Воспоминания о работе на железной дороге

Теперя утром приходит старый конвоир, прапорщик, который привёл от коменданта, и говорит мне: [139] "Поедем в Кунгур. Там разберутся". Я радёхинка стал. Повели меня в вагон приспособленный. В этом вагоне ехала пермская кондук.бригада и ещё кой какие люди. Мне посадили в уголок на верхние нары, и конвоиры прапорщики приказание дали, чтобы арестованным никто ни слова не мог говорит. Я сижу и молчу, но тут и наслушался, и смотрю на всех. Окружили этих конвоиров и рассказывают на перебой, как красных били, а старш.кондук. Пермск. [139об] бригады Казаков со смешкой рассказывает: "Вот", — говорит, — "как красных сгрудили у Камскаго моста, и одному камысару в затылок попал снаряд, и голова, как горшок, слетела". И все хохочут. Этой бригады глав.конд. очен ликовал, но фамилию не знаю, личност знакомый. И галдели до самаго ст. Ергача.

Когда приехали в Кунгур, конвоиры здали меня коменданту. Комендант чех говорит: "Нука, посмотрю я, что за птица Шнякин". Я ответил: "Всё на виду". "Ладно, ладно", [140] — говорит, и мне тут же провели к арестованным.

Через несколько время отправили нас около 40 чел. в тюрму и рассартировали по камерам. Мне толкнули в камер Љ10-й. Я у порога стою и смотрю — арестованных набито около 70 чел., и все бледные, некоторые стонут, некоторые вши убивают. Потом стали меня спрашиват, что делается на воли. Я, конечно, разсказал им, что дело плохо — наайка да расстрелы. [140об] Тут они мне говорят: "Тут у нас с нагайками много лежат, человек 9-ть". Смотрю, эти поротыя люди лежат на брюхе, а на бок и на спину варачиватся невозможно. Некоторые показывали, не только задние холки пороты, а всю спину до самаго шея. Но прямо страшно смотрет: всё изрублено нагайками, и кров течёт между дорожками.

Один старичёк, ему 67 лет, рассказывал и плачет: "Зашли, — говорит, — ночью три казака ко мне и спрашивают: "Где твой сын?" Я, — говорит, — отвечаю: [141] "Не знаю". А казаки говорят: "Что, старик, не знаешь? А мы знаем, что он красноармеец. И где у тебя доч?" Старик отвечает, что она спит. "Разбуди её", — пришлос разбудит. Доч встала, ей 16 лет, казаки забрали её с собой. "И мы", — говорит, — "со старухой не знаем, что и делат. Через несколько времяни доч приходит домой. Как зашла в избу, и упала, сама плачет. Старуха моя посмотрела — вся она в крове, изнасиловали. И мы со старухой растерялис [141об] и плачем. Потом я", — говорит, — "пошол в волост и заявил. Старшина и тут же комендант приказали мне положит и делат 50 ударов нагаек, и затащили в карцер. Утром опять вызвали, ещё 50 ударов. Я", — говорит, — "тут и не помню, как притащили в карцер. Через сутки стали отправлят в тюрму, ещё перед отправкой 50 ударов. И не помню, как меня отправили, только я опамятовался около половины Сибирской трахты". Я ему говорю: "Как ты вынес столько ударов?" Он только ответил: "Бог знает. [142] Только я теперя сам мучаюс, и дочурку Наташу згубили, и не знаю, что теперя с ней делается". И вздохнул: "Ой-ой-ой".

Всё больше нагайками пороты были Шляпниковской волости.

Теперя кормили в тюрме ¾ ф. хлеба, на 10 чел. бак супу, попадалось в бачке 4 или 5 кусочков картофели, соли совсем не клали. Тюрму топили в неделю раз. Сырост. Камера грелис только дыханием арестованных. Потом тиф стал свирепствоват. Потом стал врач осматриват. [142об] Наверно, по донесению врача хлеба больше стали дават и в суп стали соль и кой когда рыбу или осердие класт. Одежду поочерёдно по камерам с ног до головы отбирали на эзенфекцию.

Я помню, как нашу камеру очеред дошла. Отобрали с нас до портянки и загнали в баню. Из бани вышли, и дали одет нам по рубашке и калсоны старые арестанские, и некоторым лапти попалис, а некоторые босиком бежали в камер, а на дворе мороз. Прибегаем на приготовленну камер Љ8. Только недавно белёный пол вымыто, двери открыты, [143] а не топлено. Холодища, а мы только в одном белье и из бани мокрые. Когда все зашли, двери замкнули, и тут хот пропадай. Мы стали в окошечку стучат и просит надзирателя: "Пожалуйста, печку хот топите". Надзирател отвечает: "Поспеется, истопим". Но и прыгали всю ноч, а одежду из эзенфекции утром принесли. Оделис, но после этого хуже ещё стало. Чехатне в нос лезет от одежды. Кашел сутки трое маякалис, а потом тише стало, успокоилис, и вши не стало.

