Воспоминания далекого детства обычно предстают нам отдельными эпизодами, из которых не всегда можно соткать временные события. Как правило, легко запоминается хорошее, а страшное и злое остаются в тени, не всегда понятными до конца, а потому кажущимися не такими уж страшными. Не зря детскую пору называют счастливой!
По-своему был "счастлив" в детстве и я, внук раскулаченного советской властью зажиточного крестьянина. По рассказам матери, после ареста отца её, пятилетнюю девочку, вместе с родными и другими раскулаченными семьями отправили за сто километров в тайгу. Там они вынуждены были выживать, соорудив землянки и промышляя охотой.
Без кормильца семья деда вымерла, а сам он скончался от рака желудка в тюремных условиях. В живых осталась только его младшая дочь Лида — моя мать. Она объясняла это тем, что вставала по ночам и украдкой ела хлебное тесто. Я думаю, что самый младший ребенок выжил, благодаря любви всей своей большой семьи. Впоследствии маленькую Лиду определили в детский дом, и когда началась Отечественная война, ей исполнилось восемнадцать лет.
— Нас построили во дворе, — рассказывала она, — а затем зачитали приказ об отправке на фронт. Напутствием были слова: "Детдомовцы! Вас воспитала Советская власть, и теперь вы должны защитить свою Родину и, если потребуется, — ценой собственной жизни".
Я появился на свет в год окончания войны благодаря любви фронтовой связистки и летчика, офицера истребительной авиации. Но мать мало рассказывала о моём отце. Знаю лишь следующее. Беременную он отправил её к своим родителям в Тамбовскую область. Шёл 1945 год. Заканчивалась война с фашисткой Германией, а впереди маячила новая — с милитаристской Японией. Туда потом и была переброшена эскадрилья отца.
Однако его родители не захотели признать снохой приехавшую с фронта чужую беременную женщину, бывшую детдомовку, да ещё и дочь осуждённого кулака. Постепенно письма от отца стали приходить реже, а потом их и вообще не стало. "Наверное, погиб", — оправдывала его передо мною мать. Но иногда мрачно и со вздохом добавляла: — "Прятали они от меня письма. Хотели, чтобы я сама уехала".
Так она и поступила. Не дождавшись вестей с фронта, поехала к двоюродной сестре на родину в деревню Окунево Омской области. Там она зарегистрировала меня заново под своей фамилией и с новой датой рождения.
Как-то я разыскал Окунево в интернете и, к своему удивлению, узнал, что деревня мало изменилась: такие же покошенные избы и заборы, небольшое количество населения. Зато зачастили туристы. По словам неких "исследователей", Окунево, оказывается, располагается в аномальной зоне. Предприимчивые люди тут же сделали из захудалой деревушки, расположенной в дремучей тайге недалеко от Иртыша, местную достопримечательность, организовывая туристические походы по её окрестностям.
Об удивительных особенностях моей деревни тогда писали в газетах, журналах и даже показывали передачи по телевидению. Авторы статей и передач старались убедить людей, что в округе небольшого поселения имеется какое-то загадочное озеро, которое иногда таинственно исчезает; что даже есть места, где раны заживают как бы сами собой. И вообще, Окунево, по мнению некоторых авторов статей, является ни больше, ни меньше, как центром всех аномальных зон, имеющихся на Земле!
Но после войны жителям деревни было не до чудес: не хватало продуктов, а окуневский колхоз, оставшийся без мужской рабочей силы, захирел. Сажали в основном картошку да пекли хлеб. Муку привозили из райцентра, расположенного на другом берегу Иртыша в селе Евгащино. Моей матери, как фронтовичке, удалось устроиться в деревенском магазинчике продавцом и директором в одном лице. Оттуда она иногда приносила домой конфеты-подушечки, которые были большой радостью для меня. Правда, сладости были изгажены мышиным помётом, из-за чего и терялся их товарный вид. Но, когда мать очищала эти "подушечки" и давала мне несколько штук к чаю, — вот это было настоящее Чудо!
Совсем не помню, как мы переехали жить в Евгащино. Уже потом, став подростком, я узнал от матери, что за ней в ту пору ухаживал бывший фронтовик Иван Григорьевич Щетинин. По всей вероятности, будучи директором деревенского магазина, она ездила в район с отчётами. Там они, видимо, и познакомились, а потом — поженились.
* * *
Так я оказался в доме Щетининых. Выложенный из кирпича, он стоял на крутом возвышении недалеко от песчаного берега Иртыша. Из окон дома можно было увидеть и противоположный берег с подступающей к нему дремучей тайгой. Я часто разглядывал его с высоты: там — в глубине высоких елей и сосен — осталась моя деревня.
Щетинины жили не бедно. Потомственные печники, они всегда имели работу, но, как и многие жители Сибири, злоупотребляли алкоголем. Отец отчима напивался до того, что приходил домой поздно ночью в обосраных штанах, долго провалявшись где-то под чужим забором. Если была зима, его мокрые ватные штаны стояли колом. И тогда бабка, кряхтя и ругаясь, еле стаскивала их с него, проклиная всё на свете.
Однако, отогревшись, дед принимался за бабку. Он стучал кулаком по накрытому для него столу и, сидя на лавке уже в сухих кальсонах, полуголым, вовсю проклинал Советскую власть. Иногда, заслышав последние новости из репродуктора, он вваливался в горницу, где, проснувшись и дрожа от страха, лежали в кровати я и мать. Репродуктор висел прямо над нами, и дед, пользуясь отсутствием сына, задержавшегося на работе, начинал дискуссию с диктором.
Тогда я не разбирался в политике, но чувствовал, что пьяного деда она очень интересовала. Обычно он перебивал ведущего передачу диктора матерными словами. Потом ехидно посмеивался над его отдельными сообщениями, передразнивал и хмыкал, а когда убеждался, что тот его не слушает, снова разражался бранью. Так он мог простоять долго, пока не приходил отчим.
Но однажды дед осмелел и стал приставать к матери. Мы в чём были выскочили на улицу. Я хорошо помню, как вместе с ней бежал босиком по снегу через улицу к соседям. К моему удивлению, холода тогда я не почувствовал. Было только страшно.
Следует сказать, что родители Ивана не одобряли его выбор: мужиков после войны не хватало, а он привёл в дом женщину с ребёнком. Особенно злобствовала свекровь. Когда мать приносила собранную ею в лесу бруснику, я не раз слышал: "Надо сначала дать попробовать Владику, а то ещё отравит нас". Помню, так и делали: накладывали мне в миску красные, как кровь, ягоды и заливали их молоком. Было очень вкусно, и я с удовольствием уплетал бруснику за обе щеки. Успокоившись, бабка накладывала её и остальным.
