Воспоминания о революционной работе

Истпарт В.К.П.(б)

23/IV-28 года

ВОСПОМИНАНИЯ

Тов. СЕЛЕЗНЁВА И.Т. (Власова А.С.)

В начале 1900 г.г. у нас в Полазне, откуда я родом, никаких революционных организаций не было. Но я, как многие рабочие, слышал о существовании этих революционных организаций и стремился с ними связаться. Это мне удалось, только когда я попал на военную службу зимой 1903-4 года.

Почему у меня было тяготение к революционным организациям? Это понятно, так как я простой рабочий уралец — прокатчик. Работать я начал с 14-ти лет, и тут интересно будет отметить, что когда я начал работать истопником, то поленья дров, которые я бросал в топку, были длиннее меня.

С одной стороны работа с малых лет, с другой стороны остатки старого крепостнического духа, когда рабочий считался за пол-человека, когда полиция, урядники и наши старшины были и царём, и богом — всё это давало себя чувствовать, [колотило], возмущало. Помню, был такой случай, который до сих пор сохранился в моей памяти, следовательно, он сыграл некоторую роль. Как и все уральцы, мой отец имел маленький домик и усадьбу. И вот в одно время, когда он не работал, заболел, заводоуправление решило эту усадьбу у него отобрать. По этому поводу я ездил сюда в Окружной суд, в Пермь и обратился в консультацию адвокатскую для бедных, куда меня направили. Потом оказалось, что эта консультация, адвокат, с которым мне пришлось иметь дело, был доверенным юрисконсультом Абамелек-Лазарева, помещика, которому принадлежала [Полазня]. И дело кончилось тем, что отцу через силу пришлось идти работать, чтобы сохранить усадьбу.

Можно отметить, что у нас в Полазне не было организации, но народ имел уже бунтарское настроение, которому не было иного выхода, как в драках. Культурной работы как таковой там не велось, библиотека была в плохом положении. Там имелись журнал "Паломник" и приложение к нему, разные церковные журналы с божеским уклоном. Были все предпосылки для создания организации, только не знали, как приступить к ней, не было связей с существующими организациями.

Осенью 1903 года я был призван на военную службу и отправлен в Орёл, в Перми мы остановились только на пункте. До 1903 года, как я уже отмечал, никаких революционных организаций у нас в Полазне не было, были только разговоры, что такие организации существуют, но связаться с [11] ними не могли. В Перми в то время была организация, но мы её не могли нащупать.

Я связался с революционными организациями уже в Орле, встретился там с Андреем Бахаревым, который знал Патлых по Перми и имел с ним связь. Я помню первую революционную книжку, которую мы тогда читали, это было нелегальное издание "Пауки и мухи", я помню её до сих пор, т.к. мы её прочитали взасос.

В Орле стояли два полка, я служил в 142-м пехотном Звенигородском, и там же был Можайский полк, в котором был Патлых. В военной организации работали в то время эсеры и эсдеки, устраивали летом в 1904 г. и зимой в 1905 г. массовки, на которые в начале приходило солдат человек 7-10, а уже в конце набиралось больше сотни. Это было во время японской войны. Выступали и эсеры, и эсдеки, причём каждый из них доказывал необходимость революционной борьбы, и в свою очередь эсеры доказывали, что лучше вести борьбу по эсеровски, а эсдеки — по эсдековски. И те, и другие зазывали в свою лавочку солдат. Происходило разслоение, часть солдат более тяготели к эсерам, крестьяне, например, тот-же Бахарев, отец его имел кондитерскую, был мелкий буржуа, но часть солдат примыкали к эсдекам. Однако, резкого разделения между большевиками и меньшевиками мы не улавливали, программа тогда была ещё одна, а до тонкостей тактических мы не доходили. Таким образом велась работа в военной организации. Приходило много запасных, поступающих в полки, с ними мы вели работу, которой они очень поддавались, потому что их отрывали от обычного дела, и в виду того, что им нужно было отправляться сейчас-же на фронт. В 1905 году имелось настроение после январского расстрела в Ленинграде (9-го января), который, между прочим, сильно на нас отразился, и солдаты говорили: "Что-же это рабочие и интеллигенция революционная ждут, чего они не начинают? Мы — де вас поддержим". Насколько поддержали бы, другое дело, но настроение было таково. Таким образом, мы настроили более или менее революционно этих запасных. Мы предполагали сделать выступление, но у нас были опасения, т.к. учебные команды и кадровые части, которые не отправлялись на фронт, были настроены не революционно, а запасным не выдавали оружия на руки, пока не отправят на фронт. Это было осложнение, но всё таки кончилось дело тем, что просто устроили дебош, придравшись, что была плохая пища, был выворочен котёл в лагерях и устроен вообще дебош. Мы с Бахаревым были особенно заметны, и ребята нам сказали, что нам нужно отсюда уезжать, иначе нас [11об] отправят на передовые позиции или отдадут под суд, а это не имеет смысла.

Мы с тов. Бахаревым решили дезертировать, нам достали штатскую одежду (большую роль в этом деле играла одна эсеровка, зубной врач; между прочим, у эсеров было больше денег, и они нам помогали, потому что этот Бахарев часто у неё бывал). Мы переоделись в квартире одного рабочего, где оставили своё военное обмундирование.

Я забыл ещё вот что отметить, что кроме массовок проходила подготовительная работа, часть нас, человек 12-15, посещали кружки, где мы проходили первые шаги по политграмоте, занимался с нами Александр, сын столяра у них на квартире. Старик столяр был также революционный. Собирались мы ещё у одной шляпочницы, которая также занималась с нами, но надо сказать, знала слабовато. Занимался с нами Валерьян, сын мелкой помещицы орловской, он был эсдек, студент, высланный из Москвы на подножный корм.

Дали нам с Бахаревым паспорта, причём у меня была "железка" — что такое значит "железка", об"яснять не нужно. Помню, у меня был паспорт на имя Алексея Петровича, а фамилию я сейчас забыл, сын потомственного почётного гражданина, приблизительно моих лет, паспорт был действительный, такой человек существовал. У Бахарева также была "железка", паспорт был хороший.

Сели мы на железную дорогу не в самом Орле, а на следующей станции куда нас отвезли на лошадях, т.к. была слежка. После нас собрались уехать ещё несколько человек, и, как я узнал потом, уехало еще четверо, из них один пермяк (фамилии не помню), рабочий. В начале дороги, когда мы поехали, произошёл казус, который чуть было не свёл на нет всю нашу затею. Произошло это так: сели мы в вагон, народу было немного, в одном из купэ сидят два господина, у них было два больших красивых чемодана, оба мужчины были прилично одеты, сидели и разговаривали. Мы устали, изнервничались и, когда наступила ночь, мы решили, что надо спать, я влез на вторую полку в следующем купэ от этих господ, а Бахарев лёг на верхнюю полку в другом купэ. Рано утром я слышу шум и разговоры, прислушиваюсь, оказывается — этих господ ограбили, утащили оба чемодана и ещё что-то. Заявили жандармам на станции, которым и говорят, что два подозрительных молодых человека в новой одежде заходили вечером, осмотрели всё купе и исчезли, наверное, они и утащили. Я лежу и всё слышу и думаю: может произойти недоразумение. Я притворился, будто сплю, когда они пошли осматривать вагон, и слышу, говорят, что нет, один здесь, но [12] решили, что это вероятно для отвода глаз, т.к. другого нет. А тот спит себе на третьей полке, они сразу его и не увидали. Растрясли меня, я проснулся, спрашиваю — в чём дело. Ваш паспорт, я вытаскиваю — они смотрят, читают: сын потомственного почётного гражданина. "Вы куда едете?" Отвечаю: "Да до Самары, а потом в Нижний, отец послал". "А где тот, с кем вы были вчера?" Я говорю: "Здесь же где-нибудь". "Извольте разыскать, где он". Пошёл я с ними по вагону, а он на верхней полке лежит, увидали — отстали.

Доехали мы до Самары, куда была дана явка. Управление [Самаро-Златоустовской жел.] дороги, которое нам было нужно. Повидались на станции. Арцыбашев Василий Петрович, которому нужно было передать письмо, как мне сказали в Орле, походил на Маркса. Оказывается, и кличка его, как потом я узнал, была "Маркс", чем он не мало гордился.

Портреты Маркса я видал и, зайдя в бухгалтерию дороги, я безошибочно направился к нему, т.к. Арцыбашев был действительно очень похож на Маркса — громадная шевелюра, грива чёрная с проседью, борода пышная, как копна. [Он говорит, здесь вам делать нечего, поезжайте дальше, не нужно тогда нас близко было, что-ли, не знаю.]

Из Самары тогда распределяли по Приволжью и на Урал, здесь был распределительный пункт.

Арцыбашев после разговора дал мне явку в Казань, Бахарев явки не взял, т.к. у него была эсеровская явка из Орла в Н.Новгород.

Из Самары мы с Бахаревым раз"ехались, он уехал в Нижний [на пароходе], а я [на следующем пароходе] в Казань. С тех пор Бахарева я уже не видал и потом только узнал вдолге, что он был замешан в каком-то террористическом выступлении в Нижнем и был повешен. Насколько это правильно, не знаю.

Дальше — Казань. Не помню, какая явка была, но устроился я на квартиру к одному переплётчику-старику со старухой. Нужно было укрепить работу на фабриках Алафузова, и товарищи предложили устроится мне на Алафузовскую фабрику для того, чтобы там развернуть организацию. И я поступил отделение, где шили бельё. Шил на машине рубашки и кальсоны солдатские. Народу там было много, Алафузовская фабрика была большая. Имея непосредственное общение с рабочими и работницами, с первых же дней я начал нащупывать и довольно быстро нашёл несколько человек революционно настроенных. Создался кружок, при помощи связи с работницами, с которыми я работал, я завязал связь с другими отделениями, там работали и казанские ребята. Кличек там было мало, и местные казанские ребята они мало имели кличек, а просто звали Иван Петрович, Василий Иванович и т.п. по имени и отчеству.

В то же время происходили у нас массовки, проводились они за Ягодной Слободой, иногда на острове. Народу ходило довольно много. Выступал на массовках "Назар" ("Пулемёт") и местные ребята, потом несколько студентов. Это было в 1905 году летом. В это время были [12об] сходки и собрания в университете. Мы, рабочие, часто ходили туда на эти сходки студенческие. Эти сходки проходили очень бурно, т.к. были тогда "белоподкладочники", таким образом выступали не только эсеры и эсдеки, но выступали и монархисты. Помню выступал Британик — студент, определённый черносотенец, вроде Пуришкевича, причём выступал часто и очень красиво и умело говорил. Кроме этого полемизировали с нами и эсеры. Там излагались программа всех политических партий, то, что рабочие не знали. Они ходили туда, знакомились с изложением всех партийных программ и тактических положений.

Один раз нас там в университете окружили войска и полиция, началась процежка, выявление нежелательных элементов, мы ушли обходным путём, перелезли через заплот, каменную стену и ушли. Стреляли, но убитых как будто не было.

Работа на Алафузовской фабрике у меня ширилась, знало меня довольно много народу уже, я был повышен и по квалификации — я шил патронташи, а это было повышением квалификации. Но в один прекрасный, а может быть и не прекрасный день, когда я шёл с какого-то совещания домой на квартиру, где я жил, меня за два-три квартала встретили рабочие. Они стояли в нескольких пунктах, чтобы не пропустить меня и сказать, что на моей квартире сидят жандармы. Там было всё перевёрнуто, кое-что нашли и ждали только меня. Так как меня предупредили, я на квартиру не пошёл и после этого я пребывал на нелегальном положении некоторое время в Казани, а после этого меня направили обратно в Самару.

В Самаре я устроился на работу приказчиком в лавку Об-ва потребителей Самаро-Златоустовской дороги. Бухгалтер потребительского об-ва был наш, как его звали, я забыл, из него вылился потом довольно видный работник.

Работая приказчиком, я входил в организацию городского района. В этом городском районе находились тогда, и вообще и в других местах преобладая, элемент портных, шляпочниц, корсетниц и т.д. — народ, любящий очень много говорить. Они любили всё это обсуждать не логично, но перескакивая с предмета на предмет, а мы уральцы вообще отличаемся тем, что не любим много разговоров, а также и слушать любим то, что дельно. Я помню такую сценку — один хочет говорить и другой, и говорят в два-три голоса, наконец, начинают друг другу рот зажимать, чтобы только самому высказаться.

