В доме пахнет свежевымытыми полами, но запах собак и больного старика до конца не выветривается. На стене против входа нелепо торчит кругляк медной чеканки — уллин портрет. Очередной. И когда он только успевает...
— Рад видеть мою госпожу в добром здравии, — гундосю я на чистейшем тирийском и чихаю в рукав еще пару раз.
Она вытирает руки, щурится, от улыбки проступают ямочки.
— Давненько вы не показывались, дружочек.
О, она меня обожает. Как же, лучший ученик, гордость ее. Не "твоя-моя-почем-товар", а всего долбаного Лоатэтара, поэта ихнего, перевел и даже сам стишки кропал на тирийском, и даже неплохие... А толку?..
год рычащей Черепахи, стремящийся
месяц Винограда, день первый
Йар Проклятый
— ...Жил и жил, а смерть всё не шла, как ни звал. И понял он тогда, что проклят. Сорок сороков не видал он солнышка и дожил под конец до таких годов, что выбросили его вон, как пустую породу в отвал. И побрел горемыка куда глаза глядят. Людей сторонился: одно горе нес он людям. Вся родня его, и друзья, и ученики любимые — все погибли. А все кто знали его — прокляли его и забыли. Так скитался он без приюта и дошел до страны веруанской. И пошел он к жрецам, что на Камне, и сказали жрецы: "Велик твой грех. И не будет тебе избавления, покуда не встретишь человека с Проклятьем тяжелей твоего".
Это я. Нашел меня Дед. Долго по свету мотался, нарочно нигде не задерживался, но раз зашел к нам, в Серебряные Ключи, ему и рассказали: есть, мол, на хуторе мальчонка бесом порченый. Тогда Дед впервые — остался. Поселился в старом зимнике (избушку-то эту я ему после срубил, как подрос, а тогда землянка сырая была) и стал ждать. Я и пришел. Сам. Так, забрел ненароком. Знать, судьба.
Дед вздыхает, за трубку опять берется. И так уж в хате не продохнуть. Только глотку саднит с дряни этой. Но Дед говорит, ему с курева легче. То-то ты с него кашляешь-заходишься, аж внутре булькает... Эх, дед... Хочу сказать, чтоб не курил уж сегодня больше. Но сижу молчком. Стыда не хватает пустое болтать, когда главное — не смею.
А руки работу делают: язвецом наметить, наколоть осторожно, крутнуть, и еще одну — по две дырки на чешуину. Побольше делаю, впрок. Соберет-то дед и сам, а вот дырки провертывать сил не хватает.
Старый он. До того старый, что и не живут столько. А Дед живет. Сорок сороков в самой страшной каторге, в шахте угольной помирал — не помер. Все мёрли, и молодые успевали исчахнуть — а он, старик, жил. После по свету мыкался, всякого навидался: война, моры, голод. Тьма народу полегла, а Деда ничего не брало. Нет ему смерти, проклят он.
— Сытка-то как поперла, — Дед говорит. — Х-холера, а? Знать, земля жирная, хорошо удобрили.
— Выполю, — говорю я.
Когда, дурак? Чего зря обещаешь?
— Зато и капуста уродилась, то-то на зиму запасем!
Посмеивается хрипло. Нравится ему про делянку свою говорить.
А по мне так гори она огнем. И что только Деду взбрело, зачем выкупил ее?.. Э! Врешь, знаешь: для тебя же и купил, чтоб ни с чем не остался... Все радовался: "Эк, тебя, сынок, земля-то любит! Так и прет все". Любит. И мне оно по нраву, хоть на земле, хоть за скотиной ходить. Благодарное дело: ты подобру, и тебе добром. С людьми так не получается...
Но эту землю я возненавидел. Хоть сам по крупкам перебрал, копал-полол... Он ведь не понимает, дед мой. Не от мира сего он. Сколько натерпелся, а так и не принял ни злобы людской, ни алчности... Отец сперва ругался, что я даром, мол, на Деда работою, а потом глядь — перестал, повадился туда зырить ходить, вроде как по дороге. По дороге, как же! Где наш хутор и где дедова делянка...
Не могу я так. И не потому, что отец мне, выродку, щепки гнилой не оставит — это-то дело решенное — а потому как сживут они Деда со свету.
— Пойду я, Дед, — говорю.
