Повесть о Ладе, или Зачарованная княжна (1)

— Всем котам моей жизни:

— великолепному Марысю,

— обаятельному Ивану,

— благородному Бегемоту,

— и, конечно, тебе,

— мой нежный Джеймс.

—

— Повесть о Ладе,

или

—

— Зачарованная Княжна

—

—

—

—

Пусть рассказ

Загадочен и туманен,

Это еще не повод

Считать его ложным;

И не следует,

Ратуя противу суеверия и вымысла,

Отвергать

Завлекательность повествования

И его смысл...

Нгуен Зы,

нравоучение

к

"Рассказу о дереве гао"

Г Л А В А П Е Р В А Я,

п р е д в а р и т е л ь н а я

— Ни на земле, ни на небесах нет ничего невозможного, — объявил Дух.

— Цитатка-то заезженная! — заметил Оп. — К тому же ты ее переврал.

"Заповедник гоблинов"

Все, о чем рассказывается в этой книге, — чистая правда.

Г Л А В А В Т О Р А Я, в к о т о р о й

я з н а к о м л ю с ь с Л а д о й

Любой удар судьбы можно представить странным совпадением, если набраться терпения и подождать.

" День триффидов "

Началась эта история несколько лет назад, когда Союз уже не был Союзом, но рубль еще был деньгами.

Впервые я увидел Ладу зимой.

Неважно, куда я собирался, неважно, кого ждал, покуривая на крылечке. Я наслаждался приятным декабрьским утром и глазел по сторонам. Ночью выпал снежок — событие редкое в наших широтах — и лежал ровно и гладко, как чистая простыня. Из соседнего подъезда выскочил огромный белый пес неизвестной мне породы. Он пристально поглядел на меня, забежал за мусорный контейнер и задрал там лапу. Я не большой любитель животных, а от собак всегда старался держаться подальше. Не то, чтобы я их боялся, скажем так: уважал. Даже маленьких шавок. Поэтому пес не привлек особого моего внимания.

Потом из того же соседнего подъезда вышла девушка. Девушками я в то время интересовался значительно больше, чем собаками. Эта была — ничего особенного на мой взыскательный тогдашний вкус. Она была толстовата, низковата и плохо одета: курточка из "Детского мира", сапожки из кожзаменителя, старушечий платочек. Из-под платочка выбивались белые волосики. Девушка что-то пискнула, подзывая собаку (голосок был тоненький, птичий), и вместе с псом направилась через двор к арке, через эту арку мы выходим к троллейбусной остановке. Я смотрел ей вслед (потому только, что нужно же было куда-нибудь смотреть) — и что-то смущало меня, какой-то непорядок был в том, как она шагала через двор рядом с этим большущим псом.

Я отвлекся от моих наблюдений, потому что дождался того, кого ждал, и отправился туда, куда собирался. Только много часов спустя я вспомнил девушку, и пса, и как они шли рядом через двор, и как по чистому нетронутому снегу за ними вилась цепочка следов — собачьих. Девушка следов на снегу не оставила.

Я тогда решил, что это мне привиделось, померещилось, или, как говорила моя бабушка, примстилось. И благополучно об этом забыл. Как потом оказалось, зря.

Несколько дней спустя я увидел ее на троллейбусной остановке. Она была все в той же курточке, и в тех же сапожках, только платок заменила вязаная шапочка совершенно невообразимого розового цвета, какого бывают щеки у матрешек. Я бы не обратил на нее внимания, если бы не ее спутница. А спутница ее была красавица.

Таких женщин не существует в природе. Таких женщин не увидишь в кино. Таких женщин рисуют на обложках книг плохие художники.

То есть в ее внешности не было ни одного прокола. Каждая черта ее лица в отдельности и совокупность этих черт соответствовали всем требованиям, стандартам, критериям красоты. Большие темные глаза, не карие, но почти черные; длинные черные ресницы; изогнутые правильными дугами в меру густые брови; кожа даже и на вид гладкая, смугло-бледная; нежнейший румянец на щеках — и именно в том месте, где ему полагается быть от природы, а не там, где его обычно рисуют дамы. И ни следа косметики, даже помады не было на ее губах. На макушке, над собранными в узел волосами, каком-то чудом держалась и не падала маленькая меховая шапочка — я не знаю, что это был за мех, но во всяком случае, выглядел он дороже, чем даже норка. И длинная до пят шуба того же меха. В мехах — и в троллейбусе! Такой женщине и в такой шубе необходимо предоставлять автомобиль с личным шофером. За государственный счет.

А голос у нее был! Флейта! Виолончель! Мурлыканье сытой кошки! Или — как у Пушкина — "словно реченька журчит". И этим своим восхитительным голосом эта ослепительная красавица прямо-таки пропела:

— Ладушка, наш троллейбус.

И эта белобрысая девица своим писклявым голоском прощебетала в ответ:

— Да, бабушка, я вижу.

Донна Роза! Или я ослеп, или мне повылазило, как говорит моя собственная бабушка.

Втискиваясь в троллейбус с задней площадки, я лихорадочно подсчитывал. Пигалица — ее назвали Ладушкой — выглядела лет на двадцать. Допустим, что ей семнадцать или даже пятнадцать — двадцатый век, акселерация. Допустим, мама родила ее в шестнадцать — всяко бывает. Допустим далее, что мама мамы родила дочку в те же шестнадцать — может, это у них по наследству, ранние роды. Получается сорок семь. Не могло быть такого! Не могло быть этой женщине больше тридцати, а я бы ей и вообще дал двадцать пять. Она и в мамы пигалице не годилась.

Троллейбус, как всегда в этот утренний час, был переполнен. Людская масса равномерно колыхалась, разбухая после каждой остановки и утрясаясь во время движения машины. Внутри нее по строгим законам, действующим в общественном транспорте в часы пик, совершались перемещения потоков. Воспользовавшись одним из внутренних течений — многолетний опыт езды в троллейбусах седьмого маршрута сделал меня асом — я приблизился к интересующему меня объекту почти вплотную. Резкий рывок едва не сбил меня с ног, я ухватился за поручень и оказался нос к носу и грудь в грудь с белобрысой пигалицей Ладой.

И разглядел ее повнимательней.

Оказалось, во-первых, что она не так уж низкоросла, ее лоб пришелся на уровень моих глаз. Во-вторых, при более тщательном изучении я обнаружил в ее лице те же черты, что и в лице роскошной красавицы: тот же прямой нос, те же большие глаза, только ярко-голубого цвета, как вода в горных озерах. И, как ни странно — удивительно, что я прежде этого не заметил, — та же соразмерность черт, та же гармония. Только женщина, именуемая "бабушка", была брюнеткой постарше годами. Лада же, юная блондинка, была нежнее, тоньше — как если бы с писанного маслом холста сделали копию акварелью.

И еще — от нее пахло фиалками. Не духами с запахом фиалок, а так, как пахнут цветы на лесной полянке. Она подняла на меня свои голубые глаза — и голова моя закружилась.

Не знаю, каким образом, в набитом битком троллейбусе, да еще упакованная в такую длинную, и, уж верно, тяжелую шубу, но бабушка тут же оказалась между мной и Ладой. Я не успел еще утонуть в голубых глазах, как погрузился в черные. И растворился. Пропал. В смысле перестал существовать. Умер.

Очнулся я на конечной остановке. Пассажиров в троллейбусе почти не осталось, и не было среди них ни Лады, ни ее бабушки. Голова гудела. Я с удивлением обнаружил, что мысленно повторяю таблицу английских неправильных глаголов, и дошел уже до "to write — wrote — written". Как я ехал, когда сошли Лада и ее бабушка, и вообще что произошло после того, как мой взгляд перехватили черные глаза, я не помнил.

После этого случая я довольно часто видел Ладу в нашем дворе, или на остановке, всегда в сопровождении красивой бабушки или белого пса. И всегда при виде нее в моей голове начинали бродить английские неправильные глаголы. Как-то я попытался с ней заговорить — просто так, без задней мысли, познакомиться — соседи все-таки. Открыл рот и вместо заготовленной фразы: "Добрый день, я ваш сосед, живем в одном доме, давайте познакомимся", — выпалил:

— To write — wrote — written... — Лада прошла мимо, глядя сквозь меня, а я остался стоять с открытым ртом.

Честно говоря, я не очень переживал по этому поводу. Забот хватало. Ни Лада, ни ее красивая бабушка не интересовали меня в качестве потенциальных возлюбленных. Неописуемые красавицы предназначены для того, чтобы ими любоваться. Целоваться лучше с обыкновенными хорошенькими женщинами. Или я не прав?

Очень скоро до меня дошли слухи. Говорили, что Лада и ее бабушка поменялись с прежними жильцами, переехав откуда-то из Калуги или из Кинешмы. Говорили также, что бабушка у Лады неродная, то есть вторая или третья жена Ладиного родного дедушки, поэтому у них такая небольшая разница в возрасте. Еще говорили, что мачеха — в русском языке нет слова, более подходящего для обозначения их неродства, — держит девочку в черном теле, одевает в отрепья, сама же рядится в пух и прах. Я сам мог подтвердить справедливость этого слуха.

Потом начались скандалы.

Вначале ругались старушки на скамеечке по поводу белой собаки — почему это такой большой и свирепый на вид зверь бегает по двору без хозяев и без намордника! Дети и многие взрослые пугаются.

Действительно, если Ладу я не встречал без сопровождающих, то пес довольно часто прогуливался в одиночестве. Его поведение несколько отличалось от поведения других собак. Он никогда не лаял. Задирая лапу, он всегда прятался от возможных наблюдателей за какими-нибудь естественными преградами — за мусорником или хотя бы за деревом. С другими псами — и большими, и маленькими, — он никогда не обнюхивался, а если те настырно лезли с любезностями, особенно к нему под хвост, он молча показывал зубы. Зубы внушали уважение. Нахалы оставляли его в покое. Пройдясь несколько раз взад и вперед по футбольному полю, он степенной трусцой возвращался домой. Прямо-таки пес-джентльмен.

Прошло несколько недель. Прогулки пса без намордника не прекратились, но никто — даже самые страстные любители скандалов — более не усматривали в том ничего особенного.

Следующим был конфликт с одной очень чистоплотной обитательницей нашего дома, собравшейся травить тараканов. То есть рыжих прусаков — от черных наш дом до той поры бог миловал. Естественно, очень чистоплотная дама предупредила соседей по подъезду, как это принято в нашем доме — чтобы под воздействием О.В. типа "Прима" и "Дихлофос' прусаки не разбежались по всем этажам, нужно было травить всем квартирам одновременно. Пьющей и по той причине неимущей соседке, скинувшись, покупали флакончик "Примы".

Однако при визите в пятьдесят вторую квартиру чистоплотная обитательница нашего дома не была допущена внутрь и осталась стоять на пороге, как нищая просительница. Бабушка Лады — замечу кстати, что даже самые ушлые наши старушки на скамеечке не выяснили имени-отчества новой соседки — так вот, бабушка Лады в ответ на просьбу в субботу потравить тараканов сказала холодно: — Хорошо, учту.

— И тут, — рассказывала чистоплотная соседка, — по коридору (паркет, и зеркала по стенам, и совсем никакой мебели, ни даже тумбочки для обуви, ни вешалки для пальто!) побежал огромнейший черный таракан, наверное, в карандаш величиной, а я ей кричу : "Душите его, душите, таракан!" — а она с таким видом мне : "Мой таракан, говорит, хочу — давлю, хочу — кормлю", — попомните мое слово, разведет она нам всякую нечисть. Они в этих маленьких городках ужасные грязнули. Еще и клопы появятся, вспомните тогда.

Клопы не появились. Не развелись и черные тараканы. Более того, очень скоро из дома исчезли прусаки, а у квартирных собак и кошек — блохи.

Скандал номер три заключался в обвинении в уводе мужа. Обвинение выдвинула соседка Лады по этажу. Состояло это обвинение в том, что муж соседки (профессиональный алкоголик, между прочим) однажды вечером решил зайти в пятьдесят вторую квартиру "на предмет знакомства", как он сообщил жене. Он вышел в комнатных тапочках, в майке и в спортивных штанах, то есть по-домашнему. Больше жена мужа не видела. Такая вот криминальная история.

Участковый выдвинул версию, что гражданин просто сбежал от пьющей супруги, тем более что супруга была неофициальная, выражаясь казенным языком, сожительница. Пьющая супруга-сожительница доказывала, что, хоть муженек ее и был "всегда дурак", но не до такой же степени, чтобы почти голым бежать из дому в январе месяце, и что это его "ведьмы из пятьдесят второй" увели. Милиция открыла дело, но потом капитан, занимавшийся розыском, тоже пропал без вести, и дело закрыли.

Если и были какие-то еще слухи или скандалы, связанные с обитательницами пятьдесят второй квартиры, информация до меня не доходила. Я был слишком занят. Наступила весна.

Г Л А В А Т Р Е Т Ь Я, к о т о р а я

м н е в о с н о в н о м с н и т с я

Всякий пьяный шкипер верит

в Провидение. Но один из способов

судьбы обращаться

с пьяными шкиперами — швырять их о скалы.

Б. Шоу

Никогда не теряйте бдительность. Никогда не думайте, что вы в безопасности. Мойте руки перед едой. Не вступайте в случайные половые связи с незнакомыми вам лицами. Переходите улицу на зеленый сигнал светофора и берегите спички от детей. Если вы будете выполнять эти и многие другие несложные правила, вам гарантирована долгая и спокойная жизнь. Может быть — если на голову вам не упадет случайно кирпич, или если вы не сядете в один самолет с чеченскими террористами, или если вас не укусит бешеная собака.

Я никогда не пренебрегал мерами разумной предосторожности. Что мне, руки трудно помыть, что ли? Или на перекрестке посмотреть сначала налево, а потом направо? Я даже домой старался возвращаться в нейтральное время — либо засветло, либо далеко за полночь, когда уголовный элемент уже улегся спать. И все же я влип в историю. Мораль: чему бывать, того не миновать.

Правду говоря, в тот вечер я возвращался домой не в свое время, часов в одиннадцать. Но ночь была светлая — полнолуние, и даже фонари во дворе горели, что в те времена случалось редко в связи с мероприятиями по экономии топлива и энергии. И народу на улице было много, уж очень хорошая выдалась ночь — одна из первых весенних теплых ночей, когда так одуряюще пахнет акация, так таинственно шелестят молоденькие листья на деревьях, и когда так хочется любить весь свет!.. Что интересно, ты при этом уверен, что этот самый "весь свет" тебя уже любит.

Практика показала, что последнее утверждение не соответствует действительности. Находятся некоторые индивидуумы, которые тебя не только не любят, а, прямо скажем, ненавидят. В моем случае индивидуумов наличествовало трое.

Они появились, когда я едва миновал соседний подъезд. Вышли из-за сиреневых кустов. Шаткой-валкой походочкой они приближались ко мне, и эта вот походочка не оставляла места для сомнений. Я понял сразу: будут бить. Бежать было поздно, да и ни к чему, все равно догонят (я не спортсмен) и только больше разозлятся. И все же я сделал попытку увильнуть и скрыться в соседнем подъезде, но один из них преградил мне дорогу — мордоворот с головкой маленькой, как девичий кулачок, и кулаками большими, как гири. Правильно, мозги у него в кулаках, и поэтому большая голова ему не нужна.

Я попытался сохранить лицо. Возмущенно я воскликнул:

— В чем дело?

Он даже не попросил закурить. Он сразу ударил — и я сразу упал.

Буду краток. Меня не просто побили — меня избили. И раздели. Когда я пришел в себя, я обнаружил, что с меня сняли мою любимую кожаную курточку, и джинсы, и даже кроссовки, мои шикарные адидасовские кроссовки, только два раза надетые. И я лежал в тесном заплеванном лифте ногами кверху, макушкой в пол, чувствуя себя, как боксерская груша после тренировки тяжеловеса, и двери лифта были закрыты.

То есть это потом я понял, что лежу в лифте. Вначале, едва очнувшись, я увидел над собой голые ноги в грязных белых носках. Некоторое время я смотрел на эти ноги и не мог понять, почему на этих ногах надеты мои носки, а если это мои ноги, то где мои джинсы, а если я разделся и лег спать, то почему мои ноги наверху, а не там, где им полагается быть, и почему так болит все мое тело, и почему мне так холодно? К тому же у меня не открывался один глаз. Я попытался сообразить, правый или левый, но тщетно. Тогда я решил вначале поставить себя на ноги.

Я горжусь тем, что смог это сделать. Без ложной скромности скажу — это был подвиг. В узком тесном пространстве, практически не владея конечностями, извиваясь всем телом, я выполнил поставленную задачу, и, не прошло и получаса, как я уже смотрел сверху вниз, как все нормальные люди, на свои ноги в грязных носках, и все еще не мог понять, что я делаю в этом лифте и где мои джинсы. Сохранять вертикальное положение без поддержки было трудно, и я прислонился к стенке, задев при этом панель с кнопками. Лифт поехал вверх, остановился, двери открылись. Я попытался выйти и выпал, потеряв равновесие.

Кажется, я опять потерял сознание на несколько секунд. Во всяком случае, я не помню, как падал, но помню, что лежал на чем-то мягком, теплом и упругом, и это что-то теплое и упругое пронзительно визжало.

Потом я почувствовал, что меня волокут куда-то, и скрипучий старушечий голос причитал что-то вроде: — Ой, да что же это, ой, да как же это!.. — и женский голос деловито командовал: — Быстро, включи аппарат, положите его в ванну, да с головой, и осторожнее, у него сломана ключица, осторожнее говорю, с головой, с головой погружайте!.. — и меня при этом куда-то несли, раздевали и окунали во что-то приятное, теплое, мокрое, и мое тело перестало болеть, я как бы растворился в этой жидкости и перестал существовать во плоти, превратившись целиком в идеальную, вернее, нематериальную, субстанцию. Во всяком случае, органы чувств у меня не действовали. Я ничего не видел, не слышал и не осязал. Мне даже подумалось, что, может быть, я уже умер, и это поэтому мне так хорошо.

Но я не умер.

Меня вытащили из ванны, завернули во что-то пушистое, отнесли куда-то и положили на что-то чрезвычайно мягкое и приятно-прохладное. И тело мое уже не болело.

И я отважился открыть, вернее, приоткрыть, единственный свой действующий глаз и посмотреть наконец, куда это я попал.

Я не собирался вскакивать и бежать домой. Не собирался я так же и задавать какие-либо вопросы. Ни на то, ни на другое у меня просто не было сил. Сил оставалось только на вульгарное любопытство. А я любопытен.

Итак, я приоткрыл глаз и решил, что-либо я брежу, либо сплю. Потому что только в кошмарном сне могло привидеться такое.

Судите сами: я лежал на старинной никелированной кровати с высокой спинкой, украшенной блестящими шишечками. На спинке (той, что в ногах кровати), свесив обутые в стоптанные валенки ножки, сидел некто лохматый, волосатый, похожий на обезьяну или на какого-нибудь другого зверька. Он был одет в длинную стеганую безрукавку и полосатые штаны, заправленные в валенки с латками на пятках. Сидел этот некто, по-старушечьи подперев кулачком острый подбородок. На подбородке шерсть была гуще и длиннее, чем на лице или на груди под расстегнутой безрукавкой. Некто время от времени вздыхал и ронял невнятные междометия и даже целые фразы типа: "Ой-ой-ой...", "Ох-хо-хо...", "Что же это будет...", "Горюшко мое...". Старушечьим голосом.

Рядом с лохматым-волосатым примостилась большая черная птица с желтым клювом. На клюве у нее было криво надето пенсне с черным шнурочком, какое рисуют на портретах Чехова. Глаза птицы были закрыты, как будто она спала.

Дальше, за спинкой кровати, я увидел открытую дверь, а в перспективе — тоже открытую дверь в другую комнату, вдоль стенок которой тянулись книжные полки, как в библиотеке.

Я чуть повернул голову и встретился взглядом с белым псом. Я не узнал его. Хотя мог бы — весьма запоминающийся экземпляр.

Пес посмотрел в мой полуоткрытый глаз и сказал приятным баритоном:

— Лада, он пришел в себя.

И я все понял. Это сон. Я сплю. Мне снится, что я попал в пятьдесят вторую квартиру. Ругательное наименование обитательниц этой квартиры "ведьмы" мое подсознание интерпретировало причудливым образом, заставив меня увидеть во сне говорящую собаку, птицу в пенсне и лохматое существо.

И мне стало интересно.

Я пошире открыл оба глаза — к моему удивлению, совершенно безболезненно. Ах, да, я ведь сплю!

Явилась Лада, одетая в белую ночную рубашку. Тонко запахло фиалками.

Она спросила: — Ну, и как мы себя чувствуем? — так спрашивает вызванный на дом терапевт. Голосок у нее был нежный и мелодичный, словно звон серебряных колокольчиков. Ничего похожего на прежний ее писк.

Мне захотелось запеть. Или прыгнуть с телебашни. Или сразиться с двумя десятками львов. Да вы сами знаете, как нечто распирает изнутри, когда красивая женщина посмотрит на вас ласково.

Я не запел, я только приподнялся на кровати и открыл рот, чтобы произнести что-нибудь чрезвычайно умное, но она остановила меня: — Лежите, лежите, вам нельзя садиться, — и положила свою ручку мне на грудь.

Я послушно улегся. Она не отняла руки, и я готов был лежать так долгие часы, даже месяцы. Что за приятный сон привиделся мне! Неужели когда-нибудь придется проснуться?

— Я его знаю, — сказал пес приятным своим баритоном. — Он из соседней парадной.

Лада кивнула, и, не отнимая руки, другою взяла меня за запястье. Я готов был замурлыкать от удовольствия.

Она сосредоточилась на несколько секунд (ни дать, ни взять, девочка, играющая в доктора), потом осторожно положила мою руку на постель и сказала:

— Пока сделать ничего нельзя. Восстановление займет двадцать часов тридцать четыре минуты и восемнадцать секунд. Так что придется отложить до завтра. Сейчас он должен уснуть на четырнадцать, нет, на тринадцать часов сорок девять минут. Потом — Ворон, проследишь, — ему нужно будет встать, принять ванну, поесть и снова лечь. Я напишу тебе, Домовушка, чем его покормить, и какой концентрации сделать воду.

— Ты, Ладушка, мне лучше скажи, я так запомню, — сказал лохматый некто, — память у меня хорошая.

— Домовушка, как тебе не стыдно, ты ленишься! — укоризненно произнесла Лада. — Три слова всего! Нельзя же быть таким безграмотным!

— Читаю я, читаю, каждый день программу телевизорную читаю! — пронзительно завопил лохматый. — А намедни целых четыре строчки прочитал из книжки! Вот даже Пса спроси!

Пес кивнул своей большой лобастой головой.

Лада убрала свою руку с моей груди и встала.

Я хотел запротестовать, попросить ее не уходить, или сообщить ей, какая она красавица, или сказать что-нибудь умное, комплимент какой-нибудь отвесить, что ли, но Лада предупредила меня: — Спать, спать! — и погладила по голове.

Черная птица в пенсне, до тех пор сидевшая молча, будто дремала, встрепенулась и, взлетев со спинки кровати, понеслась на меня, хрипло каркая:

— Спать! Спать! Спать!

И я заснул.

Проснулся я от того, что солнечные лучи били мне прямо в лицо. В первый момент я не мог сообразить, где нахожусь — незнакомая комната, незнакомая антикварная мебель; солнечные лучи отражались в зеркале большого зеркального шкафа, старинное глубокое кресло стояло рядом с изголовьем кровати, и сама кровать — образца тридцатых годов, с шишечками, и столик под бархатной вишневого цвета скатертью, а над столиком — часы-ходики. На верхнем резном украшении часов сидела большая черная птица, похожая на галку. Птица дремала, засунув голову под крыло.

Когда я увидел эту птицу, я вспомнил все: и троих ночных грабителей, и лифт, и свой кошмарный сон. То есть не все было сном. Птица оказалась реальностью.

Я пошевелил руками и ногами и с удивлением обнаружил, что все мои конечности целы. Более того — ничего не болело.

Я откинул толстое одеяло, которым был укрыт — такие одеяла, сшитые из множества разноцветных лоскутков, я прежде видел только в кино, — и тут же укрылся снова. Потому что в постели я лежал совершенно голый. Я еще раз внимательно оглядел комнату. Ничего даже отдаленно напоминавшего одежду — какую-нибудь, все равно, какую, — я не заметил. Зато я заметил, что птица на часах проснулась и очень внимательно наблюдает за мной. Пенсне на ее клюве не было.

— Что смотришь, птица Феникс? — сказал я. Я был зол и озабочен, испытывая острую необходимость посетить место общего пользования. Но не мог же я выйти из комнаты в чем мать родила.

— Санузел спр-р-рава по кор-р-ридору! — заорала вдруг птица, — Р-р-раздельный, р-р-раздельный!

От неожиданности я вздрогнул.

— Цыц, ворона! — шикнул я на нее.

— В*р-рон, не вор-рона, — каркнула птица даже как будто немного обижено. Или мне это показалось? Впрочем, я не особо удивился. Что я, птиц говорящих не видел, что ли? Не вор*н, конечно, попугаев, ну да это все равно. Птица — она птица и есть, что в разноцветных перьях, что в черных. Мозгов у нее — кот наплакал, да и те облегченного образца. Чтоб в полете легче было. Так что говорит она, не думая. И уж конечно, не обижается.

В то же время физиологические потребности организма все настойчивее заявляли о себе. Завернувшись кое-как в одеяло, я подошел к шкафу, надеясь найти свое белье. Ворона сорвалась с места и полетела прямо на меня, изрыгая из широко распахнутого клюва злобное карканье. Я испуганно попятился. Чертова птица успокоилась, присела на спинку кровати и неожиданно миролюбиво сказала:

— Не будь дураком. В шкаф лазить нельзя. Сказано: санузел направо по коридору. Пойди, пописай, прими ванну, как примерный...

Я — к стыду своему — настолько растерялся, что снизошел до объяснений:

— Я же голый!

— В ванной найдешь халат. А вообще можешь не стесняться. Здесь все свои. А Лада на работе.

Что делать? Обстоятельства бывают сильнее нас. Я поспешил выполнить совет птицы. Тем более что мой организм не оставлял уже мне времени отступить с достоинством.

В ванной комнате действительно висел на крючке махровый халат. А еще я нашел там ванну, полную — нет, не воды, а чего-то, напоминавшего воду. То есть это была жидкость без цвета, запаха и вкуса, абсолютно прозрачная — и все же, погрузившись в нее, я испытал странное чувство. Как будто я купаюсь в шампанском. Понимаете ли, эта жидкость пузырилась, как шампанское, но без пены, и пощипывала, покалывала кожу; и когда я вылез из ванны, я ощущал себя свеженьким, как только что испеченный хлебчик. Или как новорожденный младенчик — если такое сравнение вам больше по душе.

И что было самое странное — на моем теле не было ни одного синяка.

А во рту были целы все зубы — даже на месте был удаленный в поликлинике правый клык.

Я уже устал удивляться. И решил, что, наверное, мне только приснилось, что я проснулся. А на самом деле я еще сплю, и пребываю в продолжении предыдущего сна, того, где была говорящая собака и некто лохматый и волосатый. Или, может быть, я уже умер? Но нет, для мертвого я чувствовал себя слишком хорошо. И был слишком голоден.

Я вытерся пушистым полотенцем, натянул халат — халат был явно женский, и потому маловат и коротковат, — и отправился производить рекогносцировку местности.

Первым обследованным мной помещением был кабинет. То есть та комната, в которой вдоль стен тянулись книжные полки, а у окна стоял письменный стол с пишущей машинкой "Украина". Еще на столе имелось сооружение вроде пюпитра, на котором лежала толстая книга, раскрытая посредине. Я полюбопытствовал — по-моему, я уже упоминал о своем чрезмерном любопытстве, — и опять удивился, несмотря на прежнее твердое свое решение ничему в этом странном сне не удивляться. Книга эта оказалась собранием сказок братьев Гримм, с картинками. А я готов был голову дать на отсечение, что кто бы ни был хозяин (хозяйка) этого кабинета, он (она) — серьезный исследователь. Такой солидностью веяло от длинных рядов книжных полок, от пишущей машинки, от деревянного стаканчика с остро заточенными карандашами, стоящего на столе. Впрочем, присмотревшись к книгам на полках, я обнаружил, что почти все эти книги — сказки, народные или литературные. Кроме того, я заметил на полках справочники по физике и математике, несколько учебников для старших классов средней школы, несколько философских сочинений — "Критика чистого разума", например, или даже пресловутый "Материализм и эмпириокритицизм".

Но когда я потянулся взять с книжной полки томик Толкиена, меня остановило сердитое восклицание:

— А ну не трожь!

Я обернулся. Опять эта птица — она сидела на двери сверху, как на насесте, и буравила меня взглядом своих желтых глаз.

— Положи книжку на место.

Я повиновался.

— Принял ванну?

Я кивнул.

— Тогда быстренько марш в кухню, поешь — и в постель. И никуда больше не суй свой длинный нос, понял? Неужели мама не научила тебя простейшим правилам приличия?

Крыть было, как говорится, нечем. Я повиновался.

Коридор — паркет, зеркала по стенам самых разных размеров, конфигураций и стилей, — сверкал, сиял и искрился. При этом пол не уступал в блеске зеркалам — в половицы можно было глядеться, так он был натерт. Глаза болели от всего этого великолепия.

В уголочке на малюсеньком столике скромненько пристроился телефонный аппарат.

— Можно позвонить? — обратился я к птице, — а то дома волнуются.

— Нельзя, — сказала, как отрезала, птица.

Я уже было подумал, что хватит мне трусить, что надоело, когда мной командуют, и что справиться с этой вороной, в смысле свернуть ей шею, я смогу одной левой, но тут из кухни появилось подкрепление. То есть откуда-то сбоку — это потом я понял, что из кухни, — вышел белый пес. Он медленно и как будто лениво помахивал хвостом. Говорят, когда собака машет хвостом, она настроена дружелюбно. Не знаю. Во всяком случае, вид этого пса ничего хорошего мне не обещал.

Пес постоял, посмотрел на меня, потом улегся поперек коридора и зевнул во всю пасть. Проделал он это старательно, показав все свои белые острые зубы. Зубы внушали уважение. Я передумал звонить.

В коридоре была еще одна дверь, но пес внимательно посмотрел на меня, и я не стал ее открывать.

Кухня, куда я проследовал, сопровождаемый пристальными взглядами пса, а также этой самой надоедливой птицы, была выдержана в стиле "русская деревня".

Лавки вместо стандартных табуреток; стол; открытые, без стекол, полки, уставленные керамической посудой; большой сундук — или это был ларь? — в углу. Мебель простого неполированного дерева. Пол, правда, паркетный, но паркет был старательно прикрыт пестрым полосатым ковриком. Такие же коврики, только маленькие, лежали на лавках и на сундуке. На стенах и под потолком висели пучки сухих трав, косицы лука и чеснока, ожерелья красного острого перца и сушеных грибов.

На подоконнике, дисгармонируя со всем этим деревянным-посконным-домотканным великолепием, стояла большая стеклянная банка с водой. В банке плавала рыбка. И не какая-нибудь золотая, вуалехвост или меченосец — обыкновенный карась. Рядом с банкой, в глиняной миске, накрытой вышитым красными петухами ослепительной белизны полотенцем, что-то ритмично шевелилось, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз.

И, конечно же, совершенно не вписывались в этот деревенский натюрморт эмалированная газовая плита "Электа" и закрытая снизу пластиковым шкафчиком мойка. Зато над плитой, опираясь концами на полки, громоздилась резная деревянная жердь непонятного мне назначения. Вид эта жердь имела старинный, и узоры на ней были красивые.

Шумно хлопая крыльями, в кухню влетела птица и уселась на жердь, обхватив ее тощими лапами.

— Ну, — спросила птица сварливым тоном, — ты уже поел?

На столе стояла глиняная плошка с медом, глиняный же кувшинчик с молоком, и — на деревянной досточке — нарезанный крупными ломтями серый хлеб. Все это упоительно благоухало, возбуждая мой и без того немалый аппетит.

— Я бы съел кусочек мяса, — сказал я, принимаясь за еду.

— Нельзя! — каркнула ворона, и добавила презрительно: — Не крути носом, не в ресторане.

— Кстати, а где это я? — спросил я, пережевывая кусок хлеба с медом и запивая его молоком. Молоко было вкусное, жирное, как сливки.

— Будет время, узнаешь, — проворчала ворона.

Я закончил трапезу, вежливо поблагодарил и встал из-за стола. К сожалению, в этот момент я поднял глаза — и чуть не извергнул все, только что съеденное мною, прямо на стол.

Дело в том, что я ужасно брезглив. Я не выношу грязи ни в каком виде. А паче всего я не терплю насекомых и прочих ползающих, летающих и иных.

А тут, в углу, между потолком и дверной притолокой, висела густая паутина, в середине которой угадывались очертания чего-то темного, волосатого, омерзительного... Короче говоря, в паутине сидел огромный паук. Но мало того — рядом с паутиной, возле низочки с сушеными грибами, примостился большущий черный таракан, наверное, с мой палец длиной. Таракан — настоящий тараканище! — чувствовал себя превосходно. Он пошевеливал своими длинными усами, и, кажется, не испытывал желания бежать.

Преодолев приступ тошноты, я закричал:

— Боже мой, какая гадость! Убейте, убейте его немедленно!

— Какая кровожадность! — с негодованием воскликнула птица. — Как не стыдно! Спать!

И тут все вокруг меня будто сорвалось с места, завертелось и закружилось. Я пулей промчался по коридору, влетел в комнату, бухнулся на кровать и, не успев даже укрыться, провалился в сон.

И снова это был полусон-полуявь.

И в этом сне они опять собрались вокруг моего ложа — и Лада в белом одеянии, и черная птица, и белый пес, и некто, покрытый шерстью.

И некто, покрытый шерстью, теребил нетерпеливо подол своей телогрейки, и тревожился:

— Ой, ли, Ладушка, справишься ли?

А белая собака порыкивала, волнуясь, и ее мягкие губы подрагивали, обнажая острые клыки.

А черная птица вновь нацепила на нос пенсне, и каркала под руку Ладе:

— Не торопись, еще раз посмотри внимательно, ты то читаешь, ты не перепутала?

А Лада, стоя на коленях у моего изголовья, листала засаленную тетрадку и морщила лобик, как старательная школьница, и шевелила губами, будто повторяя про себя какое-то правило из грамматики.

И пахло фиалками.

Я подумал, какой длинный, и интересный, и связный сон, и что будет жалко, если я сейчас проснусь.

Я не проснулся.

Лада захлопнула тетрадку.

— Вы бы вышли... — попросила она жалобно.

— Это ж так интересно! — воскликнул некто лохматый, — это ж интереснее, чем кино!

— Ладно, оставайтесь, — нехотя сказала Лада, — только тихо.

Они все, весь этот зверинец, затаили дыхание. Я тоже на всякий случай приготовился наблюдать некое действо, которое обещало быть интереснее, чем кино.

Но наблюдать мне не пришлось. Я оказался главным действующим лицом драмы. Потому что Лада сунула мне под нос маленькое зеркальце, и, глядя в это зеркальце таким образом, чтобы поймать мой взгляд, начала декламировать нараспев:

— Кто ты, юноша? Не Светлый ли ты Витязь, явившийся с благой целью избавить из плена томящуюся деву? Или, может быть, ты — Черный Рыцарь, посланный врагом рода человеческого мне на погибель? Не таись, дай заглянуть в твою душу, яви свою внутреннюю сущность, открой — кто ты?... — она почти пела, и скоро я перестал различать слова, я слышал только дивную мелодию серебряных колокольчиков, и аромат фиалок кружил мне голову, и странное желание распирало мою грудь — мне хотелось не то, чтобы запеть, но закричать, возопить во всю силу моих легких, так, чтобы стекла задрожали. Я не видел ничего, кроме ее огромных — во все зеркальце — синих глаз, и даже уже не слышал ее голоса, так, где-то далеко позвякивали колокольцы, и будто ветерок зашелестел в ветвях дерева, и я больше не мог сдерживаться, я заорал...

Она сказала будничным и немножко усталым голосом:

— Ну, вот и все.

И зевнула, потягиваясь.

Мне показалось, что она выросла за эти несколько минут и из миниатюрной девчушки превратилась в великаншу.

Я спросил:

— Что — все?

Точнее, хотел спросить. Потому что вместо слов моя глотка издала странный утробный звук.

А некто лохматый-волосатый, тоже непомерно увеличившийся в размерах, разочарованно протянул:

— Ко-от... На что нам кот? У нас и мышей-то нет...

Г Л А В А Ч Е Т В Е Р Т А Я, к о т о р а я

я в л я е т с я п р о д о л ж е н и е м п р е д ы д у щ е й

Может быть, на свете есть место лучше этого, но если вы пойдете его искать, вы можете его не найти.

"Странная миссис Сэвидж"

Они заговорили, загомонили все сразу, как это бывает после сеанса в кинотеатре, когда можно уже не хранить вынужденное молчание. На меня при этом они не обращали внимания. Я все силился что-то сказать — увы, безуспешно. Мои голосовые связки отказывались мне служить.

Ладу поздравляли. Она принимала поздравления, улыбаясь устало и благодарно, как примадонна после премьеры.

Ладой восхищались. Она скромно отвергала восхищения: "Что вы, что вы!.." — и говорила, что ничего особенного в совершенном ею нет, обычная работа. И что бабушка справилась бы с этим гораздо лучше.

На что кто-то — кажется, это был пес, — заметил, что бабушки нет, и что надо обходиться своими силами, и что для первого раза у Лады получилось все по высшему разряду...

Наивный! Я все еще ничего не понимал!..

Лада встала.

— Пора спать, — сказала она. — Устала я очень. Пес, наш новенький поступает под твою опеку. А то Домовушке он что-то не нравится...

— А чего, я ничего, — забормотал лохматый, — оно, это вот, котейко, для уюта гоже... Мурлыкать опять же будет, дрему-сон навевать... Косточки старые мне греть...

— Какие кости, какие кости! — закаркала ворона раздраженно, — откуда у тараканов кости!..

— Опять! — заорал лохматый, — Сызнову поклепы возводятся, напраслина всякая!.. Обзывание непотребными словами...

— Извините! Позвольте! — возмутилась птица. — С каких это пор примитивная констатация факта вызывает столь негативную реакцию...

— Лада, ты слышишь? — воззвал лохматый, — он уже и тебя не стесняется, выражается...

— Домовушечка, милый, он не выражается и не обзывается, это у него такая манера разговора, — наставительно произнесла Лада с той интонацией, с какой в сотый раз повторяют прописные истины неразумным детям, — а ты мало читаешь, и словарный запас у тебя невелик, поэтому ты не всегда в состоянии понять...

Лохматый проворчал что-то себе под нос. Я был с ним солидарен. Мне тоже не нравилась эта птица.

Лада вышла из комнаты, на прощание погладив меня по голове. А я так и не смог ничего сказать.

Пора просыпаться, подумал я, сон становится кошмаром.

Лохматый, именуемый Домовушкой, спрыгнул с кровати и сказал:

— Пойти, что ли, молочка согреть котейке...

Я недоумевал. Почему они сегодня игнорируют меня, а говорят о каком-то коте? И где он, этот кот, ставший предметом их заботы?

Пес посмотрел на меня. Я быстро прикрыл глаза — мне как-то не по себе было от его взгляда.

— Может такое быть, чтобы он заснул? — спросил пес.

— Может, — я узнал скрипучий птичий голос. — Трансформация отнимает у реципиента колоссальное количество энергии. Естественной реакцией было бы резкое повышение потребности в пище, но возможно также замедление обмена веществ и, как следствие, глубокий крепкий сон.

— Тогда я займусь им завтра, — сказал пес. — Пусть спит.

Я услышал шелест крыльев и стук двери. Наконец они оставили меня одного.

Хватит, подумал я. Надо валить отсюда, раз не удается проснуться.

Я соскочил с кровати и почувствовал внезапную слабость, такую сильную, что не удержался на ногах и упал на четвереньки. Встав с большим трудом на ноги, я обнаружил, что предметы в комнате как-то странно увеличились. Взгляд мой упал на мое тело — боги благие! Что это со мной случилось? Почему я стал черным? И лохматым? И...

Я бросился к зеркалу. В полумраке — свет был потушен, и комната освещалась только луной, очень ярко светившей, — в полумраке я не сразу разобрал свое отражение. А когда разобрал — вот когда я заорал по-настоящему.

Из зеркала на меня смотрел большой, пушистый, черный, как сажа, кот.

Превратили!

Меня — в кота!

Прочь отсюда, из этого обиталища ведьм! Я уже не думал о том, что сплю, что это все сон, кошмар, что надо проснуться, только одна мысль осталась в моей голове — бежать!

Я метнулся к двери, ударился об нее всем телом — дверь открывалась вовнутрь, но я в тогдашнем моем шоковом состоянии никак не мог этого сообразить. Я бился в дверь и орал, и, кажется, даже подвывал истерически. Кто-то — добрая душа! — выпустил меня.

Я пронесся по коридору, сшибив по пути парочку зеркал своим хвостом, осколки посыпались с нежным звоном, и кто-то вопил: — Не выпускайте, не выпускайте, сбежит! — и кто-то отвечал — тоже криком: — Да выпустите его, а то он здесь все разнесет! — и опять добрая душа сжалилась надо мной, открыла входную дверь, я вылетел из квартиры, кубарем скатился по лестнице и только посреди двора остановился.

Холодный ночной воздух несколько отрезвил меня, но способность соображать здраво пока еще ко мне не вернулась. Иначе я не сделал бы того, что сделал — не отправился бы домой.

Ужас перед случившимся слегка потеснился в моей душе, уступив место обиде. За что? Что я ей сделал, этой Ладе? Я не приставал к ней никогда, даже почти ни разу не разговаривал. Я не стучался к ней — она сама меня затащила в дом, сама решила лечить меня; я ее об этом не просил. Мне хотелось плакать.

Я быстро взбежал вверх по лестнице к себе на пятый этаж — надо вам сказать, что на четырех ногах бегать удобнее, чем на двух. У двери в мою квартиру я остановился перед неожиданным препятствием: я не доставал до звонка.

Тут бы мне и подумать, тут бы мне здраво рассудить — ну куда я прусь в таком виде? Если все это мне снится — мама ничем не поможет. А если не снится — в ту минуту я уже допускал возможность реальности происходящего — так тем более, мама увидит перед собой не своего любименького сыночка, а совершенно незнакомого кота.

Но я был обижен, и я был несчастен, и — поскольку случившееся со мной подходило для сна или для сказки в качестве завязки сюжета, но никак не для будничной действительности, — где-то в глубине души теплилась у меня детская надежда на то, что мама узнает своего сына в любом обличье. Как это бывает в сказках.

Увы!.. Подобно прочим иллюзиям детства, эта надежда рассыпалась прахом.

Мама меня не узнала.

Кое-как я вскарабкался по дермантину дверной обивки до уровня звонка и в прыжке дотянулся до кнопки лапой. Вместо обычной переливистой трели прозвучало короткое звяканье. Я побоялся, что мне не откроют, и приготовился повторить попытку, но дверь приотворилась, выглянула сестра, и я мимо ее ног прошмыгнул в квартиру.

— Кошку кто-то подбросил, держите! — закричала сестра. Я бросился на кухню, где бабушка жарила котлеты. О, этот упоительный запах!..

Бабушка уронила тарелку с котлетами и схватилась за горло. Я совсем забыл, что у моей бабушки аллергия на кошек и собак, так что при их появлении она мгновенно начинает задыхаться.

Тарелка разбилась. Котлеты рассыпались по полу во всем их благоухающем великолепии. Я только сейчас понял, как сильно голоден, схватил зубами одну котлетку, обжег себе рот, но проглотил, чувствуя, как содрогается, возмущаясь, обожженный пищевод. При этом мне приходилось уворачиваться по всей кухне, потому что сестра гонялась за мной с воплями. На шум прибежала мама и тоже стала меня ловить.

— Мама! — воскликнул я, — мамочка моя дорогая!.. — вместо слов у меня получилось громкое мурлыканье, совершенно неразборчивое для человеческого уха.

И я был пойман.

И я был выдворен из собственного дома и вышвырнут на лестничную клетку. С позором. За шкирку. Дверь захлопнулась. Я стал бездомным.

Пролетев по инерции один пролет лестницы, я остановился. То ли проглоченная мной котлета, то ли факт непризнания меня собственной матерью и изгнания меня моей семьей прочистили мне мозги. Я присел, обернув хвост вокруг нижней части тела, и задумался.

В этом сне я провел уже более суток. Я дважды принимал пищу. Посещал туалет. Замерз. Обжегся. Для одного сна столько бытовых подробностей мне показалось многовато. К тому же в этом сне я спал — и много. Прежде мне никогда не снилось, что я сплю. Полно, сон ли это?

Мои размышления были прерваны хихиканьем. Я огляделся по сторонам и увидел тощую грязную кошку на ступеньках лестницы. Кошка смотрела на меня дружелюбно, но насмешливо.

— Что, вышибли? — спросила она, подходя ближе. По-кошачьи, разумеется, но я понимал ее совершенно свободно. — Нашел, куда лезть. Там же не люди живут, сволочи. Черствой корки не пожертвуют голодному животному. Ты нездешний? — спросила она, внимательно оглядев меня оценивающим, очень женским взглядом. — И явно домашний. Я так думаю, ты потерялся... — она подождала моего ответа. Я молчал. Она продолжала:

— В таком случае рекомендую обратиться в пятую квартиру. Там живет одна старушка, она святая. Я не шучу. Я неоднократно забегала к ней зимой — погреться и поесть горячей пищи. Если бы я только захотела, я могла бы остаться у нее навсегда. Но, по моему мнению, свобода дороже сосисок. А ты как думаешь?

Я упорно хранил молчание. Мне казалось, что, вступив в разговор с этой кошкой, я тем самым как бы окончательно признаю факт своего превращения в кота. А верить в это я не желал.

Она подвинулась еще ближе.

— Но если ты не очень голоден, — промурлыкала она нежно, — я могу предложить тебе небольшую прогулку, так сказать, романтическое путешествие по крышам и подвалам... Мы будем вдвоем, под луной... Или, если хочешь, я представлю тебя нашему обществу... Ты такой красавец, ты понравишься девочкам... — с этими словами она сделала попытку потереться головой о мое плечо. Я отскочил. Она, не сводя с меня взгляда своих желтых глаз, медленно приближалась ко мне, мурлыкая: — Но я буду первой, первой, договорились?..

Она была грязна и тоща, и весь ее вид вызывал у меня омерзение.

Я сказал:

— Оставь меня в покое.

— Неужели такого красавца кастрировали? — недоверчиво произнесла она. — Да не может быть! Я не могла так ошибиться! — и почесала за ухом задней лапой.

Блохи, понял я. У нее блохи. Только этого мне еще не хватало.

— Пошла вон! — заорал я. И прибавил еще одно слово. Я не знаю, откуда я узнал его. На человеческий язык оно непереводимо. То есть очень приблизительно его можно перевести словом: "потаскуха", — но на кошачьем оно гораздо, гораздо оскорбительней. Примерно настолько же, насколько слово "шлюха" сильнее слова "нимфоманка".

Она дернулась, как будто ее ошпарили кипятком. Выгнула спину, распушила хвост, несколько мгновений она только шипела от возмущения, а потом выдала мне информацию о том, что она обо мне думает. Должен заметить, кошачий с его обилием шипящих очень подходит для скандала. А букет ругательств в нем оставляет наш великий и могучий русский язык далеко позади.

Я не остался в долгу. Некоторое время мы переругивались, а потом сверху на нас опрокинулось ведро холодной воды — мы не давали спать мирным жильцам, и нас утихомирили, как обычно утихомиривают дерущихся кошек. Очень варварский способ, между прочим. Но действенный. Я на одном дыхании скатился до первого этажа. Кошка-бродяжка отстала где-то по дороге.

Я остановился отдышаться. Шерсть моя, намокнув, мерзко воняла. На мокрые лапы налипла грязь. Не подумав, повинуясь инстинкту, я лизнул лапу языком. Человеческая составляющая моего организма возмутилась, и я сплюнул. Ущипните меня, в панике подумал я, дайте убедиться, что я сплю!..

Обратиться с этой просьбой было не к кому. Я был один. Я еще раз внимательно рассмотрел свою лапу. Мягкая подушечка, когти, изящно выгнутые, полупрозрачные, к тому же чрезвычайно острые — в моем распоряжении, если все это мне не снилось, имелось прекрасное оружие. Если же я спал, то своими человеческими ногтями я не мог нанести себе большого ущерба.

Я помедлил, заинтересовавшись остроумным механизмом выпускания когтей. Оно не требовало от меня никаких усилий — я даже подумать не успевал, как моя нежная лапка оснащалась пятью грозными кинжалами. Несколько раз я впускал и выпускал когти, восхищаясь. Наконец решился и полоснул когтями по собственному уху.

Ах, как это было больно! И кровь хлынула. И последние жалкие остатки надежды на то, что все случившееся является сном, развеялись, словно дым.

Я безмолвно зарыдал.

— Да он сумасшедший! — раздался откуда-то сверху уже знакомый мне голос. — Посмотрите на кота-идиота!

Эта ободранная кошка следила за мной с верхней площадки лестницы.

Я замахнулся на нее лапой со все еще выпущенными окровавленными когтями. Она не испугалась, разве только слегка подобралась для прыжка, и продолжала издеваться:

— С лапкой своей играется, как маленький, а потом сам себя царапает, мазохист несчастный, у людей дури набрался...

Я взял себя в руки. Вернее, теперь надо было бы сказать, в лапы. И вышел из подъезда.

Мокрый, грязный, до глубины души униженный и оскорбленный, сидел я под мусорным баком и размышлял о своем будущем. И оно, это будущее, представлялось мне абсолютно беспросветным.

Что делать? Вернуться в пятьдесят вторую квартиру и требовать у Лады превращения меня в человека? Вряд ли она согласится. А заставить ее я не смогу. Даже угрозой разоблачения. Говорить по-человечески я разучился и о произошедшем со мною мог рассказать только котам, что не имело смысла. Поскольку, даже если коты мне поверят, что ей, Ладе, общественное мнение каких-то там котов?

Прибиться к какой-нибудь квартире? Что там эта бродяжка говорила о святой старушке? Но, значит, мне нужно будет общаться с этой самой... Ни за что!

Поискать других хозяев? Я красив — это я успел заметить в зеркале, и первая же встреченная мной кошка это подтвердила. Может быть, мне удастся найти уютный уголок дивана, кусок мяса на обед и немножечко заботы. Но я тут же вспомнил ужасную практику кастрации котов с целью обеспечения их привязанности к дому. Опять же кошка намекала на такую возможность. Нет, нет, только не это!..

Итак, остается одно — стать уличным котом. Блохи. Грязная шерсть — потому что мыться языком я не смогу. Моя человеческая брезгливость мне этого не позволит. Холод и голод, выискивание вонючих объедков в мусорных контейнерах — над моей головой две кошки как раз этим занимались, — и в результате безвременная смерть где-то через пару месяцев. Такую жизнь я долго не вынесу. Может быть, лучше сразу?

Мысль о самоубийстве привлекла меня. Мгновенное решение всех проблем лучше медленного умирания от голода, холода и грязи. Но, если уж кончать счеты с жизнью, так надо это делать наверняка. В моем же распоряжении имелись только собственные когти, собственные же зубы, машины на улице и крыша девятого этажа. Собственными зубами и когтями я себя не убью — слишком себялюбив, и слишком боюсь боли. Саднящее правое ухо подсказывало мне, что я вряд ли отважусь еще раз поднять на себя лапу. Машины? По нашей улице машины ездили довольно медленно, потому что гаишники повадились подстерегать за углом водителей, превышающих скорость. К тому же существовала опасность того, что за рулем окажется сердобольный человек, который пожалеет бедную кошечку, притормозит — и я останусь калекой на всю оставшуюся и без того ужасную жизнь. Крыша девятого этажа? Я вспомнил все, что читал и слышал о сверхживучести кошек, о том, как они падают чуть ли не с небоскребов, и остаются целы, потому что инстинкт каким-то таким особым образом разворачивает их в полете, и они приземляются на лапы. Я понял ужасную истину — я не смогу не послушаться инстинкта, если он будет подтверждаться позывами чувства самосохранения. Я приземлюсь на лапы — и опять же стану калекой. Нет, мысль о самоубийстве — хорошая мысль, но пока что необходимо ее отложить. До того времени, когда я найду верный способ.

Остаток ночи я провел у двери в первую квартиру, свернувшись на коврике для обуви.

На рассвете голод выгнал меня на улицу. Я, кажется, даже был готов обследовать помойку на предмет отыскания там съестного, но первый, кого я увидел во дворе, был белый пес. Он тоже заметил меня и потрусил ко мне своей исполненной достоинства походкой. Я выгнул спину дугой и распушил хвост. Он остановился в полуметре от меня и сказал:

— Не дури. Я тебя узнал, — говорил он по-собачьи, но я понимал его. Не так хорошо, как кошачий, но вполне сносно. — Лада очень беспокоится о тебе. Ни свет, ни заря выгнала меня искать тебя. А уж Домовушка получил за то, что открыл дверь — уж поверь. Так что давай, пошли домой.

— Нет! — фыркнул я, — к этой ведьме? В этот вертеп? Никогда!

— Лада не ведьма! — рявкнул он.

— А что она со мной сделала? За что?

— Не с тобой одним, — печально вымолвил пес. — У нее не было другого выхода. Потом тебе объяснят, и ты поймешь... Она плачет. Всю ночь проплакала, — продолжал пес, и глаза у него при этом были грустные-грустные, вот-вот сам прослезится. — И в том, что ты сбежал, она обвиняет меня. Потому что ведь она тебя поручила мне, а я не уследил. Очень тебя прошу, пошли! Домовушка кашу варит. Манную...

Слаб человек, даже если он всего только кот. И я был слаб. Я пожалел пса, и Ладу, которая плачет, и получившего нагоняй Домовушку. И я вернулся в пятьдесят вторую квартиру, хотя только две минуты назад зарекался переступать ее порог. Что делать! У меня доброе сердце.

Г Л А В А П Я Т А Я, в к о т о р о й

м н о г о е п р о я с н я е т с я,

н о е щ е б о л ь ш е е с т а н о в и т с я н е я с н ы м

Нет, это слишком нелепо даже для сказки. Такое возможно только в научной работе.

Эдингтон

Должен отметить редкое чувство такта, присущее всем обитателям пятьдесят второй квартиры. Я не услышал ни одного упрека, не поймал ни одного укоризненного взгляда.

Домовушка встретил нас с порога радостным возгласом:

— О! А каша, поди, и остыть-то не успела!

Ворона пробормотала что-то вроде приветствия. Она была занята завтраком. Держась за резную антикварную жердь одной лапой, в другой она сжимала ломоть хлеба, время от времени клювом отрывая от него кусочки. При этом крошки падали вниз, в мисочку, по-видимому, специально для этой цели поставленную на плиту.

На столе в ряд стояли четыре плошки с кашей. Я ожидал очередного унижения, я думал, что мне, как всякому коту, поставят миску на пол, и я буду вынужден лакать языком. Я так проголодался, что был согласен даже и на это, и тем приятнее было мое удивление, когда Домовушка придвинул к торцу стола лавку и сказал:

— Садись-ка, коток, вот сюда... Ай, нет, низковато будет! Подушечку надо подложить! — и он сбегал в комнату и принес мне подушку в бархатном темно-красном напернике.

Пес пристроился напротив меня. Ему лавку никто не придвигал, он просто встал на задние лапы и положил передние на стол. Поймав мой любопытствующий взгляд, он сказал (по-человечески, не по-собачьи):

— Мне на лавке очень высоко. Приходится есть стоя.

Птица окончила свою трапезу. Домовушка проворно подхватил мисочку с плиты, покрошил туда еще немного хлеба и высыпал содержимое карасю в банку. Карась зашлепал губами, подбирая крошки.

Я ожидал, что Лада сейчас присоединится к нам, но она появилась одетая для улицы, в плаще и косынке, завязанной под подбородком.

— Пришел, миленький? — спросила она меня, пощекотав за ушком. — Ну, вот и хорошо. Тебя здесь никто не обидит. А я приду с работы, и мы обо всем поговорим. Домовушка, закрывай дверь. Пока! — Лада упорхнула. Домовушка долго возился с замками — я насчитал на связке десять ключей различной величины, и не менее пяти из них он пустил в ход. Потом он еще задвинул тяжелый засов и прикрепил цепочку, после чего долго загибал пальцы, сверяясь с дверью, как бы считая запоры. Наконец он повесил связку с ключами на дверную ручку и вернулся в кухню.

Пес уже вылизал свою миску и отошел от стола. Я тоже почти справился со своей порцией, но как можно медленнее приканчивал остатки. Меня интересовало, для кого предназначена четвертая тарелка.

Домовушка подошел к висевшей над дверью паутине и позвал:

— Товарищ капитан, а товарищ капитан! Вы завтракать-то изволите, али как? — Паутина не шелохнулась, и Домовушка заметил с некоторой иронией: — Не соизволяют.

Он снял с подоконника миску, накрытую полотенцем, и поставил на стол. Полотенце откинулось, и из миски вылезла огромная бурая жаба, покрытая буграми и бородавками. Домовушка пододвинул жабе тарелку с кашей и тоже, наконец, сел завтракать.

Жаба вежливо сказала, не обращаясь ни к кому конкретно: — Приятного аппетита, — и принялась за еду. Жаба кушала очень аккуратно, уставив в потолок свой сосредоточенно-отрешенный взгляд, далеко высовывая длинный язык, прихватывая им капли каши и как-то сбоку занося в широкий рот.

Меня знобило и прежде, но при виде этого просто затрясло. Я сказал: — Спасибо, все было очень вкусно, — и спрыгнул с лавки.

— Вот! — завопил Домовушка, — учитесь! Сколько я вас кормил сытно, поил сладко, никто словом добрым мою стряпню не помянул!.. У, ты, мой сладенькой!.. Я ж говорил, говорил я, что котейка нам уюту и тепла придаст!..

И в этот момент дернула меня нелегкая почесаться — засвербело что-то под правым, разодранным вчера, ухом. Почесался я задней левой — как всю жизнь это делал.

— Блохи! — с ужасом закричал Домовушка, бросая свою ложку в тарелку с кашей, так что брызги полетели во все стороны, — блох успел набраться! Купаться! Немедленно!

За шкирку, как можно дальше вытянув лохматую свою лапку, он потащил меня в ванную, прихватив подмышку бархатную подушку, плюхнул меня вместе с подушкой в пустую ванну, вылил туда же, наверное, полбутылки дорогого ароматного шампуня, открыл воду, взбил покрепче пену и удовлетворенно вздохнул. Я, не успев опомниться, оказался тщательно вымыт, вытерт пушистым китайским полотенцем, уложен на кровать, ту самую, с шишечками, и Домовушка пристроился в кресле с вязанием. И я услыхал историю Лады в изложении Домовушки. Должен отметить, что позже я слышал несколько вариантов этого рассказа. Некоторые в целом повторяли друг друга, разнясь лишь в деталях. Другие, наоборот, совпадали в деталях, но по-разному интерпретировали основные события. Для удобства, и чтобы не запутаться, я их пронумеровал, но излагать на этих страницах буду в хронологическом порядке. Так сказать, по мере поступления.

Итак, версия первая, принадлежащая Домовушке. Я сохранил стиль, только немного, если можно так выразиться, причесал его, убрав совершенно устаревшие и неграмотные выражения.

— В некотором царстве, в некотором государстве жили-были царь-батюшка со своею царицею. Жили они не тужили, ели сытно, пили сладко, да только не было у них малых детушек, и очень они от того печалились. И вот однажды видит царица сон...

( В этом месте я прервал Домовушку:

— Ты же обещал мне про Ладу рассказать, а сам какую-то сказку завел.

— И-и-и, миленькой, самая про Ладу это быль и есть!..)

— ...И видит царица сон, будто стала она белою утицею, и снесла она яйцо золотое, а невесть откуда налетел черный коршун, схватил то яйцо и взвился в поднебесье. Проснулась царица, свой сон царю-батюшке поведала, да и молвит: "Царь, говорит, государь, сулит этот сон нам беду неминучую, горькую. Рожу я ребеночка, но похитят наше дитятко драгоценное еще в колыбели, и не вырастет оно ни в царевну премудрую, разумную, ни в царевича, удалого добра молодца, и некому будет тебе престол передать да на покой уйти, потому как заклятие на чадушко наше наложили страшное, а какое и кто наложил — то мне не ведомо..." А надо тебе, касатик, знать, что был в том царстве-государстве закон, по которому ежели царская дочь не премудрая, то никакая она не царевна наследная, а просто царска дочь — красна девица. И царицей ей опять же никак не стать. И все тому закону подвластны были. И сама царица, Лады нашей матушка, тоже весьма премудрости превзошла в бытность свою царевною...

(Я снова прервал Домовушку:

— А царь? Я так понимаю, что царю мудрость нужнее, чем царице.

— И-и-и, миленькой, царю, бывает, мудрость без надобности. Царю нужнее сила молодецкая, да умение воинское, в трудах ратных да в походах царь время свое проводит, а царице царством править приходится, порядок блюсти, да за казной следить. Потому в том царстве-государстве царица царя главнее. И престол отцовский не царевичу переходит, а только царевне. А ежели случится такое, что нет у царя дочери, так царевичу назначено жену себе искать премудрую, разумную, опять же красну девицу. А как соткет она ковер самотканый, да спечет хлеб без печи и огня, да еще что подобное сотворит, да в главной столичной церкви с царевичем обвенчается, вот тогда станет царицею.)

— Пригорюнился тут царь-батюшка, — продолжал Домовушка, — стал думу думати — как беды неминучей избежать, как лихо такое избыть? И призвал к себе преминистра. "Советник мой наипервейший, преминистр мой дорогой, скажи-помоги, как мне быть, как горю подсобить?" И преминистр ему посоветовал призвать ведунью опытную, чародейку могучую, чтобы сняла она заклятие с нерожденного еще дитяти.

— Призвали чародейку опытную, ведунью всеведущую в палаты царские, белокаменные, рассказали о сне, царицей виденном. Поглядела чародейка в книги волшебные, бобы на белом плате раскинула, воск белый от меду липового плавила на огне можжевеловой веточки, да в воду родниковую, серебряной чашею в полнолуние зачерпнутою, тот воск лила. И вот что она царю-батюшке с его царицею сказала: "Славный царь-батюшка, и ты, царица премудрая! Наложили заклятие на вас силы темные, мне неведомые. И не могу я, слабая, снять то заклятие, потому как есть опасность, что царица при том ума-разума, а то и живота своего лишится. Но не горюйте раньше времени, царь с царицею! Есть средство помочь, хоть и тяжко то, и труда много приложить будет надобно". — "Помоги, чародейка, сделай милость такую! А уж мы тебя за службу всем, чем только пожелаешь, одарим, и златом-серебром, и каменьями самоцветными, и мехами дорогими, и узорочьем..."

— Согласилась ведунья им помочь, и велела в лесу дремучем, в чащобе глухой построить терем без гвоздя единого, в пять глав, семь углов, из бревна дубового да соснового. И как пришел царице срок родить, удалилась она в тот терем вместе с бабушкою-чародейкою, да с мамками, да с няньками, да с повивальными бабками, да еще с супругою преминистра, которой тогда же срок подходил. И в том тереме в пору полуденную явилось на свет дитятко светлое, царевна наследная, наша Ладушка. Уж как ее берегли, как стерегли мамки-няньки, да матушка, да мудрая бабушка! Ветерку дунуть на нее не давали, пылиночке подле упасть не позволяли. И все напрасно, потому чему бывать, того не миновать, и, если кому что суждено, то и сбудется. Триста дней, триста ночей чародейка мудрая, ведунья всеведущая глаз не смыкала, заклинания творила, чтоб беду отвести. И осталось одно только словечко сказать, и не грозило бы боле нашей Ладушке злое заклятие. Да сморила усталость ведунью мудрую, чрезмерно силы свои она порастратила. Тут же, у колыбельки, и задремала, однако и во сне дитятко держала крепко. Налетела сила темная, сила злобная, подхватила колыбельку с дитятком, да и унесла в края далекие, неведомые, и чародейку вместе с нею, только их мамки-няньки и видели. Чародейка проснулась, стала заклинания творить, помогла немного горю, отогнала силу темную, силу злобную. Да только успела злая сила унести их за тридевять морей, за тридесять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство, и пути-дороги назад чародейка не ведала. Оказались они посреди леса темного, незнакомого, пошли, куда глаза глядят. Шли они, шли, да и набрели на избушку-развалюшку, людьми брошенную, позабытую. И поселились в избушке той. Звери лесные им прокорм приносили, грибы-ягоды, оленухи младенца-Ладушку молоком поили, так зиму они перезимовали, а по весне стали думати, как им дальше быть. И спросили они Домовушечку...

( — Стоп-стоп, — сказал я, — а Домовушечка откуда появился?

— А он в избушке той за печью жил, — пояснил Домовушка, — несчастный был, хилый, запаршивел весь, потому как ежели хозяева домового своего в брошенном дому оставляют, болеет тогда домовой и погибает вовсе. А чародейка-бабушка домового того вылечила, выходила да приветила, молочком оленьим отпоила, грибами-ягодами откормила. Меня то есть, — скромно добавил он.)

— И сказал им Домовушечка, что неподалеку от леса того дорога проходит, из железа сделанная. И что ежели сесть на ту дорогу, то куда душенька твоя только ни возжелает, дорога та мигом домчит. Оставила чародейка-бабушка Ладушку на Домовушкино попечение, обратилась голубицей сизою, и полетела к той дороге узнать-разведать, правду ли слухи Домовушке донесли. Вернулась скоро, и не голубицею уже, а в обличьи человеческом, и с телегою. Погрузили скарб свой нехитрый на ту телегу, и только в путь собираться, как пал в ноги им Домовушечка, умолял-просил, чтоб не кидали его, болезного, хиреть в одиночестве, взяли бы с собой, а он им и пригодился бы. Говорит тут Бабушка таковы слова: "Да как же взять-то тебя, милый родимый наш Домовушечка! Заклятие-то с дитятки не снято еще, по всему свету белому сила злая, темная ищет Ладушку. Может на погибель свою едем, кто то знает, кто ведает!.."

— Но упросил Бабушку Домовушка, взяли и его с собой, погрузились на телегу и к дороге, из железа сделанной, приехали. Сели на ту дорогу и добрались скоро до стольна города Питербурха...

( — Что, в тридевятом царстве-государстве тоже Петербург имеется? — спросил я насмешливо.

— Так это, миленькой, для них оно тридевятое да тридесятое, — важно ответил Домовушка, отматывая от своего клубка нитку подлиннее. — А для нас с тобой оно что ни на есть первое, родимое...)

— ...Значит, приехали они все четверо по железке в Питербурх, а там...

Но спросить, кто же был четвертым, я не успел. Потому что дверь с треском распахнулась и в комнату влетела птица. Птица взгромоздилась на часы, как на насест, и прокаркала:

— Ну-ну, и что там?

— Летел бы ты к себе, — кротко попросил Домовушка, — а мы тут с котейком сами посидим, поболтаем...

— Посмотрите на него! — с пафосом вскричала птица, — воспользовавшись моим отдыхом после бессонной ночи, посвященной праведным трудам, этот неразумный индивидуум взялся за свое, и морочит голову вновь прибывшему своими сказками... — последнее слово птица произнесла с непередаваемым презрением.

— А тебе бы обзываться только, — сказал Домовушка обиженно. — А я вовсе не сказки рассказываю, а истинное происшествие. До Питербурха дошел уже...

— "Питербу-урха", — передразнила ворона, — твоя антипатия к образованию переходит всякие границы. Пойдем со мной, я тебе все объясню, — велела она мне.

Спорить с птицей мне показалось небезопасно — в памяти были еще свежи воспоминания о ее гипнотическом даре. Я повиновался, хотя, право слово, куда уютнее было лежать на мягкой кровати, наблюдать за мельканием спиц в быстрых Домовушкиных лапках, слушать его сказку и подремывать, не принимая эту сказку очень уж всерьез.

Ворона привела меня в кабинет, усадила на стол и сама пристроилась тут же, использовав теперь в качестве насеста пюпитр с книгой.

— Во-первых, — сказала ворона, умостившись удобно, — не принимай сказки Домовушки за чистую монету. Он безграмотен, и из верных предпосылок делает неверные выводы — в меру своего понимания. Что он тебе успел рассказать?

Я вкратце изложил содержание Домовушкиного рассказа.

— Общая канва событий более-менее соответствует действительности, — пробормотала птица задумчиво, — но допущен ряд фактических неточностей...

И я услышал историю Лады в изложении Ворона (потому что он был все-таки в*роном, а не вор*ной, и свое видовое имя использовал как имя собственное, как, впрочем, и все мы, за исключением Лады и Домовушки, — других имен у нас не было).

Итак, версия вторая, Ворона. Я передаю ее своими словами, потому что если речь Домовушки нуждалась в переводе на современный русский литературный язык по причине устаревшей фразеологии, то ученая птица уснащала свой рассказ множеством научных терминов и заумных выражений. К тому же я не буду повторять те детали, которые в этих двух версиях совпадали.

Лада действительно была наследницей отцовского престола, но отец ее был вовсе не царь, а князь Светлого княжества, входившего в состав государства, о котором Ворон туманно заметил, что оно находится не-Здесь.

Я спросил:

— А где, если не здесь?

— Не "не здесь", а не-Здесь. То есть Там, — ответил Ворон. И потребовал больше его не перебивать, все вопросы отложить на потом.

У них Там наследование велось по женской линии, в соответствии с традицией, восходившей еще к Василисе Премудрой. Дело в том, что по женской линии передавались магические способности, а местоположение княжества — на границе с Дремучими Лесами, в которых водилась с незапамятных времен всякая нечисть, и невдалеке от царства Кощеева, — требовало от его правителей хотя бы элементарных навыков в прикладной магии. К тому же соседние удельные князья отнюдь не всегда вели себя дружелюбно, были не прочь отхватить кусочек Светлого княжества и присоединить к своим владениям, и, случалось, тоже баловались магией, обычно не в добрых целях. Кроме того, среди подданных Светлого князя имелись собственные асоциальные элементы, связанные с обитателями Дремучих Лесов родственными и иными узами, своего рода пятая колонна. Кто ли из соседей постарался, или целились на княжеский стол свои, доморощенные маги, но на мать Лады в период беременности было наложено заклятие. Сложное, многоплановое заклятие, защищенное чуть ли не от любой попытки его снятия. Заклятие должно было сработать в час рождения девочки, или в определенные — критические — моменты ее жизни, и грозило гибелью, либо сумасшествием, либо полной потерей магических способностей, что автоматически лишало ее права наследования престола.

Князь попытался принять превентивные меры, собрав при дворе всех волшебников и волшебниц княжества, которым мог мало-мальски доверять. Одной из наиболее могущественных чародеек княжества была, конечно, сама княгиня, но снять заклятие с себя она не могла, подобно тому, как невозможно самому себя вытащить за волосы из болота. Одна из чародеек — имя свое, как то положено лицам, связанным с магией, она скрывала, и Ворон тоже его не знал, поэтому я буду называть ее Бабушкой, — Бабушка согласилась оказать посильную помощь, оговорив заранее, что полностью снять заклятие она не сможет, поскольку это грозит жизни и рассудку княгини. После рождения девочки даже при полном снятии заклятия необходимо будет соблюдать кое-какие меры предосторожности, как магического, так и бытового характера. Во всяком случае, охранять княжну нужно будет со всем тщанием, а лучше всего — в тайном месте соорудить убежище, куда удалиться княгине с доверенными лицами, и в том убежище растить княжну до тех пор, пока опасность не минует. На вопрос князя, когда же это произойдет, Бабушка ответила, что не знает, но что, скорее всего, девочку придется скрывать до замужества.

Князь, разумеется, был огорчен такой перспективой, но иного выхода не было, и ему пришлось дать согласие. Терем в указанном Бабушкой месте был построен в рекордный срок, при полном соблюдении тайны и предосторожностей магического характера. Туда перевезли княгиню в сопровождении супруги преминистра и нескольких девушек для услуг, для охраны выделен был взвод солдат, приглашена была опытная повитуха. Роды прошли благополучно, и Бабушка взялась за свою основную работу. Осторожно, слой за слоем снимала она пласты магической энергии, окружившие новорожденную с момента рождения. Ей удалось добиться того, что жизни и рассудку девочки ничто уже не угрожало. Оставалась наиболее тонкая операция, после которой девочка могла не бояться потери своих врожденных способностей к волшебству, каковыми (способностями, то есть) она обладала в достаточной, по уверению Бабушки, мере.

Но в критический момент терем подвергся массированной атаке. По словам Бабушки, возглавляли атаку известные уголовники и контрабандисты братья Горыновичи, которые никогда особо не скрывали своих дружеских связей с темными личностями из Дремучих Лесов. По-видимому, атака велась не только на физическом, но и на магическом фронте, поскольку колдовство Бабушке не удалось. Вернее, удалось не полностью. В результате произнесенных заклинаний заклятие было снято, но с большой вероятностью рецидива, много б*льшей, нежели при нормальных условиях работы. Кроме того, произошло смещение магических полей, и Бабушка вместе с маленькой Ладой, мирно спавшей в колыбельке, оказалась в подмосковном лесу, в буквальном смысле слова, за тридевять земель от родных мест. К сожалению, занятая своими заклинаниями, она не смогла заметить путь прибытия. И соответственно, не знала, как ей вернуться назад. У нас, Здесь, напряжение магических полей значительно ниже, чем у них, Там, поэтому особо серьезные магические действия производить трудно. К тому же Бабушка осталась без каких бы то ни было приборов и приспособлений, даже без справочников, с младенцем на руках и под постоянной угрозой. Во-первых, ей угрожала голодная смерть — нужно было найти средства к существованию и какой-то кров на то время, пока она будет искать пути назад. Во-вторых, хоть они и оказались далеко от темных сил из Дремучих лесов, гарантии, что здесь их эти темные силы не отыщут, не было никакой. В-третьих — и это было самое важное, — необходимо было разработать меры по предотвращению возможного рецидива заклятия, что в полевых условиях было практически невозможно.

(Приблизительно в этот момент я заснул. Я и прежде клевал носом, но длинные рассуждения Ворона о природе магических полей меня доконали. По-моему Ворон не заметил, что я отключился, и какое-то время продолжал говорить — во всяком случае, сквозь сон до меня доносилось неясное бормотание. Проснулся я от страшной боли в районе темени. Я взвыл. Что-то прошуршало возле моего уха, и я увидел, как черная птица усаживается на пюпитр. Черная? Мне она показалась радужной — в сиянии тех кругов, что плыли у меня перед глазами.

— Я вижу, что тебя не интересует мой рассказ, — сухо сказал Ворон, — ты предпочитаешь вульгарный сон получению ценной информации.

— Вовсе нет! — возразил я горячо, — мне очень интересно, но я устал — столько событий всего за одни сутки!

— Ну ладно, — чуть мягче произнес Ворон, — пожалуй, на сегодня достаточно. Я только должен посвятить тебя в причины, продиктовавшие необходимость твоего трансформирования. Чтобы ты не приставал к Ладе с вопросами — она очень расстраивается, будучи вынуждена говорить на эту тему.

Увидев кислое выражение моей морды, он добавил:

— Не бойся, я буду краток.)

И он почти сдержал обещание. Не прошло и часа, как он перешел к мерам, применение которых обуславливает сохранение за Ладой прав наследования, то есть гарантирует то, что она не утратит своих специфических способностей.

В состав этих мер, в частности, входило следующее:

1. Лада не могла быть причиной гибели ни единого живого существа. Поэтому она не могла употреблять в пищу мяса ни в каком виде, а также носить изделия из кожи и меха.

2. Лада не могла появляться с непокрытой головой вне помещения, пребывание же ее вне помещения после захода солнца и вовсе исключалось.

3. Ни один мужчина, не будучи ее кровным родственником, добрым молодцем, суженым в мужья, или же светлым витязем, посланным во избавление, не мог дважды переступить порог ее дома, потому как в таком случае ждала его "погибель неминучая", и тем самым Лада становилась причиной гибели живого существа, что недопустимо (см. пункт 1).

Кроме того, предусматривались всяческие мелкие охранительные мероприятия, как то: наличие на двери ее обиталища семи замков и запоров, серебряные гвозди, вбитые в стены на расстоянии 12,5 см друг от друга вдоль всех комнат на уровне 117 см от пола, ежевечернее плетение магической сетки перед всеми отверстиями квартиры, открывавшимися в течение дня, то есть форточками и входной дверью.

В тот момент, когда я выпал из лифта, Лада как раз и занималась свиванием такой сетки. Она перепугалась и закричала, когда я, окровавленный, рухнул на нее и сбил ее с ног. Своей макушкой я коснулся порога квартиры — я был высоким, когда был человеком, — и Лада решила считать меня переступившим порог (см. пункт 3 в списке мер предосторожности). Кроме того, на крик могли появиться соседи, а Ладе вовсе не хотелось общаться с ними, особенно с пьющей гражданкой из пятьдесят третьей. Поэтому она затащила меня в квартиру, а там уж не было иного выхода, кроме как превратить меня в кого-нибудь. Или, как выразился Ворон, трансформировать. Почему в кота?

— Видишь ли, — промямлил он задумчиво, — трансформирование предусматривает высвобождение центральной из внутренних составляющих индивидуума. Ладе не приходится даже применять особо свои природные данные, она просто нарушает связи между различными сторонами личности, ослабляя главную — человеческую, — и вторая превалирующая сама собой берет верх, видоизменяя внешний облик в соответствии с изменениями внутренними. В данном случае преобладали кошачьи характеристики. Это совсем неплохо. Все-таки достаточно высокоорганизованное млекопитающее, не рептилия или насекомое... Но вообще-то и в тебе есть и червь, и даже микроорганизм, они присутствуют в каждом человеке, но обычно до них можно добраться только путем ряда последовательных трансформирований.

— Хорошо, — сказал я, чувствуя, как все во мне начинает кипеть, — хорошо, что я не червь и не микроорганизм. Но я предпочел бы быть человеком.

— Это невозможно, — возразил Ворон, — ты не можешь сейчас стать человеком. То есть будучи человеком, ты обречен на заточение в этих стенах. При пересечении тобой порога этой квартиры неминуем немедленный летальный исход. Более того, Лада лишается своих наследственных прав, и все остальные трансформированные автоматически теряют надежду когда-либо стать людьми.

— А она имеется? — кисло спросил я. Я лично надежду утратил. — И сколько этих остальных?

— Точное число я тебе назвать не могу, за все эти годы их накопилось, пожалуй, несколько десятков. Но каждый из них станет человеком — причем в том возрасте и том состоянии, в каком был на момент своего трансформирования. Это случится тогда, когда Лада будет обвенчана в кафедральном соборе Светелграда со своим суженым. Даже могу сказать более точно — в тот миг, когда новобрачные переступят порог храма, и во всех храмах Светелграда колокола ударят благовест. Не ранее.

Г Л А В А Ш Е С Т А Я, в к о т о р о й

я о к а з ы в а ю с ь н а ш а г о т л ю б в и

и н а ш а г о т в о й н ы

Для любви, как для дынь, есть своя пора.

"Мидлмарч"

Сказать, что беседа с Вороном внесла какую-то ясность в произошедшее со мной, я не могу. Скорее, наоборот, напустила тумана. Туман, как известно, рассеивается под лучами солнца. Был солнечный майский день, и я, под предлогом того, что беседа с Вороном чрезвычайно меня утомила, попросил позволения выйти немного проветриться. Я действительно чувствовал себя усталым. Кроме того, мне хотелось немного поразмыслить.

"Суждены нам благие порывы!" — сказал поэт (не помню, кто). Я обо всем позабыл, едва только переступил порог. На свежем воздухе из моей головы выветрились все мои серьезные намерения. Потому что я впервые в полной мере почувствовал (и осознал) себя котом, то есть "четвероногим, покрытым шерстью, который издает звуки противные, когда голоден, и приятные, когда сыт".

Мы вышли во двор с Псом. После данного ему Ладой поручения Пес старательно делал вид, что опекает меня. Хотя мне казалось, что я ему не просто безразличен, а даже и противен. Но тут, я думаю, не виноваты ни он, ни я, а виноват только вечный антагонизм между кошкой и собакой. Позже между нами установилась устойчивая взаимная антипатия, перерастающая временами в откровенную нелюбовь.

Выйдя из подъезда, мы разделились. Я хотел просто погреться на майском солнышке, а Пес пошел искать укромный уголок для отправления своих естественных надобностей. Кстати — мелочь, но, возможно, и она отрицательно повлияла на развитие наших с Псом отношений — я мог воспользоваться туалетом, а Пес, с его размерами и особенностями функционального устройства, вынужден был оправляться во дворе, против чего выступала его врожденная человеческая стыдливость. В такие минуты он всегда старался спрятаться подальше от чужих глаз, что ему не всегда удавалось.

Теплое майское солнышко приятно пригревало. Я подставлял солнышку то один бочок, то другой, мурлыкая от удовольствия, наслаждаясь незнакомым прежде ощущением полного, абсолютного блаженства. Заботы не тревожили меня, они словно бы растаяли в солнечных лучах. Неясное, тревожное будущее, желание вернуться к привычной жизни в привычном облике, беспокойство о потерявших меня матери, сестре, бабушке, — все это не просто отступило на второй, третий или какой там еще план, нет, все это просто исчезло. Я был абсолютно счастлив. Букет не то, чтобы незнакомых, но непривычных запахов (сместились акценты, изменилась интенсивность) щекотал мои ноздри. Контейнер с мусором пах на удивление приятно, ошеломляюще-пьяняще благоухала молодая травка, а вот аромат французских духов, которыми неумеренно надушилась проходившая мимо женщина, заставил меня расчихаться. Я даже сел, потому что лежа чихать было неудобно.

Я сел, чихнул — и увидел Ее.

Она была прекрасна.

Она была изящна, как китайская нефритовая статуэтка.

Она была грациозна, как Плисецкая в " Умирающем лебеде".

Она была нежна, как лепесток подснежника.

И вместе с тем в ней таилась сила пантеры перед прыжком.

От нежных своих ушек, просвечивающих на солнце, и до кончика хвоста, она излучала томную негу. В то же время — как это ни парадоксально, — в ней чувствовалась порывистость молодой кобылицы.

Она была совершенством.

Ее длинную, точеную шейку узенькой красной ленточкой обвивал антиблошиный ошейничек. В ней смешалась кровь Сиама и Египта — гладкая блестящая шерсть, гордо посаженая головка, ноги бегуньи, темная полумаска вокруг изумрудных глаз. (Полукровка, конечно, — но кто из нас сегодня может похвалиться чистотой крови? Разве что какой-нибудь бультерьер, и то — позвольте мне усомниться в целомудрии женской составляющей всех поколений его предков. Кто-нибудь да согрешил.) Но — полукровка — она буквально светилась благородством.

Она сидела метрах в пяти от меня, строго глядя в мою сторону своими зелеными цвета изумруда глазами. Заметив мое восхищение — право, я не скрывал его! — она отвернулась с напускным безразличием и начала вылизывать без того белоснежную шерстку на спинке, изгибаясь всем телом. При этом время от времени она метала в мою сторону косые, как бы равнодушные, взгляды.

Никогда прежде, в бытность мою человеком, и никогда после, в бытность мою котом, я не встречал такого совершенства, и не испытывал такого упоения красотой.

Я встал — тоже с равнодушным видом, но краем глаза следя за ее реакцией — потянулся несколько раз, выпуская когти и распушив хвост, и замер, чуть подрагивая хвостом. Мне не хватало дерева, на верхушку которого я мог бы забраться — в ЕЕ честь, разумеется, — мне не хватало крысы, которую я мог бы убить, мне не хватало кота, с которым я мог бы подраться.

Медленно, стелясь по земле, я двинулся в ЕЕ сторону, но как бы мимо, как бы не замечая ЕЕ, и я запел песню котов, о том, как прекрасен этот мир, под Солнцем и под Луною, но прекраснее этого мира моя возлюбленная, а самое прекрасное в этом мире быть вдвоем, вдвоем с возлюбленной, и — ах! — я сгораю от вожделения, ответь же на мой призыв, о, моя возлюбленная!...

Там было еще много всего, в том же духе. Я не буду приводить здесь точный перевод — люди поют то же самое, и всегда пели, я думаю. Только раньше эти песни называли серенадами, теперь именуют шлягерами.

Некоторое время она заинтересованно слушала, склонив набок хорошенькую головку, потом стала вылизывать правую переднюю лапку, призывно и вместе с тем скромно поглядывая на меня. О, как мило мелькал ее розовый язычок!... О, как прелестна была ее лапка в аккуратном коричневом чулочке!... О, как я пылал страстью!

Я сел, обвив хвостом нижнюю часть тела, и, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, неотрывно глядя на нее, запел новую песню. Такие песни в наше спокойное время люди почти не поют.

Это был боевой марш и в то же время вызов соперника. В нем пелось приблизительно следующее:

Остр мой коготь, и пушист мой хвост,

А лапа крепка, как сталь,

Где мой соперник, будь то кот или пес?

Его мне заранее жаль!

Глаз мой зорок, и поступь тверда,

Я храбр, осторожен и быстр,

Где я — для мышей беда и нужда,

И катастрофа для крыс!

В бою и в драке мне равных нет,

Я всех и всегда побеждал!...

И вы не сочтете всех славных побед,

Которые я одержал!

Ты кто, мой соперник, пес или кот?

Я страстью бойцовской горю!

Зубами в горло вопьюсь, а живот

Когтями своими вспорю.

И твой холодный растерзанный труп

Кошкам своим подарю!

Вот такая вот песня. Немного хвастлива, но не судите слишком строго — это ритуальное песнопение, и никто не расценивает его с точки зрения заложенной в него информации.

Моя кошечка, слушая мужественное мое пение, забыла о мытье. Она уставилась на меня горящими изумрудными глазами и, как и я, раскачивалась в такт пению, иногда даже пыталась подтягивать — мелодичным, нежным голоском, от звука которого мурашки бежали у меня под шерстью. Я уже не просто пылал, я превратился в факел, я рассыпался искрами и извергал фонтаны огня.

Откуда-то издалека донеслось ответное завывание — какой-то кот принял мой вызов и сообщал, что спешит на бой. Представляете, в каком накале я был, если не только не испугался — нет, я был счастлив и горд, что мне предстоит сразиться не на жизнь, а на смерть на глазах моей прелестницы.

Знакомое противное хихиканье остудило мой пыл. Я зашипел, будто действительно был костром, на который вылили ведро холодной воды. Я подпрыгнул на месте и застыл, как изваяние. Из кустов, что росли неподалеку, вышла недавняя моя знакомая, бродячая кошка.

— И кто бы мог подумать! — протяжно мяукнула она, поймав мой злобный взгляд. — И петь он умеет! Поверишь ли, милочка, — обратилась она к хорошенькой кошечке, подойдя совсем близко, — он сумасшедший. Вчера я его застукала, когда он забавлялся со своей лапой, как котенок. А потом — потом он сам себя исцарапал!... Да, да, собственной лапой порвал себе ухо — смотри, оно еще кровоточит... — она бросила в мою сторону презрительный взгляд.

— Мазохист! — воскликнула моя красавица и взглянула на меня уже не так, как прежде, а как смотрят на заспиртованного младенца в кунсткамере.

— Он, конечно, красив, — продолжала бродяжка. — Я вначале была введена в заблуждение его импозантной внешностью. Я даже предложила ему прогулку по крыше. И знаешь, что он ответил? — она наклонилась к кошечке и шепнула пару слов в нежное розовое ушко.

— Боже, какой кошмар! — воскликнула моя прелесть своим музыкальным голоском.

— Я же говорю — нахал, — подтвердила бродячая кошка. — Но когда я увидела его развлечения, я все поняла. Он ненормальный. Мазохист. Может быть, даже садист. Так что держись от него подальше, милочка.

— Сексуальный маньяк! — мяукнула хорошенькая кошечка. — Какое счастье, что ты меня предупредила!

Я негодующе зашипел на бродяжку, выгнув спину и брызгая слюной. Когти сами собой вылезли из подушечек на лапах.

— Ты видишь? — вскричала бродяжка, — ты видишь, как он с женщиной разговаривает?... Я думаю, он кастрат.

— Хуже! — хихикнула моя милая. — Он — импотент!

Они пересмеивались, перешептывались, сидя совсем рядом друг с дружкой и не сводя с меня назойливых любопытных глаз. А я не знал, что мне делать. Драться с женщиной? Да если бы только рядом не было хорошенькой кошечки, я бы с таким удовольствием вздул эту блохастую тварь!...

Между тем вопль ответившего на мой призыв кота становился все громче, боец приближался к полю битвы. Еще мгновение — и вот передо мной мой соперник, накликанный моим дурным языком. Я взглянул на него — и свет перед моими глазами померк, и каждая жилочка в моем теле задрожала. Не от ярости.

Это был поджарый, но крупный кот, закаленный в уличных боях. Он был одноглаз, одноух, и правый бок его представлял сплошной шрам, заросший кое-где рыжей шерстью. Его единственный глаз горел желтым огнем гнева. А когда я увидел его когти и зубы, я понял, что не жилец на этом свете. Прощай, ясное солнышко! Прощай, мама! Прощай, ведьма голубоглазая, Лада! Все, все прощайте! Был я, кот — и нету меня, кота.

Бежать? Я настолько ослаб от ужаса, что вряд ли мог пошевелиться. Думаю, что когда удав гипнотизирует кролика, тот, бедолага, испытывает сходное чувство. Знание — то есть полная и абсолютная уверенность в том, что пришла смерть, неотвратимая и немедленная, — превращает вас в покорную жертву.

И я смирился с участью быть разорванным на части.

Рыжий встал передо мной в боевой позе: спина выгнута, когти выпущены, ноги напряжены, и все тело напоминает готовую развернуться пружину, или, скорее, натянутую тетиву, с которой вот-вот сорвется смертоносная стрела, — и начал осыпать меня оскорблениями. Есть такой обычай у котов — перед дракой как следует изругать соперника.

Совершенно помимо моей воли я принял такую же позу, и тоже начал браниться. Не потому, что собирался подороже продать свою жизнь, — я был уже трупом и знал это. Но то ли инстинкт, то ли проклятая привычка делать все по правилам заставляли меня выполнять требования сложного ритуала дворовой дуэли.

Кошки уселись поудобнее, чтобы наблюдать драку. Так сказать, заняли места в ложе бенуара. Моя любовь в непосредственной близости смерти прошла совершенно. Сейчас я был одинаково зол на обеих. Скажите пожалуйста, зрительницы! Любительницы гладиаторских боев! Кровожадные твари!

Но бродяжка вдруг забеспокоилась.

— Ой, не знаю, можно ли им драться... Все-таки он нездоров...

Она одним прыжком оказалась около Рыжего и начала тереться мордочкой о его плечо, что-то тихо мурлыкая ему и поглядывая на меня если не с сочувствием, то с жалостью. Рыжий выслушал ее, расслабился, бросил на меня презрительный взгляд единственного своего желтого ока, зевнул мне в лицо и повернулся ко мне своей грязной ободранной спиной. И удалился. Хорошенькая кошка разочарованно вздохнула, плотоядно облизнулась — ей так хотелось посмотреть на драку! — и отправилась за ним. Кошка-бродяжка тоже присоединилась к процессии, мяукнув на прощанье: — "Импотент!" — и хихикнув.

Мораль? Прежде, чем начинать ухаживать за понравившейся вам особой, внимательно посмотрите по сторонам — не подглядывает ли кто из-за кустов.

Г Л А В А С Е Д Ь М А Я, в к о т о р о й

я о к о н ч а т е л ь н о у б е ж д а ю с ь

в р е а л ь н о с т и п р о и с х о д я щ е г о

Иногда я еще до завтрака целых шесть раз успевала поверить в невероятное.

Белая Королева

Нас было не так уж мало — восемь. Я, Пес, Ворон, Домовушка и еще Рыб, Жаб и Паук. И Лада, разумеется. Вы спросите, а куда же подевалась красивая Бабушка? Я тоже спросил.

Было это в тот самый первый вечер, когда мы с Псом вернулись с прогулки, а Лада — с работы (она работала машинисткой в каком-то институте).

После ужина — весьма обильного и вкусного, но, на мой взгляд, чересчур вегетарианского, — Лада представила мне тех, с кем я еще не был лично знаком:

— Это наш Рыб, он молчалив и задумчив, но он тоже умеет разговаривать. А Жаб бывает немножко грубоват, но сердце у него золотое. А Паук, — она понизила голос, — понимаешь ли, Паук никак не привыкнет к изменениям в своей внешности. Ему кажется, что он нам противен и мерзок. Но это не так — мы его тоже любим.

— Все? — спросил я.

— Ну, конечно! — воскликнула Лада. — Мы здесь все любим друг друга!

У меня имелись кое-какие сомнения по этому поводу, но я оставил их при себе. Если человек верит во что-нибудь хорошее, зачем его разуверять? Сам разберется, когда придет время.

Мы сидели на маленьком диванчике в большой комнате — комнате Лады, куда Пес не пустил меня в первый день моего в квартире пребывания. Когда я еще был человеком. Это случилось только вчера, но мне казалось, что прошло уже много дней и ночей — так много всего приключилось, и такими яркими были мои новые впечатления.

Ворон удалился в кабинет. "Работает!" — пояснила Лада в ответ на мой немой вопрос.

Домовушка с вязаньем устроился в кресле перед телевизором, он смотрел какой-то из этих сериалов — то ли про Марию, то ли про Марианну, не помню уже, да и какая разница? Все они одинаковы. И Домовушка не пропускал ни одной серии ни в каком из них — совсем как пенсионерка.

Пес дремал на коврике у двери, положив на лапы свою большую белую голову. Из кухни доносилось тихое кваканье — это, как мне объяснили, Жаб разговаривал сам с собой. А может быть, и с Рыбом. Мир и покой, подумал я. В такую минуту действительно может показаться, что все здесь любят друг друга.

— А где твоя Бабушка? — спросил я, сообразив вдруг, что я не видел еще красавицу в мехах, поразившую некогда мое воображение.

И Лада расплакалась.

Оказывается, вот уже несколько месяцев, как Бабушка пропала. Однажды воскресным утром она вышла в магазин за хлебом и не вернулась. И никто не знает, где она, и что с ней. Исчезла. До вечера ее прождали, а утром следующего дня Лада отправилась на поиски — вместе с Псом и Вороном. Пес потерял след на троллейбусной остановке. В магазине Бабушку не видели, в этом Лада была уверена — потому что очень уж приметная была у Бабушки шуба. Соболья.

Расспросы уличных собак и проживающих во дворе галок и воробьев также были безрезультатны.

Домовушка, страстный почитатель кинематографа, советского и зарубежного, выдвинул предположение, что вражеские агенты напали на след Лады, и Бабушка, жертвуя собой, отвела им глаза, и сама при этом попала в западню.

Ворон склонялся к мысли, что Бабушка, очень много работавшая в последнее время, перетрудилась и потеряла память — с чародеями, по его словам, это случается чаще, чем с простыми смертными, особенно в столь преклонном возрасте.

В милицию, конечно же, не обращались, но, имея собственного специалиста-профессионала, проконсультировались.

Я спросил:

— А кто у вас специалист?

Оказалось, специалистом был Паук, в прошлом капитан милиции, следователь, разыскивавший пропавшего соседа-алкоголика из пятьдесят третьей квартиры.

Специалист-профессионал считал, что причину надо искать, скорее, в очень дорогой шубе, и что на Бабушку напали обыкновенные бандиты. С этим мнением Лада была категорически несогласна — по словам Лады, Бабушка одним взмахом ресниц могла справиться с дюжиной, и двумя, и тремя дюжинами вооруженных бандитов, если они при этом использовали только обыкновенные, немагические методы принуждения.

Я сказал, что не знаю, что ей, Ладе, конечно, виднее, но что я прежде не сталкивался с магическими силами здесь, у нас, в нормальной жизни. Вот только с ней, с Ладой, столкнулся, но ведь она, Лада, исключение, и, если разобраться хорошенько, она, Лада, не местная.

Лада на это возразила, что раз они с Бабушкой могли попасть сюда, то и кто-то другой тоже мог. И что вообще-то она со дня на день ждет прибытия Светлого Витязя, посланного ее, Ладу, расколдовать, освободить и увезти домой, в Светелград. А если этот Витязь к тому же окажется ее суженым — еще лучше: сразу по прибытии, испросив только родительского благословения, они обвенчаются. И мы все станем опять людьми, и ей, Ладе, не придется больше никого трансформировать.