Из активных помню Розу (шляпочница), из неё потом вылился хороший работник, я встречал её в 1907 году. Кроме того, работал там [13] Арцыбашев — бухгалтер того потребительского об-ва, о котором я говорил, работал "Пастор" (сейчас в Москве видный работник), "Дьякон" (кличка), были рабочие с Жигулёвского завода, затем из пароходных мастерских: клички их я не помню. Там я пережил октябрьские дни 1905 года. В первый день об"явления свобод была большая манифестация. Между тем, у нас в организации сразу оценили, что это подвох. Массы однако решили всё-таки по своему, и произошла грандиознейшая манифестация — сперва собирались группами, а потом громадной массой, пошли к тюрьме. Там были войска. Оттуда манифестация повернула и пошла в город, и на Старой Дворянской, на углу не помню какой улицы, встретила казаков и полицию. У нас оружия почти не было, были какие-то револьверишки, произошло столкновение, и казаки начали стрелять. Поднялась паника, бросились в разные стороны, казаки начали стрелять поверх голов, а с нашими Смит-Вессонами какой толк? Толпа была рассеяна, была убита одна гимназистка; как обыкновенно попали те, которым бы и не следовало. Несколько человек были ранены или даже убиты, я не помню сейчас.

На следующий день массовка происходила за Самаркой. У власти была большая растерянность; приехал полицмейстер — была масса народу, а он был один. Мы взяли его в круг, и был разговор, что нужно его убить и начать революцию, но большинство было настроено иначе. Среди полиции была большая растерянность, потому что несмотря на то, что они легко нас разбили, они разрешили демонстративные похороны убитых. На эти похороны пришла масса народу.

Я работал в городских кружках, мы занимались агитационной работой и сами учились в кружках. Я жил на одной квартире. Однажды туда пришла полиция справляться обо мне; хозяин мне об этом сказал, что полиция справлялась, когда я бываю дома, чем занимаюсь. Затем через некоторое время они пришли в потребительское об-во к бухгалтеру (они не знали, что бухгалтер партийный), решили у него справится на мой счёт. Всё это указывало, что полиция что-то нащупывает, и мне приходилось думать о том, чтобы отсюда убраться. В это время с фронта возвращалась масса солдат. В Самаре происходили митинги в Народном доме, на которых участвовали солдаты с фронта, и там я встречал своих уральцев. Например, Чудинова из Нытвы, который меня узнал; оказалось, что он революционно настроен. Из выступлений мы видели, какие события происходили там, на Дальнем Востоке. [13об]

У нас была в Самаре осада Народного дома. Там было собрание, было много солдат, местных рабочих. Вопрос шёл о том, что после этого разгрома народ начал уяснять себе, что такое свобода, стал выдвигать вопрос, что нужно реагировать иначе, что нужно начать вооружённую борьбу. Началась в таком духе агитация, а так как те всё это воспринимали, то властям показалось, что мы заходим слишком далеко, и в один день этот Народный дом был окружён войсками. Начали требовать что бы мы выдали тех, кто говорил или просто сказали, кто говорил. Я плохо помню всё это, но помню, однако, что мы сидели в этом Народном доме, выбрались из него и какими-то переулками через чужие дворы, добрались до своего дома.

Я должен был уехать из Самары, не помню точно, почему, очевидно, за мной была слежка, а главным образом потому, что многие возвращавшиеся солдаты меня знали.

Из Самары меня отправили в Москву, это было приблизительно в ноябре 1905 года. В Москве у меня была явка (на какой улице, я забыл), где мне дали другую явку. Таким образом, первая явка была просто передаточной явкой, где мне сказали, что бы я шёл на такую-то улицу, в такой-то дом. По этой московской явке я пришёл и помню, там было трое: один, кажется, "Дядя", другой "Марат" (кличка), они меня расспросили и дали мне явку в Иваново-Вознесенск.

Вопр. — Вы шли под одной кличкой?

Отв. — Да, "Костя". Моё настоящее имя (Полазнинское) Андрей Семёнович Власов, а сейчас я Иван Тимофеевич Селезнёв.

Приехал я в Иваново-Вознесенск как раз на следующий день после того, как убили Генкину (работница, приехавшая из Москвы, привезла оружие); её на станции арестовали, отобрали оружие и убили. На той же явке у рабочего недалёко от вокзала я встретил боевиков, которые были страшно возмущены этим, и мы решили пойти на вокзал и учинить расправу. Помню, нас было человек 7-8 вооружённых, были "Чёрный", "Костя" (не я, а другой), а остальных я не помню. Пошли мы на вокзал, обошли его и не встретили никого, жандармы куда-то исчезли, а труп Генкиной был увезён.

В областном комитете Иваново-Вознесенском тогда работали: "Лапа" председателем (Колотилов), "Химик" (Бубнов), Дунаев ("Старик"), "Трифоныч" (Фрунзе), Глебов-Авилов, Мотя (её фамилию я забыл). Там я был назначен начальником боевой дружины. Помню, был там ещё "Володя" (Новиков Василий Петрович). [14]

На квартире устроился я у одного рабочего на Песках (кажется так); он не был в партии, но сестра мужа ходила в партию, забыл, как её зовут. И была сестра жены, которая также была близка к партии. Денег у них не было, жили очень бедно. Бедно жили Иваново-Вознесенские ткачи, я это запомнил потому, что приходилось есть с ними. Помню — щи с капустой, причём капуста была зелёная, без мяса, без рыбы, кое-где плавает капуста, в праздники баловались рыбой и чёрным хлебом. Это была главная пища Иваново-Вознесенских рабочих. Ещё иногда стряпали шаньги — тот же чёрный хлеб, растянутый шаньгой, чем нибудь помазанный, да ещё картошка. Работали по многу, а получали очень мало.

Но настроение у них было тогда революционное — повышенное, это было в конце 1905 и в начале 1906 года. Я помню, вскоре после приезда был митинг за Талкой; такие митинги были каждый год, но в память чего, я не помню. Во время митинга рабочие увидали, что по другому берегу Талки карьером мчатся казаки, а за ними толпа черносотенцев, которых там было порядочно. Когда мы их увидали, расстояние было не особенно большое. Они на ходу начали стрельбу оттуда, причем один рабочий был убит, ему пуля попала прямо в [глаз], несколько человек было ранено. Народ бросился бежать в разные стороны. Мы, боевики, отстреливались, я как начальник дружины должен был уходить последним. Мы остановились на берегу реки. В это время туда заехало несколько казаков с шашками на голо, у меня был Маузер, и они накинулись на меня с трёх сторон. Я начал стрелять в них и решил, что выстрелю девять патронов, а десятый пущу в себя. Выстрелил по моим расчётам девять, приложил револьвер к виску, спустил, но оказывается я прострелял все десять. Они опешили от этой стрельбы, стоят около меня и всё-таки не берут. Я достал обойму, но она пошла вкривь, а так как я находился между моей дружиной и казаками, мои ребята не могли стрелять, можно было убить меня. Когда обойма не пошла, я бросился к опушке леса, и тогда рабочие начали с опушки стрелять, казаки от"ехали, мы ушли.

Очевидно на этом митинге был кто нибудь из провокаторов, потому что узнали, что отстреливался "Костя", ранил людей, лошадей. Я не помню, что было. После этого меня полиция знала, решили меня поймать. Дружина у нас была довольно большая. Вооружение привезли из Москвы. Были у нас Маузеры, винчестеры — московские либералы тогда нам дали деньжат и оружие. Вооружение было более или менее серьёзное. [14об]

Работа проводилась главным образом массовками, мы пользовались перерывами, окончанием смен. Зачастую устраивались массовки на дворе фабрики, но здесь всегда ходили дружинники, потому что было опасно и со стороны полиции и черносотенцев. Много выступал тогда "Трифоныч" (Фрунзе). Он очень горячо говорил, понятно для рабочих. Химик не выступал, он занимался пропагандистской работой. Он был Иваново-Вознесенским и так работал, чтобы не знали, что он работает, в массовых собраниях он не выступал. Выступал также Дунаев (он очень хорошо говорил, понятно для рабочих), выступал "Лапа", но также не часто, и приходилось мне выступать в качестве агитатора.

Был один день, когда назначили митинг, не помню где, помню на улице неподалёку от двух фабрик. Во время смены собралась масса народу притащили какую-то бочку, я влез на неё и говорил, устроили летучий митинг. Я увлёкся, вдруг раздались крики: "Казаки", а улица была запружена толпой, было очевидно более тысячи человек. Проехать полиции было нельзя, когда она начала пробираться через толпу, я слез с этой бочки. Со мною было человек 5-7 боевиков. Мы начали уходить по направлению едущих казаков в толпе. Шёл я по тротуару, около тротуара была канавка, один вахмистр очевидно заметил меня там и начал направляться по моему направлению, под"ехал вплотную, шашка наголо: "Стой!" Я иду дальше. Он опять ко мне:

— Стой, кто такой?

Говорю:

— Рабочий.

— Твои документы!

— Какие документы, когда я с работы иду.

— Не разговаривай!

Подымает он шашку, а на мне было что-то вроде плаща, я выхватываю Маузер и в упор через канавку в него — клочёк шинели вылетел насквозь. В это время дружинники, которые шли спереди, они ударили его из винчестера, его разворотило, он повалился с лошади. Мы открыли стрельбу по остальным казакам, а это было удобно, так как мы были в толпе, а они на лошадях. Казаки оттуда драло. После этого мы отправились за город, улица эта упиралась в лесок. Вскоре после того, как мы из толпы вышли, примчалась сотня казаков, но нас не нашли. Публику задержали, кой кого поколотили, а мы направились в деревню. Там в деревнях живут также ткачи, свои ребята. В одной деревне нас подобралось ещё, а всего собралось человек 15-20 и на эту ночь мы остались там. Казаки решили, что мы спустились в Слободу за Иваново-Вознесенском, где жил один лавочник, которого был сын Костя, о котором я упоминал, который был дружинником, между прочим, мы у него бывали часто. Лавочник был революционный. [15] Они приехали туда и устроили дебош, разбили лавочку, побили отца и вообще устроили тарарам. После этого не помню тогда или позже с казаками была перестрелка. На той квартире, где я жил становилось жить неудобно, потому что во первых узнали, что есть "Костя", во вторых эта сестра жены, о которой я упоминал, она была возлюбленной некоего Лебедева, который оказался провокатором. Этот Лебедев был мелким служащим, красивый парень, беловатый, высокий. После этой перестрелки, когда я убил вахмистра, были выпущены об"явления, где говорилось, что за голову "Кости" будет уплочено не помню сколько денег, и этот Лебедев занялся ловитвой за мной. Сестра мужа хозяина, где я жил, узнала об этом, меня поставила в известность. Мне нельзя было там жить, и я стал ночевать на разных квартирах у рабочих, работниц и т.д. Ребята решили, что Лебедева надо убить и убили его.

В это время в Иваново-Вознесенском была областная организация, и работать приходилось в Кохме, Середе и Тейково. Я ходил туда пешком, иногда ездил на поезде. В Кохме была довольно большая организация, и я там провёл компанию по выборам в Думу (І-ю). Пришлось бороться с кадетами на собраниях. Мы доказывали, что кадетов выбирать в Думу не нужно и вообще выбирать никого не нужно, т.к. мы бойкотировали первую Думу. От нас мы не выдвигали никого.

Когда мне стало очень тяжело в Иваново-Вознесенске, я бывал только на собраниях и заседаниях комитета, а жил в Кохме. Там также были текстильные фабрики. Организация эта была приличная, сестра "Лапы" вела работу среди женщин (Колотилова Шура) и Мотя. В Кохме был случай, что когда я жил у одного хозяина, он приревновал меня к своей жене и донёс полиции, без всякой вины с моей стороны. Вот каковы условия были для работы.

Потом нас для пользы дела, ввиду большой слежки, перебросили в Шую, и перед тем или после того, я не помню, туда же переехал Фрунзе. В Шуе я пробыл очень недолго, не помню, почему, или потому что провалили, или в связи с взрывом бомбы.

Там был такой случай: рабочие наши делали бомбы, а они делались тогда удобные для ношения и имели форму сумки для патронов. Оболочка была картонная. Бомба были сильные, я сам пробовал бросать в дерево — выворачивало с корнем. Ребята фабриковали в Шуе бомбы, и от несчастной случайности произошёл взрыв в этой лаборатории. Их убило.

Я уехал оттуда в Москву, а "Трифоныч", не помню, был ли он тогда [15об] арестован или позже.

В Москве была некоторая растерянность, перед тем был большой провал, и в Москве я не остался. Только я приехал, мне дали явку и отправили на Юг. Пароль и адрес были написаны на маленьком клочке папиросной бумаги для того, чтоб удобней было прятать. Не помню, куда я его положил, чтобы мне было удобней уничтожить, и отправился на вокзал. Когда я сидел в Москве на вокзале, там случилась какая-то кража или ещё что-то, выходы из вокзала были оцеплены, начались обыски. У меня ничего с собой предосудительного не было, мы старались его не иметь, но на всякий случай, если позовут (шпиономанией мы все страдали), я взял и проглотил этот кусочек бумажки, но помню, что явка такая-то.

