Багульник

Володя Злобин

Багульник

Некоторое время я жил в старом двухэтажном доме ещё сталинской постройки. Здание переболело цингой: кирпичная кладка выпала, как молочные зубы, и стены со всех сторон подпирали чёрные брёвна. В сталинке всего-то и было, что четыре квартиры или, лучше сказать, комнаты. Но совмещённый санузел, как и кухня, присутствовали только на первом этаже. Я никогда раньше не видел такой странной архитектоники.

— Дом строили пленные немцы, — объяснила мне соседка по этажу, — я помню, как их сюда пригнали. Я была совсем девочкой... знаете, к ним никто не испытывал злобы. Скорее, смотрели с любопытством... а ведь недавно закончилась война, у всех погибли близкие, и я ходила подкармливать пленных.

Женщина говорила бы и дальше, если бы я не поторопился её описать. Соседкой оказалась невероятно грузная старушка. Ей было за восемьдесят и у неё страшно опухли ноги, руки, бёдра... да вообще всё, кроме лица. Она не была именно что толстой или жирной, а как бы вспученной, больной водянкой, будто её надули, словно воздушный шарик. Но лицо миловидное, оно не обвисло, как у бульдога, а сохранило библиотечную проницательность: грустные голубые глаза, короткие седые кудри — Марь Михайловна следила за собой и не собиралась покрываться мхом, но тело... на тело пенсионерки нельзя было смотреть без ужаса. При росте в метр шестьдесят весила она столько же. Особенно досталось ногам. Это были две слоновьи тумбы, где голени оставались такими же толстыми, как бёдра. Женщина уже не поднимала ноги, но передвигала их, отчего душу царапал шаркающий, больничный звук. Сначала она отклеивала от пола правую пятку, кривилась, потихоньку несла ногу вперёд и через несколько долгих секунд делала осторожный шажок. Затем всё повторялось по левому флангу.

Здесь и начинается история, которую я бы хотел рассказать. Возможно, она вам не понравится, потому что весьма дурно пахнет. Так как туалет в доме был всего один, пенсионерке, чтобы сходить в уборную, приходилось спускаться по лестнице на первый этаж. Она могла это сделать, но с огромным трудом, потратив на хоббитовское путешествие туда и обратно около часа. Поднимать грузное тело на негнущихся ногах доставляло женщине катастрофическую боль. Марь Михайловне порог-то было сложно переступить, а что говорить про целую ступеньку, которых было ровно двадцать штук. Соответственно, пенсионерка ходила в туалет лишь по неотложным делам. А малую нужду справляла в ночной горшок. Откуда я об этом узнал? Дело в том, что старушка опорожняла его через подъездное окно второго этажа. Прямо на улицу. Мне рассказал об этом другой жилец:

— Да бабыла уже весь дом затрахала тем, что льёт ссанину на улицу. Это ещё хорошо, что сейчас не зима — там такая жёлтая лужа во дворе образуется. Хотя не... зимой запах не слышен, но сейчас, летом... ты выйди на задний двор, понюхай. Мы даже окна не можем открыть, всё мочой провоняет!

Парня звали Антон и он был моего возраста. Фамилия у него оказалась въедливая, как моча — Грищенко. Он оказался весь из себя такой современный и продвинутый, закончив расширять кругозор на Жане Фреско. Парень был вертлявым, слишком подвижным и похожим на рыженького глиста. На вытянутом лице горели ехидные веснушки. Ему бы в напёрстки публику обманывать или на привозе торговать, а он тут, передо мной, распинается о надоевшей ему бабке. Грищенко показался мне опасным хорьком — не смотря на то, что он никому не выплёскивал мочу на голову, было ясно, что проблем он может создать больше, чем полоумная бабка.

— Представляешь, каждую ночь, когда бабыла думает, что все спят — а я то как раз ночью и не сплю, она выползает из своей берлоги и проливает золотой дождь из окна. Несколько минут брызжет! Такое ощущение, что она канистру каждую ночь нацеживает.

С самого начала я встал на сторону старухи. Она не походила на безумную кликушу, отравляющую всем жизнь. Ну, знаете, все эти сумасшедшие собачницы или кошатницы, герои помоек и фанатки навязчивой идеи, вроде особой пикировки помидор, о которой рассказывают год за годом. Нет, женщина пребывала в здравой памяти и вела себя адекватно. Если не считать того, что опорожняла горшок на улицу. Но что ей оставалось делать? При всём желании Марь Михайловна не могла снести горшок на первый этаж и вылить содержимое в унитаз. Она сама кое-как спускалась в уборную. А всем известно, как часто старых людей мучает недержание.

— Гм, вы не пробовали туалет на второй этаж провести? — предложил я.

— Ха-ха, а ты вообще сюда надолго?

Антон неприятно осклабился, выдвинув вперёд острую мордочку.