И тогда она, Лада, свободная от власти заклятья, вернется сюда, в наше Тут, и найдет Бабушку. Лада призналась мне (по секрету от остальных), что когда я, окровавленный, в буквальном смысле слова свалился ей на голову, она приняла меня за этого самого Светлого Витязя, прорвавшегося к ней сквозь вражеские препоны, и она очень сожалеет, что это оказалось не так.

— Я польщен, — промурлыкал я. Я покривил душой. Так, самую малость.

Лада вкратце посвятила меня в обстоятельства появления прочих домочадцев.

Домовушка, как мне это уже было известно, пристал к семье, когда Лада была совсем еще маленькой.

Пес когда-то был мальчиком. В пятом или шестом классе они с Ладой сидели за одной партой. Однажды мальчик напросился к подружке в гости. Лада, конечно, знала о заклятии и обо всем, с этим заклятием связанном, но не подумала, что мальчик тоже является мужчиной. Бабушка очень расстроилась, когда увидела ребенка в своей квартире, но делать нечего — пришлось трансформировать. Во избежание худшего.

Рыб был классным руководителем Лады в том же пятом или шестом классе, только в другом городе — они очень часто переезжали с места на место, а почему — об этом позже. Однажды нынешний Рыб явился с визитом — он посещал своих учеников на дому, чтобы проверить их жилищные условия, — и был удивлен, поражен и раздосадован, когда Бабушка отказалась его впустить. Раздосадован настолько, что пригрозил Бабушке комиссией по делам несовершеннолетних и всякими другими неприятностями вплоть до лишения родительских прав. Бабушка не боялась ничего, кроме осложнения отношений с властями. Она говаривала, что лучше ей сразиться со всеми двадцатью девятью братьями Горыновичами и их мамашей впридачу, чем один раз попасть в советский суд. Поэтому она тут же любезно впустила разгневанного классного руководителя Лады в квартиру, напоила его чаем с брусничным вареньем, показала комнату Лады и стол, за которым девочка делала уроки. Когда же размякший классный руководитель собирался уходить, немало удивленный столь разительной переменой в поведении этой молодой, красивой и умной женщины, Бабушка со вздохом сказала: " Я же вас предупреждала!" — и учитель превратился в не очень крупного карася. Бабушка умела и любила поприкалываться.

Что касается Паука, вы уже знаете, откуда он взялся.

А Жаб был тем самым пьющим соседом, которого капитан милиции разыскивал. Он нахально вломился в квартиру с бутылкой водки — познакомиться, как он сказал; Пес был в это время на прогулке, а Лада просто не успела вовремя прикрыть дверь. Она подозревала, что сосед хотел еще и поухаживать за Бабушкой — у Бабушки постоянно были сложности с желающими за ней поухаживать. Зато теперь Жаб ни за кем не ухаживает, алкогольных напитков не употребляет, живет в миске, а чтобы его нежная спинка не сохла, миску накрывают мокрым полотенцем.

— Ты еще не рассказала, кем был раньше Ворон, — напомнил я.

— А Ворон раньше был яйцом, — сказала Лада. — Понимаешь ли, так случилось, что, когда меня перенесло в ваше Тут, яйцо лежало в колыбели. Супруга преминистра на время отлучилась, а свое яйцо для пущей сохранности уложила в мою колыбель. Она всегда так делала в случае надобности.

Я не понял.

— Советник он мой, Ворон Воронович. Будущий преминистр. Должность эта наследственная, Вещих Воронов. Еще со времен Василисы Премудрой. Так что мы с Вороном одни только Тамошние уроженцы. Все остальные — Тутошние.

Я поинтересовался еще одним вопросом:

— Ворон говорил о нескольких десятках трансформированных. Здесь же насчитывалось нас только пятеро. А где остальные?

— О!... — Лада задумалась, — видишь ли, Ворон лучше знает. Он стал совсем взрослым уже очень давно. Птицы взрослеют раньше. Я знаю только про нескольких. Бабушка рассказывала, что когда я была маленькая, мы жили в Петербурге, то есть тогда он назывался Петроград, и к нам пришли матросы, то ли с обыском, то ли еще зачем-то, — тогда, в революцию, патрули часто ходили по квартирам. До этого Бабушка никого еще не трансформировала, не приходилось. Прислуга у нас была только женская. А тут, представляешь, сразу трое мужчин! Бабушка перепугалась и сделала то, что легче всего — поменяла их пол. Вошли в квартиру трое революционных матросов, а вышли три революционные барышни. В бушлатах и тельняшках. Тогда нам пришлось впервые срочно переезжать — Бабушка побоялась оставаться в столице, мы перебрались куда-то в провинцию. В Моршанск, кажется... Или в Бобруйск...

— Погоди, погоди! — вскричал я поражено. — Какая революция? Какой Петроград? Сколько же тебе лет?

— Считать свои годы нельзя, — сказала Лада. — Это очень опасно. Так что я не знаю, сколько мне лет. Бабушка говорила, что я уже вошла в возраст. То есть мне уже можно выходить замуж. А тогда, в революцию я только говорить училась.

Ну-ну, подумал я. Лада-то наша, оказывается, старушка совсем.

— А потом еще — это уже я помню, — продолжала Лада, — монтер к нам заходил, проводку посмотреть, Бабушка его уговаривала-уговаривала, упрашивала-упрашивала, убеждала, что проводка в порядке — ничего не помогало, Бабушка его и впустила. А он обратился муравьем. Какое-то время жил у нас в спичечном коробке, а потом пропал. Мы как раз переезжали... А еще — очень часто — Бабушка так боролась со своими поклонниками.

— Никогда не думал, что с поклонниками надо бороться, — мурлыкнул я. Мне, как мужчине (пусть даже и бывшему), такая точка зрения показалась обидной.

— Во-первых, поклонник поклоннику рознь, — пояснила Лада. — Во-вторых, Бабушка же была на работе. А заводить в рабочее время романы — это, сам понимаешь, неприлично. Так что Бабушка личную жизнь отложила на потом. На то время, когда я вырасту, выйду замуж, и она меня не будет уже опекать. И если ей докучали ухаживаниями, она, в зависимости от натуры ухажера, применяла тот или иной метод борьбы. Самый простой — отвести глаза. Это с такими, кто цепляется от нечего делать. Покажешься ему крокодилом, он и отстанет. Есть еще ценители женской красоты — с такими посложнее. Им глаза не отведешь — они и в крокодиле женщину увидят. Их Бабушка зацикливала.

Я не понял. Лада объяснила.

— В таких случаях Бабушка вкладывала человеку в мозги какую-нибудь песенку или стишок. Что-нибудь такое, чтоб можно было повторять, не думая. И с тех пор при виде Бабушки у человека из головы испарялись все мысли, он повторял этот стишок до тех пор, пока Бабушка не исчезала из поля зрения.

Я вспомнил английские неправильные глаголы — так вот почему при встрече с Ладой я начинал повторять "to write — wrote — written"! Меня зациклили!

— Но самые вредные — это настырные поклонники. Те, для которых ни внешность, ни все остальное не играет роли. Глаза ему не отведешь. Ему все равно, урод ты или красавица. Зацикливанию он не поддается — он, когда к тебе пристает, все равно ни единой мысли в голове не имеет. И нужна ты ему просто чтобы добиться своего. Бабушка таких очень не любила. И вот таких иногда приглашала в гости. На чашечку чаю. Одного я хорошо помню — он у Бабушки начальником был. И приставал к ней — и к другим сотрудницам тоже, — используя свое служебное положение. Бабушка сначала хотела просто работу поменять, а потом передумала — он ни одной юбки не пропускал, никому проходу не давал, представляешь, каково было его подчиненным! Мы тогда в Москве жили, и пришлось нам переезжать. Бабушка пригласила его в гости — прощальный вечер, так сказать. Он явился — с цветами, с шампанским, с тортом огромным, Домовушка тогда объелся, потому что осилить этот торт мы с Бабушкой не могли, а нам ведь уезжать утром; Домовушка, чтоб добро не пропадало, доел, а потом мы не знали, чем его лечить — у них ведь, у домовых, не такие лекарства, как у людей, а где ты в Москве в два часа ночи найдешь крыло летучей мыши, умершей от старости, или сушеную лягушачью икру?... Да, так Бабушка этого своего бывшего начальника не просто трансформировала, как прочих, а по-настоящему превратила, насовсем. В скунса. Заешь, зверек такой американский. Пока он был с нами, он запахов не издавал — Бабушка на него заклятье наложила. А в аэропорту, во Внуково, мы его выпустили. Так там все пассажиры разбежались. А он в лес убежал. Не знаю, что с ним потом сталось, мы больше в Москве не жили.

— Слушай, а почему вы так часто переезжали? — спросил я.

— По разным причинам. Когда от неприятностей спасались, годы все-таки были смутные, неспокойные — в революцию, а потом в гражданскую... Раза два Бабушке показалось, что она чует присутствие вражеской силы. Ну, а после я в школу поступила, я медленно росла, по два, а то и по три года в один и тот же класс ходила, вот и переезжали из города в город. Знаешь, какая Бабушке морока была — все время документы менять. И чтоб комар носа не подточил. Я ведь в первый класс пошла еще до войны, в тридцать восьмом, кажется...

Как ни странно, я Ладе поверил. До этого я как-то сомневался — уж больно все напоминало русскую народную сказку. Сказки хороши для детей дошкольного и младшего школьного возраста. Я же уже из этого возраста вышел и заколдованные принцессы (пардон, княжны) и змеи Горынычи — это все казалось мне дурной шуткой. Я уже убедился, что не сплю. Может быть, меня загипнотизировали? И вешают теперь лапшу на уши, а Лада вовсе не Лада, а какая-нибудь старая карга, и Домовушка вовсе не домовой, и Ворон — какой-нибудь профессор психиатрии и невропатологии — проводит на мне опыты по воздействию вымысла на замороченный гипнозом мозг?

Или наоборот, я сошел с ума, и все, случившееся со мной — плод моего больного воображения?

Но теперь, после встречи с кошками во дворе, а особенно слушая рассказы Лады, я все больше склонялся к мысли, что нет, не загипнотизировали меня, и я не сошел с ума, что то, что случилось, случилось на самом деле, как это ни невероятно. А невероятное становится возможным, если в него как следует поверить. Я поверил.

Г Л А В А В О С Ь М А Я, в к о т о р о й

я п о н е м н о г у о с в а и в а ю с ь

с н о в ы м п о л о ж н и е м

Когда тебе дают дыню, какая разница,

с чьего она огорода.

"Человек меняет кожу"

Итак, я стал котом. Человеком я был молодым, высоким, красивым. Кот из меня получился молодой, крупный и опять-таки красивый. Как ни странно, я быстро — уж очень быстро, на мой взгляд, — примирился со случившимся со мною. Ворон объяснил, что моя вторая составляющая слишком долго находилась в подчинении у первой, человеческой, и теперь, вырвавшись на свободу, она (то есть кошачья составляющая) наслаждается жизнью. И что я довольно долго буду теперь находиться в состоянии легкой эйфории — так всегда бывает, когда проходит первый шок после трансформирования. Зато потом — это чтобы я был готов — наступит легкая депрессия. Можно провести параллель с бросившим курить — вначале ему очень плохо, затем, наоборот, очень хорошо, а потом наступает время, когда он сам не знает, чего он хочет, а хочет он закурить. Я тут же почувствовал, что очень хочу курить. Ворон сказал, что препятствий тому он не видит, и что попроси, пусть Лада купит тебе сигареты. Я попросил. Лада купила мне пачку "Примы" и я стал курящим котом.

Но это чуть попозже. А вначале я просто не мог понять, почему это я не тоскую, не лью, так сказать, слезы, не рву на себе волосы (пардон, шерсть) и вообще вполне спокоен и даже доволен. Я как будто родился котом, как будто всю свою жизнь провел на бархатной подушечке, питаясь молоком и манною кашкою, сваренной хозяйственным и рачительным, но хлебосольным Домовушкою. Я даже не переживал о своих близких, то есть о маме, сестре и бабушке, а ведь они волновались, разыскивали меня и заявили в милицию — об этом я узнал, подслушав двух сплетничающих кошек в подъезде. К сожалению, я не мог расспросить этих кошек поподробнее. Всякие отношения с ныне мне подобными являлись для меня запретными.

При моем появлении во дворе я слышал за своей спиной хихиканье и насмешки. Иногда мне смеялись в лицо — извините, в морду, — и называли всякими нехорошими словами. Позорная кличка "импотент" прочно прилипла ко мне. Так что, сами понимаете, ни о каком общении не могло идти речи. Я только мечтал встретить как-нибудь в темном уголке эту самую драную кошку-бродяжку, и дать ей понять, что я о ней думаю. Я (мысленно) осыпал ее всеми известными мне оскорблениями на кошачьем и человечьем языках. Я (мысленно) подвергал ее самым изощренным пыткам, какие только мог изобрести. К сожалению, она очень долго не попадалась мне на глаза. А когда попалась — у меня были иные заботы.

Пока же я, так сказать, осваивал новую экологическую нишу. Я имею в виду пятьдесят вторую квартиру.

Должен отметить, что много времени это не потребовало. Очень скоро я стал здесь совсем своим.

Когда Лада возвращалась с работы домой, я терся о ее стройные, несколько полноватые ножки. По утрам я будил ее легким прикосновением к нежному личику или белому плечику. Лада в ответ говорила: — Ох, ты, мой ласковый Котик! — и чесала меня за ушком. Или целовала в лобик. Я мурлыкал. Мы оставались довольны друг другом.

Вечерами или в выходные дни Лада любила сидеть у окошка в маленькой комнате — той самой, с кроватью и шкафом, в которой я был трансформирован, — и глядеть во двор. Я устраивался на ее коленях. Лада гладила мне спинку. Мы болтали о том, о сем, или молчали, — смотря по настроению. Лада даже позволяла мне спать в своей постели, и я с удовольствием пользовался этим позволением. С удовольствием — потому что, во-первых, постель была мягкая и теплая — семь уложенных друг на друга перин и пуховиков; — а во-вторых, потому что Псу это не нравилось. Он завидовал и ревновал.

С Псом у меня установились отношения спокойные, но прохладные. Первое время он еще пытался меня опекать, но я, со свойственным мне чувством собственного достоинства, воспротивился этому, и Пес отстал.

Я стал постоянным собеседником Ворона. Прежде, до моего появления в семье, Ворон постоянно нуждался в аудитории. Он привык выражаться заумным наукообразным языком, и лексикон его был слишком сложен для понимания прочих домочадцев. За исключением Лады, конечно. Но Лада отказывалась выслушивать длинные речи Ворона, потому как во всем, что касается магии и колдовства, она разбиралась гораздо лучше своего советника, а рассуждения на прочие темы ее просто не интересовали. "Надо будет, я тебя спрошу, а сейчас помолчи, пожалуйста!" — обрывала она Ворона на полуслове. Я же, с моим неоконченным высшим образованием, вполне подходил Ворону в качестве слушателя. Даже иногда выступал его оппонентом, когда Ворон, по моему мнению, слишком уж вольно трактовал некоторые научные положения.

Я помогал Домовушке в его хозяйственных хлопотах: накрывал на стол, резал хлеб, вытирал после мытья посуду, подставлял лапы, когда Домовушке была нужда перемотать пряжу. Я даже обсуждал с ним похождения Марии (или Марианны) — ни с кем другим Домовушка не мог об этом поговорить. Нет, я не смотрел сериал, не думайте, — просто Домовушка, пока возился с тестом или кроил для Лады новую рубашку, подробно пересказывал мне содержание предыдущей серии, с комментариями, разумеется, а потом высказывал предположения о том, что будет дальше. Главное, в чем он был заинтересован — это чтобы конец был хорош. Кстати, очень скоро я оказался для Домовушки незаменим. Меня заинтересовало, почему Домовушка смотрит телевизор только лишь по вечерам или в выходные. Днем же, прочитав по слогам телевизионную программу и обнаружив в ней какой-нибудь фильм, Домовушка вздыхал сокрушенно и впадал в свое ворчливое настроение. В этом настроении он постоянно ссорился с Вороном, придирался к Псу и ко мне, и язвительно прохаживался по поводу Паука. А самое неприятное — в таком настроении он не стряпал ничего вкусного. Более того — в этом самом настроении он варил пшенную кашу. А я не терплю пшена ни в каком виде.

Однажды я задал вопрос, почему бы Домовушке не включить сейчас (было что-то около полудня) телевизор и не посмотреть первую серию фильма "Цыган".

— Не умею я, — ответил мне Домовушка со вздохом. — Не обучен.

— Врет, — квакнул на это Жаб из своей миски. — Боится просто.

— Не вру. Не умею. А никак взорвется!... Или сломаю чего в машинке-то...

Пес со своими неловкими лапами ничем не мог ему помочь. А Ворон считал просмотр кинофильмов пустой тратой времени, и не включал телевизор для Домовушки из принципа.

— Вот если бы ты захотел посмотреть передачу "Очевидное-невероятное", или хотя бы киножурнал "Хочу все знать", я бы с удовольствием пошел тебе навстречу, — говорила мудрая, но слишком нудная птица.

Выяснив, что я умею, не боюсь, и всегда готов нажать на кнопочку, Домовушка полюбил меня благодарной и преданной любовью. С тех пор, стоило мне только намекнуть, что вот, мол, пирожочков что-то хочется с грибочками, как Домовушка вихрем мчался на кухню ставить тесто и замачивать сушеные грибки. Впрочем, Домовушка всегда все делал быстро — я имею в виду его хлопоты по дому. Только и слышно было "шлеп-шлеп" или "хлюп-хлюп" его растоптанных валенок, когда он стряпал, или убирал, или стирал. Иголка и спицы молнией мелькали в его ловких лапках. Ел он тоже быстро. Зато обстоятельно и со вкусом пил чай, особенно с конфеткой, любой шоколадке предпочитая карамель "Взлетную".

С тех пор, как мы перешли на дневной просмотр телевизионных программ, многие свои хозяйственные дела Домовушка перенес на ночное время. Видел он в темноте прекрасно, и вообще ночью был более бодр, чем днем, — по его словам, он являлся существом, ведущим все-таки ночной, а не дневной, образ жизни. Я же еще в бытность мою человеком привык не спать по ночам, а уж став котом, просто испытывал в этом потребность. Поэтому я всегда составлял компанию Домовушке в его ночных бдениях. Домовушка, изложив мне очередную серию "Марии-Марианны" и высказав свои соображения по ее поводу, переходил к сказыванию русских народных сказок, которых знал великое множество, или повествовал истории из жизни: о периоде их с Бабушкой и Ладой скитаний по городам страны, или о еще более ранних временах, из быта русской дореволюционной деревни. На вопрос о своем возрасте он отвечал очень туманно, мол, года мои не считанные, не веданые, а помню я дела-события былые, почитай от ляшского нашествия. Вот тогда-то он, Домовушка, и начал понемногу из черного таракана, каким был до того, в домовые перевоплощаться. Оказывается, они, домовые то есть, именно таким способом и появляются на свет. Берегите черных тараканов!

Домовушка посмеялся над этим моим заблуждением. Далеко не каждый таракан может превратиться в домового, а только таракан особой породы, которая ныне — благодаря широкому распространению инсектицидов — практически исчезла. К тому же в доме, где живет таракан нужной породы, должно обитать как минимум три поколения семьи. То есть если в доме часто меняются хозяева, или нет детей — в таком доме домовой не появится никогда. Потому что для появления домового необходима определенная моральная атмосфера, в состав которой входят мудрость дедов и веселье внучат, или, если хотите, нудность стариков и доставучесть деточек. Прежде домовых ценили, берегли, и, перебираясь на новое место, брали с собой, обычно в совке для мусора, накрыв веником, — домовой не может самостоятельно покинуть место своего обитания, и его надо ограждать от вредного для него воздействия окружающей среды. Поскольку Бабушка с Ладой переезжали часто и на далекие расстояния, такой способ транспортировки явно не годился. Поэтому Домовушку перевозили внутри небольшой матрешки. В другое время матрешка эта стояла в кухне на полочке в качестве украшения.

Домовушка превращался — или, как он говорил, перекидывался, — в таракана редко. Когда у него что-то болело — потому что, по его словам, "у тараканов в нутре и нет ничего, и болеть нечему", — или когда в дверь звонили либо в квартире находился кто-то чужой.

— Нам, домовым, не след на глаза людям являться, — объяснил он мне. — Это я после уж пообвык, заленился каждый раз нужный вид принимать. А прежде я редко когда в таком обличье при свете показывался, все больше в щели какой отсиживался, а уж ночью — тогда да, ночью я перекинусь, да и на кухню, порядок наводить. И Бабушка мне очень-но пособляла. Это Лада у нас белоручка, ни за холодную воду, а Бабушка — не-е, Бабушка работяща была... А вот как купили телевизорную эту машину — тут я и того... Очень уж дело завлекательное — кино, то есть.

Однажды я — невольно — обидел его.

— Значит, ты будешь нечистая сила? — спросил я как-то, когда он рассказывал о способах порчи имущества, применяемых для воспитания нерадивых хозяек.

— Почему это нечистая? — он возмутился до слез, — нечистая — это Баба-Яга или кикимора болотная, или там упыри с вурдалаками, а мы, домовые, — род почтенный, уважаемый, наравне с лешими и водяными стоим...

— Значит, вы добрые?

Он разозлился, и слезы мигом высохли.

— Что это ты такое разговариваешь! — закричал он воинственно, — по-твоему, кто не нечистый — так и добрый уже!... Охранители мы, сила такая, охранительная. Дух бережем. А уж какой в доме дух — добрый, злой ли, — это уж от вас, от людей, зависит.

Я извинился, и мир был восстановлен.

Иногда, когда Домовушка уставал рассказывать, говоря, что язык его уж и заплетаться начал, он просил рассказать что-нибудь меня. Очень скоро я исчерпал запас своих заслуживающих упоминания воспоминаний и перешел к изложению прочитанных когда-то книг. Домовушке очень понравилось мое новое начинание, и скоро ночные наши бдения превратились почти исключительно в театр одного актера, то есть меня. К нам присоединялся — послушать — также и Пес, считавший своим долгом не спать по ночам. Он притворялся, что охраняет квартиру. А поскольку происходили бдения в основном на кухне, моими невольными слушателями — а потом и горячими поклонниками — стали Жаб и Рыб. Как-то раз залетел к нам на огонек и Ворон, что имело для всех нас очень важные последствия. Но об этом позже.

С жителями кухни — почти со всеми, кроме Паука, — я тоже завел приятельские отношения.

Я сочувственно выслушивал жалобы Жаба — ах, как он любил пожаловаться, этот Жаб!

Не знаю, что думал там, в своей паутине, Паук — за два месяца я едва ли два раза видел его, а голоса его и вовсе не слыхал, — но он, Жаб, был уверен во всеобщем к нему, Жабу, отвращении. Можно ли хорошо относиться к такому бугристому и шишковатому, к такому противному на вид земноводному? Нет, нельзя. И Лада лицемерит, когда говорит, что можно. Впрочем, чего еще можно ожидать от красивой женщины! Все красивые женщины — лицемерки. Да и некрасивые — тоже. "Тебе хорошо, — говорил он мне с завистью, — ты теплокровный. Мягкий и пушистый. Тебя погладить можно, приласкать... А мы вот с ним, — он тыкал лапкой в сторону банки с Рыбом, — холоднокровные, и никакого кайфу нету с нами возиться. Это всегда так: кто теплый — того и греют". Жаб имел большую склонность к пессимистическим обобщениям.

Рыб иногда пытался остановить струящийся из широких уст Жаба поток мрачных излияний. Он (Рыб) высовывался из воды до половины своего туловища — если бы у Рыба была талия, я сказал бы "по пояс", — и, смешно шлепая толстыми губами, говорил, что ты, Жаб, не прав, что Лада хорошо к нам относится, и ласкала бы и нас с тобой, но что поделаешь, если твоя кожа не терпит грубого прикосновения человеческих пальцев? Вспомни, как однажды ты пересидел перед телевизором, и твоя спина пересохла, и кожа полопалась, и какие муки ты после этого испытывал. Что же касается его, Рыба, то лично он, Рыб, предпочитает, чтобы его руками не трогали. Нечего.

Как-то я спросил его, не тесно ли ему в банке.

— Нет, — ответил Рыб, подумав. Потом, пошлепав губами, добавил: — А зачем мне простор? Для размышлений места хватает.

— Ну, банка — это так неэстетично, — заметил я.

— Об эстетике пусть она думает, — сухо сказал Рыб. — Я размышляю об ином.

Отвечать на вопрос, что является предметом его размышлений, он категорически отказывался, обрезая довольно грубо: "Не твоего ума дело!". И Лада явно ошибалась на его счет, говоря, что он молчалив и задумчив. То есть задумчив он иногда бывал, но вот молчалив — разве что в присутствии Лады. Поболтать он любил, несмотря на то, что от долгого пребывания на воздухе у него начиналась одышка и, по его выражению, "свербела спина".

Кстати — не в порядке сплетни, а из одной лишь любви к истине, — Рыб говорил исключительно неграмотно. Не знаю, что он там преподавал в средней школе, но уж точно не русский язык. Причем его неграмотность ни в какое сравнение не шла с милой старомодной речью Домовушки, со всякими его "ужо", "токмо", "пущай". Нет, лексикон Рыба, будучи лексиконом махрово безграмотным, начинался словом "ихний" и заканчивался словом "покласть".

Я все-таки поговорил с Ладой насчет аквариума.

— Ой, а мне как-то и в голову не пришло! — воскликнула она обрадовано. — Конечно, ему там тесно, а аквариум — это так красиво! Можно туда растения всякие, водоросли запустить, домик ему построить, из камушков.

— Домик из камушков — это ты, пожалуй, увлеклась, — заметил Ворон, — великоват наш Рыб для домика. А вот украсить наш быт, а также благоустроить среду обитания Рыба — это хорошая мысль.

Против выступил один только экономный Домовушка.

— Опять растраты! — завопил он, — по миру пойдем! Жалованье у тебя, Ладушка, не такое уж и великое, чтобы на забавы деньги тратить. А Рыбу нашему и в банке ладно. Вода свежая, кормят вовремя — что еще человеку надо? Вы его, его спросите, нуж*н ему тот акварий, али не нуж*н!

Рыба спросили. Рыб ответил многословно и многозначно, что вообще-то места ему и так хватает, и он, Рыб, всем доволен и ни в чем не нуждается, и размышлять в тесной клетке можно с неменьшим эффектом, чем в золоченой, но что если она, Лада, так уж желает, чтобы он, Рыб, жил в золоченой клетке, что ж, пусть будет золоченая, а ему, Рыбу, все равно.

Из его речи Лада сделала правильный вывод, что Рыбу очень хочется аквариум.

Вы когда-нибудь видели счастливого карася? Я видел.

Лада все-таки накидала в аквариум камней, расположив их в виде грота, и теперь Рыб не плавал взад и вперед, как прежде, но целыми днями висел на одном месте — в этом самом гроте. Целиком он туда не помещался, и наружу торчала его голова в обрамлении зеленых водорослей. Глаза его были закрыты, а рот растянут в довольной улыбке. Оказывается, рыбы тоже умеют улыбаться — во всяком случае, такие, как наш Рыб. Разумные в некотором роде.

А между тем шли месяцы, и лето уже было в разгаре, я привык к моему новому облику, и почти уже не вспоминал, что был когда-то человеком — чьим-то сыном и братом, — и студентом, и нравился девушкам. Кошкам я не то, чтобы не нравился, — просто дурная слава бежала впереди меня, и, когда на прогулке я удалялся далеко от дома, забегая в соседние дворы, я имел случай в этом убедиться. Правда, там меня называли несколько иначе — малахольный. Однако общаться со мной не желали. Но и я уже не так сильно стремился к этому. Хотелось, конечно, иногда поухаживать за какой-нибудь миловидной кошечкой, но полное счастье недостижимо, а я пока был доволен своей жизнью и соглашался мириться с отсутствием некоторых вещей. Сигареты, покупаемые для меня Ладой, иногда перепадающий мне кусочек мясца — эти маленькие радости компенсировали (пока) отсутствие в моей жизни секса.

Зато в моей жизни появился спорт. Когда я был человеком, я не отличался стремлением к "выше, дальше, сильнее". Став котом, я не очень изменился в этом отношении, то есть результат меня по-прежнему не очень интересовал (за исключением некоторых случаев, на которых я остановлюсь особо). Но небольшая физическая нагрузка, как-то: легкая пробежечка на зорьке, карабканье по деревьям, гимнастические упражнения, — все это стало мне просто необходимо. Я думаю, что это потому, что на четырех лапах значительно удобнее (и приятнее) бегать, чем на двух ногах. Кто хочет — может проверить.

Особо я остановлюсь на том виде спорта, в котором меня интересовал результат. Такой вид спорта является исключительно кошачьей прерогативой, человеку им заниматься опасно. Не для жизни опасно, а для личной свободы.

Некоторые очень честные (а именно Пес) называют этот вид спорта воровством. Я много размышлял по этому поводу, и пришел к выводу, что в данной ситуации это грубое и вульгарное слово неприменимо. В самом деле, воровство — это лишение кого-либо его собственности незаконным путем, с применением технических средств либо без применения таковых, тайно, то есть украдкой, либо... Впрочем, если не тайно, то это получится уже грабеж или разбой. Когда человек, пусть и очень голодный человек, украдкой берет чужие деньги или даже еду, ему нет оправданий. За ним гонится милиция и собственник украденного, его ловят, отбирают ворованное, сажают в тюрьму. И правильно делают. Закон есть закон, нарушил закон — будь наказан по закону. Я всегда чтил наши советские законы, и законы любой другой страны, разумеется, тоже. И никогда их не нарушал, если не считать проезда зайцем в троллейбусе в часы пик. Но кто из нас без греха!... Тем более что безбилетный проезд в общественном транспорте — это и не грех даже, а так, грешок.

Совсем другое дело, когда голодный кот видит кусок мяса. Кот — это животное, подчиняющееся законам животного мира, и, не являясь гражданином никакой страны, не подчиняется законам этих стран. Закон же животного мира гласит: "Ешь, когда голоден". Есть еще другой вариант этого закона: "Ешь, не то будешь съеден". Поэтому любой кот вправе съесть любой кусок мяса. К сожалению, не все люди это понимают.

Поскольку нас дома держали на жесткой вегетарианской диете, я просто был вынужден удовлетворять свою потребность в белк*х на стороне.

Летом условия для этого были чрезвычайно благоприятны — окна во всех квартирах стояли нараспашку, а в листве растущих возле дома деревьев или винограда можно было прекрасно прятаться от любопытных и бдительных глаз. Я не злоупотреблял своим правом. Я никогда два раза подряд не посещал одну и ту же кухню. Разве что там готовилось что-то уж очень вкусное.

Несколько раз я был бит — не больно, полотенцем по спине, — но ни разу никому не удавалось отнять у меня то, что я приобрел.

К сожалению, мое человеческое прошлое мешало мне. Обычные коты с удовольствием употребляют сырые продукты. Но мне — мне-то перед употреблением нужно было подвергнуть продукт тепловой обработке! Не мог я есть сырое мясо или рыбу!

Однажды я не утерпел. На первом этаже на кухонном столе размораживалась курица. А хозяйка ушла к соседке смотреть телевизор — утренний показ Марии (или Марианны), святое дело! Некоторые пенсионерки в нашем доме предпочитали смотреть сей бестселлер в компании — наверное, чтобы сразу обсудить просмотренную серию.

Это был не какой-нибудь тощий синий магазинный цыпленок — нет, это была жирная базарная курица, с округлыми ногами и полной грудью. Весила она килограмма три, не меньше. Я с трудом уволок ее в кусты и сел отдышаться.

Что дальше? Развести здесь, в кустах костер и изжарить ее на открытом огне? Но, во-первых, я вряд ли справлюсь со спичками. Во-вторых, я вряд ли смогу приготовить курицу хорошо. Она обязательно с одной стороны сгорит, а внутри будет сырая. То есть я ее испорчу, а портить такой качественный продукт непростительно. А в-третьих — и весьма немаловажное соображение, доложу я вам! — вдруг меня кто-нибудь увидит? Зрелище кота, поджаривающего на костре курицу, может свести человека с ума. Или прибавить мне славы, а я не гонюсь за славой. Я скромный.

Потом я подумал о своих соратниках — я имею в виду обитателей пятьдесят второй квартиры. Ведь все они, за исключением, может быть, Рыба, — я не знаю, чем питаются караси в природных условиях, — все они хищники, вынужденные довольствоваться кашкой с молочком. А ведь их организмам тоже требуется мясо! И никто, кроме разве что Ворона, не имеет возможности удовлетворить свою потребность в животном белке.

И я принес курицу домой.

Ах, что тут началось!

Если бы я только мог подозревать, что несчастная, ощипанная, кустарным способом в бытовом холодильнике "Донбасс" замороженная птица вызовет такую бурю, я бы никогда и не помыслил приобрести ее!

Домовушка, открыв мне дверь — он всегда впускал меня и Пса, когда мы возвращались с прогулки; — всплеснул лапками и возопил: — Скоромное! Куда, куда, с дичью-то, нельзя! — но я уже вошел.

Некоторые честные (Пес, например) сразу же начали клеймить меня позором, называя некоторыми неприятными словами, как-то: "вор", "негодяй" и совсем уж плохим словом "подонок".

Ворон явно был смущен. С одной стороны его желтые глаза горели жадным огнем — Ворон алкал мяса. С другой — положение его в семье, чин советника и преминистра в будущем не позволяли ему опускаться до столь низменных желудочных вожделений. В смущении Ворон промямлил:

— Да, Кот, это ты погорячился... Не стоило...

— Как "не стоило"! — возмутился Домовушка, — мы тут Ладу бережем, охраняем, пылинки не даем упасть, запреты и условия блюдем, чтоб заклятие не нарушить, не в руку будь сказано, — суеверный Домовушка поплевал, нагнулся и постучал кулачком в паркет. — А он птицу битую в дом волочит! Ой, как негоже!... А ты, преминистр, советник наипервейший, все-то и говоришь, что не стоило! Тьфу!...

Пес продолжал бубнить нехорошие слова, иногда срываясь на собачье рычание, и в этом рычании я ясно различал крайнее раздражение — по моему адресу, разумеется. Я решил перейти к активной обороне.

— Я не понимаю! — закричал я, поднимая шерсть торчком и выгибая спину. Когти как-то сами собой, без моего участия, выпустились. — Я не понимаю! Я несу домой добытое с риском для жизни мясо, — (тут я малость приврал, не было риска для жизни, не было даже риска просто быть побитому), — я хочу вас всех накормить, забочусь об окружающих, не съедаю в одиночестве!... А вы!... Я знаю, что Лада не ест мяса. Но где написано, в каком законе сказано, что нам тоже мясо нельзя? Ворон, а ну-ка!

— Да, действительно, — пробормотал смущенный Ворон, — Лада, конечно, не может употреблять мясные продукты в пищу, и не может даже их приобретать для нас, но если вы помните, Бабушка, бывало...

— Ой, а ведь да... — растерянно произнес Домовушка, — Бабушка и колбаску когда-никогда, и сало приносила... Но Лады в это время дома быть не могло, пока не съедим до шкурочки.

— А что, Лада дома сейчас? Дома, да? — разозлился я окончательно, — что, эта несчастная курица такая большая, что мы до ее возвращения съесть не сможем? Я что, мамонта принес?

— Сможем, сможем, не волнуйся, — успокоил меня обрадованный Ворон, — Домовушка, ты ее готовь, как хочешь, но я попрошу оставить мне одну ножку сырой.

— Я предпочитаю жареную, — заметил я. — Обмазать ее сметанкой, и на бутылку. И в духовку.

— Какая бутылка, какая бутылка, и без всякой бутылки управлюсь, вот еще вздумают, бутылки им!... — Домовушка, как всякая опытная стряпуха, не терпел указаний и замечаний на тему, что и каким способом стряпать. Он подавал результат на стол и требовал оценки, но ни в коем случае не желал слышать, что то или иное блюдо можно было приготовить по-иному, а уж о том, что кто-то где-то ел подобное и нашел более вкусным, чем у него, Домовушки — об этом и речи идти не могло, если вы не хотели потом неделю, а то и две есть три раза в день пшенную кашу.

Казалось, мир был восстановлен, и Домовушка уже зажигал газ, чтобы обшмалить курицу на огне, как вдруг все опять разрушилось. Возмутителем спокойствия на сей раз был Пес.

— Вы что, совсем ничего не поняли?! — рявкнул он вдруг. — Ведь эта курица — она ворованная! Вы что же, собираетесь есть чужую курицу?

— Она была чужая, — зашипел я по-кошачьи, — а теперь она моя! Я ее добыл! Приобрел! И принес для всех!

— В самом деле, — сконфужено промямлил Ворон, — эта птица приобретена несколько незаконным путем...

По его алчному взгляду, по его наклону головы к левому плечу — уж не знаю, что такого было в этом наклоне, но я понял, что Ворон на моей стороне; более того, я догадывался, что и сам он иногда не брезгует приобретать подобным способом различные деликатесы, чтобы несколько разнообразить свой вегетарьянский стол. Но — ох, уж эти чины! Ох, уж это положение в семье! Из-за них Ворон боялся высказать свои соображения в мою пользу.

Трезвый голос со стороны внес ясность и положил конец прениям. Из-под полотенца высунул свою безобразную голову Жаб.

— Эй, вы, умники! — квакнул он, — об чем речь? Как я понимаю, наш котяра позаимствовал где-то курицу. Оно, конечно, красть грешно. Он больше этого делать не будет — ведь так? — Жаб моргнул. — А теперь курица вот она, и с ней надо что-то делать, а выбросить нельзя. Поскольку не нести же ее обратно, значит, нужно съесть. И дело с концом.

Я даже зааплодировал, так мне понравилась мудрая лаконичная речь Жаба. Ворон радостно защелкал клювом.

— Ты совершенно прав! Нести обратно никто ничего не собирается! Хранить ее нельзя, необходимо утилизировать, а поскольку лучшим видом утилизации продуктов питания является их употребление в пищу, необходимо как можно быстрее приступить к тепловой обработке продукта с целью дальнейшего его потребления... Что касается меня, то я уже готов утилизировать причитающуюся мне долю. Ты же, кот, — обратился он ко мне, вспомнив о своих должностных обязанностях, — ты должен постараться, чтобы этот случай не имел прецедентов впоследствии...

— Вы как хотите, а я ворованное есть не буду. И Ладе расскажу, — сказал Пес и улегся поперек входной двери хвостом к нам.

Ах, какой аромат разнесся через некоторое время по квартире! Ах, как аппетитно шипела и плевалась начинающая подрумяниваться корочка, когда Домовушка открывал духовку и поливал курочку ее же собственным, вытопившимся в процессе жарки, жиром! А когда противень с готовой уже курицей был водружен на стол, какое ласкающее глаз зрелище, какой праздник для всех пяти — или сколько их там — чувств!

Ворон, успевший уже справиться со своей порцией — он умял чуть ли не четверть курицы, доложу я вам! — с вожделением поглядывал на стол. Он, наверное, думал, что поторопился с выбором.

Домовушка, торжественно вымыв лапки, быстро и споро разделал курицу на части так, чтобы никого не обидеть, — соответственно его размерам и аппетитам, разумеется. Мне досталась вторая ножка — как виновнику пира. Часть белого мяса Домовушка искрошил меленько и половину (меньшую) высыпал в аквариум Рыбу. Б*льшую половину, нарезанную покрупнее, чем для Рыба, он поставил на блюдечке перед Жабом. Для себя он аккуратно отделил оба крылышка, на отдельное блюдечко уложил печеночку, слегка обжаренную на сковороде, а остальное — кости грудинки, спинку, хвост, шею — сложил в тарелку Пса.

— Кушать подано! — провозгласил он торжественно. — Пожалуйте к столу. Товарищ капитан Паук, для вас особо сочный кусочек приготовлен, будьте добры... — я в первый раз увидел, как Паук, ловко перебирая всем своим неимоверным количеством ног, спускается вниз по тоненькой паутинной ниточке, вытягивающейся у него прямо из волосатого живота. Зрелище не из приятных, но даже оно не могло испортить мне аппетит.

Но некоторые честные, заявив: — Я же сказал, ворованного есть не буду! — остались лежать в коридоре, своей напряженной спиной, и хвостом, и ушами выказывая чрезвычайное презрение ко всем нам, нечестным. Поэтому пировали мы не так весело, как того можно было ожидать.

Пес так и не покинул своего поста. Мы разделили его порцию на всех, кроме Паука. В силу сложного устройства своего организма Паук не мог употреблять такую грубую пищу, как мясо и кости, но из печеночки он высосал сок дочиста — то, что осталось, Домовушка сжег.

Я думал, что Пес только пугает обещанием рассказать все Ладе. Увы — он оказался стукачом и наябедничал ей сразу же. Бедная девочка даже переодеться не успела. Лада пожурила меня ласково и потребовала обещания больше так не делать. Как "так", она при этом не уточнила.

После этого не совсем удачного эксперимента я действительно больше "так" не делал, и свою добычу поедал самостоятельно, не доставляя ее домой. К тому же скоро похолодало, окна стали держать закрытыми, и добывать что-нибудь вкусненькое становилось все труднее.

А с этим предателем я месяц не разговаривал.

Г Л А В А Д Е В Я Т А Я, в к о т о р о й

п о ч т и н и ч е г о н е п р о и с х о д и т

Изменение условий должно повлечь

за собой изменение взглядов.

" День триффидов "

Нет, доложу я вам, жизнь моя была не так уж и плоха. В кошачьем состоянии я нашел немало преимуществ перед человеческим.

Прежде всего, отсутствие той глобальной людской заботы, которая именуется емким выражением "завтрашний день". Варианты: "черный день", "старость".

В самом деле, едва мы успеваем открыть глаза — ну, чуть попозже, как только делаем первые шаги в осознании этого мира и себя в этом мире, нам сразу же приходиться к чему-нибудь готовиться. И чему-нибудь учиться. И думать о будущем.

Сначала мы учимся ходить, говорить, рисовать, плавать, лепить из пластилина, читать и писать, вышивать крестиком. Почему, зачем? "В будущей жизни, — говорят нам, — вам это может пригодиться". Потом нас учат устному счету, и алгебре, и тригонометрии, и истории, географии, физике, биологии... Опять же имея в виду эту самую "будущую жизнь". Пригодится тебе закон Ома, не пригодится, — не важно. Главное, знать этот закон на всякий случай. А вдруг ты захочешь стать великим электротехником?

И первый вопрос любому ребенку, достигшему определенного возраста, — после, конечно, обязательных: "А как тебя зовут?", "А кого ты больше любишь, маму или папу?"; — первый вопрос, повторяю я: "А кем ты хочешь стать?"

А никем! Не важно, кем, сначала надо вырасти, а потом уже я посмотрю, куда себя приложить. А пока я очень занят — я расту.

Но нет, не получается. Тебя пугают родители и учителя: "Смотри, растешь лоботрясом, вырастешь дураком!" — а почему, если ты не знаешь закон Ома, так ты обязательно дурак? Может быть, наоборот, умный, и понимаешь, что в будущей взрослой жизни тебе не понадобится этот самый закон Ома для участка цепи. И не желаешь забивать себе голову всякой не нужной тебе ерундой. Клеток в нашем мозгу, конечно, много. Но не бесконечно же много, в конце концов! Вдруг они закончатся, когда тебе нужно будет срочно запомнить то самое, необходимое для жизни — ан нет! Место занято! Законом Ома для участка цепи!

Но оставим в покое этот несчастный закон Ома, тем более что за все годы учебы в школе и в институте я так и не смог его запомнить. Вообще оставим в покое учебу и перейдем к более важным вещам. К взрослой жизни.

Наш ребенок вырос. Наш ребенок десять — или одиннадцать — лет просидел за партой, умеет читать, писать, делить и умножать, и даже знает, в каком году началась первая мировая война. У него (нее) есть два пути: пойти учиться дальше, то есть на протяжении двух, трех, пяти, шести лет приобретать знания, девяносто пять процентов которых ему (ей) в жизни опять же не пригодятся. То есть опять готовиться к будущей жизни. Или же он имеет возможность приступить к "будущей жизни" прямо сейчас. У "него" перед "ней" есть еще то преимущество, что вопрос о приступании к взрослой жизни для "него" откладывается на два-три года, поскольку ему еще предстоит провести эти два-три года в рядах вооруженных сил.

Я не служил в армии. Я был очень штатским мальчиком и провести два года в сапогах и с автоматом казалось мне значительно более тяжким, чем пять лет просиживать джинсы в аудиториях института. Об армии я знаю понаслышке. И я не слышал о ней ничего хорошего. Но — в любом случае, хорошо там простому смертному солдату, плохо ли, — опять же, эти два-три года тратятся на приобретение знаний и навыков, которые, может быть, когда-нибудь пригодятся. И хорошо бы, чтобы в них никогда не случилось нужды.

Но оставим это. Вернемся к нашему ребенку.

Все, человек уже окончательно вырос. Навыки и умения в самых разных областях приобретены. Человек приступил к труду — "в поте лица будешь добывать хлеб свой, " — и работает для приобретения денежного эквивалента необходимых ему для поддержания жизни материальных благ. Кажется — ура! Кажется, все! Мы, наконец, свободны от висевшего над нами с яслей проклятия "будущей жизни"! Мы можем жить беззаботно и ни о чем не думать. И быть счастливыми — потому что, на мой взгляд, для счастья необходимо отсутствие забот.

Но человек слишком рано раскатал губу. Сейчас только и начинается настоящая забота о завтрашнем дне.

Надо какую-то часть денежного эквивалента тратить на то, что сейчас тебе не нужно, но может понадобиться в будущем. О, этот вечный принцип подготавливания саней летом!... Какую-то часть денежного эквивалента необходимо откладывать "на то, на то, и на это, и на всякий случай, а вдруг..." То, что остается, уходит на удовлетворение самых насущных нужд, и то — в обрез. На маленькие радости и большие удовольствия деньги надо добывать либо отказом от этого самого насущного, либо дополнительным трудом, а значит, дополнительной тратой времени. Своего, собственного, родного, такого дорогого для тебя времени, необходимого для жизни, — то есть для маленьких радостей и больших удовольствий. А время, между прочим, так же не бесконечно, как и мозги, даже, если можно так выразиться, не бесконечно в гораздо большей степени. И на большие удовольствия в связи с непрестанной потребностью трудиться его обычно не хватает. Разве что останется немножко на маленькие радости.

Даже если человек родился не простым смертным, а богатым, и у него имеются обеспеченные мама и папа, и заработок у него такой, что хватает не только на большие, но и на очень большие удовольствия, а времени он на труд тратит так мало, что без помех может предаваться этим самым очень большим удовольствиям, что же, разве он освобожден от заботы о завтрашнем дне? Отнюдь нет, потому что, во-первых, он боится потерять то, что имеет, а чем больше имеешь, тем, соответственно, больше терять, и, соответственно, тем больше боишься потерять. А во-вторых, есть еще один неприятный момент в человеческом существовании: мы все знаем, сколько нам лет.

Это только в розовые толстощекие годы подготовки к будущей жизни человек взрослеет. Когда со щек уходит свежий румянец, а сами щеки худеют и опадают, и человек вырастает — он тут же, не останавливаясь ни на минуту, начинает стареть. А старость — это болезни, пенсия, необходимость крыши над головой и какой-никакой заботы окружающих. Следовательно, необходимо — опять же в эти самые годы, когда подготовка к жизни уже окончена, и ты, наконец, живешь, — необходимо опять начинать готовиться. Только теперь уже к старости.

И мы женимся. Заводим детей. Мы правдами и неправдами приобретаем (или наши родители приобретают для нас) квартиры. Мы тянем лямку неинтересной нам работы и очень боимся ее потерять — как же! Перерыв стажа! Надо подумать о пенсии!

Получается, что человек достигает счастья вместе с пенсионным возрастом: у него есть гарантированный кусок хлеба, за который он отпахал тридцать пять лет полноценной молодой своей жизни; у него есть крыша над головой, которую он приобрел либо долгими годами бесприютных скитаний по общежитиям и углам, либо продажей своей и родителей своих совести оптом и в розницу; у него есть ребенок (дети), на воспитание которого (которых) он потратил немало лет, денег, здоровья, нервных клеток и опять же собственной совести (у кого она имелась); что еще?... Да, набор материальных благ, оплаченный опять-таки годами труда — мебель, машина, дача, бытовая техника, одежда на первые десять-пятнадцать пенсионных лет... Живи — не хочу!

Но — здоровья уже нет, и никогда не будет. Одежда, мебель, бытовая техника выходит из моды, ломается, изнашивается, ее надо чинить и заменять, а пенсия еще более конечна, чем зарплата, и человеку снова приходится искать дополнительные источники дохода, приторговывая на колхозном рынке плодами земледельческой своей деятельности либо нанимаясь вахтером, швейцаром или гардеробщиком... И в стране происходит революция, и уже ни о какой жизни не может идти речи, потому что всех источников доходов вместе взятых не хватает обеспечить даже насущные потребности в хлебе, масле и сахаре, не говоря уже о жизненных, но не столь необходимых, как в мясе, рыбе и овощах.

Другое дело — кот. Я имею в виду кота обыкновенного, не испорченного человеческим прошлым, каковым я имел несчастье быть.

Для кота обыкновенного — все равно, домашний он или хозяйский, — не существует такого понятия, как завтрашний день. Вчерашний день для него тоже весьма относительная вещь. Не потому, что у котов плохая память — память у котов великолепная, в чем я убедился на собственном своем горьком опыте. Но кот совершенно не подвержен раскаяниям и сожалениям, нравственных аспектов для него не существует. "Я поступаю так, потому что я хочу так поступить", — вот единственное его кредо. Он голоден — он ест. Ему холодно — он ищет, где укрыться. Если не находит пристанища — пушит хвост и укрывается им. Он сыт и ему тепло — он счастлив. А завтра? Настанет завтра, и мы на него посмотрим. Для кота всегда — сегодня.

Кот никогда не заботится о будущем, его даже собственные дети не интересуют. Сделал свое дело — и свободен, и можешь награждать котятами других кошек. И никаких тебе пеленок-распашонок, детских садиков и вызовов врача на дом, свобода полнейшая. Кошки, конечно, заботятся о своих детях, но в меру, что кажется мне очень разумным. Как только ребенок в состоянии есть твердую пищу и добыть ее самостоятельно, кошка считает себя независимой. В кошачьем языке нет слова "внук". То есть оно существует, но для определения родства у людей. Котенок может быть только чьим-то сыном, но никогда — внуком. Вы скажете — тогда кто же заботится о престарелых котах? А никто. Кот самостоятельно живет и самостоятельно умирает. Но его жизнь настолько полноценна, что старость обычно приходит к нему очень поздно. И очень быстро завершается. Коты даже торопят ее завершение — ни одному коту не хочется продлевать это безрадостное состояние. Кот прячется в укромное место и умирает. И не потому, что он никому не нужен, как могут подумать глупые люди. Нет, это коту не нужна такая жизнь.

Кот не умеет испытывать благодарность. Для кота — если ему сделали добро, значит, поступили по справедливости. А за справедливость не благодарят. Разве что мурлыкнут — чаще это просто радостный возглас: — "О! Мясо!" или "О! Здесь тепло!" — а люди, по эгоистической своей привычке очеловечивать животных, кричат умиленно: "Ах! Мне котик спасибо сказал!"

Зато кот может быть мстительным и злопамятным. Если вы обидели кота, наказали его — пусть даже вам и кажется, что за дело, — кот вам этого не простит. И отомстит при первом же удобном случае. Я уже отмечал, что для кота нет проступков и преступлений, он, кот, непогрешим, и наказание для него — вопиющая несправедливость. Правда, некоторые коты — слишком ленивые или слишком занятые процессом получения удовольствия от жизни, — могут спустить обиду, оставить ее на человеческой совести. Но обычно они реагируют мгновенно — ударом лапы, например. Либо — особенно кошки, которые более злопамятны, как всякие женщины, — гадят на вашу постель. Или в вашу обувь. Чтобы вам неповадно было поднимать руку или голос на его (ее) священную особу.

А что касается этих полулегендарных рассказов про то, что "вот у соседки моей бабушки была кошка, так они ее увезли в Нижний Тагил, и там оставили, а она через год вернулась домой в Кацапетовку, это же тысяча верст! Вот это верность! Вот это привязанность! Вот это любовь!"

Вот это ерунда! — скажу я вам.

Оставим в стороне нравственный аспект проблемы (ведь это для котов нет нравственных аспектов, для людей они все-таки должны быть). Трезво и без эмоций рассмотрим этот пример "кошачьей привязанности". Кошка вернулась из Нижнего Тагила в Кацапетовку. Вы были когда-нибудь в Нижнем Тагиле? Я не был. Но я подозреваю, что там холоднее и голоднее, чем в сытном украинском местечке. Зачем кошке жить там, где плохо, если она знает о существовании места, где ей было хорошо? Это во-первых. Во-вторых, кошка не дура, и прекрасно разбирается в мотивах человеческих поступков. И, кстати, в человеческой морали тоже. "Вы меня взяли котенком, вы растили меня, заботились обо мне — я не знаю, зачем вам это было нужно, но вы так хотели — и делали, что хотели, — думала эта кошка. — Хорошо. Но ведь это для котов их желания — закон, люди же, когда они что-то делают, просто обязаны заботиться о последствиях! Вы топили моих котят — я вам это прощала. Вы кормили меня объедками — ладно, лишь бы объедков было побольше и объедки эти были повкуснее. Но вы взяли на себя определенные обязательства по отношению ко мне, так будьте любезны их исполнять. Если каждый человек, взяв на себя обязательства, потом начнет крутить носом и отказываться от их выполнения, что же это получится? Совершеннейшее безобразие получится. Так что, хотите вы того, не хотите, кормить меня вы должны. И никуда вы от меня не денетесь, я вас и в Австралии найду".

Но уверяю вас — если бы по дороге из Нижнего Тагила в Кацапетовку эта кошка нашла бы людей, которые бы согласились взять на себя заботу о ней, и предлагаемые условия существования были бы приемлемы, — плевала бы та кошка на Кацапетовку вместе с прежними хозяевами!

А самое главное — кошка ЗАХОТЕЛА вернуться. Если кот чего-нибудь хочет — он это может.

Вы спросите, откуда я все это знаю? Я-то не обычный смертный кот, рожденный кошкою и с ее молоком впитавший премудрости кошачьей философии. И я не мог почерпнуть эти умозаключения из бесед с другими котами, поскольку с ними не общался.

Все это так, но не совсем так. Все-таки я, еще будучи человеком, в глубине души во многом был котом. Кошачья шкура пришлась мне впору, как старые растоптанные кроссовки. Кроме того, мне впоследствии пришлось много путешествовать, что очень расширило мой и без того широкий кругозор. В своих странствиях я встречался с другими котами (и с кошками), и там уж я мог общаться с ними на равной ноге.

Но это все потом. А пока — лето еще не прошло, как я уже стал подозревать, что мне крупно повезло. Нет, не врал, не врал Ворон насчет эйфории!

Я был котом, следовательно, я был свободен. Меня не угнетали заботы о завтрашнем дне, я был сыт, в тепле и холе, получал достаточную порцию ласки, а также необходимую мне толику пищи для ума. О самоубийстве я уже, как вы понимаете, не помышлял.

Но — увы! — я все-таки не был настоящим котом. Человеческое прошлое наложило отпечаток на мое мироощущение. Все-таки человеком быть не так уж и плохо, думал я, вспоминая свою прежнюю жизнь. В конце концов, человек, окончательно став взрослым, волен выбирать — и я мог и в человеческом облике выбрать совершенно кошачий (в пределах существующих законов, норм и правил поведения) образ жизни. В конце концов, повторяю я, нигде не запрещено свои желания возводить в закон для себя, а что касается нравственных норм — не закреплены же они в уголовном кодексе!

Такие мысли иногда — не так уж часто, но и не так уж редко, — посещали меня.

К тому же я был испорчен человеческой привычкой к труду. Не то, чтобы я не мог существовать, не работая, — нет, в этом смысле со мной было все в порядке, я не отношусь к разряду тех идиотов, которые не мыслят себе жизни без дела. Но временами мне становилось скучно. Скука — это человеческое изобретение. Обыкновенному, нормальному коту никогда не бывает скучно. Обыкновенный, нормальный кот всегда находит себе занятие. Например, ложится спать. Я спал мало — это говорило во мне человеческое прошлое. Я не мог часами вылизывать свою шерсть; честно говоря, я вообще ее не вылизывал, предпочитая принять ванну. У меня не было нелепой кошачьей водобоязни. Рассказы Домовушки — и лекции Ворона — были интересны для меня, но временами надоедали. Одинокие прогулки, спортивные упражнения на свежем воздухе и добывание мясной пищи занимали слишком мало времени.

Я пробовал читать — но читать в этом доме было практически нечего. Одни только детские сказки. Сказки эти были приобретены Бабушкой и служили предметом ее научных исследований. Бабушка пыталась с помощью сказочной литературы найти путь обратно в Там, в их с Ладой мир. Ее работу стремился продолжить Ворон, но, бедняга, рубил сук не по себе. Ему не хватало Бабушкиных знаний и умений. Он пробовал пристроить к этому делу Ладу, но Лада, категорически не отказывая, все время находила какие-то отговорки и отмазки.

Если честно, Лада была порядочной лентяйкой. Уж не знаю, как она зарекомендовала себя на службе в своем институте, но дома она не делала ничего. И не хотела делать.

Бывало, Домовушка взмолится: — Уж ты, Ладушка, пирожок бы хотя испекла, али рубашку себе новую пошила, а то ведь забудешь, с какой стороны нитку в иголку вдевать!

— А мне и знать этого не надо, — равнодушно отвечала Лада, — я без иголок и ниток шить могу.

— Дак не все же сарафаны самотканые строить, когда-никогда и ручками поработать надобно! — бедному хлопотливому Домовушке такое равнодушие казалось и обидным и ненормальным.

— Мне — не надо, — холодно говорила Лада.

— А когда ты в последний раз открывала конспект? — вступал в разговор Ворон. — Ты ведь помнишь, что Бабушка говорила: "Повторенье — мать ученья"!

— У меня хорошая память, я и так все знаю.

— Ну, так книжку бы почитала, приобрела бы новые знания!

— Ой! — презрительно усмехалась Лада, — не смешите меня! Какие знания можно почерпнуть из здешней литературы! Мне эти знания никогда не пригодятся!

Основным ее занятием, если она не спала и не глядела в окошко, было рассматривание себя в зеркале или расчесывание своих белокурых волос. Но даже и эти действия Лада совершала медленно, лениво, часто откладывая зеркало или гребень и устремляя взгляд в потолок.

Домовушка под большим секретом поведал мне, что Лада уверена в скором появлении Светлого Витязя, и потому много мечтает о нем — какой он будет, какой у него будет конь (как известно, витязи всегда появляются на конях), и станет ли этот Витязь для Лады ее суженым. Я не знаю, сколько ей было лет, семьдесят или восемьдесят. Но вела себя она как глупая пятнадцатилетняя девчонка, мечтающая о прекрасном принце на шестисотом "Мерседесе".

Увлечение Лады зеркалом пугало и Домовушку, и Ворона. Домовушка утверждал, что вся порча девок начинается с зеркал.

— По-перву в зеркальце глядится, потом на улицу вострится, — ворчал он, — а там девке-дуре голову заморочат, глаза отведут — и на тебе! Была девка, стала ни девка, ни вдова, ни мужняя жена!

Ворон выдвигал более веские доводы против.

— Лада, ведь тебе прекрасно известно, — говорил он назидательно, поднимая правую лапу, будто принося присягу в американском суде, — тебе известно, что зеркало есть источник отраженного света. Оно также является естественным аккумулятором и проводником магионов. Если враги смогут когда-нибудь установить твое местонахождение, первое, что они сделают — попытаются воздействовать на тебя при помощи зеркал. А ты расслабляешься!

— Я не расслабляюсь! — огрызалась Лада. — Это мое собственное зеркало, в него ни одна живая душа не гляделась, и из дома я его не выношу. И вообще, Ворон, сидел бы ты в своем кабинете, занимался бы своими делами и не лез в мои. Надо будет — я к тебе обращусь. За советом. А непрошеные советы — они, понимаешь ли, вреднее дихлофоса.

И Лада снова утыкалась в свое зеркало.

Книг она не читала, даже для развлечения, телевизор тоже почти не смотрела. Редко-редко Домовушка уговаривал ее посмотреть какой-нибудь особо, по его мнению, хороший фильм. Лада находила в этом фильме кучу погрешностей и несуразиц, критиковала сюжет, актеров, музыку и все остальное, и обидевшийся на нее — иногда и до слез — Домовушка неделю-другую не приставал к ней.

Даже сказки — чудесные русские сказки, с таким мастерством сказываемые Домовушкою, — не задевали ее воображения. В лучшем случае она просто засыпала, убаюканная певучей Домовушкиной речью. В худшем — начинала придираться к словам, это, мол, неверно, а это — неправильно, и вообще твоя неправда, Василиса не так говорила и не так поступала... Домовушка сухо отвечал, что он сказывает, как умеет, а коли она, Лада, знает лучше, то пусть она, Лада, сама и рассказывает. Но Лада, вспыхнув, отвечала, что сказки — не ее, Лады, дело, и что она только против искажения и произвольного извращения фактов. Однажды даже Ворон не выдержал.

— Какие факты, какие факты! — заорал он, влетая в кухню, где мы, ввиду отсутствия света — ох, уж этот режим экономии энергоресурсов! — сидели при свечке. — Лада, подумай, какие факты в сказках! Фольклор не является источником фактических сведений, представляя собой лишь переосмысление — художественное переосмысление, заметь! — реально произошедших событий. Рассматривать произведение искусства как источник научных, особенно исторических, сведений есть нонсенс.

— Ах, отстаньте от меня! — вспылила Лада, и синие ее глаза наполнились слезами. — Почему вы все время ко мне пристаете!

Она выскочила из кухни, хлопнув дверью.

Воцарившееся неловкое молчание нарушил Пес. Он, как обычно, начал ворчать, обвиняя всех нас вместе и каждого в отдельности в неуважении, неповиновении и прочих провинностях. Пес, по причине своей собачьей преданности, обожал Ладу, считал Ладу непогрешимой, а поступки ее — не только не подлежащими критике или неодобрению, но подлежащими восхвалению и восхищению. Лада была для него кем-то вроде бога.

Ворон, обхватив голову крыльями и раскачиваясь на своей жердочке взад-вперед, причитал: — О, Бабушка, Бабушка, Бабушка!...

Г Л А В А Д Е С Я Т А Я, в к о т о р о й

п о в е с т в у е т с я о в р е д е п ь я н с т в а

Вино прогоняет ум и бесчестит пьющего.

Мадж ад-Дин

Ворон набрался.

Едва только утром первые лучи солнца разрушили охранительную магическую сеть, Ворон открыл клювом форточку и вылетел на улицу. Я не удивился. Ворон иногда отправлялся прогуляться. Правда, обычно он делал это днем, когда Лада уходила на службу. К тому же мне показалось, что он как-то странно оглядывается, как будто не хочет, чтобы его видели. Но, в конце концов, мне могло это показаться — я плохо спал в ту ночь. Лада, разгневанная вчерашним неприятным разговором, изгнала меня из своей комнаты, и мне пришлось ночевать в кухне, на подушке, которая, хоть и была бархатной, значительно уступала постели Лады мягкостью.

Домовушка заметил отсутствие Ворона, только подав завтрак на стол. Он поцокал языком, покачал неодобрительно головой и сгреб кашу — конечно же, в это утро он сварил пшено, — с тарелки Ворона обратно в кастрюльку.

— Одно из двух, — сказал мне Домовушка, когда его утренние хлопоты были окончены, домочадцы, накормленные, расползлись по своим углам, Лада ушла на работу, а он сам устроился рядом со мной с вязанием, — одно из двух — либо он, очень-но осерчавши, опять принялся Бабушку искать, либо на него снова эта дыр-прессия навалилась.

Уже привыкнув к Домовушкиной манере перекраивать незнакомые слова, я понял, что Ворон страдает хронической депрессией. Домовушка объяснил, что началось это давно, еще с тех времен, когда он, Ворон, был совсем птенцом.

— Воронам вещим необходимо все науки превзойти, чтоб, значит, ежели ты мудрым не уродился, так хотя бы учен был. А те из них, какие в преминистры готовятся, — те и вовсе все на свете знать должны. А наш-то, — мотнул бородкой Домовушка, указывая этим жестом на отсутствующего Ворона без всякого почтения к первому советнику и — в будущем — второму после Лады в государстве лицу, — наш-то и необразован совсем. Какая его наука была, когда мы из города в город мотались, аки птицы перелетные, на одном месте не сидючие. Хорошо, коли в городе водилась какая-нибудь академия, универтет по-вашему, по-модному; Ворон тогда к окошкам полетит, где-нигде под форткой пристроится, слушает, а как домой вернется — Бабушке все доложит, Бабушка и запишет, он после те записи и перечтет, и зазубрит, так и учился. После и сам наловчился лапою своею птичьей буквы рисовать, а после машинку Бабушка ему купила писательную... Али книжку какую Бабушка ему принесет, день сидит, ночь сидит, не взлетит, пока не одолеет. А учителей же нет, что неясно-непонятно, растолковать некому. Бабушка сама даже на учебу пошла, да в универтет не взяли, в этот, как бишь? Лада еще в таком служит? — в и ни тут, во!

— В институт, — машинально поправил я.

— Ага, я ж и говорю, в интитут. Так что Ворон немного-то образования все ж получил. Но так, чтобы все в свете знать, все ведать — этого нет. И находит оттого на него временами дыр-прессия страшная. Коли он с этой дыр-прессией дома сидит, то мочи нет, какой вредный делается. На всех кричит, каркает, чуть что; шагу никому ступить не дает спокойно... А когда из дому вылетает, вот как нынче, на зорьке ранней, — жди его к обеду готовенького... А, вот и он, готовенький уже!

Я обернулся к окну. На форточке, держась одной только лапой, сидел Ворон. Вторую свою лапу он сжал в кулак, и из кулака этого торчали какие-то ошметки. Я принюхался — явственно пахло вяленой рыбой. Взгляд его желтых глаз, обычно такой пронзительный и ясный, помутнел и потух. Перья, тоже потерявшие обычный блеск, кое-где слиплись и местами встопорщились.

— Р-разговар-р-риваете? — спросил он, немилосердно раскатывая букву "р". — А я вам р-р-рыбки пр-ринес! Вобла, киса, вобла! Тар-р-ранька! Любишь тар-раньку?

Он не то слетел, не то спланировал с форточки и неуклюже уселся на стол передо мной.

— Ты, Кот, — проникновенно сказал он, заглядывая мне в глаза, — ты один меня понимаешь. Мы с тобой — единственные интеллигентные личности в этом болоте, полном тупых и дремучих болванов...

— Я бы так не говорил, — возразил я робко — пьяный Ворон меня немного испугал, — все-таки они достаточно сообразительны и иногда бывают очень милы...

— Кто? — заорал Ворон, выпрямляясь, приподнимаясь на лапах и выпячивая грудь, — кто сообр-р-разителен? Этот тар-ракан др-р-ремучий? Да он за пятьдесят лет еле по слогам читать научился! Или этот бывший алкоголик, гр-рубиян внутри своей жабьей души... — тут Жаб приподнял свое полотенце и заорал:

— Эй, ты, курица недоделанная, полегче, а то хвост вырву!

Домовушка замахал на Жаба обеими лапками: — Молчи, молчи, видишь же, он выпивши, с пьяным связываться — токмо кровь себе портить...

Ворон, не обращая внимания на Жаба, продолжал:

— ...или этот Пес-недоумок, который тычет всем в нос свою честность, и вер-р-р-ность, и п-р-р-реданность, или этот Кар-рась, который учил детей в школе, а сам не умеет говорить на родном языке, а о том, в углу, — тут Ворон перешел на зловещий шепот, — о том, в углу, я и не говорю даже, потому что разве интеллигентная личность займется сыском?

— Ладно, ладно, потом поговорим, лети уж к себе, — успокаивал его Домовушка, непочтительно подталкивая советника в спину. — Иди, поспи маленько, ты ж день и ночь в трудах, аки пчелка лесная, устал, небось, пектись о нашей красавице...

— Да! — со слезами в голосе воскликнул Ворон, — я тружусь, не зная отдыха! А меня не ценят!... Меня не понимают!...

— Ценют, ценют, на вес золота ценют, — сказал Домовушка. Он дотолкал Ворона уже к самому краю стола.

— Что ты делаешь, он сейчас упадет! — воскликнул я, не сдержавшись. Ворон действительно сорвался вниз, но, судорожно замахав крыльями, взлетел и снова опустился передо мной.

— Ты, Кот, — как ни в чем не бывало, продолжал он, — ты мой единственный друг. Хочешь быть моим учеником? Я обучу тебя всему, что знаю сам. Ты постигнешь глубины магии так, как я их постиг... Я все знаю! — вдруг заорал он, широко разевая клюв. Его желтые глаза хищно вспыхнули. — Я все знаю, все обо всем!

— Знаешь, знаешь, — Домовушка согласно покивал головой и, несомненно сторожась крепкого клюва, подхватил Ворона подмышку. — Коток, я его отнесу, — быстро проговорил он мне, — а ты закрой за нами дверь. А то он сейчас буянить начнет, негоже вам на это глядеть...

Каюсь — закрыв за ними дверь в кабинет, я несколько минут помедлил в коридоре. Мне было интересно, что будет делать Домовушка с разбушевавшимся Вороном. Ничего интересного я не услышал: Ворон повторял, что он все знает и вообще гений, а Домовушка что-то тихо и ласково говорил ему, успокаивая.

Я вздохнул и направился в кухню.

В кухне Рыб и Жаб оживленно болтали.

— Не, как тебе нравится этот интеллигент! — поприветствовал мое появление Жаб. — У-у, любимчик! Не терплю любимчиков! Сначала у Лады, за то, что теплый и пушистый, потом к Домовушке без мыла влез... — (он сказал, куда), — теперь и к вороне нашей подмазался... Ненавижу!

— Я бы вам советовал выбирать выражения, — сухо, с достоинством отозвался я. — Никуда я не влезал и ни к кому я не подмазывался. Если мне нетрудно оказать кому-либо услугу, я всегда ее оказываю. И я не виноват, если меня ценят по заслугам. Поступайте так же, и к вам будет такое же отношение. Кроме того, я не замечал никогда, что к вам здесь плохо относятся.

— Ты гля! — квакнул, широко разинув рот, Жаб. — Как его обозвали интеллигентом, так он сразу же на "вы" перешел! Склифосовский!

— Зря ты так, — заметил Рыб, — он ведь действительно не виноват...

— А, и ты тоже! — заорал Жаб, — конечно, он тебе аквариум выбил, если б не он, сидеть тебе в банке своей! А я тут!... — его голос прервался, он повернулся к нам спиной, залез в свою миску и накрылся полотенцем.

Рыб уставился на меня своим круглым, ничего не выражающим, в прямом смысле этого слова рыбьим глазом, пошлепал губами, ничего не сказал и плавно опустился на дно. Секунду спустя его голова уже высовывалась из подводной пещерки, а на рыле сияла улыбка. Я легонько постучал лапой по стеклу. Рыб нехотя всплыл.

— Обиделся, — шепнул я, кивая в сторону Жаба. — И, мне кажется, он тебе завидует.

— Он всем завидует, — безмятежно отозвался Рыб, даже не потрудившись понизить голос. — Подуется и перестанет.

— Да, я знаю. Но все-таки где-то, в чем-то он прав — у тебя такой большой аквариум, у меня — подушка бархатная, а он все в миске да в миске...

— Не купите! — донеслось из-под полотенца. — Не продамся! Я не из таковских, как вы, не из продажных! Я правду люблю! Хоть десять аквариумов мне покупайте, хоть сто — я всегда буду правду говорить!

Я подмигнул Рыбу, Рыб подмигнул мне и сказал: — Да и не купит Лада аквариум, у нее денег нет...

— А если у тебя уголок отгородить, насыпать холмик... Травку посадить... Он бы мог иногда поплавать, и на бережке потом посидеть... Вам бы не было тесно?

— Не было... — начал Рыб, но Жаб перебил его, выскакивая из миски:

— Что? В коммуналку хотите меня запереть? Не выйдет! Не желаю! Ты, Кот, если такой умный, сам к нему жить иди, на бережку сидеть! А я не желаю!

— Я не могу, мне вода только для питья требуется, и иногда — для мытья. А вам с Рыбом она для жизни необходима...

— Это ему для жизни, а я обойдусь! — рассвирепел Жаб вконец, — Я не водоплавающее, я земноводное! Хочу жить в миске! — когда Жаб свирепел, он начинал плеваться, и я спрыгнул с подоконника, чтобы на меня не попали капли слюны.

— Вот он так всегда, — сказал Домовушка, входя в кухню. — Наговорит всяких гадостей честным людям, всех огорчит, растревожит... Ну, Жабка, чего ты? Пьяного слушать...

— Что у пьяного на языке — сам же знаешь...

Домовушка расстроено махнул лапкой, перекинулся тараканом и быстренько взбежал по стенке под потолок. Спать.

Сон его был недолог.

Ворон страдал похмельем.

...Мы тихенько сидели в кухне, только время от времени я на цыпочках подходил к двери в кабинет и прислушивался — стоны Ворона перемежались нравоучительными рассуждениями Домовушки о вреде пьянства и непристойности его, Ворона, поведения.

— ...и кто тебе подносил? Кто тебе подносил, я спрашиваю? А, молвить нечего! Потому как али подонки подлизывал, али воровски, украдкою, из чужих чарок винище хлестал. А после люди добрые скажут Ладе: "Это кого ты нам, княжна светлая, в преминистры-то прочишь? Этого вот пьяницу горького, побирушника? Или того еще сквернее — вора?" — и что Ладушке нашей тем добрым людям ответствовать?

Ворон мычал что-то неразборчиво и стонал.

Я на цыпочках возвратился в кухню. Рыб высунул голову из воды:

— Ну, что там?

— Все то же. Один страдает, другой мораль ему читает.

— И правильно делает, — заметил Пес. — Нечего таскаться по кабакам.

Жаб, откинув полотенце, изрек со знанием дела:

— Ничего нет от такой болезни, чем помидорный рассол, особенно когда холодненький. Пробовал я разное, даже эти импортные антипохмельные таблетки — ни фига! А вот рассольчиком запить — это да, это снимает. А еще лучше — похмелиться рюмочкой, и опять человек. Домовушке налить бы ему пятьдесят грамм, а не мурыжить разговорами, и так же птице плохо!

— Вот и хорошо, что плохо, — злорадно произнес Пес. — В другой раз подумает.

— Ни хрена он не подумает, по себе знаю, — огрызнулся Жаб. — Сколько раз мне плохо бывало, сколько раз кричал, что нет, в рот не возьму проклятую, и не посмотрю даже в ее сторону — а как нальют, как запах учую... — Жаб махнул лапой и снова накрылся полотенцем.

Я вернулся в коридор. Лекция о вреде пьянства продолжалась.

— ...опять же с кем ты пил? И где? На честн*м ли пиру, с уважаемыми гостями, добрыми людьми? Голь кабацкая, сарынь кружальная — твои субутыльники, собеседники. Срамота!

Ворон забормотал жалобно нечто неразборчивое.

— И не подумаю! Вдругорядь неповадно будет! — строго сказал Домовушка.

Ворон всхлипнул.

Я приоткрыл дверь и просунул голову в щель. Ворон лежал на полу, растопырив крылья. Вид у него был неважный. Я бы даже сказал, совсем плохой у него был вид, вот-вот прикажет долго жить. Домовушка пристроился на краю стола с вязаньем и болтал ножками в валенках в такт своим словам.

— Домовушечка! — позвал я как можно умильнее, — мы обедать-то будем? И по телевизору кино сейчас будет, "Три мушкетера", с Боярским, включать?

— Включать, включать! — Домовушка спрыгнул со стола и засуетился, собирая рассыпавшиеся клубки. — Ужо я скоренько кашку разогрею...

— Что, нехорошо? — спросил я участливо, когда Домовушка, шаркая валенками, выбежал из кабинета.

— Уйди, Кот, — простонал Ворон, — и без тебя плохо...

— Может, рассольчику? — предложил я.

Глаза Ворона загорелись желтым огнем.

— О, рассол! — воскликнул он со страстью, неожиданной для умирающего создания, — аква вита! Но он не даст. Он хочет уморить меня. Моей смерти хочет это создание больного воображения. Ненавистью он полон и злобою...

Ой, подумал я, кажется, у Ворона что-то не в порядке с мозгами.

— Но я не сдамся! Нет! Я выживу! И буду преминистром!

На кухне Домовушка не раскладывал — расшвыривал кашу по тарелкам, так, что брызги летели во все стороны. На столе стоял бутылек с помидорами.

— Стыд и срам! — завопил он в ответ на мой понимающий взгляд, — еще и лето не кончилось, а мы уж запасы зимние починаем! Откупоривай, что ль... Снеси ему, этому пьяничке... Только Ладе не сказывай...

— Я-то не скажу... — мурлыкнул я, — без меня правдолюбы найдутся...

Пес пробурчал невразумительно что-то вроде: "Ой, хватит!" — но я знал: вернется Лада с работы, правдолюбец этот обо всем ей доложит, обо всем наябедничает. Есть же такие создания!

Ворон встретил меня, как встречают армию-освободительницу после долгой неприятельской неволи. Со сдавленным воплем он припал к бутылю и, не успел я моргнуть глазом, высосал половину рассола, заглатывая целиком попадающиеся ему под клюв мелкие помидорки. Более крупные помидоры лопались, разбрызгивая густой красный сок в разные стороны.

— Избавитель! — оторвавшись, наконец, от бутыля, сказал Ворон, — моя признательность... — он махнул крылом, не в силах продолжать. (Или не имея слов для выражения благодарности — но это вряд ли. Что-что, а говорить он умел)

— А я не уговаривал вовсе, — ответил я честно, — он сам, по собственной инициативе...

Ворон мне не поверил, отнеся небывалую щедрость Домовушки на счет моего облагораживающего влияния. Не думаю, однако, что он был прав. Домовушке, как почти всем нам, была свойственна некоторая непоследовательность слов и поступков — знаете, как это бывает, когда говоришь, и думаешь, и хочешь делать одно, а на практике поступаешь совсем иначе. Обычно мы зарекаемся не делать чего-нибудь дурного — не пить водку, например, или не курить, не ухаживать за женщинами, не давать в долг. Но, бывает, зарекаемся и от хорошего — "Да чтоб я еще кому-нибудь помог! Да никогда в жизни!" — или — "Чтоб я еще хоть раз кого-нибудь пожалел! Да ни за что!" — а потом и помогаем, и жалеем, и терпим отрицательные последствия наших добрых поступков.

Но я отвлекся.

Итак, Ворон немножко подлечился рассолом, отоспался и впал в глубокую меланхолию. Или депрессию, как именовал "по-нашему, по-модному" это состояние Домовушка.

Ворон перестал выходить, простите, вылетать к обеду; к еде, которую Домовушка относил ему в кабинет, почти не притрагивался; не работал, не гулял; — дни и ночи напролет он сидел, нахохлившись, на своей жердочке в кабинете и бормотал что-то себе под нос. Если кто-то входил в кабинет, бормотание прекращалось, и Ворон, ероша перья, ждал с нетерпением, когда же его оставят в одиночестве.

Но я же любопытен, я же не могу чего-то не знать, — и я немножечко подслушивал у двери, благо кошачьи лапы умеют ступать неслышно.

Ничего интересного — все те же жалобы на собственное бессилие, незнание чего-то — чего? — неспособность быть советчиком и наставником Лады и призывы к Бабушке.

Наверное, в каждой, даже самой благополучной семье, бывают такие периоды общего взаимного охлаждения и даже неприятия друг друга. Случайно сорвавшееся резкое слово, минутное раздражение вызывают обиду, а обида влечет за собой желание отомстить и обидеть в ответ — это как потянуть за ниточку незаконченное вязанье: пытаешься спасти, а оно распускается все больше и больше, и вот уже вместо почти готового теплого и красивого носка безобразный ворох спутанных нитей, которые нужно теперь осторожно и бережно размотать и приниматься вязать сначала. Начав обижаться, трудно остановиться, и нужен либо кто-то очень сильный и мудрый внутри семьи, чтобы восстановить утраченные добрые взаимоотношения, либо внешний стимул к, так сказать, единению — угроза здоровью кого-то из членов семьи или благополучию всех.

Трещина, образованная раздраженными словами Лады, становилась все глубже.

Лада по-прежнему дулась, разговаривала со всеми нами, даже с Псом, сквозь зубы, и никакие мои попытки улучшить ее настроение не увенчивались успехом. Я и ластился к ней, и мурлыкал умильно, и пытался развеселить, гоняясь за клубками Домовушкиного вязания или ловя собственный хвост — бесполезно.

Домовушка, после нескольких попыток восстановить согласие и мир в квартире, махнул на все лапкой и, если не смотрел телевизор и не занимался домашней работой, отсиживался под притолокой, перекинувшись тараканом. Наши прежние ночные бдения с беседами, рассказами, чаепитиями, прекратились.

Даже Жаб и Рыб прониклись общим настроением. Жаб, надувшись на весь свет, невежливо накрывался полотенцем — так сказать, поворачивался спиной, — в ответ на любую попытку заговорить с ним, а Рыб сидел в своем гроте, и на рыле его больше не было умиротворенной улыбки довольства жизнью.

Между тем наступила уже осень. Не то дождливое безобразие, которое именуется осенью у северян: дожди, туманы, липкий мокрый снег и прочая слякотная мерзость, — я бывал в Москве в сентябре, я знаю.

Нет, это была наша южная богатая осень, когда дневная, почти летняя жара сменяется к вечеру приятной бодрящей прохладой, когда обесцвеченное летним зноем небо понемногу начинает приобретать глубину и синеву, когда листья на деревьях еще не пожелтели, но пожухшая летом трава вдруг снова становится зеленой под благодетельными каплями случайно пролившегося утреннего дождика, когда на базаре есть все то же, что и летом, но в огромных количествах и по низкой цене, когда вечера становятся все дольше и — как бы это сказать? — прозрачнее, что ли, и воздух в сумерках приобретает особую пьянящую легкость... Люблю осень!

Г Л А В А О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я, в к о т о р о й

п о в е с т в у е т с я о в е л и к о й б и т в е

— ...Я дам вам парабеллум...

О. Бендер

Но и осень не принесла нам ни мира, ни покоя, хотя не то, чтобы замазала, но каким-то образом определила ту самую роковую трещину, образовавшуюся из неразумных слов Лады и безрассудного поступка Ворона. Как-то само собой получилось, что трещина эта поделила обитателей квартиры на несколько групп — Лада и Пес, с его благоговейным к Ладе отношением; Ворон, обиженный и депрессирующий; мы с Домовушкой, как наиболее разумные и трезвомыслящие граждане, но не обладающие, к сожалению, достаточным авторитетом и властью для принятия кардинальных мер; и, наконец, группа нейтралов — Жаб, Рыб и Паук. О чем там думал себе Паук, я — и никто из нас — не имел понятия. Жаб иногда брюзжал, что-де мелкие обидки мешают жить, но, в общем, его образ жизни оставался неизменным — поесть, поспать, поквакать, сокрушаясь, о том, что его, Жаба, никто не любит, и посплетничать с Рыбом. Рыб же стал немного молчаливее и реже улыбался, но по-прежнему часами висел в своем подводном доме-гроте и не очень сокрушался по поводу того, что Лада отбилась от рук.

А Лада действительно отбилась от рук.

С каждым днем она возвращалась с работы все позже, перестала разговаривать с нами на общие темы, ограничиваясь только бытовыми, даже пренебрегала правилами вежливости, то есть не всегда говорила "доброе утро", "спокойной ночи", "спасибо" и "пожалуйста". Ее задержки допоздна очень тревожили Домовушку. Во-первых, как вы помните, Ладе, как находившейся под властью заклятия, нельзя было появляться под открытым небом после захода солнца. А во-вторых, наш Домовушка с его домостроевскими понятиями о нравственности, считал, что девице на выданье заказано гулять по улицам и даже ходить в гости к подружкам, потому как это опасно для ее, девицы, целомудрия. В ответ на его осторожные замечания на эту скользкую тему Лада пренебрежительно отмахивалась лилейной ручкою и на следующий день возвращалась с работы еще позже.

И доигралась — случилась катастрофа.

Что есть катастрофа — любая, от крушения на железной дороге до развода когда-то любивших друг друга супругов, — как не роковое стечение обстоятельств, случившееся в неподходящее время? Кто-то забыл перевести стрелки, а машинист был утомлен и не заметил, или же неблагоприятные погодные условия помешали ему заметить непорядок; ребенок выскочил на дорогу за мячиком, и водитель не справился с управлением автомобилем на скользкой от дождя дороге; Аннушка пролила масло, а Берлиоз был взволнован и встревожен непонятными прорицаниями Воланда; муж, голодный, усталый и злой не вовремя возвратился из командировки... — список можно продолжать до бесконечности. В нашем случае затянувшаяся депрессия Ворона привела к потере им бдительности, отсутствие Бабушки как твердого и разумного руководителя помешало принять своевременно меры к пресечению непорядка и к направлению, то есть наставлению, на путь истинный, а последней каплей, то есть внешним толчком к случившемуся, явился переход на зимнее время, то есть перевод всех часов в государстве на час назад.

Вы смотрите на часы — о, еще только шесть, еще куча времени! — а на самом деле, по солнышку, уже вовсе семь, и уже стемнело, и вам уже не добраться домой засветло. Если вы — обычный смертный, вам на это вообще-то плевать: улицы кое-где освещены, да и темноты вы не так уж и боитесь. А если вы ведьма, то есть, извините, зачарованная княжна? Вам придется принять кое-какие меры. Что Лада и сделала.

В первый понедельник октября (поскольку перевод часов осуществлялся в те времена в первое воскресенье октября, случилось все это именно в понедельник — не помню какого числа) погода выдалась мерзкая, слякотная, с моросящим дождиком, и, хоть солнце вроде бы еще не зашло, было уже совсем темно.

Пес, как обычно, встречал Ладу на остановке. В хорошую погоду я иногда составлял ему компанию, но гулять под дождем — это уж извините великодушно, это без меня. Я очень люблю купаться — в отличие от котов обыкновенных, не обремененных человеческим воспитанием. Но мокнуть под дождем я не люблю, и никогда не любил, ни в кошачьем, ни в человечьем обличьи.

Домовушка затеял пироги с грибами — это радовало. С того памятного дня, когда Ворон набрался, мы питались сытно, но невкусно, в основном пшенной, иногда манной или гречневой кашей. Пока было тепло, я с успехом разнообразил свой стол, но уже с неделю мне не перепадало ничего — похолодало, а отопительный сезон еще не начался, и хозяйки держали окна своих кухонь закрытыми.

Я наслаждался теплом зажженной духовки и запахами теста, и жареного лука, и грибов, и ванили, и корицы, потому что начинка у Домовушки закончилась, и из остатков теста он слепил маленькие булочки, густо посыпанные толченой корицей с сахаром. И, сонно жмурясь, я предвкушал пиршество, самое настоящее пиршество, и думал, что, может быть, в тепле и уюте квартиры, особенно ценимых в такую плохую погоду, размякнув от обильной и вкусной еды, Лада попросит у Ворона прощения, и простит его сама, и депрессия у Ворона пройдет, и в этот дом вернется мир и покой, так глупо утерянный нами...

И тут зазвонил телефон. Лапки Домовушки были вымазаны в тесте, поэтому трубку снял я.

— Домовушечка? — спросила Лада своим прежним, таким радостным и добрым голосом. Я мурлыкнул в ответ. — А, это ты, Котик? Слушай, тут у меня накладка вышла, я совсем забыла, что часы перевели, и до темноты уже не успею домой... Я у подруги переночую. Так что вы уж как-нибудь без меня, а я утром пораньше встану и приду.

— Что? Как? — заорал я. Вся дремота мигом с меня слетела. — У какой подруги? — но Лада уже положила трубку.

На мой вопль, разрушивший сонное оцепенение нашего дома, выбежал из кухни Домовушка с противнем в руках, и даже Ворон покинул свой насест.

— Это Лада, — сообщил я им, вешая трубку. — Сказала, что задерживается, домой до темноты не успеет, переночует у подруги. Вернется утром.

— Она сошла с ума, — зловеще прокаркал Ворон. — Ей плевать, ей безразлично, что станется со всеми нами, она забыла свой долг...

— Батюшки светы! — вторил ему Домовушка, аккуратно поставив на пол противень, чтобы освободить лапки, которые он теперь воздел к потолку. — Совсем девка от рук отбилась, ай-ай-ай!... И что будет, что будет теперича, что творит, безразумная!...

Я помахал хвостом в недоумении — с некоторых пор у меня появилась эта привычка. Честно говоря, я не видел ничего дурного в поведении Лады — ну, заболталась с подругой, ну, забыла о времени, с кем не случается, особенно с ними, с женщинами, их же не корми хлебом с маслом и с красной икрой, дорвись они до задушевной беседы. Я, выросший в окружении трех женщин, знал это лучше многих. Сколько раз, бывало, моя сестра, да что сестра — даже и матушка моя не являлись домой ночевать, чем бабушка была не очень довольна. И у нас дома столько раз ночевали всякие девчонки, подружки и одноклассницы сестры, и дамы с матушкиной работы, и даже бывшие бабушкины сослуживицы... Но я отвлекся.

Итак, эти двое предавались отчаянию из-за ерунды, не стоившей по моему мнению выеденного яйца. Некоторое время я, как было отмечено выше, в недоумении помахивал хвостом, наблюдая, потом мне надоело наблюдать. К тому же и желудок мой напоминал вполне резонно, что пора бы и пообедать. Поэтому я сказал:

— Ша, раскудахтались!

Домовушка, застыв с подъятыми лапками, посмотрел на меня с удивлением. Ворон же, не закончив фразу, издал что-то похожее на вульгарное карканье задыхающейся вороны.

— Ничего страшного пока не произошло, — сказал я мягко, чтобы они побыстрее пришли в чувство. — Ей тоже отдохнуть от нас надо — хотя бы иногда...

— Выйдет замуж — будет отдыхать, а пока в девках — нечего! — запальчиво крикнул Домовушка. — Где это видано, чтобы по чужим домам девки ночевали! Так и до беды недалече!

— Пока я вижу только одну беду — мурлыкнул я нежно, — нас, кажется, кормить сегодня не будут, потому как мой нос сообщает мне о печальной кончине пирога...

— Ой, сгорели, сгорели пироги! — воскликнул Домовушка и бросился в кухню, наступив мимоходом на стоявший на полу противень.

Ворон в раздумьи прошелся взад-вперед по коридору.

— Может быть, ты прав, Кот, — сказал он наконец. — Может быть, действительно, не стоит пока так остро реагировать. Все-таки Лада — достаточно разумная девица, чтобы потерять безрассудно голову и совершить непоправимую глупость, а что касается ее способностей защитить себя от нежелательных последствий, то она ими обладает в полной мере. Должен заметить, что даже и Бабушка, чьи требования к Ладе, случалось, отличались некоторою... так сказать, завышенностью, даже и Бабушка говорила мне, что Лада имеет немалые возможности для того, чтобы превзойти даже и ее, Бабушку, в своем магическом мастерстве. Однако известно, что сии потенциальные возможности, не будучи инициированы внешними обстоятельствами...

Я не выдержал, и несколько невежливо (у меня была уважительная причина — я был голоден) прервал ученую птицу.

— Ворон, — сказал я, — там дождик идет, а Пес на остановке ждет Ладу. Надо бы ему сказать, чтобы домой возвращался...

— Да, да, конечно, — отозвался Ворон, — сбегай, скажи ему...

— Почему я? — мне не слишком улыбалась перспектива покидать уютную квартиру и вылезать под мокрый и холодный дождь. — Почему бы тебе не слетать, поразмяться, подышать воздухом? Или Жабу — он ведь у нас земноводное, ему дождь в удовольствие...

— Чтобы он заблудился, или попал под машину, или чтобы его замучили мальчишки, да? — разъяренный Ворон даже забыл о необходимости выражаться умно (то есть наукообразно). — Как не совестно тебе, Кот, быть таким эгоистом?

— Ладно, схожу, — сказал я сухо. Эгоист, надо же! А кто из нас не эгоист? Каждый из нас к себе, любимому, относится лучше и заботливей, чем к ближнему своему — разве нет? И потом, почему сразу эгоист? Ведь Жаб под дождем, с его непромокаемой кожей и пристрастием к воде, получит удовольствие от прогулки, в то время как я не только такого удовольствия не получу, но напротив, вымокну, простужусь, заболею, и ближние мои будут иметь гембиль на свою голову лечить меня. Я, заботясь о ближних — об их спокойствии — называюсь эгоистом! Нет, нет справедливости в этом мире!

Так думал я, перебегая через двор, старательно огибая лужи и пытаясь не слишком сильно испачкаться. Пес — настоящий эгоист, по моему мнению, — торчал на остановке, даже не спрятавшись под скамейку. Вот, пожалуйста, полюбуйтесь — он, для того только, чтобы доставить себе удовольствие встретить Ладу после работы, мокнет и пачкает свою белую шерсть, потом ему нужно будет немедленно мыться, и Домовушка, у которого и без того по горло хлопот, должен будет бросать все свои дела и бежать купать Пса, и подтирать грязные следы в коридоре и лужи в ванной. Как будто Лада не найдет дорогу домой самостоятельно. А сегодня Домовушке придется к тому же купать и меня тоже, и подтирать две цепочки следов на паркете — и все из одного только эгоистического желания Пса встретить Ладу после работы!

Меж тем почти стемнело. Солнце, наверное, еще не зашло, но тучи висели так низко, что до них, кажется, можно было достать рукой, если встать на цыпочки, и поэтому вечер был похож на темную-темную ночь, которая "как дело измены, как совесть тирана..." — >[Author:TSЦЂ‚яјi]. Я нашел под скамейкой местечко посуше, уселся и позвал Пса:

— Эй, ты, белый пудель!

Пес оскалил зубы и завертел головой.

— Здесь я, здесь под скамейкой, — подсказал я.

Он увидел меня и рявкнул (по-собачьи):

— Ты что, с ума сошел? Разговариваешь по-человечески на улице! Нам только не хватало слухов о говорящих котах!

Я фыркнул. Насколько я мог заметить, вокруг на расстоянии метров трехсот не было ни одного человека.

Поэтому я продолжал на нормальном русском языке:

— Успокойся, нас некому подслушивать. Я пришел тебя огорчить, Лада сегодня не придет.

В жизни своей я не видывал, чтобы собака так высоко подпрыгивала в сидячем положении. Я не могу даже сказать, что он вскочил, он именно подпрыгнул и приземлился на все свои четыре лапы, и зарычал, и я подумал, что я молодец — не стал подходить близко. По-моему, в этот момент он мог разорвать меня на дюжину клочков, и даже не заметить этого, и не из-за каких-то испытываемых ко мне враждебных чувств — хотя таковых чувств он испытывал ко мне достаточно, — но исключительно из огорчения.

— Что ты сказал?! — взревел он, и, между прочим, на человечьем языке.

— Тихо, тихо, — сказал я, — тебя слышно, по-моему, даже в Кишиневе, так ты орешь. Или ты хочешь, чтобы по Кишиневу пошли слухи о говорящих псах?

Одним прыжком он подскочил ко мне, и я понял, почему он не спрятался от дождя под скамейкой — он не мог туда пролезть. Только морда его помещалась, но и морды было многовато, когда он всунул свою оскаленную пасть в мое убежище и зарычал, правда, теперь уже по-собачьи:

— Что ты имеешь в виду?

— Лада позвонила, сказала, что задержалась, и не придет сегодня. Переночует у подруги. Так что бросай свой пост, и пошли домой.

— Врешь! — рявкнул Пес, — Не могла Лада так поступить со мной... Со всеми нами!

— Не могу понять, — начал я, устраиваясь поудобнее — я сообразил, что и здесь должен буду дискутировать, — не могу понять, что такого сверхъестественного все вы находите в ее поступке. Лада — взрослый человек, с очень хорошенькой и очень неглупой головкой на плечах. Она решила сегодня переночевать не дома — ну и что? Солнце остановится, что ли, или взойдет на западе? Придет завтра, никуда не денется...