Сел и поехал в Киев, пока ехал, адрес забыл, забыл какая улица, какой номер дома. Иду по Крещатику, смотрю такая-то улица, вспомнил, что именно эта улица, пошёл по ней, вижу квартира зубного врача такого-то — явка была тут. Захожу к нему, фамилии его я не помню, какая-то еврейская фамилия. Я сказал пароль, он мне говорит, идите туда-то. Пришёл на следующую явку — на комитетскую. В Киеве тогда работали меньшевики, главным образом, и это было минусом, что я большевик, но всё-таки они меня оставили и назначили начальником боевой дружины, которой там было полтары-татары. Начал я её организовывать. Был один парень в Соломинке, рабочий железнодорожных мастерских, я связался с ним и через него подобрал ещё несколько человек. Было несколько евреев в городе революционно настроенных, был один "Давыдко", здоровый парень, лошадь на скаку останавливал, и вот набралось у меня человек 15-20.

Настроение было таково — предполагались еврейские погромы, это было в 1906 году, надо было организовать дружины самообороны. Рабочих в организации было немного, организован был, главным образом, городской район. Дебаты, сходки и т.д. происходили, главным образом, на Бирже. Она находилась на Васильковской, недалеко от Крещатика, один квартал от Кузнецкого, там мы собирались, ходили массой, толпой, обменивались новостями, агитировали, узнавали, что требуется.

Поместился я вначале на Кузнечной улице у Бродского, у одной "генеральши", как мы её звали. Муж её был дивизионным врачём, генерал, но по медицине, он обыкновенно не жил дома, а она жила с двумя [16] дочерьми. Они были родственники профессора Сикорского, который был знаменитым черносотенцем, а они бывали у этой генеральши. Почему я это отмечаю — вот почему: эта генеральша, бывало, со мною сидит и говорит (она была с закваской 60-х годов): "Я всю жизнь положила на то, чтобы воспитать детей как следует, а смотрите, я ничего не могу сделать — только тряпки надо, перед зеркалом вертятся". И правда, она последнее всё отдает, а дочери ругаются. Я живу, дочери протестуют, боюсь, чтобы что-нибудь не вышло. Вот где "Отцы и Дети", вот где трагедия.

Через эту генеральшу я познакомился с Лисенко — композитором, у него были дочери: одну звали Галя, другую забыл, замечательные пианистки. У этой генеральши я прожил не долго, дочери стали сильно протестовать, а всё это об"яснялось тем, что у меня не было денег, их не было и в организации, и я не отказывался, когда меня эта генеральша кормила обедами, дочерям же было жаль. Стало неудобно, кроме того, ожидали приезда самого, а он, очевидно, был определённый реакционер.

Перебрался я на другую квартиру — около ботанического. Там была фабрика "Катык", потом шоколадная фабрика. Мне жить было не на что, есть нечего, а работницы с шоколадной фабрики утащат шоколаду, мы его пьём, это, видимо, было у нас и обедом и ужином, и до сих пор я не люблю шоколад.

Однажды в комитет поступило заявление (у нас был областной комитет Киевский и Брест-литовский) от одного буржуя, что на него напирают местные анархисты. Бандиты, именуемые анархистами, требуют у него денег, он предлагал нам несколько тысяч рублей, чтобы мы его избавили от этих анархистов. Интересный случай. Меня вызывают и говорят: "Поезжай". Я беру с собой Браунинг и еду в Брест-Литовск. Городишко маленький, там была какая-то явка у меня, знакомят меня с буржуем, я выясняю, он говорит, что его разоряет какой-то "Саша Чёрный" (не тот, который у нас был). Это был еврейчик, молодой парень, лет 19-20-ти, меня сводят с ним. Мы с ним беседуем, держа руки в карманах на спуске Браунинга. Сначала он такого тону напустил: "Зачем вмешиваетесь не в своё дело?" Я указал, что застрелить его я сумею, предварительно я ему руку вывернул, когда мы здоровались (физически я был очень сильный человек). Мы сговорились, что он на него нажимать не будет, иначе нам придётся драться, он найдет для себя других и всё в этом духе. Одним словом дело кончилось тем, что они сказали, что на этого буржуя нападать не будут и сколько-то денег он нашему комитету дал. Таким образом мы заработали кое-что на этом деле.

На обратном пути в вагоне я агитировал. [16об] Начинаю в вагоне присматриваться к публике. Вижу, едет одна дама. Начинаю агитировать, поддаётся, говорю с ней, поддаётся, я говорю, она начинает говорить больше меня и говорит о партийных вопросах даже то, что я ещё слабо себе усвоил. Она больше меня знает. Давай шутить: "Ты хотел меня агитировать, а я тебя хотела агитировать". На одной из станций она вылезла, и я не знаю, кто это был. По моему она не была большевичкой, но эсдечкой.

В Киеве положение было прескверное, не было денег. Приехал туда один парень Артём, с которым я потом встретился на С"езде (Не тот Артём Сергеев, который был здесь; это был парень южный). Приехал он от ЦК. Говорит, что надо устроить экспроприацию, и мы начали с ним думать о том, чтобы ограбить почту. Почта находилась тогда на Крещатике. Связались мы там с двумя чиновниками, один был молодой парень, предполагали пустить в ход опий. На почте была большая охрана, и мы думали дать ей папирос с опием. Но ничего не вышло, все сдрейфили. Начали думать просто о нападении на тракту, осмотрели мы с ним дорогу по Бибиковскому бульвару. В один день мы узнали, что повезут много тысяч. Нас было, кажется, 5 человек: Абрам, Артём, я и ещё 2-3 чел.

На выезде из города мы остановили почту, она ехала на двух подводах. Почтальон ехал с охраной, которая начала стрелять, мы в них, одного почтальона убили, один бежал. Меня тут ранили скользом, пришлось оттуда удирать. Мы ушли, после этого нас никого не арестовали, но вышла неудача. Артём после этого один из нас ходил на похороны убитого почтальона, шёл за гробом. Нахал был всё-таки. Вскоре Артём уехал, и мы не предпринимали больше шагов для экспроприации. Не подходящий район был. Это было в 1906 году летом.

Я обучал своих дружинников стрельбе из револьверов и т.п. на острове на Днепре, а иногда за Никольским мостом: там есть маленькая слободка. Несколько ребят, в том числе парень из Соломинки, забрали оружие и не стали к нам приходить. Они говорили, вы никаких шагов не предпринимаете, мы сами будем работать. Ребята эти направились в сторону бандитизма. Я им говорил, что они голову потеряют и вскоре после этого случилась такая история: они направились в одно село Черниговской губернии, на той стороне Днепра, и ограбили одну винную лавочку, убили сидельца. И когда уезжали, за ними крестьяне устроили погоню. Трое их было, всех их поймали и убили. После этого мои ребята не стали и помышлять о единоличном выступлении.

Работу среди кружков я вёл очень мало, только по боевой линии. [17]

Затем я начал что-то болеть. Очевидно, начала развиваться неврастения. Отправили меня ребята сперва на дачу. Жил я на даче у Лисенко, недалеко от Киева. Помню, как он приходил из лесу и начинал наигрывать вариации на то, что ему лес насказывал, и дочь его мне эту музыку об"ясняла. У меня музыкальный слух дубоватый, и я, обыкновенно, не разбирал, где птички поют, где листья шумят.

После этого меня отправили в хохлацкую деревню к одной учительнице. Там я работал среди крестьян-хохлов, я забыл название этой деревни, не то Новосёловка (Звенигородского уезда). Помню, там был один крестьянин, у него руки плохо работали, как у Юрия Ларина, но голова работала хорошо, и он был главным агитатором на селе. У крестьян главным вопросом был вопрос о земле. Что, дескать, курицы выпустить некуда и т.п. в этом духе.

В кружках я участвовал мало, были кружки, в которые входили рабочие фабрики Катык. Там была одна мастерская механической обуви, и мне приходилось работать с этим кружком.

Были там такие условия работы, которые необходимо отметить: на вторую квартиру, где я жил, нельзя было показываться. Не помню, сказали мне об этом или я сам увидал, но я принуждён был приходить ночевать то на одну квартиру, то на другую (это после экспроприации, которую мы делали с Артёмом). Жил я в Михайловской больнице, там была одна наша фельдшерица. Была там одна гимназия для девиц на Подоле. Директорша гимназии была наша. У неё была учительница Оля, с которой я потом встретился в Париже.

В один вечер меня с Биржи отправили ночевать к одному рабочему, он жил у жены, которая была поварихой у директора банка (какого я не помню). Это было на горе, где-то по Университетской. Пришли мы — кухня, рядом комната директора банка, это было часов в одиннадцать, разделись, легли спать. Они устроились в кухне, а я в комнате. У меня был с собою Маузер, когда я уснул, жена этого товарища, взяла и спрятала мой Маузер. Я себе сплю, днём мы делали пристрелку за Днепром, я был молодой, спал крепко. Слышу ночью шум. Проснулся, барабанят в двери: "Телеграмма, отворяй". Я знаю, что такое "телеграмма". Рабочий и его жена меня сонного вытолкали в коридор, ведущий в барские комнаты. Первым делом я хватился Маузера. Думаю — влетел, думаю, что меня просто подвели, но спрашивать некогда было: ломятся, стучат. Я стою и слушаю, заходят, шпоры звенят.

— Такой здесь живёт?

— Здесь.

— Мы должны произвести обыск.

Я стою и прислушиваюсь. Ходят, ищут, ничего нет. Видно, что они ищут человека. Я думаю, если они пойдут, то коридор упирается в парадный ход, а на улице стояли тоже полицейские. Идут. Я бросился в комнату, в которую вела дверь из коридора, там спала девица. [17об] Одеяло и простыня у неё свесились до полу, я посмотрел, посмотрел и залез туда под кушетку. И лежу, она не слышала. Полицейские тихонько зашли, осмотрели, прошли до барской спальни и обратно. Когда они ушли обратно, я вылез и за ними и стал у двери — слушаю. Слышу, один начальственный голос говорит: "Что ты с... с... заставляешь нас зря ходить".

В это время один из них говорит: "Ваше благородие, я нашёл, видите: отчёт Киевской боевой организации и 400 рублей денег". А у меня был пиджак, который остался там, в нём остался мой паспорт и отчёт боевой организации.

— Чей пиджак? — спрашивают.

Думаю:

— Вот сейчас.

А рабочий говорит:

— Мой.

— Откуда вам паспорт попал?

— Не знаю, у нас в мастерской много народу — весим одежду вместе на вешалку, возможно, что кто-нибудь нечаянно засунул в мой карман.

— Вам засунули случайно? Хорошо, одевайтесь.

Уже утро, пишут протокол и парня забирают. Как только дверь закрылась, я вышел. Жена давай их ругать — и мошенники, и фараоны, и черти, и дьяволы. Потом давай ругать себя: "Зачем я, дура, у тебя взяла маузер, ты бы их перестрелял и только". Она маузер в кладовой спрятала.

Оделся я. "Как же тебя вывести?" — говорит. По той улице, где парадное, ходит полицейский и решила выпустить меня задним ходом. Оделся я, выхожу. Только я вышел из ворот, дворник метёт улицу около самых ворот. Со двора мне и не видно было. Только я вышел, он ко мне:

— Ты откуда?

— Со двора.

— Ты здесь не живёшь.

Я говорю, что сейчас зашел, вон внизу к сапожнику. И правда у меня незадолго перед тем были подбиты подмётки. Не в чем было ходить, я в одних носках пришёл сюда.

— Ты, наверно, из тех, кого ночью искали.

А сам уже берётся за свисток. Было утро, народу ещё мало. Я выхватил маузер и показал ему. Он уронил метёлку и свисток, побледнел весь. Я говорю: "Если ты, с...с..., шевельнёшься, знаешь, что будет". До садика было около двух кварталов. "Пока не дойду до этого пустыря, ты свистеть не смей. А то (я похвастался) из этой штуки я птичек на лету бью". И пока я не дошёл до пустыря, он с места не шевельнулся. Только я скрылся, он поднял отчаянный свист.

Тот товарищ, которого взяли, его потом осудили и дали ссылку в Сибирь, но не только по этому делу: выяснилось, что он ещё где-то участвовал, что он партийный. Я заходил раза два к его жене.

Из Киева я получил явку на Екатеринославль, при чём отправился не пароходом, а взял лодку и вниз по Днепру отправился на лодке. Это было целое путешествие. Приехал в Канев, ходил на могилу Шевченко. Доехали до города ..., оттуда поехали на железной дороге. В Екатеринославле [18] работал тогда НИЛ (Сандомирский) меньшевик. Отправил он меня в Елизаветград, город, где преобладающее население малороссы и евреи, и мой выговор и физиономия уральская очень выдавались. Работал я там не особенно долго. Была там газета, издавал её член Госуд. Думы — Варун-Секрет, это было в 1906 гд. Секретарь редакции был эсдек меньшевик. Мы около них толклись, пописывая в газете. Там был завод с-хоз. машин и орудий ЭЛЬВОРТИ, и главная работа была на этом заводе, но на завод я не устраивался. Пробыл я там сравнительно недолго, нашли, что моё пребывание там не приносит пользы, ибо заметен я. Отправился я обратно в Екатеринославль.

К тому времени выявилась у меня тяга на Урал. Юг для меня оказался не особенно по натуре. И оттуда я уехал на Урал. И увёз с собою жену.