— Да этот дом ЖЭК вообще мечтает снести! Чтобы от него ни черта не осталось! Он же разваливается! Мой сосед заявку на капремонт писал, но не включили в программу, потому что здесь всего четыре квартиры. Да и бойлер в соседнем здании, вода кое-как по трубам ходит. Вот вроде и строили немцы... слышал же? Но так говняно построили, точно и не они делали.

Неожиданно мне в голову пришёл очевидный вариант:

— Слушай, так что, у Марь Михайловны нет родственников, кто бы за ней ухаживал?

— Не, — отмахнулся собеседник, — она здесь одна живёт. Быстрей бы сдохла.

— А вы? — спросил я, глядя Антону прямо в глаза.

— Я?

— Верно-верно.

— Что верно? — я же говорю, Жан Фреско — это его потолок.

— Ну, может ты будешь выносить или сосед? Как его, Толиу? Поухаживали бы за старухой. Все проблемы бы сразу решились.

Я предложил этот вариант чисто для того, чтобы позлить Антона. За десять минут нашего знакомства, когда я готовил на кухне обед, а он, перескакивая с места на место, пил абрикосовый сок, мне несколько раз хотелось прижать вертлявое, чуть угревое лицо к сковородке. Подумалось, что там он всё равно продолжит кататься, как сыр в масле.

— Я... выносить ссанину чужую? Эээ... хх-а-ха-а! — расхохотался Антон, — оценил, оценил, товарищ! Ладно, пойду. В качалку пора.

С новыми мыслями я поднялся к себе. У Марь Михайловны как всегда было незаперто, но я не стал туда заглядывать. В общем-то, меня не волновала чья-то маленькая коммунальная герилья. Ну пусть старуха выливает мочу через окно второго этажа и кого-то это бесит. Мне же с ними детей не крестить. На площадке я всё-таки принюхался. Непонятный запах шёл от серого подоконника в оспинках. Рама как будто была затворена. Я приоткрыл окно, осторожно выглянул наружу и чуть не опорожнил кишечник. Зацепившись о порыжевший карниз, от фундамента дома поднимался густой, почти осязаемый аммиачный аромат. От него буквально слезились глаза. На моей памяти, так пах казарменный туалет. Я задраил окно и пошёл в ванную ополоснуться — хотелось соскоблить с себя липкие старушечьи ссаки.

Ночью я проснулся от непонятного грохота. Будто кто-то скрёб граблями по камню или металлу. Покарябает секунду и остановится. Потом опять. Звук был неприятным, но оклемавшись со сна я сформулировал его в более точную метафору — как будто-то по полу что-то тащили. Прежде чем отворить дверь, я покашлял, давая спасительное время и вышел в коридор. Там в одной ночнушке, прикрывавшей грузное тело, стояла Марь Михайловна. Я успел заметить, как она закрыла белым подолом такой же белый эмалированный горшок.

— Доброй ночи, — сконфужено поздоровалась женщина.

— Доброй, — я сделал вид, что ничего не заметил и стал спускаться по лестнице, — вот иду воды попить. Вам принести чего-нибудь?

Видимо, старушка не умела врать — этому её в институте не учили, поэтому она промямлила что-то глупое, вроде того, что вышла подышать свежим воздухом. Между тем, я прекрасно видел ручку горшка, выглядывавшего у неё из-за ног. Я спустился в туалет, демонстративно включил воду и подождал минут десять. Когда я вернулся, на площадке уже никого не было. В воздухе ощутимо пахло затхлой мочой.

Днём я решил прогуляться. Было неожиданно увидеть за тоталитарным домиком пусть запущенный, но буржуазный садик. Рыжели худенькие лилии, одичавшие люпины пытались перебраться в соседний двор и как инопланетные антенны торчали высокие синие дельфиниумы. Никаких тебе роз и тюльпанов — вместо них местные наркоманы кинули россыпь мака, которая теперь уже взошла пулевыми ранениями. Единственное, что привлекало взгляд, это шикарный куст рододендрона. Он доходил мне почти до груди и пушился густой, сиреневой копной. Вдобавок под рододендроном на расстеленных газетках лежало мужицкое тело:

— Знаешь, как называется это растение? — спросил пьяница. Это как раз был Толик с первого этажа. Не дожидаясь ответа, соседушка продолжил, — может показаться, что это рододендрон, который... — ему стало дурно и мужик закатил глаза, — который называют азалией, но... но правильнее называть его багульником.

Лекция про багульник и рододендрон мне очень понравилась, поэтому я сказал:

— Добрый день.

— Добрый, — сказал Толик и утомленно смотрел на меня из-под куста рододендрона. Ветер трепал его чёрные волосы и пытался пьяное тело завернуть в газетку. Наверное, чтобы выкурить. Мне нечего было сказать, поэтому я заметил одну странность.

— Мм, Толя, а почему вы лежите под багульником, а не сидите на скамейке?