Но Пес не слушал меня. Его морда казалась маской скорбящей собаки из древнегреческого театра или, может быть, японского театра Но. Его мягкие губы дрожали, обнажая острые белые клыки, и я забился под скамейку подальше — вдруг ему взбредет в голову, что это я виноват во всем! Но Пес не расположен был кусаться. На глаза его навернулись самые настоящие слезы, он повторял:

— Нет, нет, не могла она, она ведь знает, что я жду ее, что я здесь...

Так всегда бывает, когда мы любим без особой взаимности — нам трудно поверить, что для предмета нашей любви мы — не самое важное в жизни.

Когда наконец Пес уразумел, что Лада сегодня не придет, что его обожаемая Лада совсем забыла про него, как и про всех остальных — когда до Пса дошло все это, стало совсем уже темно, и моросящий дождик превратился в нудный осенний дождь, из тех, что не кончаются по несколько суток. И мы вместе с Псом вернулись домой совершенно грязные и мокрые, как будто нас специально вываляли в болоте. Домовушка, естественно, отказался кормить нас до тех пор, пока мы не вымоемся, а потом я начал чихать — пребывание в сырости не шло на пользу моему хроническому насморку еще в бытность мою человеком. Если бы Лада была дома, она вылечила бы меня простым мановением руки — она неоднократно это проделывала: помашет перед моим носом, как будто муху отгоняет, — и готово, никакого чиха. Но Лады не было.

Домовушка боялся инфекции совсем как пенсионерка. И совсем как пенсионерка верил в целительную силу лекарств. Все равно, каких. И — опять же, как пенсионерка, — обожал заниматься самолечением и пользовать окружающих, что ему удавалось редко, поскольку Лада не допускала шарлатанских методов врачевания. Но Лады не было.

Поэтому Домовушка, обрадованный возможностью приложить свою лапку к моему исцелению, пошарил в каких-то своих схованках и притащил пузырек без этикетки, наполненный прозрачной жидкостью. Судя по запаху, это было что-то сердечное — не то валидол, не то корвалол. Но Домовушка утверждал, что это — глазные капли, и что глаза и нос "почитай, одно и то же, рядом находются, и сообщаются", — на что, по его мнению, указывала прямая зависимость между слезами и соплями: — "Потому как ежели ты вдруг расплачешься, тут же из носу потекет. Опять же, ежели у тебя носоморок, без слезы не обойдешься никак!"

— Тупица! — заорал Ворон и даже захрипел от возмущения. — Хр-рм... Конечно, нос с глазами связан, как связаны все органы и члены единого организма! Но это не значит, что сложный перелом голени можно лечить валерьянкой! Ты Кота отравишь насмерть, откуда ты знаешь, что в этом пузырьке не синильная кислота?

— Откуль же синей ильной кислоте у нас в дому взяться? — озадаченно переспросил Домовушка. Перспектива отравить меня так испугала беднягу, что он даже позабыл обидеться на Ворона, употреблявшего по своему обыкновению непонятные слова.

— А откуда у тебя взялась эта гадость? — грозно спросил Ворон. — Что-то я не помню, чтобы Лада и Бабушка когда-либо пользовались лекарственными препаратами...

— А ты просто молод был тогда, и не помнишь! — обрадовано воскликнул Домовушка. — Мы тогда в Питербурхе жили, и Бабушка эти вот капельки и прикупила. Они ей для какого-то опыту понадобились. А после она их мне отдала, я ими прострел лечил — очень-но помогали! — а также глаза пользовал от катара ракты.

— Слушай, неразумная лохматая персона, — почти миролюбиво сказал Ворон, — если Бабушка их купила, когда мы жили в Петербурге, и я был молод, значит, пузырьку этому лет сто. Знаешь ли ты, неуч, что все на свете приходит в негодность по истечении определенного срока? Даже если вещью, или предметом, или веществом не пользоваться, вещь эта ветшает, предмет дряхлеет, вещество портится?

— Да как же не знать! — залопотал Домовушка, — ты не смотри, что неученые мы, тоже соображению кое-какую имеем. Я пузырек этот в шкапу храню, так что и не портится он вовсе.

— Ну, портится он или не портится, — вступил я в беседу, — а только я свой нос вам не дам, чтобы всякую гадость туда капали. Я лучше чихать буду. А вообще я есть хочу. Поужинаем, а там, может, оно само пройдет.

— Пройдет, как же! — проворчал Домовушка и со вздохом пошел настраивать аппарат для производства живомертвой воды — эта вода использовалась для лечения всяких серьезных заболеваний, например ушибов и переломов. (Если вы помните, как меня погружали в ванну в первый момент после моего появления в этой квартире, вы догадались уже, почему на моем теле на следующий день не было никаких следов побоев.)

Аппарат был одним из наиболее полезных изобретений Бабушки, сотворенный ею из медицинской капельницы, велосипедного насоса и еще каких-то блестящих штучек. Она придумала его и сконструировала самолично еще в бытность свою студенткой Технологического института. Инженерное образование, полученное Бабушкой в нашем Здесь, расширило и наполнило новым содержанием ее магические познания, приобретенные неустанным трудом в Там, в Тридевятом Царстве, Тридесятом Государстве. Как неоднократно вспоминал Ворон (и мне порядком надоели эти его воспоминания), Бабушка часто сокрушалась, что не может поделиться опытом с другими магами и чародеями своей родной страны — ведь она, по ее словам, изобрела прикладную магию, которая должна была служить инструментом, значительно облегчавшим тяжелую повседневную работу волшебника, освобождая его от будничной рутины для подлинно творческого труда. Так, например, помимо уже упомянутого автомата, Бабушкой был сконструирован магокондиционер-ароматизатор, поддерживающий в квартире постоянную температуру, влажность и желаемый аромат, счетчик-накопитель магионов, универсальный стеклоочиститель и многое другое, необходимое в быту. Некоторое время Бабушка увлекалась оптикой, и создала магопенсне, позволявшее лицам, не обладающим способностями к магии, различать магические поля и магионы — это пенсне я видел на носу Ворона, когда Лада занималась трансформированием меня в кота. От увлечения оптикой остались и зеркала в коридоре — Бабушка интересовалась их магической природой, которая, как оказалась, присуща даже дешевым изделиям ширпотреба, ничего общего не имеющим с волшебством. Ей удалось выявить интересную зависимость между кривизной отражающей поверхности и напряженностью создаваемого зеркалом М-поля. Но как раз в тот период Лада начала "входить в возраст", и Бабушка забросила все свои исследования ради единственной цели — найти путь назад.

Девочке стукнуло к тому времени, по моим подсчетам, лет восемьдесят, девочке пора было замуж. И пока Лада заканчивала школу и осваивала профессию секретаря-машинистки, Бабушка изучала литературу и проводила эксперименты по пространственному ориентированию, как называл это Ворон.

Но я отвлекся. В мои намерения не входило подробно рассказывать о Бабушкиных изобретениях в области прикладной магии. Я просто хотел объяснить вам, почему к одиннадцати часам, когда мы наконец-то пообедали — или поужинали, не знаю, как будет правильнее, — ванна была наполнена живомертвой водой.

Итак, мы наконец-то пообедали. Домовушка запер дверь на полагающееся количество запоров и засовов, Ворон — поскольку Лады не было дома — прочитал затворительное заклинание, решив этим ограничиться — все равно сплести магическую охранительную сетку было не в наших силах, мы ведь, хоть и являлись существами, так сказать, волшебными, не обладали способностями к чародейству. Я лежал на своей бархатной подушечке и собирался с силами, необходимыми для принятия ванны — мое тело ломило, что предвещало сильную простуду или, может быть, даже грипп, если я немедленно не приму необходимые меры.

Тут-то все и началось.

Я не могу сказать, кто первым заметил Это. Помню только, что мы с Псом взвыли одновременно и одновременно же бросились на... — на что? Этого я тоже не могу сказать.

Оно проникло в кухню через невидимую щель между рамой и форточкой в виде струйки вонючего дыма или тумана. Оно вползало очень быстро и по мере накопления формировалось в нечто непонятное, размытое и очень мерзкое. Мерзок был его вид, мерзок его запах, а на ощупь оно было в одно и то же время скользким, холодным и обжигающим. Я не знаю, как это получалось у него, но когда я вцепился в него зубами и когтями, я почувствовал гадкий вкус во рту, и что оно жжется, и запахло паленой шерстью. Я отскочил, отплевываясь, и Пес тоже отскочил и ошарашено мотал головой, глядя на Него с гадливостью и удивлением.

Мы все-таки смогли Это повредить. То есть мы Его не уничтожили, но разорвали на клочки, и эти клочки теперь медленно сползались в центр кухни, сливаясь в одно целое и обретая плотность. По краям Оно было лохматым, и эти лохмы постепенно превращались во что-то вроде пальцев или щупалец, и этими своими псевдоподиями Оно пыталось дотянуться до нас, и до стен, и — главное — добраться до коридора. В тех местах, где Оно прикасалось к стенам, обои обугливались и сползали клочьями, как обожженная кожа. Полотенце, которым была прикрыта миска Жаба, попалось на пути струйки дыма и истлело в один миг; Жаб, покрытый волдырями, не квакал даже, а ревел жалобно, подвывая от боли. А дымок все полз и полз в форточку...

Я, позабыв об опаленной своей спине, с боевым воплем бросился в драку. Я не герой — это я хочу заявить сразу же, чистосердечно и без ложной скромности. Я не герой, и ни в коей мере не хочу таковым казаться. Но в тот момент я не думал ни о героизме, ни о возможной в результате этого героизма гибели, ни о том, что дураки дерутся, а умный смеется. Эта тварь не оставила нам с Псом выбора. Мы должны были драться. Мы должны были победить Это. И мы победили.

Буду скромен. Ни мне, ни Псу, хоть мы и сражались, не щадя лап своих, и спин, и зубов, и когтей, а паче всего своей шерсти, ни мне, ни Псу, повторяю, не удалось добиться ощутимых результатов. Все, что мы могли сделать — разодрать уплотняющуюся тварь на несколько клочьев тумана, отодрать пару щупалец — но клочья слипались снова, и вырастали новые щупальца, и струйка вонючего тумана все ползла и ползла в щель, и все меньше свободного места оставалось в нашей кухне, и все тише вопил издыхающий уже почти Жаб...

Спас всех нас Домовушка. Вначале он пытался вмешаться в драку, но потом, как он после объяснил нам, "...лапы только без толку опалил, а Оно как было, так и осталось, а тут Жаб криком кричит, надрывается, болезный, я и меркую, что вам-то, зубастым, я не помощник, а вот Жабку, бедолагу обгорелого, подлечу. А к окошку мне было не пробраться, опять же и вы со Псом в ранах, в ожогах, я вас и окати водицею..."

Домовушка выплеснул на нас ведро живомертвой воды.

Жаб сразу же перестал кричать, напоследок жалобно всхлипнув.

Я отскочил в сторону, чувствуя, как боль от ожогов постепенно — но очень быстро — сходит на нет.

Пес сидел посреди кухни, отряхиваясь, и недоумевающе смотрел по сторонам.

А Этого не было. Только посреди кухни таяла кучка чего-то серого, похожая на грудку прошлогоднего грязного снега. Еще мгновение — и, кроме мутной лужицы, от Этого не осталось и следа.

Мы вздохнули с облегчением и занялись своими ранами. Тут только из кабинета, куда он удалился сразу после ужина, вылетел Ворон.

— Что за базар вы здесь развели? — спросил он недовольно. — Совершенно никакой возможности заниматься!

Я подозреваю, что его напряженные занятия заключались в основном в похрапывании над раскрытым томом сказок братьев Гримм — он за последние две недели не перевернул ни одной страницы в этой книге.

Домовушка попытался объяснить, что произошло, но испуганное карканье Ворона остановило его:

— О, что это такое?!

В узкую щель снова пополз вонючий дымок.

Дальше мы действовали совсем иначе, чем в прошлый раз. Домовушка таскал из ванной полные ведра живомертвой воды, мы с Псом аккуратно придерживали тварь по центру кухни, не давая ей расползаться, Домовушка выливал на тварь воду, тварь таяла, мы переводили дух, и все начиналось сначала. Ворон, пытаясь помочь нам, в основном мешал. В первый же момент он опалил перья, потом попал под душ, устраиваемый Домовушкою, и потерял способность летать. Он прыгал по полу, постоянно подвертываясь нам под ноги — один раз даже Домовушка из-за него упал, разлив воду, — и пытаясь клювом оторвать от твари хотя бы кусочек ее мерзкой плоти. Как он потом объяснил, ему нужна была "пункция для идентификации". Пункцию он так и не получил, потому что клочья, не соединившиеся с основной тварью, быстро таяли.

— Скорее бы уж петушок пропел, — выдохнул запыхавшийся Домовушка, выливая очередное ведро воды на пол. — Ведь эта нечисть покуда петушиного крика не услышит, не угомонится.

— Откуда в городе петуху взяться? — спросил я. — В нашем доме никто ни кур, ни петухов не держит...

— Курица недоделанная, а ну!... — завопил вдруг Жаб, подступая к Ворону. После первого ведра воды, вылитого с милосердной целью его, Жаба, спасения — в отличие от всех остальных ведер, предназначенных для уничтожения нечисти, — Жаб уполз в коридор, подальше от арены событий; мне кажется даже, что его желанием было добраться до ванны и поплавать там в живомертвой водичке, однако он боялся преодолеть коридор, боялся, что в пылу битвы на него наступит стремительный Домовушка.

И теперь Жаб вылез из уголка в коридоре, где он прятался, и подступал к Ворону.

— А ну-ка, птиц, каркни нам по-петушиному — ты ж хвалился, что все птичьи, и человечьи, и звериные языки знаешь!

— Я знаю, да, — замялся Ворон, почесывая клюв голым кончиком крыла — его оперение почти полностью сгорело. — То есть я понимаю, но сам говорю с сильным акцентом... Как иностранец стал бы говорить по-русски, например... А поскольку практики у меня в языках сельскохозяйственной птицы было маловато, боюсь, эта тварь меня не поймет, или, что еще опаснее, поймет неправильно...

— Гляди, гляди, Оно снова!... — закричал Домовушка и стремглав бросился в ванную, подхватив ведро.

— Ну!... — крикнул Жаб.

И Ворон попробовал. Он захлопал лишенными перьев крыльями, раздался звук, какой можно услышать, шлепнув ладонью по мокрому телу. Потом Ворон прокашлялся по-стариковски, попробовал голос, выведя одну-две ноты — не очень чисто, по-моему, — и робко кукарекнул.

Тварь, успевшая уже сконцентрироваться до размера баскетбольного меча и вырастившая пару десятков коротеньких щупалец, замерла, прислушиваясь Ворон кукарекнул еще раз, теперь уже погромче. Тварь с хлюпаньем втянула щупальца внутрь, и быстренько стала опадать — как будто из мяча выпустили воздух.

Тоненькая струйка вонючего дыма приобрела желтоватый оттенок и поползла наружу, наращивая скорость. Ворон, осмелев, заорал громко:

— Кукареку! — и дымок со свистом втянулся в щель. Когда Домовушка примчался из ванной с полным ведром живомертвой воды, он увидел нас, прыгающих от радости, и никакой нечисти. И огромную лужу на полу.

— Неужто справились?! — завопил Домовушка, роняя ведро и добавляя еще десяток литров к имевшимся на полу, — неужто все?

И тут только мы услышали звонок в дверь. И стук.

Стук? Нет, это был грохот. Кто-то тарабанил в дверь ногами, и ноги эти были очень большого размера, и, кажется, обутые в тяжелые сапоги. Домовушка подошел к двери на цыпочках.

— Ворон, а ну, еще кукарекни! — скомандовал Жаб хриплым шепотом. — А то мы их в окно выставили, а они в дверь лезут!

Но кукарекать Ворону больше не пришлось. Потому что тот, кто тарабанил в дверь, заорал:

— Открывай, (непечатное ругательство), а то я щас милицию вызову, взломаю к (непечатное ругательство) твою (непечатный эпитет эротического содержания) дверь, будешь, (непечатное ругательство опять же эротического содержания), знать, как посреди ночи гармидеры устраивать, сучка!

Голос мы узнали. Голос принадлежал нашему соседу снизу, дюжему слесарю-сантехнику. К этому голосу присоединился другой, женский, принадлежавший пьющей соседке из пятьдесят третьей квартиры. Соседка верещала истошно, призывая на голову Лады всяческие напасти, начиная от парши и кончая прокурором, и перемежая эти призывы не только стонами и воплями, но так же и ругательствами такого же характера, как и употреблявшиеся слесарем-сантехником, только, пожалуй, еще непечатнее.

— Что будем делать? — шепотом спросил Домовушка.

— Не открывать же!... — так же шепотом ответил ему Пес. — Попробуй, может у тебя получится поговорить с ними женским голосом, как бы за Ладу.

— Кто там? — пропищал Домовушка. Это было не очень похоже на нежный Ладин голосок, но те, за дверью, кажется, поверили.

— Соседи твои, соседи. Это что ж ты, (непечатное ругательство) творишь?! Вода с потолка ручьем льется! А ну открой щас же! А не то ж я не ленивый, я милицию позову!

— Не отопру! — твердо заявил Домовушка как бы Ладиным голоском. — Имею все права не опирать. У меня тут пожар был, оттого и вода.

— Пожарников надо было вызывать, а не самой пол поливать!... — заверещала пьющая соседка.

— Не, это ты не права, — уже более миролюбиво проворчал грубый сосед. — Пожарники не только бы меня, они бы и тебя, и всех остальных в подъезде залили бы. Ладно, сиди там, (непечатное ругательство), только учти — я участковому все равно на тебя подам. А то развела зверье всякое, покою от него нет ни днем, ни ночью, и коты там у ей мявчат, и собаки горчат, и вороны каркают, еще и петух!... Нету такого закона, чтобы в квартире зоосад устраивать!

Жаб зло и громко квакнул.

— ...Еще и лягухи, ты гля!... (Дальше весь текст представлял собой сплошное нагромождение непечатных ругательств и эпитетов. Поскольку текст этот, по выражению Ворона, не нес никакой смысловой нагрузки, я его опущу.)

Напоследок дюжий слесарь-сантехник еще раз пнул ногой дверь и удалился, громыхая по лестнице своими тяжелыми сапогами. Мы перевели дух.

— Ну, вот и ладненько! — воскликнул Домовушка, — вот и славненько! Теперича порядок будем наводить.

— Ой, а карась-то наш как там? — закричал вдруг с ужасом Жаб. — Я-то сбежал, а он же не может!...

Мы бросились к аквариуму. Карасю досталось больше, чем кому-либо из нас. Вода в аквариуме почти вся то ли расплескалась, то ли выкипела. Рыб лежал на боку, сунув рыло в свой грот, и бока его тяжело ходили. Чешуя его, обычно такая матово-перламутровая, поблескивающая, высохла и потускнела.

— Ай, кончается! — завопил Домовушка и зарыдал. — А Лады нету! Что будет!

— Воду! — крикнул я, — живомертвую воду! В ванну его тащи, вместе с аквариумом!

— Да воды-то, воды-то и нет, всю ванну вычерпал, последнее вот это ведерко-то было!... И в кране вода кончилась!...

Мы все, как один, посмотрели на пол. Большая лужа, образовавшаяся Домовушкиными стараниями, уже успела исчезнуть. Ее впитал паркет, который теперь набух и местами вспучился.

— Чайник! — заорал я, — суй его в чайник!

— Помрет, — охал Домовушка, когда мы осторожно засовывали Рыба в чайник головой вниз, потому что воды там оставалось на донышке, — помрет, как есть помрет, горе-то!... И вода-то в ём вареная, а рыбы в вареной воде не живут, им сырую надобно...

— В шкаф! — каркнул Ворон властно, — в шкафу он протянет до утра, а в шесть часов, когда дадут воду, мы изготовим необходимое количество субстрата, и, я надеюсь, сможем избежать летального исхода...

— Ай, умен, умен, право слово, преминистр! — воскликнул Домовушка, — и как же это я про шкапчик-то запамятовал?

Он схватил чайник с торчащим из него рыбьим хвостом и огромными шагами, теряя на бегу валенки, помчался в дальнюю комнату.

— Вы что, мужики, с ума сошли? — спросил я удивленно. — Он же в шкафу еще быстрее загнется! Там же холодильник! Мы же карася просто заморозим!

— Там не холодильник! — крикнул Домовушка на бегу, — там вовсе времестан, а не холодильник!

— Наш неуч хотел сказать "хроностазис", — невозмутимо поправил его Ворон. — Этот прибор останавливает течение времени. Подобно знаменитым холмам фей — если ты помнишь историю небезызвестного Рипа ван-Винкля, проведшего одну ночь за игрой в кегли с великанами, или не менее известного Томаса Лермонта, погостившего у королевы фей... Эффект достигается за счет жизнедеятельности особого рода частиц — хроностазионов, которые в качестве запасов на черный день аккумулируют в своих вакуолях время. В обычном пространстве деятельности хроностазионов успешно противостоят хронофаги, которых значительно больше, нежели трудолюбивых хроностазионов, и они значительно прожорливее. Поэтому время течет из прошлого в будущее. В случае если хроностазионов больше, чем хронофагов, время замедляет свой бег, как это было в холмах фей. Если же хронофагов удалить полностью, что удалось Бабушке в этом приборе, внешне представляющем собой антикварный шкаф (стиль "бидермайер"), время полностью останавливается... Ты плотно закрыл дверцу шкафа? — обратился он к вернувшемуся уже в кухню Домовушке.

— Плотно, плотно, чай, известно, что от неплотного быть-случиться может!

— А что может случиться? — не смог я сдержать природного своего любопытства.

— Времяжоры! — таинственным шепотом произнес Домовушка, вытаращив маленькие глазки. — Один раз такое было, и времяжоры — те, что время жрут, гадины такие, — влезли внутрь! А там же ж времени валом, у этих... как бишь их,... времястанцев в животах, а времяжоры почуяли, и стали этих времястанцев — они ж меленькие, как пылиночки! — стали малюток давить, чтобы, значит, до животов их добраться и время накопленное пожрать. Да только времени было столько, что эти времяжоры не справились, и сами, обожравшись, передохли. Бабушка, бедная, с ног тогда сбилась, чтобы порядок какой-никакой навести! Поверишь ли, тогда, почитай, у нас в каждой комнате свое время было. У Бабушки в спальне рассвет, а в Ладиной горнице — закат, а в кухне и вовсе понедельник прошлой недели. Даже к соседям немножко лишнего времени выплеснулось — к этим, в пятьдесят третьей, тогда наш Жаб еще не был Жабом, и так со своей бабой квасил, так квасил, шутка ли, между средой и четвергом целых пять суббот и два воскресенья выдались! Но, конечно, потом Бабушка новых времяжоров и времястанцев наловила и понемногу в порядок все привела, чтобы после понедельника сразу вторник наступал, а не пятница прошлой недели...

Г Л А В А Д В Е Н А Д Ц А Т А Я, в к о т о р о й

н а ш е г о п о л к у п р и б ы в а е т

Уши, лапы и хвост — вот мои документы!

Матроскин

Лада пришла домой вскоре после рассвета, когда мы, слегка зализав собственные свои раны, зализывали, так сказать, раны нашей квартиры. То есть скребли стены кухни, отчищая копоть и останки обгоревших обоев. В ванну поступала живомертвая вода через аппарат, насыщаясь магионами, и в этой воде плавал, постепенно приходя в себя, бедный Рыб, а мы из ванны время от времени черпали ведерко-другое как для мытья стен, так и для смачивания тряпочек, наложенных в качестве примочек на наши опаленные спины и лапы. Шерсть (у нас с Псом) и оперение (у Ворона) понемногу начали отрастать, но все же, перемазанные сажей и копотью, с просвечивающей местами голой (молодой и еще розовой) кожей, мы производили ужасное впечатление, такое ужасное, что у Домовушки время от времени опускались лапки, он бросал тряпку и смотрел на нас, роняя слезы в ведро с грязной водой.

И Лада, при виде нас, и всего того разгрома в кухне, который мы не успели еще устранить, пришла в ужас.

— Что случилось? — закричала она с порога, — что вы тут натворили?

О, оскорбленная невинность! Как приятно было, цедя слова сквозь зубы и отворачиваясь, рассказывать ей о ночном происшествии, и как все мы едва не погибли, а Рыб почти погиб, а паутина у Паука сгорела, и он теперь висит под потолком на одной ниточке подобно мерзкого вида украшению, и как мы сражались неизвестно с кем или с чем, а ее, Лады, не было дома, чтобы нас защитить...

И как сладостно для нас было наблюдать чистосердечное раскаяние Лады, когда она, упав на коленки, обливаясь слезами, целовала и меня, и Пса, и Домовушку, и даже Жаба, и когда она кинулась в ванну посмотреть, что там с Рыбом, и быстренько изменила режим изготовления воды — мы-то, темные, и не знали, что разные раны лечатся водой различной концентрации, — и Рыб оживился, задергал хвостом, замахал плавниками, и чешуя его засверкала под лучами электрической лампочки в шестьдесят ватт, как будто под лучами солнца, а Лада, по-прежнему со слезами на своих голубых глазах, позвонила на работу, сказала, что ночью в ее квартире был пожар, и отпросилась на три дня, а потом взяла в свои белые ручки тряпку и стала вместе с нами мыть грязные стены... А мы все хмурились, и отворачивались, и не прощали ее, пока она, вконец расстроившись, не попросила прощения, обещая — опять же со слезами — никогда, никогда, никогда больше так не делать...

И мы ее простили. Мы перестали дуться, а Лада — плакать, и работа пошла быстрее, и шерсть стала расти гуще, и вот уже Пес, поглядевшись в зеркало, решил, что может позволить себе выйти во двор — для него, бедняги, это давно стало неотложной потребностью, но, опаленный, почти голый, он прежде стеснялся показаться на глаза кому-либо, кроме домашних; и Лада, оставив на время мытье, побежала в магазин стройматериалов за новыми обоями; и Домовушка, отмыв, наконец, аквариум дочиста и наполнив его свежей водой, торжественно поместил окончательно очухавшегося Рыба в его подводный грот, и на рыле Рыба засияла его прежняя рассеянная улыбочка, несмотря на то, что все водяные растения в аквариуме погибли, и там было пусто и голо, как на плацу перед казармой; а Паук, по-прежнему храня молчание, взялся строить себе новую паутину, по моему скромному мнению неспециалиста, куда более красивую и затейливую, чем прежняя... Домовушка же поставил на огонь кастрюлю с молочком и приготовился варить нам всем кашку.

Пес заскребся в дверь, и я пошел его впустить, потому что Домовушка был занят — молоко закипало, и он держал ложку наготове, собираясь всыпать в кастрюлю манную крупу. Затворяя за Псом дверь, я заметил, что по лестнице на нашу площадку поднимается некто в милицейской форме, но не обратил на то особого внимания, потому что мало ли кто ходит по нашей лестнице — слава богу, три десятка квартир в парадном, а лифт в последнее время стал часто ломаться; но тут раздался звонок в дверь, и я понял, что этот некто направлялся к нам, что дюжий сосед-сантехник выполнил свое обещание и сообщил участковому.

Я шепнул Домовушке: — Милиция! — и мы замерли, стараясь не производить никаких звуков.

Звонок повторился. Мы не шевелились, а лично я даже старался не дышать.

— Гражданка Светлова, откройте немедленно, я знаю, что вы дома! — раздался строгий мальчишеский голос из-за двери. Мальчишеский — потому что для мужского он был слишком высоким, и иногда срывался, пуская петуха.

— Что будем делать? — спросил я Пса, потому что Домовушка успел перекинуться в таракана и заполз под потолок, бросив на плите кипящую кашу. Ворон же в это время принимал ванну, пытаясь побыстрее восстановить свое оперение. В отличие от нас с Псом, для которых непокрытая ничем кожа была неудобна почти исключительно с эстетической точки зрения — мы ведь были домашними животными, и нам не приходилось спать на голом снегу или пребывать долгое время на свежем воздухе в зимний период, — Ворон без перьев не мог летать. И потому, как только Рыб был водружен на прежнее место своего обитания, Ворон юркнул в ванну и заявил, что не выйдет оттуда, пока полностью не вернет себе прежний облик, и даже к завтраку его не звать.

В результате нас, бойцов, способных к принятию решений, было всего двое — я да Пес.

Пес сказал:

— Надо подождать Ладу.

Но мальчишеский голос продолжал все так же строго, и еще более по-мальчишески, что ли, потому что было похоже на то, как пацан играет во взрослую игру, в войну, например, и притворяется генералом:

— Гражданка Светлова, если вы немедленно не откроете, я буду вынужден вызвать понятых и приступить к взламыванию вашей двери... В последний раз предупреждаю!...

— Надо открывать, — сказал я Псу тихо. — А то и вправду позовет понятых, тогда хлопот не оберешься. И дверь сломает...

Но тут в замок вставили ключ — и мы поняли, что Лада вернулась.

Голос уже с другой интонацией произнес:

— Гражданка Светлова, Лада Велемировна? Ваш участковый, вот... Давайте, открывайте и пройдемте в квартиру. Сигнальчик тут на вас поступил, надо разобраться...

— Ой, у меня неубрано! — воскликнула Лада, — у меня ночью пожар был, и очень грязно!... Давайте я лучше потом к вам приду, хорошо? Скажем, через часик...

— Нет, не хорошо, гражданка Светлова, — отрезал мальчишеский голос. — Я должен разобраться на месте. Зверинец ваш посмотреть, а то соседи жалуются, что нарушаете...

— Ничего я не нарушаю! — воскликнула Лада. — Насколько мне известно, ни в каком законе не запрещается держать дома домашних животных.

— Если эти домашние животные не мешают вашим соседям, а соседи жалуются, что ваши звери шумят по ночам и спать не дают гражданам. Так что давайте, открывайте и пройдемте, а не то я вернусь с ордером на обыск.

Дверь распахнулась, и мы с Псом бросились в разные стороны. Вошла Лада, а за ней некто в милицейской форме, с погонами, между прочим, лейтенантскими, и фуражечку он держал в руке, а в другой руке у него была папочка пластиковая, а волосики у него были светлые — белобрысый был товарищ лейтенант, — и глазки у него были голубые, и на вид ему было лет эдак семнадцать, может быть, с половиною.

— Вы сами этого хотели, — сказала Лада, входя. — Поэтому, чур, после на меня не пенять!

— Что, ваши звери съедят меня, что ли? — улыбнулся лейтенантик, сочтя слова Лады неудачной попыткой взять его, советского милиционера, на испуг. — Вы же львов, я надеюсь, не держите, как Берберовы?

— Нет, львов пока не держу, — отозвалась Лада, снимая сапожки и развязывая платочек. — Вот Пес у меня есть, и Кот, и еще кое-кто.

Лейтенантик вошел в кухню и поискал глазами, куда бы сесть и положить фуражечку. Сесть было некуда — мы отскребли уже стены, а стол и лавки не успели.

— Пройдемте в комнату, — сказала Лада и подмигнула нам с Псом. Глаза ее смотрели весело, и я подумал, что, пожалуй, мы сейчас позабавимся. — Там нам будет удобнее. Чайком вас угощу... — И она еще раз нам подмигнула.

— Домовушка! — позвал я, когда Лада с лейтенантиком ушли в комнату и закрыли за собой дверь, — Лада чаю попросила!

Домовушка с легким стуком упал на пол и встал уже в гуманоидной своей ипостаси.

— Ась? — спросил он, — ты меня звал, Коток? — когда Домовушка был тараканом, он плохо слышал.

— Лада, говорю, чаю просила. Она там с лейтенантом. Так что сервируй на двоих.

— Вошел-таки! Ах же ты заячья печенка! Не повезло мальцу, — сокрушенно покачал головою Домовушка. — Однако же белявый, и глаза с*ни, и опять же казенный король, может, Сам?...

— Кто? Что? — каркнул, влетая в кухню, Ворон. Его новые перья отливали синевой, и весь он был свеженький, чистенький и помолодевший. — Что тут у вас опять случилось?

— Милицейский околоточный у нас, чаек вот ему сейчас подавать буду, — отозвался Домовушка, отодвигая кашу на край плиты. — Вы позавтракаете, или опосля уже?

— А кто сам, кого ты имел в виду, когда говорил, что "сам"?

— Витязь Светлый, али жених ея суженый, Добрый Молодец, кто ж еще?

Я почувствовал своеобразный укольчик в области подреберья. Левого подреберья, если быть точным. Там, где у котов — так же, как и у людей, — находится сердце. Вначале я удивился и даже забеспокоился — уж не захворал ли я, не надорвал ли я этим ужасным ночным боем свою сердечную мышцу? Но, поразмыслив, я понял, что с моей сердечной мышцей все в порядке, а укол в области сердца проистекает от банального и вульгарного чувства ревности. Я ревновал нашу Ладу к этому белобрысому. Нет, не нравился мне этот плюгавенький тощий лейтенантик, с его фуражечкой, с его голубыми глазками и с его белыми волосиками, и с пластиковой папочкой. Мне не верилось, что мощный дух Светлого Витязя может быть заключен в столь невзрачной оболочке. Опять же, такая непрезентабельная наружность никак не тянула на Добра Молодца, суженого жениха наследной княжны.

Пес, кажется, разделял мое мнение — он недовольно проворчал что-то неразборчивое и пошел в комнату посмотреть, как там Лада управляется с лейтенантом. Я последовал за ним.

Лада усадила лейтенантика в низенькое кресло перед журнальным столиком, и сама села в кресло напротив, спиной к окну. Лейтенант, таким образом, сидел к окну лицом, а к двери, и ко всем нам, соответственно спиной. Поэтому Домовушка и Ворон, засунувшие головы в комнату и рассматривавшие лейтенантову спину, ему, лейтенанту, были не видны. К тому же он был занят — он, сгорбившись над столиком, писал что-то. Я вспрыгнул на спинку его кресла и заглянул ему через плечо. Он писал протокол: "Гражданка такая-то, проживающая там-то и там-то, столько-то лет, судимостей не имела..." И так далее. Данные он переписывал из Ладиного паспорта, время от времени задавая ей вопросы. Когда я вошел, он интересовался работой Лады, и почему она сегодня не на службе, и кто открыл дверь для Пса, когда он, лейтенант, поднимался по лестнице, и почему ему, лейтенанту советской милиции, которая, как известно, всех нас бережет, открыть не пожелали.

Лада наморщила лобик.

— Ну, я не знаю, кто впустил Пса — мало ли кто мог... — сказала она, поразмыслив. — А вам они не открыли, потому что ведь меня не было дома.

— Значит, кроме вас, Лада Велемировна, и гражданки Светловой Мармидонтии Кондратьевны, в квартире проживает кто-то еще? Но в домовой книге нет отметки о прописке...

— Да, конечно, я же вам сразу сказала. А что прописка им нужна, я в первый раз слышу.

— Лада Велемировна! — он откинулся на спинку кресла, чтобы укоризненно посмотреть в голубые ее глаза, и прижал спиной мой хвост. Я взвыл.

— Ну вот, Кота придавили! — воскликнула Лада. — Осторожнее, пожалуйста!

— Извините, Лада Велемировна, но у нас в стране существует определенный порядок, все граждане должны быть прописаны по месту жительства, а вы говорите, что не знаете. Вам же не десять лет, в конце концов!

— Нет, — задумчиво произнесла Лада, — не десять...

Я прыгнул к ней на колени, она погладила мне спинку и почесала за ушком. Я мурлыкнул.

— Пожалуйста, пригласите всех проживающих в квартире сюда, с их документами.

— Все, пожалуй, не смогут... — так же задумчиво сказала Лада, — и документов почти ни у кого из них нет...

— Еще и без документов! — радостно, даже, я бы сказал, хищно вскричал лейтенантик, и глазки его голубые заблестели. — Вы понимаете, что являетесь укрывательницей неустановленных лиц без определенного места жительства, то есть содержательницей притона, говоря официальным языком, Лада Велемировна!

— Но я не знала, что им нужны документы!

— Незнание закона не освобождает от ответственности! — отрезал лейтенантик, и снова склонился над протоколом. Я полюбопытствовал. Он писал: "В працесе разгавора выяснелось..."

В этот момент Домовушка, по-старушечьи повязавший платком свою лохматую голову, втащил поднос, уставленный чашечками, плошечками, блюдечками и горшочками. Варенье — вишневое, яблочное, брусничное, — было в блюдечках, и мед — липовый, гречневый, цветочный и бог весть еще какой, — в горшочках, а на тарелочках — и печенье, и крендельки с маком, и сушки, и нарезанный тоненько вчерашний пирог с грибами...

— Давайте лучше чай пить, — предложила Лада радушно, — а потом уже знакомиться будем с домочадцами. А то остынет все. Домовушка, самовар неси.

— А самовар не ставленый, — сказал Домовушка хмуро, — у нас угольев-то нету... Я чайничек сейчас принесу.

— Ах, да что за чай без самовара! — капризно скривив губки, сказала Лада. — Что о нас наш гость подумает?

— Лада Велемировна! — лейтенантик попытался привнести в свой голос звон металла, но вместо того пустил петуха и закашлялся. — Лада Велемировна, я вам не гость, я при исполнении обязанностей, и вы мне голову не морочьте!

— Да кто ж вам голову-то морочит! — удивилась Лада, — пока не начинали еще!

— А вы, гражданочка, — он обернулся к Домовушке и поперхнулся словами, по-видимому, разглядев под старушечьим платочком седоватую Домовушкину бороду. Но пересилил себя и продолжал: — Вы, гражданка, будете Светлова Мармидонтия Кондратьевна?

— Никак нет, касатик, — отозвался Домовушка ласково. Он уже сбегал на кухню, и наливал душистый чай в пузатую чашку, расписанную красными петухами. — Да ты попей, попей чайку-то, вот, и медку возьми, и печеньица, когда еще доведется вот так посидеть, почаевничать!...

— Вы эти намеки бросьте, гражданка! И давайте ваш паспорт, я внесу в протокол...

— И никакие не намеки, я правду чистую говорю, так ведь, Ладушка? — оскорбился Домовушка.

— Так, так, — согласилась Лада. — Да что-то товарищ лейтенант не имеет желания наш чай пить.

— Брезгует, значит, — поджал губки Домовушка. — Не думалось мне, что доживу до того дня, когда моим, от сердца, угощением брезговать будут!...

— Хватит! — хлопнул ладонью по журнальному столику лейтенант, сбросив на пол сразу несколько чашечек и блюдечек. — Вы мне этот балаган прекратите, а то я сейчас вызову наряд милиции, и заберу всех в отделение, там дело быстро пойдет. Разговоритесь там, как миленькие!

— Поздно, — сказала Лада. — Я же вас предупреждала, я же сразу вам говорила, что в отделении нам с вами будет удобнее разговаривать, а теперь поздно, друг мой!

— Я вам не друг! — взвизгнул лейтенант, и на голубых его глазках выступили настоящие слезы. — Пожалуйста, будьте любезны обращаться ко мне по званию! Или "гражданин участковый", хотя бы!

— Хорошо, гражданин участковый товарищ лейтенант, — согласилась Лада. — Как скажете.

— Так-то лучше, — проворчал он, сдвинул приготовленные для чаепития чашечки, блюдечки и горшочки в сторону и приготовился продолжать составление протокола. — Гражданка, ваши фамилия, имя, отчество, год рождения? Гражданка!... А где гражданка, которая только что тут была?

— Здеся я, — отозвался Домовушка, вылезая из-под стола. Пока лейтенант препирался с Ладой, Домовушка успел сбегать за тряпкой и подтереть с ковра расплесканное лейтенантом варенье. — Экий ты, касатик, неловкой! Весь коврик нам загадил, и даже прощенья не попросил! Негоже так, касатик, никак негоже!...

— Я же сказал, как ко мне обращаться! — взревел лейтенант.

Пес решил, по-видимому, что настало его время. Он подошел поближе и зевнул во всю свою пасть, показывая белые острые клыки. Но лейтенантик попался нам бесстрашный.

— Так, теперь я понимаю, почему соседи на вас жалуются, Лада Велемировна! — сказал он с угрозой в голосе. — Эдакую зверюгу во двор пускаете без сопровождающих и без намордника!

— Пес, не надо, — попросила Лада ласково. — Лучше передай там всем, чтобы пришли в эту комнату. Гражданин участковый товарищ лейтенант хочет познакомиться. Даже чай отказывается пить, видишь? Да, и паспорт свой захвати.

Пес, помахивая тяжелым хвостом, послушно вышел.

— Дрессированный? — спросил лейтенантик, изо всех сил стараясь не удивляться. — Вы что, в цирке работаете?

— Он не дрессированный, и я работаю не в цирке, — сухо ответила Лада. Ей, как мне показалось, надоело это представление.

Лейтенант снова склонился над протоколом, я посмотрел, что он там пишет, и ко мне присоединился Ворон, успевший, пока мы здесь развлекались, позавтракать — на груди его прекрасное новое оперение было измазано манной кашей.

— Кошмар! — каркнул Ворон, — ты только посмотри, Лада, какой кошмар он пишет! — Ворон выхватил у лейтенанта протокол, перелетел на спинку кресла, в котором сидела Лада, и уронил листок ей на колени.

— У него в каждом слове по две ошибки! Ор-р-рфогр-р-рафические! Позор-р-р! Кошмар-р-р! Чему его учили в школе!

— Все! — заорал лейтенант, багровея лицом и шеей, — хватит! Мне ваши штучки надоели! Давайте одевайтесь, и пройдемте в отделение!

— Да? — с сомнением спросил приятным баритоном Пес. Он вернулся в комнату и стоял в дверях, и выражение его морды ничего хорошего не обещало этому белобрысому лейтенантику. — Вы уверены, что вам этого хочется?

— Гражданка Светлова! — воскликнул лейтенант хриплым шепотом, — прекратите немедленно чре... чере... черевовещательство!...

— Я здесь не при чем, — равнодушно сказала Лада. — Я вам говорила, что вы пожалеете, что вошли сюда. Пожалуйста, можете пожалеть.

— Заберите вашу собаку!

— Это не собака, это Пес, — вступил в разговор я. Он вздрогнул, как будто увидел змею.

— А это наш Жаб, вы же хотели познакомиться со всеми? — Жаб, тяжело дыша, впрыгнул в комнату и сказал:

— Рыб не хочет идти. Говорит, что гора к Магомету не ходит. Ему, понимаешь ли, — обратился он к лейтенантику с доверительной интонацией, — тяжело тащить на себе аквариум. А колесики приделать мы не догадались. Не знали, вишь ли, что понадобятся.

— А Паук? — спросила Лада.

— А товарищ капитан Паук сказали, что у него чин повыше лейтенантского, и потому лейтенант ему не указ. И если он лейтенанту нужен, то пусть лейтенант к нему и идет.

— Здрассьте! — вскричал Домовушка, — что ж он, совсем порядку не разумеет? Он ведь не на службе, а этот касатик, то бишь, этот околоточный гражданин при исполнении, как он давеча выразился. И потому он нынче власть, и пусть Паук не выдумывает, а немедля сюда будет. Товарищ капитан Паук!...

С этими словами Домовушка, шаркая валенками, умчался в кухню и через мгновение вернулся с Пауком на лапке. Держал он эту лапку вытянутой подальше от тела и явственно робел.

— Вот! — заявил он, — а больше, окромя Рыба, у нас никто не проживает.

С этими словами он стянул с головы платочек и утер вспотевший лобик. Вид его остроконечных ушек доконал лейтенантика, он (лейтенантик) сначала замотал головой, потом принялся щипать себе руки, потом схватил со столика чашку с красными петухами и вылил чай себе на голову.

— Товарищ участковый! Гражданин лейтенант! — укоризненно покачала головой Лада. — Чай надо пить, а вы тут грязь мне разводите...

— Извините, — машинально отозвался лейтенант, не в силах оторвать взгляд от столпившейся в дверях компании.

— Ничего страшного, Домовушка сейчас подотрет, а я вам налью свежего чаю... Домовушка!

— Нет, нет, не беспокойтесь, пожалуйста, — пробормотал лейтенант, глядя на хлопотливого Домовушку, когда тот бегал с тряпкой вокруг кресла и вытирал пол, и столик, и китель лейтенантика — все той же тряпкой, — не хочу я чаю...

— Может быть, кофе? — теперь уже не только лейтенантик был похож на мальчика, играющего в генерала и допрос свидетельницы — или обвиняемой, — но и Лада походила на маленькую девочку, играющую в дочки-матери и усердно потчующую куклу всамделишным чаем из настоящей посуды — так смешно она морщила лобик и надувала губки от сосредоточенности на таком важном деле, как угощение гостя. — Домовушка, у нас кофе есть?

— Весь вышел кофей, а мельница кофемольная сломалась давеча, и сколько было тебе говорено, Ладушка, чтоб ты ее в починку отнесла...

— Почему ваша бабушка так странно выглядит? — спросил вдруг лейтенант, переводя взгляд на Ладу. Белые бровки его грозно нахмурились, ну, вот сейчас выхватит пистолет и крикнет: "Руки вверх! Имена, адреса, явки!" Но вместо этого он спросил: — Ведь это же ваша бабушка, так?

— Нет, не так, — сказала Лада. — Это Домовушка, домовой наш.

— Домовой, домовой, — закивал лохматой головкой Домовушка, — меня еще суседкой кличут, али щуром иногда...

Лейтенант закрыл глаза и сосчитал до десяти — громко, четко выговаривая слова, поэтому мы все услышали, что после пяти у него шло восемь, а потом три.

— У него и с арифметикой проблемы, не только с орфографией, — сказал я сочувственно. — Видно, двоечником был товарищ участковый...

Лейтенант открыл глаза, посмотрел на меня, потом на Ладу. И — что меня удивило — взгляд у него не был испуганным. Удивленным, недоумевающим, сбитым с толку чувствовал себя наш гость, но он не испугался. А зря. Я бы на его месте испугался бы.

— Лада Велемировна, как вы это делаете? — спросил он почти миролюбиво.

— Но я ничего не делаю!

— Но ведь это вы только что говорили, правда ведь? Мужским голосом...

— Я не умею говорить мужским голосом, — обижено сказала Лада. — У меня свой голос есть, и, как мне кажется, достаточно приятный...

— Да, — согласился лейтенант, — вы правы. У вас достаточно приятный голос... Вы извините, я, пожалуй, пойду... Я себя что-то неважно чувствую... А протокол мы после напишем...

— Никуда вы не пойдете, — сказала Лада грустно. — Очень жаль, но я же вас предупреждала...

— Это почему я никуда не пойду! — взвился лейтенант с кресла, хватаясь за фуражку, — это вы мне угрожаете при исполнении?!...

— Да не угрожаю я вам, — так же грустно, даже с досадой ответила ему Лада, — смотрите сюда!

Она повела ладонью перед его лицом, и в ладони этой что-то блеснуло. Зеркальце! — догадался я. Начинается!...

А Лада заговорила напевно, и зазвенели в ее голосе серебряные колокольчики:

— Кто ты, юноша? Не Светлый ли ты Витязь?... (И так далее — см. выше, главу третью).

И Домовушка позади меня зашептал, жарко дыша мне в спину:

— Ой, только б кто маленькой, только бы мышонок какой-нибудь, али птичка певчая, большого-то не прокормим!...

— Не говори под руку, сглазишь! — прервал я его. Не нравился мне этот белобрысый бесстрашный лейтенантик. И ничего-то он не боится, и ничто-то его не пугает... К тому же его недавняя шутка насчет львов пришла мне на ум — а ну как трансформируется этот образец милицейской доблести в льва — что мы делать будем? Льва кашкою манною не покормишь, льву надо мясо, и много мяса надо льву, и места ему надо много для жизни — комнату, а то и две...

Но льва из лейтенантика не получилось.

Лада допела последние слова трансформирующего заклинания, комната странно как-то вздрогнула, как будто произошло локальное землетрясение в нашей квартире, и мы вместо лейтенанта увидели кучу тряпья — это был ворох милицейского обмундирования, поверх которого лежала новенькая фуражечка с блестящим околышем. Ворох зашевелился, Домовушка выдохнул мне в спину:

— Вот ладно-то как! Маленькой кто-тось! — и из тряпья выпростался молоденький беленький петушок, у него даже хвостик был еще короток.

Домовушка воскликнул: — Ура!...

— ...Нет, это же надо же, какое совпадение обстоятельств получается! — радовался он, захлебываясь словами, пока прятал обмундирование в наш волшебный шкаф, — только у нас надобность в кочетке возникла, ан вот он, кочеток, петушок — золотой гребешок, и появился! Это же прямо как по заказу получается, а!... Ай, Лада, ай, ублажила!...

— Я тут не при чем, — довольно равнодушно сказала Лада. — Это всего-то его внутренняя сущность.

— Совсем у нас как в сказке получается! — продолжал радоваться Домовушка, не слушая ее. — И Пес у нас есть, и Кот, и вот теперь Петушок! Еще бы нам бычка да барашка, и можно сказку в лицах представлять, как в вертепе!...

— Остановись, неразумный, накликаешь! — не своим, каким-то утробным голосом прямо-таки взвыл Ворон. — Если все будет идти так и дальше, скоро вся городская милиция поступит к нам на иждивение, ты этого хочешь? Чем ты кормить их будешь, этого твоего бычка и барашка?

— Да я ж ничего, я ж ничего и не говорю!... — оправдывался Домовушка. — Мы и так вертеп можем устроить, Жаба за бычка представлять попросим, а тебя — за барана. А что, о рождестве...

— Дикобраз неумытый! — заорал Ворон, — тебе существующего вертепа мало?!

— Лада, слышь-ко, Ладушка, опять непотребное слово мне этот птиц сказал! Диким образом обозвал, да еще замаранным! — давненько Домовушка с Вороном не препирались, с тех самых пор, как первый советник надрался, а в отношениях обитателей квартиры появилась трещина. Я мысленно поприветствовал эту их словесную потасовку, видя в ней своего рода залог возврата к прежней спокойной жизни. Но Лада отмахнулась от них. Лада внимательно наблюдала за поведением Петуха, и что-то в его поведении тревожило Ладу — озабоченная морщинка пересекала ее гладкий обычно лоб, и хмурились соболиные ее брови. Я тоже обратил внимание на нашего новенького.

Петух, по-моему, вел себя, как полагается вести себя всякому петуху. Он кукарекнул пару раз, а потом пошел по ковру, разгребая ворс и выклевывая оттуда крошки печенья.

Так я и сказал Ладе — мол, ничего странного, ведет себя, как обычная птица, ищет себе прокорм.

— Но он ведь не обычная птица! — возразила Лада. — Я боюсь, что-то у меня не так получилось. Он сейчас должен быть в шоке от осознания случившегося. Вспомни себя, Кот!

— Ну, помню, — сказал я. — Я тоже есть хотел, и очень.

— И ты прямо так, сразу же стал искать кошачью пищу и приобрел все кошачьи повадки? — спросила Лада.

— Да нет, — почесал я лапой за ухом. — Я долго не мог поверить в то, что случилось, все мне казалось, что я сплю...

— А ему не кажется.

Я еще раз посмотрел на Петуха. Он, по-видимому, наевшись, вспорхнул на спинку кресла, похлопал крыльями, кукарекнул разок и сунул голову под крыло. Спать собрался.

— Я боюсь, — сказала Лада шепотом, — боюсь, что вместо трансформации я с ним проделала настоящее превращение, и его человеческая составляющая провалилась совсем глубоко в подсознание. Вы-то все в сознании остались наполовину человеками, а вот он — он, по-моему, больше, чем на девяносто процентов стал птицей. И я не могу понять, почему так получилось...

Г Л А В А Т Р И Н А Д Ц А Т А Я, в к о т о р о й

п о в е с т в у е т с я в о с н о в н о м о П е т у х е

О, что за блаженство — быть ослом!...

Г. Гейне

Лада беспокоилась напрасно. Ничего страшного с Петухом не произошло. Просто в его птичьем мозгу не помещалось больше одной мысли за раз. Очень скоро мы в этом убедились.

Когда я говорю: "мы", я имею в виду Домовушку, Ворона, Пса и себя. Жаб же сказал, что все эти новые жильцы только добавляют гембиля, и что его лично не интересует, что там с этим ментом случилось, и что он лично не удивляется тому, что произошло, поскольку петух — птица бесстрашная по своей глупости, а лейтенантик и был до тупости бесстрашен.

— Да разве ж нормальный человек не испугается такого вот? — говорил Жаб, устраиваясь в своей миске и укрываясь свежим полотенцем. — Нормальный человек "мама!" заорет, да в отключке на пол брякнется, а этот тупоголовый... Мент он мент и есть, правду вам говорю. Так что возитесь с ним, если вам делать нечего, а мне — п* фигу.

В течение всего дня мы — иногда по отдельности, а иногда перебивая друг друга — пытались довести до сведения Петуха, что такое с ним случилось и почему. Петух слушал нас, наклоняя набок голову, увенчанную крошечным розовым гребешком, и только-только тебе казалось, что он, наконец, что-то понял, как он — раз! — и склевывал какую-нибудь соринку с пола. Или хлопал себя по бокам крыльями и кукарекал.

Ворон, заинтересовавшись этим, по его выражению, феноменом, потратил битый час, пытаясь пообщаться с ним на курином языке. С тем же самым нулевым эффектом. Под конец он плюнул и обозвал Петуха кретином, дегенеративной особью и самозамкнутой системой. Что он имел в виду под этим последним наименованием, он не пояснил.

Лада залилась слезами.

— Это я, я, я виновата! — повторяла она, заламывая свои полные белые ручки и простирая их к потолку. — Я что-то не так сделала, а он... он взял и превратился в птицу!... Полностью!... А он был такой хорошенький!... Такой белобрысенький!... Мы с ним так славно чай пили!... Не хочу, не хочу больше быть ведьмой! — она зарыдала и упала ничком на постель.

Мы собрались вокруг нее, и настроение у нас было плохое. Прямо скажу, препоганое у нас было настроение. Я попытался приласкаться к ней — знаете, как это делают коты, мурлыча и мягко касаясь лобиком ее теплого бока. Она спихнула меня с кровати, не оторвав даже головы от подушки.

Домовушка забормотал что-то утешающее, стал уговаривать ее покушать — у Домовушки, как у любой старой хозяйки, еда была главным средством излечения от всех напастей. Лада прорыдала: — Не хочу, оставьте меня! — и Домовушка отстал, и сам сжевал предложенный прежде Ладе пирожок.

Ворон с умным видом попытался подвести теоретическую базу под случившееся, но Лада, вскочив на этот раз, закричала:

— Вон! — и замахнулась на нас подушкой. Лицо ее распухло от слез, носик покраснел, веки набрякли, а глаза стали такими узкими, что я сомневаюсь, видела ли она что-нибудь сквозь эти щелочки. На всякий случай мы тактично удалились.

Но не успели мы еще притворить за собой дверь, как услышали знакомый мальчишеский голос:

— А где здесь сортир?

Мы осторожно заглянули в комнату.

Петух сидел на спинке кресла и смотрел внимательно на Ладу, склонив на бок голову. А Лада, в свою очередь, вытаращив свои зареванные глазки, уставилась на него.

— Ну? — переспросил Петух с нетерпением, — сортир где? Надо!

— Там, — указала Лада дрожащею ручкою на дверь.

Петух плавно спланировал в коридор и приземлился прямо мне на голову.

— Но, но! — крикнул я, — поосторожнее! И нечего притворяться неразумным! Слышали, как ты разговариваешь!

— Сортир! — заорал Петух, — Надо! — и наделал кучу в коридоре. Видно, ему действительно было очень надо.

Домовушка схватился за голову и кинулся за тряпкой. Мы с Псом поворотили носы, а Ворон, наоборот, приблизился к Петуху и внимательно посмотрел на него. Петух как ни в чем ни бывало захлопал крыльями, охорашиваясь.

— Плохо! — убежденно сказал Ворон. — Сортир не здесь. Очень плохо. Стыдно!

Петух прислушался. Его лишенный всякого выражения круглый глаз глядел исключительно на Ворона.

— Куча здесь — плохо! — Ворон, как видно, для пущей убедительности, громко орал. — Грязно! Убрать! Сортир — там! — и он махал крылом, указывая то на кучу петушиного дерьма посреди коридора, то на дверь в туалет. Петух вертел головой, пытаясь сообразить, чего от него хотят, и, наконец, догадался.

— Там? — переспросил он дрогнувшим голосом. И покраснел — то есть его бледно-розовый гребешок стал пунцовым, как будто его вымазали яркой губной помадой. — Не здесь?

— Там, там, — подтвердил Ворон, кивая. — Не смей! — заорал он на Домовушку, прибежавшего с совком и тряпкой и напяливавшего на ходу огромные резиновые перчатки на свои худые лапки. — Сам он, сам уберет. Слышишь, убрать! Убери здесь!

Петух закивал с несчастным видом и взялся за тряпку кончиком крыла. Крыло у него еще не приобрело такую гибкость и уверенность, как у Ворона, который мог удержать ручку, и ножницы, и даже вилку с ножом в гибких кончиках крыльев.

— Да я приберу, чего уж там, — сказал Домовушка жалостливо, глядя на неуклюжие попытки Петуха сгрести кучу дерьма на совок. — Он же не сможет, замарается только...

— Ничего, — сурово отозвался Ворон, — впредь ему будет наука. Сам нагадил — сам пусть и уберет. Выпачкается — помоется. А ты после дочиста пол подотрешь, а то он и вправду не справится.

Я ожидал, что после такого афронта Петух долгое время не сможет прийти в себя от стыда. Ничуть не бывало. Не прошло и часа, как он гордо расхаживал по кухне, с победным видом склевывал то тут, то там крошки, никому, кроме него, не видимые, и гордо квохтал.

— Куриные мозги, — пояснил Ворон с пониманием дела. — Видишь ли, хоть он и Петух, мозгов у него, как у любой курицы. Одна извилина.

— И та прямая! — радостно квакнул Жаб. Ворон бросил в сторону окна убийственный взгляд и продолжал: — Поэтому с ним нужно разговаривать короткими ёмкими фразами. Никакого многословия. Никаких сложносочиненных или сложноподчиненных предложений, никаких периодов — тогда он, может быть, что-нибудь поймет.

— Или не поймет! — так же радостно добавил Жаб. Его видимо забавляла эта ситуация. На этот раз, в качестве исключения, Ворон согласился:

— Или не поймет. Тогда эксперимент повторить, и попытаться выразить свою мысль еще короче... Э, да что ты делаешь, э, Петух!...

Ворон сорвался со своей жердочки, подлетел к Петуху и больно клюнул его в темя.

— Еда! — удивленно воскликнул Петух, указывая клювом на угол под потолком. Там, в новой ажурной паутине устроился Паук, Петух же пытался взлететь и достать его клювом. Пока что, к счастью, ему удалось только оторвать краешек паутины, и Паук заворошился в своем логове.

— Не еда, нет! — закричал Ворон в ужасе, — друг! Друг, слышишь, ты? Друг!

— Друг? — Петух с сомнением склонил голову набок, посмотрел на паутину, потом на Ворона, потом опять на паутину.

— Не друг, еда! — решительно сказал он и снова попытался вспорхнуть, за что получил еще один клевок в темя. Я по себе знал, как болезненны бывают клевки Ворона и испугался, что преминистр проломит Петуху череп. Но то ли череп у него был крепче, чем казалось, то ли Ворон соизмерял силу клевка, но череп остался цел, а Петух, распушив перья и надувшись, как индюк — гребешок его при этом побагровел и встал дыбом — начал наскакивать на Ворона и рыть лапой паркет.

— Ты гля, он драться лезет! — еще радостней, чем прежде, завопил Жаб, отбрасывая полотенце и устраиваясь так, чтобы ему было лучше видно. — Он бойцовский, не какой-нибудь бройлер! Вишь, хохлится!

Петух заквохтал яростно и наскочил на Ворона, выставив вперед клюв. Ворон хладнокровно взлетел и, совершая круги над мечущимся по полу Петухом, клевал его время от времени прямо в пунцовый гребешок. И тут я впервые за все время моего пребывания в этом доме услышал голос Паука.

— Отставить, — скомандовал кто-то тихо, очень тихо, и вроде бы совсем не властно, а даже как-то равнодушно, робко даже: — Отставить.

И Петух замер, пытаясь вытянуть крылья по швам. Гребешок его, дернувшись, поник. И Ворон замер на лету, едва не свалившись, но ухитрился мягко спланировать на пол на почтительном расстоянии от драчуна. Да что там! Даже я, хоть я и не занимался ничем недозволенным, а спокойно сидел себе, то есть полеживал, на лавочке, поскольку подушечка моя бархатная вчера сгорела, — даже я почувствовал себя как-то неуютно, и мне захотелось отставить хоть что-нибудь, только я никак не мог придумать, что именно.

А голос, шедший из самой глубины ажурных переплетений и узоров, продолжал все так же спокойно и буднично:

— Лейтенант, доложите обстановку на вверенном вам участке.

Петух откашлялся и начал:

— На вверенном мне участке происшествий нет, больных нет, отсутствующих нет. Докладывает лейтенант... лейтенант... — Петух, как и все мы, забыл после трансформации свое имя.

— Достаточно, лейтенант. Благодарю за службу.

— Служу Советскому Союзу! — гаркнул Петух во все горло и завершил фразу победным "кукареку!"

— Вольно, — скомандовал Паук. — На будущее подавать рапорт на вечерней и утренней поверке, дважды в день. Личный состав на поверку не строить, достаточно вашего присутствия. Штатских старше вас по званию не задирать, их распоряжения выполнять, как мои приказы. Вам ясно?

— Так точно! — гаркнул Петух. — Разрешите вопрос?

— Разрешаю.

— Кто из штатских старше меня по званию?

— Все, — сообщил Паук по-прежнему спокойно и мягко. — Лада — полковник, Ворон — подполковник, Домовушка, а также Пес — в чине майора, остальные — старшие лейтенанты. Я — капитан милиции Паук.

— Так точно, товарищ капитан. Разрешите идти?

— Идите.

Петух, вытягивая носочек, как солдат почетного караула, промаршировал мимо нас на выход. Мы, затаив дыхание, следили за ним, пока он не завернул за угол коридора, а потом облегченно вздохнули и переглянулись. С опаской переглянулись. Кому как, а мне не очень понравилось это производство нас в офицеры, хоть и штатские.

— М-м-м... Э...э...э... — промямлил Ворон, — конечно, спасибо, товарищ капитан Паук, но только...

— Да полно вам, Ворон, — все так же мягко сказал Паук, вылезая из своей паутины и приступая к починке разрушенного Петухом участка. — Просто Паук. Это для лейтенанта, все эти чины, звания — чтобы хоть немного привести его в чувство. Ему будет легче, если он будет слушаться приказов. Натура такая.

— А... да. Мгм, — согласился Ворон. — Но все равно спасибо.

— Не за что, — вежливо ответил Паук.

Этот долгий, насыщенный событиями день завершился поздним вечером, когда мы, на всякий случай убрав аквариум Жаба и миску Рыба, собрались в кружок перед кухонным окном. Лада сплела магическую охранительную сетку на дверь, а на окно не стала. Мы проводили эксперимент.

Цели эксперимента:

а) — узнать, что или кто покушался на нас прошлой ночью;

б) — выяснить, было ли это нападение случайным, или же его спровоцировало отсутствие Лады дома;

в) — найти быстрый, безопасный и не очень грязный способ борьбы с нападающим на нас существом (или веществом).

Мы с Псом заняли места на переднем фланге. Ворон сидел на своей жердочке, вооружившись сегодня магопенсне — вчера он просто не сообразил нацепить на клюв этот ценный прибор. Лада заняла место в ложе бельэтажа — на моей скамеечке, поставленной достаточно близко от окна, но в то же время так, чтобы не мешать нашим с Псом оперативным действиям. Домовушка с двумя ведрами живомертвой воды обосновался в коридоре, чтобы в случае непосредственной опасности принять необходимые меры. Здесь же прохаживался своей важной походкой Петух. Паук на этот раз покинул паутину и сидел у Петуха на шее, чтобы в нужный момент дать Петуху команду кукарекнуть. Мы несколько раз отрепетировали свои действия, и обнаружили, что Петух может слушаться беспрекословно только Паука — невзирая на многочисленные попытки вбить в его голову, что все живущие в нашей квартире — его, Петуха, начальство, он одного лишь Паука признавал непосредственным своим командиром. Нам пришлось смириться.

В одиннадцать часов вечера в узкую щель между форточкой и рамой пополз вонючий дымок. Шерсть на моем загривке вздыбилась, а Пес тихо зарычал. Лада махнула рукой, и от дыма оторвался клочок и спланировал ей на ладонь.

— Осторожно! — крикнул я, — обожжешься!

Лада засмеялась.

— Ах, как вы меня напугали! — смеясь, сказала она. — Я ожидала чего угодно, каких-то злобных порождений ада, или врагов из далекого царства-государства, а всего-то к нам пожаловали безобидные магиончики... Что же ты, Ворон, вчера сплоховал, не разобрался?

— Безобидные? — закричал я, — ничего себе, безобидные! А Рыб, который чуть не погиб? А мы, с Псом, и с Вороном, обгоревшие?! А Жаб?!!

— Да, да, конечно, — успокоила меня Лада, погладив за ушком и почесав под подбородком, что было приятно. — Конечно, вы же не умеете с ними справляться.

Она поманила пальцем дымок, по-прежнему вонючий, и в кухне запахло так, как будто разбили корзинку-другую протухших яиц и вылили их в ящик с завонявшейся селедкой. Пес зафыркал, тряся лобастой головой.

— Сейчас все пройдет, — успокоила нас Лада. Дымок сформировался в шар и опустился Ладе на ладонь, помахивая тремя или четырьмя десятками щупалец. Лада свистнула особым образом, и еще одна струйка дыма вползла в форточку и втянулась в шар.

— Ну, вот и все, — сказала Лада. — Теперь я их немножко приведу в порядок, и будет у нас запас магионов на черный день. Домовушка, подстели что-нибудь на пол в ванной и дай мне большую щетку.

— Что это было? — спросил Пес у Ворона плачущим голосом. Мне тоже было очень досадно — знаете ли, обидно бороться не на жизнь, а на смерть с домашним котенком или безобидной ящеркой.

Ворон выглядел сконфуженным.

— Ну, это одичавшие магионы, — пояснил он, — Лада ведь, когда занимается магией, использует магионы, и всегда происходит их выброс в пространство, вроде как выхлопных газов из двигателя внутреннего сгорания... И не все полностью отработанные. Они обычно рассеиваются, но все дело в том, что возле нашей квартиры существует М-поле, постоянное поле с переменными характеристиками, напряженность и даже заряд этого поля варьируется, и оно притягивает к себе то положительные, то отрицательные магионы. Чистые магионы просто пополняют заряд, а не полностью отработанные — они не могут соединиться с М-полем и болтаются поэтому вокруг, ну, как мошки возле лампы. И когда их накапливается критическое количество, они создают такие вот дикие образования, вроде вчерашнего...

— И ты молчал? — укоризненно рыкнул Пес.

— Я никогда прежде не видел диких магионов! — запротестовал Ворон. — Бабушка, а после Лада своевременно производили чистку! И на мне вчера не было пенсне, а я, к вашему сведению, не практик, я теоретик, и практически ничего сделать с этим образованием не мог. Кроме того, что мы сделали. Ничего лучшего мы все равно придумать не могли — как все неупорядоченные создания, они боятся порядка, поэтому поток строго упорядоченной магической энергии, содержащийся в живомертвой воде, нарушил их внутреннюю связь друг с другом, вот они и улетучились. А петушиное кукареканье довершило дело, потому что они отрицательные, а магический звук...

— Ты ж не маг! — сказал я. — Как же ты мог произвести магический звук?

— В вашем Здесь мало магии, — хмуро сказал Ворон, — но она присутствует, иначе Лада тоже не могла бы ничего сделать. Магионы есть, просто у вас вывихнутые способы их использования.

— Ну-ну, потише! — вступился за свою родину вернувшийся на свое место Жаб, — что значит вывихнутые?

— А то, что у вас Здесь почти нет магов, зато достаточно обыкновенных, не магических предметов и существ, обладающих магическими характеристиками и (или) использующих таковые. Например, зеркала. Или петушиный крик. Или церковные свечи. Или некоторые травы. Природа, видишь ли, не терпит пустоты, и находит применение тому, что у нее, у Природы, то есть, имеется. При должном подходе и у вас Здесь можно вырастить вполне приличного мага. А не только колдуна.

— А чем колдун отличается от мага? — полюбопытствовал я.

— Маг аккумулирует энергию в себе, а колдун использует энергию, накопленную вне себя. Или поглощает ее не напрямую, а опосредованно — травы какой-нибудь наестся, или дыма нанюхается...

— Ладно, ясно, — проворчал я. — Значит, эксперимент завершен, и можно ложиться спать. А то устал я очень.

Мы все устали — после бессонной ночи, и после всех хлопот, связанных с появлением у нас Петуха и после уборки — мы вычистили кухню, и завтра нас ждала работа по оклейке стен обоями. А Ладе нужно было еще принять меры по предотвращению возможных последствий, и когда я проскользнул в комнату, чтобы устроиться спать — моя подушка сгорела, а на лавке без всякой подстилки лежать мне было твердо, и холодно, и неудобно, и я решил попроситься к Ладе под бочок — Лада еще не легла. Она сидела на постели, скрестив ноги, и мечтательно глядела в потолок.

— Не мешай, — сказала она строго, когда я прыгнул к ней на колени и потерся лобиком о ее округлый подбородок, — я занята. Сны навеваю, — ответила она на мой невысказанный вопрос. — Соседям. Чтобы они думали, что все произошедшее прошлой ночью им приснилось.

— А потолок? — спросил я.

— Что — потолок? — не поняла Лада.

— Ну, мы же залили соседа, теперь ему потолок придется белить.

— Да, — наморщила она лобик, — это я не подумала.

— Пусть лучше они помнят, что был пожар, и приезжала машина пожарная, — посоветовал я. — Тогда не нужны будут объяснения потолку.

Лада задумалась.

— Так это же всему кварталу надо сон такой навеять, — сказала она неуверенно. — И ведь уже сутки прошли, не все могут сегодня быть, кто вчера здесь ночевал... Я не справлюсь. Я лучше им навею, что они были у меня в квартире, и помогали тушить пожар. И что мы мирно расстались.

— А он тебя не заставит платить за побелку? Сосед наш снизу.

— Ну, так заплачу, делов-то! — сказала Лада.

— Домовушка не переживет, — сказал я и вытянулся на подушке, чтобы не мешать ей.

— А что ты будешь делать с лейтенантовым начальством, тоже сны ему навеешь? — спросил я, когда Лада покончила с колдовством и улеглась.

— Нет, там сложнее. Там надо, чтобы все было подтверждено документально, — отозвалось она сонным голосом. — Этим мы завтра на зорьке займемся, с Вороном. Надо будет к ним в отделение проникнуть, уничтожить заявление соседа, и документы подделать. В отпуск, наверное, отправим нашего лейтенанта, в Сочи... А оттуда он уже и не вернется...

Г Л А В А Ч Е Т Ы Р Н А Д Ц А Т А Я, в к о т о р о й

п о в е с т в у е т с я о п о с л е д с т в и я х

Нет последствий без причин.

Саша Черный

Утром нас ожидал новый сюрприз — наша кухня, вернее, паркет на нашей кухне, пророс зелеными побегами, и на некоторых проклюнулись листочки. Домовитый Домовушка оборвал один, понюхал, растер в пальцах и с глубокомысленным видом заявил:

— Не обманули обменщики — правда, дубовый...

— Что? — не понял я.

— Паркет дубовый, — пояснил Пес. — Когда мы с ними менялись, они почему-то особенно упирали на это обстоятельство.

— Так это же хорошо, — сказал я, — значит, прочный, не гниет.

— Не гнить-то он не гниет, а что мы с этим леском молодым делать-то будем?

Мы стояли на пороге кухни. Перед нами расстилалась ровными рядами молодая дубовая поросль — ни дать, ни взять, лесопитомник. Грядки повторяли рисунок паркета.

— А мне лично нравится, — сказал я, — весной пахнет...

— Нет, это надо выполоть, нечего сорную траву в избе разводить! — отрезал Домовушка и решительно потопал к плите. — А запахов хочешь, скажи Ладе — она тебе быстро любой устроит, в аппарате там только кнопочки понажимает...

Подоконник тоже пророс, и аквариум выглядывал из веточек, как волшебное окно в подводный мир. Из зарослей высунулась бородавчатая голова Жаба.

— Доброе утро! — вежливо поздоровался он. Он был груб, наш Жаб, но вежлив.

— Доброе-то доброе, но давай слезай, сей час лес рубить будем, щепки полетят... — Домовушка снял со стены над плитой висевший там секач, которым он обычно шинковал капусту, и решительно замахнулся.

— Не дам! — взревел Жаб и надулся до размеров футбольного мяча. — Не дам рубить! Такую красоту!...

— Ты смотри, он у нас эстет, — мурлыкнул я, вспрыгивая на лавку — на ней тоже пробились росточки. — Никогда бы не подумал...

— Я не эстет! — фыркнул Жаб, причем слово "эстет" он произнес с неподражаемым презрением, как видно, посчитав его каким-то изощренным ругательством. — Но я... я... Я тоже хочу жить, как человек!... А то вы все... А я все в миске да в миске... — из его правого глаза выкатилась огромная слеза и медленно поползла вниз, огибая по пути бородавки.

— Так что, мы болото должны устроить, раз тебе так хочется? Совсем избу испаскудить? А ну, посторонись! — и Домовушка решительно занес секач прямо над головой Жаба.

— Я не болотный! — проревел Жаб, — я — древесный! Хочу на дереве жить! И вашей Ладе то же самое скажу!

— Нашей, — поправил его Пес. Он пока еще не рычал, но где-то в его животе родилось уже ничего хорошего не предвещавшее ворчание. — Нашей Ладе.

— Не придирайся к словам! — крикнул Жаб, всхлипывая, — наша, ваша — какая разница? Кстати, а где она?

Они все переглянулись и посмотрели на меня, вполне резонно полагая, что кто-кто, а я-то знаю.

— И Ворона нет, — задумчиво произнес Пес, — и Петуха...

— Ага, — кивнул я, — и вон еще кого, — я указал в угол над дверью, где висел ажурный домик Паука. Сегодня там было пусто, и никто темный и огромный не таился в глубине.

— Дело у них с утра, важное, понял? — сказал я. — Отделение милиции пошли взламывать.

— А я? А меня она оставила? — проскулил Пес, подвывая. — А вдруг на нее нападут? А вдруг что-то случится? Кто ее защитит?

— Не говори глупостей, — посоветовал ему я, — что может с ней случиться такого, от чего она не смогла бы себя защитить? Кто может причинить вред потомственной ведьме...

— Лада не ведьма! — рыкнул Пес.

— ...да, конечно, потомственной волшебнице в нашем трезвом и рациональном мире?

— Да, но Петуха она взяла, и Паука даже!... — воскликнул Пес уже спокойнее, во всяком случае, позывов к подвыванию в его голосе я не услышал.

— Они ей были нужны для дела. Она ведь не просто так пошла, а документы подделывать, милицейские. А кто ей сможет в этом лучше помочь, как не милиция?

Пес признал мою правоту. И успокоился, хоть и остался мрачен. До тех пор, пока Лада не пришла, он лежал под дверью, уронив большую голову на лапы, и тихо вздыхал.

Ох, уж эти мне влюбленные!

Домовушка попрепирался еще немножко с Жабом, потом оставил на усмотрение Ладе решение вопроса, быть ли лесу иль не быть в нашей кухне.

Лада, вернувшись домой, усмотрела, что лесу у нас не быть, но для Жаба оставить уголок зарослей на подоконнике, чтобы не лишать его вновь обретенной среды обитания. Паук, который теперь стал гораздо общительней, чем прежде, сказал, что, пожалуй, ему тоже лучше будет среди ветвей, и таким образом, на подоконнике у нас образовалась коалиция холоднокровных: Рыб в своем аквариуме, Жаб и Паук, чья паутина придавала этому уголку некоторую изысканность и определенный шарм, служа по совместительству еще и украшением. Только в кухне стало немного темнее. Но это обстоятельство пока что не очень мешало нам — наступила дождливая серая осень, и мы днями напролет жгли электричество. Тогда, конечно, когда городские власти его не отключали в целях экономии.

Лада, для того, чтобы избежать повторения трагедии, попыталась научить Ворона плести магическую сетку.

— Мало ли, — объясняла она, — вдруг мне придется задержаться где-нибудь, и я опять не смогу вернуться домой ночевать, я хочу, чтобы вы сами могли себя защитить.

— У нас Петух есть, — возражал Ворон, — его кукареканье справится почти с любой угрозой местного происхождения.

— Почти! — многозначительно повторяла за Вороном Лада, — и местного! А если эта угроза будет не Отсюда?

— А откуда? — влез в разговор я.

— Оттуда! — Лада указывала пальцем в потолок, имея при этом в виду свою родину.

Но Ворон категорически отказывался учиться. Свой отказ он объяснял какими-то ничего не значащими отговорками, типа "У меня голова болит!" или "Я занят!" или "Оставь меня в покое, у меня депрессия!".

Я догадывался, что Ворон просто боится, что у него ничего не получится, и это вызовет насмешки домочадцев. Поэтому я скромно посоветовал Ладе бросить уговаривать Ворона и направить свои усилия на обучение кого-нибудь другого. Меня, например.

Лада с сомнением посмотрела на меня.

— Ты ж ничего не знаешь, — сказала она задумчиво.

— Я узнаю, если ты меня научишь, — ответил я.

— Но ведь ты — Здешний, ты не можешь быть магом...

— Ворон не Здешний, Тамошний, но он тоже не может быть магом, — не сдавался я.

— Но ты же не сможешь даже увидеть, что надо делать... — в голосе Лады я расслышал колебание, и решил поднажать:

— Но Ворон тоже ничего не сможет увидеть!

— У Ворона пенсне есть!

— Так я его пенсне тоже могу одеть, — тоже мне, нашла проблему!

Проблема была решена просто и изящно. Мы приделали к пенсне круглую резинку и превратили таким образом магопенсне в магоочки. Эти очки мог теперь носить не только Ворон, но и я, и Домовушка, и даже Жаб. Пауку они были великоваты, у Рыба сползали с носа, а заинтересовать ими (очками) Петуха нам не удалось. Впрочем, мы не очень-то и старались.

Домовушка один раз надел очки и от дальнейших экспериментов отказался.

— Не мое это дело, — проворчал он, — ежели и я еще в волхование ударюсь, кто вас кормить-то будет! Так что вы уж сами...

Жаб потребовал, чтобы очки примерили и ему, но быстро сорвал их со своего приплюснутого носа.

— Рябит пред глазами, — пояснил он, — я и без них плохо вижу.

Жаб у нас был слегка подслеповат.

А на Пса очки не налезли.

Он страдал. Он завидовал мне черной неблагородной завистью, когда я, оседлав очками нос, под руководством Лады учился различать магионы разных видов, а также плести их в сетку. (Сетка — это только так называлось. На самом деле из положительно и отрицательно заряженных магионов нужно было выстроить решетку по принципу известной игры "крестики-нолики".) Пес ложился обычно у порога комнаты, укладывал голову на лапы и косился в нашу сторону печальными глазами. Когда Лада хвалила меня за удачно выполненную операцию, шерсть на загривке Пса дыбилась, он рычал бы, — если бы это не было строго-настрого запрещено Ладой под угрозой изгнания его, Пса, в коридор. Если же у меня что-либо не получалось, и Лада сердилась на мою неловкость, Пес улыбался довольно ехидной улыбкой и слегка помахивал хвостом.

Но его ехидство только подстегивало мое здоровое честолюбие. Однажды я смог построить решетку (то есть сплести сетку) без всякой посторонней помощи. Лада похвалила меня, и даже без поправок оставила эту сетку на ночь — и мы мирно провели ночь, хотя Домовушка и нацедил два ведра живомертвой воды и поставил их в коридоре. Просто так, на всякий случай.

Надо отдать Ладе должное — она не злоупотребляла появившейся у нее возможностью не ночевать дома. Разве что пару раз — когда ее приглашали на день рождения или какую-нибудь вечеринку. Ворон был недоволен: ему не нравилось, что у Лады появились подруги.

— Это как раз нормально, — говорил я в ответ на его сетования. — Хуже было бы, если бы подруг не было.

— Ничего подобного! — возражал Ворон. — Друзья, подруги — все это делает жизнь намного тяжелее.

— Наоборот, легче жить на свете, когда есть кто-то, кто тебя любит! — восклицал я.

— Мы ее любим, этого ей должно быть достаточно, — не сдавался Ворон. — Подумай, Кот, хорошенько, и согласись со мной. Что есть друзья? Люди, с которыми мы проводим время. И с которыми нам хочется проводить время, потому что общение с ними доставляет нам удовольствие. Положительным следствием наличия друзей можно считать получение удовольствия от времяпрепровождения. Теперь рассмотрим отрицательные аспекты проблемы: а) — привязанность к друзьям отнимает массу свободного и даже не очень свободного времени, которое может быть использовано в разумных целях, для повышения своего общеобразовательного и культурного уровня, например, или же профессионального уровня — а это никогда не бывает лишним. Чем больше знаешь, тем большее тебе может в жизни пригодиться. б) — не только время, но и денежные средства тратятся впустую — на подарки к дням рождения и прочим торжественным датам, на транспортные расходы, то есть на проезд в трамвае, троллейбусе, автобусе и даже в такси! — знаешь ли ты, Кот, что только за последний месяц Лада дважды приезжала домой на машине!...

(Я знал — из моей памяти еще не выветрился скандал, устроенный Ладе по этому поводу Домовушкою.)

— Чего не могло случиться, — продолжал Ворон, закладывая крылья за спину и расхаживая по письменному столу с видом лектора, — никак не могло случиться, будь наша Бабушка с нами. Это второй минус. Третий минус, то есть с) — умножение привязанностей означает увеличение количества уязвимых точек. Жизнь есть борьба за выживание, и чем меньше мест, куда нас можно больно ударить, тем меньше возможностей причинить нам боль. Тем больше возможностей у нас выжить, и тем самым тем большая вероятность выполнения нами нашего предназначения. А при наличии друзей... — Ворон сделал многозначительную паузу и обвел нас с Псом и Домовушкой — мы сидели в кабинете в ожидании прихода Лады с работы — пронзительным взглядом своих желтых глаз, — при наличии друзей возможность причинения нам боли возрастает в геометрической прогрессии, ибо не только боль, причиненная нашим друзьям, уязвляет нас, но и наши друзья имеют колоссальные возможности для причинения нам таковой. Колоссальные — потому как зная нас лучше, нежели другие члены социума, могут наносить удары в наиболее болезненные точки...

— Больно мудрено ты выражаешься, Воронок, не обессудь уж, — вступил в разговор Домовушка, ловя спицей спустившуюся петлю своего нескончаемого вязанья. — Но в целом я с тобой согласный. До добра эти все дружки-подружки не доведут. И денежки тратятся, и допоздна б*лы-б*лы, совсем руки ни к чему в дому не прикладывает, и, опять же, наберется всяких глупостей... Нет, не дело это для молодой девки хатки считать. Да и для бабы тоже — никакого сладу нету с этими бабами, которые любят по соседкам языки чесать. И в избе у них не метено, и дитя у них не кормлено, и корова не доена... Помню, была у меня одна такая хозяюшка — еще в деревеньке нашей, при государе Алексее Михайлыче — я тогда совсем еще молоденький был, только-только работать начал...

— Погоди ты со своими воспоминаниями, — махнул я хвостом, — мы еще наш разговор не закончили. Насколько я тебя понял, Ворон, главной целью нашего существования ты ставишь выживание особи как таковой. Но, во-первых, это есть цель существования любой мухи или комара, а мы, как-никак, существа разумные. А во-вторых, даже для мухи или комара основной целью является выживание вида — эволюционное учение...

В скобках замечу — я отчаянно блефовал. С эволюционным учением я был знаком очень относительно, по учебнику биологии для десятого — или, может, одиннадцатого? — класса. И наш начитанный и образованный Ворон легко мог разбить мои доводы, уличив меня в невежестве. Но он этого не сделал, из чего я понял, что с Дарвином он знаком еще хуже, чем я. Скобки закрываются.

— Кроме того, ты, по-моему, путаешь два разных понятия — дружбы и приятельских отношений. Да, я с тобой согласен, приятельские отношения, пустое переливание из пустого в порожнее, сплетни за чашечкой кофе обычно только забирают время, и ничего хорошего не дают — ни для души, ни для тела. Но дружба — это же совсем другое!...

— А что? — спросил Ворон, с любопытством наклоняя голову набок. — Дай мне полное и верное определение дружбы, и я с тобой, может быть, соглашусь.

— Ну, дружба — это... Это когда...

— Неверно! — Ворон воздел крыло горе. — В научном определении надо употреблять точные характеристики, а не ссылаться на какие-либо переменные.

— Я не ссылаюсь ни на какие переменные! — запротестовал я.

— Ссылаешься, — Ворон был неумолим. — "Когда" — это переменная. Попробуй еще раз.

Я попробовал еще раз, и еще, и еще — я не буду приводить здесь все мои попытки, признанные Вороном неудачными. Вы сами, наверное, не раз — и безуспешно — пытались дать достаточно емкое и точное определение дружбы и друзей. Скажу только: я чувствовал, что я прав, но не мог доказать свою правоту. В первую очередь потому, что Ворон тоже чувствовал свою правоту, и мои неумелые попытки — я ведь не лектор, не оратор, и даже образование у меня — неоконченное высшее, куда мне до его премудрейшества! — мои неумелые попытки разбивались о броню его самоуверенности и упрямства. Домовушка целиком и полностью поддерживал Ворона, невзирая на мудреность выражений и обычную для мудрой птицы велеречивость, зато Пес — я понял это немного погодя, — Пес целиком и полностью оказался на моей стороне.

Когда я, образно выражаясь, плюнул и прекратил попытки что-либо доказать, Пес подошел ко мне.

— Пожалуй, Кот, не надо было так кричать, — сказал он тихо, слегка помахивая хвостом. — Им все равно не понять. Воспитание не позволяет...

Может быть, действительно, все дело в том, кто и как воспитан? Добавлю еще — и кем.

Г Л А В А П Я Т Н А Д Ц А Т А Я, в к о т о р о й

я с т а н о в л ю с ь ф а м у л у с о м

Я не волшебник, я только учусь!

Паж

Время неумолимо катилось к зиме. Календарь худел, а я стал толстеть — отсутствие ставших уже привычными физических упражнений и строгая углеводная диета — каши, хлеб, картошка, пироги с горохом (или с грибами, или с капустой), — упорно делали свое дело. Погулять я выходил теперь редко — а зачем? Погода стояла мерзейшая — слякоть, морось, туман, мокрый снег, дождь — все это происходило каждый день, иногда в розницу, но чаще оптом. Топили плохо — экономия энергоресурсов! — поэтому форточки кухонь в нашем доме были плотно закрыты, и невозможно стало добыть себе к обеду что-нибудь вкусненькое. Ворон тоже перестал вылетать, и даже Пес сократил свои прогулки до необходимого минимума. То есть он выходил теперь только с целью отправления физиологических надобностей, ну и иногда сопровождал Ладу в булочную или молочную. И по вечерам он уже не встречал ее, как бывало — после одного или двух случаев, когда Лада (без предупреждения, между прочим) не возвратилась домой ночевать.

Зато дома у нас царил мир и покой. Великая битва сплотила наши ряды. Ворон перестал депрессировать. Лада, чувствуя свою вину, была ласковой со всеми нами. Домовушка, отпраздновав окончание сезона заготовок, пересчитал баночки с консервами и закрутками, мешочки с крупой и корзины с овощами, пришел к выводу, что к зиме мы подготовились сносно, и стал понемногу разнообразить наш стол соленьями и вареньями. Холоднокровные, устроившиеся уютно на подоконнике, большей частью дремали (хотя в спячку в полном смысле этого слова не впадали), иногда вступали в разговор, и, кстати, товарищ капитан Паук оказался довольно приятным собеседником с неплохим чувством юмора. Он знал великое множество старых анекдотов и мастерски их рассказывал.

Но основным рассказчиком по-прежнему был я. Наши ночные бдения возобновились и стали теперь традиционными. Установился определенный ритуал — вначале Домовушка, занимаясь хозяйственными делами, вкратце пересказывал очередную серию "Марианны", затем мы садились за стол и пили чай, потом Домовушка мыл посуду, наливал мне чашечку молочка, чтоб было чем смочить пересыхающее горло, брал в лапки свое вязание, устраивался поудобнее, и я начинал рассказывать. Теперь я не пересказывал вкратце содержание той или иной книги — нет, мои слушатели требовали от меня подробностей и следили за перипетиями сюжета с тщанием и вниманием, делая мне замечания, если я что-то, по их мнению, упускал. К счастью, моя великолепная память позволяла мне справляться совсем неплохо. Я пересказал им "Дюну" Херберта, "Основание" Азимова, его романы про роботов, и романы про драконов Энн Маккерфи, и многое другое. Конечно, пересказ такого многотомного сочинения не вмещался в одну ночь, и мои повествования напоминали многосерийные фильмы. По окончании очередного сеанса мои слушатели обсуждали услышанное и прозрачными намеками пытались выведать у меня, что будет дальше — я, по традиции, восходящей еще к Шехерезаде, завершал ежедневную порцию рассказов на самом интересном месте.

Однажды к нам на огонек заглянул Ворон. То ли ему надоело притворяться, что он занимается серьезной научной работой, то ли он просто заскучал в одиночестве кабинета, возможно, что и замерз — на кухне, где нас было шестеро, и где постоянно кипел чайник, было не в пример теплее. (Вы спросите, а как же наш Петушок? — А никак, скажу я вам. Его не интересовали рассказы, ему не нужно было общение ни с нами, ни с кем иным. Ежеутренне и ежевечерне он докладывал Пауку, что на вверенном ему участке происшествий нет, заболевших и отсутствующих тоже — даже если Лады не было дома, — а потом отправлялся терроризировать Домовушку, требуя от него с интервалом в пять секунд: "Есть! Есть! Есть!..." Наевшись, он вспархивал на спинку кресла и спал там, сунув голову под крыло — пока его желудок не переваривал съеденное. Только на заре он несколько отвлекался и долго, со вкусом кукарекал, хотя и очень тоненьким голоском. А с заходом солнца он засыпал мертвым сном, и, по-моему, даже и пожар не пробудил бы его ночью. Но если Паук командовал подъем — днем ли, ночью ли, — Петух вскакивал и начинал кукарекать.)

Однако я отвлекся. Итак, Ворон залетел погреться, чему мы были не очень рады — я ожидал придирок, многословных высказываний и язвительной критики. В ту ночь я рассказывал им Сташеффа, "Чародей поневоле". При появлении Ворона я замолчал. Мои слушатели зароптали, как это бывает в кинотеатре, когда пленка вдруг рвется. Ворон добродушно захихикал, попросил чашку чаю, извинившись за свое вторжение, и сказал дружелюбно:

— Что ж ты, Кот, молчишь? Продолжай, я с удовольствием послушаю. Обязуюсь не перебивать.

Слушатели мои, получив к тому времени едва ли треть обычной порции, потребовали продолжения, я для приличия поломался немного и стал рассказывать дальше. Против ожидания Ворон не перебил меня ни разу, слушал с интересом, хотя и несколько хохлился на своем насесте.

— Ты там побывал? Где это находится? — спросил он, когда я закончил свое повествование.

— Нигде, конечно, — хмыкнул я. — Это же все фантастика.

— Фантастика? — переспросил Ворон, наклоняя голову к плечу и глядя на меня своими желтыми горящими глазами.

— Ну, да. Книга такая. Роман фантастический.

Ворон от изумления разинул клюв.

— Ты хочешь сказать, что это?.. Странно. Я прочел все издаваемые Здесь сказки, но никогда не встречался ни с чем подобным...

— Это не сказка, сказано тебе — фантастика. Есть такой жанр в литературе, в нашей и зарубежной. Научная фантастика, авантюрная фантастика, фэнтези и так далее...

— Что?! — Ворон подпрыгнул на насесте. — Ты хочешь сказать, что у вас Здесь существует серьезная магическая литература? Что у вас пишутся книги на такие темы? И что их много?

Я не мог понять, чему он так изумляется и почему так волнуется. Ворон перестал нервничать, взял себя в руки, то есть в крылья, и сказал очень спокойно и очень официально:

— Будь добр, зайди ко мне в кабинет.

...Ворон расхаживал по столу, заложив крылья за спину — ни дать, ни взять, полководец, вынашивающий план решающего сражения. Я слегка мурлыкнул, давая знать о своем присутствии. Ворон, не прекращая своего движения, махнул крылом: заходи, мол, — и я присел на стульчик, по-прежнему недоумевая. Потом недоумевать мне надоело, равно как и искать разгадку вопроса, зачем я понадобился его наимудрейшеству, и я задремал, и, кажется, даже сон успел увидеть, но скоро был пробужден весьма бесцеремонно, я бы даже сказал, грубо — болезненным щипком за ухо. Я взвыл.

— Прости, — кротко сказал Ворон. — В волнении я не соразмерил свои силы. Извини, если сделал тебе больно.

— Ничего себе! — ахнул я. Ухо горело. — Ничего себе "не соразмерил силы"! Мог бы будить более безопасным способом: похлопать по плечу крылышком, например. Или подать сигнал голосом.

— Я извинился, — по-прежнему кротко сказал Ворон. — Ты должен согласиться, что не каждый день происходят такие события, какое случилось сегодня, и мое волнение, и то, что я перестал на некоторое время владеть собой — мне кажется, это вполне понятно и вполне простительно.

— Но какое такое событие произошло сегодня, я что-то не соображу? Кроме того, что ты нарушил свое уединение и присоединился к нашей компании, не припоминаю никаких других событий. За что же ты мне чуть ухо не оторвал?

— Я извинился! — каркнул Ворон, теряя терпение. — И давай прекратим эту дискуссию, чтобы не терять драгоценного, и без того уже безвозвратно ушедшего времени! Если же ты неудовлетворен, то по окончании нашего разговора я позволю тебе отплатить мне тем же.

— То есть ущипнуть тебя за ухо? — саркастически хмыкнул я. — Хорошо. Только ты должен мне показать, где у тебя уши. Так что ты от меня хотел?

— Я? Ах, да! — Ворон потер лоб и снова заложил крылья за спину. — Из твоих слов, — начал он, расхаживая вдоль стола, — я вывел, что у вас Здесь существует целый пласт неизвестной мне литературы, которую можно отнести к магической. Я не буду останавливаться на причинах, почему, — он выделил голосом последнее слово, — почему я узнаю об этом только сейчас. Я не могу признать это своим упущением, так как в силу ряда обстоятельств не являюсь ни покупателем книг, ни абонентом какой-либо публичной библиотеки. Не скажу также, что виноват в том ты, хотя мог бы меня и проинформировать ранее, зная, чему именно я посвящаю все свое время и все свои силы.

— Но я не знаю! — возразил я возмущенно. — Я знаю только, что ты целыми днями читаешь сказки...

— Я не читаю! — возмущенно каркнул Ворон. — Я изучаю! Я продолжаю начатый Бабушкой труд по изучению Здешнего фольклора — сказок, легенд и мифов, — с целью определить, имеются ли какие-то сведения в вашем Здесь о наличии перехода между вашим Здесь и нашим Там. И, ежели таковые имеются, попытаться наладить этот переход. В поисках выхода, да-да, в поисках выхода, для возвращения домой...

— Погоди, погоди! — остановил я Ворона. — Не ты ли говорил, что фольклор в частности и произведения искусства вообще нельзя считать источником научных знаний? Помнится, ты еще с Ладой поссорился по этому поводу?...

— Да, то есть нет! — каркнул Ворон, теряя остатки терпения. — Я говорил, и повторю, что литература не есть источник фактических знаний, а только лишь творческое переосмысление действительности! Но — я подчеркиваю! — действительности! Для того, чтобы произведение искусства имело художественную ценность, оно должно быть прежде всего правдивым. Правда должна лежать в его основе, истина! Поэтому я ищу и извлекаю из сказок крупицы истины, которые относятся к посещению Здешними уроженцами нашего мира. И наоборот. И ты должен составить для меня список книг, то есть этой своей фантастики, в которых упоминается о переходе между мирами...

— Ворон, опомнись! — теперь уже заорал я. — Какая истина в фантастике! То есть там есть, конечно, правда характеров и логика событий, но не больше! Все, о чем там пишется, не существует! Это выдумка! Фантазия автора! Он придумывает миры и персонажей, придумывает сам, из головы берет! На самом деле, в реальности, всего этого не нет!

Ворон посмотрел на меня как-то странно. Я бы даже сказал, с жалостью.

— Откуда ты знаешь? — спросил он неожиданно спокойно. — Откуда ты знаешь, что ничего этого не существует?