Приехал я обратно в Самару, встретил там Розу, которая там развернулась, была хорошей работницей. Встретил и Александра Петровича, бывшего бухгалтера потребительного об-ва, он также работал там. В этот раз я не помню, сколько я пробыл там и уехал в Уфу.

Там я встретил Анну Фёдоровну Блусевич (у ней была двойная фамилия, не помню вторую). Она раньше работала в Перми, акушерка-фельдшерица, сейчас она опять в Уфе, работала в Омске, заведывала женоргом, в истпарте Якутском, уехала со мною из Омска. Была там завед., сейчас Свердловским истпартом, ... жена Н. Скворцова. Ипатов Никита и тогда же Арцыбашев был в Уфе.

Уфа дала мне назначение в Миньяр, там в это время была большая организация, во главе стояли наиболее крупные работники, которых я помню: Филипп Иванович Локацков, Заикин Яков и Филипп, и ещё третий брат, помню Ивана Фёдоровича (фамилии не помню), Василий Фёдорович Огурцов, у которых вся семья была революционная.

Устроился в начале я у Парасковьи Ивановны Огурцовой, которая была замужем за Швецовым, пожилая женцина, страшная большевичка, когда наступила реакция, она не выдержала и отравилась. Там работали Ипат, Никита, Леонид, Мотя. Алексеев, Смирнов, Сулимов и Зеленцов, которые в то время были молодыми ребятами.

В организацию Миньярскую входило много рабочих, организация была крепкая, массовку собирали 200-300 человек, и кроме этого на массовки ходили рабочие, не входившие в партию. Это было в 1907 году. Фёдор Иванович Локацков служил бухгалтером. Организация была крепкая, в неё кроме рабочих входили и чиновники и мастера, и везде у нас были свои люди. Полиция первое время не следила, по крайней мере, когда я приехал. Работа была боевая, настроение воинственное. Здесь на Урале был Лбов, а там работал один видный парень, фамилии я его не помню, а брат его [18об] был предчека в Омске. Работа велась так: были кружки повышенного типа, пониженного типа, устраивались массовки. Помню один характерный случай: ребята начали играть в карты и орлянку, и мы, партийцы, писали по этому поводу прокламации, где об"ясняли, что вместо того, чтобы заниматься учёбой и идти в партию, вы расходуете силы на что пьянствуете и играете в орлянку. Миньярская организация была окружной организацией и охватывала Висим, Миньяр и Усть-Катавск.

Мы ездили туда, был я один раз в Усть-Катавском заводе, производил там расследование. Охвачена были и деревни, бывали мы и там. Приехал туда "Володя" (кличка), с которым я работал в Иваново-Вознесенске. Работали там и эсеры, организация была определённо большевистская. Меньшевикам там, таким как например "Никита", если они приезжали, то ставились такие условия — ты меньшевик — работай, но насчёт тактики меньшевистской и большевистской ни-ни. Спорить могли только друг с другом, но не среди рабочих. Вот постановочка была. Иногда мы спорили здорово, но только между собой. Работали и эсеры, которые приезжали из Уфы, эсеры были более си льны, но работали слабее нас, у них было очень немного приверженцев в Миньяре. В одной квартире фамилии хозяина я не помню, он был эсер, устроили дискуссию, приехали сюда эсеры из центра, мы их так начистили, что один из них должен был пить валерьянку и устроил целую истерику. Выступал там, не помню, или Леонид, или Ипат, это было в 1907 году. Рабочие решили, что мы стоим больше, что эсеры слабы.

В Миньяре начались выборы на партийный с"езд, при чём было намечаемо несколько, кандидатур, которые обсуждались в комитетских собраниях. Ф.И. Локацков, которого надо было выдвинуть на с"езд, работал тогда бухгалтером, а на поездку нужно было потратить месяца два, у него не было возможности получить такой длительный отпуск, и как местный кроме того он руководил организацией. По этой же причине не выставляли кандидатур рабочих, т.к. с места сниматься было трудно, не было достаточных оснований. Была выдвинута моя кандидатура, причём они знали, что я большевик , а тогда кардинальным предсо"ездовским вопросом был вопрос о том, чтобы большевиков и определённо большевиков послать туда, по заключению Миньярцев я был именно таким большевиком и организация отправила меня на с"езд.

Были предс"ездовские собрания, разбирали положение, споров было много. Потом эти положения обсуждали на массовках, причём массовки посещались и непартийными. [19] Там было дано определённое указание, какой линии держаться. Отдельных выступлений я не помню, помню, что наступал Локацков, Леонида и Никита тогда не было.

Через Уфу я направился в Питер, приехали мы как будь то бы по одиночке, не группами. Мы собрались в Питере перед с"ездом, набралось нас довольно много, явка была у Алексинского, члена Думы. Устроился я на квартире по Большой Пушкарской. В это время там происходила предс"ездовская кампания, выборы на с"езд и нас Уральцев направили в район. Я был на нескольких собраниях Васильевского острова. Рабочие выбирали кандидатов на с"езд, там была борьба между меньшевиками и большевиками, мы выступали как уральские рабочие и указывали, что уральские рабочие держаться таких-то взглядов, и вам как рабочим следует набирать большевиков, и указывали, что без вооружённых выступлений и борьбы никакой революции, конечно, не сделаешь.

Я помню питерских рабочих, они были очень развиты, я помню Чиркова с Путиловского завода, помню, Ваню, он проводил многие собрания, он был большевик. Они всё спорили.

Наехало нас в Питер много, охранка обратила внимание, началась слежка. Интересно, как это было: на Финляндском вокзале делегатов снимали, когда они шли по перрону через форточку. Раз мы ездили, в Куокало к Ильичу, не помню по какому поводу это было, несколько человек и вернулись обратно.

Когда нас набралось в Питере много, начали еас отправлять в Финляндию. Мы поехали сразу 4-5 чел., был "Зелёный" (Фролов), "Студент", Назар, я и ещё кто-то, не помню. Приехали мы в Кускало, там нам должны были дать комнату у одной финки, но эта комната была занята, и нам пришлось устроится тогда у Владимира Ильича. Он жил на даче, занимал нижний этаж небольшого дома, на верху жил Богданов. Ильич жил с Надеждой Константиновной.

Зашли мы с дороги, Надежда Константиновна вышла и говорит, что вам наверное хочется пит. Мы отправились в столовую, там стоял самовар, вышел к нам Ильич; он был ещё тогда молод, в рубахе с пояском, поздоровался с нами. Впечатление сразу он произвёл простого товарища, из наших партийцев, ничего олимпийского. Я слышал, Ленин, Ленин — наш лидер, я думал, что он представляет из себя что-то импозантное, сверкающее, а на самом деле ничего. Начался разговор, и этот разговор продолжался и на веранде, причём говорили больше [19об] мы, а Ильич слушал и когда уклонялись в сторону или говорили очевидно не то, что нужно ему было, он делал наводящие вопросы, и если Ильич написал бы школьную методику, то написал бы вероятно очень хорошо. Незаметно для нас мы говорили именно то, что надо, даже так — один говорит, Ильич видит, что он не то говорит, он разговор переводит на другое — всё это было очень ловко. Конечно, он не всё время с нами разговаривал, а уходил, дело было перед съездом, и он много писал.

Надежда Константиновна политикой тогда занималась мало, такое впечатление она на меня произвела, она занималась хозяйством. Как человек она была очень хорошая.

Прожили мы не помню сколько времени. Вскоре освободилась комната у финки, и мы туда перебрались, но пока мы жили в Куокало, ходили к Ильичу каждый день. Много народу тогда приезжало, по нескольку человек, обсуждались разные вопросы, я недостаточно ещё в тонкости это разбирал и поэтому близкого участия в этих тонких вопросах не принимал. Мне казалось всё это достаточно ясным — о чём ещё было разговаривать.

Была назначена предс"ездовская конференция в Териоках, где говорилось относительно места и времени с"езда. Эта конференция состоялась на одной из дач, были там меньшевики, была там старушка — Вера Засуличь (старая старуха и ничего героического, как ошибаешься в своих ожиданиях, я думал — бой баба).

Там в первый раз я увидал Дана, который произвёл на меня нехорошее впечатление (иногда бывает так, что органически людей не перевариваешь), уж очень он лощёный был, похож на галантерейного приказчика из дорогого галантерейного магазина.

Потом мы вернулись обратно в Куокало. Чтобы Ильич нас агитировал, я этого не помню; очевидно, мы в агитации не нуждались и не нуждались в том, чтобы он развивал перед нами необходимость отстаивания кардинальных вопросов, которые стояли на с"езде. Об"ясняется это тем, что мы сами при разговорах очень ретиво высказывались за это.

Оттуда мы отправились на с"езд. Набралось народу порядочно, ехали мы группами, причём были такие казусы: в Финляндии за одну марку, можно на вокзале выпить и закусить, причём сколько закусываешь, это не считается. Прямо на столах стоит закуска, и ты ешь, что понравится, по потребности и дешёвка. А поезд так: у нас после третьего звонка поезд ещё стоит и ждёт, и ещё можно выпить и [20] закусить как следует. Ребята так и делали: остановился поезд, выпивают и закусывают, благо дешёвка, им говорят:

— Третий звонок.

— Успеем.

А в это время поезд уже ушёл, таким образом многие ребята остались по станциям и потом уже другим поездом нас догоняли.

Приехали мы в Ганге — порт в Финляндии, там был зафрактован небольшой пароход. На нём мы отправились в Данию, причём всё время нам говорили, что русские канонерки перехватят нас. Пароход был не русский, не то датский, не то шведский, и всё время мы потрухивали, что нас заставят вернуться обратно (Финляндия в то время была русская).

Проехали мы благополучно. Неблагополучно было с качкой, всё время от Ганге до Копенгагена была неимоверная качка, и многие из нас, люди сухопутные, жестоко страдали, в том числе и я. Я вспомнил папу и маму, меня выворотило, как чулок. Какие тут разговоры и дебаты. Проснулся я однажды — есть страшно хочется, чувствую, что в желудке абсолютная пустота, все спят. Я нашёл одну банку, смотрю — с"едобное, начинаю есть — оказались пикули, а я не знал, что это такое, и почти всю банку с"ел. У меня началась отчаянная изжога.

Когда мы были в Финляндии, там было собрание с финляндскими рабочими в Народном доме.

Приехали мы в Копенгаген. Там было приготовлено помещение; мы поместились человека по 2-3 в номере. Не помню, с кем я был тогда в номере, помню только, что там были толстые пуховые одеяла, а мы ложимся спать и ищем одеяла, а эти принимаем за перины. Лежим.

— Где одеяла, неужели не дадут? — спрашиваем.

— А вы на чём лежите?

Мы говорим:

— На перинах.

— Нет, это одеяла.

Наши лидеры собрались, толкуют о чём-то, начинается хождение. Начинаем узнавать, в чём же дело: оказывается, с"езд не разрешают, а перед тем разрешили. Правительство заявило, что если мы немедленно не уберёмся из Дании, то нас арестуют и отправят в распоряжение русских властей. Датские эсдеки подняли шумиху в Стортинге (парламенте), там должен был поступить запрос, но нас до запроса могли взять. Мы взяли пароход и на пароходе переехали в Мальме (Шведский порт). Там ничего не было подготовлено, встретили нас рабочие с красным знаменем; приехал туда почти весь с"езд. Проводили нас в Рабочий дворец — довольно хорошее помещение, но совершенно не приспособленное для жилья. Мы там собрались, устроили собрание, это было вечером. В Стортинге в это время шли дебаты по запросу эсдеков, и пока мы шумели, там разрешили нам проехать обратно через Данию. [20об] Спать не пришлось.

Приехали мы в Копенгаген, оттуда мы поехали целым поездом для с"ездовцев. На станциях поезд почти не останавливался, нас поторапливали. Но, несмотря на это, рабочие знали, что мы едем, и на многих станциях нас встречали. Проехали мы через Данию в Швецию, через пролив мы переехали на каком-то пароме, на который заходил весь поезд, оттуда сели на пароход и поехали по Немецкому морю.

Погода была очень хорошая. Немецкое море вообще очень неспокойное, но тут была очень хорошая погода, и нас нисколько не качало. Тут па пароходе развернулась предс"ездевская дискуссия, прения носили оживлённый, ожесточённый характер. Ильич ехал с нами, но он не любил так выступать, да и не нужно было. Выступали на палубе: Юрий Ларин, Мартынов, старик Аксельрод и другие, не помню уж кто. Всю дорогу шли оживлённые дебаты. В Англию мы приехали не в самый Лондон, а в один из портов, оттуда уже по железной дороге мы попали в Лондон.

