Воспоминания о революционной работе

Я должен был уехать из Самары, не помню точно, почему, очевидно, за мной была слежка, а главным образом потому, что многие возвращавшиеся солдаты меня знали.

Из Самары меня отправили в Москву, это было приблизительно в ноябре 1905 года. В Москве у меня была явка (на какой улице, я забыл), где мне дали другую явку. Таким образом, первая явка была просто передаточной явкой, где мне сказали, что бы я шёл на такую-то улицу, в такой-то дом. По этой московской явке я пришёл и помню, там было трое: один, кажется, "Дядя", другой "Марат" (кличка), они меня расспросили и дали мне явку в Иваново-Вознесенск.

Вопр. — Вы шли под одной кличкой?

Отв. — Да, "Костя". Моё настоящее имя (Полазнинское) Андрей Семёнович Власов, а сейчас я Иван Тимофеевич Селезнёв.

Приехал я в Иваново-Вознесенск как раз на следующий день после того, как убили Генкину (работница, приехавшая из Москвы, привезла оружие); её на станции арестовали, отобрали оружие и убили. На той же явке у рабочего недалёко от вокзала я встретил боевиков, которые были страшно возмущены этим, и мы решили пойти на вокзал и учинить расправу. Помню, нас было человек 7-8 вооружённых, были "Чёрный", "Костя" (не я, а другой), а остальных я не помню. Пошли мы на вокзал, обошли его и не встретили никого, жандармы куда-то исчезли, а труп Генкиной был увезён.

В областном комитете Иваново-Вознесенском тогда работали: "Лапа" председателем (Колотилов), "Химик" (Бубнов), Дунаев ("Старик"), "Трифоныч" (Фрунзе), Глебов-Авилов, Мотя (её фамилию я забыл). Там я был назначен начальником боевой дружины. Помню, был там ещё "Володя" (Новиков Василий Петрович). [14]

На квартире устроился я у одного рабочего на Песках (кажется так); он не был в партии, но сестра мужа ходила в партию, забыл, как её зовут. И была сестра жены, которая также была близка к партии. Денег у них не было, жили очень бедно. Бедно жили Иваново-Вознесенские ткачи, я это запомнил потому, что приходилось есть с ними. Помню — щи с капустой, причём капуста была зелёная, без мяса, без рыбы, кое-где плавает капуста, в праздники баловались рыбой и чёрным хлебом. Это была главная пища Иваново-Вознесенских рабочих. Ещё иногда стряпали шаньги — тот же чёрный хлеб, растянутый шаньгой, чем нибудь помазанный, да ещё картошка. Работали по многу, а получали очень мало.

Но настроение у них было тогда революционное — повышенное, это было в конце 1905 и в начале 1906 года. Я помню, вскоре после приезда был митинг за Талкой; такие митинги были каждый год, но в память чего, я не помню. Во время митинга рабочие увидали, что по другому берегу Талки карьером мчатся казаки, а за ними толпа черносотенцев, которых там было порядочно. Когда мы их увидали, расстояние было не особенно большое. Они на ходу начали стрельбу оттуда, причем один рабочий был убит, ему пуля попала прямо в [глаз], несколько человек было ранено. Народ бросился бежать в разные стороны. Мы, боевики, отстреливались, я как начальник дружины должен был уходить последним. Мы остановились на берегу реки. В это время туда заехало несколько казаков с шашками на голо, у меня был Маузер, и они накинулись на меня с трёх сторон. Я начал стрелять в них и решил, что выстрелю девять патронов, а десятый пущу в себя. Выстрелил по моим расчётам девять, приложил револьвер к виску, спустил, но оказывается я прострелял все десять. Они опешили от этой стрельбы, стоят около меня и всё-таки не берут. Я достал обойму, но она пошла вкривь, а так как я находился между моей дружиной и казаками, мои ребята не могли стрелять, можно было убить меня. Когда обойма не пошла, я бросился к опушке леса, и тогда рабочие начали с опушки стрелять, казаки от"ехали, мы ушли.