— Ну, как это? — опешил я. — Знаю, и все. Выдумка это, и ничего более.

— А что такое выдумка? — вкрадчиво спросил Ворон. — Ты уверен, что знаешь, что такое выдумка и откуда она берется? Как она возникает? Может быть, человек, имеющий определенный дар, то есть то, что вы называете воображением, просто неким неизвестным пока науке способом получает информацию? О событиях, произошедших в других мирах? Реальных мирах, заметь! То, что миров — множество, считай доказанным нашим с Ладой Здесь пребыванием. Мы-то ведь — и это абсолютно точно — из другого мира!

— Откуда ты знаешь? — не сдавался я. — Ты что, видел этот мир? Ты его щупал? Тебе просто сказали, что ты — оттуда, а ты ничего и не помнишь даже! В том мире, как мне Лада говорила, ты просто был яйцом! Это уже Здесь ты вылупился! И тебе просто рассказали — Бабушка рассказала, что ты — не Отсюда, а Оттуда. Поэтому давай будем считать существование твоего Там гипотетическим. Чтобы избежать голословных утверждений.

— Утверждение лица, обладающего магическим даром, не бывает голословным, — устало произнес Ворон. — Ты не знаешь еще, что маг, даже начинающий, не может врать. Он может скрывать истину тем или иным способом, но врать напрямую маг не может. Он может заблуждаться, то есть принимать ложь за истину — мага, как любого человека, можно обмануть. Но сам он не может вымолвить даже и слова неправды. Поэтому Бабушке можно верить.

— А это ты откуда знаешь? Не сама ли Бабушка тебе это сказала? Но если она врала и в этом случае? Тогда и прежнее ее утверждение было ложью — я имею в виду утверждение о вашем происхождении из другого мира!

— Нет, это-то как раз не ложь! — покачал головой Ворон. — Ты когда-нибудь слышал, чтобы Лада солгала?

— Нет, но это ничего не доказывает! Может быть, она врет хорошо. Талантливо. И ее на вранье просто еще не поймали.

— Никак нет, — по-прежнему покачивая головой, грустно сказал Ворон. — Она не умеет. Попроси ее что-нибудь солгать — и ты увидишь. Это невозможно.

— А подделка документов? Это же то же самое, что вранье — а она подделывала документы, и неоднократно, и Бабушка подделывала.

— Я же тебе объяснил — она не может произнести ни слова неправды. Физически не в состоянии. А подделка документов — это всего только отображение на бумаге несуществующих на самом деле событий и дат. Это не ложь в прямом смысле слова, то есть не высказанная ложь, понимаешь? Да что Лада — ты сам у нас всего только начинающий маг, но попробуй солги что-нибудь. Вот увидишь, у тебя не получится.

— Ну, какой же я маг! — засмущался я. Мне, конечно, было приятно слышать такое лестное о себе мнение. — Я так, подмастерье пока что... — я хотел сказать нечто иное: что я не маг, что пользоваться магическим прибором — еще не значит быть магом, что я вообще не хочу быть магом, а мечтаю опять превратиться в человека... В общем, я много чего хотел сказать.

— Подмастерье в магическом деле называется фамулус. Ученик то есть, — пояснил Ворон. — Ну, давай, попробуй, — подзадорил он меня. — Скажи, например, что ты — собака.

— Нет, зачем же ругать себя таким бранным словом. Я кот... То есть человек... То есть...

Я запутался.

— Ну, хорошо, скажи... Скажи, что ты — птичка. Это ведь не бранное слово?

— Нет, — согласился я. — Не бранное. Я... я... я...

Я не смог. Как я ни пытался назвать себя птичкой, у меня ничего не получалось. То есть слова из меня не выдавливались. До тех пор, пока я не придумал такой вариант:

— Где-то в глубине своей души я — птичка...

— Что означает, что в птицу тебя тоже можно было бы трансформировать, — заметил Ворон глубокомысленно, скорее для себя, чем для меня. — Вот видишь, а без оговорок утверждать, что ты есть птица, ты уже не можешь, потому как это будет вранье. Ложь, говоря иначе. Возвращаясь же к нашим баранам, я повторю — будь добр до завтрашнего утра составить мне полный список...

— До утра я не успею, — прервал я его. — И список полный я не составлю. Фантастики сейчас развелось слишком много, я не упомню даже то, что читал, не говоря о том, чего не читал. И при чем здесь бараны?

— Неважно, — сказал Ворон. — Значит все, что упомнишь — чтобы утром у меня на столе был список. Спокойной ночи! — Он вылетел из кабинета, а я остался сидеть на стульчике перед пишущей машинкой. В машинку был вставлен листочек.

Как на грех, и как это всегда бывает, все перепуталось в моей голове. Если я помнил название, я никак не мог сообразить, кто автор. Или же точно зная, что вот у этого автора есть роман о том-то и том-то, с многочисленными мирами и переходами между ними, я никак не мог вспомнить название книги. Или же из моей головы вылетело все — и автор, и название, зато осталась в памяти обложка и сюжет.

Кое-как, с грехом пополам, я настучал списочек из пяти или шести книжек. Помнится, там был Сташефф с его чародеем и с его магом, "31-е июня" Пристли, и что-то еще. Во всяком случае, Ворон получил требуемое, и вручил наутро Ладе исписанный мной на машинке листочек с поручением найти требуемые книги как можно быстрее.

Вот так все и началось — я имею в виду трудовые будни на моем новом поприще. Конечно, я сам этого хотел — когда с такой настойчивостью добивался у Лады позволения носить магопенсне и обучения плетению магионной сетки. Но я же не знал, чем это все закончится! А закончилось все очень для меня невесело.

О, где вы, беззаботные деньки минувшего лета! Где вы, ночные чаепития и неторопливые беседы за чашечкой чая с молочком или же — изредка, чтоб не привыкать чрезмерно к такой роскоши — со сливочками, густыми, и жирными, и божественного вкуса!... Где вы, приятные пробежки по соседским кухням, небезвыгодные в гастрономическом отношении и безусловно полезные для здоровья!...

Увы мне! Всего этого я был теперь лишен. Денно и нощно я занимался теперь с Вороном, или — когда позволяло время и было на то у Лады желание — с ней, с нашей Ладушкой, нашей чародейкой. Я заучивал наизусть заклинания и наговоры, зазубривал заговоры и рецепты, учился распознавать полезные и вредные растения, а также существа и вещества. На мои робкие попытки протеста — дескать, мне это все не нужно, и вряд ли когда-нибудь пригодится, Ворон отвечал только одним способом — очень больно клевал в темечко.

— Мне лучше знать, что тебе пригодится, что нет. И вообще, учу, как умею — как меня учили, даже нет, меня еще не так учили! — каркал он раздраженно. — Человек не может знать, что ему пригодится, и, чем больше он узнает в процессе обучения, тем легче ему потом, в процессе применения своих знаний на практике.

— "Тяжело в учении — легко в бою", — бормотал я себе под нос, и Ворон, с его сверхчувствительным слухом поддакивал:

— Вот-вот! Ты сам все понимаешь!

— Это не я, это Суворов!

— Значит, Суворов все понимал. Ничего, ты тоже поймешь, еще и спасибо скажешь!...

Спал я теперь урывками, и все больше на стуле в кабинете. Прогуливался только раз в день, утречком, и только при условии хорошей погоды. Одно лишь осталось от прежнего — наши трапезы: завтрак, обед, полдник и ужин, я старался подольше посидеть за столом, порастягивать удовольствие, но Ворон, бдительно заглядывавший в мою тарелку, каркал повелительно:

— Давай, жуй быстрее! У нас еще много работы!...

И я послушно давился непрожеванным куском и плелся в кабинет. Работы действительно было много.

Ведь я не только учился. Я еще и помогал Ворону, делая выборки из книг в жанре фэнтези, исправно поставляемых нам Ладой. Нас интересовала любая информация о множественности миров и методы перехода между ними. Конечно, мы отбрасывали такой способ путешествия, как межзвездный перелет — из-за его сложности и дороговизны, а также непредсказуемости результата и скорости достижения цели. Нас совсем не устраивало попасть в нужный мир лет через тысячу после старта с Земли. К тому же мы не знали координаты этого Там, а, не зная координат, легко заблудиться как в море или на суше, так и во Вселенной. Всю остальную информацию мы тщательно выискивали и выписывали на отдельные карточки, используя с этой целью использованные перфокарты, которые Лада приносила нам с работы. А потом мы эти карточки классифицировали: переход с применением магических предметов собственного изготовления, то же — изготовления действующими магами, то же — изготовления неизвестно когда и кем, то же — изготовления давних магов или даже богов, и так далее и тому подобное; переходы силой мысли, или с помощью заклинания, или с помощью знания, или...

Разделов, пунктов и подпунктов в этой классификации имелось множество, и я все не помню. Зато Ворон обладал феноменальной памятью. Раз прочитанное им укладывалось в этой памяти на полочку, и в случае надобности могло быть извлечено в считанные секунды. Никакого склероза! Впрочем, для ворона он был еще очень и очень юн, и не достиг еще совершеннолетия. Я недоумевал: зачем ему карточки, если он и так все помнит? Но Ворон настаивал на необходимости картотеки, и я не спорил, ведь и так темечко мое постоянно болело. Ворон утверждал, что это фантомные боли, потому что трижды в сутки Домовушка обрабатывал мои раны живомертвой водой, и все сразу зарастало и исцелялось. И что если бы на то его, Ворона, воля, я был бы не обработан и окровавлен двадцать четыре часа в сутки, потому что так бы моя память работала бы быстрее и лучше. Я протестовал поначалу по поводу такого варварского, средневекового подхода к образованию, но потом перестал, потому что ничего, кроме серии новых клевков, своими протестами не добился.

Редкие часы, посвящаемые мне Ладой, я расценивал как подарок судьбы. Лада была педагогом мягким и понимающим, хотя и требовательным. Она не заставляла меня напрягать свою память, мы с ней занимались прикладной магией и выполняли различные упражнения, причем она хвалила меня, если, по ее мнению, я справлялся неплохо, и никогда не била и не ругала, когда у меня что-нибудь не получалось. Просто повторяла упражнение еще раз, и еще, и еще. Иногда она высказывала Ворону свои сомнения по поводу количества даваемой мне информации.

— Все-таки он — кот, а не человек, — говорила она задумчиво, поглаживая мою шейку или почесывая за ушком. — Вряд ли его магические способности останутся с ним в его человеческой ипостаси... А у котов совсем другая магия, не такая, как у людей, и, кстати, очень плохо изученная... Может быть, ограничимся только некоторыми прикладными дисциплинами, кошачьим чихом, например, сглазом и его снятием, изгнанием демонов и прочей информацией того же порядка?

Ворон, нахохлившись и насупившись, отвечал ей, что он учит меня тому, что знает сам, и так, как умеет, и что он, Ворон, делает все, что в его силах, и иначе не может. А если он не подходит на роль преподавателя для меня, то пожалуйста, он может бросить это дело, и пусть Лада сама готовит своего фамулуса. В его словах я слышал обиду и — немножечко — зависть. Ворон завидовал тому, что вот он, Ворон, такой грамотный, такой образованный, будущий преминистр, а ныне — первый советник Лады, а не может выполнить даже простого упражнения по строительству решетки магионов. А я, непросвещенный, глупый местный уроженец, могу не только решетку, но и направленный поток, и узорное плетение, и чих, и сглаз, и даже начинаю уже различать магионы без всяких приборов, а просто определенным образом прищурив глаза. Конечно, то, что я мог, еще не было в полном смысле слова магией, я даже положительно заряженный магион от отрицательного не мог отличить, не говоря уже о наложении и снятии сложных заклятий или изменении структуры вещества. Но первые шаги были мною уже сделаны, и Ворон понимал прекрасно, что ему меня не догнать даже в моих первых шагах. Я был магом, а он — нет, и все его теоретические знания ничего не значили перед этими самыми первыми моими шагами.

Кончилось тем, что я похудел, пострашнел, шерсть моя стала вылезать клочьями и потеряла прежний блеск, появилась одышка и слабость — поднимаясь на пятый этаж, я делал две или три остановки по дороге.

Домовушка, встревоженный этим моим состоянием, попробовал урезонить Ворона, требуя уменьшения нагрузки на мой ослабленный учением организм.

— Глянь, птица ты жестокая, безразумная, совсем хворый наш коток! Одни глазищи да усищи остались, ни тела, ни вальяжности прежней!... Не ровен час, помрет, что тогда делать-то будем!... Давеча шерсти котиной с ковра собрал — на чулки хватит, врать не буду, да еще останется...

— Линька у него, — резко каркал Ворон. — От линьки еще никто не умирал. Не мешай нам заниматься.

— Да какая ж то линька, когда на *м уж проплешины, как на выкошенном лугу — по бочк*м, да на спинке!... Совсем котейка загонишь, птица ты безжалостная!

Ворон игнорировал такие заявления — в лучшем случае; в худшем же — клевал меня в темечко не за провинность, а просто так, на будущее. Домовушка, видя, что его вмешательство ни к чему хорошему для меня не приводит, вздыхал сокрушенно и удалялся, бормоча что-то себе под нос — я думаю, ругал Ворона.

В конце концов он не выдержал и пожаловался Ладе.

Надо заметить, что с Ладой в то время творилось что-то странное. Я, занятый науками, не сразу отметил эту перемену, зато коалиция холоднокровных, как мне было сообщено после, без устали чесала языки по поводу того, что происходит, и мыла Ладе ее белые косточки.

Во-первых, Лада начала краситься. У Домовушки случилось что-то вроде сердечного приступа (поскольку сердца у него нет, то до инфаркта дело не дошло, хотя — кто его знает, что у них, у Домовых за болезни! Может, то, что случилось, еще хуже инфаркта?) — так вот, у Домовушки случился приступ, когда он увидел впервые, как Лада мажет помадой губы и пудрится. Дальше — больше: она купила французскую тушь для ресниц и огромный трехэтажный набор косметики — всякие там тени, блестки, румяна и прочее в изящном зачехленном футлярчике. Домовушка, узнав про цену этого наборчика, мигом пришел в себя и закатил Ладе грандиозный скандал, предсказывая всем нам голодную смерть, а также нищенскую суму и прочие столь же приятные атрибуты разорения.

— По миру пойдем! — кричал он, пытаясь рвать шерсть на своей головке. — Протянем руки и лапы! Объедками помойными питаться будем!... Старцевать!... Доброхотными даяниями пробавляться!... А ты, глупая девка, еще наплачешься!... Ишь, что удумала — рожу себе малевать! Страмница! Да какой Светлый Витязь, Славный Царевич, Удалой Королевич, на тебя глянет! Кому девка размалеванная нужна! Только для баловства, а жениться чтобы — так никто на тебе теперь не женится!... Разве что охламон какой, Иван Запечный, в попеле вымазанный, таку кралю за себя возьмет, и то, я мыслю, постережется!...

Я не слышал этого скандала, потому что, умаявшись, спал без задних лап. Много после мне рассказывал Жаб, изображая действие в лицах:

— А Лада так руки в боки, и на Домовушку пошла, и аж шипит: "Ты что ж это такие слова на меня говоришь, а? Кто дал тебе право меня, княжну Светелградскую, такими словами позорить? Как у тебя язык на такое вот повернулся? Как смеешь!" — и вроде бы — поверишь, Кот, ростом под потолок стала, Домовушка вначале начал в таракана перекидываться — от испуга, я думаю, но после перестал, и вот так — голова тараканья, с усищами, а ножки — в валенках — на Ладу пошел. Я уж драки жду, а они сошлись посреди кухни, и только друг на друга уставились. И молчат. Ну, я и говорю, а что, говорю, ничего, говорю, такого, сейчас все красятся, время такое, мода. Против моды, говорю, идти — что против ветра плевать. А ты, Домовушка, должен войти в положение — как же, чтоб княжна наша хуже других оказалась, говорю. И тут этот карась — веришь ли, Кот! — высовывает свое рыло из банки и строго так заявляет: "Я, говорит, с Домовушкой целиком и полностью согласный. Все эти размалеванные девицы не отличаются моральной чистоплотностью. Чем больше на лице краски, говорит, тем грязнее под этой личиной душа. Зачем тебе, Лада, столь дешевый прием? Ведь ты же магиня, тебе же и так нету равных по красоте!" Тут Пес выступает — он, конечно, тоже против раскраски, но его бесценную Ладочку затронули, он и как рявкнет: "А ну, молчать все! Все, что Лада делает, она делает правильно. И нечего всяким лохматым ей пенять! Свои бы усы мыли почаще!" Домовушка лапой за усы свои тараканьи — а у него манная каша на усах присохшая, с утра не умылся. Он и заверещал, не пойми что, и перекинулся в таракана уже окончательно...

Домовушка просидел в щели, принимая нормальный облик только лишь на недолгое время — чтобы приготовить поесть — два дня. Даже посуду не мыл. Даже телевизор не смотрел. Потом Лада к нему подлизалась, отнесла в починку кофемолку, сломанную еще прошлой зимой, пирожок с орехами и курагой самолично испекла, довольно вкусный, и Домовушка вылез из своего добровольного заточения. Они долго разговаривали о чем-то, запершись в комнате Лады, но я был слишком утомлен, чтобы подслушивать. Мир на некоторое время был восстановлен, и мы облегченно вздохнули — пшено нам успело за эти два дня поднадоесть.

Как раз в этот период мирного соглашения Домовушка и обратил внимание Лады на мое плачевное состояние. Конечно, будь Лада повнимательнее, она и сама заметила бы мою худобу и вылезшую шерсть. Однако, как я уже указывал, с Ладой творилось нечто странное. Она разговаривала и ходила как бы во сне, иногда замирала, не договорив фразу и даже слово, и смотрела куда-то мимо нас — и не в стенку, а сквозь нее, — и видела неизвестно что, но находилось это неизвестно что, судя по ее прищуру, очень далеко — где-то в Африке. Где уж ей разглядеть несчастного отощавшего кота у себя на коленях!...

Итак, Домовушка указал Ладе на мой ужасный вид. Лада встревожилась:

— Да, Кот, правда? Что это с тобой? С чего бы это?

— Вот ежели на дворе был бы март, — глубокомысленно заметил Домовушка, берясь за спицы, — или когда бы наш котейко шлялся бы по крышам дни и ночи напролет, тогда бы оно ясно было бы — от такого вот дела завсегда тощими становятся, что коты, что кобеля, что — прости уж таковое слово — мужики... Наш, однако, дома сидит, учится. И потому все это — от учения, поскольку пока он в лапы к Ворону не попал, был гладкий да ладный, как то коту приличному и полагается... У, птица жестокая!... — Домовушка погрозил в сторону кабинета, в котором сейчас дремал Ворон, спицей. — Нет в ней ни к кому жалости, ни сострадания!

— Я вообще-то Ворону намекала... — задумчиво произнесла Лада. — Только он говорит, что иначе учить не умеет...

— Дак на что его и вовсе учить-то? — вскричал Домовушка. — На что? Что, волхва из него готовить будем, али чародея брадатого? Кот — он котом и должен быть, и никем иным. Я так разумею: ежели ему на роду быть написано ведуном стать, так он им и станет, не перенапрягаясь. А ежели не написано, то он лапы протянет от эдакой науки прежде... Всему меру знать надобно, я тебе скажу. Делу, как говорится, время, а потехе — час, но этот час всенепременно нуж*н. А котейко-то наш не то, что тешиться — и поесть толком не успевает, не дает ему эта птица прежесточайшая...

— Так я и знал! — каркнул Ворон из-за двери, — стоит мне на минуту — где на минуту! На наносекунду отвлечься, как этот неуч начинает уже свои гнусные инсинуации!

— Во! — ткнул спицей в сторону двери Домовушка, — слышь? Об сером речь, и серый навстречь. Со всеми своими непотребствами словесными.

Лада махнула белой ручкою, прерывая Домовушку. Она задумалась — едва заметная морщинка прорезала ее хорошенький лобик. Ворон с треском распахнул дверь, влетел и уселся на кресле, хохлясь. Но и его, как только он раскрыл клюв, чтобы разразиться гневной тирадой, прервала Лада.

— Режим! — изрекла она наконец. — Ворон, я прошу тебя — составь расписание занятий, обязательно с учетом замечаний Домовушки и, конечно, пожеланий самого Кота. Ему нужен режим, иначе он действительно скоро протянет лапы.

Ворон возмущался, Ворон доказывал, что без труда не вытянешь рыбку из пруда, и что терпенье и труд все перетрут, и что ученье — свет, а неученье, как вы сами знаете, тьма. И так далее.

Лада была непреклонна. Она не спорила, и не убеждала, и не уговаривала. Она сказала:

— И необходима какая-то учебная программа. Нужна система, научный подход.... Ворон, ты ж у нас наимудрейший, неужели ты не понимаешь необходимость научного подхода в педагогике?

И все. Ворон заткнулся, хрипло каркнув нечто неразборчивое. Ворон погрустнел, и, когда чуть попозже я зашел в кабинет, подготовиться к очередному уроку, Ворон изгнал меня и велел вплоть до его позволения в кабинет не входить.

— А что ж ты думал, — сказал мне Домовушка в ответ на мое недоумение по поводу странного поведения Ворона. — Ему таковой упрек, что он не по науке что-то делает — нож острый. Боюсь, как бы у него снова дыр-прессия не случилась... Очень-но он мученически таковые упреки переносит.

Депрессия у Ворона не началась, но наутро он объявил мне, что до тех пор, пока он, Ворон, не составит требуемую Ладой учебную программу, я могу почитать себя свободным не только от занятий, но и от работы по изучению фантастики. Так сказать, в отпуске. Или, точнее, на каникулах — тем более что приближался Новый год, а там Рождество и святки, так что каникулы у меня вполне законные. "Обусловленные", по выражению Ворона.

Г Л А В А Ш Е С Т Н А Д Ц А Т А Я, в к о т о р о й

п р е в а л и р у ю т э м о ц и и

— ...Посчитай до двадцати пяти,

Тэттикорэм, посчитай до двадцати пяти!...

Мистер Миглз

Как полагается всякому примерному студенту, уставшему от непомерного ученья, первые три дня своих неожиданных каникул я спал. Время от времени Домовушка будил меня, чтобы накормить чем-нибудь вкусненьким — точь-в-точь моя заботливейшая бабушка! — но даже и ел я, почти не просыпаясь. Сны мне снились вначале мерзопакостнейшие — в этих снах озверевшие дикие магионы гонялись за мной по всей квартире и за ее пределами, на службе у них состояла целая свора свирепых полицейских псов, целью жизни которых было выдрать у бедного кота клок шерсти, и, когда им это удавалась, блохастая бродячая кошка хихикала злорадно и обзывала меня нехорошими словами. Я просыпался в холодном поту, обнаруживал, что еще один клок шерсти у меня вылез, и что покрывало подо мной сбилось в твердый и неудобный комок. Расправив покрывало, я засыпал опять, и погоня за мной начиналась снова. Теперь я отбивался от своих врагов заклинаниями, но дикие магионы не хотели становиться ручными, а полицейские псы (кажется, это были доберман-пинчеры) в результате заклинаний становились полицейскими-людьми, и хищно скалили зубы, запирая меня в тесную неудобную клетку, что очень нравилось моей давней врагине, бродячей кошке...

Наконец кошмары кончились. Сон, пришедший им на смену, я не запомнил, но пробудился после него с радостным чувством чего-то прекрасного и светлого. И с сильным чувством голода тоже.

Я спал на Бабушкиной кровати — той самой, на которой меня некогда превратили в кота. (На этой кровати иногда отдыхал Домовушка, в пору нахождения в своей гуманоидной ипостаси и если ему было лень перекидываться в таракана.) В первую же ночь моих каникул Лада изгнала меня из своей постели, потому что по ее словам, я очень беспокойно вел себя — лягался, кусался и даже царапался. К тому же шерсть лезла из меня клочьями — я линял.

Итак, я проснулся на Бабушкиной кровати. В зеркале шкафа отражалось синее-синее небо, по-особенному синее, я бы сказал. Я вспрыгнул на подоконник и выглянул в окно. Так и есть: молодой снежок, свежепросыпанный, ослепительно сверкал под лучами полуденного низкого — зима! — солнца. Наш Пес бегал по двору с несвойственной ему скоростью. Как щенок, он зарывался в небольшие сугробики, и даже катался по снегу, что уж совсем не было на него похоже. Более того — в сидевшей на дереве черной птице я узнал Ворона.

Вот как он готовит для меня учебный план! Ай, да трудяга!...

Но я тут же устыдился этой мысли. Все-таки он тоже — живое существо. И даже и преминистрам иногда нужен отдых.

Я вышел в коридор. Вкусно пахло тестом, ванилью и лимонной корочкой. Странное металлическое лязганье донеслось до моего слуха, и приглушенное недовольное кваканье Жаба. Я поспешил на кухню.

Молодая поросль на подоконнике разрослась довольно сильно, и хозяйственный Домовушка подрезал растрепанные ветки большими портняжными ножницами. Жаб ворчал, что-де слишком много режешь, и что так поскубал, что ничего не оставил, и что осторожно, ты у Паука сейчас полдома отхватишь. Домовушка отвечал, что ничего страшного, что будет пуще расти, и что дом Паука он трогать не будет, он осторожненько. Увидев меня, Домовушка бросил ножницы и быстренько налил мне сливочек.

— Полудничать еще не скоро, а ты проголодался, я чай, — пояснил он. — Шутка ли — трое суток без просыпу, два раза только насилу тебя растолкал, накормить чтобы. Совсем тебя умаял наш Ворон Воронович!

Я, конечно, не отказался от угощения, даже и добавки попросил, а потом тоже отправился прогуляться. Домовушка, правда, покрутил головкой, сомневаясь — шерсть на мне торчала клочьями.

— Может, кожушок накинешь? — спросил он застенчиво. — Как бы ты не застудился, голиком-то...

— Чего? — возмутился я, — какой кожушок? Почему голиком?

— Да ты в зеркало глянь на себя — вон, вся шкура светится! Да и ребра наружу торчат, ни на палец жира не осталось. А коли под шкурой нету жира, то и тут же озябнешь. Надел бы кожушок, глянь, какой славный я тебе припас! — и Домовушка развернул что-то вроде попонки, связанной им из разноцветных остатков шерсти. Попонка имела четыре отверстия для лап и шнуровку на животе.

Я, конечно, решительно отказался и выскочил на улицу в том, в чем был — то есть в собственной, местами поредевшей, шерсти. И пожалел, что погорячился.

Во-первых, Домовушка обиделся. Не очень обиделся, так, слегка, но все же — он старался, вязал для меня "кожушок", предвкушая, как тепло мне будет в этом его рукоделии. А я так резко, так жестоко отказался от его подарка — обидно, право слово!

А во-вторых, я действительно сразу же замерз. Снежок, такой мягкий и пушистый при взгляде на него из окошка, на ощупь оказался мокрым и колючим. Ветра не было, но зато был мороз, и не какой-нибудь легенький морозец, а морозище градусов пятнадцати. Теперь мне стало понятно, что не только от радости Пес носился по двору с такой скоростью, нет, не только.

Я тоже пробежался туда-сюда, для порядка, а не потому, что мне этого хотелось. Хотелось мне домой, и всякая мысль о прогулке теперь казалась смешной и вздорной. Я даже разозлился на себя — надо же! Погулять ему захотелось! Обидел хорошее существо, замерз, как цуцик, да еще и простуду недолго схватить — а ведь не котенок, не ребенок, взрослый человек, то есть кот! — я уже направился к двери в парадную, как вдруг знакомый (и ненавистный голос) раздался за моей спиной:

— Какая встреча! А я уж думала, ты давно покинул наши места!

Я обернулся и нос к носу столкнулся с давней моей противницей, героиней кошмарных снов и кровожадных мечтаний — кошкой-бродяжкой. Сразу же признаюсь в малодушном и недостойном чувстве — я был очень рад в тот миг, что обидел Домовушку и не надел его кожушок. Только представьте себе, что бы я услышал, если бы был сейчас в разноцветной попонке, как какой-нибудь жалкий пинчер!

Но кошка продолжала свою речь сочувственным тоном:

— Боже мой, да что с тобой? Ты совсем облез! Стригущий лишай, да? Могу посоветовать...

— Нет! — рявкнул я, — это не лишай! И не надо мне твоих советов!

— Ну, как знаешь, — сухо произнесла она. — Я только хотела тебе помочь. Стригущий лишай — очень серьезная вещь, можно и совсем без шерсти остаться.

Она обошла вокруг меня, покрутила хвостом в задумчивости и присела на порожке подъезда. Теперь, для того, чтобы вернуться домой, мне надо было протискиваться мимо нее, что мне совсем не улыбалось.

— Говорят, ты живешь в пятьдесят второй, — сказала она, бросив на меня искоса любопытствующий взгляд. — И как там? Кормят?

Я молчал, решив ни в коем случае не вступать с ней в разговор.

— Я вижу, что не очень, — сказала она, обнаружив, что ответа ей от меня не дождаться. — Если это у тебя не лишай, то, значит, сказывается отсутствие белковой пищи.

— Линька это! — не выдержал я. — Обыкновенная линька!

— Я же говорю — отсутствие белковой пищи, — невозмутимо продолжала она. — Линька зимой бывает только тогда, когда мяса не дают. Что, жадные твои хозяева? О них вообще такое рассказывают!... такое!...

Она снова подождала ответа, но я молчал.

— Не так давно — осенью — милиционер в эту квартиру зашел, и оттуда уже не вышел... Что с ним сталось, ты мне можешь рассказать?

Я взвыл:

— Нет! И оставь меня в покое! Неужели ты не поняла еще, что я не желаю иметь с тобой никакого дела! И разговаривать с тобой не желаю!

— Хам, — отозвалась она невозмутимо. — Как был хамом, так и остался. Только раньше ты был красивый хам, а теперь облезший. Постыдился бы в таком виде появляться в обществе, нудист несчастный!...

Это меня доконало. Как я ни сдерживал свои низменные побуждения, уговаривая себя, что драться с женщиной, пусть даже и кошачьей породы — гнусно и недостойно, после ее слов тормоза мои отказали, я размахнулся, чтобы хорошенько наподдать ей, но ее реакция была куда лучше моей. Она в мановение ока отскочила на порядочное расстояние и оттуда продолжала дразниться всякими умными словами, как-то: "мазохист", "нудист", "импотент" и даже "эксгибиционист".

Я прошествовал мимо нее с гордым видом, стараясь не показать, что ее слова доходят до моего слуха.

Радостное и светлое чувство, посетившее меня при пробуждении, было безнадежно испорчено. Знаете, бывают такие неудачные дни, когда все твои начинания, все твои — самые добрые — побуждения оказываются испаскужены, изгажены, причем чаще всего — тобой же, твоим нежеланием вовремя подумать, вовремя принять какие-то меры предосторожности, вовремя оглянуться или промолчать наконец!...

В довершение неприятностей мне долго не открывали дверь, а когда наконец открыли, я был удивлен и еще больше раздосадован. Жаб, ругая ругательски меня, Домовушку, Ладу и всю эту нехорошую жизнь, сполз с подоконника, подтащил к двери скамеечку (потому что с пола ему было не дотянуться до замков) и отпер мне.

— А где Домовушка? — спросил я.

— Где-где — сидит под потолком, тараканом!... — сказал Жаб раздраженно. И хрипло прошептал: — Очень он на тебя обиделся, Кот. Пока ты с устатку дрых, он глаз не сомкнул, этот самый кожух тебе вязал, и все приговаривал, как тебе тепло будет, и как ты порадуешься, и как согреешься... А ты и отказался... То есть я тебя понимаю, в эдаком выйти на двор — лучше повеситься, но все ж таки...

Мне стало совсем паршиво

— Домовушка! — позвал я. Он не отзывался. Я внимательно оглядел потолок. Домовушка, принимая свою вторую (вернее, основную) форму, становился очень большим тараканом, и обычно, в какую бы щель он не залез, усы его торчали наружу, выдавая его местопребывание. Но сейчас усов я не заметил. Может быть, оттого, что на глаза мне навернулись слезы раскаяния.

— Домовушечка! — взревел я, — прости меня, подлеца! Я больше не буду!...

...Честно говоря, так, как я рыдал в тот день, я не рыдал со счастливых младенческих лет, когда меня обижал соседский Вовка и ломал мои игрушки.

Я захлебывался плачем. Я истекал слезами и соплями. Я кашлял, рыдая, и икал, кашляя. Говоря коротко, со мной случилась истерика.

Конечно, Домовушка не смог усидеть на месте. Он вернулся в привычное состояние лохматого-волосатого в ветхой телогрейке. Он поил меня водичкой, что сделать было трудно, потому что коты не умеют пить — рот у них для этого не приспособлен, коты только лакают. Поэтому насильственная попытка влить мне в рот воду закончилась новыми судорогами и приступом жесточайшего кашля. Домовушка плакал вместе со мной, но его плач не был таким бурным, Домовушка просто проливал слезы и уговаривал меня успокоиться. И перестать. И обещал, что не будет на меня сердиться. И что я — хороший кот, то есть человек, и что он все понимает, и, ежели я не хочу носить кожушок, то и ну его (кожушок, то есть) в болото, он (то есть Домовушка) собственноручно распустит кожушок и свяжет из этих ниток носки для Лады.

Я же, захлебываясь и кашляя, потому что из глаз, из носа и даже из глотки моей непрерывно извергалась влага, говорил, что нет, Домовушечка, что я буду, буду носить кожушок, что я — неблагодарная скотина, и что я это только сейчас понял, и что меня никто не любит, кроме него, Домовушечки, а я это не ценил, но я понял свою ошибку — нет! Преступление! Потому что это преступление — не ценить то обстоятельство, что ты любим! — я понял, и раскаиваюсь, и всегда буду слушаться Домовушечку, и ценить его, и уважать, и, конечно, любить...

В общем, сцена получилась очень сопливая.

Вернувшийся с прогулки Ворон некоторое время наблюдал за нами с брезгливым интересом, потом заметил своим хриплым карканьем, что это у меня обычная реакция на психологическую перегрузку, и что Лада была, как всегда, права, когда настаивала на строгом режиме и сокращении, вернее, дозировке учебных часов. Домовушка сердито посмотрел на Ворона, сказал ему, чтобы летел к себе в кабинет, потому как все, что случилось, случилось по его, Ворона, вине. ("Все через тебя, птица ты беспощадная, меры не знающая, Коток-то наш слабенький, так ведь ему и надорваться недолго, так что лети-ка ты, наимудрейший, к себе, и не тревожь наши раны. А то как бы тебе не досталось".) Ворон пожал плечами, то есть крыльями, и удалился. А мы с Домовушкой, совершенно примиренные, обнялись, поцеловались и еще немного поплакали. Теперь уже спокойно поплакали, без истерик. И надо вам сказать, что слезы эти принесли мне неимоверное облегчение. Я как бы морально, нравственно умылся. И теперь, чистенький, я всех любил, всех, без исключения, в нашей квартире и за ее пределами, даже мою врагиню, кошку-бродяжку. И раскаивался в том, что прежде думал о ком-либо плохо, с раздражением и осуждением. Даже нездоровое любопытство Жаба с изрядной примесью злорадства не злило меня сейчас — я понимал, как мало у него иных развлечений, ведь он, Жаб, лишен многих и многих удовольствий не только человеческого, но даже и моего котиного состояния. Он не мог, как я, выходить на прогулку, когда ему захочется, ему не чесали (в опасении повредить нежную кожу) спинку и шейку, ел он то, что дают, и не мог, как я, иногда разнообразить свой стол... А то, что это его развлечение чужими переживаниями несколько дурно пахло — ну что же, он не виноват, ему просто не хватало интеллекта на развлечения иного характера. На чтение книг, например.

С прогулки пришел Пес. И его, нашего Пса, верного друга и защитника нашей Лады, любил я тогда, и понимал, как никогда прежде, всю глубину его неразделенной любви и весь смысл его бескорыстного служения Даме своего собачьего сердца... Да, я любил его в тот момент, но, как выяснилось чуть позже, со своей любовью несколько погорячился. То есть возлюбил его преждевременно.

Потому что не успела Лада прийти с работы, как Пес настучал на нас с Домовушкой. И не только (и даже не столько) на нас, сколько на бродячую кошку, которая, по его словам, одна только и была виновата в моей истерике.

Лада, с ее горячим нравом и привычкой немедленно реагировать на всякого рода неприятности и рубить сплеча при решении любых проблем, если эти проблемы не были связанны с ней, Ладой, лично, призвала меня пред свои светлые очи.

— Что я слышу, Кот! — воскликнула она, снимая свою курточку и шапочку (Пес наябедничал так скоропалительно, что она даже раздеться не успела), — что мне рассказывают? Тебя, оказывается, обижают в нашем дворе? Тебя не любят? Почему ты мне ничего не сказал?

— Потому что это мое дело, — пробурчал я. — Потому что я не имею привычки жаловаться. Потому что я справлюсь сам ...

— Если эта твоя проблема нарушает мир и спокойствие в нашей семье, она не только твоя, она наша общая...

— Причем тут наша семья? Со своими кошками я как-нибудь сам разберусь...

— Со своими? — удивленно подняла с недавних пор подщипанные бровки Лада. — А я так поняла, что эта кошка — твой враг. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление...

— У тебя! — фыркнул я. — Это у Пса сложилось такое впечатление! А уж кому-кому, а ему я не позволю совать свой длинный нос в мои дела!

И я решительно вышел из комнаты. Я распушил хвост и усы. Я надулся, как индюк. Я кипел, как переполненный чайник. Сосуд гнева — вот что представлял я из себя в тот миг, когда, разъяренный и взбешенный, влетел в кухню в поисках Пса.

Я забыл о его огромных зубах, о том, что ему стоит только раз раскрыть пасть, и от меня останется одно мокрое место и клок черной шерсти, что не мне, с моими слабыми силами, лезть в драку с этим Голиафом...

Пса в кухне не было. Пес принимал ванну. Но тогда я об этом не знал.

— Где он? — зашипел я, — где этот шелудивый стукач? Где это паршивое отродье? Я его разорву на кусочки. Мелкие...

Но в этот момент весь нынешний день прокрутился в моем распаленном гневом мозгу. Я вспомнил приятное пробуждение, и как сгоряча обидел Домовушку, и как низко готов был пасть, когда собирался ударить кошку, и как приятно было раскаяние, и как я любил всех, в том числе и этого предателя, и как я дал себе слово ничего и никогда не делать сгоряча.

И я успокоился.

Г Л А В А С Е М Н А Д Ц А Т А Я, в к о т о р о й

Л а д а п р и м е р я е т п л а т ь е

А в драгих портах чаду и цены нет!...

"Повесть о Горе-Злочастии"

Утро следующего дня началось с переполоха.

Домовушка обнаружил вдруг, что до Нового Года осталось только три дня — прежде, со всеми моими проблемами, он совсем позабыл о течении времени.

Подсчитав имевшуюся в кошельке наличность, Домовушка погрузился в сложные вычисления, чт* из деликатесов и дефицитов мы можем себе позволить. Поэтому манная каша, предназначавшаяся нам на завтрак, пригорела. Зато Лада, поев вместо каши вчерашнего пирога с вареньем, получила перед уходом на работу длинный список, в котором было указано, что, по какой цене и в каких количествах она должна приобрести. Список накарябан был тупым химическим карандашом, который Домовушка слюнявил так усердно, что не только рот, усы и борода у него были синие, но и шерсть на лбу и на остроконечных ушках.

Я, конечно, полюбопытствовал и заглянул в список через его плечо. И удивился — на первом почетном месте кривыми печатными буквами (слишком большими, пляшущими и не помещающимися в строке) начертано было без соблюдения правил грамматики: "вино шампань одн бут".

— Это что означает? — не выдержал я.

— Празднество же, — пояснил Домовушка торжественно, — шампани надобно для порядку и торжественности.

— А разве спиртное можно?

— Нужно, а как же! В давние годы я бражку варил, бывало, или же медовуху, однако же Бабушка мне воспретила строго-настрого, законом-де не дозволяется. Потому мы к празднествам завсегда шампань приобретаем.

— Так никто бы не знал — разве ж у нас кто-то бывает? Варили бы себе медовуху и дальше.

— Не, — помотал головкой Домовушка и старательно послюнявил карандаш, собираясь писать далее. — Ежели законом возбранено, значит, невозможно. Мы обыватели закону послушные, нарушать не могём.

Кроме шампанского в списке имелись апельсины в количестве двух килограммов, мандарины (один килограмм), лимоны (пять штук), гранат (одна штука), орехи грецкие (сотня), орехи лесные чищенные (один стакан), лимонад разный (пять бутылок), конфеты шоколадные "Ананасные" и "Трюфели" ( по сто граммов), карамель разная (один килограмм) и зелень свежая (укроп, петрушка, зеленый лук и редис).

— Редис — это я себя побаловать, — объяснил мне покаянно Домовушка. — Люблю сей овощ безмерно. Редька, белая ли, черная — то тоже великая вещь, особенно с постным маслом, с зеленым лучком... Однако же противу сладости редисовой ей — никуда.

Замечу в скобках — это в первый раз Домовушка высказал слабость к какой-либо еде. Обычно он себя не баловал ничем, кроме чая с конфеткой (карамелькой "Взлетной").

Я выразил удивление также и тем, что в этом списке не была указана елка.

— Новый год все ж таки, — мурлыкнул я. — Без елки как-то не то. Шарики там разноцветные, бусики-гирляндочки, запах хвои...

— А елку нам приобретать не надобно, — сказал Домовушка и покивал в подтверждение своим словам. — Елочка у нас и так есть, на диво пушиста, на диво зелена. Живая. В шкапу держим. Вечером и нарядим.

Но до вечера надо было еще дожить. Я сомневался, что нам это удастся. Потому что Домовушка назначил уборку. Генеральную. В ответ на мое недоумение, чт*, мол, у нас убирать, у нас и так чисто, Домовушка завопил, заохал и забегал по квартире, указывая на всякого рода нечистоту и грязь. И ручки дверные не были начищены должным образом, и пыль на книги осела, и окна загрязнились до безобразия, не говоря о витринках в стенке румынского производства, а также о зеркалах в коридоре. И паркет надобно было натереть воском, и посуду перемыть, и прочая, прочая, прочая... Я не стал спорить. Я давно уже — еще с детских лет — усвоил, что с хозяйками (а ведь Домовушка был хозяйкой в нашей квартире) по поводу уборки и стирки лучше в споры не ввязываться. В лучшем случае тебя заставят мыть полы (или выкручивать белье). В худшем...

Но судите сами: и при моем невстревании в спор Домовушка быстренько вручил мне тряпку, даже две тряпки, притащил в комнату тазик с горячей мыльной водой, предварительно подстелив на пол клееночку, потом поставил рядом ведро с водой чистой и прохладной и велел достать из стенки весь хрусталь, вымыть его мыльной водицей, выполоскать водицею чистою, а после натереть до блеска — "чтобы люстра многажды отразилась", — и расставить по местам, эти места тоже загодя вымыв. Я с тоской оглядел все эти вазочки, рюмочки, бокальчики и бокалища и попытался напомнить Домовушке, что у меня каникулы, и что я должен отдыхать и набираться сил. Моя попытка не удалась — Домовушка отмахнулся лапкой и умчался задавать работу Псу, прокричав мне из коридора, что-де перемена занятий действует благотворно, и что ручной труд после умственного пойдет мне только на пользу.

И я занялся ручным трудом. То есть трудом лап своих. Еще раз повторю: с хозяйками спорить бесполезно. Единственный выход из создавшейся ситуации был сделать все побыстрее, расставить по местам, а там, буде и найдутся какие-никакие огрехи, все равно никто не заметит.

Это я был слишком, чересчур оптимистичен. Я уже заканчивал расставлять хрусталь по полочкам, когда Домовушка с пылесосом в изрядно запыленных лапках, влетел в комнату. Он ойкнул, как будто у него что-то вдруг заболело, кинулся к стенке, и все хрустальные предметы полетели обратно в миску с мыльной водой.

— Ты что ж это, Кот? — вопил он, устраивая в миске пенную бурю. — Ты почему ж это сачкуешь? Кто ж тебя учил таким вот макаром хрусталя-то мыть? Да нечистые на место водружать? Не дело, Кот, не дело, я тебя в пример другим ставлю, а ты эдак-то вот от работы отлыниваешь!

— Я не отлыниваю! — возмутился я. — Они же чистые были!...

Конечно же, мне пришлось все перемыть и перетереть, теперь уже на совесть. Домовушка помогал мне по мере возможности, то и дело срываясь в другие помещения квартиры, чтобы проследить, как выполняются его указания, и подсобить, буде возникнет надобность в его помощи. Надобность возникала ежеминутно — то Пес из-за своих огромных размеров не мог вписаться в пространство между кроватью и дверью (он натирал полы, разъезжая на привязанных к лапам щетках); то Жаба надо было переместить от уже начищенной дверной ручки в кухне к еще не начищенной в коридоре; то Ворон, вместо того, чтобы протирать книги тряпочкой (от пыли) и расставлять их по полкам в нужном порядке, совал в какую-нибудь из книжек свой клюв и забывал обо всем на свете; то стеклоочиститель универсальный, похожий на многоножку, добегал до оконной рамы и надсадно гудел, требуя пересадить его на следующее стекло, или же тихо пищал, оповещая о необходимости подзарядки...

Как вы уже могли заметить, Домовушка задействовал почти всех, кроме Рыба — поскольку того нельзя было задействовать по причине отсутствия у него рук и совершенной нетранспортабельности; Петуха же, который не желал понимать что от него требовалось, отдали Пауку в качестве транспортного средства. Паук сидел у Петуха на голове и протирал листочки дуба от пыли. Покончив с порослью на кухонном подоконнике, он отправился в другие помещения — Лада в последнее время вдруг воспылала любовью к комнатным растениям, и натащила дюжину или больше горшков со всякого рода цветами: геранью, фиалками, кактусами, фикусами и прочей непонятной флорой. Пауку доставляло удовольствие ухаживать за всеми этими представителями растительного царства, рыхлить землю, удалять сухие или желтые листочки; только вот поливать цветы он не мог, и ему никак не удавалось обучить этому тонкому искусству Петуха — тот либо выливал слишком много воды, либо лил ее прямо на листья, вместо того, чтобы осторожно полить корешки, либо делал еще что-нибудь неправильно, после чего Паук со стоном звал Домовушку, чтобы исправить содеянное неразумной птицей. Поэтому в последнее время Паук стал много есть (молочных каш в основном) и пил соки, морковный и бураковый — чтобы, как он говорил, поскорее вырасти до нормальных размеров и быть в состоянии удержать леечку с водой в своих волосатых лапках. Несколько месяцев назад я пришел бы в ужас от такого его желания — наш Паук, размером с кофейное блюдце, и так казался мне слишком большим. Но теперь, познакомившись с ним поближе, я перестал находить его страшным, больше того — он стал мне симпатичен, и я напрочь забывал о его мохнатых лапах и животе, о его ужасных смертоносных жвалах и прочих признаках паучьей природы.

Но я отвлекся. Итак, Домовушка на какое-то время уединился со мной в комнате Лады — мне пришлось подождать, пока Паук закончит обтирать листья молоденького фикуса и направит своего ездового Петуха в кабинет, чтобы заняться геранями. Когда дверь за ними закрылась, я завел разговор с Домовушкой — со вчерашнего дня я пытался улучить минутку, чтобы пожаловаться Домовушке на Пса. Простить-то я Пса простил, однако же что-то неправильное есть в том, что твой нравственный подвиг никто не оценит и не похвалит. Домовушка со мной не согласился — я имею в виду, не согласился с моей оценкой поведения Пса.

— Что ябедает наш Пес — этого нет. Рассказывает Ладе, конечно, обо всем произошедшем, однако же должна же она в известности быть...

— Нет! — воскликнул я. — Ты никогда меня не убедишь, что Ладе необходимо было докладывать о съеденной нами курице, и обо всех перепалках — беззлобных и никому не приносящих вреда, заметь! — на кухне, и уж тем более о моих взаимоотношениях с кошками. Вот это уже называется вмешательством в мою личную жизнь!...

— Да уж прости ты его, — просительно произнес Домовушка, рассматривая только что протертый им бокал на предмет многократного отражения в хрустальных гранях зажженной по случаю пасмурного дня люстры. — Малое дитятко еще, несмышленое...

— Как это?!... — я едва не захлебнулся от возмущения. — Он, такой огромный, такой свирепый, а ты мне говоришь, что он — малое дитятко?

— Щенок еще вовсе, то есть ребятенок, — энергично кивнул головкой Домовушка и подышал на незаметное мне пятнышко в хрустальном боку бокала. — Почитай, в классе пятом его это... трасварнули. Ему бы еще в горелки бегать, да с удилищем на речке сиживать, а на него такая сразу честь взвалилась — Ладу оберегать. Вот и ищет, как бы еще лучше службу свою справить. А отрок же еще беспортошный, как по прежнему бы времени...

Я задумался. Я вспомнил — давным-давно, когда я только-только стал котом, Ворон говорил мне, что после венчания Лады все мы возвратимся в то состояние, в каком были на момент трансформирования. Сколько бы лет ни провели мы в этих своих звериных (птичьих и т. д.) шкурах и перьях. То есть Псу по-прежнему двенадцать, а мне — сколько же мне было в тот прекрасный майский день? Я не помнил, но что-то около двадцати. Будем считать, что мне было двадцать. Значит, если Лада не выйдет замуж в ближайшие лет эдак тридцать-сорок, мои ровесники успеют состариться, обзавестись внуками, а я по-прежнему буду молод и красив?

Мысль это мне понравилась. Это же почти бессмертие — то есть умирать когда-нибудь все равно придется, но столь долгая молодость, плюс к ней — мои вновь прорезавшиеся способности к магии, которые, скорее всего, исчезнут после возвращения ко мне человеческого облика — право, я был очень счастлив тогда, что меня превратили в кота. И уж конечно я вовсе не хотел становиться человеком.

В этих размышлениях я незаметно покончил со своей работой, и даже привередливый Домовушка, чуть ли не обнюхав каждую рюмочку (впрочем, скорее всего именно обнюхав — потому как иначе он мог находить совершенно невидимую глазу грязь, кроме как по запаху) остался доволен моими усилиями. И в качестве поощрительного приза приставил меня к стеклоочистительному механизму, который уже довел до блеска оконные стекла. Теперь нужно было вычистить стекла витринок в стенке и заняться зеркалами в коридоре. Машинка бегала по зеркальному стеклу, я следил за ее движениями, чтобы вовремя подхватить ее и перенести на следующее зеркало, и раздумывал. Поймите меня правильно — я желал Ладе всего наилучшего: выйти замуж, воссоединиться с родителями, получить статус законной правительницы Светелграда и всего княжества, но — пусть я эгоист и себялюбец! — но почему этому не произойти попозже? Когда я достаточно овладею магией. Ведь если Лада за сто почти лет повзрослела лет на двадцать, то ее тридцать наступят лет эдак через пятьдесят. Вполне приемлемый срок. И возраст для замужества тоже подходящий. Зрелый достаточно, чтобы не увлечься первым встречным, и в то же время еще и хороша, и красива, и молода. Нет, положительно надо убедить Ладу погодить с замужеством. Стоит ли спешить вступать в брак неизвестно с кем! Я очень сомневался в достоинствах суженого Лады, хотя Домовушка и убеждал меня, что суженным может стать только истинный витязь, умный, хороший и честный, добрый молодец, отважный воитель. Знаю я этих современных воителей — драчуны-каратисты, с криками "Кия-я!", Ван Дамы-любители, сначала лезут в драку, а потом думают, стоило ли. Ничего хорошего с таким Ладу не ждет. Книжек они не читают, кино не смотрят — им некогда, они совершенствуют свое тело и берегут свое здоровье. Не пьют, не курят, не едят острого и соленого... И вообще они — очень тоскливые люди. Нет, они-то считают себя жизнерадостными, но вот окружающие тоскуют, когда их сын (брат, муж, друг) часами лупит по дощечке ребрами ладоней, или держит на вытянутых руках гири, или занимается еще чем-нибудь столь же непроизводительным. Может, конечно, у них, в их Там, витязи и воители совсем другие, образованные и учтивые — но я в этом очень сомневаюсь. Нет, положительно Ладе необходимо погодить с выбором еще пару-тройку десятилетий. До тех пор, когда ей будет уже совсем пора.

Между тем уборка квартиры была завершена. Под наши ликующие крики Домовушка с помощью Пса выволок из шкафа кадку с елкой. Елочка была невысока — метр от силы, — но действительно зелена и пушиста. Паук сразу же перебрался на нее и зашмыгал по веткам в поисках желтых иголок, которые надо было удалить, а также вредных насекомых. Насекомых он не нашел — откуда насекомые в нашей заколдованной квартире? — желтых иголок и обломанных веточек тоже. Покончив с осмотром, Паук строго предупредил, что если кто-то из нас сломает на елочке хоть иголочку, то будет иметь дело с ним, с Пауком. Грозный его вид с поднятыми кверху жвалами не обещал осмелившемуся ничего хорошего. Но Домовушка, с его привычкой стараться все сразу уладить и разрядить обстановку, быстро нашел Пауку работу — украшать оконные стекла снежинками, слепленными из паутины. Паук плохо себе представлял, как взяться за это дело и удалился в кухню экспериментировать. Мы же, повосхищавшись елочкой, разбрелись по углам, чтобы до прихода Лады хоть немного отдохнуть после непривычных дневных трудов. Кроме Домовушки, конечно — занятый уборкой, он не успел приготовить обед, и теперь собирал нам поесть что-нибудь на скорую руку, хотя бы всухомятку.

Он почти успел справиться с этим, как запоры нашей двери начали открываться сами собой: в замочных скважинах со скрежетом проворачивались невидимые ключи, засов отодвинулся, цепочка выскочила из гнездышка и закачалась, болтаясь... Я подскочил на всех четырех лапах и испуганно уставился на все это — нашествие страшной вражьей силы виделось мне, а Лады нет дома, значит, я должен буду предпринять что-либо, как единственный в наличии практикующий маг, хотя — ну какой, какой я маг? Ученик только, фамулус, я ведь кроме чиха да сглаза, еще никаких приемов не знаю, а я сомневаюсь, что вражью силу можно одолеть, всего только чихнув на нее. Шерсть моя на загривке сама собою встала торчком, усы распушились, хвост задрожал в напряжении, спинка выгнулась, а когти самостоятельно, без всякого моего на то желания, покинули мягкие подушечки лап. Я был очень, очень испуган, но внешне представлял собой вполне достойное зрелище рассвирепевшего кота. И тут я услышал спокойный и даже радостный голос Домовушки:

— Ишь, как Ладушка наша нынче домой поторапливается! Видно, все купила, груз тяжелый да неудобный; опять же елку нынче наряжать надобно — она с малолетства это дело страсть, как любит. Пес, ты б пошел ее встренул, что ль?

Но Пес, не дожидаясь робко высказанной просьбы Домовушки, уже сорвался с места и кинулся в двери, услужливо перед ним распахнувшиеся.

— Ну и ну, — покрутил я головой, с облегчением переводя дух и чувствуя, как приглаживается — опять же сама собой — моя вздыбившаяся шерсть, как втягиваются на место когти, как расслабляются напруженные мышцы. — Так это Лада нам такой переполох устроила? Неужели она двери вот так, на расстоянии открывать может? Что же она всякий раз звонит, чтоб ей открыли?

— Ну, — сказал Домовушка, расставляя на столе тарелки, — по-перву, не годится волшбой каждый день разбрасываться, так и совсем всю свою силушку растерять недолго. Я так мыслю. И потом, это ж тоже гоже — когда тебе дверь отворяют, ждут, значит, дома... Она вот так только когда очень-но злая, а чаще — когда спешит чрезмерно. Нынче же, я думаю, у нее сумки очень тяжелые, потому и сама отперла.

Но Домовушка ошибался. То есть сумки Лады действительно были очень уж тяжелы, и их было много, и они были громоздкими и неудобными. Но, помимо всего прочего, Лада спешила.

Она влетела в коридор, швырнула сумки в кухню и скрылась в своей комнате. Я кинулся подхватить сумки, чтобы они не упали, хотя был слишком далеко. Порыв мой, загодя обреченный на неудачу, оказался одновременно и ненужным, и бесполезным: сумки зависли в воздухе, как будто стояли на столе. Присмотревшись, то есть определенным образом прищурившись, я различил тонкую ажурного плетения авоську из магионов, мешающую сумкам упасть.

Из комнаты Лады вылетел, квохча и теряя перья, встрепанный и возмущенный Петух. Он оглядел нас недоумевающим круглым глазом, взлетел на резную перекладину — насест Ворона, — сунул голову под крыло и уснул.

Потом в дверь протиснулся пыхтящий Пес. В зубах он тащил сумку, опять же в магионного плетения авоське, то есть сумка никак не могла быть тяжела для него. Однако она была очень велика, и Псу приходилось изо всех сил вытягивать шею, чтобы не волочь ее (сумку) по земле.

Домовушка запер дверь и занялся разбором покупок, когда Лада позвала его к себе в комнату.

Я обошел вокруг сумок. Конечно, меня очень интересовало, что же Лада принесла такое тяжелое и громоздкое, но, рассудив (и вполне логично, по-моему), что содержимое сумок от меня не уйдет, и я успею узнать, что в них лежит; уж верно, Лада значительно расширила список, выданный ей с утра Домовушкою! А вот содержание разговора, который Лада с этим самым Домовушкою вела, и причины Ладиной спешки — это куда более интересный предмет, и, если так можно выразиться, куда более животрепещущий. Я прошелся вдоль коридора туда-сюда с видом кота, совершающего свой ежедневный моцион — невозмутимо и с достоинством. Я не собирался подслушивать — нет и нет! Подслушивать некрасиво, это знает каждый младенец, а я уже никак не могу причислять себя к младенцам и отговариваться младенческим неведением и младенческой невинностью. Однако если у кота возникает в чем-либо, пусть даже и в моционе, потребность, он ее тут же должен утолить. И не его вина, если рядом с выбранным им для прогулок местом кто-то очень громко разговаривает. Он (кот) совершенно не собирается прислушиваться. Но если несколько слов достигнут его ушей, он в том совершенно не виноват. И уж никак не подслушивает. Говорите тише, если не хотите, чтоб вас услышали!...

К сожалению, они не хотели быть услышанными и говорили слишком тихо, чтобы я мог хоть что-нибудь разобрать. Только время от времени до меня доносились Домовушкины вопли: наш охранитель духа был близок к истерике. Самой настоящей.

— "Бзрз!..." — доносилось до меня, — "...с-с-м стыд прр..."; "...Ч-ч-б-ш-ш-с-ж!..."

Я подумал и перевел это так:

"Безразумная! Совсем стыд потеряла! Что я Бабушке (возможен вариант "батюшке") скажу!"

Очень скоро Домовушка вылетел из комнаты с таким же взъерошенным видом, как и Петух, на ходу перекидываясь в таракана. Я было сунул нос в слегка приоткрытую дверь — и чуть не получил этой дверью по своему любопытному носу: дверь с треском захлопнулась. К счастью, у меня хорошая реакция.

Я вернулся в кухню. Те, кто там находился, сидели тихо, как мышки. Домовушка успел забиться в какую-то щель. Жаб затаился в чаще дубовой поросли. По-моему, он даже и в миску свою забрался, и полотенцем своим укрылся. Рыб влез в грот головой вперед, так что вместо улыбающегося рыла я увидел только слегка подрагивающий хвост. Паук, в последнее время порядком потолстевший, спешно наращивал новый ряд паутины. Даже Пес, большой и бесстрашный, залез под стол, и оттуда торчали его лапы — они были слишком велики. Один лишь Петух дремал на насесте, ничтоже сумняшеся.

Мне места не нашлось. Я уже понял, что Лада чем-то разгневана, а также сообразил, что разгневанной магине под руку лучше не попадаться. Поэтому я оставил их дрожать от страха в кухне, и отправился в Бабушкину комнату. Я собирался дрожать от страха там. Туда Лада почти никогда не заходила.

Но в этот раз она изменила своим привычкам. Не успел я свернуться клубочком на бархатном покрывале, как Лада влетела в комнату, зацепившись по пути об угол кровати. Я, естественно, слетел кубарем вниз и шмыгнул в закрывающуюся уже дверь. Последнее, что я успел заметить, была Лада, скидывающая свой (розовенький, в оборочках) кокетливый халатик.

— Она пошла в Бабушкину комнату, — сообщил я, входя в кухню. Единодушный вздох облегчения оповестил меня о том, что все дурное, что могло бы случиться, осталось позади. К сожалению, будущее несколько не оправдало наших ожиданий, но — заранее рад успокоить вас — никто из нас не пострадал.

Лампочка в кухне вспыхнула вдруг особенно ярким светом, загудела и взорвалась с треском. Точно так же поступила и лампочка в коридоре.

— Опять свет выключили, — сказал Пес. Он уже успел вылезти из-под стола.

— Не, это что-то случилось, — не согласился Жаб. — Видел, как напряжение скакнуло?

Зашелестели мягко перья, и мы услышали голос Ворона — одновременно с встревоженным кудахтаньем. Это Ворон прилетел из кабинета, где он не то дремал перед обедом, не то составлял для меня учебный план, и спихнул Петуха со своего насеста.

— Авария в трансформаторной будке, — сообщил Ворон спокойно. — Нечто ужасное. Полыхнуло до небес. Весь район остался без света.

Домовушка продолжал отсиживаться в щели, поэтому я взял на себя его функции и зажег свечу. Петух поквохтал немного, всполошенный, и удалился в комнату — досыпать. Но в коридоре он столкнулся с Ладой, встревожено взвыл — это был именно вой, а не квохтанье, — вытянув шею, расправив крылья, прибежал в кухню и заметался по углам в поисках убежища. Он был так напуган, что забыл о своем умении летать.

Я не понял, что его так напугало, пока в кухне не появилась Лада.

— А что вы тут сидите без света? — удивилась она.

— Авария в трансформаторной, — пояснил Ворон.

— Странно, — сказал Лада. — А у меня свет горел...

И тут мы в колеблющемся пламени свечи разглядели ее и единодушно ахнули. На Ладе было новое платье.

— Так вот почему будка на воздух взлетела! — произнес Ворон не предвещающим ничего хорошего тоном. — Значит, ты опять занималась магией без соблюдения правил техники безопасности!

Лада отмахнулась полненькой обнаженной до плеча ручкой:

— Отстань, Ворон. Лучше скажи, как тебе нравится мое новое платье.

Она что-то сделала, потому что свеча вдруг выбросила сноп искр, и стала гореть настолько ярко, что я зажмурился от неожиданного потока света. Потом осторожно взглянул на Ладу.

То, что на ней было одето, назвать платьем можно было с очень большой натяжкой.

Оно переливалось всеми цветами радуги, как новая змеиная кожа. Собственно, оно и имитировало змеиную кожу, и сделано было — я не могу тут употребить слово "сшито" — из чешуек. В свете пылающей ярко свечи чешуйки горели и искрились, бросая разноцветные блики на мебель и наши удивленные лица.

Но не только материал, из которого оно было сделано — и фасон также заставлял вспомнить о змее. Плечиков и рукавов у этого платья не было. Оно начиналось на груди — настолько низко, что можно было бы говорить о нарушениях правил приличия, если бы вдруг оно сползло хотя бы на миллиметр. Но оно не сползало, как будто было приклеено к коже. В этом платье Лада, обычно аппетитно полненькая, приобрела формы женщины-вамп. Ее грудь оказалась вдруг настолько пышной, что, казалось, что чешуйки вот-вот посыплются на пол, не выдержав внутреннего натяжения. Далее была плотно обтянутая платьем стройная талия, а пышный бюст уравновешивался в задней нижней части фигуры столь же пышным и роскошным задом, причем из-за того, что чешуйки поблескивали и посверкивали, казалось, что Лада своим пышным задком непрерывно повиливает, знаете, эдак чрезвычайно соблазнительно. Значительно выше того места, где обычно кончается нижняя кромка трусиков, начинался разрез, который то сходился, то слегка распахивался, обнажая стройную упругую ножку в тонком чулке. Все вместе было настолько сногсшибательно, что я забыл о своем котином обличье и у меня потекли слюнки.

Кажется, она ко всему этому еще и ярко накрасилась, и собрала свои белокурые волосы в высокую прическу, но этого я уже не разглядел. Платье, а, вернее, то, что так ясно угадывалось под платьем, не позволяло обращать внимание на лицо, возраст, прическу, а также личность его (платья) обладательницы. Платье, буде она покажется в нем в каком-нибудь людном месте, заставит всех мужчин в радиусе пятисот метров забыть о долге, чести и совести и поддаться низменным животным инстинктам.

— Ну, что ж вы молчите? — требовательно спросила Лада, поворачиваясь к нам то одним, то другим боком, а то и спиной. — Как я вам?

Я сглотнул, но во рту снова пересохло. Попробуй, скажи ей сейчас, что мы думаем о ее новом наряде — испепелит!

Как видно, та же мысль посетила и Пса — он вдруг взвыл жалобно и присел на задних лапах, низко пригибая голову к полу. Ворон прокашлялся и сказал.

— Спору нет, Лада, платье это очень эффектно, только я не совсем понимаю, куда ты собралась в нем идти.

— Меня пригласили в компанию встречать Новый год, — объяснила Лада, будто не замечая кислого тона Ворона.

— А я было подумал, что ты решила стать эстрадной певичкой, — сказал задумчиво Ворон. — Такой наряд был бы как нельзя более уместен на сцене ночного клуба или ресторана.

— Что? — брови Лады поднялись двумя ровными тонкими дугами, а изящно вырезанные ноздри задрожали.

— А мне нравится! — спас положение, высовывая морду из зарослей, бесшабашный Жаб. — Ты в этом платье такая крутая телка, что хоть падай! Все мужики будут за тобой бегать, как кобеля за сучкой в течке, и лапки задирать на подол. Ей-ей ни один не устоит против такой роскоши!

Опасно вздернутые брови Лады опали, но ноздри продолжали дрожать, дрожал и голос:

— Вам не нравится?

— Нравится, очень даже нравится! — воскликнули мы единодушным хором. — Просто видишь ли, — продолжал я уже один наимягчайшим из своего арсенала мурлыканьем, с наинежнейшими обертонами, — видишь ли, Ладушка, всякая одежда, помимо функций защиты от непогоды и украшения своего обладателя, выполняет еще и функцию, я бы сказал, информационную... — от испуга я начал говорить совсем как Ворон, употребляя не только его словечки, но позаимствовав также и построение фраз, смягчив, впрочем, назидательную интонацию. Я говорил не назидая, не наставляя, не констатируя факт — нет, я говорил, мягко увещевая, убаюкивая подозрения, возражал нежно, взывая к здравому смыслу, который в голове у этой девочки, невзирая на ее возраст, все-таки был.

— ...Не помню, кто сказал, кажется, Стендаль: "Одеваясь так или иначе, женщина обещает себя в той или иной степени". Видишь ли, Ладушка, как совершенно правильно отметил Ворон, это платье, вполне уместное на эстраде — потому что эстрадная звезда в силу профессии своей должна пообещать себя как можно большему количеству мужчин, — в небольшой компании возможно только если ты решила отомстить всем окружающим тебя женщинам и отбить у них их спутников. Все мужчины будут твоими, в этом ты не сомневайся, а вот женщины все тебя возненавидят единогласно в ту минуту, когда ты снимешь курточку. Для дружеской вечеринки, если ты хочешь сохранить хорошие отношения со всеми, окружающими тебя, я бы посоветовал что-нибудь более скромное, менее вызывающее, хотя, конечно, не менее элегантное.

Лада страдальчески скривилась, развернулась на каблучках и вышла.

— Ну, дает! — сказал Жаб, когда хлопнула дверь в Бабушкину комнату. — Могёт, еще как могёт! Одно слово — ведьма!

Я ожидал протестующего рычания Пса, но тот, как видно, еще не оправился от шока. Он по-прежнему приседал, пригибался, и из его огромной пасти доносилось щенячье повизгивание.

— Эй, вы, там! Свет починили! — воскликнул Рыб. Мы выглянули на улицу — фонари дворового освещения зажглись. Мы ввернули новые лампочки в кухне и в коридоре. Домовушка не высказывал никакого желания покинуть свое убежище, поэтому я предложил всем усесться за стол и перекусить. В конце концов, неизвестно, сколько времени он собирается отсиживаться в своей щели, а голод — не тетка, с самого завтрака маковой росинки во рту (или в пасти, если хотите) ни у кого из нас не было. Со мной согласились, тем более что стол был уже накрыт. Мы дружно принялись за еду — и тут лампочки полопались опять.

— Что за безалаберность! — воскликнул Ворон, срываясь с места.

Я побежал в кабинет посмотреть на трансформаторную будку.

Так и есть — будка снова взорвалась. Вернее, полыхнула ярким желтым пламенем, и рабочие, починившие ее только что, разбегались в разные стороны, теряя инструменты и шапки. Мальчишки, которые в этот еще не поздний час в изобилии толклись поодаль, радостно улюлюкали. Зрелище было завораживающе прекрасным, хотя и ужасным. К ужасу примешивалось понимание того, что район остался без света надолго — вряд ли рабочие возьмутся второй раз подряд устранять последствия аварии. Они решат, что надо подождать до утра, и уже утром, разобравшись, что к чему, починить будку окончательно. Они не знали, что виновница аварии просто никак не может выбрать себе наряд на новогодний вечер.

— Что ты делаешь, Лада? — услышал я гневный голос Ворона. — Сколько раз Бабушка предупреждала тебя, чтобы ты не смела заниматься серьезной магией, не выставив отражатели!

— Ой, да что такое! — недовольно отвечала Лада из-за двери. — Подумаешь, платье только одно сделала!...

— Посмотри, до чего ты доигралась — будка второй раз за сегодняшний вечер горит, люди без света остались!

— Отстань от меня, мне некогда, — сказала Лада. — Починят. Ничего страшного.

— Починят? А если кто-то пострадал? Ты понимаешь, что будет, если кого-то сейчас зашибло? Обожгло? Если кто-то погиб?

— Ой, Ворон, что ты все меня пугаешь да пугаешь! Никто не пострадал.

— Лада!... — снова начал было Ворон и запнулся на полуслове. Я ринулся посмотреть, что это его так удивило.

Дверь в Бабушкину комнату была открыта. Как ни странно, свет там действительно горел, только какой-то синеватый. И воняло чем-то химическим — то ли серой, то ли еще чем-то противным. Я пригляделся. Лампочка здесь тоже взорвалась, но волосок остался цел, он-то и светился синим холодным светом.

Лада смастачила себе новое платье и крутилась теперь перед зеркалом, разглядывая себя с боков и со спины. Старое платье, из чешуек, валялось на полу и очень напоминало кожу, сброшенную змеей. Еще на полу, на кровати, на кресле валялись раскрытые журналы мод — "Бурда" и "Неккерман". На одной из журнальных красоток я увидел что-то вроде змеиной кожи, только менее облегающее и менее откровенное, чем то, что давеча напяливала на себя наша Лада. Теперь же на ней (Ладе) было надето что-то вроде пеньюара — прозрачное, воздушное, с кучей всяческих рюшиков, оборочек и воланчиков, оно имело только одну пуговицу — на животе, и при малейшем движении распахивалось, выставляя на обозрение пижамку из черного плотного кружева.

— Лада! — воскликнул я, — ты решила завести себе любовника?

Ее тонкие бровки опасно сдвинулись над переносицей.

— Думай, что ты говоришь, Кот! — гневно сказал она.

— А ты думай, что ты делаешь! — завопил Ворон. — Что это ты на себя напялила?

— Это платье, — сказала Лада, возвращаясь к прежнему своему занятию. Она подбоченилась, соблазнительно изогнув талию, потом повела плечиком. Выражение ее лица не оставляло сомнений — она чрезвычайно нравилась себе в этом новом туалете.

— Ладушка, — плачуще промурлыкал я, — это же домашняя одежда! Пеньюар называется! Вот, гляди! — в одном из раскрытых журналов я углядел что-то подобное тому, что было надето на Ладе, и сунул ей этот журнал. Журнал был не на русском, и даже не на английском языке, но слово "пеньюар", написанное латинскими буквами, я, слава богу, прочитать могу. Лада посмотрела на страничку и рассеянно спросила:

— Ну и что?

— Как это "ну и что"? — возмутился я. — Ты что, читать не умеешь? Здесь же написано!

— Написано, — согласилась Лада. — Написано, что это — пеньюар, то есть платье для вечерних приемов. Вечерние платья всегда так выглядят, как будто ночные рубашки.

— Лада, но пеньюар — это совсем не то, что платье для коктейля, — вступил в разговор Ворон. — Пеньюар — это род домашней одежды. Элегантное неглиже. Нечто вроде домашнего халатика. Одевается поверх ночной одежды: рубашки или пижамы. В пеньюаре можно принимать гостей с утра, приблизительно до десяти часов пополуночи. После указанного времени эта одежда считается неприличной...

— Да? — спросила Лада дрогнувшим голосом. — А я думала... — она покраснела, как спелый помидор.

Я перелистнул несколько страничек в журнале.

— Вот миленькое платьице — смотри! — обратился я к Ладе. Платье, которое я указал, ничем особенным не отличалось. Главное — оно не было коротким, не имело разрезов, и декольте на нем было маленькое-маленькое, почти под горлышко. — Очень славное платьице.

— Ничего особенного, — фыркнула Лада, но тут же переспросила жалобно:

— Тебе что, правда нравится?

— Ну, не так, чтоб очень, — сжалился я. — Просто, по-моему, оно лучше подойдет к случаю. Ты не забывай, что вечеринка у нас — это совсем не то, что вечерний прием у них. В вечернем платье тебе будет неудобно. Нужно что-то более нейтральное.

— Самая нейтральная одежда — это джинсы и свитер, — сказала Лада.

— Да! — обрадовано кивнул я, — и главное — тебе так хорошо в джинсах и в свитере!

— Я каждый день хожу в джинсах и свитере, мне надоело, — отрезала Лада. — Хочу платье!...

Кое-как мы нашли такой фасон платья, который удовлетворил требования Лады и при этом был достаточно скромен. Когда Лада появилась в нем в кухне, все одобрили единодушно и восхитились ее вкусом. Платье было темно-синего цвета, который прекрасно гармонировал с голубыми глазами Лады, оно не облегало фигуру, но в то же время легким намеком подчеркивало то, что нужно подчеркнуть, юбка была прямая и чуть выше колен, а воротник-стоечка приятно оттенял белую шейку. Лада прошлась туда-сюда, подражая походке манекенщиц, и мы зааплодировали единодушно. По-моему, мы все были восхищены не столько платьем и даже не столько Ладой в этом платье, сколько тем, что теперь ее можно было выпустить на улицу, не опасаясь неприятных последствий. Лада раскраснелась от удовольствия, несколько раз поклонилась нам и убежала переодеваться в халатик.

И мы наконец пообедали.

Г Л А В А В О С Е М Н А Д Ц А Я,

п р е д н о в о г о д н я я

В лесу родилась елочка...

Песня

Назавтра Лада свое новое платье не одела. Я удивился: почему?

— Ой, Кот, как ты не понимаешь, я же хочу Новый год встретить в новом платье. А если я его сегодня одену, оно будет уже не новое!

Вот поди пойми этих женщин: зачем вчера надо было так торопиться, заставлять всех сидеть голодными, оставить целый квартал без электроэнергии — и все равно пойти на работу в старом растянувшемся свитере и потрепанных джинсах?

— А сегодня ты не хочешь принарядиться? У вас же наверняка сегодня никто работать не будет, предпраздничный день все-таки...

Она махнула рукой.

— А, им все равно, в чем я одета. Да и мне тоже все равно.

Ну, этого я уж совсем не понял. Обычно женщина или совсем не следит за собой, одевается, как попало, причесывается наспех, стрижется в мужской парикмахерской и не употребляет косметики, или же, наоборот, тщательно продумывает как праздничный, так и повседневный туалет, выбрасывает сумасшедшие деньги на парикмахерские (прическа, маникюр, педикюр, косметолог) и не выйдет даже и вынести мусор без помады на губах. Наверное, она все-таки еще слишком молода, наша Лада, ее стиль еще до конца не сформировался.

Итак, Лада натянула свой старый свитер и линялые джинсы, быстренько заплела косу, подмазала глаза и губы, повертелась зачем-то перед зеркалом и убежала на работу, пообещав вернуться пораньше — ведь вчера елку убрать не успели. Только после этого хмурый, как ненастная ночь, Домовушка покинул свое убежище.

— Совсем девка от рук отбилась, — буркнул он в ответ на мой невысказанный вопрос. — Статочное ли дело — в такой великий праздник дома не ночевать!... А случись что — кого виноватить? Домового — не уследил-де!... Что я Бабушке скажу, как вернется и ответ спросит? Как я ей в глаза гляну?

— Ну, пока еще ничего не случилось, да и вряд ли случится, — сказал я уверенно. — В конце концов, Лада — вполне разумная взрослая девушка, к тому же не обделённая способностями. Как она вчера лихо себе платья мастерила!

— Вот то-то и оно, что лихо! — буркнул Домовушка, засыпая ненавистное пшено в кастрюльку с молоком. — Нет бы — чинно, благородно, по-людски, иголочку в пальчики взять, ножнички, да и скроить-сметать себе одежку приличную, нет: тыр! фыр! бах! Нетканое, нешитое, в один секунд сладила, потом раз оденет — и бросит. Небось, потрудилась бы, как след — до дыр доносила бы, да и после бы латала-штопала... Ленивица у нас выросла, капризница балованная.

— Ну, я не думаю, что наследной княжне так уж необходимо умение шить или штопать. Все ж таки...

— Девичье рукоделие любой девке необходимо, хоть царевне, хоть королевне! Случись чего с ее уменьями волшебными — и никуда она непригодная, ни корову подоить, ни носки мужу связать! Ничегошеньки не умеет, аки дитятко малое — а уж в возрасте. Девка не косою, не румянцем тщеславиться должна, а рукомеслами девичьим, тогда и женишок ей добрый сыщется, а не вертопрах какой...

— Так она же премудрая — ты ж сам говорил!

— Ну, говорил... А нынче иное скажу — ежели дойдет до беды, ежели не соблюдет себя — враз премудрость ее и улетучится, а что останется? Умишка горсточка, да волосья да пояса, а больше и ничего.

Домовушка упер кулачок в щечку, как будто у него болели зубы, вздохнул и застонал жалобно, с причитаньями: — Горюшко ты мое, Ладушка, что ж ты, безразумная, творишь, где ж твоя честь девичья, где ж твое разумение, отеческому слову послушание...

Тем временем каша вылезла из кастрюльки и зашипела на раскаленной плите. Запахло противно паленым пшеном и горелым молоком.

— Каша, каша!... — заорал я, — Домовушка!

Домовушка схватился за кастрюльку голыми лапками, обжег их, разумеется, и побежал лечиться живомертвой водой. Завтрак был испорчен. И даже вчерашних пирогов не осталось.

Я своей волей отрезал каждому из обитателей по куску сыра и ломтю хлеба. Я не понимал, почему Домовушка так расстроился. Ну, хочет Лада встретить Новый год в компании — на здоровье, хорошая, добрая традиция — Лада ж наша не старая бабка какая-нибудь. А что до всяческих намеков на возможность совершения ею какой-нибудь глупости — то, во-первых, неизвестно еще, глупость это, или, наоборот, мудрость, потому как все в мире относительно. И если с точки зрения Домовушки, традиционной и освященной веками, однако безусловно старомодной, поведение Лады граничило с распутством, то с точки зрения современного человека без предрассудков, Лада была даже и слишком скромна. А во-вторых, при всей своей молодости Лада была достаточно разумна. И достаточно честолюбива, добавлю кстати. Ни за какие коврижки она не отказалась бы от возможности стать княгиней — даже если бы ей пообещали... Ну, не знаю — даже если бы ей сделал предложение принц Уэльский. Или калиф Багдадский.

Лада перевыполнила свое обещание — она не просто пришла с работы пораньше, она была дома уже часа в два, счастливая и румяная. Ей на работе надарили много подарков, в том числе зажигалку для газовой плиты, деревянный брелок для ключей в виде усатой и бородатой головы, шоколадку, точилку для карандашей, подставку под горячие кастрюли и еще кучу всякой ненужной дребедени. Зачем, спрашивается, Ладе зажигалка, если газ она зажигает, просто ткнув пальцем в сторону газовой горелки? Или брелок для ключей — один из семи замков на нашей двери имел ключ в килограмма три весом — никакой брелок этого не выдержит. Разве что шоколадка — вещь полезная, ее всегда можно съесть. Но дорог не подарок — Лада не ожидала, что ее, оказывается, так любят на работе, и так хотят сделать ей приятное.

— А я никому гостинца не приготовила, пришлось выкручиваться на месте, — сказала она мне, хвастаясь своими подарками.

— И как же ты выкручивалась? — спросил я.

— Ну, как! Колдовать почала, не понятно, что ли! — встрял в разговор Домовушка. Он был зол и раздражителен — еще не отошел после вчерашнего. — Ох, Лада, Лада, нет на тебя розги, в рассоле моченой!... Моя бы воля — задрать бы тебе подол, оголить место неназываемое, да так огладить, чтоб седмицу присесть не могла! Что тебе Бабушка-то сказывала — не моги волшбами-чародействами заниматься окромя как в собственной квартире! Наведешь вражьих разведчиков — небо в овчинку покажется! Вчера фирверку устроила на весь квартал — точно вывеску для силы вражьей: вот она я, приходи, бери меня тепленькую!

Я ожидал, что Лада обидится или рассердится на Домовушку, но ничуть не бывало — Лада виновато потупила глазки и просительно протянула тоненьким своим голоском:

— Ну, Домовушечка! Я осторожненько! Я защиту выставляла, все, как положено! И всего-то десять минуточек этим занималась — за такое время сама Василиса Премудрая меня бы обнаружить не успела! Не сердись, пожалуйста!

Домовушка, как видно, тоже не ожидал такого смирения. Он отвернулся, смахнув набежавшую на глаза непрошеную слезу, и буркнул:

— Ладно уж, егоза. Ежели осторожненько...

Лада чмокнула Домовушку в лохматую щечку и побежала показывать свои подарки Ворону.

— Однако выпороть бы ее не мешало бы — для острастки, — сказал мне Домовушка, собирая на стол. — Да кто ж осмелиться руку-то на нее поднять, на княжну-то? Нету нашей Бабушки...

Я уже успел заметить, что в любой критической ситуации в нашем доме, связанной с поведением Лады, вспоминали Бабушку. Лада для нас была кем-то вроде самодержавной царицы, свою волю ставившую в закон для прочих, и, разумеется, управы на нее у нас не было. А поскольку мозгов у нее было все-таки маловато, то есть ровно столько, сколько полагается девчонке, только-только выскочившей из школы, иногда таковая управа была ой как нужна. Тем более что за год почти, протекший с момента исчезновения Бабушки, Лада, по выражению Домовушки, "чрезвычайно от рук отбившись". А о Бабушке по-прежнему было ни слуху, ни духу.

После обеда Лада наряжала елку.

Домовушка торжественно извлек из шкафа фанерный ящик внушительных размеров и водрузил его на журнальный столик.

У меня челюсть отвалилась от удивления, когда Домовушка снял крышку и тонкую шуршащую бумагу, прикрывавшую игрушки. Игрушки эти были из фольги и разноцветной бумаги, из пропитанной чем-то ваты, обильно усеянной блестками: ангелы, и волхвы, и зверушки, и звезды, и каменной твердости пряники; — им, наверное, было лет сто. Или чуть меньше. Выглядели же они почти как новые. Единственное современное елочное украшение Домовушка принес после — электрическая гирлянда в космическом стиле, знаете, всякие там ракеты, спутники и прочий астрономический антураж. Рядом с ангелами и волхвами эта гирлянда смотрелась неожиданно уместно.

Это только так говорилось, что Лада наряжала елку. Правильнее было бы сказать, что Лада руководила церемонией.

Домовушка, по-прежнему хмурый и неразговорчивый, доставал игрушки из ящика и тщательно осматривал их — не запылились ли, не изломались ли, не попортились ли от пребывания в тесном соприкосновении с другими, иногда твердыми и имеющими острые концы. Убедившись, что все в порядке, Домовушка протягивал игрушку Ладе. Лада, прищурясь, осматривала елку и указывала пальчиком, куда, по ее мнению, надо было игрушку повесить. В зависимости от места расположения, игрушку к елке цеплял или я, или Ворон — если наверху. Паук бегал следом за нами по веточкам и поправлял иголочки, ежеминутно предупреждая:

— Осторожнее, Кот, осторожнее, вы сейчас ветку сломаете... Ворон, что же вы делаете, вы же кору царапаете!... Да осторожнее, говорю!...

Даже Жаб покинул свое обиталище и присоединился к нам. Своими тонкими пальчиками он взбивал ватные сугробы и живописно драпировал ими ствол и нижние ветки. Кадку, в которой росла елка, обернули белой простыней. На верхушку прицепили огромную звезду из фольги, и от этой звезды спустили вниз блестящие ниточки канители. Канителью занимался Паук, как тонкой работой, требующей ювелирной точности.

Елка была готова, но на этом церемония не закончилась. Следующий этап заключался в украшении всех помещений квартиры.

Днем Паук налепил на стекла — и оконные, и зеркальные, и даже витринные — снежинки из собственного производства паутины. Даже кафельные стены в ванной и в туалете были украшены белыми ажурными узорами. Теперь Лада ходила по комнатам и командовала, куда еще повесить канитель или где прицепить блестящую звездочку. Например, к люстре в кабинете, или к насесту Ворона в кухне (хотя Домовушка протестовал, усмотрев в этом нарушение правил противопожарной безопасности). Лада быстро устранила возражения, наложив на все украшения — и елочные, и, если так можно выразиться, квартирные — специальное противопожарное заклятие.

Канителью были украшены и герани с фикусами и кактусами, и дубовая поросль на подоконнике. Даже Рыб высунул голову из своего аквариума, попросил ниточку дождика и обмотал им кустик водоросли.

Потом журнальный столик придвинули вплотную к елке и застелили красивой скатеркой — красной бархатной скатеркой с золотыми кистями.

— А это зачем? — спросил я.

— А сюда подарки после положатся, — сообщил мне Домовушка. — От Дедушки Мороза. И внуки его, Снегурки.

Я хмыкнул. Домовушка шутил очень серьезно.

Г Л А В А Д Е В Я Т Н А Д Ц А Я, в к о т о р о й

я п о р у ч а ю П с у в а ж н о е д е л о

Сказать, что вы простодушны, как

ребенок, сэр, значило бы сделать

детям комплимент, которого

не заслуживают

девять младенцев из десяти.

Сыщик Кафф

Тридцать первого декабря Домовушка с утра объявил "всеобщую помойку". По очереди, разумеется. И очень сокрушался, что в нашей квартирке негде пристроить баню.

— Уж как я Бабушку просил, как умолял, найди, говорю, хоть какое-никакое местечко, чтоб баньку-то наладить, а она мне говорит, что-де нет такого местечка, и найти его негде, разве что в шкапу, да в шкапу опасно, поскольку там время стоит; она и в шкап-то никого не пускала, ежели далеко надобно было, окромя как с веревкою вкруг поясницы обвязанной...

Я удивился. Я еще не отвык удивляться всяким волшебным штучкам. Глубина шкафа, на мой взгляд, не превышала полуметра. Ну, может быть, от силы сантиметров шестидесяти.

— И-и, милай, да там идти-идти, ноги сбить, сапоги стоптать, и до конца не дойдешь, до задней, то бишь, стеночки, — покачал головкой в ответ на мое удивление Домовушка. — Там изверение какое-то иное, не такое, как у нас.

Я не понял, что Домовушка понимал под словом "изверение", и переспросил.

— Я так мыслю, — сказал Домовушка шепотком, чтоб не слышал Ворон, — что там звери дикие да незнаемые водются. В глубине, конечно, потому как у входа никакого зверья я не видывал. А я токмо до третьего поворота доходил, где у нас кадка с елкою помещается. Однако помнится мне, как Бабушка Ворону растолковывала, что-де глубина шкафа сего таковая от изверения иного, и что изверений всего видимо-невидимо...

Но Ворон, с его феноменальным слухом, конечно же, услышал и не преминул встрять в разговор.

— Измерение, а не изверение, сверхъестественно невежественное ты существо! А ты, Кот, — обратился он ко мне сварливым тоном, — когда ты, наконец, оставишь свою вздорную привычку обращаться с вопросами к этому неучу? Спросил бы у меня, я бы тебе объяснил, что Бабушка, модифицируя платяной шкаф в стационарный хроностазис, была вынуждена выйти из нашего измерения в соседние: шестое, седьмое и восьмое.

— Я не хотел тебя беспокоить, — вежливо сказал я. — И потом, у меня каникулы. Я думал, ты тоже хочешь отдохнуть от моих вопросов.

— Хочет, как же — да ты его не корми ни хлебом, ни кашею, дай только языком побалаболить! И все почуднее, подиковиннее слова избирает — чтоб, значит, мне невдомек было, о чем это он там толкует. А ну, мыться поди, а то не гляну, что ты у нас преминистр ученый, и на слова твои мудреные не погляжу, веником загоню! — Домовушка, кажется, рассвирепел.

— По-моему тебе известно, что я принимаю ванну только в том случае, когда она нужна мне в лечебных целях, — заметил Ворон, перепархивая на всякий случай повыше. — Сегодня я чувствую себя вполне здоровым, и не намерен мочить свои перья...

— Поговори мне еще, поговори — я тут же Ладе скажу! Где видано — в Новый год с грязным телом идти!

Ворон поворчал немного для приличия и удалился в ванную.

— Каждый год такое повторяется — не хочет мыться, хоть ты тресни! — пожаловался мне Домовушка. — А разве ж можно в новогоднюю ночь, не помывшись? Что Дедушка Мороз об нас подумает? Что неряхи мы, неумытые замарахи. Из-за одного вот такого грязнолюбца.

Это было уже второе упоминание Деда Мороза за последние дни, и я задумался: может быть, слова Домовушки об этом сказочном персонаже — совсем не шутка и не метафора? В конце концов, в существовании домовых и ведьм — простите, чародеек, — я тоже убедился совсем недавно. И, возможно, новогодняя ночь сулит мне встречу с еще одним героем сказок?

Но пока что еще было утро последнего дня старого года, и Домовушка колдовал на кухне, в то время как Лада нежилась на пуховой перинке, а мы мылись в порядке строгой очередности: вначале Рыбу поменяли воду в аквариуме, затем Жаб поплавал в свое удовольствие в теплой водичке, потом Паук загнал в ванну Петуха, и довольно долго они плескались там, оставив на полу многочисленные лужи. Петух отправился в кухню, на насест Ворона — сохнуть, а Ворон, препираясь, сначала пожелал, чтобы я подтер пол, он, видите ли, не мог принимать ванну в нечистом помещении, потом он заставил меня вычистить и саму ванну, потому как перья его наимудрейшества были, видите ли, чрезвычайно деликатного свойства и при малейшем намеке на инфекцию теряли свой блеск и прочность. Наконец, Ворон погрузился в воду, обильно приправленную шампунем, и потребовал от меня, чтобы я читал ему вслух книгу, потому что, видите ли, он не привык, как некоторые, тратить время зря, а желал использовать его (время) с пользой. То есть приятное совмещать с полезным. Я не знаю, что при этом было приятное, а что — полезное; для читки он выбрал истрепанный томик сказок "Тысяча и одной ночи", в котором, по причине его восточного происхождения, не было никаких намеков о переходе из нашего Здесь в Светелградское Там.

После приключений отважного Али-Бабы и верной Марджаны он заставил меня читать о Синдбаде-мореходе, и мы дошли уже до пятого путешествия, когда в ванную заглянул обеспокоенный нашим долгим отсутствием Домовушка. Он выругал Ворона, а заодно и меня, за то, что я, по его мнению, потакаю "премудрейшей лени". Ворон, изрядно похудевший после купания, удалился изгонять Петуха со своего кухонного места, и я, наконец, смог заняться собой. Я снова вычистил ванну — не из брезгливости, а из принципа. Если Ворон не желает принимать ванну после Петуха, то я тоже не буду желать принимать ее после Ворона. Потом я поплавал в теплой воде, поплескался всласть, и Пес, чья очередь наступала после моей, любезно согласился потереть мне спинку. Домовушка, наготовивший для своего мытья дубовых веников, предлагал еще и похлестать меня — он, бедняга, старался максимально приблизить принятие ванны к мытью в бане. Но я не любитель бань — ни русской, ни финской, — и я отказался.

Псу с его размерами было трудно справиться с мытьем самому, поэтому его купал Домовушка. И, кажется, уговорил-таки на хлестание веничком, во всяком случае, из ванны доносились пронзительные взвизгивания и рычания, и, когда Пес, вместе с клубами пара, вылетел из ванной, оставляя мокрые следы на паркете, сквозь его прилипшую к телу мокрую шерсть просвечивала ярко-красная кожа.

Ради банного дня для нас с Псом постелили на бабушкиной кровати махровую простынь и поставили у изголовья обогреватель — чтобы мы могли высохнуть быстро, не рискуя простудиться. Поэтому мне пришлось, так сказать, разделить ложе с этим представителем отряда четвероногих ябед.

От него воняло мокрой псиной. Вы можете заметить, что коты тоже не всегда благоухают. Однако согласитесь, что противнее запаха мокрой псины может быть только запах дохлой крысы. Хотя что это я? Дохлая крыса пахнет почти приятно.

Но тут мне в голову пришла одна идея — относительно нашего будущего праздника, "празднества", как именовал его Домовушка. Я старательно прислушался к звукам нашей квартиры, чтобы определить дислокацию домочадцев.

Домовушка парился в ванной. Лада спала еще — отсыпалась впрок на новогоднюю ночь. Холоднокровные сидели на своем подоконнике, будучи ограничены в возможностях передвижения по квартире. Ворон сушил оперение над газовой плитой, а Петуха можно было в расчет не принимать — если даже еще не высох, то спит где-нибудь, сунув голову под влажное после купания крыло. Поэтому я мог без помех осуществить свой план.

Замысел мой базировался на том, что я, как начинающий маг, не мог врать. И Псу это было известно. Поэтому я должен был заставить Пса поверить в ту ложь, которая вовсе и не ложь, но в то же время и не совсем правда.

Я сказал:

— Домовушка пироги печет со всякими вкусностями...

Пес ответил мне нечленораздельным ворчанием — он успел задремать.

— Лада говорила, что очень сожалеет, что мы сидим без мяса по ее вине, — продолжал я.

Это была правда — Лада действительно после моего подвига с курицей сказала мне, что очень сожалеет, но что воровать грешно и нехорошо, и просила меня потерпеть — ради нее.

Пес снова проворчал нечто неразборчивое.

— Она уходит на всю ночь, поэтому, если бы мы и съели по куску колбасы, ничего дурного в этом не было бы... — этого Лада не говорила. Чего я — заметьте! — и не утверждал. Но после сказанной мной фразы Пес должен был подумать (и подумал, как доказали последующие события), что инициатива приобрести колбасу исходила от Лады.

Пес встрепенулся и резко сел на кровати. Сетка под нами прогнулась, пружины заскрипели, но кровать — в прежние времена умели делать мебель — выдержала.

— Правда? — спросил он недоверчиво.

— Ну рассуди сам: Лада уходит в четыре часа. Так? Придет она не раньше восьми утра. Так? У нас есть целых шестнадцать часов на приобретение и употребление колбасы.

— Да, но как ее приобрести? Лада ведь не может ее для нас купить!

— Не может. А ты — можешь. Берешь сумку, берешь деньги, берешь записку, в которой указано приблизительно следующее: "прошу подателю сего отпустить один килограмм колбасы"; идешь в магазин, протягиваешь продавцу записку и деньги, он умиляется, взвешивает тебе килограмм колбасы, да еще — попомни мои слова! — еще и тебя угостит кусочком, просто так, бесплатно.

Пес задумался. Мыслительный процесс протекал у него тяжело и мучительно — и не привлекая всякие там магические способности мне было видно, как мысли ворочаются в его большой голове, как постепенно смысл моих слов доходит до его понимания, как он, наконец, соображает, что в состоянии выполнить требуемое, и его широкая пасть расплывается в ухмылке. Колбаски ему хотелось, еще как!

Потом его морда омрачилась.

— А записка? — спросил он требовательно.

— Ты что, писать не умеешь? — пренебрежительно бросил я.

— Когда-то умел, — вздохнул он и поглядел на свои толстые лапы. Действительно, в его когтях трудно было удержать ручку или карандаш.

— Что, и на машинке настучать не сможешь пару строчек?