Тогда я не понимал всего унизительного положения, в котором оказалась мать в этой семье. Ко мне никто плохо не относился. Даже дед, когда был трезвым, иногда брал меня с собой в конюшню, где разрешал под его наблюдением гладить тёмно-коричневого жеребца, приказывая ему: "Тпру-у! Стой, зараза!" Затем я осторожно гладил скользкий бок лошади и отходил к сложенным в углу вожжам, над которыми висел толстый и потный хомут. "Не бойсь, — подбадривал дед прокуренным ртом с пожелтевшими белыми усами. — Он, хоть и злой, но выносливый, зараза, мать его побери. А ну, стой!" — снова приказывал он встревоженному моим присутствием жеребцу.
Затем мы шли к небольшому стогу сена — здесь же в конюшне — и я вместе с дедом, взяв охапочку, клал её в ясли. Кряхтя, он насыпал овёс из большого мешка в ведро, которое потом ставил перед мордой коня. Тот сначала осторожно касался зёрен подрагивающими губами и лишь потом начинал медленно жевать.
А ещё у Щетининых была молодая корова. "Ну, — говорила бабка, — это, прямо, сущее наказание!" Бодаться любила. Хозяйку слушалась: та её выкормила, но остальных не признавала. Даже дед её побаивался. И, если Машку выпускали во двор, держал при себе плеть. Конечно, больше всех бодливую корову боялись я и мать, которой приходилось вместе со свекровью каждый вечер проводить дойку. Чувствуя её боязнь, Машка вела себя нагло: то пыталась подцепить острыми молодыми рогами материн подол, то опрокидывала ногой ведро с молоком. А доставалось снохе: и доить, мол, совсем не умеет, и к корове не знает с какой стороны подойти! Когда же приходил с работы отчим, бабка жаловалась ему и каждый раз заканчивала: "Никуды-ышная! Ничего не умеет делать по хозяйству". А собственно, где могла мать научиться вести деревенское хозяйство? В детском доме? Или на фронте? Поэтому она лишь отмалчивалась и виновато смотрела на мужа.
Однако Иван жену не ругал. Моя мать была красивой, статной и физически сильной женщиной. Помню, в юности, она в их шутливой возне на кровати без труда сталкивала его на пол, а потом, схватив в охапку, снова забрасывала на постель.
Настоящая была русская женщина-сибирячка, которая и "коня на скаку остановит", и "в горящую избу войдёт". Иван её любил и к жалобам матери особенно не прислушивался.
* * *
Наступила зима. Иртыш сковало толстым льдом, засыпало снегом. Весело и шумно местные мальчишки катались на санках с нашего высокого склона. Я же с завистью наблюдал за ними, стоя наверху: слишком круто было съезжать вниз для пятилетнего ребёнка, и мне это строго запрещалось. Зато, когда у матери было время, она катала меня на санках по нашей улице, и я, подражая деду, кричал: "Но! Поехали". А подъезжая уже к своим воротам, грозно приказывал: "Тпру-у! Стой". Разумеется, при этом я опускал его "плохие слова", понимая, что за них мне здорово влетит.
А однажды мать взяла меня с собой на замёрзший Иртыш, где все поселковые женщины полоскали в прорубях выстиранное белье. В тот день стояла морозная и ясная погода. Мокрое бельё было уложено на салазки большой стопкой, и надо было следить за тем, чтобы с них ничего не упало. Поэтому я шёл рядом, наблюдая за поклажей. Иногда салазки накренялись, и из кучи белья выпадала какая-нибудь наволочка или кальсоны. Я сразу же кричал: "Ма-а! Смотри — свалилось!" Она, вытирая пот со лба, бросала вожжи, привязанные к саням. Затем шла назад, чтобы уложить на место пропажу. И мы снова продолжали путь к реке.
Но вот показался заснеженный лёд, и передо мной открылась белая, искрящаяся на солнце сказочная пустыня. Я прищурил глаза, чтобы посмотреть на противоположный берег. Там, слегка пригнувшись под тяжестью снега, стояли огромные ели. Они, словно могучие великаны, невозмутимо подпирали нависший над ними голубой купол неба. "Владик, не отставай! — донёсся до меня голос матери. — Смотри под ноги: сейчас начнутся проруби".
И действительно, впереди я увидел несколько круглых и на вид очень скользких отверстий, проделанных в толстом льду реки. Внутри каждого из них выглядывала, таинственно плескаясь, тёмная вода Иртыша. Я почувствовал страх, уловив в голосе матери тревогу. Наконец мы остановились.
— Здравствуй, Лида! Ты кого это привела? Твой, что ли? — раздался голос женщины, полоскавшей бельё в соседней проруби.
Она была, так же как и мы, тепло одета, но повязана сверху ещё и пуховой шалью, перетянутой на поясе. Широко расставив ноги, женщина опускала бельё в холодную воду и вынимала его назад красными руками, одновременно подняв голову и приветливо улыбаясь нам.
— Владик! Близко не подходи. Убью! Стой там, — приказала мать, испугавшись, что я двинулся к проруби.
— Не узнала. Ты его так закутала. Да и подрос. Летом, помню, маленький был. Как свекровь-то не лютует?
— Люту-ует! Да мой пока внимания не обращает, — ответила мать. Затем задумчиво сказала: — Только вода камень точит. Может быть, нам лучше уехать куда-нибудь. Вон, говорят, на юге, в Пятигорске, тепло и работа есть. Отстраивают его после войны. Да и с продуктами там неплохо.
— А свёкор-то что? Говорят, бьёт тебя, из дома выгоняет, — продолжила любопытствовать односельчанка.
— Кто это тебе сказал?
— Так Валька мне рассказала, соседка ваша через дорогу. Говорит: "Прибежала она ко мне вместе со своим сынишкой среди ночи в чём мать родила. В ставни стучит, кричит: "Помогите! Свёкор убить хочет..." — Ну я их и пустила. А через час её мужик одёжу принёс и их забрал".
— Да не так это было! Никто нас убивать не собирался. Твоей Вальке после того, как её муж с топором погонял, всё одно мерещится. Пьяный свёкор пристал. Захотелось ему, видите ли, на своей бывшей кровати поспать. Я — против. Тогда он закричал: "Убирайтесь отседова к такой-то матери!". Я Владика — в охапку и — к Вальке. Ну, Иван с ним потом "побеседовал" по-мужски. Сказал, чтоб в горницу — ни ногой. Только что толку! Трезвый — дед никого не трогает, с Владиком возится, а пьяный — дурак дураком.
Так переговариваясь, мать начала полоскать бельё и складывать его сразу же покрасневшими руками на расчищенный от снега лёд.
Их разговор меня мало интересовал: говорилось о том, что мне было хорошо известно. Заинтересовала же ближайшая прорубь. Я заметил на её краях размытое кровавое пятно и захотел подойти поближе. Было очень страшно, но тёмная бездна как будто притягивала меня и звала к себе. Я колебался. Однако вид крови вызывал большое любопытство, и я шагнул ближе, вытянув шею. "Чья это кровь? — подумал я. — Может быть, кто-то нечаянно поскользнулся и упал в прорубь?.. Тогда его давно съели рыбы". — И сразу же представил себя на месте утонувшего. От этой мысли повеяло холодом подлёдного царства, в котором, я слышал, плавают щуки с большими зубами. — А может быть, это кровь лошади? — продолжал гадать я. — Лошадь большая! Она не могла провалиться и, должно быть, здорово ударилась об лёд".
