Практика показала, что последнее утверждение не соответствует действительности. Находятся некоторые индивидуумы, которые тебя не только не любят, а, прямо скажем, ненавидят. В моем случае индивидуумов наличествовало трое.
Они появились, когда я едва миновал соседний подъезд. Вышли из-за сиреневых кустов. Шаткой-валкой походочкой они приближались ко мне, и эта вот походочка не оставляла места для сомнений. Я понял сразу: будут бить. Бежать было поздно, да и ни к чему, все равно догонят (я не спортсмен) и только больше разозлятся. И все же я сделал попытку увильнуть и скрыться в соседнем подъезде, но один из них преградил мне дорогу — мордоворот с головкой маленькой, как девичий кулачок, и кулаками большими, как гири. Правильно, мозги у него в кулаках, и поэтому большая голова ему не нужна.
Я попытался сохранить лицо. Возмущенно я воскликнул:
— В чем дело?
Он даже не попросил закурить. Он сразу ударил — и я сразу упал.
Буду краток. Меня не просто побили — меня избили. И раздели. Когда я пришел в себя, я обнаружил, что с меня сняли мою любимую кожаную курточку, и джинсы, и даже кроссовки, мои шикарные адидасовские кроссовки, только два раза надетые. И я лежал в тесном заплеванном лифте ногами кверху, макушкой в пол, чувствуя себя, как боксерская груша после тренировки тяжеловеса, и двери лифта были закрыты.
То есть это потом я понял, что лежу в лифте. Вначале, едва очнувшись, я увидел над собой голые ноги в грязных белых носках. Некоторое время я смотрел на эти ноги и не мог понять, почему на этих ногах надеты мои носки, а если это мои ноги, то где мои джинсы, а если я разделся и лег спать, то почему мои ноги наверху, а не там, где им полагается быть, и почему так болит все мое тело, и почему мне так холодно? К тому же у меня не открывался один глаз. Я попытался сообразить, правый или левый, но тщетно. Тогда я решил вначале поставить себя на ноги.
Я горжусь тем, что смог это сделать. Без ложной скромности скажу — это был подвиг. В узком тесном пространстве, практически не владея конечностями, извиваясь всем телом, я выполнил поставленную задачу, и, не прошло и получаса, как я уже смотрел сверху вниз, как все нормальные люди, на свои ноги в грязных носках, и все еще не мог понять, что я делаю в этом лифте и где мои джинсы. Сохранять вертикальное положение без поддержки было трудно, и я прислонился к стенке, задев при этом панель с кнопками. Лифт поехал вверх, остановился, двери открылись. Я попытался выйти и выпал, потеряв равновесие.
Кажется, я опять потерял сознание на несколько секунд. Во всяком случае, я не помню, как падал, но помню, что лежал на чем-то мягком, теплом и упругом, и это что-то теплое и упругое пронзительно визжало.
Потом я почувствовал, что меня волокут куда-то, и скрипучий старушечий голос причитал что-то вроде: — Ой, да что же это, ой, да как же это!.. — и женский голос деловито командовал: — Быстро, включи аппарат, положите его в ванну, да с головой, и осторожнее, у него сломана ключица, осторожнее говорю, с головой, с головой погружайте!.. — и меня при этом куда-то несли, раздевали и окунали во что-то приятное, теплое, мокрое, и мое тело перестало болеть, я как бы растворился в этой жидкости и перестал существовать во плоти, превратившись целиком в идеальную, вернее, нематериальную, субстанцию. Во всяком случае, органы чувств у меня не действовали. Я ничего не видел, не слышал и не осязал. Мне даже подумалось, что, может быть, я уже умер, и это поэтому мне так хорошо.
Но я не умер.
Меня вытащили из ванны, завернули во что-то пушистое, отнесли куда-то и положили на что-то чрезвычайно мягкое и приятно-прохладное. И тело мое уже не болело.