— Я попробую, — сказал он, спрыгнул с кровати и отправился в кабинет. Что мне в нем нравилось — у него слова никогда не расходились с делом.

— И сделаем всем сюрприз! — крикнул я ему вдогонку. — Новогодний!

Он обернулся на пороге, подумал немного и кивнул. Теперь я был уверен, что он никому ничего не скажет. Ладе — потому что считает, что просьба купить колбасу исходила от нее. Остальным — чтобы не испортить сюрприз, ведь весь смак сюрприза — в его неожиданности. Домовушка сегодня слишком занят пирогами и прочей стряпней, Лада — собой и приведением себя в порядок, Ворон устроил себе выходной, и даже не сунется сегодня в кабинет, а будет сидеть в кухне на своем насесте, изводить Домовушку разговорами и предвкушать ночное пиршество, наслаждаясь запахами. Остальным же до Пса и дела нет — где он и чем занят. А хозяйственная сумка с кошельком внутри всегда висела на ручке кухонной двери — Пес с этой сумкой в зубах сопровождал Ладу по утрам в булочную или молочную.

Г Л А В А Д В А Д Ц А Я,

н р а в о у ч и т е л ь н а я

Справедливость — всегда

справедливость, хотя она приходит

с опозданием, и то по ошибке.

Дж. Б. Шоу

Должен отметить, и я готов повторять это снова и снова — Пес был волен в своем выборе. Он волен был спокойно продолжать валяться на кровати, или спокойно гонять несуществующих блох на коврике у двери, даже и рявкнуть на меня злобно или добродушно, имея в виду, что, раз ты такой умный, то вот возьми и сходи за колбасой. Я не заставлял Пса "красть" кошелек, а именно таким словом было названо совершенное им деяние, когда Пес вернулся домой после блистательно проведенной им операции. И употребил это мерзкое слово Домовушка.

Я повторяю — я Пса не заставлял. Я сказал несколько слов о желательности приобретения колбасы к празднику. Я намекнул, может быть, что Лада не была бы против. Возможно, я подсказал сам способ приобретения — да, в этом я виноват. Но выбор сделан был Псом самолично, и нечего было кивать на меня своей лобастой головой и перекладывать вину с этой больной головы на мою здоровую.

Приблизительно так я ответил на гнусные попытки опорочить мое честное имя, когда Домовушка, хрипя и заикаясь от негодования, воскликнул:

— Это что же это такое? Украл, как есть, украл кошелек, притащил в дом пакостный продухт сей, и кто! Честнейший Пес! Сам бы он на таковое не пошел бы, его кто-то подбил на скверну сию... — при этих Домовушкиных словах все посмотрели на меня.

Мы сидели на кухне, перекусывая на скорую руку остатками обеда — это был наш легкий ужин перед праздничным застольем. За полчаса до того Лада, надев новое платье, раскрасившись, напомадившись, накрутив на голове огромное количество завитушек, вволю повертелась перед зеркалом и убежала на вечеринку, чмокнув некоторых из нас (в том числе и меня, и Пса, и Ворона) на прощание. Пес вышел будто бы проводить ее, и никто в предпраздничных своих хлопотах не заметил, что в зубах он нес нашу хозяйственную сумку. И вот теперь, когда он, со счастливой улыбкой на морде, запыхавшийся и довольный, вбежал в дверь, распространяя вокруг себя давно позабытое благоухание колбасы, вместо радостных и поощрительных возгласов, которые он, может быть, ожидал услышать ("О, Пес, молодец!" или "Как ты здорово придумал, умница!") его встретили недоуменным молчанием и недвусмысленными обвинениями в воровстве.

Конечно же — я и не ожидал ничего иного — он стал обвинять меня. Что-де это я велел ему... То есть по моим словам, Лада просила... То есть поручила... То есть... Он окончательно запутался, и из его круглого глаза выкатилась круглая слеза.

И он посмотрел на меня.

И все посмотрели на меня.

— Скажи им, Кот! — бросил он в мою сторону клич о помощи.

Я поудобнее уселся, поиграл хвостом — влево-вправо-вверх-вниз — и спросил очень спокойно, с достоинством:

— Что сказать?

— Как? — он сел на свой толстый хвост и разинул пасть. — Разве не ты...

— Нет, не я, — я по-прежнему был спокоен и сохранял достоинство. — Я тебе ничего не велел, и Лада ни о чем не просила и ничего не поручала.

Пес взвыл совершенно кошачьим голосом и кинулся на меня. Должен отметить, что от достоинства моего мало что осталось, когда я, удирая от разъяренного Пса, перепрыгнул через стол и взлетел на насест к Ворону, цепляясь всеми четырьмя лапами.

— Уберите от меня этого сумасшедшего! — заорал я, — он же меня раздерет на клочки!

Все почему-то очень спокойно прореагировали — Жаб слизнул кусок хлеба с маслом длинным розовым своим языком, Рыб булькнул нечто неразборчивое и нырнул в свой грот, Петух, конечно же, продолжал клевать крошки — его от еды не мог оторвать даже пожар пополам с наводнением, — даже Домовушка спокойно сидел и не рвался спасти меня.

Ворон почесал клювом грудь, распушил перья и заметил несколько тягучим и нудным тоном:

— Без сомнения, один из этих субъектов лжет. Необходимо выявить, кто из них. Я склоняюсь к мнению, что лжецом является Кот. Примо, — (он в последнее время полюбил уснащать свою речь всяческими иностранными словечками), — Пса мы знаем давно как создание бесхитростное и правдивое. Ко лжи он не приучен, во лжи не замечен, прецедентов не было. Секундо, Кот, напротив, бывал уличен в воровстве, и, хотя во лжи и Кот, так же, как и Пес, замечен не был, но склад его характера и личностные характеристики, — тут Домовушка не выдержал и простонал: "Попроще!", но Ворон, словно не слыша, повторил: — ...личностные характеристики Кота как индивидуума позволяют нам предположить, более того — заставляют нас предположить, что в данной ситуации именно Кот выступает в качестве лжеца. В то же время необходимо отметить... — тут уже я не выдержал, не сохранил лицо, и мяукнул: "Короче!", потому что едва цеплялся лапами за тонкую жердочку насеста, а белые клыки Пса находились в непосредственной близости от моего хвоста. Но эта безжалостная птица продолжала так же размеренно и неторопливо: — ... необходимо отметить, что, в силу приобретения Котом некоторых магических способностей, его организм должен отторгать все попытки солгать, в чем я лично имел возможность убедиться, проведя несложный эксперимент. Следовательно, Кот лжецом не может являться физиологически, то есть его, Кота, магическая физиология того ему не позволит. Таким образом, мы оказываемся в тупике. Если оба говорят правду, то кто же из них действительный виновник происшествия?

— Ох, — вздохнул Домовушка, встав со своего места. — Ну, путаник, ну, словоблуд! Таких простых вещей не понимаешь, а еще наимудрейший!... Перехитрил коток нашего кобелька простодушного, вокруг пальца, али когтя, обвел, и теперь невиноватый, и правду говорит, заметь! — он походя, одним только жестом, успокоил Пса, и тот, ворча, улегся у двери, но глаз с меня — злобных глаз, налитых кровью и яростью, — не спускал. Меня же Домовушка снял с насеста и усадил на мою подушечку. (Он сшил для меня новую подушечку взамен погибшей во время памятной ночной битвы, наперник у нее был не бархатный, а простой полотняный, но зато была она не в пример мягче прежней). Впрочем, "усадил" — это не то слово, он переместил меня на прежнее место, а уселся я уже сам. Домовушка же продолжал свою речь и, должен отметить, впервые тогда я восхитился сообразительностью этого неграмотного и не очень развитого интеллектуально существа.

— Могу тебе обсказать в подробностях, как было дело. Кот, небось, намекнул, что неплохо бы поесть колбаски на праздник. Это никак не вранье, потому что стол у нас постный, и мясного всем нам хочется, а Коту поболе некоторых иных. Так. Потом он вспомнил, что и Лада совсем не против того, чтобы мы мясцом баловались, а даже и за, и что жалеет нас, на постной пище сидящих. Это тоже не вранье, потому как Лада и впрямь нас всех жалеет. Дальше. Дальше Кот намекнул, что Лада на всю ночь уходит, и ничего дурного в том, чтоб мы колбаскою побаловались, не будет — коль мы ту колбасу до возвертания Лады съедим. И верно уж подсказал, как Псу ту колбасу добыть. Так ли, нет ли было дело?

— Ты что, подслушивал? — недоверчиво спросил разинувший от изумления пасть Пес.

— Вот еще! — слегка обиделся Домовушка, — делов у меня иных нет, чтоб за вами, лоботрясами, следить-фискалить!...

— Однако же, — чавкнув последним кусочком хлеба с маслом, сказал трезвомыслящий Жаб, — Кот виноват ли, Пес ли, колбаса уже есть, и я не вижу большой беды в том, чтобы ее съесть. Во! — добавил он радостно после небольшой паузы, — стих вышел! "Колбаса уже есть и надо ее съесть!"

— Ну, стих или, как правильнее было бы выразиться, стихи — это нечто иное, — начал менторским своим тоном Ворон, однако Домовушка перебил его:

— К столу, к столу праздненственному нарежу колбаску, а допрежь ни-ни... Ах, ты птица непутевая! — взвизгнул он, и — редкостное явление — Ворон поддержал его:

— О, сын греха! О, порождение шакала! То есть ехидны! То есть...

(Любимые Вороном сказки Шехерезады наложили некоторый отпечаток на его лексикон),

Я не понял вначале, привыкнув, что непутевая или любая другая птица у нас Ворон, но сообразил, что есть в доме еще одна птица, и обернулся.

О, ужас! Такая многострадальная колбаса, доставшаяся нам ценой преступления, как считали некоторые, или ловкости, как считал я, пала на этот раз жертвой прожорливости ненасытного Петуха. Я уже говорил, что Петух, как всегда, подбирал крошки, сначала со стола, потом перебрался на пол, понемногу добрался до сумки, брошенной Псом в пылу погони за мной и вывалившей свое содержимое — ароматный благоухающий пряностями нежно-розовый кусок колбасы толщиной с мою талию и длиной с мой хвост (а хвост у меня весьма длинный!), утыканный по всему своему срезу крупными аппетитными кусочками сала, — так вот, злостная птица расклевывала теперь эту самую колбасу, приобретшую уже совершенно нетоварный вид. К счастью, по случаю праздника пол, всегда чистый, был, если можно так выразиться, наичистейшим, и, кроме нескольких случайных хлебных крошек, не запятнан был ничем (ну разве что парой-тройкой отпечатков грязных лап Пса, но это такая мелочь, о которой и упоминать не стоит). Поэтому колбаса не была испачкана, а только измята, расклевана, истерзана крепким петушиным клювом. Конечно, Домовушка крикнул: "Кыш!", и Петух, хлопая крыльями и обижено кудахча, отскочил на безопасное расстояние — в коридор, — но было уже поздно. Домовушка, с выражением глубокой скорби на волосатой своей физиономии, поднял с полу то, что осталось от главного блюда нашего праздничного стола.

— Ничего, — грустно сказал он, глядя на останки колбасы, — кусочками поджарю, еще и вкусней будет...

Пес плакал. По белой его морде, оставляя мокрые полосы, катились крупные прозрачные капли, повисали на усах и со стуком шлепались на паркет. То ли ему было обидно сознание того, что его подставили (я), и как подставили! Классически! То ли он боялся гнева Лады. То ли его терзало раскаяние в содеянном. А, может быть, все это, и еще что-то мной непонятое и непонятное мне терзало его псиную душу, заставляя проливать слезы. Не знаю. В тот момент, кроме досады на Петуха я испытывал вполне понятное и в данном случае простительное, хоть и не очень красивое чувство упоения от совершенной мести. Потому что — буду честен — мой замысел, касающийся обеспечения нашего новогоднего стола колбасой, был в некотором роде приправлен мстительным чувством — а пусть этот доносчик побудет немного в моей шкуре! В следующий раз ему будет неповадно доносить!

Поэтому я сказал (вполголоса, чтобы холоднокровные на своем подоконнике, и Ворон, дремлющий на насесте, не услышали):

— Да ладно, не реви! Мы Ладе не скажем...

Он подскочил на месте, напрягся, слезы моментально высохли — я на всякий случай ретировался повыше и был готов к прыжку на насест.

— Ты! — заорал он, — Тварь! Не ровняй по себе! Я сам все расскажу Ладе, сам! Я... Мне... — он снова зарыдал.

Я сел на хвост и немного поразмыслил. Пораскинул, так сказать, мозгами.

Если он будет вот так реветь всю ночь, то праздник он нам испортит — это как пить дать. То есть если праздник не получится, виноват в конечном итоге буду все-таки я. Потому что я мог изо всех сил доказывать свою невиновность Ворону, Домовушке и даже самому Псу, но перед собой я не умел кривить душой. И я знал, что виноват. То есть не так сильно виноват, как Пес, конечно — он обязан был думать своими мозгами — но все-таки...

— Ладно, — сказал я. — Скажем Ладе. И прости меня, пожалуйста. Я, например, тебя простил... — я действительно простил его, после того, как совершил свою маленькую месть. — Сегодня праздник, нельзя в Новый год обижаться.

— Я не обижаюсь, — буркнул Пес. — Я должен был сам понимать, что ты... ты... Что ничего хорошего ты придумать не можешь. Ты — черный, и не только снаружи. Что только Лада в тебе нашла!

— О, многое, — спокойно сказал я. — Во-первых, я мягкий, пушистый, приятный для прикосновения. Я мелодично мурлычу, я прекрасный собеседник, потому что умен и образован. Кроме того, я обладаю магическими способностями, и потому являюсь соратником и помощником Лады в ее труде. Я развлекаю ее, когда она скучна, утешаю ее грусть, разгоняю тоску и составляю компанию ее веселью. Шерсть моя пахнет приятно или не пахнет никак. Кроме того, я красив, и своим внешним видом услаждаю ее взор. Список моих достоинств можно продолжить.

— О, — зарыдал он, совсем как герой какого-нибудь из сериалов, столь любимых нашим Домовушкою, — зачем, зачем ты переступил этот порог! За что мне такая мука! — и слезы вновь обильно оросили его белую шерсть.

— Это не я. Это была судьба, — сказал я. Я и в самом деле так думал.

Но — правду говоря — я несколько не то, чтобы раскаивался, но все же немножко сожалел о случившемся. Мне было жалко Пса, и жалко праздника, который грозил не получиться, а — самое главное — месть исполненная оказалась совсем не такой приятной, как те мстительные мечты, которые я лелеял в течение последних дней. Пожалуй, если бы можно было повернуть время вспять... Но нет! Ведь тогда бы я не узнал того, что узнал: что месть не так сладка, как кажется, и что иногда стоит пожертвовать своими желаниями, чтобы не портить окружающим настроения. А что настроение было испорчено, я легко убедился, когда мы все уселись за праздничный стол.

Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь П Е Р В А Я,

п р а з д н и ч н а я

Заздравную чашу до края,

до края нальем...

Песня

К одиннадцати часам основные приготовления были завершены.

Праздничный стол был накрыт на полу, на большой белоснежной скатерти. Домовушка (я ему помогал) симметрично расставил блюда с закуской, бутылки с напитками, приборы и салфетки. Пироги с грибами, с капустой, с вареньем уже вынуты были из духовки, в которой разогревались, и, пока что накрытые чистыми вышитыми полотенцами, испускали умопомрачительный теплый дух. Испоганенная Петухом колбаса была кое-как обработана Домовушкою и ожидала своей участи — быть поджаренной в растопленном сливочном масле, с луком и зеленью петрушки, и увенчать стол в качестве главного блюда. Вазы с апельсинами, мандаринами, яблоками, орехами и конфетами на скатерти не поместились, поэтому Домовушка пока что расставил их по углам комнаты.

Аквариум с Рыбом мы перенесли в комнату и установили на тумбочке таким образом, чтобы он мог смотреть вместе с нами телевизор и разделять с нами трапезу. Товарищ капитан Паук еще с утра переселился на елку и сплел себе уютную ажурную беседку. Беседка висела низко над нашим столом, так что Паук также был нашим сотрапезником.

Домовушка полюбовался столом и пригласил всех занять места. Я было направился в коридор — для того, чтобы наложить на дверь охранительное заклятие и сплести заградительную сеть, но Ворон остановил меня:

— Ты куда это?

— Ну, как же, — удивился я, — ведь почти уже одиннадцать!...

— Сегодня никаких заклятий не надо, — сказал Ворон. — Сегодня ночью нечисть и все враги наши лишены возможности перемещения. А в случае наложения заклятия нас не смогут посетить наши гости.

— А что, мы разве кого-нибудь ждем? — удивился я.

— А как же! — квакнул Жаб — он уже успел прискакать из кухни и даже слизнул уже немного сметаны из плошки с салатом из редиски и зелени. — Я в том году чуть не уписался от удивления...

— Жаб, Жаб, — укоризненно произнес Домовушка, покачивая головой. — Как не совестно, право слово!

— А что? Собрались одни мужики, так что в кои-то веки можно и поговорить по-человечески, — квакнул Жаб особенным своим — смеющимся — кваком.

— Ну, это еще как сказать, — церемонно и поджав губки, заметил Домовушка.

— А что, среди нас какая-то затесалась? А ну, мужики, признавайтесь, кто из нас бабской породы?

— Видишь ли, Жаб, — начал Ворон странно неуверенным тоном, — затруднительно, вообще-то, объяснить, однако есть среди нас некто, кто не совсем, как ты выражаешься, "мужик", — он произнес это слово жеманно и с французским прононсом, приблизительно так: "мюжжик", — но и не, как опять же ты выражаешься, "баба"... Среди сверхъестественных существ, видишь ли, это если не довольно распространенное, то, во всяком случае, не столь редкостное явление...

— То есть как это? — разинул от удивления свой широченный рот Жаб. — Не мужик, не баба? Гермафродит, что ли? Или это... как это... бисексуал?

— К сексу это не имеет никакого отношения, — сухо отметил Ворон и сдавленно кашлянул. Или каркнул. Или, может быть, крякнул. — Это имеет отношение только к полу.

— Импотент, значит, — высказал свою догадку Жаб.

— И не импотент. Эти создания, одновременно сочетая в себе мужское и женское начало, или, употребляя китайскую терминологию, воплощая одновременно и Ян, и Инь, не являются при этом ни мужчинами, ни женщинами, а неким конгломератом...

Жаб поперхнулся. Жаб плюхнулся на пузо. Жаб затарабанил лапками по полу. Жаб умирал от смеха.

— Я не вижу в этом ничего смешного, — еще суше, чем прежде, заметил Ворон. — Это природное явление. Такое же, каким является гермафродитизм. Но если гермафродитизм имеет отношение к размножению, то это явление, скорее, имеет отношение к способу существования. Эти существа... Они, видишь ли, не обоеполые, а как бы среднего рода. Например, ангелы. А также духи стихий. А также охранительные духи — лешие, водяные, домовые. Поэтому нашего Домовушку правильнее бы в третьем лице единственного числа именовать не "Он", а "Оно".

Тут с Жабом случился припадок. Он перевернулся на спинку и засучил лапками в воздухе.

— Ой, не могу!... — стонал он, — ой, держите меня!... Ой, щас сдохну!... Это ж надо!

Я не знаю, что так рассмешило нашего Жаба. Я, как и Ворон, ничего смешного в этом не видел. Впрочем — может быть в нормальном состоянии духа я бы иначе воспринял эту информацию, во всяком случае, проявил бы к ней больше интереса. Однако сейчас меня занимало совсем иное — Домовушка перестал со мной разговаривать.

Он принимал мою помощь в сервировке стола — но только принимал, и не давал мне никаких поручений. На мои вопросы типа "куда это поставить?", или "в какую тарелку это положить?", или "салат заправлять или пока не надо?" — он не отвечал, и не то, чтобы совсем игнорируя их, нет, он доставал и протягивал мне тарелку, чтобы я наполнил ее, или отбирал у меня блюдо и размещал в казавшемся ему удачном месте, или молча поливал салат сметаной... Молча — и при этом поминутно обращался к Псу с какой-нибудь просьбой, или с замечанием, или просто дотрагивался до него лапкой, проходя мимо, дотрагивался ласково и ободряюще. Я понял, что вопрос о том, кто виноват, он решил для себя не в мою пользу. Но колбасе — то есть ее наличию — он даже будто бы радовался, и безусловно огорчался поступком испаскудившего ее Петуха.

Ворон тоже словно не замечал меня — только один раз снизошел до замечания, уже мною упомянутого. Петух — ну, тот был не в счет, тот спал, сунув голову под крыло, и не очень переживал по поводу своего обжорства. Впрочем, его собственно никто и не винил — все понимали, что глупая птица не виновата по причине своей глупости. Жаб — вот кто общался со мной, как ни в чем ни бывало, но это было слабое утешение, скажу больше — и не утешением это было. Потому что "скажи мне, кто твой друг..." Не то, чтобы Жаб был мне (стал мне) таким уж близким другом. Просто заслужить одобрение от Жаба — не есть ли это скорее порицание поступка?

В конце концов я не выдержал.

— Ну ладно, виноват! — взревел я, когда мы все сели за стол, и стали накладывать себе на тарелки разные вкусные вещи, в том числе и поджаренную колбасу, и никто, ни один из них не пытался ухаживать за мной, хотя друг за другом они ухаживали наперебой, предлагали то или иное ("положить тебе салатика, Жаб?", "не хочешь ли сметанки, Паук?", "кислой капусточки, Домовушка, ты же любишь!") и передавали тарелки, и наполняли бокалы, и так далее, и тому подобное.

— Виноват! — взревел я, — но я же не думал!... То есть я думал — пусть он подумает, каково это! Когда ты что-то делаешь из лучших побуждений! А на тебя потом ябедничают!

— Ябедничают! — взвился Пес, — Это кто на тебя ябедничает? Это я — ябеда?

— А кто же? — огрызнулся я, — ты! Ты у нас первый доносчик, даже в личные дела нос суешь! Какое твое дело было до моих кошек! А ты Ладе сразу все насплетничал!...

Крыть ему было, как говорится, нечем. Он сел на хвост и разинул пасть. Он, по-видимому, никогда не рассматривал свое поведение под таким углом зрения.

Помирил нас Паук.

— Хватит, товарищи! — сказал он своим тихим, но таким выразительным голосом, что Петух проснулся, захлопал спросонья крыльями и завертел головой.

— Хватит, — повторил Паук. — Вы, Пес, действительно слишком уж усердно докладывали Ладе о происшествиях, имевших место в ее отсутствие. А вы, Кот, злоупотребили доверчивостью и простодушием Пса. И то, и другое достойное порицания. Однако благодаря этому не очень хорошему поступку Кота мы имеем мясное блюдо на нашем столе, что заслуживает похвалы. И благодарны мы должны быть Псу, осуществившему остроумный замысел Кота. Способ приобретения продукта должен также заслужить наше одобрение. И я аплодирую хитроумию Кота — ведь, как оказалось, разнообразить наш стол было весьма просто, но почему-то никто до этого раньше не додумался. Поэтому я предлагаю прекратить дуться друг на друга и на весь свет. Оба виноваты. И в то же время оба молодцы. Пожмите друг другу лапы, и давайте праздновать, а то скоро и Новый Год наступит, а мы все склочничаем и свары разводим...

И вот тут обнаружилось, насколько вырос авторитет Паука за такое недолгое время. Ведь если бы с таким же предложением выступил Ворон, или Домовушка, или кто-нибудь еще, я уверен — без дополнительных разборок и разговоров дело бы не обошлось. А тут почти все вздохнули с облегчением, мы с Псом пожали друг другу лапы и простили друг друга — теперь уже без затаенной злобы, — и нависшая над нашим столом тяжелая туча взаимных обид и недомолвок ко всеобщему облегчению рассеялась. Впрочем, один недовольный (или не очень довольный) все-таки был. Жаб, конечно. Он так любил свары, ссоры и склоки, что, лишившись приятной для себя атмосферы назревающего скандала, погрустнел. Однако очень скоро он утешился, вспомнив так развеселившую его информацию о принадлежности Домовушки к среднему полу, и почти всю ночь развлекался, обращаясь к Домовушке приблизительно так: "Домовушечко, будь так любезно, подай мне яблочко!". Или: "Домовушечко, будь добро, плесни мне еще шампанского!"

Пока Паук не сделал замечание и ему тоже.

Но Домовушка, кажется, не очень на Жаба обижался. Может быть, потому, что Жаб никогда не был ему дорог так, как был дорог я, или Пес, или даже Ворон.

Однако я отвлекся, и, пожалуй, слишком много внимания уделил нашей ссоре.

Новый Год надвигался все стремительней, и вот уже по телевизору звучит новогоднее поздравление, и бьют двенадцать раз куранты, и мы поднимаем бокалы (у каждого бокал своего размера, в соответствии с габаритами, Паук, например, пил из наперстка, а Рыбу капнули шампанского прямо в аквариум), так вот, поднимаем искрящиеся наполненные бокалы, и чокаемся, и пьем, и поздравляем друг друга, и даже целуемся (некоторые — прослезившись), и шумим, и радуемся — чему? То ли тому, что еще один год прошел, состарив нас на год, то ли тому — что год прожили в общем неплохо, следующий может быть проживем не хуже, а, может быть, даже и лучше, или просто тому, что — праздник, и надо радоваться празднику...

Радуемся. Едим. Пьем. Грызем. Закусываем. Танцуем даже. Клюем носом. Дремлем. Болтаем всякую чушь (в подпитии). Товарищ капитан Паук посвящает Ворона в методику расследования преступлений на примере бессмертного романа Федора Михайловича Достоевского, а Ворон, не слушая его, обнимает опустевшую уже бутылку из-под шампанского и клянется в вечной любви к нему (Пауку), к Ладе, к Достоевскому, и даже к Порфирию Порфириевичу. Петух, для которого (в силу его куриного скудоумия) и праздник — не в праздник, спит, откукарекав положенное число раз, время от времени, пробужденный сотворенным нами шумом, хлопает крыльями и расправляет гребешок, готовясь поприветствовать утро, но, обнаружив, что еще ночь, снова засыпает. Жаб пытается танцевать, но только подпрыгивает на месте все выше и выше, и мешает высунувшемуся из воды чуть ли не полностью Рыбу смотреть телевизор. Домовушка, пригорюнившись, и совсем по-бабьи подперев бородку кулачком, роняет аккуратные слезки в полную ореховой скорлупы и яблочных огрызков тарелку и бормочет что-то о непутевых девицах, распутстве, непотребстве и отсутствии у нынешней молодежи должного уважения к старшим и любви к труду.

А что делаю я?

Кажется, я целуюсь с Псом.

Нет, не кажется, а совершенно точно — я целуюсь с Псом. Я сообщаю Псу, что он — классный парень, парень, что надо, и что я готов идти с ним в разведку — вот прямо сейчас, немедленно, сию секунду; но тут же я меняю свое решение, потому что я никак не могу пойти в разведку с самим собой. Потому что я — сволочь. Редкая причем сволочь. Злопамятная и мстительная. Безнадежная. То есть я хочу сказать, ненадежная, но это у меня почему-то не получается.

А Пес?

А Пес утешает меня. Пес говорит о моих достоинствах. О том, что я мягкий, пушистый, приятный для прикосновения. Что я мелодично мурлычу. И к тому же прекрасный собеседник. Умен. Образован. Эстетичен. И что шерсть моя пахнет приятно, хотя для него, как для Пса, признать этот факт крайне тяжело, но — шерсть моя пахнет приятно, во всяком случае, для Лады. То есть для ее носа. А все, что хорошо для Лады — хорошо и для него, Пса. Даже если и не очень ему, Псу, нравится. И что вообще он готов умереть — для Лады. За Ладу. Даже просто так, в ее, Лады, честь. Поэтому он не только готов в разведку, он и на танки готов — сейчас. Немедленно. Сию секунду...

Короче говоря, все мы — ну, может быть, кроме Рыба, — пьяны.

И вдруг наступает отрезвление.

Бьют часы.

Количество ударов никто из нас не может сосчитать.

Я утверждаю, что пробило три.

Паук заявляет, что четыре.

Домовушка морщит лобик, шевелит губками, вытягивает вперед лапку и загибает пальчики. По его подсчетам пробило только два часа, и до утра еще уйма времени.

Рыб недовольно ворчит, что Жаб опять заслонил от него телевизор, и на вопрос, сколько все-таки времени, отвечает коротко и непонятно, что он — счастлив.

Жаб же, от натуги раздувшийся до размеров футбольного мяча, внезапно опадает, как лопнувший воздушный шарик, и кричит, что он точно посчитал восемь ударов, и что скоро придет Лада, и эти слова Пес подхватывает восторженно-жалобным воем. Для него каждый час, проведенный без Лады, равен трем обычным часам.

То есть мы все еще пьяны.

Но в разгар наших споров о времени — никому из нас в голову не приходит посмотреть на часы — раздается стук в дверь. Ровно три удара, и с каждым ударом хмель выветривается из наших голов: ТУК! ТУК! ТУК!

Ворон, отрезвление которого было наиболее заметно, потому что, как запойный алкоголик, он набрался больше всех, радостно воскликнул:

— Пришли! — но не кинулся открывать дверь. Потому что дверь открылась сама.

Я глядел во все глаза — какие такие гости посетили этот в общем-то негостеприимный дом?

И ничего не увидел.

Только будто прохладный, но приятно прохладный ветерок пробежал по комнате, и запахло свежестью, и не озоновой послегрозовой свежестью, а арбузной свежестью снега и хвойного леса.

И голосок раздался — тоненький, писклявый, на пределе слухового восприятия:

— С Новым Годом! С новым счастьем!

Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь В Т О Р А Я, в к о т о р о й

я в с т р е ч а ю с ь с Д е д о м М о р о з о м

и п о л у ч а ю п о д а р о к

Добрый Дедушка Мороз,

Он подарки нам принес...

Детский фольклор

Все (кроме меня и Петуха) радостно гомонили, приветствовали гостей криками: "Добро пожаловать!", "С Новым годом вас!" и прочими получленораздельными возгласами, какие положено говорить гостям, заглянувшим на огонек в новогоднюю ночь.

А я вертел головой и не мог понять, где те, к кому обращены эти приветствия, и кто это отвечает на эти приветствия таким тоненьким голоском.

Я прищуривался, чтобы задействовать свое магическое зрение.

Я принюхивался, вспомнив о своих кошачьих возможностях.

Наконец, внимательно проследив направление взгляда Ворона, я увидел — на журнальном столике, покрытом красной скатертью, сидел, свесив ножки, крошечный человечек в красной шубке. Красное на красном различимо плохо, поэтому, наверное, я сразу его и не заметил. Рядом с человечком лежал крошечный мешочек, и еще виднелось крохотное голубое пятнышко. Пятнышко это шевелилось, я подскочил поближе и рассмотрел наконец — это были Дед Мороз и Снегурочка.

Крохотные — их вдвоем можно было бы посадить в наперсток, который служил нашему Пауку рюмкой, и еще осталось бы место для мешка с подарками.

— А почему вы такие маленькие? — не выдержал и задал вопрос я. Я ведь любопытен, если вы помните. Любопытен, как всякий кот.

Дед Мороз, чтобы меня рассмотреть, задрал голову так, что с головы его слетела шапка. То есть я так думаю, что это была шапка, потому что до того, как он посмотрел на меня, его голова была прикрыта красным лоскутком, а теперь стала белой.

— Вашего полку прибыло? Знаю, знаю, Ладушка мне сказывала, — пропищал он. — А где ж сама она, хозяюшка? И Бабушки не вижу я, подруженьки моей...

— Ой, Морозушко, дела нынче у нас неладные, злосчастные, — пригорюнившись, сообщил Домовушка. — Однако же, может, примешь вид обыкновенный, гостем будешь, угощением нашим не побрезгуешь...

— Прежде с делами покончить надобно бы... Ну, да уж ладно. Успеется. А ну-ка, внученька...

С этими словами Дед Мороз спрыгнул со стола и исчез. В комнате еще пуще запахло арбузом, и снова подул прохладный ветер.

— А где?... — начал было я вопрос, но кто-то за моей спиной засмеялся раскатистым басом, таким громким, что уши у меня заложило.

Я обернулся. В кресле сидел Дед Мороз в натуральную (для человека) величину. А рядом с креслом стояла, сунув ручки в голубого шелка муфточку, отороченную горностаем, милая худенькая девушка, большеглазая и бледненькая. Снегурочка.

— А вот он я! — зарокотал Дед Мороз. — Ну, здравствуй, Кот! Все здравствуйте!...

Домовушка потчевал гостей — Снегурочку усадили прямо на пол, предложив ей в качестве сиденья подушку, а Дед Мороз сидел в кресле и держал свою тарелку на коленях. Впрочем, они почти ничего не ели, а пили только лимонад. То ли успели закусить где-то в другом месте, то ли аппетит им испортил рассказ Домовушки, потому что рассказывал Домовушка о печальных вещах. Об исчезновении Бабушки, и о том, что Лада от рук отбилась, и о том, что, по его мнению, пора бы нам переезжать в другой город, потому как эта квартира "засвеченная" (ох, уж этот Домовушка с его шпиономанией!), однако же Лада о переезде и слышать не хочет, потому как а ну Бабушка вернется, что тогда? Где она нас искать будет?

Дед Мороз хмурился, покачивая головой, и дивился тому, что слышал.

— Ну, Ладу я еще увижу нынче, — сказал он, почесывая бороду, — потому что мы еще свои дела не завершили здесь, в этом городе. А вот Бабушка... Ежели она этот Новый Год встречает, я, конечно, ее в любом обличьи обнаружу. Однако же а вдруг проспит она новогоднюю ночь? Или же за границу уехала? Там моя власть, сами знаете, ограничена. Что же Лада прежде мне такую новость печальную не сообщила? Я бы поискал, да коллег попросил, чтоб они смотрели в оба. Завтра, конечно, я с ними поговорю, но надежды мало... Мало, знаете ли, надежды...

— А коллеги — это кто? — не выдержал я и встрял с вопросом.

— А коллеги мои, киса — это Санта Клаус и фея Рождества. В Европе да в Америке. Ну, в Азии есть кое-кто знакомый. А вот Африка...

Он покачал седой головой и опять почесал бороду. Снегурочка утерла слезку со щеки. Расстроилась, значит.

Я прыгнул к ней на колени и замурлыкал, утешая. Она погладила меня прохладной ручкой по спинке и почесала за ушком.

— Да, не подумали, — вздохнул Ворон.

— Однако же, — сказал Дед Мороз, вставая, — засиделись мы, и о делах своих позабыли. А дел у нас еще ого сколько! Ну, ребятки, милые зверятки, подходи, говори, кто как в старом году себя вел, хорошо ли, дурно ли, кто какой подарок заслужил!

Он взялся за свой ставший огромным — под стать его росту под потолок — мешок, а я спрыгнул со Снегурочкиных колен и отошел в сторонку. Только сейчас мне в голову пришла мысль, что, кажется, подарка я не получу — благодаря некоторым фактам моей биографии. И надо же мне было нашкодить прямо перед праздником! Но кто же знал, кто знал, что детские сказки — и не сказки вовсе, и что воздаяние по заслугам бывает не только в викторианских романах?

Дед Мороз рылся в мешке, наделяя каждого чем-нибудь полезным и приятным, сопровождая раздачу подарков прибаутками, поздравлениями и наставлениями. Я особо не приглядывался, заметил только, что Пес получил новый ошейник с надписью золотом: "Верен, честен, благороден", а Ворону досталась китайская ручка с золотым пером. Домовушка радовался новым спицам, у Рыба в аквариуме прибавилось растений...

Я отвернулся к окну. На улице шло новогоднее гулянье — в небо взлетали разноцветные ракеты, кто-то гнусаво орал: "Эй, мороз, мороз...", женщины визгливо смеялись...

Мне взгрустнулось.

— А ты, киса, что ж не подходишь? — прогудел вдруг над самым моим ухом Дед Мороз. — Или тебе подарок не надобен?

— Я не заслужил, — буркнул я со всем достоинством, на которое был способен в настоящий момент. Мне хотелось плакать.

— Ну, проказник ты изрядный, это правда, — согласился Дед Мороз. — Однако же не даром ты — Кот, а не ягненок. Это в натуре твоей сидит — шкоды да проказы, но ты же раскаиваешься?

— Раскаиваюсь, — промямлил я, чувствуя, что вот-вот расплачусь.

— И с натурой своей борешься?

— Борюсь.

— Ну, а что не всегда побеждаешь — это потому, что опыту у тебя пока маловато в таком трудном деле. Хорошо быть благородным тому, у кого благородство в крови. А вот как быть тому, кто родился озорником? Трудно. За труды твои тебе подарок будет, а за то, что не всегда справляешься с собой — порицание покамест.

В подарок мне досталась трубка вишневого дерева и кисет с табаком.

— О!... — задохнулся я от восторга. Моя давняя мечта — мне так хотелось научиться курить трубку!

— Спасибо! — воскликнул я, и слезы все-таки прорвались на волю. — Я буду стараться! Я очень буду стараться!

— Ну, вот и ладненько. Ну, братцы мои дорогие, хозяева, пора нам с внукой и честь знать. Спасибо этому дому...

...И по комнате пробежал прохладный приятный ветерок, а Дед Мороз со Снегурочкой исчезли, и только издалека донеслось до нас их прощальное "До свидания!..."

Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь Т Р Е Т Ь Я, в к о т о р о й

я р а с к у р и в а ю т р у б к у

Одна грамм никотина убивает лошадь.

Научный факт

— А почему они были вначале такие маленькие, а потом стали большие? — спросил я.

— А потому что вначале они были сразу в очень многих местах, — объяснил Ворон. — А потом они были только здесь, отдохнули и отправились дальше.

— Подарки раздавать?

— Ну, не только... — неуверенно сказал Ворон. И — о, чудо из чудес! — признался: — Я не очень хорошо знаю, чем они занимаются в новогоднюю ночь, и вообще каков их образ жизни. Это Бабушка с ними дружила, и Лада, конечно, тоже. Бабушка даже в гостях у них бывала, но никого из нас с собой не брала.

— В Лапландии?

— Не знаю. Бабушка просила меня не интересоваться этим вопросом, я и не интересуюсь, — сухо ответил Ворон. В переводе это означало: "Не суй свой нос куда не следует".

Я перестал совать свой нос, куда не следует, и вместо этого занялся трубочкой.

Нет, безусловно, курение вредит нашему здоровью. И Минздрав СССР не зря предупреждал, как теперь предупреждают Минздравы России, Украины и других стран СНГ: курить вредно!

Но...

Есть еще такая вещь, как положительные эмоции. Которые мы получаем не только от того, что полезно для здоровья, но и от того, что безусловно вредит нашему здоровью. Должен отметить, что второе чаще приносит нам положительные эмоции, чем первое.

Хотя в некотором роде я личность исключительная, из этого правила я себя не исключаю.

Ах, трубочка, гениальное изобретение человека!

Процесс набивания и раскуривания трубки достоин отдельного литературного произведения со всяческими изысками и словесными выкрутасами: дефицит времени и места не позволяют мне этого, к тому же мешают узкие рамки избранного мною жанра биографических записок. Поэтому я буду краток.

Итак — вот ваша новая, вишневого дерева трубка. Вы берете ее в руки. Некоторое время вы вертите ее в пальцах и наслаждаетесь ощущением шероховатости обработанного должным образом дерева — удовольствие первое, осязательное.

Вы ее нюхаете: трубка, пока она не обкурена, сохраняет вкусный и теплый запах вишневого дерева — удовольствие второе, обонятельное.

Вы зажимаете мундштук трубки в зубах, и у вас слюнки текут от предвкушения грядущего наслаждения — удовольствие третье, перспективное.

Потом вы вынимаете трубку изо рта. Вы уже получили все удовольствия от нераскуренной и необкуреной трубки, и, собравшись с силами и мыслями, вы приступаете к следующему важному этапу — вы приступаете к употреблению трубки по ее прямому назначению.

Вы распускаете завязки кисета с табаком, и вновь некоторое время предаетесь получению обонятельного наслаждения — вы вдыхаете благородный, чуть кисловатый запах табачных листьев, возросших на щедрой земле Виргинии, или Каролины, или Болгарии, или Украины, или еще какой-нибудь благодатной и солнечной территории; собранных потом вручную или при помощи табакоуборочного комбайна; высушенных жарким американским или европейским, или каким иным солнцем, либо в сушилке подогретым воздухом или заключенным в оцинкованные трубы острым паром; мелко нарубленных ножом-гильотинкой, или же измельченных на специальной табакодробилке; смешанных с чайным листом, или сорной травой, или оберточной бумагой, изрубленными еще более мелко — какая разница? Эффект достигается в любом или почти любом случае.

Затем вы осторожно, двумя пальцами, берете щепоть табачной высококачественной смеси и помещаете ее в выемку, специально выдолбленную в головке трубке — в чашечку. Вы приминаете табак — только специалисты этого дела могут примять табак правильно, чтобы трубка раскурилась почти сразу, чтобы не пыхтеть долго и упорно, сжигая без счета ставшие с недавних пор дефицитными спички, и это умение, как никакое другое, дается вам после долгих упражнений; и вот вы набили чашечку трубки табаком и наступает самый ответственный момент — вы начинаете раскуривать трубку.

Вы снова зажимаете гладкий мундштук в зубах. Теперь вам не до получения третьего, перспективного удовольствия — вы слишком заняты, чтобы наслаждаться. Вы чиркаете спичкой о боковинку коробка и подносите горящую спичку к трубке — спичка гаснет. Вы мысленно чертыхаетесь — чертыхнуться вслух вам мешает зажатый в зубах мундштук, — и повторяете операцию. С третьего раза вам удается поднести спичку к трубке, и вы изо всех сил начинаете пыхтеть — прогонять воздух сквозь табачную смесь в чашечке трубки с целью обеспечения воспламенения. С непривычки, а также вследствие волнения, вы забываете, что воздух надо тянуть в себя, вдыхать, а не выдыхать, но вы с силой дуете в отверстие чубука, и табачная смесь вылетает под давлением воздушной струи из чашечки, обсыпая вам грудь и колени. Вы повторяете весь процесс сначала — от момента взятия пальцами щепотки табака и до момента сосредоточенного пыхтения. На третий или четвертый раз вы добиваетесь успеха, табак в трубке начинает тлеть, испуская клубочки синеватого, сизоватого, ароматного дымка, — удовольствие четвертое, зрительное; вы вдыхаете дым — и, закашлявшись, поперхнувшись дымом, слюной и теми особыми веществами, которые вырабатываются в вашем рту под влиянием табачного дыма, содержащего никотин, оксиды, смолы и прочие вредные химические отравляющие вещества, вы роняете трубку из внезапно ослабевших пальцев, сгибаясь пополам от влекущего вас неудержимо к рвоте кашля, трубка разбивается надвое, или даже на б*льшее количество кусков, и вы с тоской глядите на обломки и сожалеете, что не сдержались, что ваш организм не справился с таким утонченным удовольствием, и ждете следующей оказии, когда вам снова доведется подержать в пальцах новую необкуренную еще никем трубку вишневого дерева с янтарным мундштуком, внутри которого сидит такая симпатичная искусственная мушка...

Удовольствие от раскуривания трубки может сравниться только с удовольствием от варки кофе по-турецки (с последующим употреблением, разумеется).

Однако мне — в моем котином обличье — часть удовольствий была недоступна. Если обонятельное и вкусовое удовольствия я еще мог с грехом пополам получить, то сам процесс ощупывания трубки и набивки ее табаком был для меня недосягаем. Ну как, скажите, я мог повертеть трубку в пальцах и насладиться ее шероховатостью, если как раз пальцев у меня и не было, а были когти и покрытые шерстью лапы с твердыми и не ощущающими почти ничего подушечками? Я даже щепоть табаку захватить своими когтями не мог, и мне помог набить трубку Домовушка, который, как оказалось, когда-то курил, пока не прочел в журнале "Здоровье" о пагубности этой привычки.

Домовушка набил для меня трубку по всем правилам, потом протянул ее мне, и даже и спичку зажег. После первой же моей попытки раскурить трубку он отобрал ее у меня и раскурил сам. И покурил немножко, со смаком вдыхая дым, даже показал, как пускать колечки. А потом протянул трубку мне. Трепетной лапой я взял трубку, сунул ее в рот, вдохнул дым... — и закашлялся, и упустил трубку из внезапно ослабевших лап, и трубка разлетелась на две половинки: мундштук отдельно, а чубук с головкой — отдельно.

Я чуть не расплакался от огорчения.

— Экий ты... Ерема-кулема, — с досадой сказал Домовушка. — Ну, дак ничего... Поправим.

Он соединил две части изолентой. Трубка много потеряла во внешнем виде, но зато ею можно было пользоваться. Мы воспользовались — все, по очереди, кроме, естественно, Паука, для которого эта трубка была великовата, и Рыба, который считал, что курение несовместимо с его положением преподавателя (хоть и бывшего). Разумеется, Петух тоже не участвовал в нашем развлечении, потому что, откукарекав положенное число раз, наклевался вдоволь праздничных яств, уселся на спинку кресла и уснул.

Наступил уже рассвет.

И пришла Лада.

Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я, в к о т о р о й

Л а д а в о з в р а щ а е т с я д о м о й

У любви, как у пташки, крылья...

Кармен

Не знаю, кто как, а я всегда могу отличить влюбленную женщину от невлюбленной. Влюбленная иначе ходит, иначе смотрит, иначе разговаривает. Внутри у нее будто загорается фонарик, и его теплый свет изливается на вас из ее глаз, согревает ее голос, придает легкость и уверенность ее походке.

А если эта влюбленная женщина к тому же еще и ведьма (пардон, чародейка) и красавица, то внутри у нее не жалкий фонарик, а прожектор, вроде тех, какие ставят на маяках.

Лада всегда ступала легко, не оставляя следов.

Голосок у нее всегда был нежный и певучий. (Особенно в те моменты, когда она читала заклинания).

И глаза ее синие всегда лучились, всегда сияли, всегда согревались внутренним теплом.

Но в это утро...

Она очень устала — танцевала, наверное, всю ночь напролет. И шла усталая, даже немножко пошатывалась на ходу — но ножки ее при этом вовсе не касались земли, а отталкивались от воздуха сантиметрах эдак в пяти от пола.

А когда она сказала:

— Доброе утро, и с Новым годом, милые вы мои! — у меня по спине пробежали приятные мурашки и растаяли в глубине живота.

А когда она после этого засмеялась, то словно целая дюжина серебряных колокольчиков рассыпала звонкую трель.

А глаза у нее сияли так, что я даже зажмурился.

Она у порога, прямо на пол, сбросила курточку, быстренько расцеловала нас всех, даже Жаба, и только Пауку послала воздушный поцелуй, чмокнув ладошку своими пухлыми алыми губками и потом на нее дунув — и этот поцелуй явственно видимой розовой пушинкой проплыл по воздуху и скрылся внутри ажурного паучьего домика. А потом она подпорхнула к телефону и набрала номер, и пока она все это проделывала, ее синее платье, милое синее платьице, фасон которого мы выбирали с Вороном, стало постепенно белым, удлинилось, расширившись книзу, и по телефону она разговаривала уже в наряде невесты — даже и с фатой на растрепанной головке. И с веночком из живых цветов.

И живые цветы вырастали вдруг из самых неожиданных мест в нашей квартире, из паркета, и кафеля в ванной, и на подоконниках образовались целые клумбы, я уж и не говорю обо всех тех комнатных растениях, которые служили предметом любовной заботы Паука — кактусы вмиг выпустили длинные стрелки, отягощенные огромными мохнатыми разноцветными звездами, зелень плюща скрылась под меленькими беленькими звездочками с медовым ароматом, герани стали походить на разноцветные капустные кочаны, и даже водоросли в аквариуме покрылись невзрачными крошечными цветочками.

А тембр Ладиного голоса при разговоре по телефону превзошел самое мое наинежнейшее мурлыканье — в сытом виде в теплой постельке, прижимаясь к боку Лады, и то я не мурлыкал так проникновенно и мелодично.

Мы с некоторым опасением взирали на все эти приметы влюбленности нашей очаровательной княжны. Опасение каждого из нас имело свои собственные основания, но, наверное, все эти основания базировались на одном и том же — потеряет голову.

Потеряет голову, наделает глупостей.

Потеряет голову, и вместе с ней свои магические способности.

Потеряет голову, выйдет замуж за обыкновенного здешнего парня, и прости-прощай наша надежда стать когда-нибудь людьми...

А Лада, наворковавшись по телефону — кстати замечу, слов никто из нас не слышал, ни словечка не разобрали, как ни старались; как видно, это тоже было следствием ее влюбленного состояния, она не хотела, чтобы ее подслушивали, — так вот, вдоволь наворковавшись по телефону, Лада порхнула в свою комнату, набрав высоту где-то так около полуметра. Ее немножко приземлило то, что она стукнулась лбом о дверную притолоку, но и после этого на пол она не опустилась.

Мы молча переглянулись, когда Лада улеглась спать, а из комнаты поплыли по воздуху чашки, плошки, тарелки и прочие останки нашего ночного пиршества, причем грязная посуда опускалась в мойку, крутилась и вертелась под полившейся из крана струей воды, даже и тряпочка сама собой терла загрязненные места, потом посуда споласкивалась и выстраивалась в ровный ряд в сушке. А то, что мы не доели, перекладывалось в судочки, и мисочки, и баночки, накрывалось крышечками и блюдечками и выстраивалось в буфете. Домовушка расстроено крутил головой и бурчал себе под нос, что вот "опять счас трансмоторная будка рванет", и что "столько волшбы тратить за раз, да еще на мытье посуды ну совсем не годится"; Жаб и Рыб в изумлении разевали рты, Пес, по-моему, ревновал — он следил за процессом мытья посуды с невыразимой грустью в карих глазах, уложив большую голову на лапы, и только время от времени поводил ушами. Я был несколько сбит с толку. Ну, и восхищен, конечно: такого блистательного, такого уверенного обращения с потоками магионов, свитых в сложные переплетения, я не только никогда не видел — я еще и не представлял себе, что такое возможно.

А Ворон грустно нахохлился на своем насесте, и желтые глаза его туманились от приятных воспоминаний. А, может быть, и не очень приятных, — не знаю.

Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь П Я Т А Я, в к о т о р о й

м ы в е с ь м а н е д о в о л ь н ы

Сердце — это лаборатория всех женских горестей.

Лейб-медик князя Иринея

С этого дня даже то жалкое подобие дисциплины, которого прежде придерживалась Лада, перестало для нее существовать.

То есть с работы она возвращалась вовремя — если вообще возвращалась. Чаще она не приходила домой ночевать, даже не позвонив и не предупредив, и мы все, особенно Домовушка, сходили с ума от беспокойства — не случилось ли чего. То есть не попала ли она под машину, не напали ли на нее враги, не стукнули ли ее по голове с целью ограбления, или не потеряла ли она девственность. Последнее особенно волновало Жаба.

Я говорил ему: — "Не каркай!"

Он отвечал обиженно, что мне хорошо, я — Кот, да еще и с магическими способностями, а вот он — Жаб, и ему совсем не улыбается до конца жизни обретаться в жабьей шкуре. Я уверенно заявлял, что нет такого заклятия, на которое не нашлось бы антизаклятия — это-то я уже успел узнать.

Жаб у нас был пессимист, и говорил на это, что может быть, что он мне верит, только вот кто это антизаклятие будет искать? И где? И что если бы была жива Бабушка, он, Жаб, не так бы переживал, а на Ладу у него надежды нет, а на меня — тем более. Так что я могу думать, что хочу, а вот он, Жаб, будет думать плохо, и просит ему не мешать.

Даже Паук однажды не выдержал, и тихо, но очень убедительно попросил его прекратить кваканье на эту тему. Ему, Пауку, тоже не улыбалось пребывание в паучьем панцире — или как это у него называется — до конца дней своих, но, в отличие от Жаба, он надеялся на лучшее.

Домовушка же, измаявшись, грозился Ладу высечь. Конечно, только грозился. Когда Лада возвращалась домой — иногда рано утром, иногда только вечером следующего дня — Домовушка перекидывался в таракана и не высовывался из своей щели, пока Лада не уходила на работу или не ложилась спать. А Лада даже и не замечала его отсутствия.

Она приходила, быстро кивала нам, сбрасывала прямо на пол курточку и шапочку и бросалась к телефону.

Кому она звонила, с кем беседовала, о чем — это была тайна, скрытая от нас семью печатями. Я, конечно, выражаюсь фигурально. Так сказать, метафорически. Дело в том, что, как только Лада снимала телефонную трубку, ее окутывало звуконепроницаемое облако. По-моему, она это делала не специально, просто у нее так получалось, и она этого даже не замечала. Как не замечала, что совсем перестала касаться земли при ходьбе, и что любая одежда выглядит на ней подвенечным нарядом, и что дубовая поросль на подоконнике в кухне вот уже две... три... четыре недели покрыта белыми лилиями, и кафель в ванной потрескался, потому что розы выросли прямо из бетонных стен, а корни этих прекрасных цветов вполне способны превратить в порошок не только бетон, но даже и гранит. И колдовала она, как мне кажется, даже не замечая того — во всяком случае, домашние дела теперь чаще делались Ладой, чем Домовушкой, и делались магическим способом. Само собой замешивалось тесто и пеклись пироги — на воздушном подогреве, даже и плита не разжигалась; варилась каша; посуда мылась самостоятельно; а однажды даже я, все-таки какой-никакой, а начинающий маг, был перепуган до смерти, когда вдруг взбесился наш веник и стал летать по комнате, сметая с пола пыль и сор.

Мои занятия с Вороном продолжались.

Должен отметить, что Ворон теперь гораздо реже применял свой клюв в качестве средства укрепления моей памяти и улучшения моей сообразительности. Составленный им учебный план, так же, как и расписание занятий, были поданы Ладе на утверждение. Она не глядя кивнула головой, и Ворон теперь придерживался расписания еще строже, чем я сам. Иногда мне хотелось заниматься подольше, что-то выяснить или уточнить, но если таймер, позаимствованный из кухни (Домовушка, если честно, никогда им и не пользовался), так вот, если таймер прозвенел окончание урока, Ворон изгонял меня из кабинета, не желая ничего слышать. Или выгонял меня на улицу — дышать свежим воздухом и совершать моцион.

Я протестовал. Я не желал дышать свежим морозным воздухом, я не хотел совершать моцион по покрытым снегом тропинкам. Если на то пошло, я бы предпочел остаться дома, прогуляться по тенистой шиповниковой аллее, в которую превратился наш коридор, или выспаться на Бабушкиной кровати. Кроме того, я боялся встретить кошку-бродяжку и снова угодить на ее острый язычок.

К счастью она, по-видимому, покинула наш двор. И другие знакомые мне коты тоже. В полном одиночестве, нарушаемом разве что бродячими голодными псами, я совершал необходимое число пробежек по двору, с нетерпением дожидаясь того момента, когда мне можно будет вернуться домой. Однажды я попробовал отсидеться в подъезде, где было хоть чуть-чуть теплее, но Ворон наблюдал за мной из окна, и после устроил мне скандал с экзекуцией — он, видите ли, жертвует учебным временем, чтобы я мог позаботиться о своем здоровье, а я, вместо заботы о здоровье, прохлаждаюсь в душном помещении, в то время как должен дышать кислородом и озоном.

И я повиновался.

Я дышал кислородом, и озоном, и вонью отработанных выхлопных газов, которая в морозном воздухе чувствовалась особенно сильно.

Я бегал, считая шаги — или минуты; я карабкался на обледеневшие деревья, чтобы хоть чуть-чуть согреться; я мечтал об открытой форточке в какой-нибудь из кухонь первого этажа, и чтобы на столе забыли котлеты или хотя бы кусок колбасы; и я мечтал об оттепели, как мечтают о недосягаемом или очень далеком счастье. Весны жаждала моя душа, если уж до лета так далеко.

Должен отметить, кстати, что режим пошел мне на пользу. Я отъелся. Шерсть моя снова стала густой и блестящей. И успехи мои в обучении были превосходны. Я освоил уже все виды магионного плетения, мог справиться даже с двумя потоками разнозарядных магионов, магоочки мне были уже не нужны, а несложные заклятия я мог наложить практически без всяких шпаргалок.

Ворон сообщил, что мне пора применять свои знания на практике.

Конечно, какая-никакая практика у меня была. Я давно уже проводил самостоятельно все охранительные и затворительные мероприятия — наложение заклятий на входы-выходы, обновление оберегающих от вражеских сил заклинаний и наговоров, даже чистку одичавших магионов проделал однажды сам (вольное обращение Лады с магией очень засорило магополе вокруг нашей квартиры, и диких магионов развелось множество). Я научился ставить защитный щит, который не давал бы заметить напряжение магического поля возле нашей квартиры в тех случаях, когда Лада занималась серьезным колдовством. А она совсем позабыла об осторожности — помнится, ей захотелось сотворить французские духи, и трансформаторная будка во дворе опять взорвалась. С этих пор Ворон велел мне выставлять щит, как только Лада появлялась дома.

Иногда она колдовала во сне. Я не знаю, как она это творила, думаю, это получалось у нее помимо ее воли, приблизительно так, как некоторые люди во сне разговаривают, а лунатики даже, говорят, и ходят. Однако она колдовала, это уж точно, потому что когда ее кровать начала вдруг летать по комнате, или наш шкаф со всем своим множеством измерений однажды утром оказался в ванне, с перекошенной дверцей и зеркалом, превратившимся в витражное стекло, мы смогли это объяснить только лишь колдовством. Лада же спала и ничего не помнила.

Кровать мне удалось посадить самому. А вот со шкафом возилась Лада. В это утро она, кажется, впервые с новогодней ночи приземлилась, в том смысле, что ступала ногами по полу, а не по воздуху, и очень извинялась перед всеми нами за доставленное нам беспокойство. Шкаф вернулся на место, и зеркало снова было зеркалом, но теперь, глядя на него под определенным углом, можно было увидеть витраж: прекрасная девица верхом на единороге, и рыцарь в блестящих латах. Помнится, я отметил недюжинный художественный талант, который проявился у Лады при создании этого витража, она даже порозовела от удовольствия, и с тех пор время от времени зеркала нашей квартиры стали превращаться в витражи или полотна, писанные маслом, акварелью, гуашью, пастелью или даже тушью — в китайской или японской манере.

А потом все кончилось в один миг.

Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь Ш Е С Т А Я, в к о т о р о й

н а ш а к в а р т и р а п р е в р а щ а е т с я

в з м е и н о е г н е з д о

Нет на свете человека, который бы

никогда в жизни не выходил из себя.

Пани Иоанна.

Все кончилось в единый миг.

В воскресное утро Лада, проснувшись поздно — она теперь постоянно просыпалась поздно, потому что поздно ложилась: болтала до полуночи по телефону, или просто мечтала, глядя в потолок. В булочную и молочную по утрам ходил теперь Пес, совершенно самостоятельно — трюк с запиской, придуманный мною, был взят нами на вооружение, иначе мы бы остались совсем без молока и хлеба.

Так вот, Лада подлетела к телефону, стоявшему на столике в коридоре. Ее ночная рубашка за время полета превратилась в прекрасное белое платье из шелка и атласа, а на голове возник веночек из меленьких беленьких цветочков. Все было, как обычно, как мы уже привыкли, и я, прервав беседу с Вороном о сущности знака огня (в то время я изучал руны, имеющие в прикладной магии очень широкое применение), быстренько выставил заградительный щит, потому что Лада во время своих телефонных бесед очень часто увлекалась колдовством.

Лада, как всегда, окуталась звуконепроницаемым облаком, едва только сняла трубку. Я развернулся, чтобы возвратиться в кабинет (отмечу, что руны давались мне не очень легко, и Ворон опять вернулся к старой практике вдалбливания знаний в мою голову клювом, поэтому я не слишком спешил), и вдруг прямо передо мной в стену ударила молния. Я вздрогнул и обернулся.

Шиповник, который с недавних пор так красиво увивал стены и потолок коридора, исчез. Лада, в ночной рубашке, без всяких веночков на своей встрепанной головке, и никакого на ней шелка или атласа — простое полотно без вышивки — орала в трубку, и я прекрасно ее слышал:

— Ах, так? Значит, вот как?!... Ты очень пожалеешь!... — и молнии сыпались из ее синих глаз, круша вдребезги развешанные по стенам зеркала, в которые сразу же превратились все картины и витражи, и даже прелестная миниатюра тушью, выполненная не то в японском, не то в китайском стиле.

Я не помню всего, что она кричала в гневе. Я поспешил укрыться в кабинете, и, если и высовывал голову из-под письменного стола, то для того лишь, чтобы убедиться, что заградительный щит на месте.

Потом я услышал, как Лада швырнула трубку на рычаг — и как только аппарат выдержал! — и разрыдалась. Я тихо подкрался к двери, чтобы посмотреть на причиненный Ладой ущерб. Ворон, прятавшийся на верхней полке среди тонких детских книжек, посоветовал мне не спешить.

— Я бы не торопился, Кот, — произнес он хриплым шепотом, — подожди, пока она вернется в комнату...

Хлопнула дверь комнаты, и тоненько запело, разбившись, дверное стекло.

— Ну, вот, теперь, пожалуй, можно рискнуть, — сказал Ворон. — Думаю, у нас скоро появится возможность провести практические занятия на местности... Я имею в виду небелую магию.

Небелой магией, в отличие от белой, черной и нейтральной, называются всякие мелкие кошачьи пакости — чих там, сглаз, или перебегание дороги. Ворон давно уже переживал то обстоятельство, что я не могу пока приобрести практические навыки в использовании исконных кошачьих талантов, поскольку врагов, к которым можно было бы их применить, у нас не было, за исключением пьющей соседки, но Лада строго-настрого запретила предпринимать против той какие бы то ни было меры, мотивируя свое решение тем, что-де бедная женщина от нас и так натерпелась. Не знаю, что она имела в виду. Если Лада подразумевала превращение сожителя пьющей соседки в Жаба, то это, на мой взгляд, скорее было добрым делом, чем злым.

Но я отвлекся.

Итак, я выглянул в коридор. И увидел абсолютно белые стены и усыпанный осколками зеркал пол. Я принюхался. Гарью не пахло — а я было подумал, что Лада в гневе подпалила обои. Но нет — противопожарное заклинание, наложенное на нашу квартиру в предновогодние дни, еще действовало, поэтому молнии, которые метали синие глаза Лады, не привели к пожару. Однако с обоями что-то случилось.

Я пригляделся. Обои были на месте. Но их рисунок — на белом фоне вились раньше золотые и зеленые загогулинки — исчез бесследно.

И вдруг осколки на полу зашевелились, и я увидел маленькую змейку, выползающую из кучки битого стекла. Золотистую такую змейку, знаете ли. И тут, как всегда бывает, когда вначале не видишь очевидного, но стоит только заметить раз — и уже не можешь не заметить все остальные разы, если вы понимаете, о чем я, — так вот, я увидел, что весь пол, все груды осколков шевелятся, и всюду — зеленые и золотые змейки ползают, извиваются, встают на хвосты, а одна даже раздула капюшон — так, как это делают кобры перед тем как ужалить. А на капюшоне у нее золотые очки. Змейка эта была очень маленькая — с огрызок карандаша длинной, они все были очень маленькие, — но орал я громко. Наверное, меня было слышно на другом конце города.

О, как я орал! Как я кинулся обратно в кабинет, захлопнув за собой дверь, как я взлетел — даже, по-моему, не касаясь лапами дерева — на самую верхнюю книжную полку, и забился там в уголок, дрожа от ужаса! О, как я дрожал! Дрожь моя передалась книжным полкам, и они дрожали вместе со мной. Тонкие книжки, среди которых прятался Ворон, посыпались на пол.

— Что случилось? — спросил меня перепуганный Ворон. — Пожар? Или она разрушила стену?

— Хуже, — промямлил я, заикаясь: язык мой отказывался мне повиноваться. — Там змеи!... с обоев!...

Ворон, конечно, меня не понял. Ворон полетел посмотреть сам. И всюду ему надо совать свой длинный клюв!

Я попытался его не пустить.

Я спрыгнул на пол и встал грудью перед дверью.

Я кричал, что нет, что я не позволю открыть дверь в коридор, что надо подождать, пока эта нечисть там передохнет с голоду, и, пока она не передохнет, дверь открывать нельзя, а мы как-нибудь потерпим, мы как-нибудь обойдемся, в конце концов, есть форточка, и я всегда могу сбегать что-нибудь украсть у соседей, и он тоже, но не в дверь, в эту дверь нельзя пройти или пролететь...

Увы — все было впустую, и не только потому, что Ворон не желал ничего слушать. А еще и потому, что, пока я говорил, несколько змеек проползли под дверью в тот крохотный зазор, который имелся внизу, и теперь шастали по комнате быстро и хозяйственно, уж наверное, в поисках пищи; я снова взлетел к потолку и забился в угол самой верхней полки. Говорят, что любовь придает нам силы. Не знаю, так ли это, а вот насчет страха — в этом я уверен. Никакой любви со страхом не сравниться, когда нам надо перемахнуть через забор, или влезть на дерево, или совершить еще какой-нибудь славный подвиг спасения своей жизни.

Увы мне — я совсем не учел, что змеи тоже умеют лазить по деревьям.

И по другим поверхностям.

Эти очкастые золотистые и зелененькие твари ползли по боковой стенке книжных полок так, как будто всю свою жизнь только этим и занимались. Впрочем, всю свою жизнь они только этим и занимались — когда были узором на обоях.

Надо было что-то делать, надо было как-то спасаться, и я пожалел, что в свое время не превратился, то есть не трансформировался, в птицу. Сейчас бы вспорхнул — и вся недолга.

Между тем из кухни доносились испуганные вопли Домовушки и кваканье Жаба — змеи добрались и туда, и Жаб от ужаса позабыл, что умеет разговаривать по-человечески.

У Ворона даже оперение посерело.

— Ты представляешь, Кот, — прошептал он хрипло, — что будет, если кого-нибудь ужалят?! Тогда Лада станет причиной гибели живого существа!

Нет, как вам это нравится! Вместо того чтобы думать, как нам спастись, эта честолюбивая птица беспокоилась о сохранении за Ладой ее наследственных прав!

— Мне плевать, — мяукнул я — тоже, между прочим, шепотом, — мне плевать, главное, чтобы меня не укусили!

Он, кажется, не слышал меня.

— Я надеюсь, Домовушке достанет здравого смысла не перекидываться в таракана, ведь змеи такого размера питаются в основном насекомыми... Надо что-то делать, Кот, на тебя одна надежда, ты же у нас маг... Лада, скорее всего, сейчас в невменяемом состоянии, от нее не будет никакого толку...

От страха Ворон даже перестал выражаться заумно и наукообразно.

В его словах было рациональное зерно. Я представлял себе очень хорошо — ну, как будто видел своими собственными глазами, — чем сейчас занимается Лада. Она ревет. Ревет, уткнувшись носом в подушку, и, наверное, накрыв голову другой подушкой. До нее сейчас не докричишься. А жаль! Потому что я совершенно не представлял, что можно сейчас сделать. То есть мои мыслительные способности были начисто парализованы страхом.

— ...И убивать их нельзя, — бормотал тем временем Ворон, — они ведь живые!

— Какие такие живые! — взвизгнул я, наблюдая, как самая настырная змейка влезла уже на высоту человеческого роста и одолевает последние сантиметры третьей сверху полки, а на последней скрываюсь я. — Они бумажные! То есть они состоят из краски!

— Ну придумай же что-нибудь! Ты же умный!

Если бы мне не было так страшно, я бы возгордился. Шутка ли — Ворон, сам премудрейший преминистр назвал меня умным! Прежде определения, которые он находил для обозначения моих умственных способностей, варьировались в диапазоне между "тупица" и "балбес".

— Я начинающий! Я еще даже не молодой специалист! — орал я, лихорадочно вспоминая все известные мне способы борьбы со змеями. Мангусты у нас не было, так же, как и ежа. Может, исходя из первоосновы этих тварей, стоило бы попробовать растворитель — ацетон там, или уайт-спирит? Хотя вряд ли — попытайтесь уайт-спиритом смыть краску с обоев — не получится. Может быть, применить обыкновенную воду — обои ведь делаются из бумаги?

На это мое соображение Ворон возразил, что обои в коридоре были дорогие, моющиеся, немецкие, то есть воды они не боялись.

Какая недальновидность со стороны Бабушки! Если бы она оклеила стены обычными бумажными обоями по цене рубль двадцать за рулон, мы бы сейчас вполне успешно справились с этой вот напастью...

Тем временем Ворон сорвался со своего места, подлетел ко мне и, ухватив меня своим крепким клювом за шкирку, поднял в воздух — вовремя, потому что настырная змейка уже успела добраться до верхней полки. Ворон покружил немного по комнате и ринулся в дверь, распахнув ее настежь с моей помощью. Причем моя помощь была пассивной — я просто висел в его клюве.

— Осторожнее! — взвыл я, — ты вышибешь из моей головы все мозги!

— И вот благодарность! — заорал Ворон. — Я спас его от неминуемой гибели, а он...

При этом произошло то, что должно произойти. То, что случается со всякими вор*нами, когда бог посылает им кусочек сыра или целого кота — предмет, который они могут взять в свой клюв, — а они при этом пытаются петь. Или хотя бы разговаривать. То есть они роняют этот самый кусок сыра. Или кота. Или что там еще они держат во рту.

Я выпал — и приземлился посреди коридора, угодив на кучу битого стекла. И, кстати, в целый клубок змей.

К счастью, змеи наши были еще неопытные и не знали, что в таких случаях надо кусаться. Они просто брызнули врассыпную, а я подпрыгнул — приземлиться я уже не успел, Ворон подхватил меня в воздухе и понес в комнату Лады.

Действительная ситуация оказалась хуже воображаемой. Лада совсем не рыдала, уткнувшись носом в подушку. Она сидела на постели и тупо глядела в окно. А вокруг нее — на полу, и на постели, и даже на ее коленях резвились золотистые и зеленые змейки. По-видимому, неподвижную Ладу они воспринимали как неодушевленный предмет. Своего рода деталь обстановки.

— Лада! — заорал я, — оглянись вокруг! Посмотри, что ты наделала!

Лада встрепенулась, метнула в мою сторону гневный взор, и я втянул голову в плечи, мне казалось, что моя шкура уже запахла паленным. Но молнии в ее взоре закончились, и я уцелел. Зато Лада увидела всех этих чешуйчатокожих и...

Ну, вы знаете, как ведут себя женщины в таких ситуациях. Она, конечно, завизжала, конечно, подскочила вверх — и зависла в воздухе. Змейки посыпались с ее колен, как сухая хвоя с новогодней елки, выброшенной после праздников на снег. От визга Лады полопались стекла в витринках стенки, и рассыпались в мелкую хрустальную труху вазочки, рюмочки, бокальчики и бокалища — все то, что я так тщательно мыл и перетирал перед Новым годом по поручению домовитого Домовушки. К счастью, оконные стекла не пострадали. К еще большему нашему счастью змеи — существа, как оказалось, непрочные и хлипкие, — тоже не выдержали акустического удара, и под действием звуковой волны рассеялись мелкими частичками краски — и весь пол в комнате оказался позолоченным. Ворон с облегчением выпустил меня из клюва, и я рухнул на кресло, потревожив при падении Петуха, не проснувшегося даже от визга Лады. Петух недовольно заквохтал, вспорхнув, приземлился на спинку второго кресла и снова сунул голову под крыло. А Ворон перевел с облегчением дух и разразился нравоучительной сентенцией на тему того, что при любых обстоятельствах необходимо учитывать возможные последствия своих действий, и что эмоции — это, конечно, важно, но куда важнее помнить о своей ответственности за судьбы и жизни домочадцев, и что, поскольку Лада позволяет себе непродуманные и рискованные действия, то пусть она будет готова к самому наихудшему, что только можно себе представить — к потере наследственных прав, например, или к гибели кого-либо из нас. Ворон даже употребил выражение "к трагической гибели".

Дальше я не слушал. Я побежал в кухню — посмотреть, чем закончилось нашествие змей на холоднокровных и на Домовушку.

У страха глаза велики — это я не про себя, это я про Ворона. Он переживал, что Домовушка, в случае перекидывания его тараканом, может послужить пищей для какой-нибудь змейки. Ворон не учел Домовушкиных размеров — в виде таракана он, Домовушка, был длиннее самой длинной змейки раза в два. Сомневаюсь, чтобы его могла проглотить даже очень прожорливая змея. Другое дело ужалить, но, судя по жизнерадостности всех присутствующих в кухне, обошлось без жертв.

Домовушка — тараканом, разумеется, как всегда в случае сильного испуга, бегал по потолку. Паук тоже вылез на потолок, а паутина его, размещавшаяся на дубовой поросли подоконника, переливалась зеленым и золотистым — акустический удар сработал и на кухне, заставив змей рассыпаться. Жаб плавал в аквариуме Рыба, а сам Рыб сидел в своем подводном гроте мордой внутрь и хвостом наружу. На всякий случай я спросил:

— Все целы?

— Ой, Кот! — захлебываясь от восторга и пережитого ужаса, квакнул Жаб и выпрыгнул из аквариума, — такое было, такое было!... Они как поползут!... Они как зашипят!... Рыб перетрухал, всунулся в грот, а я решил, что ему плохо, и прыгнул помогать, если что — возраст все-таки!... А Паук бегом наверх! А Домовушка — в таракана, и тоже наверх!... А они все ползут!... А они все шипят!... А потом раз — и рассыпались, когда сирену включили!...

— Это не сирена была, — сказал я, — это была Лада.

Жаб не понял.

— Ну, это Лада визжала, — пояснил я. — От испуга.

Домовушка шлепнулся на пол, встал уже в нормальном, более привычном для нас состоянии лохматого-волосатого и схватился за веник. Выметая сухую краску и осколки зеркал, он ворчал, что деются самые невероятные невероятности, творятся самые ужасные ужасы — а все от чего? А от того, что некому задрать юбчонку, да надавать ремешком да по мягким частям, возомнила, вишь, себя взрослою, дитя безразумное, непутевое...

Зато как разинул пасть Пес, когда он вернулся домой с утренней прогулки по магазинам! Даже сумку с покупками выронил.

— А где?... — спросил он, когда дар речи вернулся к нему, — где аллея? Где цветы? Что случилось?!

— Да ничего особенного, — мурлыкнул я, усаживаясь на свою подушечку поудобнее, — твоя обожаемая Лада чуть нас всех не скормила кобрам...

Нет, он неисправим. Он кинулся в комнату, наступив попутно в лужу молока — конечно, оно разлилось, когда сумка с продуктами вывалилась из его разверзнутой пасти. Он подскочил к Ладе, успевшей уже спуститься из-под потолка и лежавшей теперь ничком на постели. Он заскулил, завилял своим толстым хвостом, просунул голову под руку Лады и ткнулся носом в ее подмышку. Лада пошевелилась.

— А, это ты, Пес, — сказала она скучным голосом. — А меня, ты понимаешь, бросили...

И разрыдалась.

Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь С Е Д Ь М А Я, в к о т о р о й

в с е п л о х о

Есть предложение считать сумерки

сгустившимися и в соответствии с этим

зажечь свет.

Лавр Ф. Вунюков

Несколько штук все-таки спаслись. Я имею в виду змей. Они расползлись по дубовой поросли — я думаю, что именно эта поросль и спасла их, приняв на себя основную тяжесть акустического удара, — а потом они вылезли наружу, но мы уже не были так испуганы, и позволили себе немножко великодушия. Мы оставили их в живых. Правда, "в живых" — это сильно сказано. Как я и думал, змеи состояли в основном из краски и позолоты, поэтому вряд ли относились к живым существам. Они питались силикатным клеем и акварельными красками, а потом, когда все запасы клея и краски кончились, Лада скормила им немного лака для ногтей, и лак этот пришелся им весьма по вкусу. Они больше ничего не желали потреблять, кроме лака, и устраивали целые демонстрации, выстраиваясь в ряд на своих хвостиках и дружно расправляя капюшоны, украшенные золотыми или зелеными очками. Ели они мало, поэтому Домовушка, покладистый после всех перенесенных ужасов, дал добро на кормление "ужиков", как он их называл, дорогим и дефицитным лаком. От лака они быстро толстели и блестели очень красиво, а если учесть, что любимым их развлечением было свиваться друг с другом в различные узоры, то они здорово украшали наш быт. Для них выделили отдельную трехлитровую банку и поставили на подоконнике, рядом с аквариумом Рыба. А когда Лада принесла немного люминесцентной краски и уговорила змей ее, эту краску, съесть, то мы смогли еще и экономить на свечах — змейки стали очень ярко светиться в темноте, и этого свечения нам хватало для освещения кухни, когда выключали электричество из соображения экономии энергоресурсов — на два часа в день. В общем, Домовушка был доволен, чего нельзя сказать о Жабе.

Жаб ворчал, что вот опять Лада завела себе любимчиков, и ладно бы, мягких и пушистых — к этому он, Жаб, уже привык, и с пристрастием Лады к теплокровным он, Жаб, уже смирился. Но эти — они даже не холоднокровные, у них вообще крови нет, также как и других органов и членов — хвосты да очки с капюшонами. Сплошные ядохимикаты! И что она, Лада, в них, в ядохимикатах этих, нашла?

А Лада с некоторых пор очень полюбила наблюдать за причудливыми узорами, в которые сплетались наши змейки, и могла следить за ними часами, усевшись на мое место и уложив подбородок на руки, а локтями упершись в подоконник. Она даже и свет в кухне тушила, чтобы лучше видеть.

Зрелище было завораживающим — похоже немножечко на пересыпание стеклышек в калейдоскопе.

Мы шикали на Жаба и урезонивали его. Лада очень переживала свое несчастье. Нам она, конечно, ничего не рассказывала, но мы и сами видели — не слепые же! Она похудела, и прекрасные голубые глаза ее ввалились, и под глазами залегли серые тени. Она совсем перестала краситься и следить за собой, носила одни и те же линялые джинсы и старый растянувшийся свитер, а на новый, толстый, красивый, связанный для нее Домовушкою, даже и не поглядела, сказала только: "Спасибо, Домовушечка!" — и отложила в сторонку.

Домовушка тоже загрустил. Теперь ему совсем не хотелось оголить Ладины мягкие части и надавать по ним ремешком. Напротив, он старался приготовить что-нибудь повкуснее, или как-нибудь развлечь нашу княжну, даже и колыбельные ей напевал, даже и сказки на ночь рассказывал. Лада принимала все его знаки внимания с выражениями неискренней благодарности. Впрочем, так она благодарила любого из нас, а все мы — кроме, конечно, Петуха, — прямо-таки из кожи лезли вон, чтобы хоть как-то развлечь и отвлечь Ладу от ее грустных дум. Больше всего, как мне кажется, ей хотелось, чтобы ее оставили в покое, но у нее не было сил даже и сказать нам об этом, не то чтобы бороться с нами. Поэтому она молчаливо соглашалась слушать Домовушкины сказки, молчаливо принимала мои ласки или ласки Пса, когда тот подходил и клал свою большую лобастую голову на ее теплые колени, или равнодушно поднимала глаза на Паука, рассказывающего какой-нибудь очень уж смешной анекдот, она даже и улыбалась в нужных местах — одними только губами. И не спорила с Вороном, регулярно читавшим ей нотации на тему, что надо взять себя в руки, что жизнь не кончена, а, напротив, только начинается, и что она достаточно молода, чтобы надеяться, и что наоборот, она, Лада, должна быть благодарна судьбе за горький урок — в другой раз будет осторожнее и так сильно не обожжется. Лада кивала согласно и продолжала тосковать. Она пила, и ела, и ходила на работу, потому только, что так было нужно, так положено, неизвестно кем, и неизвестно зачем.

Жить под одной крышей с влюбленной девицей утомительно.

Жить под одной крышей с девицей тоскующей — невозможно. Как мы ни сочувствовали Ладе, как ни переживали за нее — все время говорить шепотом и ходить на цыпочках, как будто в доме глубокий траур неизвестно по какой причине, мы больше не могли.

Как это ни странно, первым не выдержал Ворон.

— Баста! — каркнул он однажды, раздраженный очередным выходным днем, проведенным Ладой в постели — она даже и не умывалась, и не причесывалась, и отказалась от еды. Домовушка, для которого отсутствие у кого бы то ни было, а уж тем более у Лады, аппетита служило показателем тяжелого, почти смертельного заболевания, всполошился в очередной за эти недели раз, и пристал к Ладе с термометром, а потом и с тонометром. Температура у Лады была нормальная, давление тоже. Домовушка расстроился до слез и устроил выволочку Петуху, под шумок сожравшему порцию оладушков со сметанкою, приготовленных Домовушкою для Лады. Выволочка была весьма чувствительна, и Петух, возмущенно квохча и топорща изрядно поредевший хвост, примчался в кухню — жаловаться Пауку. Жаб, по причине своего склочного характера, не мог остаться в стороне, и ему тоже досталось от разбушевавшегося Домовушки, и почти до полуночи на кухне продолжались разборки — кто что не так сказал, подумал и сделал. Ругались Жаб с Домовушкой, Петух обиженно кудахтал, даже и спать не пошел ради такого случая, Пес то вступался за Петуха, то лил мутные слезы на паркет, так что после пришлось подтирать внушительных размеров лужу; и Рыб встрял в перепалку, и ему тоже досталось. Что самое странное — даже и увещевания Паука в этот вечер не имели обычного успеха, их просто никто не слышал. Мы с Вороном повторяли в это время раздел, связанный с использованием волшебных трав — папоротника, горечавки, разрыв-травы и прочей флоры. Я, естественно, только частично находился в кабинете, душа моя, исполненная любопытства, была там, в кухне, обратившаяся в слух. Поэтому я путался, и делал ошибки, и был за то изрядно исклеван крепким клювом Ворона.

Наконец Ворон сдался — и каркнул то самое слово.

— Баста! — каркнул он. — Я отказываюсь работать в таких невыносимых условиях! Завтра пойдем в поле!

Я отвлекся от доносившегося из кухни шума и посмотрел на Ворона удивленно.

— В какое такое поле?

— В чистое, — буркнул Ворон. — И будем гулять в поле до тех пор, пока в нашу квартиру не вернется мир и покой.

Если вы думаете, что этих слов Ворона было достаточно, чтобы удовлетворить мое любопытство, плохого же вы обо мне мнения.

Конечно, я пристал к Ворону. Я подлизывался, я подхалимничал, я именовал Ворона преминистром и наимудрейшим из советников, я умильно мурлыкал безбожно преувеличенные комплименты его уму, его выдержке, его педагогическим талантам, вворачивая время от времени вопросики — маленькие, почти незаметные — о поле и о завтрашнем дне.

Ворон, падкий на лесть, как всякий министр, постепенно растаял, разнежился под ярким искусственным светом комплиментов и великодушно снизошел к моим просьбам. И кое-что разъяснил.

"Выход в поле" означал, что я приступаю к практическим занятиям на местности. Ворон давно уже сокрушался о невозможности применения моих специфических талантов черного кота, вот и собирался завтра дать мне попробовать свои силы. В качестве объекта исследования он планировал использовать бывшего возлюбленного Лады — тот, по его мнению, заслуживал наказания, поэтому сотворение для него ряда мелких пакостей было бы только справедливо и даже полезно.

— А ты знаешь, кто он? — удивился я.

— Нет, — сказал Ворон. — Но я не думаю, что определить его будет столь уж трудно. Для развитого привычкой к упорядоченному мышлению ума приложение дедуктивного метода к обстоятельствам не должно быть чем-то из ряда вон выходящим. Всего-то нам нужно установить круг знакомых Лады, вычислить наиболее вероятные кандидатуры, и отсеять всех неподходящих. К тому же мы можем достигнуть сразу две цели — дадим тебе возможность приобрести практические навыки и отомстим молодому человеку, посмевшему обидеть Ладу, как будто она простая, ничего особенного собой не представляющая девушка. Наследными княжнами, к тому же прекрасными и премудрыми, так просто не бросаются! А осуществленная месть, возможно, заставит Ладу очнуться от депрессии, в которой она пребывает ныне...

Почти до рассвета мы обсуждали план действий. Ворон, уставший и потерявший бдительность, к утру проговорился, что ожидал от Лады инициативы. Зная мстительность женщин вообще, а брошенных женщин в частности, Ворон думал, что Лада сама направит нас на устройство мелких пакостей своему бывшему возлюбленному. Но, раз гора игнорирует Магомета, Магомет сам вправе предпринять диктуемые обстоятельствами шаги.

— ... И мы заставим ее убедиться в том, кто для нее нужнее и важнее, мы или этот нечистоплотный морально молодой человек! — при этом определении я запротестовал, потому что моральную нечистоплотность молодого человека не считал доказанной. Но Ворон не слушал моих возражений, твердо каркнув, что человек, бросивший женщину, не может быть морально чистоплотным.

— Можно подумать, ты сам никогда не бросал женщин, — сказал я.

— Никогда! — заявил Ворон нахально и посмотрел на меня круглым желтым глазом. — Вор*ны не в счет, так как они не одной со мной породы.

— Но ведь Лада тоже, если так можно выразиться, не одной породы со Здешними молодыми людьми.

— Тем более! То, что позволено Юпитеру, не может быть позволено быку. Образно выражаясь, Лада, по сравнению со Здешними уроженцами, Юпитер. Поэтому не может быть допустимо, чтобы всякие там быки разбрасывались Юпитерами.

Решено было сопровождать Ладу на службу, желательно скрытно и тайно, чтобы она не заметила слежку. Ворон считал, что бывший жених Лады работает в одном с ней, с Ладой, учреждении. Я придерживался иного мнения, я думал, что Лада познакомилась с молодым человеком в новогоднюю ночь, следовательно, ранее с ним не встречалась. Честно говоря, я сомневался, что нам удастся разыскать этого самого бывшего возлюбленного Лады — попробуйте найти в миллионном городе человека, о котором известно только что он не очень стар (мы даже не были уверенны в его молодости), и что он провел новогоднюю ночь в одной компании с девушкой, живущей в нашей квартире. Где имело место это событие, мы не знали.

Я предложил посоветоваться с профессионалом.

Профессионалом у нас был Паук.

Ворон раздраженно каркнул, что нечего терять время попусту, что мы и так, своими силами, справимся, потом подумал немного и согласился, что определенный смысл в моем предложении все-таки есть.

— Только для экономии времени, — сварливо заявил он. — Чтобы не изобретать велосипед, уже изобретенный. Паук, как бывший следователь, может предложить какие-нибудь практические методы, долженствующие способствовать скорейшему достижению нашей цели.

Я прокрался в кухню. Пес дремал на коврике у порога входной двери, уронив на лапы свою большую голову, и пошевелился, когда я скользнул мимо него, но глаз не открыл. Домовушки нигде не было видно — наверное, перекинулся тараканом и влез в какую-нибудь щель, переживает сегодняшний инцидент. Учитывая степень его раздражения, три дня нам питаться пшенной кашею, а может, и подольше. Рыб покинул свой грот, висел почти на поверхности воды и лениво пошевеливал плавниками. Рыб не спал — он утверждал, что никогда не спит. Врал, наверное. Хотя его никто и никогда не заставал спящим. Поэтому он меня увидел, высунул голову из воды и спросил тихо:

— Чего бродишь, Кот? Не спится тебе?

— Дело есть, — шепотом мяукнул я. — Паук нужен.

Я осторожно, чтобы не слишком шуметь, потеребил паутину. Откуда-то из глубины дубовых ветвей раздался шорох — это Жаб ворочался во сне, и в животе у него бурчало.

Паук выскользнул из своего ажурного домика.

— Дело есть, только тихо, — сказал я. — Садись и пошли.

Паук, не говоря ни слова, не задав ни одного вопроса, пристроился на моей голове. Я осторожно миновал Пса и юркнул в кабинет.

— Никто вас не видел? — спросил Ворон.

— Никто, кроме Рыба, — ответил я. — Все спят.

Ага! Если бы! Эти любопытные создания, как потом оказалось, только притворялись спящими, а ушки — у кого они были — держали на макушке. Потому что не прошло и двух минут, и Ворон, по обычной своей привычке подходить к вопросу издалека, с той поры, когда земля была тепленькая, только-только начал объяснять Пауку, что мне необходима практика на местности, как я своим чутким ухом услышал в коридоре какой-то шорох.

Вообще-то я скучал. И даже уже начинал дремать — Ворон, с его велеречивостью и длинными предложениями, бывало, вгонял меня в сон. Но шорох, донесшийся из коридора, пробудил дремучий кошачий инстинкт, который — если бы я бодрствовал и не скучал — мне, конечно же, удалось бы подавить. А так — я оказался слаб и беззащитен пред мощным зовом природы, я прыгнул к двери и забил хвостом...

Инстинкт — великая вещь, этого даже и Ворон не отрицает. Поэтому он спросил тихо:

— Кто там? Неужели у нас завелись мыши?

Мышами, конечно, и не пахло. Посудите сами — откуда у нас, в нашей стерильной квартире, взялись бы мыши? Разве что Ладе что-нибудь приснилось. Но Лада спала последнее время мало, и без сновидений — она только накануне жаловалась мне на это: "Ах, Кот, хоть бы сон какой хороший увидеть, или даже и плохой, а то сплю — как в бочке сижу..."

Так вот, мышами из коридора не пахло. А пахло жабами, тараканами и собаками. Я резко распахнул дверь. Ну, конечно! Все трое сидели рядком и напряженно прислушивались. То есть Пес напряженно прислушивался — это я заключил из того, что уши у него стояли торчком и подрагивали. Что касается Домовушки и Жаба, то по причине отсутствия у них ушей как таковых, в смысле ушных раковин, я не мог определить, прислушиваются они или нет. Но простая логика подсказывала мне, что да, подслушивают.

— Это что такое? — грозно, хотя и вполголоса, спросил я. Я не хотел тревожить Ладу. — Подслушиваете?

— А чего вы шепчетесь? — квакнул Жаб. — Заговоры устраиваете, заговорщики?

— Никакие не заговоры, а просто у нас совещание, и Паук нам нужен, как консультант.

— Понятно, об чем совещаетесь, — проворчал Домовушка, успевший шмыгнуть мимо меня в кабинет и принявший уже обычный свой облик. — Как нам нашу Ладу спасти. А т* не уразумеете, что нам всем она дорога, и мы все жизни положим, чтобы ей токмо помочь — подсобить.

— Ну, насчет жизни — это ты слишком, — квакнул Жаб и перепрыгнул через меня — иногда прыгучесть его поражала меня чрезвычайно. — Я лично жизни лишаться не хочу, даже и такой, какая у меня есть. Хотя, если подумать, то не жизнь это, а тоска зеленая. Ни рюмашки, ни огурчика на закуску, ни бабы теплой, чтоб, значит, подержаться... Ой, Домовушечко, ты же у нас невинное, уж прости... — Жаб заржал.

— Тихо! — каркнул Ворон громогласно. — Развели тут базар!... Кот вам ясно сказал, у нас занятия, а Паука мы призвали только для того, чтобы получить необходимую нам консультацию. По одному юридическому вопросу. Насчет того, можно ли инкриминировать Коту в случае совершения им некоего деяния...

— Ой, Воронок, ты б не врал, сразу же видно же! Хоть ты и краснеть не могёшь, — напевно произнес Домовушка, устраиваясь на стуле с неизвестно откуда взявшимся в его лапках вязанием. Может, он его на время своей трансформации в таракана прятал за пазухой? — Краснеть ты не могёшь, говорю, однако же перья у тебя на маковке дыбом от твоего вранья встают.

— Давай, колись! — поддержал его Жаб. — Мы ж все равно кое-что слышали...

— Подслушивать нехорошо, — каркнул Ворон довольно кротко. И обратился к нашему рыцарю без страха и упрека:

— Пес, как же ты?...

— Я считаю, что вы не вправе шептаться, — сказал Пес, подумав. — Дело у нас общее, и решать мы его должны сообща. А ради Лады я не только подслушивать, я ради Лады... — он издал короткий стон.

— Ну, ясно, на костер и на плаху, — пробормотал Паук тихо, но, как всегда, или почти всегда, его услышали все. — Дело не в Ладе, товарищи! — продолжал он, почти не повысив голос. — Дело в том, что Кот нуждается в практике на местности, и Ворон, как наставник, просит моего совета, как поступить. Есть, видите ли, опасность — если я правильно вас понял, Ворон, — что Кот, применяя свои специфические навыки, может наломать дров. Устроить ДТП, например, или какую-нибудь другую катастрофу, возможно, и с порчей государственного имущества. И — не дай бог, конечно! — даже и с человеческими жертвами. Будь наш Кот обыкновенным, прирожденным котом, этого нельзя было бы вменять ему в вину, такова кошачья природа, и не нам котов судить. Однако Кот наш по сути своей человек, и, если налицо преступный замысел, то есть сознательное причинение ущерба частному либо юридическому лицу, то Кот, разумеется, станет преступником и должен будет отвечать по закону...

— Ни по какому закону я отвечать не буду, — сказал я. Дело представилось мне в совсем новом, и не сказать, чтобы приятном, свете. — Я — кот, котов не судят!...

— Да, но совесть?... — тихо возразил Паук. Я замолк на полуслове. С совестью лучше не связываться. Мое пылкое воображение заработало, подсказывая мне, что может случиться. Вот я перебегаю дорогу молодому человеку, он спотыкается, падает на проезжую часть и попадает под машину. "Скорая", милиция, летальный исход и судимость у ни в чем не виноватого шофера, потому что убийство есть убийство, даже если совершено без умысла и за рулем машины.

Вот я чихаю на молодого человека, и в его делах наступает резкое ухудшение, он лишается работы, друзей, близких и в приступе депрессии выбрасывается из окна.

Вот я навожу на молодого человека порчу своими зелеными глазами, и — ... (см. предыдущий абзац).

— Он будет осторожен, — угрюмо сказал Ворон. — Он не настолько сильный маг, чтобы принести значительный урон избранному нами субъекту. В самом худшем случае объект эксперимента ожидает сенная лихорадка. В лучшем же случае субъект отделается легким испугом.

— Нет! — заорал я. — Я начинающий!... Я, может, и слабенький, но я могу не соразмерить свои силы!...

— Я согласен с Котом, — тихо сказал Паук. — Тонкая работа требует мастерства и опыта. А начинающий — маг он или плотник, это не имеет значения — наломает дров.

— Ну, я о том же и говорю! — каркнул Ворон хрипло и раздраженно. — Если у него не будет практики, он никогда и ничему не научится! А практики у него не может быть, потому что нет подходящего объекта приложения сил! А сейчас у нас на редкость удачное стечение обстоятельств...

— Неудачное! — крикнул я. — Мы же о нем ничего не знаем! А, может, у него были веские причины, чтобы бросить Ладу! Может, у него ребенок от другой женщины родился, и ему теперь жениться надо, если он честный человек! Или, может, он нехорошей болезнью заразился! Или его в командировку посылают сроком на пять лет! Или он шпионом работает, и его на родину отзывают!

— Нечего всяким шпионам к нашей Ладе лезть! — крикнул кто-то, я даже не разобрал, кто. Я завелся. Иногда это со мной бывает.

— А что, если шпион, так не человек? Шпион тоже влюбиться может! Не предавать же ему родину из-за какой-то там любви!

Пес даже взвыл от негодования:

— Из-за какой-то — нет, а из-за Лады не только Родину предать, кого угодно предать можно!...

Я внезапно успокоился. Ночь прошла без сна, близилось утро, и, наверное, поэтому мне в голову пришла такая чушь — насчет шпионов, и я эту чушь даже и развил в сюжет небольшого шпионского романа, знаете, в бумажном переплете и на обложке — голая баба, или труп с ножом в груди. Но чушь эта, подхваченная Псом и услышанная со стороны, отрезвила меня — у меня всегда были способности к здравому мышлению даже в момент большого эмоционального напряжения. И тут я кстати вспомнил свой собственный опыт удачной мести.

— И вообще, — сказал я спокойно и с достоинством, — я отказываюсь по моральным соображениям. Месть — дело плохое, к тому же обоюдоострое оружие. Месть сладка, пока она еще в замыслах и мечтах, осуществленная, она становится противной и горькой, и после нее бывает нравственное несварение... Свет не мил.

— Это если ты отомстил недостаточно серьезно, — каркнул Ворон, и его круглый глаз, обращенный в мою сторону, сверкнул кровожадным желтым огнем. — А если твоя месть, обдуманная и выношенная со всем тщанием, на которое ты способен, осуществлена в полном объеме и привела к желаемому результату, то...

Он недоговорил, потому что дверь кабинета медленно открылась, и мы увидели Ладу в ночной рубашке, протиравшую заспанные глаза.