— Ах ты, негодник! — как бы с небес послышался отчаянный голос матери. — Ты куда это полез!? Ишь, чего удумал. Ну, погоди. Сейчас я тебе покажу!
Она схватила меня одной рукой за ворот фуфайки, оттянула от опасной проруби, а другой замахнулась, что бы отхлестать ниже спины. Тёплые ватные штаны значительно заглушили её шлепки, хотя я из опыта знал, что мать всегда бьёт несильно, так сказать, для острастки.
— Ты, Лида, смотри за ним. Ишь, какой смелый! Хорошо, что я заметила. А то бы... — беспокоилась женщина, уже закончившая полоскать бельё.
Затем она запряглась в вожжи, с трудом сдвинула примёрзшие ко льду сани и медленно пошла с ними в гору.
* * *
Шло время. Ухудшение отношений между снохой и свекровью, пьяные выходки деда и атмосфера унизительного недоверия постепенно подтачивали нервную систему матери. Кроме того, Иван, как и его отец, стал сам приходить домой пьяным и покрикивать на жену. В результате, с матерью случился эпилептический припадок.
Это произошло днём во дворе дома, в отсутствии отчима и деда. Я не видел, как она упала на землю, забившись в конвульсиях. Но на крики свекрови сбежались соседи. И когда я выскочил из сеней на площадку нашего высокого деревянного крыльца, то увидел внизу лежащую на земле мать, окружённую соседскими женщинами. В центре круга двое мужчин, склонившись над нею, удерживали её беспокойную голову.
Я сбежал с крыльца и попытался протиснуться в круг. Женщины оттеснили меня, стали гладить по голове и успокаивать: "Не бойся, сейчас твоя мама встанет". Помню, я не испугался, так как не понимал происходящего, но чувствовал, что с матерью произошло что-то необычное. Иначе, зачем собралось столько соседей?
Мужчины стали обсуждать, что нужно делать в таких случаях. Чувствовалось, что подобное они видят не впервой (на фронте и не такого насмотрелись!); женщины только охали и жалели мать. Свекровь металась между ними, не замечая, что некоторые из соседок показывают на неё глазами, а кое-кто осуждающе качает головой.
— Мочи ей надо дать, — сказал один из мужиков. — Марфа! — обратился он к свекрови. — Неси стакан.
— Так кто ссать-то будет? Ты что ли? — возмутилась одна женщина
— Ну, хочешь, ты, — огрызнулся "лекарь". — Только не промахнись.
— Да ладно вам. Мальчонка же есть — её сын. Где он?
— Да здесь.
Через некоторое время сама свекровь ласково спустила с меня тёплые шаровары и подставила гранёный стакан.
— Давай, Владик, пописай сюда, — стала уговаривать она, но у меня сразу почему-то не получалось.
— Стесняется, — сделал кто-то вывод.
— Заведи его Марфа за сарай. Может, там получится.
И правда, за сараем я сделал всё как надо, довольный тем, что смог выполнить общую просьбу.
* * *
Когда я подрос, мне не раз приходилось быть свидетелем эпилептических припадков у матери. На мой вопрос, почему они у неё происходят, она рассказала такую историю военных лет.
Их, девушек-связисток, собирались перебросить на другой аэродром, находящийся ближе к линии фронта. Приказали занять места в кузове полуторки в полном обмундировании и со своими вещами. Весело смеясь и визжа, девчонки залезали в кузов, помогая друг другу. Не обошлось и без помощи ухажёров — молоденьких солдат-новобранцев из охраны, которые с удовольствием заталкивали отъезжающих связисток наверх. Ждали опаздывающих. Некоторые стояли, как и моя мать, прислонившись к борту машины, другие, свесившись вниз, болтали с солдатиками.
Один из них разгорячившись, что девушки посмеялись над его молодым возрастом новобранца, достал гранату и у всех на глазах стал её разбирать, демонстрируя знание оружия. Граната разорвалась у него в руках. Парню оторвало голову, а девушек, которые стояли, прислонившись к бортам полуторки, сбросило взрывной волной на землю.
Моя мать осталась живой, но получила сильную контузию. Три месяца она провалялась в военном госпитале с сильнейшим сотрясением мозга. Месяц почти ничего не слышала, а когда выписалась из госпиталя, то не подозревала о тяжёлых последствиях контузии, которые проявились позже.
...После припадка отношение к ней родителей отчима ухудшилось ещё больше. Теперь ко всем её "недостаткам" свекровь добавляла в разговоре с сыном слово "припадошная". Она старалась убедить его, что такая жена ему и вовсе не нужна. Иван отмалчивался и продолжал приходить пьяным с работы. Дед осмелел. Теперь он почти каждую ночь тарабанил в дверь горницы, чтобы мать пустила послушать радио. Дальнейшее проживание в доме свекрови стало для неё невыносимым. После очередного побега от разбушевавшегося пьяного тестя, мать собрала вещи, одела меня теплее, обвязав сверху пуховой шалью, и, усадив на санки, двинулась через скованный толстым льдом Иртыш в сторону Окунево.
От Евгащино до нашей деревни было километров двадцать. В дороге началась метель. Ветер дул навстречу и бросал в лицо холодные россыпи колючего снега. Не выдержав, я плаксивым голосом обратился к матери, тянувшей санки навстречу белой мгле:
— Мам! Куда мы едем?
Она остановилась, подошла ко мне и потуже затянула шаль.
— Домой, сынок. Ты не замёрз?
— Нет. Вот только ветер противный. Колючий.
— Ничего. Потерпи. В тайгу въедем — и он станет тише.
Я попытался всмотреться вперёд, чтобы разглядеть эту спасительную тайгу, но ничего, кроме взбесившихся снежинок, не увидел.
— А где она, тайга?
Мать ничего не ответила, перекинула верёвку через плечо и снова потянула за собой санки. Последнее, что я запомнил, это наступившую темноту, сладко сморившую меня в сон.
Впоследствии она рассказывала, что тогда, из-за разыгравшейся метели, сбилась с пути, и мы могли окончательно заблудиться и замёрзнуть.
ГЛАВА 2
В то время деревня Окунево представляла собой одну улицу из покосившихся домов, стоящих недалеко от узкой и мелкой речушки с таким же названием. Двоюродная сестра матери, Грязнова Анастасия, жила без мужа (он пропал без вести в начале войны) и сама растила двоих детей. Работала, как и все окуневцы, в колхозе от зари до зари. Жила бедно и перебивалась как могла. Тем не менее, она с радостью встретила нас. Утром отпросилась у бригадира, чтобы не выходить на работу и как надо встретить дорогих гостей. Затем раздобыла муки. Вместе с матерью, пока мы спали на большой русской печи, Анастасия напекла нам блинов.