Теперя пишу, как мы часто спорили с Подосёновым Ионом. Он очен за долгогривых попов стоял, а я ему указывал, как в жизни свою видел много идиотсва, в особенности в тёмных уголках. Но и мне и другие поддерживали и подтверждали, а Подосёнов очен защитник, чем был. Теперя так, его потребовали в Следствен. Комиссию на допросы. Он сказал, что я не коммунист, но следовател потребовал: "Давай, покажи тех лиц, кто поручится за тебе, что ты не коммунист". Подосёнов первый показал банновскаго попа, а другого забыл я, кого показал. Вот Подосёнов пришол из След.Ком. и прямо надеется [144] на своего попа. "Вот", — говорит, — "и у причта землю отобрали, и я на собрании настоял, чтобы по пуду сено с души церковному причту дат. Действительно, общество согласилос, и", — говорит Подосёнов, — "я сам старался собрат сено и собрал 20 возов им. батюшка очен доволен остался мною". И Подосёнов очен крепко надеялся на попа и выговаривал: "Скоро мне освободят". Вдруг через неделю вызывают Подосёнова в канцелярию. Он радёхинки. Потом через несколько время приводят его обратно в камер, и мы спрашиваем его. "Да, Фёдор Иванович, твоя правда, вед он сел, прочитали удостоверение [144об] попа мне, и он пишет так: "Да, Подосёнов пел в клиросе и читал Евангелие, а всё-таки ярый коммунист". И через его рекомендации присудили в сылку в Сибир". На другой ден же Подосёнова отправили. Там и кончил свою жист, а дома осталис трое малых детишек. Я ему говорил: "Вот и застаивай за долгогривых. Ты ему добро делал, он тибе злом плотил. Вот тибе и Батька".

Из камера Љ11-й вызвали 19-го января 1919 г. Зыкова, Половинкова Ергея Васильевича и 4-х городских, фамилии не знаю, и увели, не знаем куда. Потом услышали, что их расстреляли за банной.

Потом [145] в наш камер посадили 2-х белогвардейцев. Мы стали спрашиват их: "За что вас посадили?" Один отвечает, что за неотдание чести золотопогоннику офицеру, а другой за то, что заступился за меня, сказал: "Надоели нас за отд.чести". мы думали, посидят они и отпустят, но не тут-то было. На 2-й ден вызывают их 5 час.веч. в канцелярию. Вернулис, мы спрашиваем их, в чём дело. "Вот", — говорят, — "нам полковник объявил, что в 10 час.вечера нас расстреляют, и сказал нам, пишите домой письма, что вас присудили на расстрел". Мы тогда думаем: "Хороший радост полковник приказывает сообщит домой". [145об] Я вижу, что они очен расстроены в ожидании смерти в течен. 5 часов, давай их уговариват, что товарищи не бойтес, это так вас пугают, расстрела вам не будет, естли вы присуждены были бы на расстрел, Вас прямо вызвали бы и расстреляли. Тут другие тоже мои слова подтвердили, и солдатики успокоилис, попили чаю и легли спат. А я с товарищем не спим, ожидаем, что будет.

В 10 часов смотрим, надзиратель потихонечки открыл двер и зашол, разбудил их и говорит: "Зачем-то Вас вызвали", — и увёл. Через 15 минут слышем у тюремных ворот выстрелы, беднягам и конец дали вечной покой им. [146] [л.146об-147 — пустые]

Утром из нашего камера двух арестованных вызвали на работу — закапат их за кладбищей вместе с красноармейцами, которые выкапаны были из Краснаго Площада, и они в настоящее время лежат вместе в общем могиле, где памятник. Я тоже два дня выкапывал на Красном Площаде погибших на фронтах красноармейцев. Мне сперва не пускали на работу, а потом я попросил старшаго надзирателя Фролова, чтобы он хлопотал пред Нач.тюрмы о назн. на работы. [147об]

Когда стал выходит на работу, почуйствовал себе свободнее. Начали нас гонят на работу на станцию. Тут тогда кой что узнал, что делается на воле.

Передали мне из фельдшеров, забыл, какой фельдш., чут ли не Покровский, что Шардин Иван Александров несёт ломанный стол. И кто не спросит его: "Куда, Ив. Алек., несёш стол?" А он каждому отвечает: "Это осталас от красных хлам. Несу уничтожит, чтобы духу не было здес". Потом жена мне рассказывала, как соседка Бараниха Анна Вархаламеевна [148] надсмехалас над моей женой. Нельзя было выйти ей, всё Бараниха указывала: "Вон коммунистка пошла". Однажды моя жена заходит к ней, а собака ихняя залаила, и она с насмешкой заявляет белогвардейцам: "Вот, господа, собака моя ненавидет комунистов, я так и знала, что коммунист или коммунистка идёт, так и есть". И пропаганды разные пускала на меня. С Шардиным её сын Митка за одно работали, а Бараниха сведения собирала. А за что они на меня злилис? Мы часто спорили с её сыном и мужем. Они на против [148об] советской власти, а я за совет.власти. "А вот", — говорит, — "отберут наши дома". А я им отвечаю: "Отберут, в другом месте дадут такие квартиры, не тужите". Митка Баранов выхвалился: "Как только белые придут, первую пулю пущу Шнякину". Но люди после мне сказали, так и ест. Миткина отцу Егору Баранову за белых стояли, белые же и расстреляли Егора, а домик (или гроб) пришлос опят же делат советской власти. А его дом советская власт не трогает, да ещё пенсию плотит Баранихе, да ещё она и не довольна, постоянно [149] ворчит на сов.вл. Я ей разсказал: "Ты за белых стояла, иди, Колчак богатый, он тебе дороже будет плотит". Она и замолчала. [149об]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.186.Л.122-149об.