— В кои-то веки удалось заснуть, — сказала она ворчливо, но совсем прежним своим, доновогодним, голосом. — И разбудили. Что вы тут растарахтелись, как зеваки на пожаре?

Мы повесили носы и клювы. Посвящать Ладу в суть дела нам ну совсем не хотелось. Но Лада, когда ей было нужно, всегда могла заставить нас разговориться. И теперь она обвела нас взглядом и сказала:

— Ну, что замолчали? Я слышала достаточно, чтобы понять, что вы собираетесь совершить какое-то преступление...

Мы, конечно, стали ей объяснять, что никто никакого преступления совершать не хотел, что спор вышел у нас чисто теоретический. Лада нам, конечно, не поверила — и правильно сделала, потому что только дурак может поверить, что чисто теоретический спор может вызвать такое бурное оживление в пять часов утра. Мало-помалу она вытянула из нас все подробности нашей ночной беседы, и даже и Ворон, с его премудрейшей головой, не смог увильнуть от ответа. Он как раз договаривал последние свои слова: "А Кот отказывается по этическим соображениям, потому что, видишь ли, он считает..." — как прокукарекал свою утреннюю мелодию Петух. Лада потускнела, как будто внутри нее кто-то повернул выключатель, и лампочка, придававшая блеск ее голубым глазам, потухла.

— Значит, Кот умнее вас, — тихо и безучастно произнесла она. — Спасибо тебе, Кот. А вам всем я запрещаю категорически предпринимать что-либо в этом направлении. Считайте, что этого человека нет на земле. И никогда не было. И если я узнаю... Если хоть один волос... Если... — она судорожно вздохнула, но не заплакала, развернулась и пошла прочь — к своему ложу, ставшему свидетелем многих ее ночных слез.

Чуть позже я зашел к ней, чтобы напомнить, что пора завтракать — и на работу. Лада сидела на постели, подобрав под себя ноги и укутав плечи одеяло. Глаза ее были сухи.

— Ты знаешь, Кот, — сказала она задумчиво, и будто обращалась не ко мне, а к какому-то другому коту, находившемуся за тридевять земель от нее, — знаешь, вначале мне было так плохо, так ужасно, так больно... Я думала, что умру. А сейчас мне не больно, и не плохо. Мне — никак. И это гораздо хуже...

Вылечится, подумал я с уверенностью. Кто-кто, а уж я в таких делах разбираюсь — недаром я вырос в семье с тремя незамужними женщинами трех поколений. (И скажу вам по секрету — в этих самых сердечных делах их поведение не различалось ни на йоту. И от возраста это не зависело, так же как и от жизненного опыта.) Вылечится, и скоро, нужен только толчок.

Толчок она получила, но, к сожалению — моему, и не только моему, — толчок этот был не в нужном направлении.

Вместо излечения болезни, полного и безоговорочного, мы получили рецидив.

...Она вернулась с работы очень рано, встревоженная, встрепанная, и с блестящими опасно глазами. Даже не пришла — прилетела, и дверь распахнулась навстречу ей сама собой, так, что полетели в разные стороны скобы запоров и замков.

По этому признаку мы поняли, что Лада возвращается злая, и попрятались, кто куда, роняя перья — Ворон, крупу — Домовушка, подушку — я. Пес на всякий случай умчался на прогулку. Как он ни любил Ладу, как ни переживал ее несчастье, а своя шкура дороже — еще превратит под горячую-то руку в какую-нибудь букашку!

Я сидел в кабинете под столом, пытаясь спрятаться за его заднюю ножку, когда Лада влетела в комнату и бросилась с размаха на стул. Брови ее сдвинулись в одну прямую темную линию, а на лбу залегла грозовая туча. Молнии поблескивали в ее голубых глазах, но пока что не срывались с места.

— Ворон и Кот, вы мне нужны, — сказала Лада.

Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь В О С Ь М А Я, в к о т о р о й

Л а д а д е л а е т п о в о р о т о в е р ш т а г

Может быть, вы найдете тут некоторое противоречие. В таком случае позвольте шепнуть вам словечко на ушко.

Изучайте повнимательнее вашу жену в продолжение двадцати четырех часов. Если ваша добрая супруга не выкажет за это время какого-нибудь противоречия, помоги вам бог! — вы женились на чудовище.

Габриэль Беттеридж

— Ворон и Кот, вы мне нужны, — сказала Лада.

Я высунулся из-под стола, сохраняя напряженность в теле, которая должна была помочь мне в случае опасности юркнуть обратно. Ворон вылез из груды тонких растрепанных книжек, приглаживая клювом встрепанные перья.

— Как у вас обстоят дела?

Ворон прокашлялся и начал мямлить, что дела обстоят ничего, но что он вроде простыл, или вирус какой подхватил, а так все в порядке...

— Я имею в виду, как успехи Кота в теоретической подготовке?

— А... Хорошие успехи. С рунами пока что немножко не ладится, а так... Для начинающего очень неплохо.

— Я хочу предложить Коту производственную практику, — сказала Лада, и в синих ее глазах, кроме молний, вспыхнули яркие огоньки. Зрелище, доложу я вам, было прекрасным, устрашающим и завораживающим одновременно. Представьте себе — огромные ярко-голубые глаза, того самого оттенка, какого бывает небо в ясный осенний день, и они полыхают голубым сиянием, и поблескивают синими зарницами, и вот-вот из этих глаз сорвутся убийственные синие молнии... Страшно. И красиво.

— Завтра утром вы пойдете со мной. Я покажу вам объект приложения сил. Надо соблюдать осторожность, чтобы этот субъект не заподозрил, что я с вами связана. Поэтому постарайтесь, чтобы он вас не заметил. А потом руководить Котом будешь ты, Ворон, так что надо подлечиться. После ужина займемся твоей простудой, Домовушка сделает тебе ванну. А ты, Кот, повтори пока теорию.

С этими словами Лада вышла. Ворон выглядел озадаченным. Простуду он придумал, чтобы объяснить свой испуганный кашель, а теперь ему придется мыться, что, если учесть нелюбовь Ворона к мытью, ему совсем не нравилось. Но — с разгневанной ведьмой спорит только безумец, и Ворон беспрекословно выполнил все требования магомедицины. Я же послушно полистал конспект. Как я догадывался, завтра мне должны потребоваться разделы, касающиеся небелой магии. То есть специфических кошачьих талантов.

Конечно, мое отвращение к любому применению небелой магии в неблаговидных целях — то есть в целях мести — не изменилось ни на йоту. Но должен отметить (если вы еще не заметили этого сами) — я не дурак. И спорить с Ладой я не собирался, даже будь она в спокойном состоянии.

Еще до рассвета Лада спихнула меня с кровати. Спать в эту ночь мне пришлось мало — она все время ворочалась, вздыхала, даже и стонала во сне, а один раз уронила большую соленую слезу, промочившую мне шерсть на спинке.

Я запротестовал, что еще рано, что я не выспался, вцепился когтями в одеяло, но Лада была непреклонна. Она резко встряхнула одеяло и скомандовала, и в голосе ее звякнула сталь:

— Вставай, Кот! Нас ждут великие дела!

Она умылась и тщательно накрасилась, хотя и натянула свой старый свитер и линялые джинсы. Завтракать она отказалась, и не позволила и нам с Вороном — потому, де, что на охоту не идут с сытыми собаками. Пес, услышав слова Лады, встрепенулся и сказал, что он тоже еще не завтракал, так что тоже может пойти.

— Нет, — отрезала Лада. — Ты слишком велик и слишком заметен. Ты нас выдашь.

— Я не выдам! — взвыл Пес. — Никакими пытками из меня не вытянут ни одного слова!

— Никто тебя пытать не будет, — сказал я. — Ты просто махнешь один раз своим хвостом, и всем уже станет известно, что ты — здесь, значит, и Лада во что-то там замешана.

— Во что? — встрял Жаб, пробужденный в этот неурочный час своим неуемным любопытством — ну, и, наверное, производимым нами шумом.

— Пока не знаю, — сказал я. — Идем производить разведку на местности.

— Вы обязаны меня взять, — заявил Пес. — Помнишь, Кот, ты обещал пойти со мной в разведку? Тогда, в новогоднюю ночь...

— Ну, обещал. Сходим еще. А сегодня не я командую.

— А кто, Ворон? — спросил Пес, явно собираясь пристать со своими просьбами к наимудрейшему.

— Командовать парадом буду я, — сообщила своим стальным в сегодняшнее утро голосом Лада, появляясь в кухне. Она опять взлетела сантиметров на пять — как я думаю, теперь уже не от счастья, а от нетерпения. — Солнце встанет, и выходим.

— Лада, но я не могу так, на пустой желудок! — запротестовал взъерошенный Ворон. — Мне, в конце концов, не семнадцать лет! Так же и язву нажить недолго!

— Злее будешь, — усмехнулась Лада. Ничего хорошего ее улыбка не предвещала.

Петух прокукарекал положенное число раз и явился в кухню за завтраком. А мы, присев перед дорогой, отправились в путь.

В троллейбусе, несмотря на ранний час, набитом битком, мы молчали — и не только из соображений конспирации. В целях сохранения тайны Лада упрятала Ворона в хозяйственную сумку и застегнула змейку, а меня крепко прижала к груди. Я поглядывал на ее лицо. Лада улыбалась зловеще и многообещающе. Так, наверное, улыбались гневные эринии перед началом операции возмездия. Мне стало даже и жаль того, на кого мы должны были охотиться.

— Значит, так, — сказала Лада, когда мы, наконец, вылезли из автобуса, изрядно помятые и еще больше разозленные — особенно Ворон, которого в давке чуть не задушили. — Мы сейчас находимся в десяти метрах от подъезда, из которого через несколько минут должен выйти интересующий нас субъект. Вы сможете узнать его по кожаной куртке. Шапки он не носит, волосы у него светлые. Сегодняшняя ваша цель — проследить, каким маршрутом он добирается на работу. Если появится такая возможность, найти его рабочее место. Дождаться конца рабочего дня и проводить его домой. Если вечером он куда-то пойдет, проследить, куда. А если он еще и с кем-то встретится... — Теперь в ее голосе уже не сталь чувствовалась, а свинец. Да что там свинец — уран! Плутоний! Все радиоактивные элементы таблицы Менделеева!

Ворон, выбитый из колеи ранним подъемом и отсутствием привычного горячего завтрака, ничего этого не услышал, потому что он разочарованно заявил:

— Ни ради каких благ мира я не могу согласиться на почти суточное дежурство без трехразового питания. Я есть хочу, я умру с голоду, мои умственные способности ослабеют и придут в негодность. Даже ради целого королевства ты не должна губить своего преминистра, Лада!.. Ну, и фамулуса тоже.

Лада была непреклонна.

— Потерпишь, — прошипела она.

Я наконец набрался смелости, чтобы — нет, не вступить с Ладой в спор, но несколько освежить в ее памяти недавно произнесенные ею слова.

— Ладушка, — мурлыкнул я как мог нежно и умильно, — а ты уверена... ты уверена, что мне так уж нужна производственная практика применительно к ЭТОМУ субъекту? Вспомни, не далее, как вчера утром...

— Разговорчики! — рявкнула Лада. — Твое дело — выполнять мои распоряжения. Свои сомнения оставь при себе. Действуйте!

С этими словами она почти что швырнула меня на землю — хорошо, что я умею приземляться на все четыре лапы, как любой порядочный кот, — и зашагала прочь широким и упругим шагом, иногда взлетая над мостовой. Ворон приземлился рядом со мной.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил я. — Вчера она категорически запретила нам трогать ее бывшего возлюбленного, а сегодня...

— Ну, — сказал Ворон задумчиво, — еще неизвестно, он ли это. Может быть, этот субъект связан с ней в ее производственной деятельности. Либо просто знакомый. Мы же совсем ничего не знаем о ее жизни в большом мире. Она же ничего нам не рассказывает. Мало ли кто может быть ее врагом!

— Ну, нет, — не согласился я. — Этот тип — точно Он. Тот, который ее бросил. И она узнала о нем что-то такое... Неприятное для нее. Скорее всего, увидела его с какой-то бабой. Ни по какому другому поводу она бы так не разъярилась — в нынешнем-то ее состоянии...

Ворон прервал мою речь, больно клюнув в темечко. Я взвыл — по-кошачьи, разумеется.

— Тихо! — каркнул он шепотом.

Я оглянулся. По пустынной улице в нашем направлении двигался объект наблюдения. То есть интересующий нас субъект. Во всяком случае, на нем была кожаная куртка, а голова его не была покрыта, и волосы были светлые. Что до всего остального, то я засомневался — больно плюгавеньким он мне показался. Плюгавеньким, непредставительным и каким-то... пошмонцанным.

Судите сами — росту он был гораздо ниже среднего, пожалуй, даже ниже Лады.

Его светлые волосы были очень уж жидкими, и значительно поредели на макушке, как сообщил мне потом Ворон. Лысины еще не было, но она могла появиться в ближайшие месяцы. Это притом, что на вид он был весьма молод — года двадцать два-двадцать три.

Его кривые ноги были облечены в ужасные штаны из отечественной джинсовой ткани отечественного же пошива — не самопальные под фирму, нет, нет! Именно отечественного пошива, то есть уродливого, безобразного, мешковатого кроя, ткань торчала там, где должна бы облегать ногу, и строчки были криво прострочены безобразными оранжево-желтыми нитками.

И свои сапоги он не чистил, пожалуй, несколько недель.

Что касается его лица, то единственным примечательным в нем (в лице то есть) были густые черные брови — такие черные, что вызывали сомнение: не крашенные ли они. Или, может быть, он красил волосы? Говорят, это сейчас модно. Но нет — слишком он был неряшливым для столь дорогостоящей и хлопотливой заботы о своей внешности.

Из-под темных бровей хмуро смотрели голубенькие глазки в окружении черных ресниц. Нос его, крючковатый, широковатый в основании, нависал над тонкими губами. И все это дополнялось пухлыми щечками и круглым девичьим подбородком.

— Это не он, — шепнул я Ворону, когда мой наставник спустился на землю. — Чтобы наша Лада на такого посмотрела? Нет, это не он.

Ворон, колеблясь, кивнул.

— Может быть, ты прав, Кот. На всякий случай давай разделимся. Я полечу за этим, а ты подожди еще немножко. Вечером встретимся дома и обсудим.

Ворон упорхнул, потому что субъект в куртке подошел к остановке, а с другой стороны к этой остановке приближался автобус. Я плохо себе представлял, как Ворон сможет осуществлять слежку, если объект наблюдения влезет в автобус — вряд ли пассажиры правильно поймут птицу, пользующуюся общественным транспортом. А лететь вслед автобусу — это довольно сложно для лишенной тренировок и иных физических нагрузок мудрой птицы. В конце концов, не мускулы — самая важная часть организма преминистра.

Но тут из подъезда вышел другой светловолосый гражданин, и я сосредоточился.

Этот был больше похож на экс-возлюбленного Лады.

Правда, ростом он тоже не вышел — сантиметров на пять, пожалуй, превышал объект номер один. Зато все остальное — фигура, одежда и выражение лица — были не в пример приятнее. Узкий в бедрах, он был широк в плечах, и ноги у него были стройные, и обувь чистая, и джинсы фирмы "Врандлер", и куртка, хоть и из искусственной кожи, но приемлемая в качестве верхней одежды современного молодого человека. Правда, я не мог назвать его красивым, но я ничего не понимаю в мужской красоте, а этот тип был самым обыкновенным парнем, простоватым даже, зато у него была приятная улыбка. Улыбался он сам себе, потому что вряд ли его улыбка была предназначена мне — мы с ним были совершенно незнакомы, а только сентиментальные девушки способны улыбаться совершенно незнакомым котам. Что касается погоды, то погода была самая что ни на есть мерзопакостная — морось сверху, слякоть снизу, — так что и погода тоже едва ли способствовала хорошему настроению. Значит — я сделал вывод, — это субъект в ладу с самим собой, здоров, вкусно позавтракал и радуется жизни, потому что не имеет перед ней (жизнью) никаких обязательств. А почему он не имеет никаких обязательств перед жизнью? Потому что он развязался с Ладой, то есть своей бывшей девушкой, и над ним не висит уже дамокловым мечом угроза жениться. Отсюда и улыбка. Следовательно, этот молодой человек — интересующий меня субъект. Что и требовалось доказать.

Мои умозаключения базировались на моем собственном опыте в бытность мою человеком. Во всяком случае, когда какой-нибудь затяжной роман, грозивший набросить аркан брака на мою свободную шею, прекращался — обычно по моей инициативе, — я чувствовал себя легко и свободно и улыбался сам себе даже и в плохую погоду.

Я ошибался в своих умозаключениях, но это выяснилось позже.

А пока молодой человек зашагал по улице, а я отправился за ним, стараясь на всякий случай придерживаться стен домов или прятаться за деревьями, растущими кое-где вдоль тротуара.

Через десятка три шагов мы свернули в подворотню, он толкнул узкую обшитую кожей дверь и вошел внутрь, я же остался в подворотне, принюхиваясь. Когда он входил, из двери повеяло сильным резким запахом, очень мне знакомым, но я сразу не сообразил, каким — ведь я к тому времени был котом уже около года и забыл многие запахи, связанные с человеческим образом жизни. Очень скоро еще один человек вошел в ту же дверь, запах снова обдал меня густой и теплой струей, и я чуть не взвыл от восторга, узнав этот сложный аромат кожи, и клея, и обувного крема. Запах сапожной мастерской, вот что это был за запах! Объект наблюдения работал сапожником.

Я осторожно вышел на улицу и отошел к краю тротуара. Так и есть — молодой человек снял свою курточку, надел фартук и сидел теперь у окошка, склонившись над напяленным на колодку ботинком.

Теперь мне нужно было найти место для постоянной дислокации на все время наблюдения. Сидеть посреди дороги я не хотел — котам не свойственно слишком часто попадаться под ноги прохожим, коты предпочитают уютные закоулки и теплые подвалы, чтобы сверху не капало и сбоку не дуло. К тому же голод весьма чувствительно давал о себе знать. Кишки мои истончились и тихо мурлыкали, что не прочь перекусить, чем-нибудь калорийным и вкусным, например, вареной колбаской или хотя бы ложкой пшенной каши.

Поэтому я перенес свой наблюдательный пункт в подворотню, пристроившись под дверью мастерской. Там не дуло. Я был уверен, что объект наблюдения от меня не уйдет — у сапожных мастерских, как правило, не бывает двух выходов. К тому же занять место на коврике под дверью для бездомного кота вполне естественно, и есть надежда — хлипкая, конечно, потому что в мастерской не было женщин, — что меня пожалеют, пригласят внутрь и чем-нибудь угостят.

Я распушил шерсть, обвил себя хвостом и поджал под себя лапки для сохранения тепла. И приготовился ждать.

К счастью, в этой мастерской работала еще и женщина, если можно назвать женщиной тонконогую девчонку-приемщицу. От одного взгляда на ее костлявые посиневшие коленки, прикрытые тоненьким капрончиком, мне стало холодно. Зато она даже замурлыкала от удовольствия при виде меня:

— Ой, киса! Какая красивая, пушистая! Дай я тебя поглажу!

Она погладила мою спинку, которую я выгнул дугой, чтобы сделать ей приятное. Она почесала мне шейку и за ушком, и я замурлыкал, чтобы подольститься. И — судьба за нас! — она сделала именно то, что я от нее и ждал: взяла меня на руки и вошла вместе со мной в теплую мастерскую.

— Опаздываешь, Лёня, — сказал интересующий меня субъект девушке, назвав ее почему-то мужским именем.

— Смотрите, какой котяра сидел под нашей дверью! Красавец, и явно домашний. Наверное, кто-то выбросил. Сволочи! — со вкусом произнесла она, не обращая на замечание внимания. — Надо его покормить. Ты голодный, киса?

Я замурлыкал громче.

— Ах, котофей! Я назову тебя Котофеем, ладно? Будешь у нас жить, не сбежишь?

— Да брось ты эту грязную кошку! — сказал второй сапожник, меня не интересовавший. — Сядь разберись лучше с заказами! Вот бог послал на нашу голову работничку!

Работничка из нее была, конечно, никакая.

Во всяком случае, в это утро.

Она устроила мне место под стойкой, за которой размещались сотрудники сапожной мастерской, и где она сама выписывала квитанции заказчикам.

Она раздобыла для меня молока, сбегав в молочную на углу.

Она даже подогрела молоко на плитке, которой пользовались сапожники в производственных целях, и залила эту плитку молоком, за что получила по голове от обоих своих начальников. Из соображений конспирации, а также, будучи голодным, я полакал немножечко молочка, налитого для меня в блюдце. Я бы предпочел, конечно, есть за столом, а не на грязном полу, но не хотел выходить из своей роли бездомного кота. Ребята уже смотрели на меня хмуро, как на виновника всего этого переполоха, и я счел за лучшее сидеть в своем углу и не высовываться.

Всем шпионам, соглядатаям, филерам, а также разведчикам! Настоятельно рекомендую свой способ маскировки! Буде у вас возникнет необходимость в пристальной слежке за объектом наблюдения, превращайтесь на это время в котов! Возможности наблюдения становятся практически неограниченными, и в то же время вы не вызываете никаких подозрений!

Я буквально по пятам таскался за белобрысым парнем, пару раз попался ему под ноги, и что? Кроме двух или трех ругательств, ничего. Он даже был, по-моему, польщен моим вниманием — я потерся о его ноги и помурлыкал немного, а девушка по имени Лёня меня приревновала.

— Котофей, как тебе не стыдно? Я для тебя все делаю, а ты лезешь к Процюку? Совести у тебя нет!

Совесть у меня кое-какая есть, но, к счастью, я умею с ней ладить. В конце концов, я не в коты к ним нанимался, а выполнял поручение Лады. Она велела мне проследить за бывшим своим возлюбленным, я и следил. И более ничего. А если кто-то, при исполнении мною своих обязанностей, оказывает мне знаки внимания, как то: угощает подогретым молоком, кусочком колбаски вареной "Любительской" или шматиком жареной рыбки, а также погладит, почешет и иначе приласкает, — я эти знаки внимания, так и быть, приму. Но чувствовать себя за них обязанным по гроб жизни — уж извините!

К сожалению, я слишком увлекся слежкой и, образно выражаясь, преступил черту. То есть проследовал за объектом наблюдения даже в то место, китайцами (или японцами, не помню) поэтически именуемое "местом уединения", то есть, говоря по-простому, в туалет. Оттуда я был изгнан с позором весьма чувствительным пинком в бок.

До этого момента я был, в целом, расположен к Процюку — как вы уже, конечно, догадались, это была фамилия экс-возлюбленного Лады. Он был мне симпатичен, и, в отличие от Пса или Ворона, я не видел смертельного греха в том, что молодой человек принял решение расстаться с нашей Ладой. Ну, повстречались немного, ну, разбежались! Житейская история, и никакой трагедии в том нет.

Но когда я получил острым носком сапога под ребра, я обиделся. И разозлился. И совсем позабыл, что Лада велела только следить за молодым человеком, но совсем не принимать меры.

Будь я обычным котом, я б его цапнул. Но воспитание, обучение и мои навыки начинающего мага, фамулуса могущественной магини, позволили мне отразить удар тоньше, изящнее и эстетичнее.

Я чихнул. Чих мой, почти незамеченный, вызвал немедленную реакцию: Процюк зацепился каблуком о порожек туалета и растянулся вдоль коридора, задев при падении стеллаж с уже исполненными заказами. Сапоги, туфли и ботинки посыпались на него градом, набив пару шишек на его не слишком высоком лбу. Он выругался злобно и непечатно, вскочил на ноги и уже изготовился к еще одному пинку, который был бы не в пример чувствительнее предыдущего, но тонконогая девушка Лёня спасла меня, схватив в охапку и заорав на моего обидчика:

— Ну, ты! Какого хрена?!

— А какого он под ногами путается? Убью гада! — добавил он уже беззлобно, и я понял, что жить буду. Я выскользнул из рук своей спасительницы и забился поглубже под стойку.

И уже оттуда наблюдал за дальнейшим развитием событий.

Честно скажу, и без ложной скромности — было на что посмотреть.

С этой минуты, и до самого конца рабочего дня мой обидчик не смог завершить ни одного начинания благополучно.

Он попадал молотком по своим умелым пальцам. Он порезался трижды, и два раза испортил заготовку кожи для набоек. Он опрокинул клей на свой стульчик и долго отскабливал его ножом. Его зажигалка испортилась, он стал пользоваться спичками, и спички эти ломались, или гасли в тот момент, когда он подносил их к сигарете, или стреляли серой в различных направлениях, в том числе почти что ему в глаз. Но — к счастью — до членовредительства дело не дошло. Кроме шишки на лбу и пары порезов большого пальца, он не получил никаких видимых повреждений. Зато настроение его было испорчено всерьез и надолго. Он уже не улыбался сам себе и всему свету, он хмурился, он ворчал под нос, орал на Леню и даже на одну толстую заказчицу, которой не понравилось что-то в отремонтированных им прежде сапогах.

Я скромно порадовался своему первому успеху — оказывается, первый блин не всегда комом! Я чихнул с нужной степенью интенсивности.

К вечеру последствия моего чиха стали сходить на нет. Он перестал попадать молотком по пальцам, и заготовки для набоек вырезал аккуратно и точно требуемого размера. Сигарета прикуривалась сразу же, клей не разливался, и спички не ломались.

Я задремал, убаюканный монотонностью этого вначале столь хлопотного дня, и размышлял в ленивой полудреме — а не чихнуть ли мне еще разок, — когда громкий разговор заставил меня встрепенуться. Разговор шел обо мне.

— ... Никаких котов! — категорически заявлял тот сапожник, что постарше. — Еще чего! На улицу его, и пусть идет, откуда пришел.

— Ну, — хныкала Лёня, — ну, пожалуйста! Он же домашний, он же пропадет!... И смотри, какой он красивый!

— Гони его в шею, я сказал! — не сдавался ее собеседник. — Или возьми себе домой, если тебе его так жалко!

— Я не могу домой! У меня Пончик! Он его разорвет! — как я понял, "Пончик" было имя собаки.

— Туда ему и дорога, — сказал Процюк и расхохотался. Его смех прозвучал крайне невоспитанно и неуместно, я бы даже сказал, оскорбительно для меня. Я не удержался и чихнул еще раз.

— У него насморк, он больной, ему нельзя под дождь! — завопила Лёня. А Процюк чихнул в свою очередь и полез за носовым платком.

— Еще нас всех тут перезаразит! — сказал он, высморкавшись. — Меня так уже заразил.

— Кошачий насморк людям не передается! — заявила Лёня торжественно. — Таких элементарных вещей не знаешь!

— Элементарных вещей я, может быть, не знаю, — согласился Процюк и снова высморкался. — Но я знаю другое — если я его еще раз увижу, я привяжу ему на шею камушек и брошу его в канализацию. В тот колодец, что во дворе, открытый...

Дальше я не слушал. Я взвыл и кинулся к двери. Инстинкт самосохранения был сильнее доброй воли.

Я — сильный кот, и дверь, как плотно закрыта она ни была, распахнулась сразу же. Я шмыгнул в подворотню, а оттуда — на улицу. Потом подкрался к окну мастерской и осторожно заглянул. На улице уже было темно, а внутри горел свет, поэтому они меня не увидели. Да они и не смотрели в окно. Они смотрели друг на друга, и выражение их лиц было недоуменным и даже испуганным.

Ай, да я!

Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь Д Е В Я Т А Я, в к о т о р о й

м ы т е р я е м Д о м о в у ш к у

И в сердце растрава,

И дождик с утра...

Поль Верлен

К счастью, простуда, которая вдруг одолела Процюка, рано уложила его в постель: не было еще девяти, когда он выпил чего-то там горячего — над кружкой поднимался парок, и Процюк обжег себе язык, поперхнулся и выругался, судя по его мимике, — и укрылся теплым одеялом. Я наблюдал за ним в окно, непредусмотрительно не задернутое шторкой. Какая-то женщина — сестра или жена, потому что для мамы его эта женщина была слишком молода, — ухаживала за ним, ставила ему горчичники, заставила проглотить таблетки. Покончив с процедурами, она погасила свет, вышла в другую комнату и села смотреть телевизор. Я решил, что моя работа на сегодня окончена, и ретировался.

Только поздно вечером явился я домой. Наша умница Лада, пылая яростным желанием отомстить, совсем забыла о мерах по снятию нас с Вороном с наших постов. Ворону в этом плане было проще: летать в поднебесьи — это вам не бегать по твердому асфальту, к тому же грязному, мокрому и скользкому. Мне же пришлось долго пробираться по улицам, пока у вокзала я не ухитрился заскочить в троллейбус.

Я замерз, продрог и проголодался. Колбаса, молоко и кусочек жареной рыбки, которыми девушка Лёня угощала меня, давно превратились в сладкое и прекрасное воспоминание. Вкусные запахи из кухонь дразнили мое обоняние, но я спешил домой — не хватало еще опоздать и поцеловать запертую и заклятую на ночь дверь. Ночевать в подъезде, на пыльном и тонком коврике перед дверью — нет уж, увольте, это не для меня.

Во дворе я заметил группу котов, кажется, среди них была и моя давняя врагиня — кошка-бродяжка; я постарался прокрасться в свой подъезд незамеченным, и это мне удалось. День прошел успешно.

Меня ждали — Пес караулил у двери, и отворил мне, едва я успел тихо мяукнуть.

— Ну, что, Кот? — спросил он, дрожа от возбуждения, или от нетерпения, или еще от чего. — Удача?

Я постарался принять самый что ни на есть гордый вид, и с распушенным трубой хвостом проследовал в кухню.

— Полная, — сообщил я важно. — Но я голоден и замерз.

— Лада для тебя приготовила ванну, — сказал Пес. — Она боится, как бы ты не простудился. А когда помоешься, согреешься и наешься, доложишь ей. Она ждет в маленькой комнате.

— Может, сначала доложить? — засомневался я. — А потом, спокойненько...

— Лада велела... — грозно начал Пес, и я послушно юркнул в ванную. Домовушки в кухне я не заметил. Что означало одно из двух: либо Лада по-прежнему в грозном настроении, и Домовушка от греха подальше сидит где-то в щели тараканом, либо, напротив, Лада спокойна, и Домовушка коротает вечер перед телевизором, с вязаньем в неутомимых лапках.

Не успел я как следует расслабиться в теплой газированной водичке — Лада позаботилась о моем здоровье, насытив воду магионами, — как дверь ванной комнаты отворилась.

— Кот, — сказал Пес, — давай, закругляйся. Уже почти одиннадцать, надо дверь заклинать.

— А Лада, что, совсем разучилась заклятия накладывать? — мне совсем не хотелось вылезать из ванны, мокрым торчать на сквозняке парадной, пачкать лапы в мелу. И вообще не хотелось работать — я устал.

Пес рыкнул, и я в один момент вылетел из воды. Разрисовывая дверь рунами, я думал о том, что, может, плюнуть на эту всю магию, перебраться в сапожную мастерскую, где работает милая тонконогая девушка Лёня, а уж с угрозой утопления в канализационном люке я как-нибудь справлюсь...

Это был, конечно, приступ малодушия. Даже на ежедневный кусок печенки я не сменял бы скромный ужин в кругу тесного дружеского нашего семейства, хоть и под постоянным дамокловым мечом угрозы превращения в червя или даже полного испепеления.

Домовушка приготовил вкусную грибную подливочку и оладушки, зная, что нам с Вороном нужно хорошо подкрепить свои силы. Я макал оладушки в подливку, отправлял их в рот и мурлыкал от удовольствия, чувствуя, как кровь все быстрее бежит по моим жилам, и шерсть начинает лосниться и блестеть, как то положено шерсти сытого и благополучного кота. Но по мере насыщения мои мыслительные способности, притупленные экстремальными условиями существования (ох, уж этот Ворон! Его наукообразная манера выражаться весьма заразна — хуже гриппа!), так вот, мои мыслительные способности постепенно вернулись к жизни, и я наконец заметил отсутствие Ворона.

— А где премудрейший? — лениво спросил я, запивая ужин молочком. — Он что, уже докладывает?

— Ворон не вернулся с задания, — торжественно доложил Пес. — Я Ладе сказал, а она велела закрывать дверь, и более не ждать.

Бедный преминистр! Я поглядел за окно. Дождь, который весь день сочился с небес, к ночи набрался сил, и уже довольно давно поливал окружающую среду активно и добросовестно. Ворон, небось, и днем не смог найти подходящего убежища — это бездомных котов пускают погреться в сапожные мастерские, но никому не придет в голову распахнуть дверь или форточку для бездомной птицы. А теперь ему предстояло еще и ночь провести в очень мокром состоянии. Да, не повезло птичке!

— Ты поел? — спросил Пес, хотя видел, что я уже отодвинул тарелку с оладьями. — Тогда иди. Лада ждет.

Лада не ждала. Лада металась по комнате, как пантера по клетке. Она не сразу меня заметила, скользнула синим взглядом и продолжила свои метания туда-сюда по весьма небольшому свободному от мебели пространству комнаты. Запахло озоном, и откуда-то издалека донеслись грозовые раскаты. Гроза в феврале — это не к добру. Даже если эта гроза проходит в отдельно взятой квартире.

Я скромно устроился в кресле и стал ждать, когда Лада соизволит обратить на меня свое высокое внимание. Я даже успел ненадолго задремать.

Меня разбудила крупная капля, шлепнувшаяся прямо на нос. Спросонья я не сообразил, где нахожусь, и машинально соорудил зонтик из магионов. К сожалению, в поле, на задании, и даже просто на прогулке я не могу этого делать — из соображений конспирации, конечно. Представьте себе, что вы во время дождя встречаете абсолютно сухого кота, которого обтекают дождевые струи (а во время грозы зонтик из магионов начинает к тому же и светиться — из-за ионизации воздуха). Представили? То-то.

Так вот, я спросонья соорудил зонтик из магионов, потом только проснулся окончательно и сообразил, что я в квартире, и сверху на меня капать не должно. Разве что нас залили соседи сверху. Или Лада...

Так и было — Лада плакала, глядя в окно, на дождик, а под потолком комнаты собралась аккуратная грозовая тучка, поигрывала зарницами и собиралась, кажется, запустить игрушечной молнией в люстру, чудом уцелевшую от акустического удара (см. главу двадцать шестую).

Даже не сообразив, как я это сделал, я развеял тучу, а неиспользованные молнии отправил в розетку, отчего напряжение в сети сразу же скакнуло, и люстра загорелась чрезвычайно ярко, и две лампочки из трех перегорели. Лада очнулась от своего странного состояния — я так и не понял, злилась она, или страдала, или и то, и другое сразу, — так вот, Лада очнулась, обернулась и увидела меня.

— Привет, Кот, — сказала она пресным голосом. На этот раз в ее голосе не присутствовали металлические звуки, скорее там была вата или войлок — так глухо прозвучали ее слова. — Ну, чем порадуешь?

Я стал докладывать. При упоминании того, что мы с Вороном решили разделиться, Лада нахмурилась.

— Зачем? Почему? Я же не велела...

— Мы исходили из ситуации. Этот тип не был похож на твоего избранника...

— А разве я говорила вам, как выглядит мой избранник? — спросила она, и голос ее прервался на слове "избранник". — Опиши этого типа.

Я повиновался, стараясь избегать резких формулировок и скорее разжижая, чем сгущая, краски. Лада грустно кивнула.

— Да, это он.

Я придержал свое мнение при себе. Да, мне этот тип не понравился, но сообщать об этом Ладе было неразумно. Еще обидится. Или — что опаснее — разозлится.

Я коротко закончил отчет. Очень коротко, скомкав его до невозможности, если честно. Как оказалось, мой день был потрачен зря, что я не преминул отметить в завершение.

— Ну почему зря? — не согласилась Лада. — Жаль, конечно, что вы с Вороном расстались, и теперь он неизвестно где. Но зато ты приобрел некоторый опыт. Ты ведь говоришь, чих тебе удался?

— Весьма, — мурлыкнул я. Похвала Лады всегда была для меня слаще сливок.

— Хоть я и не велела тебе принимать какие бы то ни было меры, но твоя самодеятельность не выходила за рамки. Я довольна тобой, Кот. Но я волнуюсь. Ведь Ворон был вчера простужен...

— Да ничего с премудрейшим не случится! — воскликнул я. — Ну, помокнет немножко под дождем, вернется утром, загрузим его в ванну, полежит в живомертвой воде часа полтора, как огурчик, будет...

— Ах!... — вздохнула Лада. — А тут еще Домовушка куда-то пропал...

— Куда он мог пропасть? Он же из квартиры без посторонней помощи выйти не может! Сидит где-то в щели, тараканом перекинулся...

Лада покачала головой.

— Он сегодня был в хорошем настроении, и в таракана ему перекидываться было совсем незачем, разве что кости ломило на дождь, или зубы разболелись... Поищи его, ладно?

Закрывая за собой дверь, я заметил, что Лада возобновила свои метания по комнате. На всякий случай — потому что неизвестно, что может прийти в голову взволнованной ведьме — я выставил щит, какой привык ставить в период влюбленности Лады. Прочный магионный щит сложного плетения. И заблокировал им комнату Лады. Так что, если ей снова вздумается устроить грозу, в других помещениях квартиры будет сухо. И — самое главное — враг нас не обнаружит.

В кухне было тихо. Рыб болтался на поверхности, вяло пошевеливая плавниками. Жаб скрылся в глубине дубовой поросли, и оттуда не доносилось ни звука — дрых, наверное. Паук висел в глубине своего ажурного домика. Ни Петуха, ни Пса я не увидел.

— Эй, Рыб, где остальные? — спросил я.

— Меня это не интересует, — отозвался Рыб. — Спят, наверное.

— А Домовушка где? Сидит в какой-нибудь щели тараканом?

— Не знаю, — безмятежно сказал Рыб и зевнул. — Он ушел из кухни после ужина, и больше я его не видел.

— А куда он пошел?

Рыб зевнул снова и ответил слегка раздраженным тоном:

— Я за вашим Домовым следить не нанимался. Не знаю!

— Ну, ты, карась несчастный! Плавники пообрываю, если будешь мне грубить! — лениво предупредил я. Мне ужасно хотелось спать.

Я еще раз заглянул к Ладе. Она по-прежнему ходила по комнате. Но на этот раз я заметил в углу спящего — голова под крылом — Петуха. Тараканами в комнате не пахло.

Пса я нашел в кабинете. Он сидел у окна, положив голову на подоконник, вздыхал и глядел в темноту.

— Слушай, Кот, — спросил он, — а если Ворон сейчас прилетит, сможешь быстренько его впустить в форточку? А потом и заклятие наложишь, а? А я тебя подстрахую, в случае, если что...

— Нет, — отрезал я. — Ты что, забыл, как нам пришлось в тот раз? От тебя проку совсем ничуть, ты же не маг. А Лада вряд ли в состоянии помочь.

— Там же дождь! — горестно вздохнул Пес. — Вымокнет же Ворон до нитки!

— Ничего с ним страшного не случится, — сказал я. — Может, даже и на пользу пойдет, а то он совсем домосед стал. Ты лучше скажи, где Домовушка.

— Не знаю. Вот и Лада спрашивала... — в его голосе я услышал истерические нотки. Не хватало только, чтобы он сейчас завыл.

— Пошли искать, — быстро сказал я. — У тебя нюх все-таки получше, чем у меня.

На всякий случай я заглянул в бывшую бабушкину комнату — вдруг Домовушка сидит там со своим вязаньем, или же прилег отдохнуть на бабушкину кровать. А мы, как дураки, будем его вынюхивать по углам.

Но и в бабушкиной комнате Домовушки не оказалось.

Пес пробежался по коридору, тщательно принюхиваясь к стенкам. Домовушкой не пахло.

На кухне тоже его не было — мы даже стол пододвинули поближе к двери, и Пес на этот стол взгромоздился, и встал на задние лапы, чтобы поближе обнюхать любимые Домовушкою углы и щели. Но ни из одной щели не торчали Домовушкины тараканьи усы.

Рыб наблюдал за нами, высунув голову из воды. На этот раз он повел себя лучше, чем прежде.

— А в ванной смотрели? — поинтересовался он, когда мы с Псом пришли к выводу, что в кухне Домовушки нет.

Мы посмотрели в ванной. И в туалете. И даже потревожили Ладу, собиравшуюся уже лечь спать. Я тихо впал в панику и перелистал тонкие книжки в кабинете — вдруг Домовушка забился где-нибудь между страницами.

Лада, тоже запаниковавшая, подключила свои магические способности. В результате было обнаружено Домовушкино вязанье, с которым он никогда не расставался — даже при перекидывании в таракана (уж не знаю, куда он тогда его прятал). Вязанье лежало в кухне на моей подушке.

— Его нет в квартире, — упавшим голосом сказала Лада, прижав вязанье к груди. — Разве что...

Она уронила вязанье на пол и кинулась к полочке над плитой, где стояла матрешка, в которой Домовушку перевозили с квартиры на квартиру. Но и внутри матрешки Домовушки не оказалось.

Лада разрыдалась.

А мне стало страшно.

Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т А Я, в к о т о р о й

м ы н а х о д и м Д о м о в у ш к у

Все смешалось в доме Облонских.

Лев Толстой, граф

Дело в том, что домовые — так же, как и водяные, и лешие — не в состоянии покинуть среду своего обитания самостоятельно. То есть Домовушка не мог выйти за дверь — а так же сигануть в окно, — без посторонней помощи. Следовательно, ему помогли. Его похитили. Кто-то проник сквозь все семь преград, запоров, препон. Кого-то не остановили серебряные гвозди, душистые травы и мощные заклинания. Кто-то — неизмеримо превосходящий Ладу в магической мощи — посетил незаметно для нас нашу квартиру и так же незаметно ее покинул, унеся с собой одного — и самого, можно смело сказать, важного, — нашего домочадца. Значит, в опасности все мы, и сама Лада, и даже — если похититель был мужчиной — под угрозой возможность возвращения всем нам, бывшим человекам, человеческого облика.

Было от чего испугаться — меня трясло, как от высокой температуры или от холода, и зуб не попадал на зуб. У Лады начиналась истерика. Пес выл и скулил, так, что даже Петух проснулся и с перепугу закукарекал. Жаб вылез из зарослей, встревожено квакая:

— Что? Кого? Зачем?

Даже сияющие люминесцентными красками змейки в банке засуетились, встали на хвосты, распушили капюшоны и затанцевали — они были очень чувствительны к звуковым колебаниям.

Наконец и товарищ капитан Паук покинул свою паутину.

— Может быть, кто-нибудь объяснит мне, что произошло? — спросил он обычным своим тихим голосом, и мы тут же смолкли. И услышали, как тревожно плещется в своем аквариуме Рыб.

— Домовушка пропал! — прорыдала Лада. — Его, наверное, украли! Его нет в квартире! Я боюсь!...

После этих слов Лады Пес взвыл еще громче, чем прежде. Но товарищ капитан Паук недаром был следователем в своей человеческой жизни. Он сразу же сообразил, что делать.

— Вы уверены, Лада, что Домовушки нет в квартире? — спросил он.

Лада кивнула.

— Я провела магионный поиск, — пробормотала она сквозь слезы. — Нету!

Паук подумал немного и задал следующий вопрос:

— Насколько мне известно, в нашей квартире есть помещение, которое к ней, к квартире то есть, не относится, потому что выходит в другой пространственно-временной континуум. Так, кажется?

Лада перестала плакать, и вытаращилась на Паука с совершенно глупым видом.

— Я не... — всхлипнула она, — я не понимаю... Ну конечно! В шкафу-то мы не посмотрели!

Всей толпой — кроме Рыба и Паука, разумеется, — мы кинулись в бабушкину комнату. На полу возле шкафа валялся деревянный клинышек, который Домовушка подставлял под дверь, если ему не нужно было забираться глубоко в шкаф. В случае если искомый предмет находился в глубине, кто-нибудь должен был обязательно Домовушку подстраховывать снаружи, потому что дверь шкафа нельзя было долго держать открытой.

— Ох! — воскликнула Лада и засмеялась. — Он, наверное, полез за каким-нибудь соленьем, а дверь захлопнулась. Вот же!... — она не договорила и рванула дверь шкафа. Дверь распахнулась, слегка перекосившись, и из шкафа вывалился Домовушка с пустым ведром в лапке.

— Вот спасибо! — сказал он. — А то я тут сор выносил, а клинышек из-под двери и выскочи... Ой, Котейко воротился уже! Сколь же долго я там сидел?

— С вечера, а сейчас ночь, — сообщила Лада. Она пыталась плотно прикрыть перекосившуюся дверь, но у нее это плохо получалось. Небо за окошком быстро светлело.

— Помогите же! — пропыхтела Лада, и мы кинулись помогать, но только мешали. Солнце выкатилось над крышей, повисело немного и стремительно завалилось за горизонт. Потом метнулось в обратном направлении — с запада на восток, потом снова прочертило небо с востока на запад огненной полосой, а потом я уже перестал смотреть в окно, изо всех сил держа дверь, которую Лада вместе с Псом пыталась вернуть на место. Петух кукарекал, как сумасшедший. Причем несколько раз он произносил свое "кукареку" как положено, а пару раз прозвучало "укеракук", и Лада со слезами в голосе простонала:

— Хронофаги!

— Точно, времяжоры проклятущие! — натужено пропыхтел Домовушка, упираясь спинкой в нижнюю планку тяжелой двери. — Вырвались, видать...

— А ну-ка все отойдите! — скомандовала Лада и распахнула дверь настежь. Солнце помчалось по небу с воем, как реактивный самолет. А Лада пошарила на верхней полке шкафа и достала оттуда маленькую коробочку. Дверца коробочки свободно болталась.

— Пружинка сломавшись, — сообщил мне шепотом Домовушка. — Это те, прежние, коих Бабушка, изловивши, на случай приберегла... Ох, горе! Это у меня же все продукты в шкапчике пропадут!...

Лада унесла коробочку в свою комнату. Я на всякий случай повесил на дверь шкафа плотную занавеску из магионов, которую прилепил к дверной раме лейкопластырем, попытавшись добиться герметичности. Не знаю, удалось мне это или нет. Воздух из комнаты, во всяком случае, в шкаф не попадал. А что касается хронофагов и хроностазионов, то моего зрения начинающего мага не хватало, чтобы их увидеть.

Лада вернулась с коробочкой.

— Починила, — сообщила она. — Теперь надо время в порядок приводить. Где-то тут был... — она выдвинула из столика ящичек, пошарила там и достала сачок для ловли рыбок из аквариума. То есть если эти рыбки небольшого размера. Наш карась в этот сачок не поместился бы. Сачок был снабжен крышечкой, тоже сетчатой.

— Это ловушка для хронофагов, — пояснила она мне, любопытствующему. — Здесь, в рукоятке, встроен индикатор. Сейчас мы его активируем... — она повернула ковшик сачка вокруг оси, и кончик рукоятки загорелся красным и тревожным огоньком.

— Очень высокая концентрация, — пробормотала она, нахмурив лобик. — При нормальной концентрации хронофагов в воздухе лампочка должна светиться голубым... Или хотя бы синим. Ну, поехали!... — с этими словами она сдвинула крышечку сачка и принялась методично водить сачком по комнате. Время от времени сачок издавал мелодический звон, и Лада прикрывала крышечку, открывала дверцу коробочки и вытряхивала туда сачок. Лампочка в рукоятке по-прежнему алела.

— Ну-ну, — сказал я, — а побольше у тебя сачка нет? А то ты так провозишься до второго пришествия...

— К сожалению, нет, Кот, — ответила Лада. — Если сделать сачок побольше, то трудно поставить разграничитель... Этот прибор действует выборочно, отсеивая из воздуха только хронофагов, а при увеличении размеров увеличивается степень погрешности, и внутрь попадает слишком много хроностазионов, а это опасно... Ничего, справимся. Главное, в шкафу их нет — Бабушка тогда позаботилась, поставила прочный заслон на расстоянии тринадцати сантиметров от двери... Так что ты, Домовушка, не беспокойся — пропадут только те продукты, которые совсем рядышком с дверью.

— Сметана!... — с тоской воскликнул Домовушка и полез в шкаф. Естественно, моя магионная занавеска отторгла его, он упал и схватился за лобик. На лбу вздулась шишка.

— Коток, пусти меня, а? Я хоть остаточки спасу, может, на блинчики сгодится...

Я отклеил лейкопластырь с одной стороны, и Домовушка юркнул в шкаф. Сметана почти даже и не испортилась, только покрылась слегка плесенью. Молоко, как и следовало ожидать, прокисло. А больше никаких скоропортящихся продуктов в шкафу не было.

Лада продолжала махать сачком. Солнце уже не моталось по небу, как сумасшедшее, но все еще довольно быстро каталось взад-вперед. Я попытался подсчитать, сколько раз оно всходило и заходило, но скоро бросил эти попытки. В его (солнца) метаниях не было никакой системы. То оно три раза подряд всходило на востоке, то пять раз — через раз — на западе, а то просто болталось туда-сюда в середине неба. Утешало меня то, что висело оно достаточно низко, то есть сколько бы времени хронофаги не сожрали, лето пока что еще не наступило.

Наконец Лада покончила с бабушкиной комнатой и отправилась в кабинет. Там солнце за окошком бегало быстрее, но все-таки не с такой скоростью, как в самом начале, когда мы только пытались закрыть шкаф.

Из кухни доносились встревоженные вопли Рыба:

— Эй, кто-нибудь! Объясните же наконец, что происходит?

Мне надоело наблюдать за Ладой, и я пошел успокоить Рыба и заодно, может быть, что-нибудь съесть — я что-то проголодался.

Домовушка метался уже по кухне, пытаясь хоть как-то использовать испорченные продукты. Бидончик с прокисшим молоком он поставил на медленный огонь, чтобы сделать творог, а в мисочке пузырились дрожжи для блинчиков.

— Вот незадача-то... — бормотал себе под нос Домовушка, — вот проруха!... И как это меня сподобило?... И Воронка-то дома нет, как бы не случилось чего! Сколь ден потеряли с этими времяжорами, кто знает?...

— Кот! — сказал Рыб, высовываясь из аквариума до половины, — хоть ты можешь мне толково растолковать, что случилось?

Я "толково растолковал" (я уже отмечал, что у нашего Рыба нелады с русским языком).

Он вздохнул:

— Опять, значит. Ну-ну...

Лада обработала уже все остальные помещения и добралась до кухни. Огонек на рукоятке сачка для ловли хронофагов стал пурпурным.

— Ох, устала, — сказал Лада, подпрыгнув, чтобы достать до дальнего угла потолка над притолокой. — Ну, совсем немного осталось...

Сачок мелодично сообщил, что он полон, Лада сдвинула крышечку, поднесла к коробочке и вскрикнула: — Ой!

— Что такое? — спросили мы с Псом и Домовушкой в один голос.

— Коробочка... Коробочка уже полная, а этих еще смотри, сколько! — индикатор в рукоятке по-прежнему светился пурпуром. — Куда их девать?

Я посмотрел в окно. Солнце достаточно медленно катилось по небу слева направо.

— Ладушка, насколько я помню, хронофаги присутствуют в воздухе всегда?

— Да, но не в такой же сумасшедшей концентрации! — воскликнула Лада.

— Но если мы откроем окно и развеем эти твои хронофаги в воздухе, то концентрация их сразу же упадет. А если мы еще и устроим сквозняк...

— Кот, ты гений! — закричала Лада, бросила сачок, подхватила меня поперек живота и чмокнула в лобик. — Конечно! Сквозняк!

Мы бросились отворять окна, форточки и даже входную дверь. День был сухой и ветреный, и наша квартира очень быстро очистилась от остатков злобных хронофагов, и лампочка на рукоятке сачка поголубела. Но первое, что произошло после открытия нами форточки, было явление Ворона, ворвавшегося в кабинет с хриплым карканьем. Говорить он не мог, мог только неразборчиво каркать.

— Быстро, в ванну! — закричала Лада, устремляясь туда же, и начала крутить рукоятки аппарата для производства живомертвой воды. — Все вопросы потом!

"Потом" — это было растяжимое понятие. Прошло три дня, прежде чем к Ворону вернулся дар речи, и он смог рассказать нам, что на целую неделю или даже больше наша квартира стала недосягаемой — она просто отсутствовала в настоящем. Не то, чтобы вместо нашей двери было пустое место, — нет, просто Ворон не мог найти нашу дверь, вообще не мог, хотя соседскую дверь нашел без труда. И окон наших на месте не было. К счастью, премудрейший преминистр догадался, что у нас неполадки с хроностазисом, то есть, проще говоря, со шкафом, и просто караулил на ближайшем дереве, когда, наконец, наши окна проявятся в Здешнем пространственно-временном континууме. Отлучался он только поклевать чего-нибудь съедобного и глотнуть воды из лужи. Простыть он простыл еще тогда, во время слежки, под дождем, а поскольку необходимые профилактические меры приняты им не были — кто же знал, что он так надолго застрянет на улице, при плохой погоде, зимой! — болезнь зашла далеко, он потерял голос, осип, охрип, кашлял, чихал... — и так далее.

— Ах, слежка!... — воскликнула Лада. Я же говорил — время лечит. Неприятности с хронофагами заставили Ладу совсем позабыть о своей сердечной драме.

Но до этого восклицания с момента возвращения Ворона прошло еще три дня. А пока — пока мы с трудом выяснили, какой же у нас нынче день, быстро катившийся к вечеру.

Была пятница следующей недели. И уже почти наступил март.

— Батюшки! — схватилась за голову Лада. — Это я, получается, почти что две недели прогуляла! Без больничного! И на работу не позвонила, не предупредила! Что будет! Меня уволят!

Мы переглянулись. Увольнение Лады грозило нам лишением постоянного источника дохода, скудной диетой, отсутствием необходимых для жизни милых радостей в виде конфет к чаю или табачку к трубочке, а также нервотрепкой, связанной с поисками нового места работы, подделкой документов и прочими хлопотами.

— Надо что-то думать, — сказал Домовушка, почесывая свежую шишку. — Без службы, особливо без жалованья, тебе, Ладушка, ну никак не можно. Тем паче теперь, когда нас столь много... Может, с Вороном Вороновичем потолковать, присоветует, я чай, что-либо...

Лада объяснила, что в ближайшие часы или даже дни Ворон Воронович присоветовать ничего не сможет по причине полной потери голоса.

— Ой, да соврать надо что-нибудь! — квакнул безапелляционно Жаб. — Помнится, моя супружница была на такое вот весьма способная, такие объяснительные мне писала, в случае если я... ну... увлекался — закачаешься! Ты к ней обратись, Лада, все ж таки соседи мы. Присоветует.

Лада хмуро шмыгнула носом и промолчала. А я объяснил, что Лада соврать никак не сможет, поскольку ее магическая природа того не позволит. Не может она врать, и точка. А супружницу, то есть бывшую сожительницу Жаба, пьющую нашу соседку, привлечь также не представляется возможным, поскольку она с Ладой не разговаривает, вернее, разговаривает, но односторонне: сталкиваясь с ней на лестнице или на остановке троллейбуса, поливает ругательствами.

Жаб с некоторым восхищением квакнул:

— Да, это она тоже может! — и умолк.

— Нужен больничный, — сказал Рыб, до того молчавший. — Я, конечно, не сторонник лжи, но в таком экстраординарном случае... Может быть, ты сходишь к врачу, а, Лада?

— Но я же совершенно здорова! — простонала Лада. — Абсолютно! Я не могу болеть, как обыкновенные люди!

— И больничный задним числом не дадут, — сказал я.

— А, может, дадут! — вдруг завелся Жаб. — У нас же теперь все больные! А тут — стопроцентное здоровье! Это ж ненормально, факт! Надо исследовать, почему это — все кругом больные, а она — здоровая! Может, ее и в больницу положат! Для опытов!...

— Я тебя сейчас самого в больницу направлю, для опытов! — рявкнул Пес на Жаба. И обернулся к Ладе:

— А и впрямь, может, бланк больничного подделать? Ты же сможешь, ты ж все можешь!

— Это-то я смогу, — задумчиво произнесла Лада, — но ведь одним больничным не отделаешься... Надо будет рассказать, что и как, а я слова не вымолвлю... Ложного, я имею в виду...

И тут мне в голову пришла гениальная идея — как, впрочем, все идеи, которые приходят ко мне в голову.

— Я знаю, что нужно сделать! — заявил я. — Немедленно — пока рабочий день еще не закончился — мы звоним к Ладе на службу и кто-то из нас — пожалуй, лучше всего это получится у Домовушки, — начинает врать, что он — Домовушка, то есть, — это бабушка Лады, и что Лада тяжело больна, на больничном, и что раньше не могли позвонить, потому что телефон не работал, был поломан, а она — бабушка, то есть Домовушка в роли бабушки, — совсем старенькая, и на улицу не выходит, и по автоматам звонить не умеет... А сегодня телефон заработал, и вот бабушка звонит, чтобы, значит, предупредить, а Лада еще пару дней поболеет, а она подойти к телефону не может, потому что у нее жестокая ангина, и она совсем потеряла голос.

— Ой, — взволновался Домовушка, — столь длинно врать я не смогу никак! Я позабуду все, да и спутаюсь! Давай лучше ты, Коток, так складно у тебя выходит!

Я пояснил, что не смогу врать по той же самой причине, что и Лада. Поскольку имею быть начинающим магом. И добавил:

— Ничего, Домовуха, не боись. Будешь запинаться, повторяться и мекать в трубку, они скорее поверят, что ты — дряхлая старушенция. А я тебе буду подсказывать.

— Да, но потом!... — возразила Лада. — Потом мне нужно будет представить больничный, а я совсем не уверена, что у меня это получится... Ну, подделка. Я больничных листков в глаза не видела.

— Надо пойти в поликлинику. Не на прием, а... Ну, ночью. Взять один бланк...

— Украсть, ты хочешь сказать, — сказала Лада и скривилась. — Нет, Кот, никогда!

Домовушка покивал сокрушенно:

— Эдакого она не могёт. Прежде эдакое у нас Ворон проделывал — коли ежели нужда в какой бумажке казенной, гербовой... А теперича, раз Воронок захворавши... — и он снова покивал лохматой головкой: — Не выйдет.

— Но это же лицемерие! — возмутился я. — Какая разница! Самой стащить бланк нельзя, но если это сделает кто-то другой, то воспользоваться им можно за милую душу! По-моему, это гораздо хуже, чем воровать самой!

Лада гневно взглянула на меня, но промолчала. Промолчал даже и Пес — видно, и до него дошло, что такой подход к решению проблем не слишком чистоплотен.

Из глубины паутины вылез Паук. До этого момента он делал вид, что ничего не слышит.

— А, может, врать вообще не стоит? — тихо спросил он. — Может быть, стоит начать все сначала — с чистой совестью и на новом месте?

Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь П Е Р В А Я, в к о т о р о й

м ы с п о р и м

— Не читайте советских газет перед

обедом.

— Так ведь других же нет!

— Вот никаких и не читайте.

"Собачье сердце", фильм

Лада так и сделала. В понедельник она пошла на работу в свою контору, вернулась рано и сообщила, что написала заявление. По собственному желанию. Задним числом. И ни с кем ни на какие темы не беседовала.

— Это оказалось неожиданно просто, — рассказывала она нам за ужином. — Я вспомнила, что делала Бабушка с назойливыми поклонниками...

— Что, представилась своим сослуживцам крокодилицей? — поинтересовался я.

— Нет, просто задурила им мозги. Только они вопрос — про мое прошлое или будущее — а им в голову сразу лезет какая-нибудь песенка. Поприлипчивее. "Ты — морячка, я — моряк". Или что-то в этом роде. Как я теперь понимаю, Бабушка не только с поклонниками так разбиралась.

— Да, мудреющая была наша Бабушка!... — вздохнул с тоской Домовушка. — Ну, а дале? Жить-то как теперь будем? Без жалованья?

— Ха! — важно заявила Лада, — я придумала! В институт буду поступать! Стипендию дадут!...

— Ну-ну, — кивнул я, — конечно, стипендию. А то, что эта стипендия во много раз меньше твоей прежней зарплаты, ты подумала? А поступить — ты думаешь, это так легко? Сдать экзамены, пройти по конкурсу... В какой, кстати, институт ты собралась?

— В университет, — объявила Лада торжественно. — На юридический.

— С ума сошла! — воскликнул я. — Там же двадцать человек на место! Или даже больше! Туда же поступить — это же деньги нужны сумасшедшие! Или связи! Или стаж работы по специальности!

— Деньги-то, деньги н* что? — живо заинтересовался Домовушка.

— А на взятки!

— Я не понимаю тебя, Кот, — нахмурясь, произнесла Лада. — Ты хочешь сказать, что ваши советские юристы берут взятки?!

— Они такие же наши, как и ваши! — заявил я. — Ты в этой стране живешь с самого что ни на есть момента ее образования, даже еще раньше! И для тебя это вот — взятки для поступления в институт, я имею в виду, — это новость?!... И потом, — добавил я, чуть остыв, — юристы уже не советские. Советский Союз умер, приказал долго жить, перестал существовать. А кушать хочется, юрист ты или не юрист...

— Мы обыватели закону послушные, мы взяток не даем, — сказал Домовушка. — Опять же, Кот, ты чегой-то того... преубольшаешь. Такое вот невероятно весьма — чтобы те, кто на страже закону поставлен, сами и того... этого... закон преступали...

— Вероятно, вероятно, — сказал я, — еще как вероятно! Вот хотя бы Паука спроси!

Паук быстро засучил лапками, пробираясь в глубь своего паутинного кокона.

— Вот, видишь, — кивнул я в его сторону, — не хочет говорить. Значит, правда.

Паук обернулся и укоризненно посмотрел на меня всеми своими восемью глазами.

— Ну, зачем вы так, Кот, — тихо произнес он. — Конечно, всякое бывает, и среди юристов тоже встречаются взяточники и мздоимцы. Но это скорее единичный случай, чем система. Я, например, никогда не позволял себе... И я вас уверяю, я был не одинок.

С этими словами он развернулся и быстро исчез из нашего поля зрения.

— Циник ты, Кот, вот ты кто, — с досадой сказал Пес. — Тебя послушать, все сволочи и есть.

— Ну, циник. А вернее — реалист. Я не говорю, что все — сволочи, я говорю, что всякой сволочи в мире хватает, и чем местечко теплее, сытнее, уютнее, тем скорее его обладатель будет сволочью, и тем крепче за это местечко будет держаться. А чем крепче он держится, тем наглее становится. Тем больше ему дают, и тем больше он берет. Вот так-то!

Лада во время всей этой дискуссии не промолвила ни слова, она только хмурила лобик и думала о чем-то своем. Под конец моей тирады она встрепенулась, но меня не прервала, дослушала, сдвинув к переносице светлые бровки, а потом вздохнула:

— Хочу домой!

Мы не поняли.

— Ладушка, да ведь ты и так дома! — воскликнул Пес.

— Нет, я хочу по-настоящему домой. К маме. В Там. Мне так надоело это все... Вам хорошо, вы газет не читаете...

— "Не читайте советских газет перед обедом!" — процитировал Жаб и заквакал утробно.

— Ты смеешься, Жаб, а мне приходилось. У нас на работе — все читают, все обсуждают прочитанное, и мне постоянно подсовывают... Подсовывали. Поначитаешься — и впрямь поверишь, что все кругом сволочи, что правды нет в вашем Здесь, что все продается и покупается, что чистого и светлого просто не осталось — все, слышите, все изгажено!

— Потому что Жаб правильно говорит — не надо читать газеты. Читала бы лучше романы. Классику, — я сказал это немножко слишком раздраженным тоном. Как я уже отмечал, дома Лада никогда ничего не читала — кроме конспекта по общей теории магии и рецептурных сборников заклинаний.

— Правильно! — поддержал меня Рыб. И нараспев, со вкусом, добавил:

— "Девушка в брюках пройдет и уйдет, а Наташа Ростова останется... "

Лада передернула пухлыми плечиками.

— Да нудно это все... Эти ваши классики. Учили мы все это по литературе, проходили. Тот от народа далек, тот, наоборот, близок, а тот вон — лишний, а этот — реакционный, все эти лучи света в темном царстве, буревестники, провозвестники, носители идей... И всё по полочкам, все — с ярлычками...

— Ладушка! — я прямо-таки взвыл от негодования, — да что ты, детка? Кто же, читая, ярлыки цепляет, по полочкам персонажи рассортировывает? Это же только на уроках литературы, для написания сочинений надо! А читать нужно для получения удовольствия, наслаждаясь! А если над книгой подумать необходимо, то тоже не над тем, какой персонаж чьи идеи выражает, и что хотел сказать автор! Тем более что автор ничего подобного — того, о чем написано в учебнике, я имею в виду, — сказать и не хотел вовсе, он просто писал, ну, вот как Домовушка вяжет и не всегда даже знает, что в результате получится!

— Как это не ведаю? Очен-но даже ведаю! — возмутился Домовушка. — Тем паче нить различная идет на чулки, али, опять же, на кожушок какой, али на кофточку... И крой, и размер, и узор, и окраску тако же заране мыслю...

— Да? А кто мне вчера на вопрос, что ты вяжешь, ответил — что получится?

— Да не что получится, а как, — забормотал Домовушка, — каков* случится, нити-то в клубке весьма немного осталось, так я ежели такую в точь найду — распустить ежели что из ношеного, — так и на чулочки для Ладушки, зимой чтобы, а коли не найду потребной нити, так на себя носочки, под валяные сапоги в случае стужи чтобы...

— Вот так же и писатель — он заранее представляет себе в общих чертах, что и о чем он будет писать, а там — как выйдет...

— Да? — с сомнением переспросила Лада. — А в школе нам не так говорили...

— И правильно говорили, — заявил Рыб. — Не слушай Кота, Лада. Всегда надо об идее думать. И идейно читать. А безыдейная литература — это не наша литература, пусть ее всякая буржу*зия читает, капиталисты-эксплуататоры...

— Рыб, опомнись! У нас у самих теперь — капитализм в процессе становления! — заорал я. — Кончился социализм, и идеология кончилась, вся вышла! Мы теперь не по Марксу с Энгельсом живем, а по Смиту с Рикардо! Мы ж на американский стандарт равняемся!...

— Вздор! — раздался вдруг зычный птичий голос. Мы вздрогнули и посмотрели на Ворона.

Все эти три дня Ворон просидел на своем насесте над плитой молча, что объяснялось не только потерей им голоса. Ворон спал. Домовушка утверждал, что сном хворь выходит, и даже не очень старался Ворона накормить — де, сон недужному полезней, чем еда. И вот впервые наш Ворон подал голос, так сказать, в полный голос (да будет мне прощена эта тавтология).

— Вздор! — повторил Ворон и поглядел на меня круглым желтым глазом. — Смит и Рикардо исследовали классический капитализм в его доимпериалистической фазе. Этот общественный строй давно канул в Лету — так же как предшествующий ему феодализм, так же как и сменивший его империализм. Государственный капитализм, постиндустриальное общество — вот более верные термины для дефиниции...

— Ну, все, — упавшим голосом прошептал Домовушка, — понесло чрез колесо, до зари не остановишь... Ворон, а Ворон, может, покушал бы чего? Вареники у меня нынче знатные, с картофелью, не отведаешь ли, свет мой?

— Отведаю, — кивнул Ворон, прервавшись на полуслове. А потом снова завел свою шарманку о современном социальном строе развитых держав Запада и Востока. Я его не слушал. В конце концов, политэкономия не относится к числу обязательных для мага предметов, и экзамен по этой дисциплине мне не сдавать. А надо будет сдавать — выучу.

Насытившись, Ворон живописал свои страдания под дождем в те долгие для него дни, когда мы (всего несколько часов) сражались с хронофагами. Его голос дрожал, и пару раз на круглый желтый глаз навернулись слезы. Вот тут-то Лада и вспомнила о данном ею задании.

— Ах, слежка!... — воскликнула она. — Как я могла забыть!

Г Л В А Т Р И Д Ц А Т Ь В Т О Р А Я, в к о т о р о й

м ы с В о р о н о м в е д е м с е б я с к в е р н о

Перед лицом хана творилось нечто

совсем уж непристойное — драка!

"Повесть о Ходже Насреддине"

— Как я только могла забыть! — сокрушалась Лада, приложив ладошки к щекам и покачивая головкою. — С этими всеми временными проблемами... И дверца у шкафа сломалась... И вообще... — что "вообще", она не договорила. Поманив Ворона за собой пальчиком, она ушла в свою комнату и плотно закрыла дверь.

Домовушка тяжело вздохнул.

— И кто его, преминистра нашего, за язык тянул? Запамятовала — ну и запамятовала, и не след было ворошить... Вдругорядь же почнет переживать, болезная...

— Не думаю, — заметил я. — Ну, разве что слегка похандрит, но недолго.

Я легко соскочил с подушечки на пол, потянулся, и отправился в коридор — пройтись, поразмяться. Из комнаты Лады доносилось звонкое карканье Ворона, но слов — увы! — разобрать я не мог.

Умирая от любопытства (должен отметить, что для котов очень вредно состояние неудовлетворенного любопытства, они даже и заболеть от этого могут, так что слово "умирая" в данном случае — почти что и не преувеличение) я приник ухом к двери и не заметил, как легонько толкнул ее. Зато заметила Лада.

— Кто это там подслушивает? — строго спросила она. Но тут же, увидев меня, смягчилась:

— А, это ты, Кот? Заходи. Может, подскажешь нам что-нибудь.

— Все, что угодно, — скромно промурлыкал я. — Ты же знаешь, Ладушка, моя голова — это просто кладезь всяческих советов.

— Угу, — пробормотал себе под клюв Ворон. — Только бы лучше, чтобы в твоей голове помещались мозги, а не советы. Для здоровья полезнее...

Я хотел было возмутиться, но потом вспомнил, что клюв у Ворона твердый, а терпимости в нем (не в клюве, а в Вороне, разумеется) — ни на грош, и промолчал.

— Ворон говорит, что вы с ним пока что не нашли подходящего способа переброски нас в Там. Что ваша Здешняя литература предлагает множество способов, но все эти способы описаны бестолково, и без необходимых подробностей...

— Лада, но ведь я же предупреждал, что фантастику нельзя рассматривать как руководство к полетам или еще каким практическим действиям. Это же вымысел! И потом, если бы из нашего Здесь в ваше Там было так легко попасть, я думаю, мы бы проблем не имели, разве нет?

— Не имели бы, — пробормотала Лада, напряженно о чем-то размышляя. Ее светлые бровки сошлись у переносицы, лобик собрался морщинками. — Может, прекратить все это — я имею в виду изучение литературы, — и попытаться найти путь традиционными способами?

— Во-первых, изучение литературы мы только-только начали. Во-вторых, я не знаю, что ты понимаешь под "традиционными способами". В-третьих — стоит ли так спешить? Ведь ты еще так молода!

— Ну, молодой я буду еще долго, — сказала Лада. — А традиционные способы подразумевают описанные у нас, в Там, методы проникновения в соприкосновенный мир: прохождение сквозь зеркало, или следуя за волшебным клубком, или спуск в подземелье, и многое другое. Я думаю, мы могли бы попытаться. Я уже достаточно опытная чародейка, да и ты быстро учишься...

— Лада! — заорал Ворон, — сколько раз повторять тебе: не торопись! Ты же знаешь, магию изучают десятилетиями! А Кот всего только три месяца, как обнаружил свои способности! Он не знает тысячной, даже нет, миллионной доли того, что ему положено знать! Вспомни — ты сама овладевала магией почти столетие, а ведь ты — прирожденная магиня, волшебница!

— Ну, я не только магией овладевала, я еще училась ходить и говорить, а потом потратила лет пятьдесят на школу, если не больше... А Кот — он ведь тоже прирожденный маг. Его потенциал, пожалуй, побольше, чем у меня...

Я почувствовал прилив гордости. Спина моя выгнулась дугой, хвост распушился, и я не удержался от того, чтобы потереться о ноги Лады. Она подхватила меня на руки, почесала за ушком, погладила, но как-то рассеянно, как будто мысли ее были за тридевять земель отсюда. Впрочем, так оно, вероятно, и было: она думала о своей родине, которую не видела никогда в жизни (первые недели младенческого состояния я не считаю жизнью, скорее, это растительное существование).

— Хорошо, — вдруг сказала она деловито и спустила меня на пол. — Значит, подождем еще немного. Пока продолжайте свои занятия, и изучение литературы тоже. А я пошла звонить.

Лада решительными шагами вышла из комнаты.

— Я думал, ты тут докладываешь о результатах слежки, — сказал я Ворону. — А вы вон что обсуждаете...

— Можно подумать! — взвился Ворон. — Я должен получить твою резолюцию, что мне обсуждать с Ладой и когда! Не забывайся: ты — фамулус, и фамулусом на ближайшие сто лет останешься, тогда как я — без пяти минут преминистр! И в Там я буду для тебя "Господин" и "Ваше Превосходительство", и фамильярности я не потерплю!

— Я, может быть, фамулус, а ты — самый что ни на есть фамильяр, как бы ты ни пыжился со всеми своими титулами! А учеником быть почетнее, чем подручным!

Ворон, конечно, не мог мне спустить дерзости и спикировал, чтобы клюнуть меня в темечко, но я увернулся и выдрал клок перьев из его хвоста. Он рассвирепел, и я его понимаю: хвост есть предмет гордости всякого уважающего себя животного. Или птицы. Но с его стороны было нетактично постоянно мне напоминать, что я — еще неуч и многого не знаю.

Он начал хлопать крыльями, чтобы удержаться на одном месте — надо мной — в течение сколько-нибудь существенного промежутка времени и изо всех сил пытался достать меня своим острым клювом. Я отбивался когтями. Короче говоря, у нас случилась безобразная драка. Должен, однако, отметить, что и он, и я молчали и не издавали никаких звуков, кроме, может быть, натужного пыхтенья — ни он не каркнул, ни я не мявкнул. Скорее всего, мы молчали из чувства самосохранения — не хватало еще, чтобы нас застали дерущимися и разнимали, как драчливых мальчишек.

К сожалению, так и случилось. Лада, вернувшись в комнату после короткого телефонного разговора, взвизгнула и отправила Домовушку за ведром воды, которое очень скоро вылилось на наши головы. Мы разлетелись в разные стороны, мокрые и потрепанные. Отфыркиваясь, мы злобно глядели друг на друга, и только присутствие Лады сдерживало нас от немедленного продолжения драки.

— Кот! Ворон! Вы что, с ума сошли? — гневно воззвала Лада. — Хорошенькое дело! Два мои ближайших помощника чуть не поубивали друг друга! Как же я смогу после этого на вас положиться в трудную минуту?

Пес, просунувший голову в дверь, зарычал угрожающе, и я опомнился.

— Беру свои слова назад, — быстро выкрикнул я, — при условии, что Ворон тоже скажет, что он пошутил!

— Я не шутил, — угрюмо буркнул Ворон. — Скажем так: я несколько преувеличил...

Я великодушно простил своего обидчика, Лада побежала готовить для Ворона ванну, потому что потрепанный хвост необходимо было восстановить.

— Домовушка, приготовь завтра что-нибудь повкуснее. У нас к ужину будет гость, — сказала Лада, засунув Ворона в ванну и вернувшись в кухню.

Домовушка всплеснул лапками, выронив при этом вязанье.

— Ладушка, мыслимо ли — гостей зазывать, коли самим скоро есть нечего будет! А ежели опять кого трансварнуть хочешь, не будет тебе на то моего дозволения! И так уж перенаселенность в дому у нас чрезвычайная! И кормить опять же, а вдруг кто большой случится, али, того хуже, хышник!

— Хищников не будет, — усмехнулась Лада и поводила пальчиком из стороны в сторону перед самым домовушкиным носом. — И крупных тварей тоже не будет. Это я тебе могу обещать со всей ответственностью.

Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Т Р Е Т Ь Я,

м а р т о в с к а я

Март, а в марте безумны кошки,

Сходят с ума от любви и страсти...

Автор

Ворон отправился в ванную отращивать себе хвост. На некоторое время я был оставлен в покое.

И я отправился в кабинет.

У меня было странное настроение.

И то, что я, очертя голову, ринулся в драку (обычно это мне не свойственно); и то, что приятному обществу я предпочел уединение; более того: в моих внутренностях явственно ощущалось некое беспокойство, томление, что ли; — все это заставило меня забеспокоиться. Может быть, я заболел?

Я сел на подоконник. Не на стул, где мягко. Не на стол, где дожидалась изучения очередная книга в стиле фэнтези: "Волшебник Земноморья" Урсулы Ле Гуин, в издательстве "Северо-Запад", книга, не обещавшая ничего в смысле нахождения перехода между Здесь и Там, но зато обещавшая многое в смысле наслаждения хорошей литературой. Я пролистал ее между обедом и ужином и предвкушал удовольствие.

Но не читать хотелось мне сейчас.

Собственно, я сам не знал, чего мне хотелось.

Я сидел на подоконнике.

Я смотрел в мутное стекло на заснеженный двор.

Я вздыхал, сам не зная, о чем.

Томление в моих кишках продолжалось. Я даже испугался вдруг: а ну, как я съел что-нибудь несвежее?

Однако этот испуг не имел под собой никаких оснований. В последние дни я не разнообразил свой стол, а питался исключительно тем, что готовил Домовушка. Домовушкиной же стряпней отравиться невозможно.

Следовательно, причиной моего болезненно-томного состояния было нечто иное. Только вот что именно?

Некоторое время я мучительно соображал. Мучительно — потому что, в отличие от обычного моего состояния, в тот вечер мыслительные усилия давались мне чрезвычайно тяжело.

Потом я бросил соображать.

Я предался бездумному созерцанию двора.

Погода не располагала к прогулкам. Как я уже отметил, мокрый снег лежал на земле, кое-где перемежаясь с лужами или жидкой грязью. Небо было плотно затянуто тучами, фонари не горели, и лишь пятна света из множества горящих окон освещали двор. А потом и окна погасли — наступило время затемнения, когда, в целях экономии энергоресурсов, отключали электричество в нашем районе. Ненадолго — всего лишь на час.

Однако, несмотря на все неблагоприятные для прогулок условия, во дворе ключом била жизнь.

Людей, конечно, почти что и не было. Редкие прохожие, припозднившиеся с возвращением с работы, пробегали через двор торопливо и не глядя по сторонам.

Собаки (разумеется, я имею в виду уличных, а не домашних, сидевших смирно по квартирам) тоже уже улеглись спать вдоль сухой полосы земли — в том месте, где под землей проходит теплоцентраль.

Но вот кошки — кошек я видел множество.

Кошки метались от одного подвала к другому. Кошки гонялись друг за другом. Кое-где вспыхивали короткие потасовки, которым предшествовало шипение и осыпание друг друга ругательствами. Самих ругательств я, конечно, не слышал, но позы соперников были достаточно красноречивы, а сообразительный кот может прочитать текст бурной беседы по одним только взмахам хвоста.

Я наблюдал за этими представителями кошачьего племени и завидовал им отчаянно и безоглядно. Ведь я изгой, для кошачьего племени я ненормальный, извращенец, меня презирают, и — что унизительней и больнее! — меня жалеют, и за все это я должен благодарить драную блохастую кошку-бродяжку. (Чтоб ей больше в жизни не попробовать молока!) А как бы я желал!... О, если бы я только мог — вот так, как они, носиться по заснеженному и грязному полю, погружаться в кипящую страстями жизнь, очертя голову кидаться в драку, и побеждать, и даже быть побежденным; петь серенады возлюбленным кошкам, и не возлюбленным, но случайно встреченным, просто пробегавшим мимо, и мчаться за красавицей, задравши хвост и изнемогая от желания...

Здесь бы надо поставить целую строчку многоточий, потому что на некоторое время я отрешился от суеты и предался потоку сладостных чувств и неутоленных (и неутолимых) желаний.

Из этого состояния я был выведен грубым обращением Лады.

— Кот, да что с тобой?! — орала Лада, держа меня за шкирку и встряхивая в воздухе. — Очнись!

— Что случилось? — недовольно спросил я. — Отпусти меня, пожалуйста.

— Как ты нас напугал! — вздохнула Лада с облегчением и опустила меня на мягкое сиденье стула. Я огляделся. Вокруг меня столпились домочадцы: Домовушка с ножиком и полуочищенной картофелиной в мохнатых мокрых лапках, меланхолически глядящий на меня Пес, Петух, испуганно косившийся круглым глупым глазом, а на его голове Паук, чувства которого нельзя прочитать по его всегда невозмутимому внешнему виду; даже Жаб прискакал из кухни и теперь пялился на меня с любопытством. Ворона не было — он еще принимал ванну, как я понял по шуму льющейся из крана воды.

— Так что же все-таки стряслось? — спросил я уже не недовольно, а, скорее, испугано, и голос мой дрогнул.

— Ты орал, как будто тебя режут, — сообщил нахальный Жаб. — Такие вопли!...

— Да нет, — возразил ему Паук, — скорее, было такое впечатление, что плачет ребенок. Испуганный, страдающий ребенок.

— Ты заболел? — осведомилась Лада деловито, трогая мой нос, как если бы я был собакой, и лобик, как будто я был человек.

— Ой! — махнул лапкой с ножом Домовушка, — вздумают же!... Любомудры!... Март на дворе, вот у котейка и проснулось... Коты — они в марте завсегда так. На крышу ему надобно, к кошкам.

— Нет! — вздрогнул я. — Никаких крыш! И никаких кошек!

Лада подхватила меня на руки и нежно почесала под подбородком. И засмеялась воркующим серебристым своим смехом.

— Ой, Кот, ну ты меня и напугал!... Я совсем забыла, что уже наступил март. Если хочешь погулять — иди, конечно! Только вернись домой до одиннадцати, ладно?

— Не хочу! — сказал я и высвободился из ее объятий. Одно дело — помечтать, и совсем другое — оказаться нос к носу с этими всеми невоспитанными котами и грязными кошками. Которые к тому же ко мне плохо относятся.

— Не желаю я никуда идти. И оставьте меня в покое.

— Ну, хорошо. Только не вой так больше, — согласилась Лада. — А если будет невмоготу, тогда, пожалуйста, шепотом.

Шепотом! Скажет тоже! И не выл я вовсе, а, как я догадался, пел песню мартовских котов.

Они ушли, причем старались ступать как можно тише, как будто выходили из комнаты больного, и только Жаб ехидно ухмылялся своим огромным ртом и все время оглядывался на меня.

Я же еще раз вспрыгнул на подоконник.

Жизнь во дворе по-прежнему кипела.

И томление по-прежнему переполняло меня.

Но теперь я собирался поступать осторожнее. Совсем не нужно, чтобы все, окружающие тебя, догадывались о происходящем в твоей душе, не правда ли?

И я впервые в жизни взял в лапы ручку — хоть у нас была пишущая машинка, я все же выбрал этот старинный инструмент для писания, — итак, я взял в лапы ручку, положил перед собой чистый лист бумаги и начертал первую строчку своего первого стихотворения: "Март, а в марте безумны кошки, сходят с ума от любви и страсти..."

К сожалению, я не могу привести здесь и сейчас это стихотворение полностью. Я его забыл. А черновик был уничтожен вернувшимся из ванны с уже отросшим хвостом Вороном. Ворон был в своем наисварливейшем настроении, он еще не простил мне свой погибший хвост, и я не стал обострять отношения.

Ворон же заявил:

— Стихоплетство для серьезного научного работника непозволительно! Тем более в переломный период!

Я, конечно, не мог не полюбопытствовать:

— А почему он переломный?

— Потому что! — каркнул Ворон, не желая, видимо, отвечать. Но потом сменил гнев на милость:

— Видишь ли, наша Лада наконец повзрослела. У нее, наконец, появилось чувство ответственности как за свои действия, так и за вверенных ее попечению особ. Она желает ускорить наше возвращение в Там. И занять подобающее ей место в обществе. Поэтому мы должны всемерно форсировать наши усилия по отысканию обратного пути. Стихи же, — я не могу передать то количество презрения, которое Ворон вложил в слово "стихи", моя палитра бледна и беспомощна! — стихи же нарушают в мозгу некоторые коммуникативные каналы...

— Чего? — переспросил я.

— Связи! — каркнул Ворон и, раздраженный моей непонятливостью, с трудом удержался от того, чтобы долбануть меня в темечко. — Связи! Особенно обратные! Вместо необходимой реакции у стихотворца в мозгу возникает черти-что! Например, я требую от тебя резюмировать твои наблюдения по поводу методов перехода, используемых персонажами... ну, допустим, Урсулы Ле Гуин. А ты, будучи стихотворцем, вместо этого выдаешь мне сонет о волшебнике Земноморья, по мотивам данного произведения. Стихоплетство — это болезнь, причем хроническая и неизлечимая, подобная проказе. Единственный способ борьбы с этой болезнью — задавить ее в зародыше, пока она еще не нарушила целостность твоего организма.

— Но... — возмутился было я, однако Ворон прервал меня резко и решительно:

— Никаких "но"! Я знаю, что говорю!

— Конечно, — смягчился он через несколько секунд, видя, что я окончательно сбит с толку, — конечно, в особо тяжелых случаях, когда болезнь врожденная, а не благоприобретенная, никакие меры не помогут, даже самые радикальные. Таких больных стихоплетством называют "поэтами", и общество даже создает им условия... Для того, чтобы они могли принимать участие в нормальной социальной жизни. Иногда даже творения такого индивидуума оплачивают. Чтобы он не умер с голоду. В том случае, когда болезнь зашла далеко, и у "поэта" нет возможности обеспечить себе кусок хлеба другим способом. Но это допустимо только при условии достаточно стабильной экономической системы, когда общественный продукт производится в избытке, и есть возможность некоторые излишки совокупного общественного продукта направить на обеспечение существующего в почти любом обществе балласта, к каковому относятся неизлечимо больные, пенсионеры, сумасшедшие, а также так называемые поэты, музыканты и художники...

— То есть ты считаешь, что искусство никому не нужно? — возмутился я.

— Смотря какое искусство! — важно произнес Ворон. — Информативное или развлекательное — безусловно необходимо. А вот эти все эмоционально перенасыщенные стихи, живописные полотна или музыкальные произведения (я имею в виду, разумеется, так называемую серьезную музыку, а не легкую), — это все исключительно вредно. Мешает жить.

— Ну, скажешь же!

— И скажу! — возмутился Ворон. — Скажу раз и навсегда! Чтобы я больше этого не видел! И изволь слушаться! А если тебе так уж невмоготу, если тебя сжигает творческая лихорадка, пиши мемуары!

— Я еще не настолько стар, — сказал я недовольно.

— И тебе нечего вспомнить? — иронично вопросил Ворон и посмотрел на меня круглым и желтым глазом. Одним.

— Мне есть что вспомнить. Но мемуары я писать не буду. Это занятие старцев.

— Тогда веди дневник, — нахально посоветовал мне Ворон. — Чтобы в старости у тебя был материал для мемуаров. А пока, — он взлетел и сделал круг под потолком, — пока что я тебя оставляю. Мне нужно отдохнуть после ванны. Будь добр, проштудируй сто страниц вот этой книги, напиши мне короткий реферат по изученному тексту, и можешь гулять в свое удовольствие. Адью!

С этими словами он подхватил клювом листочек с моим первым стихотворением и вылетел из кабинета. После я узнал, что он тогда же сжег мое творение на газовой плите, и даже не дал никому с ним ознакомиться.

А я — вздохнув, я уселся за работу. Только не за ту, которую поручил мне Ворон. Я оставил "Волшебника Земноморья" на потом. А взялся я за эти вот записки, которые сейчас вы читаете.

Правда, написав первые строки, я задумался и некоторое время размышлял о Вороне, и его нетерпимом отношении к серьезному искусству. Не может такого быть, чтобы он говорил искренне. Скорее, я бы понял его отрицание легкого, развлекательного жанра, поскольку Ворон у нас был серьезной и вдумчивой личностью...

Но потом я понял — зная нашего премудрейшего, я уже не сомневался, что когда-то, давно, Ворон сам пытался заняться "стихоплетством", у него ничего не вышло, может быть, его даже подняли на смех, и теперь он отрицает право на существование для поэзии, а заодно уж и для живописи и музыки. Я думаю, что если бы магия не была так важна для нашего образа жизни, он бы ее отрицал, по той простой причине, что для него практическая магия невозможна.

Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я, в к о т о р о й

В о р о н п е р е х о д и т в с я к и е г р а н и ц ы

Какой конь не оступается и какой клинок

когда-нибудь не отскочит?

Шехерезада

Наутро Лада отправилась в свой институт. Зачем — не знаю (она ведь написала заявление задним числом, и по логике вещей могла уже вволю бездельничать дома). Но на мой вопрос Лада не ответила, молча почесала мне шейку и умчалась.

Домовушка в своем ворчливом состоянии сварил нам пшено. И даже не сел с нами за стол завтракать, а занялся тестом, поставленным еще с вечера для нынешних пирогов. В его тихом бормотании себе под нос я различил некоторые выражения, которые позволили мне сделать вывод о причинах его дурного настроения. Домовушка опасался обнищания вследствие Ладиного хлебосольства, Ладиной же непредусмотрительности — потому как а как она семью будет кормить? — и опять-таки Ладиного намерения увеличить численность домочадцев на одну единицу. Правда, Лада обещала, что эта новая единица не будет прожорливой и не окажется хищником, но на самом деле кто может ручаться за последствия трансформации? Считаешь человека кроликом, а он оказывается львом. Думаешь, человек — орел, а он на проверку всего-то мокрая курица. И так далее.

Не могу сказать, что я совсем не разделял его опасений. Однако так мрачно на будущее я не смотрел. Я оптимист. В конце концов, как-нибудь все образуется. Живы будем — не умрем. Спереть кусок колбасы или котлету для себя и для других я всегда смогу. Если уж у нас не будет другого способа прокормиться. К тому же Ворон рассказывал мне, что у запасливого Домовушки многие километры полок в нашем безразмерном шкафу уставлены всяческими соленьями, вареньями, квашеньями и маринадами. И хоть соленым огурцом сыт не будешь, но (учитывая несколько мешков с мукой, крупами пшенной, гречневой и ячневой, а также кули с манкой и бочонки с сухарями) мы вполне безбедно могли просуществовать пару десятков лет, даже и не выходя из дому. Конечно, оставались еще внешние нужды. Как-то — оплата квартиры и коммунальных услуг, а также маленькие радости, ст*ящие, как правило, значительно дороже, чем необходимая для поддержания жизни пища. Однако же без маленьких радостей можно как-нибудь просуществовать, а на оплату квартиры и коммунальных услуг Лада сможет заработать хотя бы перепиской — она ведь неплохая, по ее словам, машинистка.

Глупую идею Лады поступить в университет я не рассматривал серьезно. Во-первых, потому, что у нее (Лады) все равно не хватит знаний, денег и связей. Во-вторых — и это немаловажно! — для учебы в высшем учебном заведении необходимы способности, терпение и прилежание на голову выше, чем те, которыми обладала Лада. Ну и опять же — у девиц ее возраста, кроме ветра в голове, еще и по семь пятниц на каждой неделе, а у нас на дворе был только март. До лета, когда пора будет думать о поступлении, Лада еще десять раз поменяет свое намерение.

Если уже не поменяла — иначе почему это она так упорно требовала форсировать наш поиск путей в далекое Там?

Как показало дальнейшее развитие событий я и в этот раз — как и почти всегда — оказался совершенно прав.

Лада вернулась с работы около полудня.

Она долго жала на кнопочку дверного звонка, потому что у Домовушки, не готовому к столь раннему ее возвращению, лапки были в тесте, а мы с Псом совершали свой полуденный моцион. Так что дверь пришлось открывать Жабу. Жаб же возился долго, подставляя себе скамеечку, с усилием проворачивая ключ в замке, поднимая щеколду и снимая цепочку. У Лады кончилось терпение, и тяжелый засов на двери она отодвинула сама, так что съездила Жабу по носу, к счастью, только слегка.

Жаб, конечно, обиделся.

Лада, конечно, извинилась.

Что удивительно — Лада Жаба поцеловала! В ушибленный нос! Поцеловала впервые за всю его бытность Жабом!

После чего Жаб немедленно простил Ладу и раздулся от гордости.

Это-то не странно, а странно то, что в результате своего раздувания Жаб взлетел и повис под потолком, как огромный воздушный шар буро-зеленого цвета.

Мы с Псом, вернувшись с прогулки (а вернулись мы с прогулки гораздо ранее намеченного срока, я — по причине дурной погоды и слякоти, Пес — учуявший возвращение Лады домой с самого дальнего конца двора), так вот, вернувшись с прогулки, мы застали такую сцену: Жаб висит в воздухе под потолком кухни и радостно булькает; Лада порхает над телефоном, болтая с кем-то, и взлетает над полом то на пять-семь, то на пятнадцать-двадцать сантиметров; Домовушка ожесточенно соскребает с лапок ошметки теста и ворчит себе под нос нечто нелицеприятное про непутевых девиц и про скудоумных жаб; Ворон же взирает на лежащие на столе разноцветные бумажки, и в желтых горящих глазах его полыхает самый настоящий ужас пополам с гневом.

А дверь, между прочим, нараспашку — заходи, кто хочешь, бери, что хочешь!...

Рыб, высунувшись из воды, обрисовал нам обстановку и застенчиво предположил, что у Лады, наверное, новый роман.

Ворон наконец обрел дар речи и сипло прокаркал:

— Лада! Что это такое? Что ты внесла в этот дом?

Лада Ворона не услышала.

Я прищурился нужным образом и обнаружил звуконепроницаемый магионный колокол, которым Лада отгородилась от остального пространства коридора.

Грешным делом я даже подумал, что Рыб, должно быть, прав в своем застенчивом предположении о новой влюбленности Лады — очень уж все шло по прежнему сценарию. Хотя джинсы и свитер, что были на Ладе надеты, не превратились еще в подвенечное платье, и розы в коридоре пока не цвели.

— Лада! — каркнул Ворон еще раз.

— Она тебя не слышит, — пояснил я, старательно устанавливая магионный щит вокруг нашей квартиры. Заодно я прикрыл магионным зонтиком свою голову — на всякий случай. К тому времени я уже многому научился в сфере обеспечения личной безопасности, а от Лады в ее взволнованном состоянии можно было ожидать чего угодно.

И тут произошло нечто неординарное.

Да что там неординарное!

Вопиющее!

Невозможное!

Выходящее за всякие рамки!

Ворон взлетел, пронесся гневной фурией (или эринией, я не очень силен в греческой и римской мифологии) под потолком коридора, проник сквозь звуконепроницаемый щит (который, конечно, был вполне проницаем для материальных тел, а не пропускал только волновые колебания), уселся Ладе на голову и клюнул ее в темечко.

Дальше произошло следующее (одновременно): Лада взвыла и приземлилась, а, точнее сказать, шмякнулась на пол, не устояла на ногах и припечаталась к полу своей пышной задницей, кровь из ее темечка хлынула ручьем, намочив ее прекрасные белокурые волосы, нынешним утром по причине стремительно надвигающейся весны распущенные, Ворон взлетел под потолок, Пес же, тоже взвыв, причем куда громче Лады, подпрыгнул и едва Ворона не проглотил, но не достал, и принялся прыгать снова и снова, отчего стены и пол в квартире задрожали, а в большой комнате прекрасная люстра богемского хрусталя, чудом уцелевшая во время нашествия змей (см. главу двадцать шестую), угрожающе звякнула всеми своими подвесками.

— Ты с ума сошел! — закричала Лада, бросая трубку на рычаг, хватаясь за голову, кривя губки и пуская слезу — все это тоже произошло одновременно. — Пес, прекрати! Ворон, ты мне за это заплатишь! Ты что, взбесился?

— Это ты взбесилась, вернее, сошла с ума! Что ты притащила в дом? Валютчица! Воровка! Фармазонщица!

Лада даже забыла плакать. Голубые глаза ее стали внезапно круглыми, как крыжовины. И, как крыжовины, зелеными.

Я прошел в кухню посмотреть, что же это такое принесла Лада в наш дом, и из-за чего весь этот сыр и бор разгорелся.

На столе лежали стопочкой карбованцы, несколько тысяч.

И веером разложены были иноземные зеленоватые купюры, количеством пять штук, все одинакового достоинства, и на каждом написано: "Ten dollars".

— Доллары, — сказал я. — Ничего особенного.

— Как это ничего особенного? — вскричал Ворон, вернувшийся на свой насест. — Это же валюта! Где может советская девушка взять валюту? Украсть! Или... заработать!... — Ворон не закончил фразу, но мы все поняли, что он имел в виду. Домовушка, бедненький, даже позеленел.

И тоже сел на пол.

И из-под него раздался полузадушенный квак.

Домовушка подскочил, как ужаленный.

Оказалось, что он сел на Жаба, шмякнувшегося из-под потолка, когда Ворон клюнул Ладу в темечко, и у Лады больше не было ни желания, ни сил поддерживать в воздухе раздувшегося от гордости и счастья Жаба.