И я указал на скамейку, торчащую посреди цветника. В отличии от рододендрона, росшего с краю дома, та стояла почти у его фундамента. Расположена она была весьма хорошо: можно было взгромоздиться на старое дерево и решить, что ты находишься не на городской окраине, а в дачном саду.

— На этой что ль? — Толик мотнул головой.

— Ага.

— А ты сам попробуй.

— В смысле?

— Ну сядь, посиди. Я на тебя посмотрю.

Ради интереса я примостился на скамейке. Поначалу всё также качались люпины, осыпая в траву фиолетовые чешуйки, но когда ветер выкатил из-за облаков солнце, в нос ударил отвратительный запах. Я оглянулся и увидел, что окно второго этажа выходило как раз на сад. А вон и металлический карниз, объеденный ржавчиной. У потемневшего фундамента воздух даже плыл, как при сорокаградусной жаре, окислялся прямо на моих глазах и я поспешил к дяде Толе:

— Теперь понятно. С подветренной стороны что ли?

— Ага, — грустно кивнул он, — жена меня затрахала — сделай скамейку, сделай скамейку, чтобы было где посидеть, выпить по-людски, не в этой же конуре...

Я пожал плечами:

— Слушайте, что вы ноете все по поводу этой ссанины. Позвоните социальным работникам, укажите, что есть неходячий жилец. Ему требуется помощь. Вот и все ваши проблемы.

— Ааа, — махнул рукой Толик, — Бог с ней! Ты знаешь, что багульник многолетнее растение? Ну, как зэка.

Дядя Толя посмеялся сточенными зубами и повернулся на другой бок. Газетки под ним приятно зашелестели вчерашней правдой. Дело принимало межклассовый характер. Нужно было выслушать последнюю сторону. Дверь в комнату Марь Михайловны была приоткрыта. Я спросил:

— Можно?

Из глубины прокричали громче чем требуется:

— Открыто!

Я зашёл в комнату, готовясь к убийственному старушечьему запаху, но его не было. Как и ковра на стене, которую занимал огромный шкаф с книгами. Столик, телевизор, кресло, диван, молодые фотографии в рамках, в углу — иконы. И ни одного окна. Это меня озадачило и после обмена любезностями я спросил у Марь Михайловны:

— Скажите, а почему у вас окна нет?

Старушка с трудом пыталась подняться с кресла. Клюка на которую она опиралась, валялась на чистом полу. Женщине было не за что зацепиться, поэтому, приподнимаясь на несколько сантиметров, она снова падала в кресло. Входила она в него так плотно, что на высокой ноте вырывался звук. Пришлось подать грузной даме руку. Я ощутил вес не человеческого тела, а целого века и кое-как помог старушке подняться на ноги. Но лишь затем, чтобы она начала бестолково суетиться:

— Чаю? Кофе? Быть может печенья? Молока?

— Да я чай и кофе не пью, спасибо.

— Почему?

— Да так, просто. Так почему у вас нет окна?

Марь Михайловна, пораздумав с минутку, опустилась в кресло:

— Так заложили несколько лет назад. Оконный проём крошиться начал, вот его и заделали. Представляете? Теперь вот днём дверь открываю, чтобы свет в комнату шёл, а электричества сколько жгу...

— И никуда отсюда не выходите? — поинтересовался я.

— Разве что на кухню, а так нет... а куда мне выходить? Старая я уже. Восемьдесят третий год идёт.

— Кто же вам тогда продукты приносит? Чай, кофе?

— Подружка моя, Зинаида Петровна. Вместе пятьдесят лет в областной библиотеке отработали. Вот на днях собирается прийти чай пить. Вы тоже заходите. Хотя вам, наверное, неинтересно с нами, старухами.

Голубые глаза дрогнули, как и мой ответ:

— Почему же, обязательно зайду.

— Спасибо. Нам будет очень приятно. Скажите, а вы не слышали погоду на завтра? Обещают ли дождь?

— Как-то не интересовался.

Дальше мы болтали о литературе. Не сказать, что у Марь Михайловны были огромные знания, но это были знания классические. От эпоса о Гильгамеша до 60-70-х годов ХХ века. Добротного филолога было видно издалека. Женщина могла даже цитировать отдельные отрывки из Державина, и порой шутила так, что я не мог по достоинству оценить услышанное. Я похвалил её библиотеку и это доставило пенсионерке большое удовольствие. Такую библиотеку, которая обязательно во всю стену, собирают целую жизнь, чтобы потом внуки не знали куда от неё избавиться. Старушка разрешила взять что-нибудь почитать, и я выбрал Курта Воннегута.

— А вот Воннегута, к сожалению, я совсем не читала...

Марь Михайловна хотела добавить ещё что-то, но в дверях неожиданно нарисовался Антон. Такой же нахальный и вёрткий, как вчера. Из-за мужского плеча выглядывал телефон с девушкой. На лицо спутница Антона была такая же, как её глянцевая приблуда — плоская, ненужная по жизни женщина с задранным носиком, как будто расплющенным о стекло. Антон был весел и поздоровался:

— Здравствуйте Марь Михайловна. Привет, соседушка.