— Что ж, иди, коль пора, — подымается тяжко, о столешницу опершись. — Мне тут денежку еще принесли, долю-то свою когда заберешь?
Эх, Дед, милый, не денег бы мне — пинка в зад...
— После. Пусть пока у тебя.
— Как скажешь, — кивает, подходит, гладит рукой высохшей, говорит что-то ласково.
А я цепенею. Чешую туда-сюда перекладываю и рта раскрыть не могу. Повиниться хочется, криком кричать, лбом в плечо ткнуться, зареветь... Да нет у меня больше такого права.
Бурчу что-то, встаю. Вон скорее, мочи нет. А в спину, как удар:
— Ты заходи, сынок...
Иду шагом скорым прочь, чуть не бегу. Нет уж, не сметь! Не оборачивайся, молчи, только хуже расстроишь. Делай, как решил, и все.
Сволочь я, Дед. Морока тебе, а не избавленье. Вот ведь оно, Проклятье твое, не снялось, не вышло с меня проку. Это ты мне нужней оказался. Сдох бы я без тебя, утопился бы с тоски. Как такому человеку жить? Бесы в уши шепчут, нежить является... да еще сила эта, черная, лютая... Меня от храма отлучили, меня люди боятся, и отец давно бы вон прогнал, не будь я в работе двужильный... А ты вот пригрел, ремеслу обучил, на Путь, считай, вывел. Даже наследство мне оставить хотел, чудак-человек, будто кто позволит, чтоб выродок землей тут обзавелся.
Вот я тебе за все добро-то и отплачу...
Бегу. На хутор скорее. Нутро горит, а в голове все крутится: не сделать бы хуже...
Вдруг навстречу — человек, чуть не налетел впотьмах. Мать? Что ей здесь?..
— Ну, — спрашивает, — говорил с ним?
— Нет. Прости.
— Отец ведь так и так не отступится.
— Знаю, — говорю.
А сам думаю: нет, не станет уж хуже. Вот если останусь, если Дед меня сейчас сыном названным представит — тогда пиши пропало. Изведут его за землю эту, чтоб дорваться скорее. Через меня же и изведут, уж отец умеет...
Но нет. Не будет этого.
Мать взялась было причитать, жалобить:
— Йарушка, сыночка, да как же?.. — и вдруг переменилась, хватает за рукав, дышит жарко, со слезой: — Нет! Не слушай! Ты не слушай меня, родненький, и о нас, о суетном не думай. Тебе — другое. Ты — не нам чета...
И улыбается, как безумная. Такая и есть. Мать одна не верит, что я бесом порченый. Думает, наоборот: что Белым крылом отмечен, что судьба мне уготована великая. Уж и священник ей говорил, а мать все на своем. Хуже того: всем ведь уши прожужжала. Помалкивала бы — глядишь, и свыкся бы народ. Мало ли, в Бочажках вон горбун есть, а тут — бесноватый, ну и пес бы с ним, пусть живет, детей да скотину не глазит и ладно. Так нет, надо всюду кричать, что сын у ней — избранный... Не суди ее, Господи, не со зла ведь она... и меня прости...
А мать словно чует что. Она хоть скаженная, но иной раз так чует, как никто, как ведьма настоящая.
— Ты чего надумал-то? — мать шепчет.
— Ничего. Пойдем домой.
— Ох... лучше б тебе пока на глаза отцу не казаться. Не в духе он...
Чего не хватало! Я схоронюсь, а он всю злобу на тебе и сорвет.
— СИЛЬНО не в духе, — мать повторяет. — Прибьет.
— Не прибьет.
— Неужто снова эти штуки свои творить станешь? — со злорадством даже спрашивает.
Чуть ли не гордится силой моей бесовской. А я так и глаз, и руку бы отдал, лишь бы от нее, клятой, избавиться...
— Не стану, — говорю.
Претерплю, ниче. Оно и к лучшему: сейчас вызверится, а там уж и ярмарка, а с ярмарки отец довольный вернется, глядишь, не так лютовать будет.
день второй
Вещи загодя под сараем прикопал. Мешок, нож, огниво, фляга, горшок да крупы маленько. Деньги еще — двадцать шесть ри. Мои деньги, заработанные, а кабы не нашел отец зимой заначку, поболе было бы.
Дождался, пока все заснут, пошел и откопал.