В то утро мне совсем не хотелось вставать, но меня разбудили негромкие голоса Кати и Серёжи — моих двоюродных родственников. Сквозь сладкий, но хрупкий сон во время только что наступающего дня до меня донёсся их тихий разговор.
— Смотри, Серёжа, Владик приехал! Тётя Лида привезла его ночью на санках из Евгащино, — услышал я голос Кати. — Ты спал и ничего не слышал, а она говорила, что за ними в тайге всю дорогу шёл огромный волк. Глаза — злые, голодные и в темноте сверкали. Вот.
— А почему он их не стал есть? — послышался над моим ухом голос её брата.
— Тётя Лида сказала, что у неё в руке была большая палка, а за поясом — солдатский нож. Волк и побоялся напасть. До самых наших ворот провожал, пока его собаки не почуяли.
— Да волк любую собаку задерёт!
— Дурачок! Когда собак много, волк на них не кинется. Поэтому и отстал. Понял?
— Тише. Кажется, мы Владика разбудили.
Нехотя прощаясь со своим сном, я повернулся к ним.
— А, так вы уже не спите! — неожиданно послышался рядом ласковый голос Анастасии. Она приподнялась к нам, став на печной выступ. — Ну-ка поднимайтесь и идите умываться. Мы с тётей Лидой вам таких блинов напекли!
В этот же день в Окунево на лыжах примчался Иван. Он попытался уговорить мать вернуться в его дом. Однако она твёрдо решила больше туда не возвращаться. В глубине души отчим её понимал. Ему тоже надоели бесконечные упрёки матери, и хотелось пожить самостоятельно.
На этом и сошлись: они решили накопить денег, что бы уехать на заработки в Пятигорск. Иван в тот же день вернулся в Евгащино, а я и мать, на время, остались жить у её сестры.
* * *
Жить в Окунево мне всегда нравилось. И даже, когда мать с отчимом уехали в конце весны в далёкий Пятигорск, я не почувствовал одиночества: Анастасия и её дети сумели на время заменить её.
Их дом стоял особняком — на самом краю улицы. Он как бы прятался в глубине белых высоких берёз. Во дворе между двумя наклонившимися берёзами висели качели, сделанные из толстой и уже потемневшей доски, привязанной старой верёвкой к стволам деревьев. Сам дом был очень большой. Выложенный из почерневших от времени, дождей и снега огромных брёвен, он походил на жилище великана. Между брёвнами торчал зелёный мох, и весь старый дом как бы врос в покрытую зелёной плесенью болотистую землю.
За домом начинался густой тёмный лес, и была какая-то особенная тишина. Изредка она прерывалась противным карканьем ворон да постукиванием дятла. Когда я оказывался там, меня охватывали странные чувства. Здесь было видно, как глубоко просел задний угол нашего огромного строения. Меня это сильно удивляло и пугала сама глубина оседания. "А что там дальше? — часто задавался я одним и тем же вопросом, осторожно обходя углубление, но моё детское воображение не находило ответа. — Когда-нибудь туда провалится и весь дом вместе с нами?" — приходили ко мне невесёлые раздумья. От этих мыслей становилось грустно, и я старался скорее вернуться во двор.
Зато внутри дома было очень просторно и светло. Правда, без мужских рук краска на больших окнах облупилась, а выкрашенные в коричневатый цвет широкие доски просторных палатей, подвешенных под самым потолком, закоптились от дыма печи. Пол был некрашеным. Его мыли нечасто, как правило, перед праздниками. Поливая водой из ведра, скребли большим ножом вдоль досок, стараясь соскоблить с них въевшуюся грязь. Затем пол вытирали и опять поливали водой, чтобы снова скрести. И делали так до тех пор, пока половые доски не побелеют. Это была не лёгкая работа! Но, когда отмытые доски окончательно протирали тряпкой, и они высыхали после воды, в доме становилось необычайно уютно и светло, а всё помещение наполнялось ароматом свежевымытого дерева.
Работая в колхозе, Анастасия рано уходила на работу, и мы целый день были предоставлены самим себе. Уходя, она строго наказывала своим детям и особенно Кате следить за мной и не оставлять одного. "Меня Лида просила присмотреть за Владиком и не обижать. Слышите? И ты, Катька, отвечаешь за него головой. Не забывай кормить мальчиков. В печи стоит еда, хлеб — на полке. Принесёшь воды и уберись в доме. Будь за старшую", — наставляла она.
"Старшей" Кате было всего десять лет. Она выглядела худенькой девочкой, одетой в поношенное ситцевое платьице, из которого давно выросла. Заплетённые кое-как косички с синими бантиками торчали в стороны. Её лица я не запомнил, но, по-моему, на нём имелись веснушки, и ростом она была намного выше меня.
С Серёжей мы были ровесниками, если не учитывать того, что мать зарегистрировала моё рождение второй раз. Крепыш с белокурыми волосами, весёлый и добрый, он, как и Катя, опекал меня по-братски и был примером для подражания.
* * *
Как-то, в конце уже наступившего лета, Катя предложила сходить в кедровник, чтобы насобирать шишек и полакомиться орешками. До кедровника нам пришлось идти не один километр по просёлочной дороге, над которой с двух сторон нависали тёмно-зелёные лапы высоких и толстых елей. И чем дальше мы углублялись в тайгу, тем становилось темнее и темнее. Впервые в жизни я по-настоящему ощутил тяжёлый аромат таёжного леса, который закрыл огромными ветвями небо и, казалось, затих в ожидании добычи. Там, в глубине, между разлапистыми елями, нам мерещились волчьи глаза или грозное дыхание медведя. От страха мы невольно взялись за руки и перешли на шёпот.
— Слышите? — тихо произнёс Серёжа, указывая на густой кустарник. — Мне, кажется, там кто-то есть.
— Кто? — вырвалось у меня.
— Дед Пихто! — рассмеялся он, довольный шуткой.
После его проделки мы стали опять громко говорить, смеяться, выкрикивать отдельные слоги и слова, чтобы послушать далёкое эхо. Первоначальный страх сменился нервным весельем, которое постепенно отвлекло нас от чар могучей тайги.
И вот мы вышли из мрачного царства елей. Над дорогой появилось небо и солнце, подул слабый ветерок, а впереди, пронизанные яркими лучами света, показались высокие кедры. С криками мы разбежались в стороны, чтобы собирать в траве упавшие с кедровых сосен тёмно-коричневые и пахнущие древесной смолою шишки. Серёжа показал, как можно вынуть из них небольшие орешки и дал попробовать. Помню, они мне не очень понравились.
— Ничего, вот принесём домой да ка-ак пожарим на сковороде. Пальчики оближешь! А сейчас они сырые, поэтому и не такие вкусные, — утешал он, с удовольствием щёлкая орешки и поедая их белые внутренности.