— Здравствуйте, Антон, — женщина немножко испугалась. Её щеки слегка задрожали, отчего по лицу сначала потекли белые кудри, а затем и глаза. Было видно, что Антон порой заглядывает к пенсионерке, чтобы поиздеваться. Похоже, на сей раз я спас женщину от экзекуции.

— Я вот вам подарок решил сделать.

Грищенко поставил у притолоки большой пакет кошачьего наполнителя. Запомнилось, что он назывался: "Ёшкин кот". Розовый такой, с нарисованным в мультяшной манере котом. Я как-то не сразу понял ситуацию, ведь у старухи не было никакого кота, что она растроганно и подтвердила:

— Антон, спасибо, конечно, но ведь у меня не водится домашних животных...

— Я знаю, Марь Михайловна, — улыбнулся рыжий, — но вы всё равно пользуйтесь, пользуйтесь. Всего доброго! И тебе пока, соседушка.

— Антон? — крикнула бабушка.

— Да? — парень напрягся уже в повороте.

— Погоду на завтра не знаете?

— Нет, откуда, — пожал плечами парень.

Девушка вульгарно расхохоталась, и пара удалилась. Пенсионерка с удивлением рассматривала пакет для кошек:

— Смотрите какой пакет красивый. Нарядный. И кот какой задорный нарисован. Знаете, всегда любила кошачьих. Антон прямо как чувствовал!

— Да, — сдавлено произнёс я, вдруг разгадав несложный символизм подарка.

— Правда, зачем он мне? — продолжала пенсионерка, — я бы всё равно не смогла ухаживать за животным, хотя очень их люблю. Надо бы Антона в благодарность хоть чаем угостить. Как вы на это смотрите? Он вам нравится?

— Да как-то не очень, — промямлил я.

— Почему? — удивились голубые старушечьи глаза.

Стало стыдно. По-хорошему надо было до посинения отхлестать этим наполнителем Антона, а его потаскуху выкинуть из окна. Прямо туда, куда старушка выливает мочу. Но я слишком долго соображал в чём прикол, а когда понял, парочка уже удалилась. А если бы понял сразу, вот в ту же секунду, то что, встал бы и раздавил нахалу несколько угрей? Я честно задал себе этот вопрос и также честно ответил: "Нет". К счастью, Марь Михайловна, повертев в руках пакет, сказала:

— И всё же, к чему был этот презент? Отдам Зинаиде Петровне, она любит котов. Надеюсь, погода будет хорошая и она придёт.

— Дело хорошее, — говорю я.

— Так когда Зинаида Петровна придёт, я вас зову?

— Зовите, зовите! Всего доброго, Марь Михайловна.

— Всего доброго.

Я бухнулся на кровать в расстроенных чувствах. Это ж надо было выбрать место для уединения! Ублюдок-нарцисс Антон, который настолько любит себя, что может издеваться над глубокой старухой. Или алкаш Толик, спящий под рододендроном, который он считает багульником. Бабушка, которая затерроризировала всех своей мочой. Да и я хорош, хожу тут, умные мысли мыслю, губы отклячиваю, а никому так и не помог. Всё понял, а смелости, чтобы своротить челюсть Антону так и не хватило. А ведь он не сильнее меня, разве что вертлявей, наглее, нахрапистей. Я представил, как бью его вырванным с корнем рододендроном, а напуганная шлюха смотрит на нас из окна, и немедленно впал в прелесть.

Чтобы отвлечься, я решил перечитать замечательнейшего Воннегута. Мне досталась "Бойня номер пять, или Крестовый поход детей". Там Воннегут, американский пехотинец, переживший бомбардировку Дрездена, обманул всех. Он мог написать морализаторский талмуд на шестьсот страниц с окопами и каннибализмом. Мог нажить себе на войне большое литературное имя! Так поступают почти все, спекулируя на тяге сволочей к жаренному. Уроды ждали мясных строчек, которые глодали, как спелый шашлык. Штыковых атак, оторванных ручек-ножек, чтобы воющая мать качала на руках высохшего ребёнка... вот что нравится публике! Все газетчики мира издрочились бы на воспоминания Воннегута. Только успевай рассказывать, как строчил из автомата по такой же, как ты, пехоте. Но Воннегут, ах — красавец-Воннегут, ты наподдал всем сволочам! Они умылись собственными слюнями! Войны в твоей книге почти что и нет! Зато есть инопланетяне, конгресс офтальмологов и пьюти-фьют! Курт преодолел искушение прославить себя, когда с бульдожьей мордой стоят на трибуне и впаривают новому поколению о том, что ты всех победил и от смерти освободил. Какой же ты молодчина, старина Воннегут!