Лондон встретил нас таким образом: так как это всё вышло скоропалительно, с"езд предполагалось провести в Дании, а потом уже перенесли в Лондон, то там не успели подготовить помещение. Куда направиться? Собрали нас группой человек около ста, и пошли по улице. Ведут куда-то на ночлег (я жалею, что нет снимков), идут кавказцы, сибиряки, уральцы, южане и все это разные, у всех своеобразная одежда, которая страшно выделяется на лондонских улицах. Мы по улицам маршировали, как целая рота. Нас сейчас же окружила толпа, сначала мальчишки, к ним примкнули разные люмпены, а потом и другая публика. Мы идём — она нас что-то спрашивают, потом начинают хохотать, мы недоумеваем, почему они над нами смеются. Некоторые кавказцы начинают приходить в азарт. Наконец, подводят нас к большому дому, двери большие железные с решётками, мы заходим туда, видим длинный коридор, в коридоре по ту и другую сторону загородки, которые не достигают верха, а имеют вид стойла для скота, буквально. Из коридора вход в комнаты, в каждой две кровати, маленький столик и табуретка. Оказывается, мы попали в Рабочий Дом (куда помещали по принудительным работам), поэтому и хохотали над нами. Грязь, вонь, мы начинаем протестовать, говорят, что завтра мы вас всех устроим, а сегодня ничего не поделаешь. Внизу была столовая, кормят отвратительно, хуже, чем в нашей больнице. Мы там ночевали. На другой день нам подыскали квартиру, и мы устроились человек 4-5 в одной квартире. [21] Квартира наша находилась, помню, на Гарден сквере, в хорошей части города. В одной комнате жили нас трое: Фролов, Студент и я. Там же жил Назар и ещё кто-то.

Я забыл разсказать об одном интересном случае в Копенгагене. Идём мы по улице втроём. У Зелёного скулы выдаются, у того тоже, да и я, видно, такой-же тип, нас мальчишки приняли за японцев. Город чистый, плюнуть страшно, не только бросить что-нибудь, чистый город; наша бы Пермь была такая. Посмотрели дворец, мальчишки кричат: "Япон-пай". Их всё больше и больше, языки нам показывают. Мы поняли, что они приняли нас за японцев. Кое-как мы от них выбрались. А уж за кого приняли нас в Лондоне, чёрт знает.

Первые дни в Лондоне мы были заняты подысканием помещения для с"езда: оно не было приготовлено. В это время мы были свободны и старались познакомиться с Лондоном и его жизнью насколько можно больше. Там в это время жило много русских эмигрантов. В одном из кварталов Лондона — "Уайчепель" население было исключительно русские евреи, и, не зная даже английского языка, там было можно жить. Все вывески были на русском языке; говорят там на русском языке. Там жило много политических эмигрантов, часть из них бежала от погромов, часть по политическим условиям. Много лиц я встретил из тех мест, где я жил. Эти эмигранты главным образом были ремесленники — портные, сапожники, шляпочницы и т.п. На фабриках и заводах работу получить было чрезвычайно трудно и их эксплоатировали свои единоверцы-евреи. Они устраивали небольшие мастерские, при чём существовала потогонная система, о которой и понятия не имели в России: работали малыши, взрослые, с утра до утра и еле-еле зарабатывали на хлеб. Нищета отчаяннейшая. В переулках этого "Уайчепеля" ребятишки бегали не только босые, но и просто голые. Удивил нас Лондон. Нас успокаивали и показывали газеты, из которых можно было убедиться, что в этом богатом городе ежедневно несколько человек умирали с голоду.

Сходили мы и в сторону доков — отчаяннейшая нищета, едят каких-то ракушек, крабов, такие вещи, которые для русского человека в то время были совершенно не с"едобными. Рабочие, работавшие там на выгрузках, говорили, что чрезвычайно трудно попасть на квалифицированную работу, так как тред-юньоны не пустят на предприятие не состоящих членом тред-юньона, а попасть ы тред-юньон — это всё равно, что верблюду пройти в игольное ушко. Чрезвычайно трудно. Это был привелигированный слой.

Сходили мы в Британский музей, но так как он был большой, то мы и во время с"езда, во время воскресных отдыхов этот лондонский музей [21об] посещали несколько раз, и, конечно, могли только бегло его осмотреть.

Поразила нас ещё одна особенность Лондона: в воскресный день по улице идёт толпа красивых девиц, все как на подбор, и поют английские песни, с ними музыка. Они останавливаются на перекрёстке, музыка играет, собирается толпа, в это время на передвижную кафедру выскакивает проповедник и начинает проповедывать, но о чём они говорили, нам непонятно. Толпа, привлечённая пением и музыкой, при появлении проповедника начала расходится, тогда толпа девушек шла на следующий перекресток и опять давала полное представление.

С"езд у нас заседал в англиканской церкви. У них такой порядок: по воскресным дням идёт церковная служба, а остальные шесть дней недели церковь сдавалась под конференции, под вечера — "деньги не пахнут", и попы сдали эту церковь под наш с"езд, хотя мы и были противобожники. Наш президиум заседал на амвоне, а мы сидели на местах молящихся. Церковь была большая с кулуарами, как театр.

На открытии съезда выступали англичане с приветствиями, выступал Гендерсон и несколько человек, которых я не помню, выступали с приветствиями от польской и немецкой партий, от немецкой партии выступала, кажется, Роза Люксембург, а от польской её муж. Из съезда запомнились мне те, с которыми я приехал: Лядов (старик), Плеханов, который произвёл впечатление большого русского барина, он был таким элегантным господином. Была фракция членов Думы-кавказцев — Чхеидзе, Джордания, Церетели, Алексинский, меньшевики — Аксельрод, Дейч, Мартов, был Троцкий, сидевший с самого начала назади в средине, с небольшой группой (болото), Каменев Юрий, который запомнился мне потому, что переводил нам речи с английского на русский, был Луначарский. Ильич — о нём я уже и не говорю.

Среди участников с"езда было довольно большое количество рабочих, причём были рабочие от станка — петербуржцы, среди них порядочно рабочих меньшевиков. Заседания с"езда начинались с утра с перерывом на обед и после обеда. Все вопросы, которые были на с"езде, я не помню, это Вам известно, но кардинальный вопрос стоял таков — быть ли нам в дальнейшем революционерами и вести революционную линию или идти к меньшевикам, которые тянули нас по линии полулегальной и легальной работы, перенести центр тяжести в профсоюзы, кооперацию и т.д.

Для меня лично вопрос этот был вполне выяснен, то что без вооружённой борьбы ничего не добьёшься, а вылезать из п одполья сама жизнь указала не нужно и не нужно было тонко построенных речей и умозаключений, чтобы доказать это. [22]

Вскоре после открытия с"езда приехал Горький со своей женой Андреевой. Из дам, бывших на с"езде, я помню "Ревекку", богатую лондонскую еврейку, которая нам помогала деньгами. Из русских эмигрантов помню жену Степняка Кравчинского. В одно из воскресений была устроена поездка к Кропоткину, но я не поехал, предпочитая пойти в Британский музей, правда это было странно, но я решил, что на поклон к русскому князю анархисту идти не следует (сейчас бы я с удовольствием с"ездил).

Андреева устроила в кулуарах небольшой буфет, где нам давали бутерброды и пиво свежее, привезённое в бочках из Мюнхена (английское пиво имеет преотвратительный вкус). Мы с большим удовольствием пили горьковское мюнхенское пиво. При этом угощении была одна особенность, имели право есть бутерброды и пить пиво только большевики, меньшевикам это строго воспрещалось, и за этим очень бдительно следила Андреева.

Между тем положение меньшевиков в это время было тяжёлое. Денег у них не было, и рабочая часть делегации в буквальном смысле слова голодала, что незаметно было на интеллегентах. Дан по прежнему был таков, что поднеси иголку, брызнет кровь, но рабочие голодали. Нас, рабочих-большевиков, это немного возмущало, но Андреевой ведь не укажешь, деньги были её, кого хочет, того и кормит.

Один раз, очевидно, в субботу нас пригласили на вечер, устроенный английскими товарищами. Вечер был в большом клубе, произносилось много речей, нам переводили с английского на русский, и от нас говорили. Большинство было, насколько я помню, рабочие и работницы. Причём после этих речей мы разошлись по комнатам и залам. Угощали нас чем-то, велись отдельные беседы, которые переводчиками русскими эмигрантами, жившими в Уайчепеле, нам переводились. Много помогала нам мимика, когда не достаточно было переводчиков. Главный смысл был тот, что они нам сочувствуют, сочувствуют нашей борьбе с царизмом. Но то, что я вынес после этого вечера-банкета — у меня осталось впечатление, что они смотрят на нас сверху вниз, считая нас за полудикарей. Такое впечатление у меня осталось определённо. Кроме того, я вынес впечатление, что революционерами им никогда не быть, потому что каждый рабочий член тред-юниона имеет квартиру с ванной комнатой, тёплой уборной, аккуратно ест, постоянно имеет русские и датские яица — это средней руки русский буржуйчик. Ему так живётся, что он о революции любит [22об] послушать о том, как она проходит в других странах, но насчёт того, чтобы самому сделать революцию — он пожалуй воздержится.

С"езд затянулся довольно долго, ясные для нас вопросы, которые подлежали только голосованию, задерживались решением ввиду многочисленных выступлений со стороны меньшевиков, которые очевидно с целью, затягивали с"езд, чувствуя, что они в меньшинстве, а также и людьми, любящими просто поговорить. В свободное время мы ещё раз осмотрели британский музей, с"ездили в ботанический лондонский сад, приятное совместили с полезным. Бывали довольно часто в Гайд-парке, там происходила как раз забастовка железнодорожников. Небольшая сравнительно часть Гайд-парка занята площадью для митингов, там в воскресные дни происходят собрания, такие своеобразные в разных местах помещаются кафедры: с одной кафедры говорит интернационалист, с другой эсдек, с третьей представитель тред-юниона, в другом месте анархисты, а толпа ходит и идёт к той кафедре, которая по их вкусу. Около каждой кафедры стоит полисмен и следит за тем, чтобы не слишком сильно забрасывали оратора гнилыми яйцами и яблоками (а у них есть такая привычка, главное, жарят гнилыми яблоками), там же происходили собрания железнодорожников — забастовавших. Какие требования ими выставлялись, точно не помню, но не революционные, а чисто экономические; о наших требованиях, которые мы выставляли при каждой забастовке, не было и речи.

Надо отметить, что из себя представляет полисмен. На каждом перекрёстке стоит "бобби", все они как на подбор — высокие, здоровые ребята, у каждого из них увесистая палка закона, которая обыкновенно спрятана. О том, как они следят, я приведу один пример: однажды вышли мы из своей квартиры и по рассеянности или по забывчивости забыли закрыть дверь на американский замок. Отошли уже с квартал, вдруг нас догоняет кто-то и говорит, мы оглядываемся, оказывается "бобби". Приглашает нас обратно, мы идём, он подходит и показывает, что двери не закрыты, нужно их закрывать, мы их закрыли и спокойно ушли. Он, очевидно, хотел нам указать, что мы неосторожны, что, дескать, вас ограбят, а мы отвечай.

Один раз был довольно курьёзный случай. "Три мушкетёра" — Зелёный, Студент и я, направились гулять по городу в свободный вечер. Лондон не только большой город, но улицы в нём запутанные. Мы сперва ушли недалеко от того места, где жили, потом начали отходить всё дальше и дальше, потом зашли и не знаем, куда выбраться. Спросить некого — по английски ничего не знаем. [22а]

Идут по другой стороне улицы Юрий Каменев и Рожков, весёлые, дамы какие-то с ними идут, видимо английские, жён своих с ними не было, мы постеснялись подойти к ним, думаем как-нибудь выберемся. Устали, надо домой, подходим к "бобби", начинаем говорить по русски и упоминаем название улицы, где мы живём. Он нам начинает говорить, мы его не понимаем. Тогда он берёт блок-нот, начинает чертить план, но так как улицы были очень запутаны, мы ничего не могли понять. Тогда он приглашает нас за собою, ведёт до следующего "бобби", говорит ему несколько слов. Тот берёт нас и ведёт до следующего, и таким образом нас провели до улицы, которую мы знаем. Таким образом мы добрались домой.

А с"езд всё тянулся, речи лились. Из ярких выступлений я помню выступление Ильича по кардинальному вопросу, ответное выступление Мартова, которое на меня произвело впечатление сильной зубной боли. Я не мог досидеть до конца и ушёл. Он сильно заикался и говорил так, как читал псалтырь. Была интересная полемика между Плехановым и Розой Люксембург, выступали они несколько раз против друг друга, и тот, и другой были очень остроумны, но я, конечно, не помню всех их выражений. Помню только одно — когда Плеханов продекламировал с амвона: "Не подходи ко мне с отвагою, я заколю тебя своею шпагою", — запоминаются такие мелочи. Много раз выступал Алексинский, блистал красноречием Церетели, который говорил очень красиво. Однажды рабочий меньшевик во время заседания упал в обморок, выяснили, что это произошло по-просту от голода. Тогда рабочие меньшевики и большевики собрались в одной комнате, обсудили вопрос о том, что с"езд затягивается, тогда как его можно было закончить быстро и постановили передать президиуму, что бы тот принял меры к скорейшему окончанию с"езда. При голосовании большевистские резолюции поддерживались, но не все, Бундом, который иногда шёл с меньшевиками, а по некоторым вопросам с большевиками, так же и польская делегация. Часто решающую роль играла группа Троцкого, выступал Троцкий (тогда я первый раз его слышал и понял, что это говорит крупный оратор), говорил он умело. Ильич говорил умно, дельно, но он не был блестящим оратором, а Троцкий был трибуном.