И я отважился открыть, вернее, приоткрыть, единственный свой действующий глаз и посмотреть наконец, куда это я попал.
Я не собирался вскакивать и бежать домой. Не собирался я так же и задавать какие-либо вопросы. Ни на то, ни на другое у меня просто не было сил. Сил оставалось только на вульгарное любопытство. А я любопытен.
Итак, я приоткрыл глаз и решил, что-либо я брежу, либо сплю. Потому что только в кошмарном сне могло привидеться такое.
Судите сами: я лежал на старинной никелированной кровати с высокой спинкой, украшенной блестящими шишечками. На спинке (той, что в ногах кровати), свесив обутые в стоптанные валенки ножки, сидел некто лохматый, волосатый, похожий на обезьяну или на какого-нибудь другого зверька. Он был одет в длинную стеганую безрукавку и полосатые штаны, заправленные в валенки с латками на пятках. Сидел этот некто, по-старушечьи подперев кулачком острый подбородок. На подбородке шерсть была гуще и длиннее, чем на лице или на груди под расстегнутой безрукавкой. Некто время от времени вздыхал и ронял невнятные междометия и даже целые фразы типа: "Ой-ой-ой...", "Ох-хо-хо...", "Что же это будет...", "Горюшко мое...". Старушечьим голосом.
Рядом с лохматым-волосатым примостилась большая черная птица с желтым клювом. На клюве у нее было криво надето пенсне с черным шнурочком, какое рисуют на портретах Чехова. Глаза птицы были закрыты, как будто она спала.
Дальше, за спинкой кровати, я увидел открытую дверь, а в перспективе — тоже открытую дверь в другую комнату, вдоль стенок которой тянулись книжные полки, как в библиотеке.
Я чуть повернул голову и встретился взглядом с белым псом. Я не узнал его. Хотя мог бы — весьма запоминающийся экземпляр.
Пес посмотрел в мой полуоткрытый глаз и сказал приятным баритоном:
— Лада, он пришел в себя.
И я все понял. Это сон. Я сплю. Мне снится, что я попал в пятьдесят вторую квартиру. Ругательное наименование обитательниц этой квартиры "ведьмы" мое подсознание интерпретировало причудливым образом, заставив меня увидеть во сне говорящую собаку, птицу в пенсне и лохматое существо.
И мне стало интересно.
Я пошире открыл оба глаза — к моему удивлению, совершенно безболезненно. Ах, да, я ведь сплю!
Явилась Лада, одетая в белую ночную рубашку. Тонко запахло фиалками.
Она спросила: — Ну, и как мы себя чувствуем? — так спрашивает вызванный на дом терапевт. Голосок у нее был нежный и мелодичный, словно звон серебряных колокольчиков. Ничего похожего на прежний ее писк.
Мне захотелось запеть. Или прыгнуть с телебашни. Или сразиться с двумя десятками львов. Да вы сами знаете, как нечто распирает изнутри, когда красивая женщина посмотрит на вас ласково.
Я не запел, я только приподнялся на кровати и открыл рот, чтобы произнести что-нибудь чрезвычайно умное, но она остановила меня: — Лежите, лежите, вам нельзя садиться, — и положила свою ручку мне на грудь.
Я послушно улегся. Она не отняла руки, и я готов был лежать так долгие часы, даже месяцы. Что за приятный сон привиделся мне! Неужели когда-нибудь придется проснуться?
— Я его знаю, — сказал пес приятным своим баритоном. — Он из соседней парадной.
Лада кивнула, и, не отнимая руки, другою взяла меня за запястье. Я готов был замурлыкать от удовольствия.
Она сосредоточилась на несколько секунд (ни дать, ни взять, девочка, играющая в доктора), потом осторожно положила мою руку на постель и сказала:
— Пока сделать ничего нельзя. Восстановление займет двадцать часов тридцать четыре минуты и восемнадцать секунд. Так что придется отложить до завтра. Сейчас он должен уснуть на четырнадцать, нет, на тринадцать часов сорок девять минут. Потом — Ворон, проследишь, — ему нужно будет встать, принять ванну, поесть и снова лечь. Я напишу тебе, Домовушка, чем его покормить, и какой концентрации сделать воду.
