Багульник

— Да, — сдавлено произнёс я, вдруг разгадав несложный символизм подарка.

— Правда, зачем он мне? — продолжала пенсионерка, — я бы всё равно не смогла ухаживать за животным, хотя очень их люблю. Надо бы Антона в благодарность хоть чаем угостить. Как вы на это смотрите? Он вам нравится?

— Да как-то не очень, — промямлил я.

— Почему? — удивились голубые старушечьи глаза.

Стало стыдно. По-хорошему надо было до посинения отхлестать этим наполнителем Антона, а его потаскуху выкинуть из окна. Прямо туда, куда старушка выливает мочу. Но я слишком долго соображал в чём прикол, а когда понял, парочка уже удалилась. А если бы понял сразу, вот в ту же секунду, то что, встал бы и раздавил нахалу несколько угрей? Я честно задал себе этот вопрос и также честно ответил: "Нет". К счастью, Марь Михайловна, повертев в руках пакет, сказала:

— И всё же, к чему был этот презент? Отдам Зинаиде Петровне, она любит котов. Надеюсь, погода будет хорошая и она придёт.

— Дело хорошее, — говорю я.

— Так когда Зинаида Петровна придёт, я вас зову?

— Зовите, зовите! Всего доброго, Марь Михайловна.

— Всего доброго.

Я бухнулся на кровать в расстроенных чувствах. Это ж надо было выбрать место для уединения! Ублюдок-нарцисс Антон, который настолько любит себя, что может издеваться над глубокой старухой. Или алкаш Толик, спящий под рододендроном, который он считает багульником. Бабушка, которая затерроризировала всех своей мочой. Да и я хорош, хожу тут, умные мысли мыслю, губы отклячиваю, а никому так и не помог. Всё понял, а смелости, чтобы своротить челюсть Антону так и не хватило. А ведь он не сильнее меня, разве что вертлявей, наглее, нахрапистей. Я представил, как бью его вырванным с корнем рододендроном, а напуганная шлюха смотрит на нас из окна, и немедленно впал в прелесть.

Чтобы отвлечься, я решил перечитать замечательнейшего Воннегута. Мне досталась "Бойня номер пять, или Крестовый поход детей". Там Воннегут, американский пехотинец, переживший бомбардировку Дрездена, обманул всех. Он мог написать морализаторский талмуд на шестьсот страниц с окопами и каннибализмом. Мог нажить себе на войне большое литературное имя! Так поступают почти все, спекулируя на тяге сволочей к жаренному. Уроды ждали мясных строчек, которые глодали, как спелый шашлык. Штыковых атак, оторванных ручек-ножек, чтобы воющая мать качала на руках высохшего ребёнка... вот что нравится публике! Все газетчики мира издрочились бы на воспоминания Воннегута. Только успевай рассказывать, как строчил из автомата по такой же, как ты, пехоте. Но Воннегут, ах — красавец-Воннегут, ты наподдал всем сволочам! Они умылись собственными слюнями! Войны в твоей книге почти что и нет! Зато есть инопланетяне, конгресс офтальмологов и пьюти-фьют! Курт преодолел искушение прославить себя, когда с бульдожьей мордой стоят на трибуне и впаривают новому поколению о том, что ты всех победил и от смерти освободил. Какой же ты молодчина, старина Воннегут!

Я читал до самой ночи, пока из коридора не донёсся сдавленный хрип. Я прислушался. Всхлип повторился, и больше не нужно было играть в угадай мелодию. Из комнатки Марь Михайловны в коридор пробивался свет, и я постучал о косяк:

— Можно?

Женщина ответила подавленным всхлипом.

— Можно? — повторил я.

— По... подождите.

Она сидела на диване. Платье задралось по колени, отчего я впервые увидел искорёженное, узловатое тело. Точно кто-то тренировался вязать на Марь Михайловне морские узлы. Сама она походила на выкопанный из земли клубень. Такой плод удивлённый ребёнок, впервые взятый на картошку, сразу бежит показывать родителям. Дурное мясо, нагулянное не на майонезе, а на застоявшейся в членах крови. Наверху трясущаяся от слёз голова. По ней размазаны ещё теплящиеся голубым глаза. Старушка дрожит, глазной сок плещет то на чуть-чуть отвисшие щёки, то на мучные руки, то на простыню.

