Сила преображения

Сначала её лицо покраснело, затем резко побледнело и, кажется, даже приобрело какой-то жуткий сероватый оттенок. В следующее мгновение она вцепилась мне в плечи и затрясла с такой силой и злостью, что монета выпала-таки из ладони и, издав пару громких 'бздынь!', покатилась по бетонному полу, а у меня застучали зубы.

— Где ты её взяла? Отвечай! — на каждое слово приходилось по одному-двум встряхиваниям, так, что закружилась голова. Я даже не пыталась вырваться из хватки Верити, ошеломлённая нападением. Да это бы и не удалось — Верити всегда была сильнее, а вспыхнувшая злость утроила её силы. — Ты украла? Признайся, украла? Или ты... — Глаза сестры распахнулись шире, затем сощурились, и левую половину лица обожгла пощёчина. Я ещё ничего не успела сообразить, а глаза уже наполнились слезами. Верити никогда не поднимала на меня руку. Я прижала ладонь к щеке. Пальцы дрожали. Дрожала и Верити, как в лихорадке, её колотило от ярости и чего-то ещё...

— Зачем ты это сделала,

* * *

? — материлась она тоже впервые. При мне. Как она общалась с мужчинами, я не знаю — сестра прилагала все усилия к тому, чтобы я никогда не сталкивалась с этой стороной её жизни. Сомневаюсь, что говорила с ними языком Шекспира. Хотя и знал о таком языке, наверное, один только дядюшка Адам. Но тогда... я была оглушена больше, чем пощёчиной. Ругалась она грубо и грязно. А потом Верити села на пол, обхватила голову и заплакала. — Ну зачем?! Виллоу... я же всё делала ради того, чтобы тебе не пришлось, как мне... Неужели этого оказалось мало?

— Верити... Нет, ты всё неправильно поняла!

Не могу винить её. Мы обе знали способы, которыми девушка из Ада могла заработать деньги.

На шум и крики прибежал дядюшка Адам и застал нас сидящими на полу в объятиях друг друга. Верити раскачивалась маятником, я — по инерции — раскачивалась вместе с ней, и обе ревели в голос. Бедному перепуганному старику пришлось нас успокаивать, а потом уже мы суетились вокруг, когда ему стало плохо с сердцем. Тогда приковылял Паук, даже несчастный калека готов был предложить помощь, хотя сам едва держался на ногах.

И только потом, когда суматоха немного улеглась, удалось всё рассказать Верити.

— Надо спрятать её, — решила она участь монеты. — На случай, если настанут чёрные времена. Давай надеяться, что она нам никогда не пригодится.

Я надеялась, Верити. О, как я надеялась!..

Тот мой день рождения никогда не забуду. Пожалуй, это был один из самых счастливых дней в жизни. Верити испекла пирог. Не берусь даже предположить, какими правдами и неправдами добывались ингредиенты для него. Для настоящего именинного пирога! Дядюшка Адам торжественно вручил мне по памяти написанный им же самим сборник стихов разных поэтов и разных времён. На последних страницах были скромно приписаны стихи без автора, с одними названиями. Я догадывалась, кто их сочинил. И в них было больше правды и красоты, чем в строках тех поэтов, которым посчастливилось умереть в том мире. Даже Паук приготовил подарок. Цветок. Настоящий живой цветок. Он нашёл его, отыскивая что-нибудь съестное в кучах мусора, и спрятал, как сумел, маленькое чудо, выросшее из бетона и грязи. Цветок лежал у меня на руках. Такой же слабый и увядающий, как и тот, кто подарил его.

Возможно, кому-то такие подарки покажутся скромными. Кому-то, но только не мне. Отдавать самое ценное, чем владеешь, что может быть дороже? Кое-что может. В тот день мы были вместе. Все те люди, кого я считала своей семьёй, ближе которых я не обрела в Аду. Моя сестра Верити — проститутка и самая честная и бескорыстная во всём мире женщина. Дядюшка Адам — больной старик, с которым умрёт мир до катастрофы, живой в его воспоминаниях. Паук — в прошлом неудачливый вор, калека, которому по приговору отрубили кисти обеих рук, вынужденный жить, как крыса, но оставшийся человеком.

Да, мы были вместе...