Назад шли уже с полными корзинами шишек, и когда снова оказались в еловом полумраке, то прошли этот путь почти молча. Никто из нас не хотел показать другому свою тревогу. Серёжа, лишь для храбрости, прокричал два раза, чем вызвал далёкое унылое эхо, и тоже замолчал. Постепенно мы ускорили шаг, желая скорее выбраться к из ельника.
Но вот показалась знакомая нам поляна, и Серёжа крикнул:
— Кто быстрее?!
И мы все, втроём, побежали навстречу ясному голубому небу, показавшемуся между деревьев.
Первой на поляну вырвалась Катя, за ней — Серёжа и потом — я.
— Конечно, она вон какая длинная, — беззлобно пожаловался он на сестру. — Её, дылду, разве перегонишь!
Притворившись обиженной, Катя стала гоняться за нами со словами:
— Ну, я вам покажу, карапузики. Сейчас поймаю!
А догнав кого-либо из нас, валила на траву, садилась как бы верхом и, не больно хлопая сзади ладонью, смеясь, командовала:
— Но! Поехали.
От такой возни все быстро устали и с хохотом повалились на траву.
А в это время солнце уже клонилось к закату. Мы вспомнили, что пора продолжить путь.
— Вставайте, мои карапузики, — ласково позвала Катя в дорогу, — а то скоро темнеть будет.
В тот момент она очень походила на свою мать, и слово "карапузики" уже не казалось обидным. Наоборот, оно напомнило нам о доме, о нашей матери, которую мы всегда с нетерпением ждали с работы. Я не ошибся, назвав Анастасию нашей матерью. Обращаясь к ней, я уже давно называл её "мамой".
* * *
К осени (а она начинается в Сибири рано) колхоз наконец построил семье Анастасии новый дом вместо её старого и осевшего в болотистую почву. По сравнению с бывшим, он был небольшим и холодным. Здесь уже не было палатей, а сам дом обогревался обыкновенной кирпичной печью с чугунной плитой да печкой-буржуйкой, установленной напротив маленьких окон. Буржуйку поставили дополнительно, потому что стены, выложенные из тонких брёвен и обшитые досками, плохо удерживали тепло.
Помню, Анастасия с обидой на председателя колхоза возмущалась: "Не дом, а курятник! Даже развернуться негде. А сколько теперь дров понадобиться?"
И действительно, топить теперь приходилось чаще, даже в дождливые холодные дни. Обычная печь, в отличие от русской, имеет короткий дымоход и долго тепло не держит. Ну, а если и сам дом плохо утеплён, то помещение остывает ещё быстрее. Вот тут буржуйка и спасала нас, особенно зимой.
* * *
Но с приходом осени наступила и школьная пора. Серёжа должен был пойти в первый класс, а Катя — в четвёртый. Перед Анастасией встал вопрос, с кем оставлять меня дома. Выход нашли. Местная единственная на всю деревню учительница разрешила ей приводить меня на Серёжины занятия. А чтобы я не мешал на уроках, она посоветовала купить школьные принадлежности. Так я стал "первоклассником" и был очень горд тем, что, как и Серёжа, пойду в школу. Анастасия купила мне букварь с красивыми картинками, тетради и цветные карандаши.
Как сейчас я помню тот день, когда она сложила мои школьные принадлежности в холщовую сумку, сшитую ею, и, повесив на плечо, напутствовала: "Теперь ты, Владик, первоклассник. Слушайся учительницу". Конечно, я понимал, что меня отдали учиться "понарошку". Это было видно и по снисходительной улыбке самой Анастасии и по довольным лицам её детей, которые радовались за меня, как за ребёнка, получившего новые игрушки.
С первых же дней я с большим рвением взялся за учёбу: внимательно слушал учительницу и, высунув язык, старательно выводил карандашом палочки в тетради. Дома я сам садился за стол, чтобы выполнить домашнее задание, чем немало удивил Анастасию.
— Ишь, какой старательный! Молодец. Катька! А ты уроки сделала? — переключалась она на дочь.
— Нет, мама. Пока разогрела, их накормила и немного погуляла. Наташка сказала, что у них кошка окотилась. Предлагает одного забрать. Такого беленького с чёрными ушками. А ещё...
— Ты мне зубы-то не заговаривай! Уроки учила?
— Да нет же. Я тебе уже сказала...
— Ну ладно, — говорила в таких случаях Анастасия уставшим голосом. — Садись, учи, а я пойду дров на ночь немного нарублю. Зажги лампу. Керосин-то хоть там есть?
Так, изо дня в день, я продолжал ходить в школу. Сидел вместе с Серёжей за свежевыкрашенной партой и старательно тянул руку, желая ответить на вопросы учительницы. К моему огорчению, она не обращала на меня внимания, домашние задания не проверяла и не ставила никаких оценок. К тому же, у меня не было даже дневника: не полагалось. Постепенно я понял, что учить меня никто не собирается и потерял интерес к занятиям.
* * *
Зима же выдалась холодной. Чтобы посещать школу, нужны были новые валенки (старые прохудились) и тёплая одежда. Но Анастасия не смогла одеть меня и Серёжу, поскольку у неё просто не было денег. Мать писала из Пятигорска, что Ивану удалось найти работу на стройке, и они надеются забрать меня до Нового года. А пока, извинялась она перед сестрой, мы вынуждены копить на длинную дорогу туда и обратно, чтобы забрать Владика.
Пришлось мне и Серёже сидеть дома. Развлекались, как могли. Магазинных игрушек у нас не было, и мы делали их сами. Спичечные коробочки служили нам тележками, костяные бабки (суставные кости ножек поросёнка или взрослой свиньи) становились конями, а две спички — оглоблями. Сбруи, хомуты и вожжи изготавливали из крепких ниток, что требовало не только умения, но и большого терпения.
В пустой коробочке можно было возить небольшой грузик или посадить туда живого таракана, предварительно закрыв её. Когда повозки неудачно сталкивались, и при этом рвалась упряжь, мы с удовольствием и терпеливо ремонтировали её или изготавливали новую.
Вместе с сильными морозами нас одолевал и голод. Помню, как все сидели за небольшим некрашеным столом. На нём горела керосиновая лампа, а мы с удовольствием ели варёную картошку в мундире. Ещё горячую, мы очищали её, перекидывая с руки на руку, и запивали ледяной водой, принесённой из холодных сеней. Вода в стоящей там деревянной кадке обычно покрывалась сверху слоем льда, и, чтобы её зачерпнуть, приходилось сначала проламывать железным ковшом тонкий ледяной панцирь. Зато, как вкусно было запивать ледяной водой, ломящей зубы, уже очищенную картошку, посыпанную сверху крупной солью!
После ужина Анастасия начинала хлопотать возле плиты, пытаясь что-либо сообразить нам на следующий день. Катя мыла посуду, а потом садилась ближе к керосиновой лампе доделывать ещё невыполненное школьное задание. Я и Серёжа начинали играть на деревянном полу.