Я читал до самой ночи, пока из коридора не донёсся сдавленный хрип. Я прислушался. Всхлип повторился, и больше не нужно было играть в угадай мелодию. Из комнатки Марь Михайловны в коридор пробивался свет, и я постучал о косяк:

— Можно?

Женщина ответила подавленным всхлипом.

— Можно? — повторил я.

— По... подождите.

Она сидела на диване. Платье задралось по колени, отчего я впервые увидел искорёженное, узловатое тело. Точно кто-то тренировался вязать на Марь Михайловне морские узлы. Сама она походила на выкопанный из земли клубень. Такой плод удивлённый ребёнок, впервые взятый на картошку, сразу бежит показывать родителям. Дурное мясо, нагулянное не на майонезе, а на застоявшейся в членах крови. Наверху трясущаяся от слёз голова. По ней размазаны ещё теплящиеся голубым глаза. Старушка дрожит, глазной сок плещет то на чуть-чуть отвисшие щёки, то на мучные руки, то на простыню.

— Из-за чего вы плачете? — хотя я прекрасно знал из-за чего.

— Все меня здесь ненавидят.

— Из-за чего?

— Как будто вы не знаете? — больше с надеждой, чем с сарказмом произнесла Марь Михайловна.

— Знаю. И что в этом такого? Со всеми бывает. Посмотрим, какими они будут в старости. Ничего ведь страшного.

— Это... это "ничего страшного", потому что "нестрашное" случилось со мной, а не с вами!

— Ну уж, перестаньте...

Я не к месту топтался в дверях и зачем-то заметил в углу эмалированный белый горшок с крышкой. Рядом с ним стояла розовая пачка наполнителя "Ёшкин кот". Над ними суровели дешёвые иконы — чуть ли не ксерокопия, наклеенная на толстую картонку. Женщина опознал мой взгляд:

— Я вот... вот недавно крестилась. Перед смертью-то. Батюшка даже сюда приехал, я ведь не могу ходить. А православным же нельзя с собой кончать... — её губы задрожали, — иначе в ад попадёшь. Но я ведь уже живу в аду, понимаете, в аду? Как там у Гёте, помните? Ад менее жесток, чем люди! Хотя и я хороша... но ведь, понимаете... понимаете, я не со зла. Я перед ними сотню раз извинялась!

Ещё не выцветшие глаза, где в синь брызнуло капилярно-красным, уставились на меня. Лицо, хранившее остатки былой гордости, тряслось. Челюсть у старушки ходила ходуном и она смотрела так жалостливо, так горько, что мне сентиментально захотелось обнять её. Но мы всё-таки были чужими людьми и это создало бы дополнительную неловкость.

— Ну не переживайте вы так. Почему бы вам не обратиться к социальным работникам? Они помогут. Это их обязанность.

— Я пыталась! Один раз ко мне приходила женщина, помогла, конечно, с продуктами... принесла их из магазина, спасибо ей... но в остальном сочла меня ходячей и посоветовала либо самой... самой выносить, либо пользоваться памперсами. А где же... где же такие памперсы, чтобы на такого слона... сл... — она уже плакала, — по... раз... размеру найти?

Это были слёзы интеллигентной женщины, чьё неловкое положение так диссонировало с её культурой. Будь на её месте деревенская бабка или дурная старуха, так просто отмахнулась от проблемы или вообще сливала бы мочу прямо на голову Антона, радостно при этом визжа. Ещё и с десяток драных котов завела бы. Но передо мной рыдало постаревшее существо, воспитанное на Вагнере и Чайковском, и ей было неловко не столько за себя, а за то, что её постыдная тайна известна другим. В том числе и мне, совсем новому и совсем юному жильцу.

— Погодите, — говорю я, — ну ведь должно быть какое-то решение. Может вам переносной... такой... с ручкой, ну... с ручкой купить, а? Вы с ним сможете спускаться вниз?

— И как это будет выглядеть, вы представляете? А если он опрокинется прямо на лестнице? Вы представляете какой позор?

— Но ведь это лучше, чем сейчас, — произношу я тихо.

— Нет, не лучше! — голос пенсионерки совсем сдал, — пожалуйста, уйдите!

Не буду врать — пересиливая отвращение, я предложил услуги моченосца. Это привело старуху в ярость. Она оскорбилась, что молодой человек, который может потратить силы на стихи или музыку, будет носить чьи-то протухшие ссаки. Мне хоть и неприятно, но, в общем-то, нетрудно, а ей — и то, и то. Марь Михайловна лишь раскачивалась на диване и просила:

— Мне очень... очень стыдно. Пожалуйста, уходите... пожалуйста, УХОДИТЕ!