Очевидно на этом митинге был кто нибудь из провокаторов, потому что узнали, что отстреливался "Костя", ранил людей, лошадей. Я не помню, что было. После этого меня полиция знала, решили меня поймать. Дружина у нас была довольно большая. Вооружение привезли из Москвы. Были у нас Маузеры, винчестеры — московские либералы тогда нам дали деньжат и оружие. Вооружение было более или менее серьёзное. [14об]

Работа проводилась главным образом массовками, мы пользовались перерывами, окончанием смен. Зачастую устраивались массовки на дворе фабрики, но здесь всегда ходили дружинники, потому что было опасно и со стороны полиции и черносотенцев. Много выступал тогда "Трифоныч" (Фрунзе). Он очень горячо говорил, понятно для рабочих. Химик не выступал, он занимался пропагандистской работой. Он был Иваново-Вознесенским и так работал, чтобы не знали, что он работает, в массовых собраниях он не выступал. Выступал также Дунаев (он очень хорошо говорил, понятно для рабочих), выступал "Лапа", но также не часто, и приходилось мне выступать в качестве агитатора.

Был один день, когда назначили митинг, не помню где, помню на улице неподалёку от двух фабрик. Во время смены собралась масса народу притащили какую-то бочку, я влез на неё и говорил, устроили летучий митинг. Я увлёкся, вдруг раздались крики: "Казаки", а улица была запружена толпой, было очевидно более тысячи человек. Проехать полиции было нельзя, когда она начала пробираться через толпу, я слез с этой бочки. Со мною было человек 5-7 боевиков. Мы начали уходить по направлению едущих казаков в толпе. Шёл я по тротуару, около тротуара была канавка, один вахмистр очевидно заметил меня там и начал направляться по моему направлению, под"ехал вплотную, шашка наголо: "Стой!" Я иду дальше. Он опять ко мне:

— Стой, кто такой?

Говорю:

— Рабочий.

— Твои документы!

— Какие документы, когда я с работы иду.

— Не разговаривай!

Подымает он шашку, а на мне было что-то вроде плаща, я выхватываю Маузер и в упор через канавку в него — клочёк шинели вылетел насквозь. В это время дружинники, которые шли спереди, они ударили его из винчестера, его разворотило, он повалился с лошади. Мы открыли стрельбу по остальным казакам, а это было удобно, так как мы были в толпе, а они на лошадях. Казаки оттуда драло. После этого мы отправились за город, улица эта упиралась в лесок. Вскоре после того, как мы из толпы вышли, примчалась сотня казаков, но нас не нашли. Публику задержали, кой кого поколотили, а мы направились в деревню. Там в деревнях живут также ткачи, свои ребята. В одной деревне нас подобралось ещё, а всего собралось человек 15-20 и на эту ночь мы остались там. Казаки решили, что мы спустились в Слободу за Иваново-Вознесенском, где жил один лавочник, которого был сын Костя, о котором я упоминал, который был дружинником, между прочим, мы у него бывали часто. Лавочник был революционный. [15] Они приехали туда и устроили дебош, разбили лавочку, побили отца и вообще устроили тарарам. После этого не помню тогда или позже с казаками была перестрелка. На той квартире, где я жил становилось жить неудобно, потому что во первых узнали, что есть "Костя", во вторых эта сестра жены, о которой я упоминал, она была возлюбленной некоего Лебедева, который оказался провокатором. Этот Лебедев был мелким служащим, красивый парень, беловатый, высокий. После этой перестрелки, когда я убил вахмистра, были выпущены об"явления, где говорилось, что за голову "Кости" будет уплочено не помню сколько денег, и этот Лебедев занялся ловитвой за мной. Сестра мужа хозяина, где я жил, узнала об этом, меня поставила в известность. Мне нельзя было там жить, и я стал ночевать на разных квартирах у рабочих, работниц и т.д. Ребята решили, что Лебедева надо убить и убили его.