В свинарню заглянуть надо. Нехорошо оно — не попрощавшись. Свинки чухают, порыкивают. Славные мои, как-то вы теперь?.. К кобыле не пойду, в курятник тоже — расшумятся спросонок, перебудят всех.
Телега уж груженая стоит. Утром отец с братьями на ярмарку двинут, в город... Отцу-то я попросту соврал, сказал: все в порядке, мол, упросил Деда. Чего, думаю, лишний раз с битой рожей ходить, народ пугать? Все равно, конечно, по шее получил — так, для порядку. Но отец поверил, точно, довольный был. А мне бы только день выгадать, чтоб он завтра к Деду не полез, а там уж и говорить не об чем будет.
Обошел кругом хутор, вышел в поле. Как же пахнет из-под росы землей, и сеном, и травами луговыми, медвяными.... Сенокос уж заканчивается. А в том месяце жатва... Но нет, забудь. Не твое это, не место тебе тут. Как и не жил... Или словно бы помер давно, только заходишь иногда приглядеть за своими, которые тоже уже вроде как — не твои...
Воротился в хату. Мать так за столом и заснула, умаялась, собираючись... Светец уж погас, да я и носом "вижу": на столе каши горшок, яички, хлебушек... Проглот я, а после побоев всегда особливо жрать охота. Но нет уж, перебьюсь, довольно я вас объедал. Нащупываю тишком горшок в печке, сую туда монет несколько — авось найдет. Ты уж прости меня, мать. Что неласков был, и что бросаю вот тебя. Так надо. Да и тебе полегче станет. Перед отцом не винюсь. И перед братьями. Но и сердца на них не держу. Авось, и им без меня вольней заживется.
Света дожидаться не стал. Умылся на дворе. Осенился, избе поклонился. Ну, не поминайте лихом.
До полудня места шли все знакомые: Падь, Бочажки, Топляки. К деревням соваться зарекся — чтоб и не видали, чтоб как в воду канул. Шел лесом, оно и полегче по жаре-то. Лес тут смоляной, душистый, грибов много, ягоды уж пошли. Пособирал.
Дальше леса ненашенские. Болото рядом — дрянное, тягучкой несет. Ну его к шуту, еще водяной червяк пристанет. Обойду. Овраги, овраги. Заплутал, что ли? Как есть заплутал, тюха. Потом чую: дым вроде. Откуда? Ага, вон прогал. Прошел кругом деревни, по стежке, через вырубку и вышел на большак незнакомый.
Ну, теперь, пожалуй, и можно. Вон и развилка как раз. Не перекресток и камня путевого нет, но сойдет. Главное, вокруг никого. Поклонился я на четыре стороны: "Господи, прими за отступного. Отдаюся в руци Твои, возьми мя, Господи, и даруй деду Оирэ, рабу божию избавленье".
Будто станет Господь проклятого-то слушать... Эх... Ладно. Вправо глянул, влево. Куда идти-то? Подай знак, Держитель, яви волю свою...
Через дорогу — жаровника заросли, поля, а далеко на горке виноградники. Отец всегда о своей винокурне мечтал... А виноград-то как раз поспел, слазить бы, щипнуть... но нет, сперва подальше уйти.
Припекает. Солнце над самой дорогой висит, пыль золотит, важное. Чего ж еще? Пойду за солнцем.
Чуть прошел — шум сзади. Телега. Лошадь фыркает, взрыкивает — норовистая. Сховался в кусты от греха — еще на знакомых напорешься... Проехали. Только вылез — опять телега. Веселые едут, нарядные... Тю! Так это ж в город, на ярмарку! И большак туда ведет... Наши тоже туда подались. Ну да город большой, авось не встренемся. Решил — на закат, вот и иди.
Смеркается. Дорога все вверх и вверх забирает, но мне лёгко, ноги сами несут. Значит, правильно. Господь то ведет, али Путь зовет — уж не знаю, но ажно бежать хочется.
Затемно уж перевалил через верхушку холма, и такая красота открылась! И впрямь Морская Чаша: по леву руку — горы дугой и в них, как в чашке, низина, вся огнями обсыпанная. Словно стан большой стоит. Мирное становище, веселое. Песни, смех. Ветер дым доносит и запахи такие — только успевай слюни глотать.