— Из-за чего вы плачете? — хотя я прекрасно знал из-за чего.

— Все меня здесь ненавидят.

— Из-за чего?

— Как будто вы не знаете? — больше с надеждой, чем с сарказмом произнесла Марь Михайловна.

— Знаю. И что в этом такого? Со всеми бывает. Посмотрим, какими они будут в старости. Ничего ведь страшного.

— Это... это "ничего страшного", потому что "нестрашное" случилось со мной, а не с вами!

— Ну уж, перестаньте...

Я не к месту топтался в дверях и зачем-то заметил в углу эмалированный белый горшок с крышкой. Рядом с ним стояла розовая пачка наполнителя "Ёшкин кот". Над ними суровели дешёвые иконы — чуть ли не ксерокопия, наклеенная на толстую картонку. Женщина опознал мой взгляд:

— Я вот... вот недавно крестилась. Перед смертью-то. Батюшка даже сюда приехал, я ведь не могу ходить. А православным же нельзя с собой кончать... — её губы задрожали, — иначе в ад попадёшь. Но я ведь уже живу в аду, понимаете, в аду? Как там у Гёте, помните? Ад менее жесток, чем люди! Хотя и я хороша... но ведь, понимаете... понимаете, я не со зла. Я перед ними сотню раз извинялась!

Ещё не выцветшие глаза, где в синь брызнуло капилярно-красным, уставились на меня. Лицо, хранившее остатки былой гордости, тряслось. Челюсть у старушки ходила ходуном и она смотрела так жалостливо, так горько, что мне сентиментально захотелось обнять её. Но мы всё-таки были чужими людьми и это создало бы дополнительную неловкость.

— Ну не переживайте вы так. Почему бы вам не обратиться к социальным работникам? Они помогут. Это их обязанность.

— Я пыталась! Один раз ко мне приходила женщина, помогла, конечно, с продуктами... принесла их из магазина, спасибо ей... но в остальном сочла меня ходячей и посоветовала либо самой... самой выносить, либо пользоваться памперсами. А где же... где же такие памперсы, чтобы на такого слона... сл... — она уже плакала, — по... раз... размеру найти?

Это были слёзы интеллигентной женщины, чьё неловкое положение так диссонировало с её культурой. Будь на её месте деревенская бабка или дурная старуха, так просто отмахнулась от проблемы или вообще сливала бы мочу прямо на голову Антона, радостно при этом визжа. Ещё и с десяток драных котов завела бы. Но передо мной рыдало постаревшее существо, воспитанное на Вагнере и Чайковском, и ей было неловко не столько за себя, а за то, что её постыдная тайна известна другим. В том числе и мне, совсем новому и совсем юному жильцу.

— Погодите, — говорю я, — ну ведь должно быть какое-то решение. Может вам переносной... такой... с ручкой, ну... с ручкой купить, а? Вы с ним сможете спускаться вниз?

— И как это будет выглядеть, вы представляете? А если он опрокинется прямо на лестнице? Вы представляете какой позор?

— Но ведь это лучше, чем сейчас, — произношу я тихо.

— Нет, не лучше! — голос пенсионерки совсем сдал, — пожалуйста, уйдите!

Не буду врать — пересиливая отвращение, я предложил услуги моченосца. Это привело старуху в ярость. Она оскорбилась, что молодой человек, который может потратить силы на стихи или музыку, будет носить чьи-то протухшие ссаки. Мне хоть и неприятно, но, в общем-то, нетрудно, а ей — и то, и то. Марь Михайловна лишь раскачивалась на диване и просила:

— Мне очень... очень стыдно. Пожалуйста, уходите... пожалуйста, УХОДИТЕ!

Оказавшись у себя в комнате я подумал, что обсуждать со старушкой способы транспортировки её мочи — это карьерный рост и серьёзный жизненный успех. Каламбур должен был меня развеселить, но вогнал в ещё большую тоску. Я повалился на кушетку и задумался. Вот так вот живёшь всю жизнь, преподаёшь классическую литературу, уважаешь оперу и высокую европейскую культуру, а потом бац, твои ноги опухают настолько, что даже доковылять до туалета не можешь. И какой тогда прок от Шекспира? Скорее один вред — он научат поступать благородно даже в паскудной ситуации.