В это время в Иваново-Вознесенском была областная организация, и работать приходилось в Кохме, Середе и Тейково. Я ходил туда пешком, иногда ездил на поезде. В Кохме была довольно большая организация, и я там провёл компанию по выборам в Думу (І-ю). Пришлось бороться с кадетами на собраниях. Мы доказывали, что кадетов выбирать в Думу не нужно и вообще выбирать никого не нужно, т.к. мы бойкотировали первую Думу. От нас мы не выдвигали никого.

Когда мне стало очень тяжело в Иваново-Вознесенске, я бывал только на собраниях и заседаниях комитета, а жил в Кохме. Там также были текстильные фабрики. Организация эта была приличная, сестра "Лапы" вела работу среди женщин (Колотилова Шура) и Мотя. В Кохме был случай, что когда я жил у одного хозяина, он приревновал меня к своей жене и донёс полиции, без всякой вины с моей стороны. Вот каковы условия были для работы.

Потом нас для пользы дела, ввиду большой слежки, перебросили в Шую, и перед тем или после того, я не помню, туда же переехал Фрунзе. В Шуе я пробыл очень недолго, не помню, почему, или потому что провалили, или в связи с взрывом бомбы.

Там был такой случай: рабочие наши делали бомбы, а они делались тогда удобные для ношения и имели форму сумки для патронов. Оболочка была картонная. Бомба были сильные, я сам пробовал бросать в дерево — выворачивало с корнем. Ребята фабриковали в Шуе бомбы, и от несчастной случайности произошёл взрыв в этой лаборатории. Их убило.

Я уехал оттуда в Москву, а "Трифоныч", не помню, был ли он тогда [15об] арестован или позже.

В Москве была некоторая растерянность, перед тем был большой провал, и в Москве я не остался. Только я приехал, мне дали явку и отправили на Юг. Пароль и адрес были написаны на маленьком клочке папиросной бумаги для того, чтоб удобней было прятать. Не помню, куда я его положил, чтобы мне было удобней уничтожить, и отправился на вокзал. Когда я сидел в Москве на вокзале, там случилась какая-то кража или ещё что-то, выходы из вокзала были оцеплены, начались обыски. У меня ничего с собой предосудительного не было, мы старались его не иметь, но на всякий случай, если позовут (шпиономанией мы все страдали), я взял и проглотил этот кусочек бумажки, но помню, что явка такая-то.

Сел и поехал в Киев, пока ехал, адрес забыл, забыл какая улица, какой номер дома. Иду по Крещатику, смотрю такая-то улица, вспомнил, что именно эта улица, пошёл по ней, вижу квартира зубного врача такого-то — явка была тут. Захожу к нему, фамилии его я не помню, какая-то еврейская фамилия. Я сказал пароль, он мне говорит, идите туда-то. Пришёл на следующую явку — на комитетскую. В Киеве тогда работали меньшевики, главным образом, и это было минусом, что я большевик, но всё-таки они меня оставили и назначили начальником боевой дружины, которой там было полтары-татары. Начал я её организовывать. Был один парень в Соломинке, рабочий железнодорожных мастерских, я связался с ним и через него подобрал ещё несколько человек. Было несколько евреев в городе революционно настроенных, был один "Давыдко", здоровый парень, лошадь на скаку останавливал, и вот набралось у меня человек 15-20.

Настроение было таково — предполагались еврейские погромы, это было в 1906 году, надо было организовать дружины самообороны. Рабочих в организации было немного, организован был, главным образом, городской район. Дебаты, сходки и т.д. происходили, главным образом, на Бирже. Она находилась на Васильковской, недалеко от Крещатика, один квартал от Кузнецкого, там мы собирались, ходили массой, толпой, обменивались новостями, агитировали, узнавали, что требуется.