Вскоре после инцидента с рабочим и нашего заявления с"езд закончился, так как стали вести его как подобает.

Горьковскими бутербродами мы не были полностью сыты, приходилось обедать, но обедали мы не в перворазрядном ресторане, а очевидно в третьеразрядном, и те кушания, которые нам подавали, всегда внушали [22аоб] нам опасения. Я уверен до сих пор, что нас кормили лошадиным мясом, все эти ростбифы были сладковаты на вкус, несмотря на острые приправы. Помню, покупали мы там молоко: покупаешь порошок, наливаешь в него воды, поболтаешь, и получается молоко, для нас это была штука новая. Яица мы покупали с клеймами, датские крупные яица были ценой подороже, а русские помельче подешевле.

Я встречался там с Артёмом, при чем насколько я припоминаю, он носил другую кличку и был делегатом от одной из западных организаций. Там был и Стефани А.Т.

После окончания с "езда, пользуясь дешёвкой одежды и обуви мы кое-что себе купили (большевики, конечно, не меньшевики). Я помню приобрёл порт-плед и чемодан, куда и сложил все свои пожитки. Поехали мы в разных направлениях. Это было вызвано тем, что во время с"езда за нами была отчаянная слежка, около этой церкви, где заседал наш с"езд, мы могли встретить несколько человек шпиков. Об окончании с" езда русское правительство знало. Часть из нас отправилась обратным путём на Финляндию, часть поехала через Германию и Австрию. Нас была группа в пять человек. Группы составлялись с таким расчётом, чтобы был один человек, знающий иностранный язык. Поехали мы через Париж на Австрию.

Переезд через Ламанш происходил на маленьком пароходишке; качка была такая, что я с удовольствием вспомнил, как меня качало в Балтийском море. Приехали мы в один из французских портов, потом проехали на Париж и там остановились на несколько дней. В этой группе ехали: делегат одесский, делегат Борчалинского уезда (кавказец), Артём (другую кличку которого я не помню), я, и пятого я уже забыл.

В Париже я встретился с несколькими старыми знакомыми, помню встретил я Олю (учительница). Она там была чем-то вроде помощницы директриссы в гимназии. Ребята говорили, что мне ехать в Россию опасно и лучше остаться в эмиграции, поэтому я постарался нащупать Париж. В Лондоне мне умирать с голоду не хотелось. В Париже я посмотрел, как живут товарищи, и видел, что условия жизни очень тяжёлые, опять тот-же больной вопрос о работе. Люди голодают — это с одной стороны, а с другой стороны оторванность от массовой работы и скученность эмигрантов разных толков и направлений вызывали отчаянные прения и дебаты. Люди варились в собственному соку, занимались самокритикой и критикой, да и чорт знает, чем они занимались тогда. Был уже дух упадочничества довольно сильный. Там же я увидел Хрусталёва Носаря, бывшего председателя Совета рабочих депутатов [23] который производил впечатление спившегося человека, тогда думали, что он совсем никудышный будет. Был я в клубе эмигрантов, слышал, какие горячие прения были по пустякам. Там же делался доклад о с"езде, не помню, кто делал доклад, было выступление Жореса, но так как это было на французском языке и с французскими жестами и выпадами, то особенного впечатления оно на меня не произвело.

В то время, когда мы были в Париже, предполагалась манифестация-демонстрация, не помню, по какому поводу, но рабочие Парижа её ежегодно устраивали. Как будто бы это было Первое мая. Интересно вот что, что в этот день у всех правительственных знаний стояли красные штаны (солдаты) и во дворах и около домов, по улицам полиция ездила на велосипедах и мотоциклетах. И приехавших из монархической Англии в республиканскую Францию нас это поразило.

Тогда нам товарищи показывают арестный дом (тюрьма) и говорят: "Посмотрите, что написано". Не помню, как это по французски, но там было написано: "Свобода, равенство и братство". Интересно там было следующее, когда заходишь в дом у ворот всегда стоит дворник (там они называются конс"ержем), обыкновенно спрашивает: куда идём, к кому. Мы, очевидно, были подозрительны, нас подозрительно осматривали и тому подобное. Немного познакомившись с жизнью Парижа, я как-то зашёл в ресторан пообедать. Подали нам на второе что-то вроде английского ростбифа, нож был не острый, и я никак не мог разрезать этот ростбиф, и у меня осталось впечатление, что мне подали варёную подмётку, что говорят там бывает. К обеду подают маленькие булочки, укусить нечего, но зато дают много разной зелени. Вместо масла маргарин, молоко — что-то наболтано, вино фальсификация, хотя Франция славится вином. Всё фальсификация.

Был я на Площади Согласия, сходил вечером посмотреть Елисейские поля, был у башни Эйфеля, но на неё не подымался, осмотрел Нотр-дам.

Из Парижа направились мы в Швейцарию через Берн. Помню, ехали по Швейцарии: деревья цветут, на горах сверху снег, и из окна вагона казалось, что это декорация, казалось, что наши уральские горы основательнее, а там пики высокие, узкие вершины, внизу всё цветёт, а вверху лёд и снег, всё это производило впечатление декорации. [23об]

Проехали мы через Тироль, остановились в Вене. Не помню, делался ли там доклад или по другому поводу, но мы там остановились. Оттуда проехали в Львов — получили явку на пограничную. Причём видели, что всю дорогу за нами следуют тени. Они менялись несколько раз, но у нас глаз был намётан. Доехали мы до Брод, явка была в одну корчму, оттуда нас увезли лошадьми верст за 20-30 в сторону и снова передали корчмарю. У этого корчмаря мы выжили трое суток, выждали момент, когда можно было перейти границу и в одну ночь направились на границу.

Нам сказали, что придётся идти ползком, мы пошли. Я пожалел наше заграничное обмундирование, переоделся в своё уральское, а то сложил в чемодан. Кроме того, у меня была масса видов, книжек. Проводники несли вещи; было темно, ничего не видно. Идём тихонько, стараемся затаить дыхание. Слышим русский возглас с упоминанием матушки, значит, нашей Россией запахло. Кричат: "Стой, кто идёт. Ни с места!" Мы бросились бежать, конечно, норовили на русскую сторону, обратно бежать было незачем. Я при беге запутался в хлебе, упал, а в это время пули засвистели мимо, выстрелы были во все стороны, потом раздался крик: "Стой! Не уйдёшь, заколю!" В другом месте кричат: "Не уйдёшь!" Я прополз некоторое расстояние в хлебе, слышу крики, и я остался лежать. Продолжалось это довольно долго: с одной стороны мне надоело лежать, с другой стороны я чувствовал себя не особенно удобно в этом положении, и я решил уснуть. В хлебе было много запутанных тропинок, очевидно, проходили не только мы одни, меня не нашли.

Когда я проснулся, солнце стояло довольно высоко. Не особенно далеко я увидал дорогу, по которой ходят солдаты — границу. Я лежал на русской стороне на пригорке. Я переполз за пригорок и увидал местного крестьянина, который пришёл с мальчишкой накосить травы. Тот встретил меня вопросом: "Ты откуда? Наверное, из тех, что ночью переходили?" Он говорил по-белорусски. "Что бы вас нелёгкая взяла, хлеб весь спутали у меня". Я сознался, но начал уговаривать его чтобы он меня проёл в деревню. Он говорит, что раз"езды ездят. Начали говорить о деньгах, запросил он с меня полсотни, а у меня не было и тридцати рублей. После долгой ряды он согласился за четвертную доставить меня в деревню. Навалил он на меня охапку травы скошенной, одел гречанник на голову, и мы прошли таким образом мимо раз"езда. В деревне мне рассказали, что из переходивших ночью трое было арестовано. Артём же убежал в деревню и утром уже уехал. Проводники так же частью были арестованы. Ночью на подводе меня отвезли в ближайший город, кажется, Дубно, где я остался с тремя-четырьмя рублями денег и без всякого багажа. [24]

С этими деньгами далеко не уедешь, и я кое как четвёртым классом добрался до Елизаветграда, где я раньше работал, и там в организации получил деньги на дальнейшую дорогу.

Вопр. — На какие средства жил тогда Ленин?

Отв. — Он жил главным образом литературными трудами. Жил он очень сжато и скромно.

Из Елизаветграда с небольшой остановкой в Самаре я приехал в Миньяр. По приезде сделал доклад, записи со с"езда у меня сохранились, они были со мною. Работа в Миньяре продолжала идти прежним темпом довольно широко по сравнению с тем, как я уехал, работников прибавилось. Но после доклада о с"езде было дано знать полиции, может быть из Уфы, что появился Костя-с"ездовец, опять начались попытки арестовать меня в Миньяре. Я переменил кличку вместо "Кости" назвался "Архипом", но это не помогло, меня знали все в лицо. В это время туда назначили или приехал на время пристав, который увеличил число полиции. Мне пришлось держаться более осторожно. Это было к концу лета.

Затем произошёл такой случай. Я жил у Парасковьи Ивановны Швецовой, ко мне приходили товарищи и часто там мы устраивали заседания. Один раз пришёл туда Володя, вскоре после его прихода Парасковья Ивановна прибегает ко мне и кричит, что идёт полиция. Дом её находится около линии Самаро-Златоустовской железной дороги (когда перейдёшь через заводской пруд, первый дом на углу). В этом доме было два хода — один на улицу, другой на линию железной дороги. Парасковья Ивановна начала кричать: "Убегайте скорее". Я вышел на балкон, вижу, никого нет. В это время пришли несколько девиц предупредить меня и кричат: "Архип скорее". Я Володю тащу: "Пойдём скорее". А он не идёт, говорит: "Я устал, не хочу идти". Я ушёл. Меня утащили сначала в один двор, потом в другой. Володю арестовали, после ареста его должны были вести на станцию, версты за три от завода. Дорогой наши ребята хотели его освободить, и полиция не стала бы много протестовать, но он сам отказался и был отправлен в Уфу. Я с ним встретился в 1923 году в Москве, он был управ.делами ВСНХ. Я спрашивал его, что тебя сунула нелёгкая тогда остаться, он говорит, что я просто устал жить нелегально и решил, что пусть лучше арестуют. Он был также дезертир, тогда и его отправили в свою часть, там был суд, его лишили почётного воинского звания (что и требовалось) и выслали в Нижегородскую губернию, где оп спокойным образом прожил до революции. [24об]

После этого мне на этой квартире не пришлось жить, начали "навещать" и поэтому я жил на разных квартирах, поживу на одной недели две, на другой, ночевал у Заикиных, хотя это было и опасно, так как к ним часто заглядывали.

Тогда же в Миньяре мне дали паспорт (в волости были свои ребята). Паспорт бы составлен таким образом: "Крестьянину Миньярской волости Тимофею Селезневу", у которого детей не было, но ему провели по книгам сына Ивана. Из Миньяра я уехал в 1908 году.

Вопр. — Расскажите подробней о Вашем докладе в Миньяре?

Отв. — Когда я уезжал на с"езд, мне были даны определённые указания, чтобы отстаивать большевистскую линию, когда я приехал со с"езда и делал, доклад, то организация была вполне удовлетворена тем, что наши кардинальные требования были проведены. Рабочие это известие встретили возгласами, что наша взяла, дух революционный тогда был ещё силён в Миньяре. В то время там продолжал работать (фамилию я его не помню) товарищ, вроде местного Лбова, да и некоторые из наших ребят участвовали в этом деле, но под сурдинку, т.к. у нас воспрещалось насилие, экспроприации и т.п. Таким образом, они работали нелегально в нелегальной организации (двойное подполье).

Я ездил на конференцию в Свердловск из Миньяра, там бил Лядов, Назар и были или Свердлов или Артём, не помню, кто-то был из эмиссаров Ц.К.

Оттуда я ездил сюда в Полазну к себе на родину.

Вопр. — Как велась работа организации?

Отв. — Она шла прежним темпом, была широкая организация, большие массовки. Несмотря на то, что полиция начала сильнее жать, но мы своевременно уходили. Часто приезжала полиция, но мы в это время были уже далеко, .т.к. нас предупреждали. Особенных провалов тогда не было, за исключением ареста Володи, который сам этого захотел. На массовках бывало 300-400 человек. В то время, как я работал, ходило много женщин, девиц, вообще там была широкая и хорошая организация, одна из лучших на Урале. Тогда нас на конференции называли "Солнце Урала", и действительно это была одна из лучших организаций по мощности и настроению.

Вопр. — По какому поводу была конференция?