Утром, не найдя Толика под рододендроном, я постучал в его комнату. Открыло знакомое лицо цвета багульника.

— Слушай, командир... тут такое дело?

— Ну?

— Дядь Толь, ты же знаешь, что Марь Михайловна льёт ссанину, — промямлил я.

— Ндэ-э... По ней часы можно сверять.

— Давай так, я тебе буду платить, а ты выносить? Поговорим с ней. Она согласиться, потому что вас давно знает. Я-то для неё чужой.

— Сколь? — прищурился Толик.

— Косарь за месяц. Тут делов-то раз в день на пару минут.

— Ну... предложение заманчивое, — Толян аж протрезвел, — ну ты войди в моё положение... я добрый человек, цветы люблю, но меня жена перестанет уважать, если я буду таскать чужие горшки.

В разговор из комнаты ворвалось чудище. Невидимый коммунальный монстр заорал:

— Он те чё, опущенный, чтобы ссанину таскать!? Вот тебе больше всех надо — ты и носи! А бабке своей скажи, чтобы пила воды меньше, тогда и в сортир ходить не будет! Понял, урод?

— Чё орёшь-то, овца! — крикнул я поверх Толика

— Эээ, — покачал головой мужик и туманно погладил дверь, — а ты знаешь, что багульник ещё называют даурским цветком?

Боже ж ты мой, да он реально поехал на почве рододендрона! Хотя, надо сказать, куст был куда приятней жены-алкоголички. Большой такой, нежный. В него хотелось зарыться лицом. А вот в алкоголичку как-то не очень. Пришлось распрощаться и сесть подумать на кухне. Там как раз обедал Антон. Веснушек на нём стало ещё больше, они перепутались с угрями, но Грищенко почему-то не казался раздолбайским парнем из частушек, а ходил взведено, как отпущенная пружина, туда — колкость, сюда — шуточка. Захотелось дать ему под зад, чтобы тот зазвенел, как игровой аппарат и сломался.

— Чё, проникся ароматом Коко Шанель? — заулыбался парень.

— Ага.

— Подарил вот бабыле кошачий наполнитель. Мож им будет пользоваться. Я так понял, ты не допёр до сути?

— Это ты типа ей одолжение сделал? Типа помог? — с вызовом ответил я.

— Ну да, а что?

— Да она полночи из-за тебя проплакала. И не стыдно старую женщину доводить?

Слова звучали слишком поучающе, отчего Антон только пожал плечами:

— Ну и хорошо. Больше рыдает — меньше ссыт.

Возможно, не найдя лучшего выхода, я бы огрел парнишку чайником, но в кухню вдруг заскочила крохотная старушка. Работа библиотекаря наложила на Зинаиду Петровну профессиональный отпечаток. Женщина ссохлась, превратившись в заложенный в книгу кленовый лист. Зинаида Петровна шустро носилась с кухни в комнатку, заваривая чай и накладывая в вазочки варенье. Марь Михайловна вроде бы оправилась от ночной истерики, и нигде не было видно ни горшка, ни пачки наполнителя для кошачьих туалетов.

— Мы с Зинаидой Петровной больше пятидесяти лет в одной библиотеке проработали. Даже и не знаю, что вам, молодому, может быть интересно. Зина тоже пережила войну, вы... слушаете?

— Да, — я отхлебнул кипятку.

— Расскажи, Зина, как тебя немцы давили...

— Да что рассказывать, — улыбнулась сухонькая старушка, — я выросла в деревеньке под Смоленском. Во время оккупации играла на дороге летом. Мне было-то пять или шесть лет. А тут немцы на легковой машине. Увидели меня, а я их. Я застыла. Водитель тоже... потом посмотрел на приятелей, так руль на меня повернул и машина на меня поехала. А дорога-то сельская — я на колхозный выпас побежала. Машина за мной. Слышу хохот, догоняют... кричат что-то и хохочут. Ну, я до оврага добежала и там упала. А немцы уехали. Не знаю, может это они так дурачились? Решили меня попугать? Знаете, до сих пор этот случай вспоминаю. Никак не могу понять в чём дело. Думаю просто пугали.