Поместился я вначале на Кузнечной улице у Бродского, у одной "генеральши", как мы её звали. Муж её был дивизионным врачём, генерал, но по медицине, он обыкновенно не жил дома, а она жила с двумя [16] дочерьми. Они были родственники профессора Сикорского, который был знаменитым черносотенцем, а они бывали у этой генеральши. Почему я это отмечаю — вот почему: эта генеральша, бывало, со мною сидит и говорит (она была с закваской 60-х годов): "Я всю жизнь положила на то, чтобы воспитать детей как следует, а смотрите, я ничего не могу сделать — только тряпки надо, перед зеркалом вертятся". И правда, она последнее всё отдает, а дочери ругаются. Я живу, дочери протестуют, боюсь, чтобы что-нибудь не вышло. Вот где "Отцы и Дети", вот где трагедия.

Через эту генеральшу я познакомился с Лисенко — композитором, у него были дочери: одну звали Галя, другую забыл, замечательные пианистки. У этой генеральши я прожил не долго, дочери стали сильно протестовать, а всё это об"яснялось тем, что у меня не было денег, их не было и в организации, и я не отказывался, когда меня эта генеральша кормила обедами, дочерям же было жаль. Стало неудобно, кроме того, ожидали приезда самого, а он, очевидно, был определённый реакционер.

Перебрался я на другую квартиру — около ботанического. Там была фабрика "Катык", потом шоколадная фабрика. Мне жить было не на что, есть нечего, а работницы с шоколадной фабрики утащат шоколаду, мы его пьём, это, видимо, было у нас и обедом и ужином, и до сих пор я не люблю шоколад.

Однажды в комитет поступило заявление (у нас был областной комитет Киевский и Брест-литовский) от одного буржуя, что на него напирают местные анархисты. Бандиты, именуемые анархистами, требуют у него денег, он предлагал нам несколько тысяч рублей, чтобы мы его избавили от этих анархистов. Интересный случай. Меня вызывают и говорят: "Поезжай". Я беру с собой Браунинг и еду в Брест-Литовск. Городишко маленький, там была какая-то явка у меня, знакомят меня с буржуем, я выясняю, он говорит, что его разоряет какой-то "Саша Чёрный" (не тот, который у нас был). Это был еврейчик, молодой парень, лет 19-20-ти, меня сводят с ним. Мы с ним беседуем, держа руки в карманах на спуске Браунинга. Сначала он такого тону напустил: "Зачем вмешиваетесь не в своё дело?" Я указал, что застрелить его я сумею, предварительно я ему руку вывернул, когда мы здоровались (физически я был очень сильный человек). Мы сговорились, что он на него нажимать не будет, иначе нам придётся драться, он найдет для себя других и всё в этом духе. Одним словом дело кончилось тем, что они сказали, что на этого буржуя нападать не будут и сколько-то денег он нашему комитету дал. Таким образом мы заработали кое-что на этом деле.

На обратном пути в вагоне я агитировал. [16об] Начинаю в вагоне присматриваться к публике. Вижу, едет одна дама. Начинаю агитировать, поддаётся, говорю с ней, поддаётся, я говорю, она начинает говорить больше меня и говорит о партийных вопросах даже то, что я ещё слабо себе усвоил. Она больше меня знает. Давай шутить: "Ты хотел меня агитировать, а я тебя хотела агитировать". На одной из станций она вылезла, и я не знаю, кто это был. По моему она не была большевичкой, но эсдечкой.

В Киеве положение было прескверное, не было денег. Приехал туда один парень Артём, с которым я потом встретился на С"езде (Не тот Артём Сергеев, который был здесь; это был парень южный). Приехал он от ЦК. Говорит, что надо устроить экспроприацию, и мы начали с ним думать о том, чтобы ограбить почту. Почта находилась тогда на Крещатике. Связались мы там с двумя чиновниками, один был молодой парень, предполагали пустить в ход опий. На почте была большая охрана, и мы думали дать ей папирос с опием. Но ничего не вышло, все сдрейфили. Начали думать просто о нападении на тракту, осмотрели мы с ним дорогу по Бибиковскому бульвару. В один день мы узнали, что повезут много тысяч. Нас было, кажется, 5 человек: Абрам, Артём, я и ещё 2-3 чел.