Отв. — Не помню, это было в конце 1907 года. [25]

В Полазне был небольшой кружок, когда я приезжал, в этом кружке участвовал мой брат Иван Власов, который был потом арестован и сидел долго в тюрьме, освободили его для того, чтобы послать на фронт в германскую войну, где он и был убит. Когда я приехал в Полазну, братишко собрал этот кружок, к нему ещё примкнул кое-кто, и я делал доклад о с"езде. Собрание было у нас на поле, в колке, собралось человек около 20-ти с лишним. Таким образом, тут была уже организация, Зелёный до этого ещё связался с ними. Я пробыл там только три дня и вернулся обратно.

Вопр. — После с"езда Вы видели Назара?

Отв.— Нет, не видал, потом когда я приезжал в 1912 году Александра Фёдоровна говорила, что Назар отошёл от партии и стал просто буржуазным интеллегентом.

И снова я проводил работу в Миньяре, бывал я в Свердловске, ездил сюда и видел, что революционное настроение было яркое, но тогда организация не давала выхода этому настроению, и оно выражалось в виде лбовщины, в виде тех выступлений, которые были в Миньяре. Настроение было очень революционное, но был о плохо использовано, не по большевистски.

В конце 1907 года началось движение против интеллигенции, об"яснялось это тем, что многие из интеллигенции, примкнувшие в 1905 г. и игравшие в организации некоторую роль, начали от нас отходить. Причём помню, у нас были такие рассуждения, что если к нам попадает интеллигент, хотя и недоучившийся в гимназии, перейдя в партию, он непременно хочет играть в партии какую-то руководящую роль, а не роль рядового партийца. И это было резко выражено, это вызывало недовольство рабочих.

Затем относительно рабочих уральцев — я знал рабочих Иваново-Вознесенских, затем южных рабочих, затем особенно перед революцией я бывал в городских и заводских районах. Иваново-Вознесенские ткачи — я помню, что в их работе самым тяжёлым было связывать нитки, работа шла чисто автоматически, без применения мускульной большой силы и опасности, и у них психология была такова — они легко воспламеняются, они быстро воодушевляются, идут, поют песни, но быстро разбегаются при появлении тех же казаков. Рабочие же, особенно уральские, туго поддавались раскачиванию, для того, чтобы они вошли в организацию, нужно было их обхаживать, всё им доказывать, но войдя в организацию, они крепко за неё держались и сколько было здесь [25об] у меня примеров, когда наезжала полиция, то такой беготни, как там, здесь не было. Было другое отношение. Затем меньшевики в городских районах очень много любят говорить, рассуждать, обсуждать иногда нестоящее дело, там рабочие были более развиты, а здесь на Урале меньшевиков я встречал очень редко, они были единицами. Может быть они и были в тех организациях, где я не работал, но там, где я работал, я встречал только большевиков.

В 1908 году я уехал в Ташкент, организация там была очень слабенькая. Были, помню, два гимназиста — один Бродский, другой Вельяминов. Из Миньяра пришлось уехать потому, что там было усиленное желание меня арестовать, меня знали в лицо почти все, благодаря моим многим выступлениям на больших митингах, было неизбежно, что я буду арестован, и я уехал в эту сторону.

Там был один рабочий — участник вооружённого восстания в красноярских мастерских, я забыл его кличку, или "дядя", или "старик". В организацию входили рабочие железно-дорожных мастерских и городская публика, но организация была слабая. Помогала много организации одна дама, которая в эту организацию не входила — Мария Захаровна.

Вопр. — Не помните явку туда?

Отв. — Была явка, но не помню, куда она была дана мне в Уфе, уфимская организация охватывала Златоуст, Миньяр.

Пришлось нам поголодать, денег нет. Наконец, я устроился на железной дороге слесарем в ремонтных мастерских службы пути. Там я пробыл не особенно долгое время, месяцеы пять-шесть. Организация настраивалась плохо, там был парень Махно (однофамилец этому Махно), который все время напирал на необходимость террора и экспроприации и внёс некоторый разброд в нашу организацию (потом он, кажется, был не то убит, не то повешен), это было в 1906-09 году.

Оттуда я уехал в Баку. Явка там была в Городскую Управу в статистическое бюро. В Ташкенте мне пришлось работать с гимназистами и гимназистками, что мне было не по нутру, и подход у меня был не такой, как следует, и вообще работа была не для меня, там всё было насчёт теории и тонкостей.

В Баку я встретил Александра Митрофановича Стопани, которой работал в Совете с"ездов нефтепромышленности в статбюро, потом его сестру Анну Митрофановну, с которой я был знаком по работе в Казани, она была фельдшерицей. Потом там был в это время доктор Василевский, не член партии, но близко к ней стоящий, который жил в одном доме со Стопани, он был заведующим врачебно-санитарным бюро [26] городской Управы и через него наши ребята устраивались, куда только можно. Тогда в Баку была масса нелегальных, один из них Михаил Рохлин, настоящей фамилии его я не знаю, он заведывал Городской дезинфекционной камерой, и он устроил меня дезинфектором. Познакомился я там с местными ребятами, помню Алёшу Джапаридзе, одного из расстрелянных комиссаров, который был одним из самых крупных работников в то время в Баку. У него была жена Варвара Михайловна, красавица (редко такую красивую можно увидеть), она была учительницей, и он жил иногда у неё, иногда в городе. Там, где она жила, жил ещё партийный Шигаионисиянц. Запомнилась эта фамилия мне потому, что я часто там бывал, он служил в Московско-Кавказском товариществе. Был там Богданов, Красин, был Николай Иванович, фамилию я его забыл. Работа велась довольно широко, тогда были кружки пропагандистские повышенного и пониженного типа, велась работа на промыслах, в то время там было большое количество крупных работников, занимались отчасти агитацией. Я, главным образом, там учился.

В один прекрасный день приехал молодой человек из Ташкента, некто Иван Иванович, фамилию я его забыл сейчас, он женился на сестре Миши Рохлина. Он явился ко мне с явкой из Ташкента, в то время в Ташкенте было восстание сапёров и он был один из участников этого восстания. Молодой, довольно интеллигентный парень, мы его устроили служить куда-то не то конторщиком, не то бухгалтером. Из него выработался хороший работник. Потом приехал ко мне из Козловских мастерских после разгрома некто Вася Разин, очень славный парень, революционно настроенный, большевик, и это были мои приятели.

Работал я сперва в дезинфекционной камере довольно долго, оттуда перешёл в Городскую Управу, в химико-бактериологический кабинет, работал химиком, потом работал в Московско-кавказском т-ве на вышках — надзирателем вышек, при чём на моей обязанности лекал учёт добываемой нефти. Там запомнились мне вот что: некоторая отчуждённость даже между партийцами между грузинами и армянами, потом в то время была ещё сильна ненависть между персами и армянами — происходили целые перестрелки. И довольно близко познакомился с армянами в уездах, где я бывал, одно время я ездил с обследованием быта переселенцев. Эти армяне в силу, очевидно, исторических причин и условий, из них вырабатывался такой тип: грузин, если он осердится, он идёт прямо с кинжалом, а армянин, если ему дать по лицу, он стерпит, но убьёт из-за угла. Между собою армяне живут плохо, могут друг друга в ложке воды утопить и масса [26об] таких отрицательных качеств. Правда, есть среди них очень хорошие ребята, хотя бы взять того же Шигоионисьянца, но как масса они стояли гораздо ниже, чем грузины, и в революционном отношении среди них и тогда был развит шовинизм, дескать мы — армяне.

В то время в Баку практиковались случаи кражи богатых людей. Укради там Муссу Нагиева, миллионера, увезли его в горы и требовали выкуп; если, дескать, не выкупят, то убьют его. Это практиковалось и было развито довольно широко. Назначили в Баку градоначальника полковника Мартынова, который был отчаянным человеком, и он начал действовать против этих бандитов, но попадало и нашим организациям. Причём эти бандиты, это было характерно для Баку того времени, не ограничивались тем, что грабили богатых, но и рабочие после получки с приисков ходили группами, иначе у них отбирали всё до последней копейки. Некоторые прииска были обложены данью, было несколько человек бандитов, которые знали всё в городе — атаманы этих разбойничьих шаек, которые получали деньги с владельцев приисков, а если они не заплатят, то сжигали вышку.

Среди рабочих, кроме нашей партийной работы, велась довольно широко профессиональная работа. Я, помню, выступал на собрании рабочих нефтяных промыслов. У союза был свой клуб, и в этом клубе работал, я забыл его сейчас, один рабочий, красноречивый парень, умеющий поговорить, с прекрасным мышление, но с определённым уклоном махаевца, и такая линия махаевщины велась. У нас спецеедство было, но то было ещё гораздо хуже, даже интеллигентов не хотели слушать только потому, что он интеллигент. Это было уже начало реакции. Она намечалась в конце 1907 года на Урале, а в Баку позднее — в 1909-1910 году.

Из Баку я ездил в Муганскую степь: там было много переселенцев, и были сведения, что им живётся очень плохо, и я на арбе об"ехал весь район от Петропавловска до Ленкорани, из"ездил всю степь.

Кроме того, там происходила такая история — проводили новые арыки, давали на льготных условиях землю новосёлам, которае были, главным образом, с Северного Кавказа и частью из Малороссии. В Муганской степи разводился хлопок, но в то же время эта степь отличается тем, что дождей там не бывает, и хлопок родится только там, где есть искусственное орошение. Между тем хлопок требует, чтоб на нём стояла вода, вода эта загнивает, покрывается зеленью, и получается рассадник малярии. Арыки, по которым идёт вода для орошения полей, служили в то же время и для питьевой воды. Вода с полей просачивалась [27] в арыки. Иногда бывало так, что село построят от главного арака за несколько вёрст и воду для питья берут из малых арыков, благодаря этому свирепствовала малярия. Я наблюдал это и писал до этому поводу в газете, что заедешь бывало в какое-нибудь село, а там поголовно все лежат больные, некому воды подать, вымирали целыми семьями. Особенно вымирали выше по Куре, где дёшево продавали земли местные беки, крестьяне их покупали, а приезжая туда, вымирали целыми селениями.

После нескольких моих корреспонденций меня нащупали в Петропавловске и предложили в 24 часа покинуть пределы Мугани, пришлось оттуда уехать, я и сам захватил малярию. В Баку, как я уже упоминал, свирепствовал Мартынов. Одно время месяца три тянулась сессия военно-окружного суда, и было вынесено очень много смертных приговоров. Это было тогда ещё, когда я служил в Городской Управе. Заседания происходили в этом здании, и я часто на них бывал. Очевидно, и это меня подорвало. Помню, когда читали, как дьячок на клиросе, что такой-то приговаривается к смертной казни и т.д., и т.п., как будто дело не идёт о том, чтобы трёх-четырёх человек повесить, у меня в один день случился нервный припадок. Я сильно заболел и после этого несколько лет я уже был, так сказать, измочаленным человеком. Я лежал в больнице и даже пробовал покончить жизнь самоубийством. На мне отразилась и реакция, и развал и т.п. Работал я в Баку очень много, ходил в организацию, увлекался работой на приисках, я был активным членом, но когда я заболел, я лежал в больнице целыми месяцами, у меня была расстроена психика, и толку от меня было слишком мало.

В 1912 году по совету врача я уехал из Баку. Маршрут оттуда я наметил себе — ехать туда, где было бы мне легче прожить те годы. Денег со мною было очень мало. Доехал я до Харькова, проработал там несколько времени; в то время там была газета "Утка", подработал я себе денег на дорогу и отправился дальше. Доехал я до Уфы, в Уфе я застал старых товарищей, Анну Фёдоровну Блусевич. Организация в то время там разваливалась. Я узнал, что в Миньяре была масса арестов, Заикина уже там не было, Филиппа Ивановича тоже, Сорокина, о котором я забыл упомянуть, также не было, вообще был полный разгром. В Уфе был также разгром, настроение было подавленное, и оставаться тут не было смысла. Встретил я там старого товарища Арцыбашева, который постарел, похудел, выглядел преотвратительно. [27об]

Отправился я дальше, уехал я в Омск. Там проработал недели полторы-две в газетах — там был в то время "Омский телеграф". У эсдеков денег в то время не было, они мне говорят: "Пиши фельетоны для кадетской газеты". Набрал я денег на дорогу, поехал дальше, доехал до Красноярска. Там также было две газеты: одну издавал Замощин, который сам сидел голодом, денего у них совершенно не было. А другая газета была кадетская с правым уклоном, что мне совершенно не подходило. Ехать куда-нибудь было не на что. Встретил я там Патлых Н.П. — он служил в обществе врачей бухгалтером, Ольга Ивановна, его жена, была там же. Был там доктор Либман. У меня сохранилась бумажка, что я работал дезинфектором, и при помощи Либмана я устроился дезинфектором города Красноярска, а потом получил повышение в помощники санитарного врача.