Оказавшись у себя в комнате я подумал, что обсуждать со старушкой способы транспортировки её мочи — это карьерный рост и серьёзный жизненный успех. Каламбур должен был меня развеселить, но вогнал в ещё большую тоску. Я повалился на кушетку и задумался. Вот так вот живёшь всю жизнь, преподаёшь классическую литературу, уважаешь оперу и высокую европейскую культуру, а потом бац, твои ноги опухают настолько, что даже доковылять до туалета не можешь. И какой тогда прок от Шекспира? Скорее один вред — он научат поступать благородно даже в паскудной ситуации.

Утром, не найдя Толика под рододендроном, я постучал в его комнату. Открыло знакомое лицо цвета багульника.

— Слушай, командир... тут такое дело?

— Ну?

— Дядь Толь, ты же знаешь, что Марь Михайловна льёт ссанину, — промямлил я.

— Ндэ-э... По ней часы можно сверять.

— Давай так, я тебе буду платить, а ты выносить? Поговорим с ней. Она согласиться, потому что вас давно знает. Я-то для неё чужой.

— Сколь? — прищурился Толик.

— Косарь за месяц. Тут делов-то раз в день на пару минут.

— Ну... предложение заманчивое, — Толян аж протрезвел, — ну ты войди в моё положение... я добрый человек, цветы люблю, но меня жена перестанет уважать, если я буду таскать чужие горшки.

В разговор из комнаты ворвалось чудище. Невидимый коммунальный монстр заорал:

— Он те чё, опущенный, чтобы ссанину таскать!? Вот тебе больше всех надо — ты и носи! А бабке своей скажи, чтобы пила воды меньше, тогда и в сортир ходить не будет! Понял, урод?

— Чё орёшь-то, овца! — крикнул я поверх Толика

— Эээ, — покачал головой мужик и туманно погладил дверь, — а ты знаешь, что багульник ещё называют даурским цветком?

Боже ж ты мой, да он реально поехал на почве рододендрона! Хотя, надо сказать, куст был куда приятней жены-алкоголички. Большой такой, нежный. В него хотелось зарыться лицом. А вот в алкоголичку как-то не очень. Пришлось распрощаться и сесть подумать на кухне. Там как раз обедал Антон. Веснушек на нём стало ещё больше, они перепутались с угрями, но Грищенко почему-то не казался раздолбайским парнем из частушек, а ходил взведено, как отпущенная пружина, туда — колкость, сюда — шуточка. Захотелось дать ему под зад, чтобы тот зазвенел, как игровой аппарат и сломался.

— Чё, проникся ароматом Коко Шанель? — заулыбался парень.

— Ага.

— Подарил вот бабыле кошачий наполнитель. Мож им будет пользоваться. Я так понял, ты не допёр до сути?

— Это ты типа ей одолжение сделал? Типа помог? — с вызовом ответил я.

— Ну да, а что?

— Да она полночи из-за тебя проплакала. И не стыдно старую женщину доводить?

Слова звучали слишком поучающе, отчего Антон только пожал плечами:

— Ну и хорошо. Больше рыдает — меньше ссыт.

Возможно, не найдя лучшего выхода, я бы огрел парнишку чайником, но в кухню вдруг заскочила крохотная старушка. Работа библиотекаря наложила на Зинаиду Петровну профессиональный отпечаток. Женщина ссохлась, превратившись в заложенный в книгу кленовый лист. Зинаида Петровна шустро носилась с кухни в комнатку, заваривая чай и накладывая в вазочки варенье. Марь Михайловна вроде бы оправилась от ночной истерики, и нигде не было видно ни горшка, ни пачки наполнителя для кошачьих туалетов.

— Мы с Зинаидой Петровной больше пятидесяти лет в одной библиотеке проработали. Даже и не знаю, что вам, молодому, может быть интересно. Зина тоже пережила войну, вы... слушаете?

— Да, — я отхлебнул кипятку.

— Расскажи, Зина, как тебя немцы давили...

— Да что рассказывать, — улыбнулась сухонькая старушка, — я выросла в деревеньке под Смоленском. Во время оккупации играла на дороге летом. Мне было-то пять или шесть лет. А тут немцы на легковой машине. Увидели меня, а я их. Я застыла. Водитель тоже... потом посмотрел на приятелей, так руль на меня повернул и машина на меня поехала. А дорога-то сельская — я на колхозный выпас побежала. Машина за мной. Слышу хохот, догоняют... кричат что-то и хохочут. Ну, я до оврага добежала и там упала. А немцы уехали. Не знаю, может это они так дурачились? Решили меня попугать? Знаете, до сих пор этот случай вспоминаю. Никак не могу понять в чём дело. Думаю просто пугали.

— Ну да, — говорю я, — просто пугали.

— А потом, когда уже эвакуировали меня, я ходила смотреть, как немцы этот дом строят. Хлеб им давала. Здесь мы с Марьей Михайловной и познакомились. Сами недоедим, а им пару кусочков принесём. Жалко их было.

— Ну да, — повторяю я, — жалко.

— Вам интересно?

— Да... просто... это тяжёлые вещи. Скажите, а немцы убивали в вашей деревне?