В результате состояние Жаба было плачевным и жалким, и мы даже испугались за его жизнь — несчастный не мог вымолвить ни слова, только судорожно разевал рот и изредка квакал.

Я понесся в ванную спасать беднягу. И почему это Жабу всегда достается больше чем другим? Наверное, природа мстит ему за его злопыхательство. И за склонность к злорадству.

В ванной Лада запустила на полную мощность аппарат живомертвой воды и делала себе примочки смоченным в живомертвой воде полотенцем. Она рыдала и ругалась сквозь слезы.

— Я его дисквалифицирую! В дворники! — шипела она то ли от злости, то ли от боли. — Он у меня запомнит! Преминистр потомственный! Я ему создам прецедент! До десятого колена! Безмозглая куча перьев!

Пес помещался тут же, жалобно смотрел на Ладу и поскуливал. По его белой морде катились крупные слезы, промочившие уже шерсть не только на морде, но и на широкой груди.

Я перескочил через голову Пса. В другой раз я бы этого не сделал, но тут речь шла о жизни и смерти. Жаба.

Пес взвыл от негодования. Я понимаю, нервы его были на пределе, он переживал из-за Лады, а тут некто кошачьей породы чрезвычайно фамильярно ведет себя — было, от чего завыть и возмутиться.

Но я невозмутимо сказал:

— Заткнись, Пес! Жаб подыхает.

И он, то есть Пес, заткнулся.

Испугался даже.

Я сунул Жаба под хлещущую из-под крана струю.

Теперь уже взвыла Лада:

— Ты что делаешь?!

И перекрыла воду.

— Да Жаб же подохнет же! — крикнул я. Я, честно говоря, здорово перепугался.

— Специалисты! — прошипела Лада сквозь зубы и стала крутить рукоятки аппарата. — Ушибся он, да?

— Ушибся, когда упал, я потом Домовушка на него сел, ну и придавил чуток... То есть сильно придавил, раздавил почти...

Жаб в моих лапах издал слабый квак.

— Отходит! — заорал я. — Воду включай скорее!

— Да сейчас, секунду... — пробормотала Лада, включила, наконец, воду, отобрала у меня Жаба и сунула его под струю. Жабу сразу же полегчало — он вздохнул облегченно и зашевелил лапами. Лада заткнула слив ванны пробкой и положила Жаба на дно.

— Поплавай пока, — велела она ему и повернулась ко мне.

— Слушай, Кот, — сказала она устало. — Я понимаю, ты был взволнован, беспокоился за жизнь товарища и так далее. Но надо же думать! При различных повреждениях используется вода с различной концентрацией магионов. Причем когда нужно остановить кровь, концентрация отрицательных магионов в десять раз должна превышать концентрацию положительных, — она говорила скучным голосом, как будто читала мне лекцию. — Следовательно, вода была какая?...

Она сделала паузу. Я подумал немножко. И до меня дошло.

— Мертвая, — пробормотал я.

— Вот именно! — Лада подняла указательный пальчик вверх. — Если бы Жаб был изранен и из него хлестала бы кровь, совать его под мертвую воду имело бы смысл. Но поскольку он был всего только придушен...

— Ничего "всего только"! — возмутился я. — Да он сначала расшибся до полусмерти, а потом его просто раздавили! У него там, внутри, наверное, все внутренности расплющились! И кости переломались!

Лада повернулась к ванне, в которой плавал почти благополучный уже Жаб, поймала его за спинку и подняла в воздух. Жаб затрепыхался.

— Ну, ты, ты чего? Я еще не вполне... Пусти меня!

Лада, не слушая Жаба, ощупала его конечности.

— Все кости целы, — сказала она, опуская Жаба обратно в воду. — Еще десять минут поплаваешь, и хватит. Домовушка же на самом деле очень легкий, — обратилась она ко мне. — Почти ничего не весит. Так что очень уж расплющить он никого не может. Кроме, может быть, Паука. Да и то вряд ли...

Она потрогала голову. Рана уже затянулась, а волосы были в крови.

— Ладно, — сказала она. — После помою голову. Когда Жаб очухается. Пошли с этим ненормальным разбираться. Какая муха его укусила? Вчера драка, сегодня — еще того чище...

Мы прошли на кухню: Лада впереди, я у ее ног, а следом за нами плелся Пес, поджавший свой хвост. Я, напротив, хвост распушил и поставил трубой. Я был полон справедливого негодования.

Ворон сидел, угрюмый и важный, на своем насесте. Домовушка же, пригорюнившись и проливая прозрачные слезы, устроился на лавочке у стола. А перед ним лежали злополучные доллары.

— Ну? — прокурорским тоном спросил Ворон Ладу, когда мы вошли в кухню и остановились у двери. — И как ты объяснишь появление в нашем доме иноземной валюты?

Лада уперла руки в бока.

— Я продала платье за пятьдесят долларов, — сказала она. — А вот как ты объяснишь свое поведение?

— Спекулянтка! — сердито каркнул Ворон.

— Мы обыватели закону послушные, — запричитал Домовушка, — мы закона не нарушаем! Мы закону повинуемся! Ежели нельзя валюту иметь, так мы ее и не имеем!...

— Газеты надо читать! — рявкнула Лада. — Телевизор смотреть! Новости! Публицистические передачи! Программу "Время"! А не только кино! Все уже можно! Даже магазины есть, где за доллары продают!

— Товарищ капитан Паук! — позвал Домовушка. — Вылезь-ка на пару слов!

Паутина зашевелилась, и Паук высунул голову из ажурного переплетения.

— Слыхал ли, в чем у нас загвоздка? Что скажешь?

Паук помотал головой, размышляя.

— Видите ли, — сказал он задумчиво, — в мое время — то есть когда я находился при исполнении, так сказать, — валютные операции были безусловно противозаконны. Но я уже так давно оторван от окружающей действительности, к тому же как вы, Лада, справедливо заметили, газет мы не читаем и программу "Время" не смотрим... Даже не знаю, что и сказать. Поскольку Советский Союз перестал существовать, новое государство вполне может иметь и новые законы... То есть даже и должно их иметь. Нужно поинтересоваться у того, кто последним был, так сказать, активным членом общества...

— Петух, — сказал Рыб, высовываясь из своего аквариума. — Надо расспросить Петуха.

— Ну, он много вам нарассказывает, — мяукнул я. — С его мыслительными способностями... Я знаю, что когда я был еще... активным членом общества, то доллары уже имели некоторое хождение. И не только доллары.

— Ах, мне вы не верите! — скривила Лада пухлые губки. — Ладно. Я вам это припомню.

— Ладушка! — завопил Домовушка, но Лада уже развернулась и вылетела из кухни.

— Ишь, нехорошо-то как получилось! Неладно! — сокрушался Домовушка, раскатывая тесто на пироги. — Обидевшись теперича! А ведь мы ж!... Мы ж только добра хотевши!...

— Благими намерениями вымощена дорога в ад, — назидательно произнес я. Я занимался начинкой: давил орехи щипцами и выбирал ядрышки. Изюм намокал в плошечке, на плите в кастрюльке булькала картошка, жарился на сковородке лук; ароматы носились упоительные, обещая нам праздник чревоугодия. Однако настроение наше было отнюдь не праздничным.

— И вообще, Ворон, на твоем месте я бы извинился, — добавил я, обращаясь к нахохлившемуся на насесте премудрейшему. — Все-таки...

— Тебя не спросил! — каркнул Ворон, прерывая меня — крайне, я бы сказал, невежливо. Груб наш преминистр, ничего не скажешь.

— Ты не ершись, не ершись, не ерепенься! — поддержал меня Домовушка. — Умел пакостить — умей ответ держать. Вестимо ли — чуть головушку не прободел девчоночке-то, клювом своим железныим!... — Домовушка всхлипнул и утер слезу, оставляя тесто на усах и шерсти щек. — Бедняжечка о семье радеет, о домашних своих, с себя платье продала... А какое платье-то? — вдруг всполошился он. И помчался в комнату, где Лада сушила голову: — Слышь, Ладушка, а платье-то каковое ты продала? Неужто обнову новогоднюю?

— Дуется покамест, — сообщил он нам вполголоса, вернувшись в кухню. — А продала она то самое... Одеяние бесстыжее, что вначале смастачила, ежели помните... Змеёву шкуру. И ладно. Соблазну не будет на себя пялить стыдобищу такую. А ты, Ворон, — добавил он строго, — немедля ступай, винись! Не то...

— А что? — нахально спросил Ворон. — Без обеда оставишь? Без вас обойдусь! — с этими словами он сорвался с места и вылетел в форточку.

— Ну, все, — расстроено сказал Домовушка. — Снова наклюкается, как пить дать. Ух, Бабушки на вас на всех нету!

Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я, в к о т о р о й

м ы ж д е м г о с т я

Командовать парадом буду я!

О. Бендер

В шесть часов Лада пришла в кухню. Петуха, весьма недовольного, она держала под мышкой.

— Все здесь? — спросила она, обводя нас взглядом своих голубых глаз. — Кот, позови Ворона!

— Не могу, — мурлыкнул я. — Он удалился. В форточку.

— Ах так! — тон Лады ничего хорошего для Ворона не обещал. Обещал только плохое. — Ну, хорошо. Тогда поговорим без него. А ты, Кот, после нашего разговора наглухо закроешь все форточки. И Ворона до завтрашнего утра домой не пускать. Всем ясно?

В глубине ее синих глаз промелькнули мстительные молнии. А в голосе прозвучали отдаленные раскаты грома. Нет, не завидовал я Ворону, совсем не завидовал в тот момент!

— Нынешним вечером я жду гостя, — сказала Лада. — Он починит дверцу шкафа. А перед этим мы с ним будем ужинать. Все это время всем сидеть в кабинете. Тихо, как мышам, когда кот охотится. Ясно? Паук, я вас попрошу, убедите Петуха не лазать в мою комнату.

— А я? — спросил Рыб.

— И я тоже, — высунулся из своей миски многострадальный сегодня Жаб.

— Вы можете остаться в кухне. Только сидеть тихо и не болтать. Пока мой гость не починит шкаф, чтобы ни звука, понятно?

— А что ж, на стол собирать ты сама будешь? Али помощь моя не потребна уже? — жалобно спросил Домовушка.

Лада задумалась, сморщив лобик и носик.

— Ну, не знаю, — сказала она неуверенно. — Разве что косыночку тебе повязать, за бабушку сойдешь... Да нет, борода у тебя, и вообще шерсть на лице. Ты ж бриться не захочешь.

— Еще не хватало! — испуганно вскричал Домовушка.

— Но ты могла бы наложить иллюзорное заклинание, — предложил я.

— Нет, — покачала головой Лада. — Мне же нужно будет потом заниматься трансформированием, и нужно будет поберечь силы... К тому же а как я буду вести застольную беседу, если мои мозги будут заняты заклинанием? Вдруг что-то не то ляпну!

— Я не думаю, чтобы это могло иметь какое-то значение, если потом ты все равно гостя трансформируешь, — сказал я. — Разве что он испугается раньше времени и сбежит.

— Не сбежит, — заявил Пес. — Ты, Лада, как хочешь, но я от двери не отойду. Я не желаю рисковать.

— Мой гость... — сказала Лада, и голос ее дрогнул, — он боится собак.

— Тем лучше! — бодро воскликнул Пес. — Я буду вести себя скромно, но с достоинством. И твой гость тебя не обидит, и не сбежит от тебя...

— Ну, хорошо, — вздохнула Лада. — Пес, ты меня уговорил. Но что до остального... Домовушка, ты уж не обижайся, но я сама справлюсь. На стол поможешь мне накрыть, и прячься.

— Ладушка, — забормотал Домовушка жалобно, — но ты поразмысли допрежь... Ведь и так нас уж девять душ, да змейки опять же... А ну, как велик зверь окажется? Ведь хлопот же не оберешься!

— Ну, Домовушечка, ну почему же он должен быть большим? За все время ни разу никого крупнее Пса не получалось! — воскликнула Лада.

— А бычка-то того не упомнишь уж? — удивился Домовушка, всплеснув лапками. — По железке когда ехали, в Бобруйск-город. Проводника в купеюшку нашу занесло, с чаями да беседами, к Бабушке нашей интерес имеющего... А ты за бороду его еще тягала...

— Бороду помню, — сказала Лада, хмурясь, — а больше ничего не помню...

— Бычком-то из купеюшки вышел, проводник-то. Чуть вагон не разнес по досочкам. Запамятовала?

— Да я ж маленькая была, еще в школу даже тогда не ходила, — сказала Лада. — Это ж когда было!

— А потом? — полюбопытствовал я. — Что с этим бычком потом стало?

Домовушка захихикал:

— После набежали со всего поезда бригадные, головами качали, плечьми пожимали, откуль бычок взялся, не поймут. Да и сгрузили родимого на полустаночке. В лес, хвост стоймя поставивши, убежал. Мычал горестно. А мы дале поехали. По сей день, должно, не разумеет, болезный, от чего та беда с ним приключилася...

— Бр-р-р! — содрогнулся я. — Не позавидуешь! Очень жестоко, мне кажется.

— А не приставай! — строго сказал Домовушка. — Ежели баба одна, да с дитятею, так уж и рады, так уж и норовят зажать в уголку... Жеребцы!

— Во! — квакнул Жаб, уже совершенно оправившийся после бедствий, свалившихся на него нынче. — Лада, а если он жеребцом обернется? Ведь у нас и места нет! На лоджии разве что ему стойло сделать? — и Жаб радостно заквакал.

Надо отметить, что лоджиями, поскольку они не были застеклены, мы почти и не пользовались. Очень уж хлопотно было бы накладывать ежевечерние заклятия еще на две двери, кроме входной. Поэтому лоджии у нас стояли опечатанные и открывались лишь в случае большой стирки, когда Домовушке надо было развесить белье для просушки.

— Да не волнуйтесь вы так! — с досадой молвила Лада. — Я провела предварительный анализ вариантности. Он должен трансформироваться в грызуна.

— Анализ чего? — не понял я.

— Ну, я заглянула в его сущность, — пояснила Лада. — Я не знаю, как тебе объяснить... У меня это случайно получилось, на другом человеке... Я теперь на разных людях пробую. И кое-что вижу. Обычно не точно, то есть, какое именно животное является вторым ego, я не вижу, но отряд или даже вид могу определить.

— Грызун — это вроде бобер, да? — забеспокоился Домовушка, принявший утверждение Лады за чистую монету. — Он же всю мебель у нас попортит!

— Не обязательно бобр, — возразила Лада. — Он может стать хомячком, например. Или морской свинкой.

— Морским Свином, — поправил ее Жаб и заржал. — Или Морским Жеребцом.

— Погоди, погоди, — я никак не мог успокоиться, — ты говоришь, что заглянула в его сущность? Но ведь это невозможно! Человек даже сам не знает, что скрывается под его человеческим обличьем, а уж со стороны увидеть!... Ворон...

— Ах, оставьте! — скривилась Лада. — Что знает ваш Ворон о магии! Бездарь он, и больше ничего.

— Но теоретически он очень хорошо подкован! — не сдавался я.

— Что такое теория без практики? — риторически вопросила Лада и пожала пухлыми плечиками. — Гербарий!

Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь П Я Т А Я, в к о т о р о й

я в с т р е ч а ю с ь с о з н а к о м о й н е з н а к о м к о й

Двери и слушатели взаимно притягивают друг друга.

Сыщик Кафф

Однако мы заболтались. Время близилось к семи, а на семь часов вечера назначен был визит бывшего возлюбленного Лады, будущего нашего сотоварища по несчастью. Или, может быть, по счастью? (Это уж как посмотреть.)

Домовушка засуетился, захлопотал, накрывая на стол и требуя от меня посильного участия в заботах. И я так замотался, что совсем забыл о приказе Лады — закрыть наглухо форточки, чтобы Ворон не мог проникнуть в квартиру до завтрашнего утра.

И конечно же — в точном соответствии с известным законом, согласно которому бутерброды всегда падают вниз той стороной, на которой намазано масло, а совпадения случаются тогда только, когда они приводят к обострению ситуации, — в ту самую минуту, как раздался звонок в дверь, оповещающий о приходе гостя, в кухонную форточку влетел Ворон и грузно плюхнулся мимо своего насеста. На плиту.

К счастью, в этот момент на плите уже ничего не варилось. Ворон приземлился между конфорками и оглядывался теперь недоуменно и встревожено.

— В дупель пьян, — прошипела Лада, констатируя печальный факт. — Кот, займись им. И — быстро, престо, темпо, цигель!

— Цигель, цигель, ай-лю-лю! — не удержался Жаб от комментариев. Я грозно фыркнул, и Жаб заткнулся. Лада уже открывала дверь. Пес, согласно сценарию гавкнул два или три раза. Лада придерживала его за ошейник, будто бы удерживая от попытки порвать гостю штаны. Я же, весьма фамильярно подхватив Ворона в охапку и зажав ему лапой клюв, чтобы он не тюкнул меня, или, что еще опаснее, не начал ругаться, со всех лап (задних) бросился в кабинет, где уже (в соответствии с диспозицией) заняли места Петух и Паук.

Пауку пришлось покинуть свое уютное обиталище среди дубовых ветвей, потому что Петух никак не мог запомнить, что от него требуется: а) молчать, б) не высовываться. Тем более что время приближалось к ужину, когда Петух становился особенно буен и требовал жрать. Так что Паук во избежание неприятностей сидел теперь на голове у Петуха и при малейшей попытке последнего встрепенуться командовал ему: "Смирно!"

Я с тяжелым Вороном в лапах едва успел добежать до кабинета и юркнуть внутрь, когда гости ступили на территорию нашей квартиры. Да-да, я не оговорился — именно гости, в количестве двух штук. Экс-возлюбленный Лады поступил настолько бестактно, что взял с собой подружку. Впрочем, может быть, он хотел обезопасить себя от ожидаемых им попыток Лады его, этого самого экс-возлюбленного, соблазнить? Если так, то он промахнулся. Лада соблазнять никого не собиралась.

Я успел услышать еще женский голос, показавшийся мне знакомым, и удивленный возглас Лады, не вполне сумевшей скрыть свои чувства, и мужской противный тенорок, после чего дверь за мной закрылась, и я наконец смог выпустить уже слегка пришедшего в себя и начавшегося трепыхаться Ворона.

— Бр-р-ред! — заорал Ворон, как только клюв его освободился от железной хватки моей лапы. — Др-р-рянь! Кр-р-р-ретин! — как всегда в пьяном состоянии, Ворон налегал на звук "р".

— Заткнись, — сказал я миролюбиво. — А то укушу. Больно.

— Автор-ритет пр-р-реминистр-р-р-ра подр-рывать! — заорал Ворон, встопорщив перья, приподнимаясь на цыпочки, расправляя крылья, то есть демонстрируя свою агрессивность. Я легонько хлопнул его по темечку, он не удержался на ногах и плюхнулся на пузо.

— Пропил ты свой авторитет, ясно? — сообщил я ему почти ласково. Мне не терпелось, чтобы эта многомудрая и вздорная птица наконец заткнулась, и я смог прислушаться к происходящему в недрах нашей квартиры. Конечно, я не мог услышать ни звука из комнаты, где они ужинали — при двух-то закрытых дверях. Но пока Лада хлопотала по хозяйству, она бегала из комнаты в кухню, и двери не закрывала, и хоть что-то услышать я был должен.

К счастью опьянение Ворона из агрессивной стадии перешло в сонливую, и он захрапел, даже не попытавшись подняться на ноги, а прямо так, лежа на пузе. Я аккуратно переложил его на бочок. Храп Ворона прекратился. Я подкрался к двери и прислушался.

Я услышал женские голоса. Все правильно, так и должно быть. Гостья помогает хозяйке, а гость покамест скучает в одиночестве. Нагуливает себе аппетит перед накрытым столом.

Говорила Лада:

— ...не знала, что вы вдвоем придете. Сейчас я быстренько...

И говорила гостья, и голос ее был до безобразия мне знаком, причем слышал я этот голос не так давно. Может быть, какая-то из соседок по парадной?

— Какая у тебя собака замечательная! А можно, я ее поглажу? Я собак до ужаса люблю!

— Погладь, — сказала Лада. — Только это не она, а он.

— А как его зовут? Ой, какой ты хороший, какой ты пушистый, какой красивый!... А какая это порода?

Лада что-то ответила, но она была при этом в комнате, а не на кухне, и слов ее я не разобрал.

— Да? — восторженно удивилась гостья, — я даже про такую и не слышала. Ты будешь со мной дружить, правда же, Пес?

Я ухмыльнулся в усы, представив себе Пса, который с трудом переносит слюнявые ласки и сюсюканье незнакомки. Однако голос, знакомый голос этой незнакомки, где же я его слышал?

А она между тем продолжала сюсюкать и восхищаться:

— Ой, а это у тебя что, аквариум такой? А почему он пустой? А, вижу, я сразу не заметила рыбку... Ничего себе рыбища! Только она же не аквариумная, правда ведь? — потом несколько секунд она молчала и вдруг восторженно завизжала:

— Ай, змейки! Прелесть! Они не кусаются?

Не знаю, конечно, как эта девица вела себя в привычной обстановке. На территории бывшей соперницы, к тому же, как я понял, давней знакомой — потому что была она слишком развязной для совсем уж свежего человека, — гостья чувствовала некоторое смущение, которое и пыталась скрыть своим непомерным сюсюканьем и неуместными взвизгиваниями. Но если она оставалась хотя бы в половину такой активной в своем спокойном состоянии — я бы на месте бывшего возлюбленного Лады бежал бы от нее сломя голову и не чуя ног за тридевять земель. В то самое Тридевятое Царство, дорогу куда мы никак не могли обнаружить.

Паук, как оказалось, тоже прекрасно все слышал, хоть и находился довольно далеко от двери — Петух, на голове которого он сидел, поместился на спинке стула, а стул стоял у стола, придвинутого к окну.

— Интересно, как Лада будет выпутываться? — пробормотал Паук. — Непредвиденное и очень неуместное обстоятельство в лице этой гостьи. Как вы думаете, Кот?

Я пошевелил усами и помахал хвостом, размышляя. Лично я на месте Лады выставил бы эту девицу за дверь. Уж больно она действовала мне на нервы. С другой стороны, оставлять на свободе нежелательного свидетеля по меньшей мере неосторожно. И граничит с глупостью. Лада же у нас не дура.

— Может быть, наше в основном мужское общество разбавится еще одной особью противоположного пола? — мурлыкнул я в раздумье. — И будет нас: одно лицо — среднего рода, два лица — женского... И семь молодцов, удалых косцов. Вернее, восемь косцов — с новичком.

— Это было бы неразумно, — задумчиво произнес Паук. — Сколько веревочке не виться...

Но голоса раздались снова, и я приник к двери, чтобы не пропустить ни словечка. Теперь говорил мужчина.

— Лада, может, давай, я посмотрю, что у тебя там надо починить? А потом спокойно посидим... Шампанское опять же. Лучше я на трезвую голову гляну.

Ишь, ты! На шампанское потратился!

Лада вздохнула и согласилась. И проводила молодого человека в бабушкину комнату.

Девица увязалась за ними.

То ли по простоте душевной — что ж ей, сидеть и смотреть на стены или в экран телевизора, когда она в гостях? — то ли из вредности, чтобы помешать Ладе с молодым человеком заняться выяснением отношений, то ли от страха, что Лада вновь окрутит бывший предмет своих воздыханий; — но голос девицы доносился уже из бабушкиной комнаты, и девица ахала теперь по поводу шкафа и вообще интерьера:

— Ой, какой шкаф потрясный! Старинный, да? А кресло — обалдеть! В нем можно сидеть? А то оно на музейное похоже. И вообще в этой комнате, как в музее... А кто здесь живет, бабушка твоя, да? А ее сегодня нету?

Лада что-то буркнула в ответ.

Девица опять затараторила. Я понял, почему она увязалась за Ладой — по причине своей непомерной болтливости. Она, наверное, двух минут не могла просидеть молча. Но этот ее голос — я чувствовал, что вот-вот лопну от любопытства. И от того, что никак не могу вспомнить обладательницу оного. Я просто раздувался, как будто внутри у меня кто-то надувал воздушный шарик.

И тут очень кстати я почувствовал настоятельный позыв к исполнению некоторой физиологической надобности.

А надо отметить, что коты несколько отличаются от собак и от людей. Терпеть нужду они могут очень недолго. Наверное, это проистекает от кошачьего эгоцентризма. Поскольку желания кота — я имею в виду природных, урожденных котов, — являются для кота законом, то и терпеть не имеет смысла. Терпеливый кот — это уже не кот, а ошибка природы.

У нас с Ладой была договоренность — если я захочу в туалет, я мяукну. Лада дала мне позволение со скрипом: ей не очень хотелось почему-то, чтобы гость меня видел до того, как она займется трансформированием. Наверное, Лада подозревала, что я не утерплю и что-нибудь брякну, и напугаю пациента прежде, чем начнется операция.

Но я настоял на своем.

Я пообещал, правда, не злоупотреблять своим правом. Но право выйти из комнаты я должен был иметь.

Поэтому теперь я издал достаточно неприятный звук.

Наша гостья сразу же отреагировала:

— Ой, Лада, у тебя и кошка тоже есть?

— Да, — хмуро сказала Лада, подошла к кабинету и открыла дверь.

— Ну, чего тебе? — спросила она недовольно. Я, чтобы не выходить из роли, снова противно мяукнул.

— Иди, только быстро, — дала мне Лада свое позволение, оставив дверь приоткрытой, я юркнул в туалет. К сожалению, гостья сидела в кресле и я из коридора не смог ее как следует рассмотреть. Кресло у нас — то, что в бабушкиной комнате, — мягкое, глубокое, вольтеровское. В нем и утонуть можно человеку невысокого роста. А наша гостья была невысокой.

В результате я увидел только колени и тонкие ножки, обутые в короткие сапожки без каблуков. Эти сапожки тоже показались мне знакомыми.

Поэтому я не смог вернуться в кабинет сразу же после посещения туалета. Любопытство по-прежнему раздирало мне внутренности. И я задержался в коридоре.

Осторожно, вдоль стеночки, я прокрался к двери бабушкиной комнаты и заглянул внутрь. Лада меня не увидела, потому что она помогала молодому человеку подвесить дверцу шкафа — молодой человек уже успел прикрутить новые петли, взамен поломанных.

А вот гостья меня заметила, и очень даже заметила, потому что восторженно взвизгнула, вскочила с кресла и схватила меня на руки.

— Ой, котяра! — вопила она. — Пушистейший! И красавец! Ты знаешь, он ужасно похож на того кота, что к нам в мастерскую забегал — ну, я тебе рассказывала... Его еще Процюк грозился утопить в канализации, а он все, понимаешь ли, совершенно все понял!... И сбежал!... Вылитый Котофей! Только Котофей был толще. И морда у Котофея была умнее.

Ну, вы уже поняли, кем оказалась наша гостья. Той самой девчонкой-приемщицей из сапожной мастерской, которую звали странным мальчиковым именем Лёня.

— Брысь, — сказала мне Лада грозно. Я мягко, как тестообразная субстанция, перетек из рук девушки Лёни на пол и метнулся в кабинет, захлопнув за собой дверь.

— Ну зачем ты так? — спросила растерянно Лёня. — Он провинился в чем-то, да? Может, простишь его? Ну, пожалуйста!

Лада что-то ей ответила, но тихо, слов было не разобрать.

Лёня настаивала:

— Я тебя прошу! Я так котов люблю, еще больше, чем собак. А из-за Пончика не могу завести кошку. Он ненормальный, и кошек ненавидит. Нет, вообще он хороший, умный пес, только вот с кошками...

Лада позвала меня вульгарным "кис-кис".

Я не знал, что делать.

Меня обуревали крайне противоречивые чувства.

С одной стороны я не желал этой девочке ничего дурного. Я был благодарен ей — она приютила, обогрела и накормила меня, замерзшего и голодного, и вымокшего под дождем. Она не позволила Процюку плохо обращаться со мной, и вообще была — само милосердие и котолюбие. Это с одной стороны. А с другой...

С другой же стороны я, как и все обитатели нашей квартиры, не мог относиться хорошо к той особе, из-за которой наша Лада страдала так долго и глубоко. Да, конечно, Лёня была, так сказать, пассивно виновата. Активным виновником выступал бросивший Ладу молодой человек. И все же — именно Лёня послужила непосредственной причиной Ладиного горя. Поэтому заслуживала наказания.

Существовала также и третья сторона. Я чувствовал себя обиженым. Как так — я тогда, в тот день моей производственной практики, голодный и мокрый, был, оказывается, толще! И морда у меня была, оказывается, умнее! Бред!

Лада повторила свое "кис-кис".

— Вас зовут, Кот, — сказал мне Паук. И тут же приструнил Петуха: — Смирно!

— Слышу, — отозвался я. И решился.

— Мау! — сказал я сердито. Дверь в кабинет была закрыта плотно, и открывать ее с нашей стороны я побоялся — чтобы не демаскироваться раньше времени.

Лада выпустила меня.

Я распушил хвост и прошествовал в комнату, куда уже перебрались Лада и ее гости.

Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Ш Е С Т А Я, в к о т о р о й

я в е д у с е б я г е р о и ч е с к и

Если не я, то кто же?

Жанна д'Арк

Они ужинали.

На столе, кроме кулинарных творений Домовушки, стояли принесенные гостями три красные гвоздики в металлической индийской вазочке (нашей), а также шампанское и торт. Бисквитно-кремовый. С розами. Я забеспокоился. Насколько мне известно, при изготовлении тортов используются яйца, а Ладе ведь нельзя употреблять животную пищу!

Лада вела себя чинно и важно. Она потчевала гостей пирогами, сама же почти ничего не ела, только прихлебывала из граненого стакана пузырящуюся желтую жидкость. (Из стакана — потому что, как вы помните, весь наш хрусталь погиб во время нашествия змей от акустического удара, то есть взвизга Лады. А стаканы уцелели.)

Я опять же забеспокоился — стоит ей немножко опьянеть, и процесс трансформирования может быть нарушен, а это опасно.

Но пока что я помалкивал.

Я сидел на коленях у девушки Лёни. Одной рукой она гладила меня, другой держала кусок пирога с грибами. Я был голоден, а еда пахла вкусно и вызывала у меня повышенное слюноотделение. Я бы с удовольствием присоединился бы к их трапезе, но в таком случае мне пришлось бы раскрыть себя, поэтому я терпел. Не мог же я есть с одной тарелки с Лёней, и тем более не мог вести себя так, как нормальный голодный кот — то есть спереть со стола кусок повкуснее и сожрать его на полу. Я брезглив.

Лёня трещала без перерыва. Она разговаривала даже когда жевала. По-видимому, у нее был богатый опыт разговоров с набитым ртом — во всяком случае, слова ее были понятны, куски из ее рта не вываливались, и неприятного впечатления ее разговор не производил. Точнее, не производил бы, если бы она говорила поменьше. И хоть немного обращала внимания на реакцию окружающих. И на их настроение тоже.

Настроение Лады было пасмурным, приближающимся к штормовому. Молнии она пока не метала, и гром в ее голосе пока что не гремел, но и то, и другое ждали своего часа в непосредственной близости. Во всяком случае, в воздухе явственно чувствовался запах озона. Даже Лёня это заметила.

— Форточки закрыты, а такой свежий воздух у тебя в комнате! — удивленно сказала она. — И пахнет чем-то... Чем-то свежим. Огурцом, что ли?...

Молодой человек, бывший возлюбленный Лады, нынешний ухажер Лёни, тоже не был весел или оживлен. Может быть, это было его нормальное состояние, не знаю. Говорил он мало. Впрочем, говорить много в его ситуации означало бы перебивать девушку. Может, он просто был вежлив?

В отличие от разговора Лёни, его речь производила неприятное впечатление. Во-первых, голос у него был довольно противный — высоковатый для мужчины, я бы сказал. Кроме того, он слишком тщательно выговаривал некоторые буквы — например, букву "ч" в слове "что". А в-третьих, он постоянно цитировал классиков, и в этом я усмотрел некоторую претенциозность и дурной вкус. Хотя, если совсем честно и положа руку на сердце, я был настроен против него еще до того, как увидел, до того даже, как узнал о его существовании. Что делать! Ревность!

Для сведения я приведу вам небольшой отрывок их застольной беседы. Всю беседу приводить не имеет смысла, потому что это была бессодержательная болтовня, в основном, Лёнина.

— Как сказал поэт, красна изба не углами, красна пирогами... — это, разумеется, молодой человек, протягивая свою тарелку Ладе, нарезавшей пирог.

Лада (иронично приподняв бровки):

— Да? А я думала, это пословица.

— Конечно, пословица! — Лёня говорит с набитым ртом, уже успев попробовать по кусочку от каждого пирога, и положив себе добавки.

— Вдовы Клико или Моэта... Лёша, твой стакан!... — это молодой человек разливает шампанское. — Налейте полнее бокалы, и выпьем, друзья, за любовь! — молодой человек пытается петь. Плохо.

— Лучше не за любовь. Лучше за дружбу, — кривится Лада. Если бы не предгрозовое состояние ее души, она бы сейчас расплакалась.

— За дружбу старую — до дна, за дружбу прежних дней!... — декламирует молодой человек и демонстративно осушает стакан.

Лада молча пьет.

Лёня пьет не молча. Я не привожу здесь ее высказываний. В основном это бессодержательные эмоциональные ойканья и аханья по поводу того, что пироги очень вкусны, и что всего так много, и что она, Лёня, сегодня обожрется, а также мурлыканье чуть ли не по поводу каждого отправляемого в рот куска. Мурлыканье это двух вариантов — либо что очень вкусно, либо что она, Лёня, сейчас лопнет. Иногда она отзывается на поданную молодым человеком реплику, но чаще пропускает реплики эти мимо ушей.

Молодой человек, как мне кажется, хмурится все-таки неспроста. По-моему, он сравнивает своих девушек, бывшую и нынешнюю, и вывод его, по-моему, не в пользу нынешней. И правда, только совершенный идиот мог бы предпочесть красавице и умнице Ладе эту смешную болтливую дурочку, к тому же еще и дурнушку. Хотя — любовь зла!...

Мне в конце концов надоело.

Я в кошки не нанимался!

И я спрыгнул с острых Лёниных коленок и отправился в кухню.

У двери в комнату (со стороны коридора) лежал и вздыхал Пес.

Я тряхнул стариной и спросил его на кошачьем языке:

— Ну, и как тебе?

— Хуже некуда, — буркнул мне Пес, разумеется, по-собачьи. И довольно громко. — Что будет с этой девицей?

— Вот и меня это тоже интересует, — сказал я. — Кстати — знаешь ли, что я с ней знаком?

Я коротко изложил Псу историю своего с Лёней знакомства. Пес повздыхал, покивал лобастой своей головой. А потом совершенно спокойно объявил:

— Я ее тоже знаю. Она вместе с Ладой в школе училась. В десятом классе.

— А этот что, тоже с ними учился? — сердито спросил я. Я разозлился на Ладу — когда я докладывал об обстоятельствах своего пребывания в сапожной мастерской, Лада и словом не обмолвилась, что знакома с этой самой. С Лёней.

— Нет, этот — нет, — сказал Пес и снова вздохнул. И добавил: — Мне он не нравится.

Последнюю фразу он произнес виноватым тоном, даже слегка поскуливая.

— Да кому он может нравиться! — возмутился я. На кошачьем эта фраза прозвучала излишне эмоционально.

— Ладе! — рявкнул Пес. Тоже чересчур эмоционально, по-моему.

Лада из комнаты крикнула нам:

— А ну тихо там!

Я понизил голос:

— Уже не нравится, как я понимаю. Временное помутнение разума прошло, и Лада вновь трезво оценивает ситуацию. В данный момент она явно скучает. А также сосредотачивается. Готовится к работе.

Из кухни тараканом примчался Домовушка. В отличие от нас, трансформированных, и от Ворона, птицы по происхождению магической, Домовушка в тараканьей своей ипостаси лишен способности к членораздельной речи, а тараканьего ни я, ни Пес не понимаем. Поэтому общаться он может с нами только когда перекинется в лохматого и волосатого гуманоида. Человеческую речь в тараканьем своем обличье он понимает, а вот кошачье-собачью — вряд ли. На всякий случай я муркнул:

— Рано еще, еще не время...

Но был прерван истерическим девичьим визгом. И визжали, между прочим, обе дамы — и Лада, и Лёня.

Я ворвался в комнату, но Пес, уж не знаю, как — он ведь такой неповоротливый по сравнению со мной! — опередил меня. Наверное, потому что его обожаемой Ладе угрожала какая-то опасность.

Поэтому я успел увидеть только его толстый белый хвост, а потом по комнате закружился пушистый комок, сшибая мебель, комкая ковер и создавая прочие неудобства для зрителей. Одной из составляющих этого комка был Пес — время от времени я мог различить некоторые члены его большого и пушистого тела: хвост, спину, лапы, лязгающие в воздухе челюсти. А вот вторым компонентом было нечто зубастое, а кроме этого было ничего не разобрать.

Лада, опомнившись, заверещала:

— Нет, Пес, нет, не смей!... Ты ж его убьешь!... Кот, скажи ему!...

— Что я могу ему сказать! — огрызнулся я. Разумеется, человеческим голосом. — Он меня не услышит!

После чего Лёня хлопнулась в обморок. Самым натуральным образом.

Никогда прежде я не видел обмороков. То есть я читал в книгах, что дамы или барышни, случается, теряют сознание, валятся без чувств, падают в обморок в минуты душевных переживаний, или от неожиданности, или еще по какой причине. Но чтобы на моих глазах человек вдруг позеленел и упал — на ровном, или почти ровном, месте, — такого не бывало. И я растерялся.

Я растерялся, не зная, за что хвататься и кого спасать: Ладу, вспрыгнувшую на тахту и пронзительно верещавшую, Лёню, валяющуюся на ковре и бывшую бледно-зеленого, как молодая травка, цвета, или Пса, вступившего в единоборство с неведомым врагом, или неведомого врага, с которым дрался наш славный Пес, стремительный и смертоносный.

Растерянность — эта черта мне обыкновенно не присуща. Скажу без хвастовства: я редко бываю растерян или сбит с толку. Когда я не знаю, как поступить в том или ином случае, я спокойно отхожу в сторонку и предоставляю решать проблему кому-нибудь другому. И не принимаю обвинений в безответственности. Я не безответственен. Я — разумен.

Но в ту минуту, когда судьбы будущего, образно выражаясь, были у меня в лапах — потому что в случае гибели кого-нибудь, все равно кого, Лада теряла свои наследственные права, а мы все почти теряли надежду вернуть себе человеческий облик, — в ту минуту, повторяю, я растерялся. Я чувствовал, что самоустраниться не имею права, потому как они тут поубивают друг друга, или сами помрут, беспомощные; а положиться, переложить решение ну совершенно не на кого!

Однако — опять же без хвастовства, просто констатируя факт, — в растерянности я пребывал недолго. Ровно столько, сколько нужно коту, чтобы вспрыгнуть на спинку кресла, выгнуть спину дугой, поставить трубой распушенный хвост и издать протяжный (и, если честно, испуганный) вопль. Минуту, не более.

По истечении минуты я вспомнил, что я все-таки — мужчина, хоть и кот, и что под моей мягкой и пушистой шкуркой бьется отважное сердце. И я взял себя в руки, то есть в лапы, принял достойную позу: спина ровная, хвост параллельно полу, слегка подрагивает, когти спрятаны, усы топорщатся, голос не дрожит, — и рявкнул:

— Слушай мою команду, Пес! Смирно!

Он не услышал. Или услышал, но отпустил своего неведомого врага лишь на мгновение, а потом они опять сцепились, и продолжали кататься по ковру. Разве что направление движения их изменилось — теперь их несло не от стенки к стенке, а от окна к двери.

Я и тут не растерялся — я быстро открыл дверь пошире, они выкатились в коридор, я выскочил за ними и захлопнул дверь за собой. Теперь Лада должна была опомниться. А когда она опомнится, она поможет своей гостье прийти в чувство. У меня же теперь была другая задача, или, вернее, две задачи: спасти жизнь Пса и не дать ему совершить смертоубийство. Как видите, задачи почти взаимоисключающие.

Эти двое катались теперь по коридору. Домовушка, все еще тараканом, уворачивался с их пути, и никак не мог увернуться окончательно. Час от часу не легче — теперь Домовушке грозила опасность быть раздавленным, и опасность весьма серьезная. Рискуя собственной шкурой, я ринулся наперерез рычащему клубку сплетенных "как пара змей", обнявшихся "крепче двух друзей" тел, молниеносно и нежно подхватил мечущегося таракана в зубы и отпрыгнул в кухню. Там я уронил Домовушку, на лету перекинувшегося в гуманоида.

А клубок тел, со всего маху ударившись о входную дверь, распался на составляющие. Составляющие сидели и смотрели друг на друга несколько помутневшими взорами — они были в легком нокауте. Одной из составляющих был, конечно, наш Пес, в весьма потрепанном состоянии, и морда его покрыта была кровавой пеной. А вот вторая составляющая...

О второй составляющей надо поговорить особо.

Это была белая крыса, крыса-альбинос, с красными глазами, с розовым носом и розовым длинным голым хвостом. Уменьшить бы ее раз в пять, и получилась бы обыкновенная белая крыса. Крупная. Таких держат в школьных живых уголках, а некоторые любители даже заводят таких дома в качестве pets. Но в пятикратном увеличении это был монстр, и Пес, разглядев, наконец, с кем он так отважно сражался, помотал головой и даже слегка попятился, заскулив несколько истерически.

Крыса тоже была потрепана, и одна ее передняя лапа была прокушена и висела плетью. Но глаза горели жаждой крови, зубы скалились в кровожадной гримасе, видно было, что еще чуть-чуть — и она, отдышавшись, снова ринется в бой, и бой этот закончится только со смертью одного из его участников. Чего допустить было ну никак нельзя.

К счастью я наконец вспомнил о своих способностях мага, пусть начинающего, но с большим потенциалом (что отмечала даже сама Лада). Я быстро сплел сетку из магионов, невидимую для обычного глаза, но, тем не менее, непроницаемую даже для воздуха, и набросил эту сетку на крысу. Крыса, отдышавшись, ринулась в бой, запуталась в сетке и упала. Я покрепче затянул узел.

К сожалению, маг я все-таки только начинающий, поэтому простенькое заклятие обездвиживания или еще какое-эдакое, для меня недоступно. Я еще не умею работать с живыми объектами. Разумеется, за исключением устройства обычных кошачьих пакостей. Но у крыс, как и у мышей, на таковые врожденный иммунитет. Все же сетка не позволяла крысе в течение какого-то времени проявлять свою агрессивность, и даже не очень позволяла дышать, так что у меня появилось некоторое время для принятия радикальных мер.

— Домовушка, — крикнул я, — у нас есть клетка? Или что-то вроде клетки, достаточно прочное? Или даже непрочное, а я укреплю, пока Лада не очухается и не поможет...

Домовушка согласно кивнул и кинулся в бабушкину комнату. В шкаф.

Вернулся он мгновенно, правда, с грохотом и звоном — что он там уронил, я пока не стал разбираться, — и тащил в лапках вполне приемлемую проволочную клетку размером метр на метр, и метра полтора в высоту.

— Вместится ли? — озабоченно спросил он. — Таковое чудище-то?

— Влезет, — буркнул я, — укоротим, если что.

Крыса влезла в клетку еле-еле, хвост пришлось пропустить сквозь прутья. Я наложил на проволоку укрепляющее заклинание, надеясь, что ничего не перепутал, и убрал магионную сетку. Крыса вздохнула и начала ругаться неприличными словами. Судя по голосу, это был Крыс — бывший возлюбленный Лады.

— Да, — сказал я, — хомячок. Свинка морская. Грызун. Уж лучше он бы оказался бобром.

Тут только мы смогли перевести дух, и тут только обнаружили еще одного нашего домочадца в состоянии плачевном, приближающемся к трагическому.

На полу при последнем издыхании лежал расплющенный Жаб. Любопытство погубило его — как я узнал после, он спрыгнул с подоконника, где ему было велено сидеть тихо, как мышке, и отправился в коридор, посмотреть, что происходит, и почему это Лада визжит так громко. В коридор он попал как раз в тот момент, когда из комнаты вылетели сцепившиеся в клубок Пес и Крыс. И не успел отскочить.

Его подмяли, более того — его включили в состав клубка, и некоторое время он болтался между Псом и Крысом, и кто-то из них отхватил ему лапу, лапа валялась тут же, на полу, почти ничего общего не имеющая с конечностью земноводного, в раздавленном, расплющенном состоянии.

Но о том, что случилось с Жабом, я узнал много позже. В тот момент надо было принимать меры.

Вот когда я благословил судьбу, опрокинувшую в тот злополучный день на голову Жаба целый ушат неприятностей! Если бы не это, если бы мы в тот день не производили уже одну реанимацию этого злополучного существа, я не выслушал бы лекцию Лады о живомертвой воде и, вместо оказания помощи, вполне мог бы уморить Жаба окончательно!

А так — так я помчался в ванную, вспоминая по пути все, что говорила Лада о концентрации положительных и отрицательных магионов, необходимой для оказания помощи существу в раздавленном состоянии. Я открутил краны, поставил верньеры аппарата в нужное положение и включил аппарат на полную мощность. Домовушка принес в лапках Жаба, вернее, то, что от него осталось. И лапку тоже.

— Лапку-то, лапку, — бормотал он, не утирая с мохнатых щечек крупные слезы, — прирастить надобно бы... Как же, однолапому-то...

— Потом, — процедил я сквозь зубы, — потом... Лада. А то лапа будет приращена к трупу, а покойнику все равно, с тремя он лапами или с четырьмя...

Честно говоря, я боялся, что пока я буду обрабатывать лапу, Жаб сдохнет. И мне казалось, что конечности земноводных со временем регенерируют даже и без применения живомертвой воды. Сами по себе.

Мы положили Жаба в ванну. Самостоятельно плавать он не мог, и Домовушка взялся поддерживать его, отослав меня в коридор:

— А то там мышка этот клетушку-то того... Измочалит.

Такая опасность действительно существовала. Не переставая ругаться, Крыс грыз проволоку, а зубы у него были острые.

— Ну, ты, прекрати, — сказал я. — Будешь вести себя примерно — выпустим из клетки. Тебе теперь с нами жить, в твоих же интересах наладить добрые отношения со всеми нами...

Он прервал меня неприличным словом. Шерсть на моем затылке встала дыбом. Я с трудом удерживался от того, чтобы не прыгнуть на эту тварь и не задушить ее. Инстинкт, знаете ли, инстинкт кота-крысолова.

У Пса, по-видимому, тоже проснулись дремучие инстинкты собаки-убийцы. (Или правильнее было бы сказать, "во Псе проснулись инстинкты"?) Во всяком случае, он сидел перед клеткой, молча, но напряженно, и шерсть его топорщилась на загривке, и он не отрывал взгляда от Крыса.

А когда Крыс выругался неприлично, Пес рявкнул:

— Молчать! — с такой ненавистью, что даже Крыса проняло, и он заткнулся.

— В нашем доме никаких неприличных выражений! — заявил Пес, почти не сдерживая рычание. — Если я услышу хоть одно слово... такое, я тебе хвост откушу.

— Я бы на твоем месте прислушался к Псу, — сказал я, похлестывая хвостом по своим круглым бокам. — У нашего Пса слово с делом не расходится. Если он сказал, что откусит тебе хвост, то обязательно откусит.

Как видите, мы с Псом в данном случае были солидарны и выступали единым фронтом.

Еще бы!

Мало того, что этот негодяй заставил страдать любимую нами Ладу; мало того, что по его вине жизнь в нашем доме несколько недель была просто невыносимой; мало того, что он чуть не убил Жаба, пусть не очень приятного нам индивидуума, но все же нашего домочадца, члена нашей семьи; — так этот Крыс еще и представлял собой нечто мерзопакостное, самое мерзопакостное существо из отряда грызунов. И, коль уж нам с Псом, всемерно презирающим крыс, придется жить с этой тварью под общим кровом, и делить с ним наш кусок хлеба и нашу бутылку молока, так пусть хотя бы ведет себя прилично!

Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь С Е Д Ь М А Я, в к о т о р о й

Л а д а п р о в о ж а е т г о с т ь ю

Я его любила! Такую крысу...

Холли Голлайтли

Между тем из комнаты Лады уже некоторое время не доносилось ни звука.

Я осторожно приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

Лёня лежала уже не на полу, а на тахте, лежала ничком, уткнувшись носом в покрывало, и ее худенькие острые плечики подрагивали. Наверное, от рыданий.

Лада сидела рядом с ней, положив ногу на ногу, уронив руки на колени, а взгляд уставив в стенку. Выглядела она усталой, разочарованной и угрюмой.

Стол лежал на боку, бесстыдно выставив напоказ голые ножки. Еда, прекрасная, вкусная, еда, пироги, капуста и прочие разносолы, а также красные гвоздики и бисквитно-кремовый торт — все это перемешалось с осколками битой посуды и громоздилось в виде бесформенной кучи на смятом ковре. И мерзко воняло.

— Ладушка, — прошептал я, чтобы ненароком еще раз не перепугать Лёню. — Выйди на минуточку. Проблема у нас.

— Ах!... — скривилась Лада и махнула пухлой белой ручкой. — Не до вас пока!...

— Но это серьезно!... — настаивал я.

— Полчаса подождет? — спросила Лада сердито.

Я обернулся и посмотрел на Крыса. Он сидел смирно. Из ванны доносились ойканья и причитания Домовушки, из которых я вывел, что Жабу вроде бы полегче, и жизнь его вне опасности.

— Подождет, — согласно кивнул я, решив Ладу слишком сильно не расстраивать. Расстроенная ведьма — это не самый приятный собеседник, уж можете мне поверить, а Лада и без моих настойчивых приглашений была излишне огорчена.

— Ну, тогда сгинь, — сказала Лада, сделав мне знак рукой. Я сгинул, то есть метнулся в коридор и захлопнул за собой дверь. И мысленно похвалил себя за предусмотрительность — еще днем, когда Лада только вернулась с работы и разговаривала по телефону, я прикрыл себя магионным зонтиком, а потом захлопотался и позабыл его снять. И сейчас мне это пригодилось! Ах, как мне пригодилось это сейчас! Потому что в расстройстве своих чувств, даже и не замечая этого, Лада сделала такой жест, который, не прими я меры предосторожности, неминуемо заставил бы меня сгинуть по-настоящему, то есть распасться на атомы, меня составляющие. А, может, даже и на внутриатомные частицы, протоны там, нейтроны и электроны. Уж не знаю, на что. И осталась бы от меня только яркая вспышка и незначительное радиоактивное заражение небольшого участка коридора.

Я перевел дух, заблокировал дверь комнаты магионным щитом — от греха подальше, — и обернулся к Псу.

— Лада велела полчаса подождать, а потом она примет меры, — сказал я.

— Какие еще меры? — не понял Пес. Он по-прежнему сидел напротив клетки с Крысом, и шерсть на его загривке топорщилась по-прежнему.

— Ну, какие... — мяукнул я, оглаживая бока хвостом, — необходимые. Уж не знаю, что там такое произошло во время трансформации, может, Лада малость того... перебрала шампанского, но что-то явно не получилось. Ведь крысы таких размеров просто не существуют в природе!

— Пожалуй, ты прав, — в раздумье произнес Пес и приглушенно рыкнул. — А ежели он будет нормальных размеров, то его можно будет и из клетки выпустить... И не опасен он будет.

— Тебе не опасен, мне не опасен, а вот Жабу и Рыбу... да и Пауку с Петухом надо будет поостеречься.

После этих моих слов Пес ухмыльнулся — нехорошо так ухмыльнулся, злорадно, — и медленно, чуть ли не по слогам, произнес:

— Нет, он, Крыс, будет очень осторожен. Чтобы случайно кого не обидеть. Потому что любую обиду... Слышишь, ты? Любую обиду любому члену нашего семейства я восприму как личное оскорбление. И буду поступать соответственно.

— Так что, Крыс, — обратился я к притихшему монстру, поглядывающему на нас искоса своими красными бегающими глазками, — я бы на твоем месте вел бы себя очень осторожно. И очень вежливо. Чтобы не рассердить Пса.

— Выпустите меня, — прохрипел тот. — Выпустите. Я обязуюсь...

— Пока что рано тебя выпускать, — покачал я головой. — Вот Лада освободится...

Тут меня прервали. Из кабинета донеслось громкое — в три голоса — кукареканье. То есть один голос принадлежал Петуху, это уж точно, а вот два других...

— Что они там, с ума, что ли, посходили? — пробормотал я. — Развлекаются, надо же! Кукарекают! Ну, ладно, Петух, ладно, Ворон — не протрезвел еще. Но чтобы Паук, чтобы товарищ капитан Паук таким вот образом забавлялся!... Я пойду посмотрю, что там, а ты пока покарауль.

Дверь в кабинет оказалась закрыта слишком плотно, и Ворон не смог с ней справится самостоятельно. Поэтому они кричали, орали, пели — чтобы напомнить о себе, чтобы их выпустили, ведь они просто сгорали от любопытства. Когда все средства были испробованы, Паук скомандовал Петуху: "Голос!", и они с Вороном подтянули Петуху, в надежде, что уж трехголосие мы услышим. И оказались правы.

Все это мне быстро изложил Паук, спрыгнув с головы Петуха на стол, когда обезумевший от голода Петух промчался в кухню, чтобы разыскать что-нибудь съедобное. Ворон же, без всяких признаков опьянения и даже похмелья, приземлился в коридоре перед клеткой и рассматривал Крыса то одним, то другим глазом. Вид у него был напыщенный и недовольный.

— Интересно, сколько сейчас? — пробормотал я под нос, когда Паук смолк. — Пора уж на дверь заклятие накладывать, мне кажется. Времени много прошло, одиннадцать скоро, наверное.

— Так действуйте, — посоветовал мне Паук.

— Не могу, — отозвался я и коротко ввел его в курс дела.

Он покачал головой, но ничего не сказал.

Часы в кабинете почему-то стояли.

Я отправился было в бабушкину комнату посмотреть на ходики, но по дороге меня отвлекли. Сначала Домовушка, который попросил проверить концентрацию магионов в живомертвой воде — по его мнению, Жаб очухивался слишком медленно. Я проверил. Аппарат работал нормально. Да и Жаб вполне резво шевелил тремя не пострадавшими и четвертой, начавшей уже отрастать, конечностями.

Потом Ворон потребовал мои магоочки, которые давным-давно были переделаны из его магопенсне.

— Зачем тебе? — спросил я удивленно.

— Не нравится мне эта особь, — каркнул Ворон. — Что-то в ней не так. Кот, ты присутствовал при трансформации? Лада ничего не перепутала в заклинании?

Я объяснил, что при трансформации не присутствовал, что был в коридоре, и что трансформация прошла очень быстро, на глазах у нашей гостьи, которая в данный момент находится в комнате Лады, и что когда Лада с этой самой гостьей разберется, она все объяснит Ворону сама. Если сочтет нужным.

— Много воли взял, — пробормотал Ворон раздраженно, но больше никаких мер по обузданию моего, по его мнению, нахальства, а по моему мнению, смелости и принципиальности, не применил, только повторил свое требование о возврате ему магического оптического прибора.

Я вытащил магоочки, лежавшие в кухне на полочке, отведенной для моих вещей, и отдал их Ворону. Там же, на полочке, находилась трубочка, подаренная мне Дедом Морозом, и кисет с табаком. Я редко пользовался ею, потому что самостоятельно трубку набить табаком не мог. Но в этот вечер я решил, что имею право слегка расслабиться, и пошел в ванную за Домовушкой.

— Оставь его на пару минут, — сказал я Домовушке. — С ним уже больше ничего не случится. Идем, набьешь мне трубку.

Домовушка со вздохом поплелся за мной, согнал Петуха с хлебницы — хлебница у нас деревянная, резная, красивая, а эта невоспитанная птица долбила верхнюю крышку клювом в надежде добраться до жратвы, и почти что продолбила ее, испортив резьбу, — так вот, Домовушка, согнав Петуха с хлебницы, отрезал ему краюху, предложил и прочим, но мы, под влиянием пережитых только что волнений, пока не чувствовали голода. Кроме Рыба, но и он, из солидарности, согласился подождать общей трапезы.

Домовушка набил чашечку трубки табаком, примял его, раскурил, пустил колечко дыма, потом еще одно, потом протянул мне трубку и сказал:

— А зеркальце-то Ладушкино превращательное в мыльне лежит...

"Мыльней" Домовушка именовал иногда ванную комнату.

— Как лежит? — не поверил я. — А как же она трансформировала, без зеркала?

— Уж не ведаю, — сказал задумчивый Домовушка. — Бабушка-то, ежели по правде, в жизнь зеркальцем не пользовалась, так обходившись, ручками. Да Ладе до Бабушки, я чай, далеконько покамест... А, Воронок?

Ворон, кончив обход вокруг клетки, во время которого он обсматривал Крыса в магоочки со всех сторон, и чуть ли не обнюхал его (Крыса то есть) длинный голый хвост, влетел в кухню, сел на свой насест и задумался. Очков с клюва он так и не снял.

— Воронок, что я сказываю, слышал ли? Как наша Ладушка, в одной ли силе с Бабушкой, али пока еще нет?

— Нет! — буркнул Ворон, на мгновение оторвавшись от размышлений. А потом честно признал: — Не знаю! Ничего понять не могу.

Дверь в комнату Лады отворилась. Мы встрепенулись, насторожившись, а я быстренько, пока Лада не заметила, развеял магионный щит, отделявший комнату от коридора.

— ...Так что ничего ему не сделается, — продолжала Лада начатую еще за дверью фразу. — Будет жить здесь, в моей квартире, как и все прочие... Полюбуйся только на него! — произнесла она с отвращением. — Вот — герой моих, да и твоих тоже, ночных грез! Видишь, что он за тварь? А я его любила...

Лёня что-то пискнула в ответ. Что-то совершенно неслышное.

— Не советую, — произнесла Лада, пожимая плечиками. — И все равно у них ничего не получится. Не веришь? Сама спроси. У нас здесь уже двое милиционеров имеется. Знакомься: это вот Паук, капитан милиции, между прочим; а это — младший лейтенант Петух.

Петух, подобравший уже все крошки отрезанной ему Домовушкой краюхи и теперь поклевывающий молодые дубовые листочки на подоконнике, вытянулся в струнку и кукарекнул коротко, а потом гаркнул:

— Я!

Заглянувшая в кухню Лёня отшатнулась с ужасом и отвращением.

Потом она увидела меня с трубочкой и позеленела снова.

— А что, кот — он тоже, да?... — с трудом вымолвила она.

— И Кот, и Пес, и Жаб... А где Жаб, ребята?

— Пострадавши, — сообщил Домовушка, успевший уже сбегать в комнату и вернувшийся в кухню за веником и совком. — Плавает в водичке живой, Коток ему наладил машинку... Лапка уж и отрастать почала. Но неторопливо растет, однако...

— А это кто? — кивнула Лёня в сторону Домовушки. Она одела уже пальто, и теперь придерживала воротник у горла, как будто опасалась, что кто-то ей сейчас перережет ее тоненькую шейку.

— А это Домовушечка, домовой то есть. Он у нас главная хозяйка.

Лёня вздрогнула и обернулась к двери.

— Выпусти меня поскорее! — сказала она. — Конечно, я никому ничего не скажу... А то меня в сумасшедший дом посадят.

— Тоже верно, — кивнула Лада, убрала от двери вглубь коридора клетку с забеспокоившимся Крысом и отодвинула засов. — Кот, пора заклятие накладывать, тебе не кажется?

Я положил трубку в пепельницу и спрыгнул с подушечки.

Лада распахнула дверь, стоя к ней вполоборота. Глядела она на Лёню.

— Ну, счастливо! — сказала она. — Я на тебя зла не держу, мы обе — пострадавшие... Но и ты уж, пожалуйста, на меня не злись.

Лёня обречено кивнула, не поднимая головы, сделала шаг к двери, и вдруг Лада истерически взвизгнула, схватила Лёню за рукав пальто, с силой дернула ее назад, и захлопнула дверь.

— Который час?! — закричала она, и в голосе ее был такой ужас, прямо даже паника, что все мы перепугались. Во всяком случае, у меня по шкуре пробежали холодные противные мурашки, Пес вздрогнул, Ворон сдавленно коротко каркнул, а Рыб всплеснул хвостом.

— Не знаю, — ответил я Ладе дрожащим голосом. — В кабинете часы стали, а в комнате ты была, а в бабушкину комнату я не заходил... И потом, я не мог наложить затворительное заклятие, пока ты не сказала, что собираешься делать с гостьей — выпускать ее или оставлять на ночь... Или навсегда, — я немного овладел собой, пока говорил, и к концу моей речи мой голос уже не дрожал, хотя уши по-прежнему прижимались к голове помимо моей воли. — А что случилось?

Лада, не ответив мне, метнулась в свою комнату, вылетела и из нее и бросилась по коридору в комнату Бабушки. И оттуда донесся ее горестный стон.

Мы помчались за ней, первым был Пес, за ним — я, Ворон летел над нашими головами, дальше Паук, сидя на голове Петуха, подгонял его короткими четкими командами, а следом шаркал валенками Домовушка.

В дверях мы столпились, не в силах поверить увиденному.

Лёня тоже подошла и встала сзади нас.

А Лада рыдала, стоя посреди комнаты, опустив бессильные руки.

И было от чего рыдать, а также и остаться без сил.

Дверь шкафа, только что починенная бывшим возлюбленным Лады, ныне безобразным Крысом, снова сорвалась с петель.

И не просто сорвалась — она разбилась вдребезги, и вдребезги разлетелось украшавшее дверь зеркало.

И на полу теперь высилась груда обломков и осколков.

Но что хуже всего — коробочка, которую мы совсем недавно наполняли вырвавшимися на волю хронофагами, валялась тут же, раздавленная. И ее было уже не починить, как не починить дверь и не восстановить зеркало. То есть может быть, если бы Лада очень постаралась, она могла бы наложить связующее восстановительное заклятие, даже и трещин не было бы потом, но заклятие это очень трудное, требует большой степени сосредоточенности, большого количества магионного сырья, а самое главное: прерывать работу нельзя ни на минуту, а времени такие вещи тоже требуют чрезвычайно много — от двух месяцев до пяти лет, — поэтому и с дверью шкафа, и с зеркалом можно было распроститься. Но это полбеды. Настоящая беда, да не просто беда, а двойная, тройная, пятикратного размера беда заключалась в раздавленной коробочке, ловушке и копилке для хронофагов.

А за окошком косматым шаром носилось с востока на запад солнце.

Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь В О С Ь М А Я, в к о т о р о й

Л а д а н а д о л г о у к л а д ы в а е т с я с п а т ь

И когда человек наконец хоть ненадолго забывается сном, он вправе ожидать, что друг будет оберегать его покой,

а не трезвонить почем зря,

словно пожарная машина.

Карлсон, который живет на крыше

— Что случилось? — спросила Лёня, и голосок ее дрожал то ли от испуга, то ли от напряжения. — Я домой хочу! Выпустите меня!

— Домой пока что тебе нельзя, — сказала Лада тусклым голосом. — А что случилось... Сама видишь, как наш герой починил мне шкафчик. И что теперь делать, я ума не приложу...

— Ладушка! — завопил Домовушка, отталкивая меня с Псом и бухаясь перед Ладой на коленки, прямо на эту груду осколков и обломков.

— Ладушка, меня, меня, медведя неповоротливого, виновать! Поспешал очень-но, не углядел, как и задел!... За клетушкой для этого твари меня Коток пославши, а я, торопившись, зацепился за дверку-то... а она и рухни...

— Не плачь, Домовушка, — ласково, но как-то безжизненно произнесла Лада. — Была бы добротно сделана, не упала бы. Хорошо еще, что мы укрепили перегородку в шкафу. Видишь, хроностазионы в нынешнем кризисе не участвуют...

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Дубина! — сварливо каркнул Ворон. — Когда ты только научишься мыслить логически!

— Солнце, — пояснила Лада. — В прошлый раз, если ты помнишь...

— Да, да, — перебил ее я торопливо, довольный тем, что понял. — В прошлый раз оно металось туда-сюда... А сегодня строго с востока на запад движется. То есть в прошлое нас не отбросит...

— Зато в будущее... — сказала Лада и замолчала.

— Да кто-нибудь мне объяснит внятно, что случилось! — взвизгнула Лёня. — И почему мне нельзя домой!

— Кот, займись ею, — велела мне Лада, не поворачивая головы. Она как-то подобралась, и голос ее звучал уже не безжизненно, а деловито, из чего я понял, что Лада взяла себя в руки и ищет пути выхода из создавшегося положения. — Если сразу до нее не дойдет, осторожно открой входную дверь и покажи, что там. Только осторожно, чтобы ни она, ни ты туда не сунулись.

Я со вздохом развернулся и потянул Лёню за собой. Мы пришли в кухню, где Рыб, развернувшись хвостом к нам, а рылом, соответственно, к окну, следил за поведением солнца. Тучи, прежде затягивавшие небо и мешавшие сразу же увидеть последствия катастрофы, рассеялись, и теперь Рыбу — да и нам тоже, — было прекрасно видно, что происходит.

— Насколько я понимаю, Кот, — обратился он ко мне, — у нас опять проблемы со шкафом.

Лёня, получив уже сверхнормативную дозу чудес, не удивилась говорящей рыбе. Она бессильно опустилась на лавку.

— Пальто ты бы лучше сняла, спаришься, — посоветовал я ей, а потом рассказал Рыбу, в чем дело.

— Этого следовало ожидать, — сказал он, поразмыслив. — Когда девушка так вот себя ведет, когда, вместо того, чтобы учиться, она мажется, она заводит р*маны, так вот завсегда выходит.

— Чем мажется? — не поняла Лёня, высвободившаяся уже из пальто. Пальто она аккуратно сложила рядом с собой.

— Красками мажется, — сказал Рыб и отвернулся к окну.

— Наш Рыб имеет в виду косметику. Он принципиальный противник макияжа, — галантно пояснил я.

Она вздрогнула и кивнула. По-видимому, соображение о карасе, являющемся принципиальным противником макияжа, не укладывалось в ее бедной глупой головке.

— Он не всегда был Рыбом, — продолжил я свои пояснения, — когда-то давно он был школьным учителем. Поэтому...

Меня прервал Жаб, прискакавший в кухню на всех четырех лапах, из которых одна была чуть короче остальных.

— Умаялся, — буркнул он, вспрыгнул на подоконник и завозился в своей миске, умащиваясь. — В жизни так не уставал. Спать буду. Если что, — добавил он, на минутку высунувшись из-под своего полотенца, — меня не будить. Даже если пожар.

— Аппарат ты хоть выключил, не забыл? — спросил я, он пробормотал нечто неразборчивое и захрапел.

Я пошел в ванную проверить, выключил ли Жаб аппарат живомертвой воды. Конечно, забыл. Я перекрыл воду и отсоединил питание. Хоть в аппарате и установлен вечный двигатель, все же энергию надо экономить. Даже вечность когда-нибудь да кончится.

Лада в бабушкиной комнате препиралась о чем-то с Вороном. Паук верхом на Петухе с интересом следил за их перепалкой, Домовушка собирал с полу мусор и то и дело нырял в шкаф с полным ведерком, а выныривал оттуда с пустым, Пес, как всегда, вздыхал. Он единственный обратил на меня внимание.

— Ну, что? — спросил он гулким шепотом, — доходит до нее что-нибудь?

— Еще не приступал, — отозвался я, разворачиваясь.

— А этот, новенький как? — задержал меня Пес. — Буйствует?

— Ой, я и забыл про него! — спохватился я. — Наверное, не буйствует, а то бы я услышал.

По дороге в кухню я взглянул на Крыса. Тот мирно спал, согнувшись в три погибели, потому что лечь вытянувшись в клетке он не мог — не хватало места, свернуться же клубочком он почему-то не захотел. Или не умел. Больную лапу он просунул сквозь прутья клетки.

Я подумал, что, когда он проснется, его надо будет подлечить и покормить, ведь при трансформации расходуется много энергии. Тут же я вспомнил, что и сам я сегодня не ужинал. А с вечера, должно быть, прошло уже несколько месяцев, если не лет — при такой-то скорости движения солнца по небу!

Тут я даже застыл на месте, пораженный. Мне в голову пришло одно обстоятельство, настолько очевидное, что я поразился, как это не додумался раньше.

Ведь это же не Солнце движется по небу, а Земля вращается вокруг своей оси! Чем и объясняется смена дня и ночи, а также и движение времени!

А если время для нас течет иначе — для нас, в нашей квартире, — то это значит, что мы вращаемся не вместе с Земным шаром, а отдельно от него! С другой скоростью, то есть быстрее или медленнее! А в таком случае нас должно разорвать центробежной силой, да и сам дом, в котором находится наша квартира, должен бы разрушиться по причине нашего выпадения из трехмерного пространства, как если бы из середины его (здания) вырвали кусок.

Правда, Ворон как-то обмолвился, что действие магических законов нарушает действие законов физических. Может быть, именно это и происходит сейчас? В отличие от физических законов, объективно действующих, законы магии действуют субъективно и избирательно. Поэтому продукты в комнате, сваленные на пол при падении стола, протухли и воняли теперь чрезвычайно, в то время как мы, обитатели квартиры, еще даже не успели как следует проголодаться!...

На всякий случай я решил больше на эту тему не думать, потому что голова моя от размышлений вспухла и грозила взорваться

Лёня сидела на краешке лавки, подложив под себя ладошки, вся в напряжении таком, что вот только тронь — и лопнет, как слишком натянутая гитарная струна.

— Ну, что? — спросила она меня, старательно отводя от меня взгляд. Ее здравый смысл протестовал против возможности вести беседу с котом, и она пыталась сохранить разум и не сойти с ума. — Мне кто-нибудь объяснит, почему я не могу пойти домой?

Некоторое время я толковал о магионах, о хронофагах и хроностазионах, о нашем многострадальном шкафу-хроностазисе, потом сдался. Она ничего не соображала.

— Идем, глянем, — предложил я. Мне и самому было интересно посмотреть. — Только ни шагу, ты поняла? Опасно для жизни!

Я подвел ее к двери, сам стал впереди, осторожно сдвинул засов и потянул дверь на себя.

Ничего не произошло.

Тогда я полностью открыл дверь и, пораженный, замер.

За дверью не было лестничной площадки.

За дверью не было света.

И темноты тоже не было.

Там кружились световые водовороты (или, может, назвать их световоротами?), они переливались разными цветами радуги, они свивались и разделялись, они пушились сполохами и вытягивались тонкими нитями. В одном из световоротов мелькнул фрагмент лестницы, в другом — ступенька, в третьем я различил кусок стены возле лифта на втором этаже, потому что явственно виднелось неприличное слово, выцарапанное там неизвестно кем и неизвестно когда.

Все это выглядело прекрасным и пугающим.

Лёня за моей спиной издала сдавленный стон.

Я захлопнул дверь.

— Как видишь, дороги пока что нет. Подожди, пока Лада не справится со временем, тогда сможешь пойти домой. Если он еще будет, твой дом-то.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она жалобно и вместе с тем вызывающе.

— Ну, неизвестно же, сколько там времени пройдет. Может, год, может, два, а, может, все сто.

— Ты врешь! — закричала она, хватаясь за пальто. — Вы все тут с ума посходили! Ну, и сходите дальше, а я домой пойду!

Но не тут-то было!

В мановение ока я сплел сетку из магионов и спутал ее по рукам и ногам.

Она не могла пошевелиться, и только прохрипела:

— Отпусти меня!

— Скажи "пожалуйста", — потребовал я.

Она побрыкалась немножко, потом выдавила из себя нужное слово.

— А теперь пообещай, что ты никуда не пойдешь. Дай честное слово, и я тебя отпущу, — не сдавался я.

Она еще немножко посопротивлялась, потом согласилась на мои требования, и дала честное слово ничего без разрешения (моего или Лады) не предпринимать. Я освободил ее, сделав вид, что поверил ее честному слову. То есть я и в самом деле поверил, потому что она не производила на меня впечатления злостной обманщицы, но на всякий случай наложил на дверь охранительное заклятие. Так что даже и Лада могла теперь открыть дверь с очень большим трудом, а больше никто бы не смог. Я ведь хоть и начинающий маг, да зато талантливый. (И я не боюсь повториться! Я готов констатировать истину снова и снова!)

Домовушка, успевший уже прибраться в бабушкиной комнате, примчался в кухню, вручил мне совок, а Лёне веник, сам вооружился половой тряпкой и потащил нас убирать в комнате Лады. Надо отметить, что там уже не воняло — все, что могло гнить, сгнило окончательно, и высохло, оставив после себя только сухую пыль.

Лёня протестовала и капризничала. Она говорила, что является гостьей, а гост*й (и г*стий) никто не заставляет работать, если они сами (то есть гости и гостьи) не изъявляют такого желания. Еще она говорила, что устала, что хочет спать, а еще больше она хочет домой, и что готова не только дать честное слово, но даже и поклясться страшной и нерушимой клятвой, что никому ничего не расскажет, если после этого ее, Лёню, выпустят.

А мы с Домовушкой пытались ей объяснить, что никто ее тут не держит, а так сложились обстоятельства, что выйти из квартиры все равно невозможно, она же убедилась в том только что, своими глазами видела, что творится; и что никто над ней не шутит и не прикалывается, а поработать ей самой сейчас необходимо, потому что если она будет сидеть и ничего не делать, а только думать, то точно сойдет с ума, а пока она с ума еще не сошла, она может нам немного помочь.

— А ежели тебе худо, — закончил свою речь Домовушка, когда мы, за разговорами и не заметив, привели комнату Лады в порядок, — то ты нашу Ладушку попроси, она и тебя трансварнет. Трансварнутые — они весьма счастливые и благополучные, по причине совпадения внешности с внутренностью, и даже и обратно в человечий вид ворочаться не слишком желают. А мне не веришь — вот хоть Котейка поспрошай.

Лёня разрыдалась.

— Ну, не реви, — сказал я с грубоватой нежностью. — Ты же у нас — барышня, тебя никто без твоего согласия трансформировать не будет. Это только особ мужского пола без предупреждения... И то — только если в квартиру войдут, порог переступят. А женщинам и девушкам — можно. Ты мне лучше скажи вот что — еще с того, первого с тобой знакомства мучаюсь вопросом: почему у тебя мальчиковое имя?

— Значит, это все-таки был ты! — сказала Лёня.

— Это все-таки был я, — согласно кивнул я, но от ответа уйти не дал: — И все-таки?

— Мои родители, — простонала Лёня, заливаясь слезами, шмыгая покрасневшим, как помидор, носиком, вытаскивая из рукава платочек, чтобы высморкаться в него. — Они хотели мальчика, и назвать Леонидом, а родилась я, и меня нарекли Леонидией, а то, что мне жить с этим именем — то не подумали, а меня задразнили просто мальчишки! А теперь вот даже и какой-то кот...

— Во-первых, я не дразню тебя, — сказал я мягко, не обидевшись, делая скидку на ее состояние. — А во-вторых, я не какой-то кот, я кот талантливый, очень способный, начинающий маг; пока что, правда, фамулус, то есть ученик, но с задатками... С очень хорошими задатками. Кроме того, я — Кот с большой буквы, потому что таково мое имя. А еще я — пушистый и ласковый. И чрезвычайно умный!

Она покосилась на меня недоверчиво, но ничего не сказала.

Домовушка между тем постелил свежую постель на тахте и сказал:

— Ты бы это, девка... Поспать бы прилегла. Все одно ждать, а во сне и время побыстрей пробежит. А на зорьке-то и пойдешь. Чего уж бодрствовать, да и бдить тебе нечего. Ладушка как управится, так сразу тебя и выпустит. А ты, в случае чего, не сомневайся, разбудим, как пора настанет.

Она, мне кажется, принципиально не желала соглашаться с нашими предложениями, что бы мы ей не предлагали. Даже на то, что нужно было в первую очередь ей самой. Например, выспаться.

Вместо того чтобы лечь в чистую свежую постель, она завернулась в свое пальто и уселась в кресло. Телевизор, конечно, нечего было и включать. Я предложил ей книжку.

— Не надо, — сказала она. — Лучше штору отодвинь. Я хочу посмотреть, что там за окном.

Я вздохнул и повиновался.

Шторы у нас толстые, добротные, посторонних звуков они не пропускают, и света тоже, и их вполне можно было бы использовать в качестве светомаскировочных. Поэтому только теперь, когда шторы были отодвинуты, мы услышали завывание — солнышко завывало, как реактивный самолет при взлете, и бегало по небу с прежней безумной скоростью.

Куда, то есть в когда нас занесет, мы не могли даже и догадываться. С одной стороны, интересно посмотреть на мир через сто лет. А с другой, отрываться от своего времени тоже не очень хочется.

Лёня тихо всхлипывала, свернувшись в кресле калачиком, а потом засопела ровно и почти неслышно. Заснула, значит.

И почти в тот же момент в комнату вошла Лада.

— Задерни шторы, — сказала она устало.

Я послушно пошел к окну. А когда выполнил требуемое и обернулся, Лада уже спала, упав на тахту прямо так, как была, в платье, не раздеваясь. Поверх постеленной для Лёни постели.

Я кликнул Домовушку. Вдвоем мы выпростали из-под нее одеяло и укрыли ее, чтобы она во сне не замерзла. Выглядела она ужасно — похудела, подурнела, ручки стали тоненькие, вот как у Лёни, щечки запали, а вокруг глаз легли темные круги.

— Паук сказывает, три месяца она там, не пивши, не евши, болезная, — прошептал мне Домовушка и уронил слезинку. — Веришь ли, сделала какую-то ловушку необыкновенную. Теперича не надобно с сачком по квартире прыгать, врямяжоров ловить. Сами, как мухи на мед, летят.

— А где "там"? — не понял я.

— Да в шкапчике, где же еще! Там у Бабушки нашей лабатория была, Ладушка в прежнее время частенько ей, Бабушке то есть, помогала. Однако же столь долго там находиться неладно, нездорово. Вот, гляди, каков*-то она исхудала, побледнела, кралечка-то наша... — Домовушка утер слезы и потащил меня за собой. В кухню.

В кухне уже собрались все, то есть Пес, Ворон, Паук с Петухом. Крыс проснулся, и сидел в клетке тихо, только время от времени поглядывал на всех на нас красными глазками. Жаб храпел в своей миске, накрывшись полотенцем, и полотенце вздымалось и опадало в такт его храпу. Рыб по-прежнему уставился в окно.

Солнце уже не носилось стремительно по небу, а только катилось, и его скорость постоянно уменьшалась. Ловушки для хронофагов я нигде не заметил.

— А вон, на притолоке висит, — указал на нее Домовушка в ответ на мой вопрос. — Вроде бы для мух липучка.

Я поглядел. Действительно, к притолоке тоненьким гвоздиком была прибита клейкая лента для мух. Она слегка колебалась в воздухе, как будто от сквозняка, но сквозняка в нашей квартире не было и быть не могло, когда двери и окна были закрыты. Квартира наша запечатывалась в таких случаях наглухо. Герметически. Что вы хотите — магия!

Видеть хроночастицы я не мог, потому что я только начал учиться, и мое магическое зрение было еще недостаточно развито. Однако по колебаниям липучки я понял, что процесс очистки воздуха от вредных частиц идет полным ходом.

Хотя движению хроночастиц никакие запоры и преграды не были помехой. Пусть и в небольшом количестве, но все же они могли просачиваться сквозь стены, то есть у непосредственных наших соседей время тоже текло быстрее, чем в других местах земного шара.

— Ворон, — спросил я, — а хронофаги и хроностазионы — это элементарные частицы? Или нет?

— Нет! — каркнул Ворон. Он с вожделением следил за действиями Домовушки, а Домовушка пытался собрать на стол, то есть сварить кашу — без молока, разумеется, и даже без масла, потому что подсолнечное масло прогоркло, а сливочное протухло. Крупа была вполне съедобна, а вот лук пророс, свекла и морковка сморщились и засохли, сушеные грибы превратились в труху.

— А что тогда это такое? — не сдавался я.

— Примо, не "что такое", а "кто такие", — снизошел до ответа Ворон. — Секундо, не знаю, кто они такие. И никто не знает. Даже и Бабушка.

Я, со вздохом, потому что чувствовал себя усталым, поплелся в ванную комнату налаживать аппарат живомертвой воды. Надо было лечить Крыса.

Честно говоря, мне пришлось попотеть. Сращивать кости и залечивать раны теплокровным мне еще не приходилось. Я очень боялся напутать с концентрацией магионов, потому как а вдруг вместо того, чтобы вылечить Крыса, я его уморю? Но ждать, пока Лада проснется, мне показалось нецелесообразным.

Однако мое беспокойство было напрасным. Когда призванный мною на помощь Пес опустил клетку с Крысом (мы побоялись пока что возвращать ему свободу) в пронизанную пузыриками воду, раненая лапа срослась и порванная мышца затянулась на глазах, за считанные минуты. Крыс, вначале визжавший и шипевший, посмотрел на свою здоровую лапу с недоумением и даже, кажется, хотел что-то сказать. Но промолчал.

Каша между тем сварилась. Домовушка, кряхтя от огорчения, что не может сдобрить ее, как полагается, разложил кашу по тарелкам, стараясь размазать тонким слоем, чтобы быстрее остудить.

Овсянка без молока и масла — это, я вам скажу, гадость. Но в тот момент мы были рады любой еде, даже и такой. Только вспоминали, как пахли пироги, испеченные Домовушкой к приходу гостя.

По случаю трапезы Крыса выпустили из клетки, строго-настрого предупредив, что при малейшей его попытке обидеть кого бы то ни было, Пес сразу же, без всякого объяснения, откусывает Крысу хвост. Крыс молча кивнул, показывая, что понял.

Вел он себя довольно прилично, и после обеда мы решили его в клетку не возвращать, а позволили лечь спать под столом. Сам я устроился на своей подушке, сплю я достаточно чутко, и даже легкий шорох из-под стола заставил бы меня встрепенуться. Пес, вздыхая, улегся на коврике у двери, Ворон взгромоздился на насест, Паук, наконец, оставил голову Петуха и перебрался в свою паутину. Даже Домовушка прилег отдохнуть. Правда, в бабушкину комнату он не пошел, а устроился прямо тут, в кухне, на лавке.

Но уснуть нам не удалось.

Спустя несколько минут после того, как мы улеглись, Петух прогорланил свое "кукареку!" и подступил к Домовушке с требованием жратвы.

Домовушка покорно слез с лавки и выгреб из кастрюльки остатки каши. Петух бодро заклевал, мы, зевая, улеглись, и едва только смежили веки, как петушиный крик раздался снова.

Петух выглядел удивленным, но кукарекал, самозабвенно вытянув голову и хлопая крыльями.

Откукарекав, он, по-прежнему удивленно, сказал:

— Жрать! Утро!

Домовушка не стал варить кашу, а насыпал Петуху пшена на блюдечко. Петух затарабанил клювом, подбирая зернышки, но, не успел он доклевать пшено, а мы не успели даже и закрыть глаза, как Петух заорал снова, теперь уже лениво, как бы и нехотя.

В этот раз ему удалось разбудить даже и Жаба.

— Да что такое? — недовольно проворчал Жаб, откидывая полотенце. — Ясно же, кажется, сказал, не будить меня даже если пожар. Чего ты орешь, курица недоощипанная?

Петух, сделав вид, что не слышит, занялся пшеном.

— Должно быть, это движение солнца сбивает его с толку, — подал голос Рыб. — Он орет как раз перед рассветом. Рассвет сейчас наступает достаточно часто.

— Почему он тогда прежде не орал? — возразил я. — Он должен был в таком случае кукарекать не переставая!

Петух, словно отзываясь на мои слова, захлопал крыльями и вытянул шею, готовясь издать новую порцию звуков.

— Он не кукарекал, потому что я запретил ему издавать какой-либо звук, пока сижу на его голове, — пояснил Паук, вылезая из паутины. И скомандовал:

— Младший лейтенант!

— Я — гаркнул Петух, хлопнув крыльями и вытянувшись в струнку.

— Отставить кукареканье! Соблюдать тишину! Вплоть до особого распоряжения! Приказ ясен? Выполнять!

— Есть оставить кукареканье и соблюдать тишину вплоть до особого распоряжения! — гаркнул Петух, и я восхитился. Такая длинная фраза, из десяти слов, а он ни разу не сбился и ничего не перепутал. Вот что значит дисциплина!

Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Д Е В Я Т А Я, в к о т о р о й

п р о х о д и т ч е т ы р е г о д а

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Борис Пастернак

Когда мы проснулись, солнце висело над крышами высоко и мчаться на запад вроде бы не собиралось.

Был ясный день. Может быть, полдень, а, может, около того. Судя по не успевшей еще потемнеть листве и по цветущей во дворе акации, конец мая. Но, чтобы определить точное время, а также день, месяц и год, надо было выйти из квартиры.

Пес потянулся и сказал:

— Я пойду прогуляюсь.

— Я с тобой, — сказал я. Мое тело настоятельно требовало разминки и пробежки, к тому же я мог умереть от любопытства, ожидая возвращения Пса с прогулки.

Пес покосился на Крыса, смирно сидевшего под столом, и сказал:

— Я думаю, нам с тобой надо гулять по отдельности.

Я понял, что он прав. Крыса без присмотра кого-либо из нас, меня или Пса, оставлять было опасно.

Домовушка, по-видимому, проснувшийся уже давно, царапал что-то на огрызочке оберточной бумаги химическим карандашом, по своей привычке весьма усердно мусоля карандаш языком.

— В гастратомическую лавку сходить надобно, — сказал он деловито. — Я тут перечень соорудил. А Ладушка спит, умаявшись...

— Она теперь долго будет спать, — сообщил Ворон, прерывая для этого свой утренний туалет — он чистил клюв о жердочку насеста. — Сколько времени она занималась в лаборатории?

— Три месяца, Паук сказывал, — сообщил растерянный Домовушка.

— Вот три месяца спать и будет. Не просыпаясь.

— Ой, она спать без просыпу, а вы все с голоду дохни! — расстроился Домовушка, и даже уронил слезу. Слеза, прокатившись по окрашенной химическим карандашом шерсти его мордочки, тоже окрасилась, упав на столешницу голубой кляксой. — Я-то что, я тараканом перекинусь, и хоть год без пищи перемогусь, тако же и Паук; да и Рыб претерпит, а вот вы все, зверье да птица... На соленьях, да на пресных лепехах не протянете.

— Можно было бы воспользоваться способом, изобретенным Котом, — подал голос Паук, не вылезая из паутины. — Напечатать записку с требованием необходимых продуктов, дать ее Псу вместе с сумкой и кошельком...

— Можно, — согласился я. — Только мы не знаем, в какое время нас забросило. Может быть, здесь изменилась валюта, и наши деньги в магазине не примут.

— Разведать надобно, разузнать, — в Домовушке проснулся азарт преданного поклонника фильмов детективного жанра. — Это, мыслю, Котейке надобно поручить. Он у нас пройдошливый, да дотошливый, да и в любую щель пролезти может.

— А мне надо... — Пес не договорил фразы, прерванный появившейся из комнаты Лёней. Она по-прежнему куталась в пальто, лицо ее опухло от сна, потеряло все краски, кроме серой и немножко черной — там, где под глазами остались следы размазанной во время сна туши для ресниц. Она зевала.

— Ну что, можно мне уже домой? — капризно спросила она.

Мы с Домовушкой переглянулись.

— Вначале, я думаю, тебе умыться надобно, — засуетился Домовушка, ставя на огонь чайник, — а после кофейку испить. Песик, проводи д*вицу в мыльную камору.

Пес послушно пошел впереди Лёни в ванную. Он, как видно, тоже сообразил, что наша гостья нам может пригодиться.

— Коток, надобно ее упросить. Она нам и купит все, ежели наши денежки пригодные в Нынче. Да и разузнает все получше, чем ты — ты уж не серчай, что я так, я не то, что веры тебе не имею, а и ты не расспросишь прохожего, не разузнаешь истинно, только догадками да подсмотрами...

— Да понимаю я! — с досадой оборвал я Домовушку. Хоть и неприятно мне было признать это, но Домовушка был прав. Я не мог подойти к человеку на улице и спросить его: "Скажите, пожалуйста, какое сегодня число, какого месяца, какого года?"

А Лёня могла.

Пусть даже бы на нее потом человек посмотрел, как на сумасшедшую.

Со мной бы он просто не стал разговаривать. Решив, что сошел с ума (не я, а он сам).

Домовушка вытащил из загашника деньги. Загашник его находился в глубине ларя с мукой, в вышитом бисером ридикюле, с какими ходили дамы в начале века в театр или на балы. Деньги в этом ридикюле были разные: начиная от царских двадцатипятирублевок, смятых керенок и простыней первых советских денег, до денег военных, послевоенных, и прочих — все виды валюты, имевшей хождение в нашей стране в последнее столетие. Даже и золотые червонцы, царские и советские, были там.

А вот иностранной валюты там не было.

В ней не случалось нужды.

Я задумался над тем, почему это Бабушка, имея неограниченные возможности в смысле обеспечения себя необходимыми документами, а также хорошего к себе отношения со стороны власть предержащих, не эмигрировала в свое время от греха подальше, куда-нибудь в спокойную тогда Европу, или в еще более спокойную тогда Америку. Хотя — все в мире относительно, в том числе и спокойствие. А дома (или почти дома, потому как наше Здесь не являлось для нее Родиной в полном смысле слова, но все же было ближе к Там, чем, скажем, Франция или Бразилия), так вот, дома и стены помогают.

Но я отвлекся.

Домовушка, слюнявя пальчики синим от химического карандаша языком, отсчитал некоторое количество карбованцев.

— А где доллары, что Лада принесла? — вспомнил я о причине давешнего переполоха.

Домовушка, испуганно округлив глазки, посмотрел на меня и шикнул:

— Да чтой это ты, Кот! Да как можно! В шкапчик я запрятал, подалее!

— Вот и вынь их из этого "подалее". Потому что, я думаю, даже если карбованцы наши не имеют уже хождения, доллары остаются долларами, и их можно обменять на нынешние деньги.

— Да что это у тебя за недоверие к отечественной валюте? — вдруг встрял в разговор излишне взволновавшийся по моему мнению Рыб. — Не слушай его, Домовушка.

— Ты не жил при инфляции, а я жил, — огрызнулся я.

— Пожалуй, Кот прав, как это ни прискорбно признать, — вступил в разговор Ворон. — Тенденции к обесцениванию карбованца, наблюдавшиеся в наше время, могли привести к финансовому краху, и к гиперинфляции карбованца. В таком случае, — опять же, повторюсь, как это ни прискорбно, — мы должны быть готовы к обмену валюты на имеющие хождение теперь деньги, будь то карбованцы, или что другое. Потому что наших тысяч может не хватить на обеспечение даже и насущных нужд.

— Нет! — заявил вконец расстроенный Домовушка. — не позволю законы порушать!

— А мы дохни с голоду, да? — спросил нахальный Жаб. Он, кажется, оправился уже окончательно, и вполне владел всеми четырьмя лапами, когда спрыгнул с подоконника и запрыгнул на лавку. — Он тут будет лелеять свою чистую незапятнанную совесть, а мы будем подыхать с голоду. Хорошенькое дело!

— Интересно, — глядя в потолок и не обращаясь ни к кому конкретно, заметил Рыб, — откуда только это земноводное такое слово узнало! "Лелеять"!

— А ты, рыбное, думаешь, ты один книжки читал? — рассвирепел Жаб. — Я, может, тоже читал! Целых три прочитал! И нечего меня земноводным обзывать!

— Я тебя не обзывал, а ты к земноводным и относишься! — не сдавался Рыб. — А "целых три книжки", которые ты прочел, я себе могу представить! Про майора Пронина, небось!

— И ни про какого майора, — миролюбиво сказал внезапно успокоившийся Жаб. — А вовсе про собаку одну, она ночью по болоту шастала, людей пугала, а потом обнаружилось, что ее фосфором мазали. И еще про Спартака. Во был мужик!

— А третью? — ехидно спросил Рыб.

— А третья была про любовь. Это моя бывшая заставила. Она эту книжку по ночам читала, и ревела над ней, как корова. В голос. Только я не дочитал, больно толстая была.

— Кто, твоя бывшая? — елейным тоном осведомился Рыб.

— Нет, книжка! — взорвался Жаб. — Моя бывшая была стройная баба, и очень даже! Слишком даже, потому как плоская, как доска-сороковка!... А жрать нам дадут, или нет?

— Ой! — вскрикнул Домовушка, отшвырнув и список, и карандаш в сторону. — Сей момент!

Чайник уже кипел. Домовушка насыпал в кофейник кофе, залил кипятком, остаток кипятка перелил из чайника в кастрюльку, поставил кастрюльку на огонь и всыпал туда гречку.

— Ни молочка, ни маслица, кашку сдобрить... Что она там прохолаживается, заснувши, что ль?

— Ты про Ладу? — спросил я, помахивая хвостом. Я тоже уже чувствовал, что некоторое количество пищи, принятой внутрь, пойдет на пользу моему организму.

— Нет, про эту...

"Эта", как Домовушка обозвал Лёню, появилась в кухне в сопровождении скучного Пса. Псу надо было выйти (напоминаю, что, в отличие от всех нас, он не мог воспользоваться туалетом).

Лёня зря времени не теряла. Воспользовавшись косметическими запасами Лады, Лёня восстановила цвет лица и выглядела теперь вполне сносно. Даже и привлекательно — если кто любит худеньких.

Правда, наша Лада тоже теперь худенькая, вспомнил я некстати. Но ничего, это не надолго. Проснется — восстановит прежние формы.

— Кофейку, — забеспокоился Домовушка, пододвигая к краю стола чашку с блюдцем и нацеживая из кофейника в чашку ароматную темную жидкость. — Не обессудь, к кофею у нас ничего нет. Все попортившись. Кашку, поверишь ли, заправить нечем. Не пособишь ли, не спасешь ли бедолашных нас от голодной смерти? — расчувствовавшийся Домовушка пролил синюю слезу, спохватился, вытер тряпочкой стол и сел напротив Лёни, подперев подбородок лапкой.

— Ладушке нашей спать теперича три месяца без просыпу, нам и в булочную, за хлебушком, послать некого, не сказывая про молоко с маслом. Не сжалишься ли...

— Я домой хочу, — неуверенно сказала сердобольная Лёня. — Разве что если быстренько...

— Быстренько, быстренько, — обрадовано залопотал Домовушка, вскакивая, выхватывая кошелек из сумки, укладывая туда приготовленные карбованцы, а также список необходимых нам продуктов. — Вот и перечень кладу тебе, чтоб, значит, знала ты, что надобно... А что сумка тяжела, так ты не сомневайся, Пес тебе подсобит нести. Он у нас дюж вельми...

— Ладно, я только позвоню, — кивнула Лёня, встала и прошла в коридор к телефону. — Ой, не работает! — удивленно и расстроено воскликнула она.

— Конечно, не работает! — каркнул Ворон. — Сколько лет прошло, ты знаешь?

— Лет? — переспросила растерянная Лёня, возвращаясь в кухню.

— Лет, — кивнул Ворон. — Что, Кот тебе не объяснил?...

Нечто в его голосе предвещало мне некоторое количество отрицательных эмоций.

— Объяснял, — сказал я. — Я не виноват, что она плохо поняла мои объяснения. По объективным причинам, — добавил я, чтобы Лёня на меня не обиделась слишком уж сильно. — Свежему человеку, без должной подготовки, с непривычки, тяжело, знаешь ли...

— Знаю! — сварливо каркнул Ворон. — Знаю еще, что некоторые коты манкируют своими обязанностями! И будут за то расплачиваться долго и без устали. Где реферат на тему "Волшебника Земноморья"?

— После завтрака будет, — сказал я.

— А он должен уже быть! Лежать на столе, чтобы я перед завтраком мог с ним ознакомиться!

— Да ладно тебе, премудрейший! — вступился за меня Домовушка. — Недосуг Котейке было с этими всеми неурядицами! Ты бы лучше обсказал красной девице, как есть, и чтобы она для нас время вызнала, какой на дворе год, какое число, да часы с минутами...

— Какой год? — не поняла Лёня. — Так ведь...

— "Так ведь" не ведь! — гаркнул Ворон оглушительно. — Неизвестны нам ни год, ни месяц, ни число! Ясно теперь?

— Ясно, — упавшим голосом отозвалась Лёня.

— Доллары! — скомандовал Ворон безапелляционно, и Домовушка, покорно повиновался, сбегал в бабушкину комнату, вернулся, держа в руках пять десятидолларовых бумажек.