— Ты, Ладушка, мне лучше скажи, я так запомню, — сказал лохматый некто, — память у меня хорошая.
— Домовушка, как тебе не стыдно, ты ленишься! — укоризненно произнесла Лада. — Три слова всего! Нельзя же быть таким безграмотным!
— Читаю я, читаю, каждый день программу телевизорную читаю! — пронзительно завопил лохматый. — А намедни целых четыре строчки прочитал из книжки! Вот даже Пса спроси!
Пес кивнул своей большой лобастой головой.
Лада убрала свою руку с моей груди и встала.
Я хотел запротестовать, попросить ее не уходить, или сообщить ей, какая она красавица, или сказать что-нибудь умное, комплимент какой-нибудь отвесить, что ли, но Лада предупредила меня: — Спать, спать! — и погладила по голове.
Черная птица в пенсне, до тех пор сидевшая молча, будто дремала, встрепенулась и, взлетев со спинки кровати, понеслась на меня, хрипло каркая:
— Спать! Спать! Спать!
И я заснул.
Проснулся я от того, что солнечные лучи били мне прямо в лицо. В первый момент я не мог сообразить, где нахожусь — незнакомая комната, незнакомая антикварная мебель; солнечные лучи отражались в зеркале большого зеркального шкафа, старинное глубокое кресло стояло рядом с изголовьем кровати, и сама кровать — образца тридцатых годов, с шишечками, и столик под бархатной вишневого цвета скатертью, а над столиком — часы-ходики. На верхнем резном украшении часов сидела большая черная птица, похожая на галку. Птица дремала, засунув голову под крыло.
Когда я увидел эту птицу, я вспомнил все: и троих ночных грабителей, и лифт, и свой кошмарный сон. То есть не все было сном. Птица оказалась реальностью.
Я пошевелил руками и ногами и с удивлением обнаружил, что все мои конечности целы. Более того — ничего не болело.
Я откинул толстое одеяло, которым был укрыт — такие одеяла, сшитые из множества разноцветных лоскутков, я прежде видел только в кино, — и тут же укрылся снова. Потому что в постели я лежал совершенно голый. Я еще раз внимательно оглядел комнату. Ничего даже отдаленно напоминавшего одежду — какую-нибудь, все равно, какую, — я не заметил. Зато я заметил, что птица на часах проснулась и очень внимательно наблюдает за мной. Пенсне на ее клюве не было.
— Что смотришь, птица Феникс? — сказал я. Я был зол и озабочен, испытывая острую необходимость посетить место общего пользования. Но не мог же я выйти из комнаты в чем мать родила.
— Санузел спр-р-рава по кор-р-ридору! — заорала вдруг птица, — Р-р-раздельный, р-р-раздельный!
От неожиданности я вздрогнул.
— Цыц, ворона! — шикнул я на нее.
— В*р-рон, не вор-рона, — каркнула птица даже как будто немного обижено. Или мне это показалось? Впрочем, я не особо удивился. Что я, птиц говорящих не видел, что ли? Не вор*н, конечно, попугаев, ну да это все равно. Птица — она птица и есть, что в разноцветных перьях, что в черных. Мозгов у нее — кот наплакал, да и те облегченного образца. Чтоб в полете легче было. Так что говорит она, не думая. И уж конечно, не обижается.
В то же время физиологические потребности организма все настойчивее заявляли о себе. Завернувшись кое-как в одеяло, я подошел к шкафу, надеясь найти свое белье. Ворона сорвалась с места и полетела прямо на меня, изрыгая из широко распахнутого клюва злобное карканье. Я испуганно попятился. Чертова птица успокоилась, присела на спинку кровати и неожиданно миролюбиво сказала:
— Не будь дураком. В шкаф лазить нельзя. Сказано: санузел направо по коридору. Пойди, пописай, прими ванну, как примерный...