Зинаида Петровна заговорила:

— Ну, помню, двух военных расстреляли, не захотели в плен брать. Они при отступлении спрятались в доме одном. Мужиков расстреливали, если им что-то не нравилось. А знаете, что меня при этом больше всего поразило? Что вот пристрелят кого-нибудь, хотя это, конечно, редко случалось, а вечером или через день танцы. И на эти танцы все деревенские девки бегут табуном. Ну... это ещё поначалу было, до того, как угонять в Германию стали. Так вот, у них, значится, девок, соседа только что убили, а может отца, а они хотят плясать с теми, кто это сделал. А потом... потом понятно что. Зато домой еду приносили. Так многие семьи и пережили войну. Я бы не стала их осуждать. Я запомнила, как один немец конфетки мне дарил. Добрый был парень. По-разному, в общем, было.

Подумалось, как мало требуется человеку, чтобы плохой поступок уравновесить хорошим — всего-то и нужно, что противопоставить убийствам конфетку. Позже от Марь Михайловны я узнал, что Зинаида Петровна так и осталась старой девой. Она никогда не была с мужчиной. Кто знает, быть может во всём виноваты детские воспоминания о женской верности?

— Зинаида Петровна, — спросила хозяйка, — вы не слышали когда обещают дождь? Что-то давненько ливня не было.

— Ой, Марья Михайловна, это надо телевизор смотреть!

Не знаю, зачем я находился со старушками в одной комнате. Что я хотел узнать, кому хотел помочь? Я чувствовал себя неуютно, как заброшенный в другую эпоху. Передо мной сидели настоящие интеллигентки, которые никогда не ругались матом, а я всё ещё искал глазами упаковку "Ёшкин кот", чтобы отпиздить наполнителем Антона с подлой фамилией Грищенко. Интересно, куда именинница его дела? Наполнитель, не Антона.

— Марья Михайловна, — подруги всегда называли друг друга по отчеству, — вы так мало чая пьёте. Давайте ещё налью.

Старушка сделала попытку подлить хозяйке чая, но та поспешно отодвинула чашку.

— Нет-нет, спасибо. Лучше гостя угостите.

С запоздалым содроганием я понял, почему Марь Михайловна старалась пить чай маленькими глотками. Он ведь всё равно был совсем не горячий. Непроизвольно сжались кулаки. Я так и просидел, напрягшись, всё чаепитие. В голове возник самый логичный план: нужно проводить Зинаиду Петровну до крыльца, а там рассказать ей про бедственное положение подруги. Она ведь такая милая старушка и не откажет в помощи.

— Зинаида Петровна, а дождя не обещали?

— Нет, Марьяна Михайловна, не обещали. Вы же уже спрашивали.

В таком тоне они и общались ещё с час, а потом Зинаида Петровна собралась уходить.

— Я вас провожу, — сказал я.

— Премного благодарна, — тепло улыбнулась она, — я вас внизу подожду. Отнесу пока на кухню посуду.

Когда я попытался проследовать за женщиной, Марь Михайловна крепко схватила меня за запястье:

— Если вы попросите ей об этом, — её голубые глаза затвердели, — я покончу с собой. Такого позора я не вынесу. Ещё не хватало, чтобы культурная дама чужие помои таскала. Пожалейте меня и ничего... заклинаю, ничего не говорите Зине.

— Обещаю, что ничего ей не расскажу, — сказал я чистую правду.

Вместо того, чтобы проводить Зинаиду Петровну, я сходил в хозяйственный и отыскал там большое бежевое ведро-туалет. Устройство было крышкой, ручкой и его вполне можно было переносить по лестнице. С таким вот презентом меня и застал Антон. Я не удивился, что он нигде не работал и шатался по дворам — такие вихлястые люди с быстрыми пальцами обычно шабашат мошенниками.

— Чего, подарок невесте несёшь? — пошутил Грищенко.

— Ага, твоей.

— Эээ...

— Где она кстати? Всё к зеркалу носом прижимается?

— Чё-то я не понял... ты чего, обиделся?

Я занёс ведро-туалет в свою комнату. Может приобретение как-то поможет женщине? Я представил, как она пыхтя и перетаскивая ведро со ступеньки на ступеньку, ползёт вниз. Но вот одно неверное движение — клюка зацепилась о пластмассовый бок или старушка неаккуратно поставила туалет на край, но он, накренившись, упал вниз. Пенсионерка с несколько секунд в ужасе смотрит, как моча с водопадным грохотом бьётся о лестницу, а потом делает безуспешную, опоздавшую на несколько мгновений попытку поймать ведро. В воздух поднимается жуткое зловоние. На первом этаже хлопают двери и раздаются первые возмущённые крики. Вот-вот они поднимутся наверх и всё увидят. Старуха, вцепившись в некрашеные перила, спешно пытается залезть в свою комнату, но никак не может закинуть ногу на невысокую, в общем-то, ступеньку...