— Ну да, — говорю я, — просто пугали.

— А потом, когда уже эвакуировали меня, я ходила смотреть, как немцы этот дом строят. Хлеб им давала. Здесь мы с Марьей Михайловной и познакомились. Сами недоедим, а им пару кусочков принесём. Жалко их было.

— Ну да, — повторяю я, — жалко.

— Вам интересно?

— Да... просто... это тяжёлые вещи. Скажите, а немцы убивали в вашей деревне?

Зинаида Петровна заговорила:

— Ну, помню, двух военных расстреляли, не захотели в плен брать. Они при отступлении спрятались в доме одном. Мужиков расстреливали, если им что-то не нравилось. А знаете, что меня при этом больше всего поразило? Что вот пристрелят кого-нибудь, хотя это, конечно, редко случалось, а вечером или через день танцы. И на эти танцы все деревенские девки бегут табуном. Ну... это ещё поначалу было, до того, как угонять в Германию стали. Так вот, у них, значится, девок, соседа только что убили, а может отца, а они хотят плясать с теми, кто это сделал. А потом... потом понятно что. Зато домой еду приносили. Так многие семьи и пережили войну. Я бы не стала их осуждать. Я запомнила, как один немец конфетки мне дарил. Добрый был парень. По-разному, в общем, было.

Подумалось, как мало требуется человеку, чтобы плохой поступок уравновесить хорошим — всего-то и нужно, что противопоставить убийствам конфетку. Позже от Марь Михайловны я узнал, что Зинаида Петровна так и осталась старой девой. Она никогда не была с мужчиной. Кто знает, быть может во всём виноваты детские воспоминания о женской верности?

— Зинаида Петровна, — спросила хозяйка, — вы не слышали когда обещают дождь? Что-то давненько ливня не было.

— Ой, Марья Михайловна, это надо телевизор смотреть!

Не знаю, зачем я находился со старушками в одной комнате. Что я хотел узнать, кому хотел помочь? Я чувствовал себя неуютно, как заброшенный в другую эпоху. Передо мной сидели настоящие интеллигентки, которые никогда не ругались матом, а я всё ещё искал глазами упаковку "Ёшкин кот", чтобы отпиздить наполнителем Антона с подлой фамилией Грищенко. Интересно, куда именинница его дела? Наполнитель, не Антона.

— Марья Михайловна, — подруги всегда называли друг друга по отчеству, — вы так мало чая пьёте. Давайте ещё налью.

Старушка сделала попытку подлить хозяйке чая, но та поспешно отодвинула чашку.

— Нет-нет, спасибо. Лучше гостя угостите.

С запоздалым содроганием я понял, почему Марь Михайловна старалась пить чай маленькими глотками. Он ведь всё равно был совсем не горячий. Непроизвольно сжались кулаки. Я так и просидел, напрягшись, всё чаепитие. В голове возник самый логичный план: нужно проводить Зинаиду Петровну до крыльца, а там рассказать ей про бедственное положение подруги. Она ведь такая милая старушка и не откажет в помощи.

— Зинаида Петровна, а дождя не обещали?

— Нет, Марьяна Михайловна, не обещали. Вы же уже спрашивали.

В таком тоне они и общались ещё с час, а потом Зинаида Петровна собралась уходить.

— Я вас провожу, — сказал я.

— Премного благодарна, — тепло улыбнулась она, — я вас внизу подожду. Отнесу пока на кухню посуду.

Когда я попытался проследовать за женщиной, Марь Михайловна крепко схватила меня за запястье:

— Если вы попросите ей об этом, — её голубые глаза затвердели, — я покончу с собой. Такого позора я не вынесу. Ещё не хватало, чтобы культурная дама чужие помои таскала. Пожалейте меня и ничего... заклинаю, ничего не говорите Зине.

— Обещаю, что ничего ей не расскажу, — сказал я чистую правду.

Вместо того, чтобы проводить Зинаиду Петровну, я сходил в хозяйственный и отыскал там большое бежевое ведро-туалет. Устройство было крышкой, ручкой и его вполне можно было переносить по лестнице. С таким вот презентом меня и застал Антон. Я не удивился, что он нигде не работал и шатался по дворам — такие вихлястые люди с быстрыми пальцами обычно шабашат мошенниками.