И другим еще пахнет: соленым, и остреньким, и рыбным, не с чем и сравнить... Вот, значит, оно какое — море. Сейчас его и не видать, кажется — туманом просто затянуло, но это оно, точно. Вон и маяк, а огоньки те малые — это на кораблях. Завтра беспременно погляжу. Дед сказывал, корабли громадные бывают, на одних веслах двести человек сидит. Целая деревня плавучая, в любой конец света можно плыть. Может, и мне — на корабль?..
Вниз не пошел. Нашел местечко в ложбинке, за куском скалы, чтоб не приметно. Костер развел, супец затеял. А пока прилег, думать стал: как поплыву по Круглому морю да через пролив в море Паленое, а оттуда по каналу да вниз, по реке Этм, в славную страну Веруан... Дед там плавал когда-то, рассказывал... А в Веруане том стоит Камень священный, а при Камне — мудрецы, все как есть скажут: в чем тебе Путь и какая судьба.
Ох, хоть бы нынче Веруан опять приснился, а не гадость та...
Пятнистая-Кошка из племени Туахарра
Желтый Глаз вышел. Кошка каждое утро гадает, но сегодня — иначе. Листья шуршат, ветер с моря сильный. Кошка чует: ветер не просто так.
Важное случится?
Да.
Камень зря не скажет.
Скучно здесь. Каменный лес — много плохо. Воняет. Людей много, всего много. Каменное племя в домах из камней и мертвого дерева живет. Не дома — пещеры, ф-фа! Норы вонючие. Живых деревьев хороших много — никто не живет, только птицы и Кошка. Много глупое племя. Вождь в Доме-на-горе сидит, не выходит. А Хозяин здесь кто? Хозяин гор? Хозяин моря? Кому жертвы давать? Не поймешь. Все молятся Хозяину-с-поднятыми-руками. Богу, так. Кошка пробовала богу жертвы давать — сказали нельзя, слова только говорить надо. Молитвы. Ф-фа! Словами разве наешься?.. Не нравится здесь. Скучно. Надоело.
Долго еще ждать?
Нет.
Ахха! Наконец-то! Вождь уже идет?
Да.
Сюда идет?
Да.
Аххаир!
Кошка пошла к большому жилищу, в дырку заглянула. Человек-Моря (1) сидит, на блестящие штуки смотрит. Деньги, так. Человек-Моря богатый: рабов много, женщин много. Но слишком старый. Слишком толстый. Легко убить. Кошка не даст. Такой уж уговор: Человек-Моря Кошку в земли Вождя везет, Кошка Человека-Моря защищает, так.
— Человек-Моря в город идет?
Головой мотает:
— Дома дел полно, праздники на носу.
Ф-фа, если праздник — какие дела? Разве что шамана звать — камлать, с Хозяевами говорить. Камень спрашивать — тоже хорошо.
— Кошка в город пойдет.
— В казармы, что ль?
— В Дом воинов, да.
— Ты гляди там, не особо заглядывайся.
— Ф-фа, кхадас! Не на что глядеть. Слабые воины, достойных Кошки нет.
Пусть сидит, так. Кошка Вождя встречать пойдет. Ноги на месте не сидят. Ноги бежать хотят. Кошка долго ждет. Уже язык красноволосых знает, обычаи знает. Раз здесь племя Вождя — знать надо. Готовиться надо.
Теперь Кошка совсем готова Вождя встретить, так.
С крыши на крышу, с крыши на дерево, с дерева на крышу — хорошо, аххаир! По верхам хорошо бежать-скакать, будто и не тесно совсем. Это потому, что Вождь идет. Ах, хорошо!
Кошка в Дом воинов пришла. Дураков много, воинов мало. Вот большой дурак стоит, палкой машет, много-много молодых дураков смотрят. Сырое мясо. Один-два воины будут, да, остальные — кхадас, свиной навоз.
Ф-фа, зачем палка? Воин сам — оружие. Праща нужна, лук нужен, копье — воин не может далеко, как копье, лететь. Палка не нужна. Но Кошка может и палкой драться. Кошка — женщина-мужчина, воин.
— Кошка! Как кстати. Погоняй-ка этих охламонов.
Пятнистую-Кошку все знают, все уважают, так. Большой дурак палку дает, сам сядет, смотреть станет. Старый уже, что толку смотреть? Воином не будешь уже. Дураки палки похватали, прыгают. Забыли, как в прошлый раз летали? Х-ха, Кошка напомнит! Быстро-быстро птицами станут!