В Красноярске, кроме Патлых, было много ссыльных: Щербаков Костя (меньшевик, потом перешёл в большевики), Стромский Владимир Болеславович, Шумяцкий Борис. Это было во время войны. Работы особенной там в то время не велось, там меня застала империалистическая война, я там прожил до революции. Я приехал в декабре месяце 1912 г., а в мае месяце 1915 года был призван на военную службу, причём я служил на военной службе помощником санитарного врача в лагере военно-пленных. На фронт я не попал. Военно-промышленный комитет там был, но я в нём не работал.

Во время февральской революции я служил в 14 Сибирском запасном полку, работал в госпитале. Настроение среди войск было революционное. Мы вели агитационную работу: я вёл работу в одном батальоне, а Борис Шумяцкий вёл работу в батальоне, который стоял в музее. Мы получили известие относительно переворота в Петрограде просто частными сведениями. Связи у меня были с многими ротами, и мы, несколько человек, пошли и собрали других ребят, вывели их на улицу. У нас была связь с казаками, казаки были также хорошо настроены. В организации работал один фельдшер (я работал также фельдшером) — мы вывели солдат на улицу, и Шумяцкий привёл своих. Пришли мы в железно-дорожные мастерские и устроили митинг, где выступал Окулов Алексей, хороший оратор, Дубровский, Шумяцкий. Мы дали распоряжение по ротам. Я был выбран в первый совет солдатских и рабочих депутатов. Всё это прошло без особых трений и недоразумений. Быстро арестовали губернатора (в то время там был Гололобов, известный по убийству Кузьмина-Караваева). Потом потянулось лето. Были тогда и большевики, и меньшевики, и эсеры, был Колосов. Выступал на митингах Свердлов, когда проезжал [28] из ссылки. Каменев жил в Ачинске, но там не работал, вёл тихий и мирный образ жизни. В это время начали выясняться разные противоречия между большевиками и меньшевиками, и эсерам, особенно резко я на них не реагировал, на избиение большевиков в Петрограде.

Тогда было время беспрерывных митингов и с"ездов, это было время ожесточённых споров. Дебаты велись горячо и в конце лета, когда выяснился перелом, резкое разграничение между большевиками и меньшевиками, я не пристал ни к тем, ни к другим. Был момент, когда я считал на основании местной красноярской жизни, не связываясь с рабочими, зная сибирское крестьянство, я решил, что эта революция даст не столько много толку, сколько она будет стоить. И таким образом от вступления в партию я воздержался.

Октябрьский переворот произошёл. Передача власти в руки Советов была без каких-либо осложнений. Я в это время служил в Губернском Продкоме в качестве заведующего продовольственным районом от Красноярска до Урянхайского края включительно. В этом районе был не один десяток ссыпных пунктов, я ездил взад и вперёд, агитировал среди крестьян и занят был сборкой хлеба. В один день, когда я приехал в Красноярск, я застал там новых членов управы, причём один из них был Иваново-Вознесенский рабочий, который был потом расстрелян (Шагин или как-то вроде). Зелтын Мартын Иванович был председателем. Я продолжал работать при них. Работа у меня была главным образом в районе, причём там были крестьяне кулацкого типа, приходилось часто с ними сталкиваться, когда они заявляли, что товары ихние, а хлеб они не дадут. Приходилось говорить, что я вызову Красную гвардию. Хлеб мы собрали, всё так и шло до 1918 года.

В 1918 г. случился чехо-словацкий переворот. Я был в Красноярске, когда это происходило. Вчерашние сторонники советской власти, я знал их очень многих, ходили с белыми повязками и арестовывали большевиков. Часть большевиков уехала на пароходах вниз, часть рассыпалась по району. На Запад пути были отрезаны. Меня арестовали на другой же день, причём арестовал один из бывших сторонников Советской власти. Продолжалось это не долго, меня выпустили. Зная, что меня снова арестуют, я переехал в Минусинск, что бы это время выждать. Там меня увидали кулаки, и я был арестован. Просидел в тюрьме я трое, потом меня перевели в коридор смертников, где я просидел три месяца, и за это время были расстреляны более трёх сот человек революционеров. О том, как там сиделось, надо написать отдельную книгу, чтобы передать все эти переживания. [28об]

Затем начали наступать партизаны, партизанская армия Щетинкина и Кравченко, которая насчитывала тридцать тысяч человек. Минусинск эвакуировали, и всех заключенных отправили в Красноярск, причём при выходе из трюма парохода в Красноярске нас встретили казацкие офицеры и гайдамаки (опереточные войска малороссийские). Один из этих офицеров бил каждого из нас по выходе из трюма пароходным поленом по затылку. С нами ехали пленные уренхайцы, причём один нёс другого на себе, т.к. у того гангреной были поражены обе ноги. Офицер ударил этого больного поленом, и оба упали. Всё время перехода до тюрьмы с обеих сторон ехали казаки с нагайками и нас полоскали.

В Красноярске нас посадили сначала в общую камеру с уголовными. Мы подняли дебош, и нас перевели в отдельную камеру, и тут я просидел до декабря м-ца 1919 года. За время моего сидения в тюрьме были расстреляны те, которые уехали вниз на пароходе. Они были задержаны, и дорогой, когда их вели с пристани до тюрьмы, несколько человек зарубили. Помню, там был главковерх, Лебедева. Часть была застрелена потом. При мне, когда я сидел в Красноярске, была устроена провокация. Сидел в тюрьме уголовник, помню, его фамилия была Боголепов, он всё время пытался вызвать слух, что в тюрьме подготовляется восстание, и в один день тюрьма была оцеплена. Мы узнали, что у нас было арестовано 27 или 28 человека, из них шесть или семь человек было надзирателей. Суд был проведён в спешном порядке, прокурор Лапо заявил протест, но с ним не посчитались и всех их расстреляли. Тогда расстреляли наших 23 человека, в том числе несколько женщин. Расстреляли: Баграда, Дубровинского Якова (бывшего городского голову, затем члена Губисполкома, сначала меньшевика, затем и до конца интернационалиста), расстрелян был и бывший член Губпродкома Иваново-Вознесенский рабочий, одним словом было расстреляно 20 с лишним человек.

Несколько раз устраивали на нас налёты анненковцы, но тюрьму охраняли чехо-словаки. И когда я ходил работать в больницу, я видел, как стояла против ворот тюрьмы батарея и пулемёты, направленные к городу. Чехо-словацкий командир заявил: "Только через мой труп перейдёте и возьмёте их". Таким образом мы спаслись. Но несколько человек были отправлены на Дальний Восток и попали к Семёнову. Когда выводили из камеры Дубровинского, он кричал: "Товарищи, прощайте, нас ведут на казнь". [29]

В это время в тюрьме свирепствовал отчаянный тиф, весь медицинский персонал заболел. Мы сидели в камере вдвоём с одним фельдшером, и я предложил: "Пойдём работать на замену врачам". Я проработал несколько дней, причём условия были таковы: нас на ночь запирали, мы могли работать только днём, никаких жаропонижающих лекарств не было, больные лежали вповалку, вши на них кишели, как муравьи на муравейнике в тёплый день, о ванной толковать нечего, дело доходило до того, что не было вёдер для воды и нечем было принести воды. Я проработал таким образом несколько дней и заболел сыпным тифом. Жена вела переговоры с администрацией тюрьмы и просила меня выпустить на поруки: меня перевели в городскую больницу. В тюрьме я, конечно, умер бы и, очевидно, благодаря этому я был спасён.

В это время произошёл переворот ещё до наступления Красных войск, когда они были ещё около Ново-Николаевска. Я очнулся в городской больнице. После того, как я немного выправился, я поступил в Городской Совет Народного хозяйства, где работали старые партийные товарищи, был членом Учревокомиссии, потом перешёл в Упродком арм. 5. Там работал Скорняков, был начальником контрольного отдела, с ним я приехал в Минусинск. В это время я вступил в партию. В тюрьме я всё взвесил и за, и против, и решил, что когда я выйду из тюрьмы, я должен буду вступить в партию и бороться в её рядах. Так как меня все знали и, кроме того, был очень короткий промежуток, когда я активно не участвовал в партийной работе, я остался партии со старым моим партийным стажем. В Минусинске я был назначен заведующим Совнархозом, в то время там осталось очень большое количество продуктов и обмундирования, там было тысячи тридцать вёдер спирта.

В то время, там был сильный партизанский дух, а я централист по природе и очень дисциплинированный человек, без разрешения центра я ничего не выдавал, а они требовали. Всё время у нас была большая перепалка. Кончилось тем, что на меня подали в партийный суд заявление, а так как там были свои ребята, дело в суде затянулось. Ввиду того, что мне начали грозить тем, что убьют меня, меня перебросили в Омск в областной Совет народного хозяйства, и чтобы меня не задержали, вызвали телеграммой. Из Минусинска я уехал даже не на пароходе, боялся что меня захватят, я уплыл на плоте в Омск. [29об]

В Омске я встретился опять с товарищами, которые меня знали по прежней работе. Работал там Шохман, бывший с"ездовец, и Брыков. Я был назначен сначала заведующим отделом, а потом заведующим Сибкустпромом. В то же время дело моё тянулось в суде. Кржановский был секретарём Губкома, когда он приехал на с"езд в Омск, я начал настаивать, чтобы моему делу было дано то или другое направление. Но и он не мог достать моё дело. Прошло года полтора, и меня известили, что никакого дела нет, дело было утеряно, а вместе с ним и мой партийный билет. Мне сказали, что и из старых работников там никого нет, и никто ничего не знает. Мне предложили вступить снова в партию кандидатом. Я вломился в амбицию, конечно, я был неправ, но было именно так. В то же время я работал с товарищами, которые считались со мною, как со своим, никакого разделения между партийными и мною не было, я занимал всё время ответственные работы и затянул с вступлением в партию.

Из Сибкустпрома я был назначен особым агентом при президиуме, потом был назначен представителем Ангарметалла, потом устал, заболел, просил чтобы мне дали передышку. Её мне не дали, а вместо неё дали путёвку в Москву в ВСНХ.

В Москву я не поехал, а поехал в Екатеринославль, где стал на биржу труда и поступил чернорабочим на завод имени Петровского. Проработа несколько времени, я перешёл к стану как бывший прокатчик, и стал работать. Проработал я там несколько месяцев — это было летом 1923 года.

Я переехал в Нижний Новгород, а осенью туда приехал Шапиро Дмитрий Николаевич, председатель Сибпромбюро, его тогда назначили в Дальпромбюро. Он случайно узнал мой адрес, хотя я его никому не говорил. Пришёл и говорит: "Иван Тимофеевич, ты блажишь, это негодится, поедем со мной на Дальний Восток". У меня были такие условия, что на заводе меня выдвигали в завком, опять на ответственную работу, и я согласился ехать. В конце 1923 года в сентябре месяце я уехал на Дальний Восток, там я был назначен коммерческим директором Петровского завода, работавшего не правах треста, и в этом заводе на этой должности я проработал до февраля месяца 1926 года. [30]

Потянуло меня на Урал, довольно поездил, тяжело всё уже испытывать. Уехал я на Урал, приехал в Свердловск и в Облсовнархозе встретил Филиппа Ивановича Локацкова, которого я ещё ранее встречал в Сибири. Филипп Иванович в то время был уполномоченным Внешторга Сибири. Когда он встретил меня, говорит:

— Чорт тебя носит, чего приехал? Работать надо.

— В Свердловске я не останусь, очень плохо насчёт квартир, хочется мне к себе.

— Вали в Чермоз.

Дал он мне записку Фальковичу. В Чермозе был тогда Камметалл, там меня назначили заведующим материально-хозяйственным отделением треста, а затем перед ликвидацией треста я перешёл в Чермозский завод на эту же должность и пребываю на таковой до настоящего времени.

А насчет партийности произошло так, я шёл всё время беспартийным и не чувствовал себя плохо. "Правду" я читал аккуратно, на собраниях партийных выступал всегда. А потом, когда началась волынка с оппозицией, я хотя и высказывался, а голосовать мне было нельзя, и это меня заставило подумать о том, что и я хочу свою каплю в это дело принести.

Приехал к нам Кузьма Рындин. Поехали мы на лодке: Фалькович, Чекасин, Рындин, Павленин, секретарь Добрянского райкома и я. Дорогой Чекасин говорит:

— "Архип". Как "Архип", какой?

Рындин говорит:

— Да какой, который работал в Миньяре.

— И не член партии?

Тот и напёр на меня. Выругал меня здорово, а у меня в это время подготовка была на этот счёт. Потому я подал заявление, заполнил анкету, она поступила сюда, потом в ячейку, Окружкомом была утверждена. Дали мне двухлетний кандидатский стаж, чем я был недоволен. Ведь я рабочий по происхождению и психологии, а они говорят, что ты чуть ли не интеллигент.

Теперь идёт второй год, я закончу его и подам заявление в КК и ЦКК, чтобы восстановили мой прежний стаж. Думаю, что моя просьба будет удовлетворена. Вот и всё.

К сему подписуюсь:

Иван Тимофеевич Селезнёв

Он же Андрей Семёнович Власов

Он же "Костя"

Он же "Архип" [30об]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.172.Л.11-30об.