Брр! Наверное, такого сценария больше всего и боится Марь Михайловна, предпочитая проверенное временем окно в коридорчике. Я подошёл к нему и посмотрел за борт. Там распухал одичавший садик, а на скамейке, ввиду безветренного, очень душного дня, сидел Антон. Он что-то шептал на ухо своей девушке, а та привычно хихикала. Я посмотрел на ведро с ручкой, а затем на приоткрытую дверь Марь Михайловны, откуда сочилась телевизионная речь — старуха слушала прогноз погоды. Затем перевёл взгляд на Антона, потом снова на ведро и, забежав в уборную, всё-таки вышел на улицу.

Под кустом рододендрона спал Толик. На газетке валялась опорожнённая бутылка водки. Толик сонно разлепил глаза и прочитал боевое напутствие:

— А знаешь, багульник чертовски ядовит... всё зависит от дозы. Вот у меня она всегда правильная.

Антон, заметив меня с ведром, придвинул курящую подругу себе поближе и пошутил:

— Что, моченосцем устроился?

Девушка прыснула и с презрением посмотрела на меня. Под затянувшимся небом тлел огонёк сигареты. Я пожал плечами:

— Ну да, а что?

Антоха аж подался вперёд:

— Не, ты что... правда выносишь за бабылой ссанину?

— Да, — кивнул я.

— Блин... слуш, можно тебя зафотать?

— Можно, — снова киваю я.

Когда Антон навёл камеру и добавил едкий, ютубовский комментарий, я поднял пластиковый туалет на уровень груди и с силой бросил его в сторону скамейки. Я знал, что там всего лишь водопроводная вода, но они-то — нет. Я вижу, как раскрывается трефовый ротик девушки, как качается на слизкой губе сигаретка, как Антон, проявив чудеса ловкости, делает немыслимый прыжок в сторону прямо из сидячего положения.

— Ааа, ёб твою мать!

Ведро упало прямо к ногам визжащей девушки, окатывая её холодной волной. Будь там урина, тёлка оказалась бы обрызганной с головы до ног. Поднявшийся ветер подхватил случайную каплю и затушил табачный огонёк. Девка сняла очки, зыркнула на меня, на расколовшийся туалет, осторожно принюхалась к воде, а потом с ненавистью уставилась на Антона и сцедила первую на моей памяти фразу:

— А меня, блядь, бросил?

Интересно, это было существительное или наречие?

Антон не сразу понял, что облит всего лишь водой, поэтому от ужаса не находил слов. Он отряхивал одежду, которой дорожил больше, чем подругой. С неба упали первые капли дождя и глухо стукнули по расколотому сортиру. Проснувшийся от крика дядя Толик воздел себя на ноги и попытался рассказать новую историю о святом багульнике.

— Анатолий, идите в дом, — отмахнулся я от него, — дайте отдохнуть рододендрону.

На втором этаже меня ждала Марь Михайловна. Мне подумалось, что она всё видела и сейчас начнётся длинный и ненужный разговор, но женщина была обрадована другим. По её лицу блуждала детская улыбка:

— Я плохо слышу... не иначе как дождь полил?

— Ага.

— Сильный?

— Я думаю очень.

Старушка аж просияла:

— Вы думаете!? А может... может он долго будет идти?

— Долго, Марь Михайловна, долго, — успокоил я, совсем не понимая излишнее внимание к воде с неба.

— Тогда я подойду, посмотрю.

Минут через пять женщина дошаркала к окошку. Марь Михайловна улыбнулась, когда не увидела за ним сада — вместо хосты и разноцветных люпинов в небе показывали ливень. Мы долго стояли и слушали, как дождь бьёт по крыше и карнизу, стекает вниз и пенит сваи, удерживающие наш дом от сползания в пропасть. Неожиданно я осознал, почему старушка так сильно ждала дождь. Он ведь смыл все запахи, вонь, страхи, уничтожил неловкость с которой пенсионерка выплёскивала в темноту ночной горшок. Она жила от дождя до дождя, уверенная, что он решает все проблемы. Бабушка ничего не хотела менять — ей верилось, что дождь отмоет не только въедливый запах, но и чужую память.

Но во всей этой истории я больше всего думал о немцах. Причём тут они? Солдаты, которые пытались раздавить маленькую девочку и пленные, которые построили этот дом. Разве они знали, что кроха с бантиками, которая порой подбегала к ним с хлебом, потом располнеет и не сможет ходить? Немцы казались здесь совершенно неуместными. Они же рациональные, дисциплинированные, все как один с закатанными по локоть рукавами. Из немцев не получается дядей Толиков, спящих под кустом рододендрона. Кстати, откуда в цветнике взялся чёртов рододендрон? Кто и когда его посадил, да ещё и смешно обозвал багульником? Не знаю, нужно же было что-то написать про войну.