Я — к стыду своему — настолько растерялся, что снизошел до объяснений:
— Я же голый!
— В ванной найдешь халат. А вообще можешь не стесняться. Здесь все свои. А Лада на работе.
Что делать? Обстоятельства бывают сильнее нас. Я поспешил выполнить совет птицы. Тем более что мой организм не оставлял уже мне времени отступить с достоинством.
В ванной комнате действительно висел на крючке махровый халат. А еще я нашел там ванну, полную — нет, не воды, а чего-то, напоминавшего воду. То есть это была жидкость без цвета, запаха и вкуса, абсолютно прозрачная — и все же, погрузившись в нее, я испытал странное чувство. Как будто я купаюсь в шампанском. Понимаете ли, эта жидкость пузырилась, как шампанское, но без пены, и пощипывала, покалывала кожу; и когда я вылез из ванны, я ощущал себя свеженьким, как только что испеченный хлебчик. Или как новорожденный младенчик — если такое сравнение вам больше по душе.
И что было самое странное — на моем теле не было ни одного синяка.
А во рту были целы все зубы — даже на месте был удаленный в поликлинике правый клык.
Я уже устал удивляться. И решил, что, наверное, мне только приснилось, что я проснулся. А на самом деле я еще сплю, и пребываю в продолжении предыдущего сна, того, где была говорящая собака и некто лохматый и волосатый. Или, может быть, я уже умер? Но нет, для мертвого я чувствовал себя слишком хорошо. И был слишком голоден.
Я вытерся пушистым полотенцем, натянул халат — халат был явно женский, и потому маловат и коротковат, — и отправился производить рекогносцировку местности.
Первым обследованным мной помещением был кабинет. То есть та комната, в которой вдоль стен тянулись книжные полки, а у окна стоял письменный стол с пишущей машинкой "Украина". Еще на столе имелось сооружение вроде пюпитра, на котором лежала толстая книга, раскрытая посредине. Я полюбопытствовал — по-моему, я уже упоминал о своем чрезмерном любопытстве, — и опять удивился, несмотря на прежнее твердое свое решение ничему в этом странном сне не удивляться. Книга эта оказалась собранием сказок братьев Гримм, с картинками. А я готов был голову дать на отсечение, что кто бы ни был хозяин (хозяйка) этого кабинета, он (она) — серьезный исследователь. Такой солидностью веяло от длинных рядов книжных полок, от пишущей машинки, от деревянного стаканчика с остро заточенными карандашами, стоящего на столе. Впрочем, присмотревшись к книгам на полках, я обнаружил, что почти все эти книги — сказки, народные или литературные. Кроме того, я заметил на полках справочники по физике и математике, несколько учебников для старших классов средней школы, несколько философских сочинений — "Критика чистого разума", например, или даже пресловутый "Материализм и эмпириокритицизм".
Но когда я потянулся взять с книжной полки томик Толкиена, меня остановило сердитое восклицание:
— А ну не трожь!
Я обернулся. Опять эта птица — она сидела на двери сверху, как на насесте, и буравила меня взглядом своих желтых глаз.
— Положи книжку на место.
Я повиновался.
— Принял ванну?
Я кивнул.
— Тогда быстренько марш в кухню, поешь — и в постель. И никуда больше не суй свой длинный нос, понял? Неужели мама не научила тебя простейшим правилам приличия?
Крыть было, как говорится, нечем. Я повиновался.
Коридор — паркет, зеркала по стенам самых разных размеров, конфигураций и стилей, — сверкал, сиял и искрился. При этом пол не уступал в блеске зеркалам — в половицы можно было глядеться, так он был натерт. Глаза болели от всего этого великолепия.
В уголочке на малюсеньком столике скромненько пристроился телефонный аппарат.
— Можно позвонить? — обратился я к птице, — а то дома волнуются.