Ложиться спать приходилось рано, чтобы Кате успеть на занятия, а Анастасии — на работу. Мне и Серёже вставать рано уже было не нужно. Улёгшись на тёплые фуфайки, постеленные прямо на полу, мы, как всегда, тихонько переговаривались между собой, а красный свет огня от раскалённой буржуйки и тёмные углы комнаты давали пищу для наших ночных разговоров.
Очень ярко и зримо запомнилась одна из таких ночей. Тогда, после того, как погасла лампа и наступила тишина, мы услышали пение сверчка. Он поселился недавно и, видимо, окончательно освоившись, смело начал своё пение. Раньше он делал это осторожно. Едва начав, ненадолго замолкал, как бы прислушиваясь, и только потом продолжал дальше. Заслышав наши голоса или другой подозрительный шорох, молчал долго, пока мы не угомонимся, и не наступит полная тишина.
В ту же ночь сверчок запел, не обращая на нас внимания.
— Ишь, распелся, — промолвил Серёжа, — кажется, решил остаться. Понравилось ему у нас.
— А это хорошо? — спросил я.
— Конечно, хорошо! Вот если бы он ушёл, было бы нехорошо, не к добру.
— А какое он добро приносит?
— Ну, как тебе сказать? Просто так говорят: сверчок поселился — значит, к добру. Помнишь, в старом доме у нас тоже были сверчки?
— Ну, — допытывался я.
— Салазки гну. Понял?
— Нет, — откровенно признался я, стесняясь своей недогадливости.
— Эх, ты! Наш старый дом, говорила мама, ещё дед строил, и он вон сколько простоял.
Мы замолчали, а сверчок распелся громко, как у себя дома.
— По-моему, он поселился за печкой.
— Да, там ему теплее, — уже зевая, согласился Сергей. Затем он отвернулся от меня и сразу заснул.
Я остался один со своими мыслями. Спать почему-то не хотелось. Сверчок с небольшими перерывами пел мне свою радостную песню, навевая покой и умиротворённость. В этот момент я почувствовал, что сильно люблю этот тёплый родной уголок, эти красные блики огня, исходящие от печки-буржуйки, которые рисовали мне на стенах комнаты фантастические фигуры. Беспокойные тёмные тени в углах уже не пугали моё воображение: там пел добрый сверчок, охраняя наш покой и нашу любовь друг к другу. Я даже немного привстал, чтобы окинуть взглядом этот сказочный мир теней и огня. Тогда я не знал, что пронесу через всю свою жизнь образ этой незабываемой ночи.
ГЛАВА 3
И вот мать прислала нам телеграмму, в которой сообщалось, что она приедет в Окунево в начале декабря. Я и Сережа теперь с нетерпением отрывали листки календаря, висевшего на стене, и считали на пальцах, сколько дней осталось до её приезда.
— Тётя Лида, говорила мама, сейчас едет на поезде до самого Омска, а потом будет добираться до нас на машине! — поделился со мной очередной новостью Серёжа. — Ты был когда-нибудь в Омске?
— Нека.
— Я тоже не был, — задумчиво произнёс он. — Говорят, Омск большой город. Почти как Москва.
— Да. Мне моя мама рассказывала. Он очень большой!
— Эх! Везёт тебе, — с мальчишеской завистью признался Серёжа. — Вот вырасту, тоже туда поеду.
Желанный день наступил. Анастасия ещё с вечера прошедшего дня замесила тесто, купила на последние деньги в Окуневском магазине бутылку водки и конфет. С утра она нарубила дров, растопила печь и вместе с Катей стала жарить пирожки с капустой. Я и Серёжа ещё спали, но, почувствовав ароматный запах, сразу проснулись.
— Ага! Учуяли, мои карапузики, — рассмеялась Катя.
С того похода за кедровыми орешками к нам приклеилось это прозвище, но мы уже привыкли и не обижались. Она сунула каждому по горячему вкусно пахучему пирожку: "Нате вот, ешьте да больше не просите. Скоро тётя Лида приедет".
Мы стали надевать на себя одежду, держа надкусанные пирожки в зубах. Доев их, запили холодной водой и, даже не умывшись, прильнули к покрытому инеем окну. Но причудливые, словно из сказки, застывшие на стекле кристаллики льда мешали нам рассмотреть двор и уличную дорогу. Мы стали по очереди дышать на иней, скрести его ногтями, пока не появилось прозрачное отверстие.
Перед нами открылась часть двора, а за невысоким забором — пустынная улица. Едущей машины и даже людей нигде не было видно. Мы ещё посидели возле подоконника, в надежде первыми увидеть или услышать подъезжающую к дому машину. Затем вернулись к своим играм, изредка поглядывая на окно и прислушиваясь.
Постепенно мы так увлеклись, что не расслышали шум подъезжающей к дому машины.
— Мама! Владик! Серёжа! — закричала чуткая Катя. — Тётя Лида приехала.
Охнув, Анастасия присела на стоящую рядом некрашеную табуретку со словами: "Наконец-то. Господи, благослови!" — и в чём была, надев на ходу валенки, выбежала во двор. Катя — за ней.
Мы же кинулись к окну. Но проделанное отверстие успело подмёрзнуть. Наши пальцы начали яростно скрести его ногтями — но было поздно: голос смеющейся матери, восторженные крики Анастасии и Кати уже раздавались в сенях.
Я подбежал к настежь распахнутой двери и застыл на пороге в ожидании.
Мать сразу заметила меня, бросилась навстречу:
— Владик! Сыночек. Я так соскучилась, родной!
Не раздеваясь, она подхватила меня на руки, занесла в комнату и расплакалась.
* * *
Дожидаясь обратного отъезда машины в Омск, мы с матерью пробыли в Окунево ещё три дня. В дом Анастасии зачастили соседи, чтобы посмотреть на Лидку, которая переехала жить на юг в далёкий Пятигорск. Некоторые интересовались, можно ли там устроиться на работу, найти жилье, как с продуктами и тому подобное. Мать подробно описывала условия проживания на новом месте и старалась во время разговора не отпускать меня от себя. Она то прижимала одной рукой мою голову к себе, разговаривая с гостем, то, сидя на табуретке, во время беседы обнимала меня ногами и руками, а я, облокотившись на её сильные ноги, был вынужден (в который раз!) слушать её рассказ о Пятигорске.
Серёжа скучал, и было видно, что ему не хватает меня. Он почти не притрагивался к игрушкам и даже один раз показал язык, недовольный тем, что я покинул его.
— Мам! Я хочу с Серёжей поиграть. Можно?
— Можно, можно, сынок. Иди, поиграй, — опомнилась она.
— Отвык, видать, от родной матери, — заметила собеседница и, вставая, добавила: — Настя-то ему вместо тебя была.
Когда ушла очередная соседка, я краем уха услышал негромкий разговор матери с Анастасией.
— Настя, возьми. Это тебе за Владика. Небось, денег у тебя мало. Возьми!