— Десяти хватит, я думаю, — мурлыкнул я.

Домовушка протянул Лёне дрожащей лапкой одну бумажку, а остальные запрятал в ридикюль. Делал он это с отвращением, стараясь лишний раз на незаконно внесенную в наш дом валюту не смотреть.

Я занялся дверью, сворачивая охранительное заклятие, а также отодвигая засовы, снимая цепочку, поворачивая ключи и откидывая щеколду.

— Ждем вас с нетерпением! — крикнул Ворон вдогонку сопровождаемой Псом Лёне.

Мы даже не успели проявить нетерпение, как Пес с Лёней вернулись. В ту же самую секунду, как я закрыл за ними дверь, раздался звонок.

— Что случилось? — спросил я. — Что-нибудь забыли?

— Да нет, мы уже, — сказала Лёня, а Пес, пасть которого была занята тяжелой кошелкой, кивнул лобастой своей головой.

Я недоуменно посмотрел на них, потом на Ворона.

— Ловушка! — каркнул Ворон. — Она продолжает действовать. То есть улавливать хронофагов. Эффект хроностазиса распространился на всю нашу квартиру.

— Заумен, аж жуть берет, — сказал недовольно Домовушка. — Доходчиво не мог ли, свет мой?

— Доходчиво — мы застряли во времени. Теперь у нас во всей квартире, как внутри шкафа. Время остановилось.

— Что же делать? — спросил я.

— Найти хрононепроницаемый контейнер, каким была прежняя ловушка, и поместить в него ловушку нынешнюю. Открыть окна и хорошенько проветрить квартиру, на предмет естественного заражения воздуха хронофагами в необходимом для нормального течения времени количестве...

— А из чего можно сделать хрононепроницаемый контейнер?

— Не знаю! — каркнул Ворон раздраженно. — Лада знает!

— Ну так подождем. Каких-то три месяца... — я уже успел частично ознакомиться с содержимым сумки, которое Лёня выкладывала на стол, увидел пару бутылок молока и банку со сметаной, и успокоился.

— Она может никогда не проснуться, имбецил! — каркнул Ворон еще громче, чем прежде. — Она не проснется, пока не пройдут три месяца! А три месяца не пройдут никогда! Потому что у нас во всей квартире не найдется ни одного хронофага!

— А если открыть форточку?

— Ловушка их сразу уловит. Или ты хочешь остановить время сразу во всем мире?

— Рано или поздно ловушка переполнится, как та, прежняя.

— Или не переполнится. И сколько надо лет для того, чтобы она переполнилась!

— Может быть, уничтожить ее?

— Чтобы время снова сошло с ума?

— Ну, все. Я пошла домой, — сказала Лёня, закончив выгружать продукты из кошелки и повесив ее, пустую, на ручку кухонной двери. — Будьте здоровы, Ладе привет.

— Меня, меня не оставляй! — завопил вдруг молчавший до сих пор Крыс, вылетел из-под стола и обхватил четырьмя лапами бедную Лёню. Лёня завизжала и упала без чувств.

— Снова обморок, — констатировал я.

Пес надвинулся на Крыса:

— Кто тебе позволил...

— А она не член вашей семьи! — нахально заявил Крыс. — И я ее не обижал!

Он оскалил острые зубы. Пес не остался в долгу, и тоже показал зубы, правда, не такие острые, но еще более внушительные. Убедительная демонстрация Пса подействовала — Крыс снова юркнул под стол и затаился.

Домовушка вылил на Лёню стакан холодной воды. Лёня застонала.

— Кто это был? — спросила она слабым голосом.

— Ухажер твой бывший, кому ж еще, — пояснил ей Домовушка с готовностью. — Ты б его не слушала. Не справиться тебе с ним, слабосильна больно. Оставляй здесь.

— Да, да, конечно, — кивнула Лёня и с трудом села. — Ни за что!... — она передернулась от отвращения.

— Лёнечка! — взвыл Крыс, но из-под стола не вылез.

Зато из своей паутины вылез Паук.

— Мне кажется, — сказал он с сомнением в голосе, — Лада что-то такое говорила... Когда работа близилась к завершению...

— Что, что Крыса надо оставить у нас? — спросил я.

— Нет, про ловушку. Что ее надо будет каким-то образом свернуть, когда все хронофаги будут уловлены. Эта лента внутри полая, и...

— Умница! — умилился я, мгновенно поняв гениальный — я не боюсь этого слова! — замысел Лады. — Конечно! Вывернуть наизнанку! Хронофаги окажутся внутри, как в мешке!...

Мы быстро проделали этот опыт. Лёня, сидя все еще на полу, с интересом следила за нами.

Хронофаги оказались в хрононепроницаемом контейнере. По виду контейнер напоминал чулок. По верхней кромке чулка Лада продела нитку, чтобы затянуть вход в ловушку.

— Ой, да это ж она свой чулочек приспособила! — воскликнул Домовушка расстроено. — Я ей в ту зиму... уж не знаю, в какую теперь, но в зиму ей вязал, в сапоги чтобы, ножкам чтобы тепленько... А она и не носила их даже... И вон что удумала.

— Пригодились, значит, — поучительно заметил Рыб. — Я бы на твоем месте радовался.

— А я и радуюсь, — кивнул Домовушка. Но голос его звучал по-прежнему печально.

Затянув нитку потуже, мы привесили плотно набитый хронофагами чулок на прежнее место. На гвоздик, вбитый в притолоку. Я торжественно распахнул форточку в кухне и отправился открывать все остальные форточки.

— Ну, я пойду, — сказала Лёня, приветливо кивая всем нам и опасливо косясь на Крыса. — Если можно...

Она замялась, и заботливый Домовушка, превратно истолковав ее замешательство, сказал:

— Да вон, по коридору прямо, что, Пес и не озаботился показать?

— Да нет, — окончательно смешалась она, краснея. — Я не про туалет, я про... Ну, вы мне все очень понравились, если честно. Когда к вам привыкаешь, и не страшно вовсе. Можно, я к вам буду иногда заходить?

Мы дали свое позволение, и Лёня, еще раз попрощавшись со всеми, кроме Крыса, ушла.

Крыс сидел под столом, надувшийся.

Каша поспела, Домовушка раскладывал ее по тарелкам, в соответствии с давно изученными вкусами домочадцев, сдабривая ее кому молоком, кому — маслом.

— А тебе как, с молочком, али с маслицем, али еще как? — спросил он, нагибаясь и заглядывая под стол. Надо отметить, что Крыс занимал под столом все пространство, упираясь головой в одну ножку стола, и выпростав хвост из-за противоположной.

Крыс молчал, и только сопел обиженно.

— Да ты не серчай, не серчай, — продолжал сердобольный Домовушка. — Известно, девки — они тщеславятся, им дружок нужён, чтоб кудри кольцами, румянец кровь чтобы с молоком, а без кудрей, без румянца ты ей в дружки никак... Да и на что она тебе, коли ты ей такой без надобности? Плюнь, милок, вылазь, да и откушай с нами. А девок этих — ну их!

Крыс закрыл глаза и отвернулся к стене, делая вид, что не слышит.

— А ну вылезай! — рявкнул Пес, приближая свою голову — вместе с пастью, между прочим, и со всеми своими внушающими уважение зубами — к голове Крыса. — Вылезай, кому говорю!

Крыс повиновался.

— Вот, садись, — как ни в чем ни бывало, предложил ему Домовушка, пододвигая лавочку, ставя на стол перед Крысом тарелку с кашей. — И как тебе, с молочком, али все ж с маслицем?

— С молоком, — буркнул Крыс.

— Ну, вот и ладненько, — вздохнул с облегчением Домовушка. И спохватился:

— Ой, девка-то ушла, а какой нынче день да год, мы и не узнавши...

— Девяносто седьмой, — сказал Пес, вылизывая кашу с тарелки. — Двадцать девятое мая. И карбованцы не в ходу, а такие... Гривны называются. И доллары вполне законно можно на те гривны поменять. За один доллар дают одну гривну восемьдесят копеек. Или что-то вроде. Я ей, Лёне этой, немножко гривен отдал.

— По миру пустишь, наши-то кровные денежки расточать! — всплеснул лапками Домовушка. — Вот так, ни за что, деньги отдавать незнамо кому...

— Да ладно тебе, Домовушка. — прервал я неуместные его излияния. — Девчонка нам помогла очень.

— Да, и неизвестно еще, что ее ждет, — поддержал меня Пес. — Что она дома скажет, если только дом свой найдет — без денег, без документов, неизвестно где четыре года ...

— Четыре года... — эхом отозвался враз погрустневший Жаб. — Моя-то, небось, за это время...

— Четыре года... — повторил за ними я и задумался. Я чувствовал себя обиженым. Обделенным. Из моей жизни пропали, были вычеркнуты, украдены кем-то — неизвестно кем — целых четыре года! За это время я мог бы окончательно освоить магию, прочитать множество книг, посмотреть множество фильмов... Да мало ли что я мог сделать за целых четыре года жизни!

— Что вы повторяете, как попугаи, "четыре года, четыре года"! — гаркнул Ворон. — Скажите спасибо, что только четыре, а не сорок! И что адаптироваться Ладе в этой среде будет не так уж трудно! И что пока еще есть время...

— Какое время? На что время? — не понял я.

Ответил мне Домовушка:

— Ежели слишком уж долго наша Лада домой не возвернется, в ее Там — так они, родители ее, и ждать устанут. Другую наследницу родят, али найдут, уж не знаю. Так что времени ей отпущено — на все, про все, — годков пять...

— Пять, не пять — какая разница! — каркнул Ворон сердито. — А даже если и пять! За пять лет горы можно своротить, а не только в Там вернуться!

— Легко сказать... — буркнул я. Несвойственный вообще-то мне пессимизм заставил меня приуныть. Бабушка Лады искала пути в Там лет восемьдесят, а уж она была магиня — не нам с Ладой чета!

— Не вешай нос, Кот! — подбодрил меня — кто бы вы думали? — Ворон! — Если твой потенциал сложить с потенциалом Лады, вы не только Бабушку, вы даже и Василису Премудрую за пояс заткнули бы! Но надо учиться, учиться и учиться! И чтобы Лада проснулась.

— А там — в Там! — радостно воскликнул я. Пессимизм мой как рукой сняло.

— Попадем в Там, стану человеком, — мечтательно произнес Жаб, и глаза его затянулись пленкой. — Пить брошу, честное слово! Бабу себе найду, серьезно чтобы, чтоб жениться... На сантехника выучусь, чтоб постоянный доход. А то у нас, на заводе — два раза в месяц только, аванс, зарплата, аванс, зарплата — на три дня после получки всего и хватало, а потом сидишь, телевизор глядишь, ни тебе выпить, ни закусить... Тоска!

— А зачем тебе постоянный доход, если ты пить бросишь? — съехидничал Рыб.

— А книжки покупать! — заявил Жаб. — И в библиотеку запишусь! И в театр пойду! В Оперный!

"Мечты, мечты..."

Г Л А В А С О Р О К О В А Я, в к о т о р о й

Л ё н я в о з в р а щ а е т с я

Джентльмены только тогда джентльмены, когда ведут себя по-джентльменски.

Миссис Тафтс

А пока нужно было трудиться.

Ворон, этот фанатичный сторонник политики кнута и пряника, выразив мне поощрение, просто обязан был так или иначе дать мне понять, что недоволен мною, и погнал меня в кабинет, изучать вышеупомянутое произведение Урсулы Ле Гуин. Как вы помните, я задолжал ему реферат.

До обеда я трудился над книгой. Правда, лапы мои так и не дошли до бумаги и ручки — я зачитался этим прекрасным произведением и забыл про все на свете, даже и про обед, не говоря уже о каком-то там реферате. И был жестоко наказан — Ворон не только больно клюнул меня в темечко, но также, исполнившись нахальства, лишил меня заслуженной миски с похлебкой (а Домовушка сварил любимый мною молочный супчик с вермишелью!).

— Кто не работает, тот не ест! — высокомерно заявил Ворон, обнаружив, что к написанию реферата я даже и не приступал. — Четыре года я жду этот несчастный рефератишко! И пока я его не дождусь, ты есть не будешь. Dixi.

То есть "Я сказал".

Я бы плюнул на него и на его слова с высокой колокольни, и отправился бы себе обедать, но это вредоносное создание по принципу "Назло маме уши отморожу!" тоже отказалось от обеда. Чтобы сидеть на спинке стула и следить за моим прилежанием. И целиться в мое многострадальное темечко каждый раз, когда ему казалось, что моя работоспособность падает.

Ему-то что — он терпеть не может молочные и любые другие супы!

А Домовушку, когда тот пришел звать нас к столу, он изгнал, противным непререкаемым тоном заявив, что нам надо работать, чтобы "инициировать магопотенциал Кота", и "что хронокризис нарушил нормальное течение процесса обучения..." и так далее. Домовушка испуганно кивнул и испарился, получив, впрочем, обещание Ворона отпустить меня ужинать.

И я почти до темноты скитался по морям Архипелага, покорял драконов и спасался от преследования жуткой тени, вызванной из царства мертвых...

Эта гнусная птица заставила меня читать ему вслух, а потом еще и задиктовывала свои соображения по поводу прочитанного, которые я должен был записать, а потом перепечатать на чистовик.

И только когда уже почти стемнело, Ворон ворчливо сказал:

— На сегодня, пожалуй, хватит.

И тут как раз Домовушка просунул головку в дверь и провозгласил застенчиво:

— Ежели вы не против, то кушать подано.

И даже Ворон был не против.

Мы уселись за стол, предварительно вымыв лапы — почему-то когда я пишу или печатаю на машинке, мои лапы всегда загрязняются чернилами или краской.

Домовушка напек блинов, и мы ели их со сметаною, и с вареньем, и с медом.

Крыс, как мне кажется, слегка примирился с жизнью, потому что за стол сел, не ерепенясь, ел, что дают, и на вопросы Домовушки, сметанки ему положить, али там медку, али вареньица, отвечал четко и ясно, не колеблясь. Однако красные его глазки по-прежнему злобно смотрели на всех нас, а уж в сторону комнаты, где спала Лада, он посматривал и вовсе свирепо, с какой-то даже мстительной радостью.

Улучив момент, когда Крыс был занят очередной порцией блинов, я наклонился к Псу и спросил:

— Ну, и как новенький? Не шалит?

— Пусть только попробует, — грозно сказал Пес, глядя не на меня, а на Крыса.

— Моя помощь не требуется?

— Домовушка им пока что занимается. Разговаривает. Даже привлекает к работе. Ты же знаешь, бездельники ему...

Пес не договорил, потому что Крыс быстро и хитро взглянул на нас и тут же, с видом невинного младенца, отвел взгляд в сторону. Мы уткнулись в свои тарелки.

Обед подходил к концу.

Я взял с блюда очередной блин и раздумывал, взять ли мне меда, или, может быть, сметаны, как вдруг раздался звонок в дверь.

Я вздрогнул и уронил блин.

Пес поперхнулся.

Жаб сдавленно квакнул, быстро прожевал кусок, бывший у него во рту, и сказал:

— Кого еще черти принесли?

Домовушка замахал на него лапками, сбросил валенки и босиком, на цыпочках, подкрался к двери.

— Ктой-то долговязый, — еле слышным шепотом произнес он, глядя в глазок. — Не разобрать... Вроде, женска пола... Отпирать ли, нет, Коток?

Все посмотрели на меня. Звонок раздался снова, и тоненький голосок, приглушенный дверью, просительно протянул:

— Впустите меня, пожалуйста!...

— Может, Бабушка? — высказался Рыб.

— Ну, да, Бабушка будет тебе под дверью стоять! — сказал Пес тихо.

Я на всякий случай сплел магионную сеть, чтобы, в случае чего, набросить ее на непрошеного визитера.

Пес встал возле двери, чуть сбоку. Из такой позиции он мог перекрыть визитеру путь к отступлению, прыгнув наперерез. Или схватив визитера за горло — это уж как выйдет.

Домовушка, повинуясь моему кивку, снял цепочку и приоткрыл дверь. Совсем чуть-чуть, так, чтобы только просунуть в щель мордочку.

И тут же открыл дверь настежь.

Вошла Лёня.

Она была заревана, глаза, окруженные черными разводами размазанной туши, покраснели и заплыли, а губы распухли.

— Тебя кто-то обидел? — галантно осведомился Пес.

Лёня бросила на пол пальто, которое несла через руку, потом и сама села на пол и разревелась — как все мы поняли, не в первый раз за сегодняшний день.

Домовушка закрыл дверь, предварительно выглянув за дверь, не стоит ли там кто, и принес Лёне стакан воды.

Лёня пила воду, и зубы ее постукивали о край стакана. Одновременно она пыталась говорить, захлебывалась, кашляла, всхлипывала и сморкалась в совершенно потерявший форму и насквозь промокший носовой платочек.

Из ее сбивчивых объяснений мы поняли следующее:

Днем Лёня отправилась домой, то есть в дом своих родителей, где сама она проживала четыре года назад. В квартире жили чужие люди.

На вопрос Лёни о прежних жильцах они толком не могли ничего ответить, потому что купили квартиру через агентство по продаже недвижимости, и им известно только, что, прежде чем они сюда въехали, в квартире некоторое время никто не жил. Когда Лёня выразила надежду, что, может быть, в агентстве по продаже недвижимости ей помогут найти родителей, новая хозяйка квартиры пожала плечами и сообщила, как показалось Лёне, злорадно, что агентство это прекратило свое существование, что несколько человек посадили, а бухгалтер агентства со всей документацией и со всеми деньгами сбежал куда-то за границу.

Тогда Лёня решила разузнать что-нибудь о родителях у соседей.

Она мало кого застала дома, и известия были не очень утешительные. Родители Лёни куда-то перебрались вскоре после Лёниного исчезновения, а куда, никто не знал. Выражали разные мнения — эмигрировали в Америку, в Израиль, уехали в Россию, в деревню, в Киев.

Правда, соседи, с которыми Лёня общалась, не были близки с ее мамой, и Лёня решила подождать возвращения с работы ближайшей маминой подруги, тети Кати, жившей на первом этаже. И пристроилась на скамеечке возле дома.

Она совсем забыла, что и прежний ее возлюбленный жил в том же самом доме, и даже в том же самом подъезде.

Тети Кати она не дождалась, зато попалась на глаза родителям своего бывшего ухажера, нынешнего нашего Крыса. Те вцепились в нее, как изголодавшиеся пиявки, и их, конечно, можно было понять. Ведь Лёня и их сын ушли в тот злополучный вечер вместе, и вместе исчезли, и вот теперь Лёня вернулась, а мальчик — нет; родители требовали объяснений, и вернуть им немедленно сына, и вызвали даже милицию. Лёня вырвалась от них чудом, и убежала, и долго блуждала по городу, опасаясь, что за ней будут следить, и пришла к нам, только дождавшись темноты.

И теперь она не знает, что ей делать, и как разыскать маму и папу, да еще при этом не попасться на глаза гневным и мстительным родителям Крыса.

Может быть, мы ей поможем?

Мы почесали в затылках. В буквальном и переносном смыслах этого выражения.

— И в милицию не обратишься, — задумчиво сказал Пес.

Ворон от ужаса забил нервно крыльями и чуть не свалился с насеста.

— Какая еще милиция! Ты с ума сошел! Без Лады... Нет, нет, в ближайшие три месяца мы должны сидеть тише воды, ниже травы... Придется тебе пожить эти три месяца с нами.

(Как всегда в минуты душевных потрясений Ворон забыл про свою наукообразную манеру выражаться.)

— А что, Лада куда-то уехала? — осведомилась невинно Лёня.

Мы переглянулись. Ничего не поделаешь, не выгонять же бездомную девочку на улицу. Теперь ей придется жить с нами — во всяком случае, пока Лада не проснется.

— Кот, посвяти ее в суть дела, — скомандовал Ворон.

Как всегда — трудную и неприятную работу Ворон оставляет для меня.

Я горестно вздохнул и приступил к объяснениям.

Но прежде Домовушка — ах, этот заботливый Домовушка! — потащил Лёню в ванную — умываться и приводить себя в порядок. Оттуда Лёня вышла уже не такая зареванная. Она переоделась в купальный халат Лады, висевший на ней, как на вешалке, и обула домашние тапочки.

Домовушка усадил Лёню за стол и заставил есть.

— Соловья баснями не кормят, а голодное брюхо к ученью глухо, — огрызнулся он на требование Ворона оставить свои заботы на потом. — Намаялась девка-то, на ногах целодневно, да и одежка с обувкой на ней не по погоде. Тебя вот так нарядить, да на улицу выгнать — много ль намудришь? Кушай, сердешная, кушай.

Лёня кушала и слушала. По-видимому, на сытый желудок она соображала лучше, чем на голодный, потому что не прошло и получаса, как она врубилась в суть дела.

И не поверила.

— Да разве человек может три месяца проспать, не есть, не пить? Он же умрет!

— Человек — не может, — согласился с ней Ворон. — Магиня — может.

Лёня неуверенно повторила за ним:

— М-магиня?

— Ну да! — каркнул Ворон. — Магиня! Что здесь непонятного?

— Я никогда прежде не слышала этого слова, — сказала Лёня.

— А слово "маг" ты слышала?

Лёня кивнула.

— Он — маг, она — магиня. По аналогии с "он — бог, она — богиня". Ясно теперь?

— Ясно, — сказала Лёня. — Волшебница то есть.

— Нет! — заорал раздраженный Ворон. — Не волшебница, не чародейка, не колдунья, а именно магиня!

— А какая разница? — спросила удивленная Лёня.

— И впрямь, какая разница? — поддержал ее я.

У Ворона от злости даже комок в горле застрял — "в зобу дыханье сперло".

— И ты, Брут! Уж тебе стыдно не знать таких элементарных вещей! Фамулус называется!

— Мы это еще не проходили, — быстро нашелся я. — А если мне так уж необходимо знать эти элементарные вещи, так почему ты раньше меня с ними не познакомил?

Ворону было, что называется, нечем крыть. Он горестно вздохнул и посвятил нас в суть дела.

Суть дела состояла в том, что различные наименования лиц, занимающихся магией (волшебством, колдовством etc.), являются не синонимами, а скорее градациями разной степени квалификации или разной меры способностей.

Например, колдун — или колдунья — как правило, не в состоянии использовать магионные поля без посредников, каковыми являются различные магические предметы или растения, реже существа. То есть для любого, самого что ни на есть мизерного колдовства, им необходимы зеркала, или кольца, или трава белена, или что-нибудь еще. В том же роде.

Волшебники, как правило, более способны, то есть они в состоянии воспользоваться магическим полем или даже потоком магионов, но случайно, по наитию, без теоретической подготовки. Магионов они не видят, а если и видят, то не обращают на них внимания. Посредников они тоже используют.

Чародеи отрицают посредников при совершении ими магических действий. Магионов они не видят. Работают при помощи заклинаний, то есть используют магию слова. Широко применяют руническую магию, магию надписей или рисунков. Могут переносить свои чары на неодушевленные предметы. Чародейство противоречит современной теории магии, однако, как многие ненаучные народные методы, достигает порой поразительных результатов, и последние три-четыре сотни лет применяется так же и магами.

Настоящий, подлинный маг — мастер своего дела, вооруженный теорией, применяющий ее на практике, варьирующий способы и средства — от заклинаний и волшебных трав и предметов — до непосредственной работы с полями и потоками магионов. Но самое главное, что отличает мага от всех прочих, это его способность не только аккумулировать внутри себя магионы (про запас, так сказать), но и вырабатывать эти самые магионы, и менять заряд магиона с положительного на отрицательный и наоборот. Времени на обучение и тренировку мага уходит в десять раз больше, чем на обучение волшебника или чародея. Но и результат впечатляет.

Выслушав объяснения Ворона, я был поражен.

— Как? — вскричал я удивленно. — Ты хочешь сказать, что у меня внутри находятся магионы? И что я сам могу их вырабатывать?

— Пока что не можешь, — сухо сказал Ворон. — Лет через пятьдесят, может быть, у тебя это получится. Таким образом, — обратился он к Лёне, — Лада, будучи магиней, не нуждается в еде и питье в той мере, как обычный человек. Магионное поле высокой концентрации, сосредоточенное внутри ее организма, доставляет ей необходимые для жизни питательные вещества. Причем это происходит автоматически. Конечно, ресурсы организма не беспредельны, но в условиях магического сна, когда все функции тела заторможены...

— А ведьмы? — прервал я Ворона. Я не слушал его объяснений, да и Лёня, как мне кажется, не слушала. Она клевала носом и поминутно зевала.

— Это животное доведет меня сегодня до белого каления! — пробормотал Ворон, но не слетел с насеста, не примерился к моему темечку, не произвел воспитательное действие, после которого Домовушке пришлось бы ставить мне примочку из живомертвой воды. То ли он решил, что с меня на сегодня хватит, то ли ему было просто лень, то ли побоялся, что я могу и ответить — очень уж я был на него зол.

Во всяком случае он сдержал свои кровожадные порывы и пояснил:

— Ведьма обычно — это необученная, стихийная, так сказать, магиня. И как правило, ведьмы пользуются отрицательно заряженнымии магополями. Не понимая, конечно, их природы. В отличие от волшебников и волшебниц, они вырабатывают магионы самостоятельно, а отрицательный заряд эти магионы получают в силу традиций.

— То есть как?

— Это уже относится к курсу истории магии, а тебе до него еще ой сколько учиться, — сказал Ворон. — История магии преподается на двадцатом-тридцатом годах обучения. И я не собираюсь торчать здесь всю ночь, удовлетворяя твое нездоровое любопытство! — сорвался он на крик.

— Почему нездоровое? Очень даже здоровое! — сказал я ему в спину, вернее, в хвост, потому что Ворон взлетел с насеста и отправился в кабинет. Даже не пожелав никому спокойной ночи.

Домовушка постелил Лёне в бабушкиной комнате.

Жаб уже храпел в своей миске, Петух сунул голову под крыло, пристроившись на этот раз для разнообразия на резной крышке хлебницы. Даже Пес дремал, уронив голову на лапы.

Крыс сидел под столом, куда спрятался, когда раздался звонок в дверь. И за весь вечер не произнес ни слова.

Я на всякий случай заглянул под стол.

Он не спал. Он сидел, глядя в стену, усы его зловеще, как показалось мне, шевелились, красные глазки поблескивали. Он был омерзителен. И страшен — мурашки пробежали у меня по шкуре, под шерстью, и коготки сами выступили из мягких подушечек моих лап. Я боялся его — он был непонятен.

Но — страх страхом, а дело делом. Я, зевая, поплелся заговаривать на ночь дверь.

Хм, оказывается, налагая на дверь охранные заклинания, чертя руны и пентаграммы, я занимаюсь чародейством, а не магией. Надо же!

Г Л А В А С О Р О К П Е Р В А Я, в к о т о р о й

Л а д а п р о с ы п а е т с я

Ибо вскоре объявилось, что каждый из нас предпочитает молоко — воде, и жаркое — хлебу.

Кот Мурр

Три месяца пролетели довольно быстро.

Если бы не Лёня, я бы даже сказал, слишком быстро.

Наша жизнь отличалась размеренностью, отсутствием всяческих потрясений и даже своеобразным уютом.

Телевизор мы перетащили в кухню, чтобы иметь возможность его смотреть, не мешая Ладе спать. Хотя Ворон и утверждал, что Ладу потревожить невозможно.

Денег на еду нам хватало. Погашать задолженность по квартире и коммунальным услугам мы пока не собирались. А то, что телефон не работает, нам было до лампочки — все равно ни у кого из нас, бодрствующих, не было знакомых, кому можно было бы позвонить.

Ворон, правда, мучил меня наукой. Требовал от меня напряжения всех моих сил и способностей, а главное — памяти. Я должен был зубрить, зубрить и еще раз зубрить — тем более что, поскольку преподаватель(ница) практических дисциплин спала беспробудно, практические занятия пришлось отложить на потом.

Но палку Ворон старался не перегибать, давал мне время на отдых, и даже настаивал на ежедневных моих прогулках. Как видно, боялся подорвать мое молодое здоровье, что ему однажды почти удалось.

Крыс вел себя тихо. Из-под стола вылезал только для принятия пищи и для посещения туалета. (В отличие от Пса, Крыс вполне мог им пользоваться. Помогала природная крысиная гибкость.)

Несколько раз мы с Псом выводили его на прогулку. Он не желал, но мы настаивали, потому что дышать свежим воздухом необходимо даже Крысу, хоть мы его и не любим. Конечно, мы принимали некоторые меры предосторожности — чтобы Крыса никто не увидел и чтобы Крыс от нас не сбежал. Гуляли мы рано утром, выводили Крыса на поводке, принадлежавшем Псу. Пес держал поводок в зубах, а я подстраховывал сзади.

В разговоры Крыс не вступал, ограничиваясь односложными ответами на вопросы Домовушки, что именно он, Крыс, предпочитает в качестве сдабривателя — молоко там, масло или сметану. Ел, что дают, добавки не просил, не худел, но и не толстел.

Домовушка развлекал его рассказами, сказками и беседами на животрепещущие темы. Как когда-то меня. Не из лести или самомнения, но из одной только любви к истине скажу: я был лучшим собеседником, потому что со-беседник на то и со-беседник, чтобы со-беседовать, то есть реагировать на услышанное, задавать вопросы, самому рассказывать что-либо, и вообще принимать участие в разговоре. Не то — Крыс, постоянно молчавший, только поблескивавший своими красными глазками и шевеливший своими жесткими усами. Даже Домовушка, расположенный к Крысу, как ко всем новичкам, по-доброму, иногда ворчал, что, мол, словечка от тебя не допросишься, будто здесь тебя нету, а где ты есть, если вот он ты, из-под стола хвост торчит?

Но и на воркотню Домовушки Крыс не отвечал.

Лёня боялась его панически. В его сторону не глядела, трапезу со всеми нами разделять отказывалась, мотивируя свой отказ присутствием за столом Крыса.

— Видишь ли, Кот, — пояснила она мне как-то в минуту откровенности, — я ведь помню, кто он... И каким он был. И поэтому мне неприятно. И страшно.

— Был он в меру противен, — мурлыкнул я. — Стал противен вполне.

— Ну, Кот, ты не прав! Он был красивый!

Может, конечно, женщины и лучше меня разбираются в мужской красоте. Но я с ними не согласен.

Да, я повторюсь: мы все были бы вполне счастливы и довольны судьбой, если бы не Лёня.

Первое впечатление, говорят, самое верное.

Не знаю.

В нашем случае самым верным оказалось впечатление второе.

В самом деле — если при первой нашей с Лёней встрече она была само сдержанное котолюбие (спасла меня от сырости, накормила, обогрела, охранила от грубого обращения со стороны сапожника Процюка), то своей вздорностью, визгливостью и болтливостью во время визита к нам (еще даже когда я не знал, что она — это она) она действовала на нервы мне так, что я даже и хотел присоветовать Ладе превратить ее (Лёню) в кого-нибудь молчаливого. В устрицу, например.

Она никогда не бывала спокойной, переходя в мановение ока от состояния нелепой восторженности к состоянию не менее нелепой обиды — она обижалась на любое замечание в свой адрес, даже самое нейтральное, и замечания в чей-либо другой адрес переадресовывала на себя, и тоже обижалась.

Она часто плакала. Глаза у нее были устроены так, что могли исторгать слезы в любой момент дня и ночи, и без всякой подготовки. Вот она разговаривает с нами, смеется; чуть отвернешься — уже слезы текут по бледным щекам, покрасневший нос жалобно вздрагивает, губы распустились в плаксивой гримасе, и рев стоит такой, что хоть закладывай уши ватой.

Вначале мы жалели ее, входили в ее положение — ведь Лада, а, значит, и все мы, были косвенно виноваты в ее беде.

Потом нам входить в ее положение надоело, и постоянно мокрые глаза и красный нос вызывали уже не сочувствие, а глухое раздражение. Прошла еще неделя — и кроме тупой злости и желания сказать ей грубость Лёня не вызывала никаких эмоций ни у кого, кроме, может быть, сердобольного и все понимающего Домовушки.

— Нрав у нея таковой, — пояснял он мне свое долготерпение. — От такового нраву одно снадобье — замуж ей надобно. И чтобы детки пошли. Завертится в заботах, закрутится — и обижаться времени будет, и сил тако же. А пока в девках — будет досадлива да ерепениста...

— Типичный пример ярко выраженного холерического темперамента, плюс начинающаяся истерия. Жесткий режим, холодный душ, работа — и все пройдет, — каркнул Ворон, подслушавший нашу с Домовушкой беседу. — И нечего с ней носиться!

Но Домовушка носился. Она ела в своей (бывшей бабушкиной) комнате, причем не в одно время с нами, а когда ей захочется. Она включала телевизор и смотрела ту программу, которую хотела, даже если по другому каналу шел в это время какой-нибудь сериал, любимый Домовушкой.

Она категорически отказывалась ходить в магазин за продуктами, и эта миссия была теперь полностью возложена на Пса, исполнявшего ее со всей присущей ему добросовестностью.

Что-то делать по дому она не отказывалась категорически, но на просьбы Домовушки в чем-либо ему помочь не соглашалась, а действовала всегда по собственной инициативе. Например, Домовушка просит ее взять веничек и вымести сор в комнатах. Она кривится, сообщает, что у нее болит поясница, и что она устала и плохо себя чувствует, и что ей трудно нагибаться. И что она лучше помоет люстру.

Домовушка безропотно подметает полы сам, а Лёне, выразившей желание поработать, приносит стремянку, достает мягкие тряпочки, ставит тазики с водой. Лёня некоторое время моет люстру, но, разведя грязь, вдруг чувствует непреодолимую усталость, или голод, или у нее начинает кружиться голова, или что-нибудь еще происходит, и Домовушка, безропотный, бросает свои дела на кухне и доделывает начатое Лёней. Ворчит, конечно, при этом — не без того.

Однажды я не выдержал и сказал:

— Домовушка, почему ты не протестуешь? Ведь если бы кто-нибудь из нас вел себя так, как она, ты бы давно уже приструнил, нашел управу и так далее. В чем дело?

Домовушка вздохнул тяжко. И пояснил:

— Природа моя таковая. Я ведь тебе как-то сказывал — от людей, в дому проживающих, завишу. Потому и нету у меня над нею, над девкой этой, власти. Ежели бы Лада бодрствовала, тогда иное. Лада главнее будет, как хозяйка. А так — моя внутренность подчинения требует. И сам я того... меняться починаю. Пока что вам и невдомек...

Нам было невдомек, но у Домовушки действительно стало все как-то неладно получаться — и еда не такая вкусная, как прежде, и в углах кое-где скапливалась грязь, и посуда часто летела на пол, и билась иногда.

— Но ведь Лада у нас была — вообще ни за холодную воду. И ты с ней спорил, и ворчал на нее, и ругал ее — за дело, конечно. Она ведь тоже человек!

— Человек-то человек, да не вовсе, — еще тяжелее вздохнул Домовушка. — Мы с Ладою и с Бабушкою вроде родни. Дальней, конечно. От одного корня произошедши. И ты, — он горячо зашептал мне в ухо, низко наклонившись надо мной и делая круглые глаза, — ты, Коток, тоже от того корня будешь. Иначе не был бы столь к волшбе способен.

Я удивился. Домовушка закивал лохматой головкой и грустно посмотрел на меня.

— Верно, верно, — сказал он уже громко. — Ежели бы к нам не попал, в квартиру нашу, то и до последнего дня не знал бы, какой ты есть на самом деле бы, мирно-тихо прожил бы дни свои... А теперь — нету. Обратно не повернешь. Даже когда в свой истинный облик вернешься. Нету обратной дороги тебе.

— Откуда ты знаешь? — не поверил я.

— Да уж знаю, — вздохнул все так же тяжело Домовушка. И вернулся к прежнему предмету нашего разговора:

— Так что сладить с этой девкой мне не по силе. Ежели Лада скоро не проснется, поверь уж старому, — все в раззор придет. И я уж не порядки, а беспорядки наводить буду. Каковой у хозяйки нрав, таковой и домовой. Так-то вот.

Я попытался поговорить с Лёней о нашем будущем. Должен отметить, что она общалась только с нами тремя — со мной, как с котом и давним знакомым, с Псом, как с собакой, а собак она любила, и с Домовушкой, как с наиболее близким (внешне) к человеку существом. За то время, что она прожила в нашей квартире, Домовушка еще ни разу не перекидывался тараканом.

Лёня на мои увещевания отреагировала своим обычным способом — обиделась и разревелась. Слов она не понимала или не хотела понять, рыдала в голос и кричала:

— Ах, я вам мешаю! Я, что ли виновата, что так вышло! Верните меня домой, к маме, чтобы я не мешала! Или давайте я уйду!

Домовушка после отозвал меня в сторонку.

— Ты это, Коток... не надобно с нею беседовать. Делу не поможет, а напакостит токмо. Только досадливости в ней прибавится, а в квартире грязи.

Насчет "досадливости", как называл обидчивость Домовушка, не знаю. А вот грязи прибавилось, это точно.

Поэтому я не стал соваться не в свое дело, а вернулся к своим делам. Дел же было множество.

Ворон закончил читать мне курс рунической магии, мы приступили к теории магионных полей и магионных потоков.

Я продолжал писать свои записки. Начинал я их для себя, для памяти, как заготовку будущих мемуаров, но скоро меня обуяла жажда увидеть свое творение опубликованным. Я стал тщательнее выискивать точные слова и выражения, разбивал текст на главы, подбирая к каждой подходящий эпиграф, и вообще стал более творчески относиться к своему произведению.

Небольшое отступление в скобках: почему я отступил от существующей традиции оформления эпиграфов, то есть подписываю высказывания не именами авторов книг, а именами персонажей, эти высказывания произносивших.

А потому что мне, являющемуся не только автором, но и одним из основных персонажей этой книги, обидно.

К примеру, возьмем эпиграф к данной главе. Это ведь не Гофман, написавший жизнеописание кота Мурра, предпочитает жаркое хлебу, а сам Мурр! А Гофман, может быть, и вовсе предпочитал сдобные булочки или марципаны. Поэтому подписывать данное высказывание именем Гофмана нечестно и неправильно! Скобки закрываются.

Ворон, к счастью, в мои записки свой клюв не совал, ограничиваясь внешним наблюдением — чтобы я не "марал виршей". Поэтому стихи, если мне того хотелось, я писал только под покровом ночи, когда Ворон сладко спал на своем насесте.

Как я уже отмечал несколько выше, я много гулял.

И даже смог познакомиться с несколькими представительницами прекрасного пола своей породы. Моя давняя знакомая кошка-бродяжка исчезла с наших крыш и из наших подвалов. Век кошачий короток и пути судьбы неведомы. Если она погибла — в таком случае мир ее праху, думал я. Не мне проливать лицемерные слезы.

А меня забыли. Некоторые старики намекали, что я весьма похож на одного "малахольного", может быть даже его потомок — я на намеки не реагировал, делая вид, что не понимаю, о чем идет речь. Меня же малахольным никто уже не считал, и я пользовался успехом у зрелых кошек и молодых котов. Да и у стариков тоже — я вел иногда философские беседы о смысле жизни и миссии котов в этом мире, и скоро меня стали признавать разумным, более того — думающим представителем кошачьей породы.

Я стал вхож в бомонд, собиравшийся в то время в подвале второго подъезда. Это не было общество эстетов и интеллектуалов, скорее, узкий мирок высшего света, сплетничающий и интригующий на манер салонных львов и львиц восемнадцатого века (помните "Школу злословья"?) Сам я на приемах больше помалкивал, то есть (следовательно) слушал, и за то меня любили.

Я пел серенады, ухаживал за кошками, даже и дрался на дуэли — дважды. К счастью, таких опасных врагов, как первый встреченный мною в нашем дворе кот, я больше не встречал. Мои нынешние противники были молоды и слабосильны, и я легко поверг их в прах. В переносном смысле, конечно. А если совсем уж честно, то они не смогли выдержать даже и одного раунда, и после предшествующего дуэли обязательного ритуала взаимного осыпания оскорблениями, ретировались. А я, с распушенным хвостом, наслаждался плодами победы. То есть восторгами поклонниц.

Впрочем, оставим это — "у нас теперь не то в предмете".

Недели и месяцы пробежали незаметно и не без приятности.

Однажды, проведя весьма бурно ночь с двумя моими знакомыми кошечками, я на рассвете возвращался домой, счастливый, усталый и голодный.

У двери я задержался, чтобы снять охранительные путы, наложенные с вечера. И был весьма удивлен, обнаружив, что заклятия сняты, дверь открыта, Пес дома отсутствует, а Домовушка, радостный, ставит тесто на пироги.

— Что случилось? — спросил я.

— Ладушка! — воскликнул он, счастливо улыбаясь, топорща свою бородку и подрагивая острыми ушками. — Проснувшись нынче! Моется!

— Но ведь еще две недели ждать!

— Так ведь срок был того... На глазок посчитанный! Перебдели!

Г Л А В А С О Р О К В Т О Р А Я, к о т о р а я

н а ч и н а е т с я х о р о ш о,

а з а к а н ч и в а е т с я п л о х о

А так хорошо начиналось...

Бывалов

Выйдя из ванны, Лада уединилась в комнате с Вороном, чтобы выслушать подробный отчет о проделанной работе.

Мне позволили присутствовать.

Ворон, держа свои памятные заметки в правой лапе, левой лапой балансировал на спинке кресла и хриплым голосом читал:

— "Пункт первый. Занятия с котом. В соответствии с учебным планом". Тут мы идем даже и с опережением. Кот освоил руны в полном объеме, не путается и применяет их, насколько я могу судить, должным образом. Мне бы хотелось, чтобы ты его проэкзаменовала в ближайшие дни. А также провела с ним несколько лабораторных занятий по следующей тематике: "Определение напряженности магионного поля", "Изменение знака магионного поля", "Смешанные поля и их характеристики"...

— Потом, — непреклонно сказала Лада. — Не отвлекайся.

Ворон откашлялся и продолжал:

— "Пункт второй. Изучение событий, имевших место в мире и стране за прошедшие годы". Здесь мы не слишком успешно действовали. Слушали по телевизору новости, кое-что записывали. Но мы были лишены возможности доставать газеты, как ты понимаешь, и тебе придется, я думаю, посетить читальный зал какой-нибудь библиотеки и ознакомиться с подшивками периодической прессы для более полного ознакомления...

— Времени-то хоть сколько прошло? — прервала его речь Лада.

— Гм-хм... Четыре года.

— А спала я сколько времени?

— Три месяца без двенадцати дней. Хронокризис был ликвидирован двадцать девятого мая, а сегодня у нас семнадцатое августа.

Лада зевнула.

— Что-то мне кажется, недоспала я. Ладно. Ловушку для хронофагов куда девали?

— Там висит, на притолоке, — сказал я, видя, что Ворон смотрит на меня, а сам отвечать не собирается. — Вывернули наизнанку, затянули ниточкой, повесили обратно.

Лада кивнула:

— Молодцы, все правильно. Нужно будет потом спрятать ее в шкаф. От греха подальше. Дверь починили?

— Нет. Некому было. Крыс...

— Как, освоился? — живо спросила Лада. Видно было, что Крыс ее по-прежнему очень интересует.

— Не знаю, — сказал Ворон. — Агрессивности в нем меньше, чем прежде, возможно, действуют жесткие меры, предпринимаемые Псом и Котом...

Белесые бровки Лады сошлись у переносицы.

— Что это значит? Новенького обижаете?

— Никто его не обижает, — мурлыкнул я. — Он сам кого хошь обидит, тварюка такая. Вон, Жабу лапу откусил. Хорошо, что мы не растерялись, сразу же Жаба в живомертвую воду кинули, выжил, и лапа отросла. И Лёню твой Крыс до полусмерти перепугал. Она даже из комнаты лишний раз выходить не хочет, чтобы с ним не встречаться. А Домовушка из-за нее, вернее, из-за ее нерадивости квалификацию теряет. Каша у него почти каждый день горелая и пересоленная, и сор по углам, и полы метет небрежно...

— Погоди, — прервала меня Лада, — какая Лёня? Почему из комнаты не выходит? Что, она не пошла домой? С нами живет?

— Так нету дома, — пояснил я. — За четыре года ее родители куда-то уехали, она стала справки наводить, попалась на глаза родственникам этого вашего... Крыса. Те на нее милицию напустили, она еле сбежала, к нам вернулась, с тех пор в бабушкиной комнате живет. Выходить на улицу боится, даже за продуктами — ей в каждом прохожем милиционер чудится. Только на одно и способна — доллары меняет, когда у нас гривны кончаются.

— Гривны? — переспросила Лада.

— Ну, да, теперь здесь новые деньги, гривны называются. Кстати, доллары мы уже все потратили. И гривны тоже на исходе, мне Домовушка вчера жаловался. За квартиру четыре года не плачено. Так что думай!

— "Пункт третий. Исследование причин..." — прервал нас Ворон, немножко, как я понимаю, приревновавший Ладу ко мне. Но попытка Ворона стать центром внимания провалилась. Лада отмахнулась от него белой ручкой:

— Да погоди ты со своими пунктами! А лучше оставь мне этот листик, я потом почитаю. Значит, денег нет... — Она задумалась, похлопывая себя ладошкой по коленке. — Значит, надо искать работу...

— Не найдешь, — сказал я категорично. — Безработица. Кризис. Всё стоит — в смысле госпредприятий. Работают только всякие налоговые да административные службы, а туда без протекции лучше не соваться. И в частные фирмы тоже берут в основном знакомых.

— И откуда ты все знаешь! — с неудовольствием воскликнул Ворон. — Не слушай его, Лада.

— Я знаю, потому что, в отличие от вас, общаюсь с ... — я хотел сказать "с людьми", но вовремя остановился, — ...с себе подобными. У нас в подвале много котов и кошек, живущих при людях. В том числе и кот из квартиры начальника налоговой инспекции нашего района. Вполне приличный молодой человек, между прочим.

— Кто, начальник? — спросил Ворон.

— Нет, кот, — ответил я.

— Значит, ты наладил отношения с кошками. Я рада, — сказала Лада, подхватывая меня под живот и почесывая за ушком. Я замурлыкал, растаяв от этой ласки. Я давно не чувствовал себя так уютно. Нет, конечно, Лёня тоже иногда ласкала меня, но делала это не в пример хуже, чем Лада. Без души.

Лада устроила меня у себя на коленях и поглаживала мою спинку.

— Как я понимаю, — задумчиво сказала она, — в первую очередь нам необходимо достать денег... Может, продать что-нибудь?

— Разве что Крыса, — буркнул Ворон сердито. — В Зоопарк. Все равно даром хлеб ест. Домовушка жалуется, что даже и разговаривать с ним, что со стенкой, слова не услышишь.

— Вполне согласен с премудрейшим, — мурлыкнул я. — Крыс создает напряженность. И проблемы. Слишком уж он большой. Кстати, Лада, — задал я давно лелеемый в глубине моей души вопрос, — как это ты провернула трансформацию без зеркала? Домовушка его потом видел в ванной...

— Сама не знаю, — пожала Лада плечиками. — Видишь ли, я просто сидела, пила шампанское, даже почти не разговаривала с ними, только злилась... Ну, что он с собой эту Лёньку приволок, а при ней поговорить никак не получалось. Я сначала хотела ее в кого-нибудь превратить, чтоб она наконец замолчала, но потом подумала, что это будет несправедливо. Она все ж таки не виновата, что вот так у нас вышло... И когда я это подумала, я еще больше разозлилась, моргнула — а он уже в крысу превратился, правда, в очень большую крысу. Я испугалась, закричала, тут вы с Псом и прибежали, дальше ты уже знаешь... Продавать мы его, конечно, не будем, я надеюсь, что все, что вы говорили, была лишь шутка. Но мне эта шутка не понравилась.

Ворон притих и втянул голову в плечи. Перья на нем встопорщились.

— Ладушка, — осторожно мурлыкнул я, выгибая спинку и потершись носом о ее руку, — а не могла бы ты в таком случае сделать этого Крыса поменьше? А то столько места занимает... И хлопотно все время за ним следить. Даже и погулять выпустить страшно, вдруг кто увидит. Испугается же до смерти!

— Я посмотрю, что можно сделать, — сказал Лада и встала, спуская меня с колен. — А сейчас я хочу пойти пройтись. Поглядеть на мир.

Домовушка пытался накормить Ладу завтраком, но Лада была непреклонна: она только пробежится по базару (надо сказать, что базар у нас недалеко, буквально в двух шагах от нашего дома), а потом вернется, и мы все вместе позавтракаем.

И ушла.

Но перед уходом успела привести Крыса в нормальные размеры, мимоходом сунув ему под нос свое превращательное зеркальце. Потом она пояснила мне, что Крыс вовсе не был таким уж большим, а только таким казался. Поскольку у страха глаза велики, а Лада в момент трансформирования перепугалась, в основном из-за того, что трансформирование произошло спонтанно, помимо ее воли. Этот страх Лады, наложившись на трансформированного Крыса, заставил иллюзию величины материализоваться. И, кстати, именно по этой причине Крыс был несколько индифферентен. Теперь же, уменьшившись до величины нормальной крупной крысы, он будет чувствовать себя удобно и вести себя естественно.

И действительно, уже за завтраком мы почувствовали, как изменился Крыс: он постоянно требовал добавки, цитировал классиков и желал быть в центре внимания. До тех пор, пока Пес, выведенный из терпения, не показал ему свои белые и большие зубы.

После завтрака Лада попросила у Домовушки запасы шерсти, хранимые рачительным домовым в сундуке. Там были клубочки и клубочечки самых разных цветов и разного качества, остававшиеся у Домовушки от вязания различных предметов туалета — всяких там носочков, чулочков и свитерочков. Лада велела мне наблюдать, сказав, что мне будет полезно, всех остальных изгнала из комнаты, даже и Петуха, пристроившегося подремать после завтрака в привычном своем уголке, на спинке кресла.

Я отгородил комнату магионным щитом, и Лада принялась за дело. Она распустила клубочки, спутала нитки, а потом — я даже не успел заметить, как, — из этих ниток сам собой соткался плед. И нитки уже были подобраны по цвету, и на ощупь казались одинаковыми. Очень мягкие.

Лада подняла плед с пола.

— Ну что, все понял? — спросила она. Я честно признался, что не понял ничего. Она попыталась объяснить мне, как надо строить решетку магионов, и каким образом происходит сцепление нитей, потом махнула рукой:

— Маловато еще у тебя знаний, — сказала она. — Ну, ничего. Теперь я не сплю, будем с тобой заниматься.

Она пришила к пледу этикетку от старого итальянского свитера и ушла.

Вернулась она где-то через час. И положила на стол деньги. Гривны. Много.

— Чтобы ты не переживал, Ворон, — весело сказал она, — взяла гривнами. А то опять мне голову пробьешь, с тебя станется!...

Да, она была веселая в тот день. Радостная. И кокетничала этой радостью, даже куражилась чуть-чуть.

И соскучилась — видно было, как она соскучилась по всем нам, и по нашей квартире за три месяца — или за четыре года?

Она расцеловала Жаба, весьма тем довольного, но уже опасающегося раздуваться, чтобы ненароком не взлететь под потолок.

Она обсудила с Рыбом некоторые события из политической жизни страны и всего мира, в частности, войну в Чечне и грядущие выборы.

Пауку она рассказала несколько свежих анекдотов про новых русских, услышанных ею на базаре, пока она продавала плед.

Она слегка проэкзаменовала меня и подольстилась к Ворону, похвалив мою выучку и попросив у Ворона совета в том, каким образом лучше построить будущие занятия со мной.

Она помогла Домовушке приготовить начинку для пирогов и безропотно выслушала краткое изложение просмотренного Домовушкою за эти три месяца аргентинского сериала.

Даже Петух удостоился ее мимолетной ласки.

Даже Крыс получил немного тепла — Лада пощекотала его под подбородком и спросила:

— Ну, как, привыкаешь помаленьку?

Пса и меня она поминутно гладила или хотя бы просто дотрагивалась до нашей шерсти.

И мы все, конечно, были счастливы, и лезли вон из своих шкур, чтобы это показать. Жизнь казалась прекрасной, будущее — сияющим, небо — безоблачным.

После обеда Лада вместе с Лёней и Псом пошли пройтись. Лада убедила Лёню, что с ней, с Ладой, прогулка для Лёни совершенно безопасна, и что она, Лада, отведет глаза любому милиционеру, хоть полковнику МВД, хоть генералу от инфантерии. Кстати, вы знаете, кто такие генералы от инфантерии? Лично я не знаю.

Они ушли.

Домовушка в кухне мыл посуду и чистил противни.

Петух прикорнул на спинке кресла, переваривая в дремоте сытный обед.

Жаб, Рыб и Паук на подоконнике вели мирную беседу об экономике страны и возможных путях ее реанимации.

Крыс выразил желание искупаться — это впервые за три месяца он выразил хоть какое-то желание, — и теперь плескался в ванне, развлекая себя пением песен Андрея Макаревича, в частности, "Поворота" и "Птицы цвета ультрамарин".

После ванны он, чисто вымытый и благоухающий ароматом травяного шампуня, уютно устроился в кресле с книжкой — все тем же "Волшебником Земноморья". Правда, у него обнаружилась дурная привычка обкусывать уголки страниц во время чтения, я сделал ему замечание и пообещал, если это повторится, надеть на него намордник. Он согласился, что я прав, и пообещал, что постарается больше так не делать. Но, конечно, старался он недолго — книжка уж больно хорошая, — и я собрался повторить свое замечание, но не успел.

В дверь позвонили.

Домовушка, открыв дверь, воскликнул нечто нечленораздельное, и я не смог разобрать, удивленным был его возглас, или огорченным.

И пошел посмотреть.

А посмотреть было на что!

Тщедушная Лёня волокла на себе Ладу, закинув ее руку на свою тощую шейку.

Пес, потерявший дар речи, не мог даже и выть, и судорожно разевал пасть, как человек, у которого заложило уши. Он подталкивал Ладу сзади, обхватив передними лапами за талию.

А Лада повисла на худенькой Лёне бездушным кулем с мукой, и прекрасные синие глаза ее были закрыты.

— Что?... — я пытался спросить, что случилось, но от ужаса у меня перехватило горло.

Лёня уронила Ладу прямо на пол в коридоре, и Пес едва успел смягчить падение своей обожаемой хозяйки, бросившись под нее на манер коврика.

И взвыл горестно и с безнадежностью.

Домовушка, заметавшись, начал перекидываться в таракана, бросил на половине, кинулся к Ладе, метнулся в кухню, снова кинулся к Ладе, но теперь уже вооруженный термометром и тонометром. Его бородка дрожала, глазки округлились, а слабые тараканьи лапки с трудом справлялись с медицинскими приборами, когда он пытался замерить Ладе температуру и давление.

Петух раскукарекался встревожено, почуяв нечто недоброе.

И замер, судорожно хлопнув крыльями. И замерли все, даже Домовушка оставил свои попытки оказать неотложную медицинскую помощь.

Ужас придавил нам плечи, ужас и безысходность.

Г Л А В А С О Р О К Т Р Е Т Ь Я, в к о т о р о й

м ы с п о р и м

— Ну, что у нас плохого?

Штурман Зеленый

Наконец я обрел дар речи.

— Она умерла? — спросил я дрожащим голосом, чувствуя, что шерсть моя от такого предположения встала дыбом.

Лёня, утерев со лба пот, помотала головой, отрицая мое предположение, и я с облегчением перевел дух.

— Спит, — сказала Лёня. — Мы гуляли, потом устали, сели на скамеечку. И она вдруг зевнула и говорит, что спать очень хочется, я, говорит, подремлю чуток. И заснула, прямо так, сидя. А Пес сказал, что нельзя на улице спать, что стемнеет скоро, и стал ее будить, и я тоже, но добудиться мы не смогли, и поволокли ее домой, а все на нас пальцами показывали, решили, наверное, что она пьяная.

Мне показалось, что Лёня очень зла на Ладу. Впрочем, поразмыслив, я согласился, что на месте Лёни я еще бы и не так разозлился.

Пес облизывал лицо Лады своим розовым языком и жалобно стенал.

Домовушка наконец вернулся в нормальный облик гуманоида и кинулся звать Ворона.

— Преминистр! — раздался из кабинета его взволнованный и строгий голос. — Беда! С Ладушкою нашею вновь беда приключилась!

Ворон раздраженно каркнул в ответ — как я понимаю, он только-только приступил к приятной послеобеденной дремоте, и ему не понравилось, что его будят.

И появился он из кабинета взъерошенный и недовольный.

Но все его недовольство вмиг прошло, когда он увидел Ладу, все еще лежащую на полу, усталую Лёню, стенающего Пса, и всех нас, оглушенных несчастьем.

— Так, значит, — грустно каркнул он. — Достали ее все-таки Темные Силы.

— Кто? — взвыл Пес, вскакивая. — Как? Почему?

Ворон слетал на кухню за магоочками, вернулся, уселся на пол и внимательно рассмотрел пальцы Лады.

— Ничего не понимаю, — пробормотал он. — Никаких следов. А ведь сказано было, что она уколет палец веретеном...

Тут уже взвыл я:

— Ты что, Ворон? Это же из сказки про Спящую Красавицу! Шарль Перро! И откуда она могла взять веретено — в наше-то время?

— Заклятие веретена могло быть перенесено на другой предмет! — гаркнул Ворон. — Какая разница, веретено, не веретено! Видишь же, ее усыпили! А кто мог это сделать, кроме тех, кто наложил заклятие!

— А почему ты решил, что должно быть веретено? — не сдавался я. — Раньше ты мне про веретено ничего не говорил!

— Я не решил, — нахально заявил Ворон и сердито посмотрел на меня круглым желтым глазом. — Я просто экстраполирую реалии магического континуума на происходящее в Здесь. И делаю выводы. Бабушка ожидала чего-то такого, но было неизвестно, чего именно ожидать. От того и берегли ее... Не уберегли.

Пес взвыл.

— На кроватку надобно ее переложить, не ровен час, застудится, — забеспокоился Домовушка, роняя слезки. — Давай-ка, Песик, и вот Коток нам подсобит... ну-ка, взяли!

— Не понимаю, — пыхтел я, помогая переносить Ладу на кровать. Мне, как маломощному по сравнению с Псом, досталась левая нога Лады, Домовушка волок правую, а Пес взял Ладу подмышки. Лёня страховала снизу. — Не понимаю, почему ты так уверен? Что именно Темные Силы, и что именно веретеном? Неужели не могло быть естественных причин? Кстати, она мне жаловалась, что вроде недоспала. Может, на нее спячка напала, откуда ты знаешь? И проснулась она раньше времени, сам же говорил, что ждать надо три месяца, а она возьми и проснись с опережением графика! А теперь досыпает свое. Или... — я вдохновенно фантазировал, устраивая ножку Лады поудобнее и расправляя завернувшийся угол простынки, — или она, может быть, этими самыми хроностазионами заразилась в шкафу.... Опять же, ты говорил, что их природа не известна, живые они или мертвые, а это, может, вирус, и для людей опасный!

Ворон снял магоочки, взлетел, примерился и спикировал мне на темечко. С целью клевка, разумеется.

— Ты идиот! — ответил он мне на мой негодующий вопль. — И когда только ты научишься думать! Как по-твоему, для чего Спящей Красавице нужно было уколоть пальчик? Чтобы хроностазионы попали в кровь, ты, анацефал!

— А яблочко? — заорал я. — У Пушкина-то — яблочко! В горлышке у царевны застряло! И никакой крови!

— Тихо, вы! — прикрикнул на нас Домовушка. — В такую годину — да спорить, ссориться! Сплочаться надобно, плечьми друг дружку подпирать! А не темечка кровянить друг другу! Али хвосты выдергивать, — добавил он специально для меня, разглядев, наверное, в моих глазах жгучее желание повторить подвиг по выдиранию перьев из хвоста преминистра. — Делать-то что?

— Может, "Скорую"? — несмело предложила Лёня. — Может, у нее летаргический сон? Знаете, говорят, такое бывает, когда человек почти что мертвый. А сам спит...

Домовушка замахал лапками.

— Да о чем ты, девка! А вдруг мужик явится! Трансварнуть-то его некому будет, я мыслю, Коток-то не силен еще, не смогёт такового действа произвесть! И что — связывать его, в полон брать? А кормить чем будем? Мужика нам не прокормить!

— А что? — вдруг вступил Ворон и с одобрением посмотрел на Лёню. — Мысль вполне здравая. Дерзкая, конечно, но вполне, вполне... Молодец! — Лёня от похвалы зарделась и потупила глазки.

— Тронулся! — ахнул Домовушка. — Как есть умом тронулся от огорчениев!

— Если Лада заснула зачарованным сном, — развивал свою мысль Ворон, не обращая внимания на причитания Домовушки, — то необходима проверка. Элементарная. Ладу должен поцеловать мужчина. Если в результате проверки ничего не изменится, то сон Лады проистекает от естественных причин, может быть, действительно, она не доспала положенные ей несколько дней, и нужно будет только ждать ее пробуждения. Если же Лада проснется, то мы убиваем сразу двух зайцев: субъект, произведший означенное действие, оказывается — автоматически — суженым Ладе в мужья, следовательно, Добрым Молодцем, Светлым Витязем или же Царевичем, Удалым Королевичем, и все наши беды автоматически же завершаются прекрасным сказочным концом и веселой свадебкой.

— Да, как же, будут тебе на "Скорой помощи" работать прекрасные принцы или Иваны-царевичи! — пробормотал я, но Ворон не слушал возражений.

— Если же Лада не проснется, а означенный субъект в результате поцелуя заснет или окаменеет... — тон Ворона сменился с делового на угрюмый, — ...то, значит, сон Лады происходит от воздействия Темных Сил, и нам нужно будет направить все усилия на поиски выхода из создавшегося положения. Примо, на поиск пути в Светелградское Там; секундо, на поиск суженого Лады; терцио...

— Да что там за терции с секундами! — возопил Домовушка. — Ежели кто окаменеет, то не видать Ладе престола! Помрет ведь из-за нея кто-либо, а сам ведь сказывал...

— Не помрет! — огрызнулся Ворон. — Пробуждение Лады вновь обратит камень в живую плоть! Решено! Кот, вызывай "Скорую"!

— А как? — осведомился я. — Телефон у нас не работает. Да и адреса нашего я не знаю — не могу запомнить по причине лежащего на мне заклятия трансформирования. Или ты забыл про побочные эффекты?

— Ничего не знаю! — гаркнул Ворон. — Я мыслю стратегически! Тактика — это уж твоя забота.

— Я сейчас схожу, вызову, — робко произнесла Лёня.

Кстати сказать, я ее не узнавал. Никакой истерики, никаких обмороков, собранность, и деловитость, и нелицемерное желание помочь. Что так подействовало на нее? Беда ли, наша общая беда, или благотворное влияние общения с Ладой, или, может быть, Лада что-то там изменила в шкале нравственных ценностей и личностных характеристик нашей гостьи поневоле? Факт остается фактом — Лёня вела себя мужественно и по-деловому и побежала, не медля ни минуты, вызывать "Скорую помощь".

Уж не знаю, что она там наговорила по телефону, но не прошло и часа, как машина "Скорой помощи" остановилась у нашего подъезда.

Мы этот час провели в препирательствах.

Домовушка возражал против идеи повесить нам на шею еще одну проблему в виде гипотетического мужика, которого нам не прокормить, ежели возникнет необходимость держать его в доме в связанном виде.

Пес выражал горячее желание произвести эксперимент с поцелуем самолично, на что я резонно возразил ему, что его нынешняя пасть для поцелуев не приспособлена, что он может только лизнуть Ладу в щечку, или же в губки, но это он уже проделал не раз и не два за последние полчаса, и что трансформировать его в человека даже на несколько минут никто, в том числе и я, не в силах.

Пес некоторое время слушал разумные доводы, а потом горестно взвыл.

Крыс, невозмутимо читавший все то время, пока мы возились с Ладой и спорили, отложил книжку, ухмыльнувшись, поглядел на нас и на спящую Ладу, сказал, что тоже пойдет вздремнуть, и вышел из комнаты. Мы переглянулись с дружным взаимопониманием. Каждому из нас захотелось утопить Крыса в ванне или причинить ему как можно больше боли как можно более заковыристыми способами.

Жаб, явившийся на шум из кухни вместе с Пауком и Петухом, злорадствовал, но от Жаба ничего другого ожидать и не приходилось. Тем более что его злорадство было направлено не против Лады ("так тебе и надо, и поделом!"), как злорадство Крыса. Нет, Жаб злорадствовал в том смысле, что вспоминал свои собственные дурные предсказания и что он так и говорил, что добром это не кончится.

Ворон же нудно толковал мне о возможностях заражения хрозостазионами через кровь, либо воздушно-капельным путем, либо через желудочно-кишечный тракт, упирая на сложность и ненадежность последнего способа. Я сказал, что меня не интересуют эти самые способы заражения человека или мага (магини) хрозостазионами, на что Ворон раздраженно заметил, де, никто не знает, что может ему пригодиться в жизни, и что я неправ, отказываясь получить какую-либо сумму знаний сверх учебной программы, да еще за просто так.

Г Л А В А С О Р О К Ч Е Т В Е Р Т А Я, в к о т о р о й

м ы п р о в о д и м э к с п е р и м е н т

Проверка пудинга заключается

в съедении его

Английская мудрость

Голосок Лёни, указывающий дорогу медицинским работникам ("Сюда вот, открыто, заходите, пожалуйста!") заставил нас замолчать и притаиться.

Далеко прятаться мы не стали — нас одолевало беспокойство и мучило любопытство.

И уходить из комнаты Лады мы не собирались.

Я и Пес заняли места в партере — на коврике у постели. Пес время от времени вздыхал и лизал руку Лады.

Домовушка вначале перекинулся в таракана, потом передумал, вернулся в гуманоидную ипостась и полез под тахту.

Ворон уселся на спинку кресла, стоявшего у дальней стенки.

Петух, решив, должно быть, что кормить его будут не скоро, что свою долю волнений он уже получил, и что дальше не будет ничего интересного (чего можно ожидать — куриные мозги!) устроился на спинке другого кресла и сунул голову под крыло, собираясь вздремнуть.

Паук быстро вскарабкался на фикус в углу.

А Жаб вспрыгнул на подоконник и спрятался за горшком с геранью.

Мы затаили дыхание.

Дверь отворилась.

Вошли: Лёня, удрученная, но весьма деловитая; женщина средних лет с приятным и добрым лицом и в белом халате — она была похожа скорее на детского доктора, чем на врача "Скорой помощи"; — и молодой человек, тоже в белом халате и с чемоданчиком.

Не знаю, как кто, а я уставился на молодого человека. И, я думаю, мой интерес к нему вполне понятен — ведь передо мной, возможно, стоял будущий правитель Светелградского княжества, Светлый Витязь, Удалой Королевич или кто там еще? Короче говоря, потенциальный суженый Лады в облике скромного медбрата.

Он был красив, высок и строен. Ресницы у него были длинные, и глаза голубые, и волосы светлые, но не белобрысые, как у нашего Петуха в бытность его лейтенантом, а приятного пшеничного оттенка. И длинные пальцы пианиста.

Очень, очень неплох был кандидат в мужья для нашей Лады.

— Ну, что у вас там случилось, девушка? — спросила докторша, вставляя в уши дужки фонендоскопа.

Лёня, не мудрствуя лукаво, повторила уже произнесенную ею речь (см. предыдущую главу).

Докторша, к счастью, не очень обращала внимание на то, что ей рассказывают, потому что была занята прослушиванием сердца Лады. Иначе, я думаю, она сочла бы Лёню чокнутой — та поминутно обращалась к Псу как к свидетелю.

Кандидат в мужья тоже не слушал, он открыл чемоданчик, выбрал шприц, приготовил какие-то ампулки с лекарствами, на его взгляд, могущими пригодиться.

Брови докторши удивленно ползли вверх.

— А медицинская карточка больной у вас есть? — спросила она Лёню строго и немного взволнованно.

— Н-не знаю, — ответила Лёня, бросая на меня испуганный взгляд. С мольбой о помощи. — Я ведь всего лишь подруга...

— А с кем она живет? — докторша опять стала слушать сердце Лады.

— Вообще-то с Бабушкой, но Бабушка уехала куда-то, и довольно давно, несколько лет уже... — Лёня лепетала, и голос ее становился все тише и тише, пока наконец не превратился в еле слышный шепот. — А я не знаю, но, по-моему, Лада никогда ничем не болела...

— Шурик, послушай-ка ты, — сказала докторша, снимая с шеи фонендоскоп и протягивая его медбрату. — Или у меня галлюцинации, или это от усталости, или...

Шурик послушно взял фонендоскоп и склонился над Ладой. В этот момент я почувствовал, как меня кто-то дергает за хвост. Я обернулся — Домовушка выпростал лапку из-под тахты и пытался таким вот способом привлечь мое внимание.

— Ты б это, Коток... Зеркальце превращательное на всякий случай принес бы. Али веревочку, ремешок какой подготовил. Не ровен час...

Он не договорил и юркнул обратно, спугнутый голосом Шурика, взволнованным и дрожащим:

— Два сердца, Катерина Ивановна!...

— Два, не два, но посторонние шумы... Приготовь на всякий случай кокарбоксилазу. Сейчас я померяю давление...

Пес взвыл, и Катерина Ивановна вздрогнула от неожиданности.

— Собачку уберите! — скомандовала она.

М-да, бесстрашная женщина! Жанна д*Арк! Потому что только бесстрашная женщина могла назвать нашего Пса собачкой.

Пес глухо рыкнул и попятился.

А Катерина Ивановна уже прилаживала тонометр на похудевшую ручку Лады чуть повыше локотка.

Шурик копался в своем чемоданчике.

Я посчитал, что пора принять меры — не можем же мы позволить, чтобы нашей Ладе кололи всякую гадость, начиная с кокарбоксилазы и кончая папаверином с димедролом.

Я взглянул на Ворона.

Ворон пристально наблюдал за действиями медработников и, кажется, не собирался вмешиваться.

Я переместился поближе к нему.

А Катерина Ивановна тем временем снова удивленно подняла брови и сказала:

— Тонометр, кажется, испортился.

— А что такое? — Шурик повернулся к ней, и я одним прыжком метнулся к Ворону.

— Не пора еще? — спросил я, дрожа от волнения.

— Нет, — коротко каркнул Ворон.

Катерина Ивановна вздрогнула и заметила недовольно:

— Зверинец тут у вас, девушка! Уберите-ка животных, им не место в комнате больной!

Лёня пожала плечами:

— Не знаю, смогу ли... Они меня не послушаются, я ведь им не хозяйка. А если тонометр нужен, так у нас есть, исправный...

Она сбегала в кухню и принесла тонометр, брошенный растерявшимся Домовушкой на полу.

Катерина Ивановна снова померяла Ладе давление, снова сказала:

— Или у меня галлюцинации... — и стала что-то писать на бумажке.

Ворон снялся с места, облетел вокруг комнаты, опустился к Лёне на плечо и что-то шепнул ей. Лёня кивнула и обратилась к Шурику:

— Вы извините... у меня к вам просьба. Вы не могли бы ее поцеловать?

Вот кто был удивлен!

Он даже подскочил на месте и посмотрел на Лёню, как на сумасшедшую.

— Она ведь очень красивая, наша Лада, правда ведь? Прямо как спящая красавица! — щебетала Лёня, ничтоже сумняшеся. — А у нас есть подозрение, что тут не обошлось без ведьмы... Ну пожалуйста, ну что вам стоит... — и с этими словами Лёня слегка придвинулась к молодому человеку.

— Катерина Ивановна! — дрожащим голосом позвал медбратик свою начальницу, та, не отрываясь от писанины, сказала:

— Кокарбоксилаза — два кубика, а папаверин не надо, тем более димедрол. У меня есть подозрение...

Шурик пятился от Лёни, потеряв надежду обратить на себя внимание докторши. Наверное, он знал, что сумасшедшим не прекословят, и именно поэтому, когда допятился до ложа Лады, остановился, оглянулся еще раз на Лёню, набрал в грудь побольше воздуха, склонился над Ладой, и...

И ничего не произошло.

Он выпрямился, еще раз оглянулся на Лёню, благоразумно отодвинувшуюся к этому моменту в сторонку, отступил на шаг и застыл в очень неудобной позе. И перестал дышать.

— Кот, действуй! — сипло каркнул Ворон.

К сожалению, мы потратили время до приезда "Скорой" на бессмысленные пререкания, и не договорились о необходимых действиях в случае удачи или неудачи эксперимента.

Но я пребывал в раздумьи недолго.

Не успела еще Катерина Ивановна оторваться от своих бумажек, как я быстро три раза оббежал вокруг застывшего Шурика против часовой стрелки, наложив на него тем самым заклятие временной невидимости. Лёня перевела дух.

Катерина Ивановна встала.

— В больницу ее надо бы, как бы не было чего нехорошего... Я не хочу вас пугать, но возможен инсульт.

— Не надо в больницу, — быстро сказала Лёня, загораживая меня, а я тем временем упаковывал чемоданчик медбрата, павшего жертвой нашего эксперимента. — Мы дома полечимся.

— Тогда вызывайте завтра невропатолога. А я не специалист. Шурик, пойдем! — она огляделась в поисках Шурика.

— А он уже ушел, — быстро сказала Лёня. — Он... у него аллергия на кошек, и он вышел на площадку. Выбежал даже. И чемоданчик не взял.

— В первый раз слышу, что у него на что-то там аллергия, — сказала Катерина Ивановна недовольно, взяла чемоданчик и повернулась к двери. — Ну, лечитесь, поправляйтесь...

— Спасибо, — мурлыкнула Лёня, всовывая Катерине Ивановне в карман халата бумажку в пять гривен.

— Спасибо вам, — равнодушно сказала Катерина Ивановна и ушла.

Счастье просто, что Лёня не была магиней и могла врать безнаказанно и бессовестно!

Г Л А В А С О Р О К П Я Т А Я, в к о т о р о й

м ы п о п а д а е м в б е з в ы х о д н о е п о л о ж е н и е

Кроме изображения надежды на носу корабля есть еще якорь, но какой толк от якоря, если я не нахожу дна, чтобы бросить его?

Капитан Катль

Я сидел в кресле, нагретом Катериной Ивановной, и смотрел на Ладу с тоскою, недоумением и страхом.

Что-то с нами будет?

Пес тихонько подвывал, не имея слов, которыми бы мог выразить свою скорбь.

Домовушка выполз из-под тахты, утирая ладошкой слезы с мохнатого своего личика.

Жаб — конечно, чтобы Жаб обошелся без приключений, такого быть не могло! — спрыгивая с подоконника, задел невидимого окаменевшего Шурика, и по комнате загудело, как если бы ударили в гонг. А Жаб сильно ушибся.

— Понаставляли тут!... — квакнул гневный Жаб, потирая бородавчатый свой лоб. И добавил несколько непечатных слов.

— Тихо, ты!... — каркнул Ворон гневно. — Мало того, что ты сквернословишь, ты чуть было не разбил нашего претендента! Кот, а ну-ка сделай претендента зримым! Ну, вот, так и есть! — добавил он, когда я повиновался его приказу. Шурик (вернее было бы сказать, статуя, изображавшая Шурика) упал, к счастью, не на пол, и теперь полулежал, упершись носом в спинку кресла.

— О чем шум? — спросила Лёня, входя в комнату. — Что опять случилось?

— Да вот, чуть было не раскололи этого... Как ты его обозвал? Президентом, что ль? Мальчонку, бишь, закаменелого чуть Жабка наш не порушил, — пояснил Домовушка. — И сам зашибся.

— Бедняжка! — воскликнула Лёня, имея в виду не Жаба, конечно, а незадачливого медбратика.

— Нужно бы его в уголок задвинуть, — предложил я. — А то и вправду расколотим. Тем более что он, мне кажется, не каменный вовсе, а стеклянный.

Ворон задумчиво смотрел в потолок.

— Не отмечено, — сказал он, изучая трещину в штукатурке. — Засыпание, следующее за поцелуем, отмечено. Окаменение также отмечено. Кроме того, возможен вариант превращения в чудовище либо в дикого зверя, скажем, в медведя... Но чтобы в практике имело место остекленение субъекта, насколько мне известно... Не знаю, не знаю...

— Не был известно — значит, будет, — сказал я и постучал по животу Шурика когтем. Звук был, как будто я царапаю стеклянный стакан. — В конце концов все когда-нибудь происходит впервые. Ты не про него думай, ты про Ладу думай.

— А что про нее думать? Вывод и так ясен, — каркнул Ворон грустно. — Она зачарована.

Но кто мог ее зачаровать? И как?

Лёня на все расспросы Ворона повторяла уже изложенную версию — никого, мол, не видели, ни с кем не разговаривали, ни один предмет руками не трогали. Ни прутика, ни веточки. И уж, тем более, веретена.

— А ты хоть знаешь, как оно выглядит, веретено-то? — спросил с сомнением Пес, когда мы вчетвером: он, Лёня, Домовушка и ваш покорный слуга, — передвигали в дальний угол остекленевшего Шурика. — Ты хоть раз веретено-то видела?

Лёня видела веретено на картинке, и давала голову на отсечение, что ничего похожего Лада во время прогулки в руках не держала.

— Ну, положим, голова тебе еще пригодится, — сказал я. — С другой стороны, я совсем не уверен, что веретено или что-то вроде имело место. Не кажется ли тебе, Ворон, что мы имеем дело с рецидивом — помнишь, ты объяснял мне, что все эти предосторожности: гвозди в стенах, замки и запоры, и чтобы на улицу не выходить с непокрытой головой или после захода солнца, да и наше трансформирование, — все это было направлено на то, чтобы избежать рецидива. Может быть...

— Кот, ты гений! — воскликнул Ворон.

Более того — пусть это и нескромно, но истина превыше всего! — он меня обнял! Обеими своими крыльями! И сказал, что вот он, дожил до того дня, когда яйца (он имел в виду меня) учат курицу (то есть его самого, Ворона). Мне показалось, что он несколько преувеличил, но факт остается фактом: он похвалил меня во всеуслышанье и признал мое превосходство.

— Конечно, это рецидив, — сказал Ворон, возвращаясь на свое место на спинке кресла. — Конечно, она уснула из-за заклятия, наложенного на нее еще во внутриутробном состоянии. А Бабушки, которая могла бы... — тут он уронил слезу, утер глаз крылом и продолжал прерывающимся от волнения голосом: — Ну, раз Бабушки с нами нет, а Кот, конечно, не в состоянии справиться при нынешнем его уровне знаний и навыков, нам нужно разработать ряд мероприятий, направленных на избавление Лады от ее нынешнего состояния неадекватного...

— Не словесами непотребными пустословить, дело делать надобно! — вскричал вдруг вконец расстроенный Домовушка, и мы вздрогнули. — Ладушку нашу как от сна колдовского пробудить, подъять? Каковою силою она погублена — то ведомо, и что Коток наш не в могуществе еще покамест — то тоже не тайна тайная. Ты лучше обскажи, как горюшку-то помочь, твое преминистерство!

Ворон видел два, нет, три пути выхода из создавшегося положения. Я перескажу его речи своими словами, потому что, невзирая на замечание Домовушки, или, может быть, именно вследствие этого замечания, Ворон побил все собственные рекорды велеречивости и пустословия. Его речь, занявшая часа три, во время которых мы успели перекусить, вздремнуть (я, Крыс, Пес, Жаб и даже Лёня, не говоря уже о спящей Ладе), подраться (Петух с Крысом), а также произвести множество других мелких действий в виде почесывания, позевывания, клевания носом, испускания вздохов и т. д. и т. п., содержала три основных пункта.

Пункт первый — наилучшим выходом из положения был бы традиционный. То есть нареченный жених (суженый, ряженый, Иван-Царевич, Светлый Витязь, Рыцарь Без Страха И Упрека — именуйте, как хотите!) должен Ладу поцеловать, после чего она немедленно просыпается и жених с невестою отправляются в Светелградское Там для вступления в брак, после чего мы все немедленно возвращаемся в человеческое обличье.

— Хорошо бы, — сказал я с сомнением, — вот только как?

Ворон с раздражением отмахнулся от моих слов, пробурчав, что там будет видно, и продолжал.

Вторым пунктом следовало отыскание Бабушки, возвращение ей памяти, в случае если она эту память потеряла, а там уж Бабушка найдет выход из положения.

— Где ж ты ее сыщешь, Бабушку-то нашу? — горестно вздохнул Домовушка. — Уж годков-то эвон сколько пролетело! И ей нас было не сыскать, не найти...

Последним пунктом в программе Ворона стоял я. Как единственный в наличии практикующий маг (себя с некоторых пор Ворон упорно именовал магом-теоретиком), я должен был изучить бумаги Бабушки, продолжить ее исследования, вернуть Ладу со всеми домочадцами, в том числе и с остекленевшим Шуриком, домой, а там поцелуй любящего родителя по логике вещей должен оказать пробудительное действие. Да и женишка, уж верно, батюшка с матушкой для доченьки присмотрели, так что... (см. пункт первый).

Я сказал:

— Ворон, да ты что? Мозгами тронулся? Этого я не смогу, если и Бабушка не смогла. Сам же говорил, что мне еще лет пятьдесят на обучение нужно!

— А мы форсированными темпами! — нахально заявил Ворон. — Или боишься?

— Боюсь, — согласился я. — И не вижу смысла. Потерять пятьдесят лет, и еще и не быть уверенным в результате — уж увольте! Нужно искать более быстрые пути решения проблемы.

— Тогда нам остается первый и второй пути, — сказал Ворон. — Будем искать Бабушку и суженого Лады. Поиск можно вести параллельно.

Легко сказать — найти Бабушку, пропавшую уже пять лет тому назад, или же из миллионов молодых и не очень молодых людей разыскать того единственного, кому суждено стать мужем нашей Лады!

— Ворон, да ты хоть сам понимаешь, чего ты от нас требуешь? — спросил я неожиданно охрипшим голосом. Все прочие молчали, но молчали не просто так, а со значением. Всех нас будто пригнула к земле тяжесть невыполнимой задачи.

— Не хотите — как хотите! — раздраженно каркнул Ворон. — И будете ждать сто лет, пока Лада не проснется! Сказок не читали, что ли?

— А я знаю! — воскликнула вдруг встрепенувшаяся Лёня. — Я знаю!

— Что ты знаешь? — хором спросили мы с Вороном.

— Я знаю, кто нам поможет! Рыцарь без страха и упрека! И ты, Кот, его тоже знаешь — Процюк, вот кто!

— Это тот, кто хотел меня в канализацию с камушком на шейке? — с сомнением спросил я. Не нравился мне этот тип. — И чем же он может помочь?

— А Ладу поцеловать! — Лёня победно оглядела всех нас и ухмыльнулась. — Правда, правда, и вы зря мне не верите. Он очень порядочный — никогда не врет, всегда возвращает долги, клиентов не обсчитывает, и всегда со всеми вежливый... И спортом занимается, борьбой какой-то там, и фехтованием тоже, мотоцикл водит, и машину. Не пьет. Курит, правда, но кто сейчас не курит? Нет, если Процюк — не рыцарь, тогда рыцарей уже просто не осталось. Ни одного!

— Ха-ха-ха! — раздельно произнес Крыс с совершенно издевательскими интонациями. — Тоже мне, нашла рыцаря! Скажи уж лучше правду — ты в него влюбилась, как дура...

— Врешь! — у Лёни слезы выступили на глазах, и одна даже скатилась, не удержавшись. — Ничего я не влюбилась! Он просто был всегда такой правильный!

— Не все правильные — рыцари, и не все рыцари — правильные, — глубокомысленно заметил я. — Только он вроде бы женат был?

— Ничего подобного! — от возмущения слезы на глазах Лёни сразу же высохли. — Ничего он вовсе не был женат! Он с теткой жил!

Ну, его семейное положение нужно было еще проверить — все-таки прошло пять лет. И вообще мне не нравилась Лёнина идея. К тому же я чувствовал очень сильную неприязнь, вполне естественную, я думаю, по отношению к человеку, выразившему намерение утопить меня, да еще в канализационном люке. Также имела место некоторая ревность — почему это совершенно постороннему, да еще и не очень высокому, и плохо относящемуся к котам человеку надо являться в наш уютный дом, целовать нашу красавицу Ладу в сахарные уста (коралловые губки) и становиться ее женихом?

— Я думаю, суженый Лады скорее всего уроженец не-Здешний, — задумчиво мурлыкнул я. — Не лучше ли нам сначала поискать Бабушку, а потом уже рассматривать всякие сомнительные варианты?

— Не лучше! — грозно каркнул Ворон. — Мы сейчас не в том положении, чтобы, как говорится в народе, "харчами перебирать". Так что нужно испробовать и этого вашего Процюка...

— Процюк — дурак, — сказал Крыс. — Разумом убогий. И бабник. Я его хорошо знаю, мы с ним из одного подъезда, вместе росли. Впрочем, как хотите, а я умываю руки, — он встопорщил усы и отвернулся.

Такая вот странная штука! Стоило только нелюбимому мною Крысу высказаться против — как я тут же стал "за"!...

Буду краток.

Лёня получило "добро" от Ворона и поощрение от меня.

Лёня разыскала Процюка, который не успел еще за эти пять лет жениться (как вы понимаете, женатый рыцарь нам был ни к чему).

Уж не знаю, что она рассказала Процюку, чем его заманила в нашу не слишком гостеприимную квартиру, — но только на следующий день рядом с остекленевшим Шуриком мы поставили остекленевшего Процюка. И накрыли покрывалом — одним на двоих, чтобы не слишком пылились. Кстати отмечу, чтобы потом не возвращаться к этому вопросу — Домовушка еженедельно вытирает с Шурика и с Процюка пыль мягкой тряпочкой, а раз в сезон тщательно пылесосит.

Итак, мы вернулись к тому, с чего начинали.

Только теперь в углу стояли две стеклянные фигуры, а не одна.

А Лада по-прежнему спала, иногда даже слегка похрапывала во сне.

Ворон помрачнел, Домовушка пригорюнился, Пес просто стал на себя не похож, похудел, отощал даже, шерсть его свалялась и потускнела, голос звучал хрипло и приглушенно, и вой из его мощной глотки вырывался чуть ли не каждый раз, когда он открывал пасть, чтобы что-нибудь сказать.

Жаб потихоньку квакал, что так он и знал, что этого следовало ожидать, и что он никогда не думал, что эта история закончится чем-нибудь хорошим.

— Так и будем — сто лет в спячке, как медведи! — вещал он угрюмо. — А через сто лет — ни она никому не будет нужна, ни мы.

— Надо продолжать, — повторял Ворон по десять раз на дню. — В конце концов мы добьемся успеха... Или не добьемся. Но опускать лапы мы не имеем права.

При этом сам он никаких действий не производил, и всю инициативу оставил на нас с Лёней.

Мы пытались продолжать. Лёня, избавившаяся от своего страха встретиться с родителями Крыса настолько, что не боялась уже выходить по вечерам в сопровождении Пса, если только не нужно было отходить слишком далеко от дома, знакомилась с молодыми (и не очень молодыми) людьми, в тщетной надежде найти среди них того самого, единственного Рыцаря Без Страха и Упрека. Увы! — Рыцари Без Страха и Упрека на улице с девушками не знакомятся.

Я, со своей стороны, проводил разведку среди котов — может быть из котовладельцев найдется человек, отвечающий нашим весьма высоким требованиям?

Опять же увы! Коты и кошки имеют отличные от людей понятия о нравственности, и в каждом конкретном случае высокие добродетели претендента начинались и оканчивались почти исключительно котолюбием и милосердием, и с рыцарственностью и безупречностью не имели ничего общего.

Руки (у Лёни) и лапы (у меня) опускались, несмотря на все наши попытки держать хвост трубой, а нос — морковкой.

Лёня даже однажды сказала мне, что потеряла надежду когда-нибудь вернуться к родителям — ведь она мечтала, что Лада отыщет их то ли с помощью своих магических способностей, то ли через милицию. Замечу кстати, что теперь Лёня верила безоговорочно всему волшебному и чудесному, что только мы могли рассказать о Ладе. И очень, очень изменилась к лучшему.

Она объясняла свое изменение тем, что, по ее словам, вдруг сразу повзрослела. За тот короткий срок, когда волокла Ладу на себе от скамеечки во дворе к нам, на пятый этаж.

— Понимаешь ли, я вдруг подумала, что она умирает, и что если она умрет, то вы все — вы же все пропадете! — говорила мне Лёня со слезами волнения на глазах. — Со всеми вашими магическими и иными способностями — как вам выжить? И что я не могу позволить вам погибнуть. Это было как... ну, как будто меня по кумполу шандарахнули. Честно-честно! И я теперь вроде бы даже смеяться разучилась. И плакать тоже.

Ну, это она преувеличивала — насчет того, что разучилась смеяться и плакать. Время от времени на нее снова нападало ее обычное (прежде) капризное настроение, и тогда у Домовушки тарелки падали из лапок, каша пригорала, а пыль, вместо того, чтобы собираться на мягкую тряпочку или выметаться веничком из комнаты, разлеталась по всем углам и заставляла нас с Псом чихать по пять минут без всякой остановки. Но, безусловно, Лёня стала намного спокойнее, и порядка в квартире стало больше.

Домовушка поделился со мною своими соображениями:

— Поминаешь ли, Коток, я как-то тебе сказывал, что замуж девке нашей надобно, да детушек завесть? Ну, так и вот — мы теперь ей все заместо детушек. Радеет она об нас, печется, тревожится. От того и толку в ней поболе стало. Так-то!

Но Лёня — это все-таки была не Лада, а Лада спала себе, и спала, и спала, и совсем не собиралась просыпаться.

Г Л А В А С О Р О К Ш Е С Т А Я,

з а к л ю ч и т е л ь н а я.

Покорность судьбе не исключает надежды

Г. Сенкевич

Так она и спит — по сей день.

И мы уже почти потеряли надежду на то, что она когда-нибудь проснется.

Число неудачников увеличилось, и по субботам Домовушка вытирает пыль с семи остекленевших фигур, укрытых одним покрывалом.

Если все так будет идти и дальше, скоро в комнату к Ладе трудно будет зайти. Ворон даже рассматривает вопрос об устройстве в шкафу отдельного помещения для, как он выражается, "паноптикума". Его останавливает только мысль о том, что при перемещении остекленевших претендентов от кого-то из них может отколоться кусочек, или, еще того хуже, расколем кого-нибудь из них, и что тогда будет?

Лёня с нами больше не живет — она вышла замуж за одного из понравившихся ей потенциальных Рыцарей. Она уверила нас, что в Добры Молодцы и Рыцари Без Страха и Упрека ее муж никак не годится, потому как ко всем своим достоинствам имеет кучу недостатков, и даже такой порок, как трусость. К нам в квартиру он не заходил, и, по словам Лёни, не имеет даже и представления о нашем существовании. Что-то она ему наврала о своем прошлом — надо отдать ей должное, врать она умеет.

К нам она забегает изредка, узнать, как дела, поболтать с Домовушкой, со мной или с Псом, помочь в кое-каких наших нуждах; иногда приносит что-нибудь вкусненькое. К Крысу она по-прежнему испытывает весьма сильную неприязнь.

Но чем дальше, тем реже она вспоминает о нас — а скоро, я думаю, забудет нас совсем. Она ждет ребенка, и этот ребенок, уж конечно, будет отнимать все ее время (и силы).

А мы на нее не обижаемся. Мы прекрасно понимаем, что ей, с ее невзрачной внешностью и с ее совершенно неопределенным положением в нашем доме, надо было позаботиться о своей судьбе. Неизвестно ведь, когда проснется Лада, и захочет ли взять ее с собой, в Светелградское Там, или как-то иначе о ней позаботиться...

Мне удалось освоить эту штуку — с превращением обычных ниток в готовую (и красивую) вещь, в плед, например, или в трикотажное платье. До сих пор Лёня весьма выгодно реализовывала мои изделия на рынке, и мы ни в чем не нуждались. Теперь же, я думаю, мне придется вспомнить свои подвиги по добыче съестного из чужих кухонь и кастрюль, что чревато различными неприятностями.

Поэтому в будущее мы смотрим с опаской и без особой надежды.

Впрочем, одна надежда у нас все-таки осталась. Мы надеемся, что рано или поздно, Лада проснется.

Или что явится славный Рыцарь (Витязь, Иван-царевич или кто там еще?) поцелует нашу Ладу, разбудит...

И жизнь снова станет если не прекрасной, то хотя бы сносной.

Собственно, причина опубликования моих записок именно в этом.

Мы, посовещавшись, решили обратиться за помощью к общественности, поскольку нам самим найти рыцаря в нашем большом южном городе не удалось.

Уважаемые граждане и гражданки!

Если кому-нибудь из вас известно место проживания или место работы человека, отвечающего требованиям, предъявляемым к Рыцарям Без Страха и Упрека (честность, порядочность, ум, доброта, бесстрашие и безупречность в равных долях, внешняя привлекательность и способность дать сдачи задире вроде какого-нибудь из братьев Горыновичей) — пожалуйста, сообщите нам: его преминистерству Ворону Вороновичу, первому советнику, Псу, телохранителю и защитнику наследственной княжны Светелградской Лады Велемировны, или мне, Коту, фамулусу.

Очень вас просим!

Примечание Ворона:

Решение об опубликовании памятных записок Кота было принято на совещании всех имеющих право голоса обитателей нашей квартиры, как-то: Пса, Кота, Домовушки, Жаба, Рыба, Паука, Леонидии. Совещание было возглавляемо мною, и меня же практически единогласно (при одном воздержавшемся) избрали редактором данного произведения.

Сим удостоверяю, что ни одно слово без согласия Автора исправлено мною не было, даже самые нелицеприятные пассажи, направленные против кого бы то ни было из домочадцев и меня лично. Исключение составляли лишь удаленные мною длинноты и некоторые рассуждения на темы кошачьей и человеческой нравственности и морали, а также пространные повествования о светском времяпрепровождении Автора с его кошками на крышах и в подвалах нашего дома. Кроме того, по моей просьбе Автором была значительно сокращена заключительная часть повествования о нашей жизни в период с момента погружения Лады в очарованный сон и по сей день, иначе повесть не увидела бы света и в грядущем тысячелетии.

Посему оставляю на совести Автора некоторые неточности и прегрешения против Истины (к примеру, главы, в которых на меня возводится гнусный поклеп и мерзкая инсинуация, либо же обвинение Пса в наушничестве, Жаба же — в злопыхательстве и так далее).

С почтением —

Ворон Воронов Воронович,

Наследственный Преминистр княжества Светелградского,

Первый Советник княжны Лады Светелградской.

Насколько я понял тогда, так Домовушка именовал то ли первого министра, то ли премьер-министра. Впоследствии оказалось, что должность преминистра действительно существовала, и носитель ее был скорее советником, чем тем, кого мы называем "министр" (прим. Кота).

Здесь Домовушка впервые употребил это слово, причем выговаривая его как имя собственное, по отношению к ведунье и чародейке. То есть бабушка Лады не была ее родственницей, являясь воспитательницей и, если можно так выразиться, охранительницей (прим. Кота).

Н. А. Некрасов (прим. Кота).

Соловьев, "Повесть о Ходже Насреддине" (прим. Кота).

Имеется в виду приход поляков в Москву в начале семнадцатого века (прим. Кота).

Я ранее позабыл отметить — из квартиры никогда не выносили мусор. Это тоже входило в систему охранительных мер против заклятия, разработанную Бабушкой. Мусор максимально утилизировался, а то, что утилизировать было никак нельзя, помещалось в зеркальный шкаф. Шкаф этот был прибором многоцелевого назначения, в том числе и контейнером для содержания не подлежащего утилизации мусора (прим. Кота).

революционная песня (прим. Кота).

Еще одна функция нашего зеркального шкафа — на этот раз холодильная. Насколько мне известно, это наиболее совершенный холодильник, продукты в котором никогда не портятся. Как я узнал позже — об этом см. ниже — эффект достигается за счет полной остановки времени внутри шкафа, если дверцы его плотно прикрыты (прим. Кота).

Пошмонцанный — сленговое выражение, означающее: "помятый, неприглядный, неухоженный", но в превосходной степени (прим. Кота.).

Фамильяр — подручный ведьмы, обычно какое-либо животное или птица (прим. Кота).

М. Ю. Лермонтов. "Мцыри" (прим. Кота).

там же (прим. Кота).

Домовушка хотел сказать "гастрономическую" (прим. Кота).

А. С. Пушкин (прим. Кота).

Кот отождествляет себя с Гедом, героем произведения американской писательницы Урсулы Ле Гуин "Волшебник Земноморья" (прим. Ворона).

И. А. Крылов (прим. Кота).

А. С. Пушкин (прим. Кота).

135

2