Послышалось шуршание бумажных денег и рассерженный голос Анастасии:
— Ты что это, Лида, с ума сошла?! Я за наших с тобой детей деньги не возьму. Ишь, чего удумала! Забери: тебе его ещё назад вон сколько везти надо. В дороге деньги лишними не бывают. А за меня не волнуйся. Я — дома, да и трудодни скоро получу.
— Ну ладно. Не обижайся. Спасибо за всё.
На другой день мать поехала на попутной машине в Евгащино и привезла мне и Серёже по тёплому пальто и две пары валенок, а Анастасии с Катей — пуховые платки.
— Ну, зачем ты, Лида, так растратилась, — ворчала Анастасия, но от подарков не отказалась, чтобы не обидеть сестру.
Больше всех обновам, конечно, обрадовались я и Серёжа. Примерив пальто и валенки, мы сразу засобирались на улицу, чтобы показаться местным мальчишкам. Они катались на санках возле замёрзшей речки и встретили нас с большим интересом.
— Эй! Смотрите! "Грязнухи" пришли, — крикнул один из них.
"Грязнухами" прозвали семью Анастасии из-за фамилии и бедности, а заодно — и меня.
— Я тебе, Федун, сейчас покажу, кто из нас "грязнуха", — вскипел Серёжа.
Он бросился догонять мальчишку на голову выше себя, ухватил того за ворот, повалил в снег. Усевшись верхом, Серёжа ткнул его туда головой.
Когда обидчик поднял голову с полным ртом снега, то окружившие их деревенские ребята разразились хохотом.
— Ну что, наелся? — спросил поверженного и опозоренного противника Серёжа. — Хочешь ещё попробовать?
— Отпусти, — промычал тот.
— Серёга, дай ему ещё! — закричали ребята, — Будет знать, как к другим лезть!
— Ладно, хватит ему: лежачего не бьют, — ответил Серёжа, отпустил Федьку и стал отряхивать снег с нового пальто.
* * *
На следующее утро наступил день отъезда. Людей для поездки в Омск набралось немало. Шофёр, покрикивая на женщин с детьми, приказал им располагаться ближе к кабине, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не вылетел через задний борт. Сверху кузова был натянут на железные арки, приделанный к бортам машины брезент, который закрывался сзади наподобие двух штор. Поперёк — стояли длинные лавки для пассажиров, а в углу, возле кабины, — железная бочка, попахивающая бензином.
На прощание мы стали обнимать друг друга. Анастасия поцеловала меня и тайком перекрестила. Затем послышался нетерпеливый гудок и сердитый голос шофера: "Залезайте в машину! Ехать далеко. В кузове не курить: там стоит бензин". После его слов мать подхватила чемоданы, поставила их на деревянные доски открытого кузова и, взобравшись наверх, потащила к кабине. Подошёл шофёр. "Ну-ка давай, малый", — сказал он мне, подхватил за подмышки и помог взобраться наверх.
Затем послышался лязг закрывшегося заднего борта машины. Я стал пробираться между ног отъезжающих к матери и, добравшись до неё, уселся рядом на лавку. Анастасия с детьми продолжали махать руками, уже не видя нас в полумраке натянутого тента. Мотор машины затарахтел, и она медленно тронулась с места. Последнее, что я запомнил, это растерянное лицо Серёжи с поднятыми над головой руками.
* * *
Дорога в Омск показалась вначале приятной. Правда, не было света, но я вслушивался в надсадный вой мотора и представлял себе, как мы доберёмся до Омска, а потом сядем в настоящий поезд. В груди у меня всё пело от счастья. Я тесно прижался к матери, которая накрыла меня старой, драной шубейкой, отданной Анастасией для дороги.
— Тебе не холодно? — спросила она.
— Нет. А на паровозе мы долго будем ехать?
— Долго. Очень долго, — почему-то вздохнула мать, но меня её ответ сразу успокоил.
— Это хорошо! Серёжа сказал, что когда выучится на машиниста, то сможет приехать к нам. Знаешь, мам, я тоже решил стать машинистом. Тогда мы сможем приезжать друг к другу в гости. Правда?
— Для этого, сынок, надо хорошо учиться в школе.
— На одни пятёрки?
— Да.
— А мне в школе учительница оценки не ставила и даже не проверяла задания. Говорила, что я ещё маленький, — пожаловался я.
— Ничего. На следующий год ты подрастёшь, и будешь учиться в Пятигорске.
— А Пятигорск большой город?
— Он не большой, но красивый. А ещё там очень высокие горы.
— До облаков?
— До облаков, — подтвердила мать.
Я замолчал, поражённый воображением. Таких высоких гор нигде в Окунево, и даже в Евгащино, мне не приходилось видеть. В темноте послышался плач грудного ребёнка, а затем — рассерженный голос его матери:
— Мужики! Перестаньте дымить. Дышать нечем!
Её поддержали другие женщины, словно пчелиный улей. В ответ мужчины поворчали, но стали курить по очереди, высовываясь сзади кузова между брезентовыми шторами.
Однако мороз крепчал, и теперь женщины стали ругаться на курящих, требуя вообще плотно закрыть брезент.
— Вот бабы! И так им не этак, и этак не так, — послышался шутливый голос молодого парня.
— А ты, видать, ещё никак не умеешь — ответил в темноте молодой женский голос, и бабы поддержали общим смехом.
Сконфуженный парень замолчал. Мужчины нехотя закрыли штору, но продолжали, покуривать втихаря, отчего табачный дым снова заполнил небольшое пространство кузова. Так, под истошный шум мотора, плачь младенца и переругивание женщин с курящими, я сладко заснул, положив голову на колени матери.
Проснулся неожиданно. К горлу подступала тошнота, болела голова, а шум мотора уже не казался успокаивающим. Наоборот, он с тревогой отдавался в моём теле и вместе с резкими толчками всей машины ослаблял силы. Сильно пахло бензином, запах которого и вызывал тошноту. Люди шумели, а некоторые стали стучать по кабине шофёра.
Тот остановил машину и подошёл к заднему борту:
— Граждане!..
Но разозлённые пассажиры не захотели его слушать и потребовали немедленно открыть задний борт. Некоторых рвало, и мужчины закинули наверх обе брезентовые занавески. Ворвавшийся морозный воздух сразу принёс облегчение.
Мать спрыгнула вниз, подхватила меня и поставила на заснеженную дорогу.
— Как ты себя чувствуешь, Владик? Тошнит? — обеспокоенно спросила она.
— Тошнит! И голова разболелась.
— Ах, ты мой бледненький... — внимательно всмотрелась она в моё лицо, а затем присела на корточки и поцеловала в щеку.
— Ты что же это, черт бородатый, нас отравить удумал?! — послышался рядом истеричный голос женщины с грудным ребёнком на руках, которого она трясла, чтобы тот не орал.
— Граждане! — снова попытался заговорить шофёр. — Так как же мы без бензина почти двести километров проедем. А? Куда мне эту бочку ставить?
— Это верно, — помолчав, согласились мужчины, и женщины сразу притихли.
— Значить так, гражданки, — обратился шофёр к женщинам. — Прошу шторы плотно не закрывать. Во время пути будем делать чаще остановки, чтобы выходить из машины проветриваться или "сходить до ветру". Кто с детьми, пересядьте ближе к заднему борту. А мне придётся ехать медленнее, чтобы вас не вытрясти. Всем понятно?
— А на поезд не опоздаем? — спросил кто-то из женщин.
— Ну, если опоздаем, на другой день уедешь, — успокоил он её, усмехнувшись в бороду. — Мамаш в этот раз много набралось, — как бы оправдываясь, обратился шофёр к стоящим рядом мужчинам. — Запечатались под брезентом, а проветривать кузов боятся. Правильно я говорю? — и они, соглашаясь, закивали головами.
Подождали тех, кто "бегал до ветру", и шофёр скомандовал:
— А теперь — по коням! Плохо будет — стучите, — и пошёл к кабине.
Все молча расселись, как посоветовал шофёр: женщины с детьми — ближе к заднему борту, мужчины — к кабине машины. Курить там они уже не решались из-за бочки с бензином, а протискивались осторожно по одному к брезентовым шторам, которые свободно болтались на ветру, и теперь никто не требовал их плотно закрывать.
Холодный воздух вскоре остудил кузов, и женщины попросили все-таки плотно закрыть брезент, чтобы не простудить детей. Но пары бензина снова накапливались, и шторы снова открывали или делали остановку. Наконец, чтобы не опоздать к поезду, было решено делать меньше остановок, а открывать шторы, когда кого-нибудь рвало или кто-то из мужчин высовывался покурить.
За всю дорогу нам с матерью пришлось раза три подползать к заднему борту, чтобы опорожнить свои желудки. При этом надо было крепко держаться за борт, чтобы не вывалиться из машины, высунув голову наружу. Из-за холода и постоянной тошноты я, помню, сильно устал. Мне уже казалось, что наша поездка никогда не закончится. Ослабленный, я заснул, положив голову матери на колени, и не заметил, как машина въехала в Омск.
* * *
Проснулся от несильных толчков материнской руки.
— Вла-адик! Мы уже приехали, — склонилась она надо мной, говоря в ухо.
Я открыл глаза. Задний борт уже свесили вниз, и наши попутчики, помогая друг другу, покидали машину. Мать подала чемоданы шофёру, затем — меня и с его помощью спрыгнула на покрытый тонким слоем снега городской асфальт. От яркого дневного света я зажмурил глаза, а когда снова открыл, то увидел, что мы находимся на большой площади.
— Вот мы и в Омске, сынок. А во-он то красивое здание — железнодорожный вокзал.
Я стал с удивлением рассматривать новый для меня мир — высокие многоэтажные дома, поток объезжающих привокзальную площадь машин и целые толпы людей идущих вдоль домов.
Наша машина стала с шумом отъезжать и, когда я посмотрел ей вслед, то увидел на заднем борте свисающие сосульки рвотных масс, застывших на крепком морозе.
Внутри вокзала меня поразило обилие света, широкие деревянные лавки со спинками и блеск стеклянных окошечек, за которыми сидели сердитые тёти, покрикивающие на людей, толпящихся перед ними.
Мать усадила меня на одну из лавок и поставила рядом чемоданы. Она огляделась вокруг и обратилась к сидевшей рядом пожилой женщине.
— Вы бы не могли посмотреть за сыном, — кивнула она в мою сторону, — и за чемоданами, пока я куплю билеты?
Соседка глянула добрыми глазами, не задумываясь, ответила:
— Конечно, родненькая. Иди, иди... — махнула она в сторону стеклянных окошечек, и заметив нерешительность, успокоила: — За него не бойся: присмотрю.
После ухода матери, она полезла в сумку, вытащила конфету-подушечку и протянула мне.
— А тебя как зовут?
— Владик.
— Как?
— Владик!
— Ах, Владик! А я, дура глухая, сразу-то не расслышала. И куда вы с мамой едете?
— В Пятигорск, — последовал мой гордый ответ.
— Это, где ж такой город находится? Что-то и не слышала про него.
— Мама сказала, что там большие горы. Аж до облаков!
— Аж до облаков? — задумчиво повторила женщина. — Никак, далеко вам с мамой придётся ехать, — посочувствовала она.
Несколько минут мы сидели молча. Засунув конфету за щёку, я наблюдал, как мать постепенно приближалась в очереди к окошку сердитой тёти, которая уговаривала людей не волноваться и обещала, что билетов хватит на всех.
Когда мы наконец оказались в поезде, на улице было темно. Плацкартный вагон встретил нас гулом говорящих со всех сторон пассажиров, полумраком редких светильников и воздухом, наполненным табачным дымом. Я стал проситься на верхнюю полку, но мать сказала, что оттуда можно упасть, поэтому там будет спать она. Мне же предложила сесть за столик и посмотреть на огни покидаемого нами города.
Я никогда не видел такого моря света и стал просить мать, чтобы она тоже смотрела в окно. Она смотрела, поддакивала мои удивлённым возгласам и одновременно доставала из чемодана хлеб, варёную картошку в мундирах и купленный на привокзальной площади кусочек сала.
На одной из остановок мы вышли погулять на перрон. Я попросил показать паровоз, и мать повела меня вдоль длинных вагонов поезда туда, где слышалось мощное шипение. Когда мы подошли поближе, я увидел перед собой чёрное чудовище. Паровоз, казалось, дышал, выпуская из себя пар, а иногда издавал очень пронзительный свист и выбрасывал в небо огромное облако чёрно-белого дыма. Его раскрашенные в красный цвет колёса и поршни походили на сомкнутые челюсти, которые словно пережёвывали что-то внутри себя.
Огромная красная звезда, украшающая переднюю часть паровоза, вызвала у меня уважение: пятиконечные звёздочки я часто видел в школе у пионеров. Их давали, слышал я, не каждому, а только тем, кто хорошо учился и помогал другим.
— А что, мама, этот паровоз хорошо учился?
— Почему ты так решил?
— У него, видишь, — показал я пальцем, — красная звезда, как у пионера.
Мать немного растерялась, но, подумав, ответила:
— Конечно, красную звезду просто так не дают. Вот и ты, если будешь хорошо учиться в школе, тоже получишь красную звёздочку.
— И тогда смогу ездить на таком паровозе?
— Когда вырастешь большой, — сможешь.
Уже лёжа в вагоне на нижней полке, я прислушивался к стуку колес и воображал, как впереди всех вагонов несётся наш чёрный паровоз с красной звездой на широкой груди. "Там-та-та-там та там-та-та-там..." — беспрерывно отбивали ритм колёса. Они несли меня к неизвестной и, как мне казалось, счастливой жизни в далёком Пятигорске.
https://proza.ru/2020/06/02/1742
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