Паук умер через неделю. Так же тихо и неприметно, как и жил. Я давно знала, что он обречён, что доживает последние если не дни, то месяцы. Существующий в нечеловеческих условиях, он и так протянул дольше, чем кто-либо мог рассчитывать. Он пил загрязнённую воду, это сведёт в могилу любого. Я знала. И всё же долго не могла поверить, всё трясла и трясла его за узкие плечи, такие худые, что были почти колючими. Он сидел на своём вылинявшем матрасе, прислонившись к стене и всё смотрел, смотрел куда-то... Смотрел, до тех пор пока дядюшка Адам не закрыл ему глаза. У Паука был такой мечтательный взгляд, ни разу в жизни он не глядел так. И тёмные глаза даже в окружении морщин казались красивыми и глубокими. Молодыми. Возможно, он и был молод, я даже не знала, сколько ему лет, да никто и не спрашивал, а Паук не сказал ни слова о себе за все годы. Помню его длинную нескладную фигуру ещё с тех времён, когда малюткой плакала, пугаясь темноты сырого бункера, а измотанная Верити с колючими сухими глазами оставляла меня на попечение Паука, отправляясь добывать нам кружку воды. Поначалу она пыталась предлагать бродяге, ещё более нищему, чем мы сами, мелкие монетки за помощь, но деньги всегда оставались у нас. 'Вам самим пригодится', — неизменно отвечал Паук своим тихим голосом. Из него невозможно было выдавить больше десятка слов за сутки. Если без них можно было обойтись, ограничившись мимикой и жестами, Паук без них обходился. Ну а если всё же говорил, то именно так. Будто шелестел. Он всегда оставался незаметным, его присутствие было таким привычным и ненавязчивым... но он всегда был рядом.

Тогда, сидя на краю вылинявшего матраса, покрытого простынёй, под которой угадывались очертания очень длинного и очень худого тела, я почти физически ощущала, как что-то уходит. Паука не вернуть, но вместе с ним умерло что-то ещё. Это была первая осознанная потеря, и она оглушила, ослепила и лишила дара речи. Смерть, даже давно ожидаемая, ухитрилась подкрасться из-за угла и отнять, внезапно, безжалостно. Почему, когда уже ничего нельзя исправить, только тогда за горло берёт сожаление?! Сожаление о несказанных словах, о несделанных поступках, о несдержанных обещаниях... Слёзы капали на засохший цветок. Он окончательно увял тем утром. Они увяли вместе... И ломкие лепестки получали столько влаги, сколько у них не было, когда в растении ещё теплилась жизнь. Это вода во всём виновата! Если бы она была чистой, Паук прожил бы куда дольше! Если бы она была чистой...

Следующие несколько дней я молчаливым призраком таскалась следом за дядюшкой Адамом, а ночами вцеплялась в Верити, как клещ, и ревела, будто трёхлетка, когда она уходила. Я впадала в истерику, если они отлучались хоть на минуту. У меня их осталось двое. Я и так имела слишком мало, чтобы потерять ещё и их.

Той ночью мне снился Паук, я это хорошо помню. Было очень душно, я металась по постели, пытаясь отыскать местечко попрохладнее. Рядом ворочалась и бормотала во сне Верити. Дядюшка Адам тоже тихонько вздыхал в своём углу, пару раз звякнула кружка. Наконец, сон сморил меня, и это был не бред, какой обычно приходит в такие жаркие муторные ночи. Это были, скорее, сны-воспоминания.

Я вновь перенеслась в последний день рождения. Всего за шесть дней до смерти Паук казался даже здоровее и веселей, чем обычно. Произнёс порядка дюжины фраз, причём некоторые из них не были односложными, что для него являлось признаком прекрасного расположения духа. Быть может, он ощущал приближение конца и таким образом прощался с нами?

Я перевернулась на другой бок, потом свернулась калачиком. Слишком поздно поняла, как была счастлива в тот момент, и как много значил для меня этот человек. С его уходом в жизни образовалась пустота. Он всегда был рядом, как тень. Человек без тени — разве это естественно?.. И как же мало, до слёз мало, я знала о нём! А ведь он был мужественным человеком с прекрасной и благородной душой. Как иначе, ведь он сумел не опуститься и не возненавидеть мир, втоптавший его в грязь. Да, он был в грязи, но не стал грязью. Казалось, Паук принимает всё, что с ним происходит, если не со смирением, то уж со спокойствием точно. Один-единственный раз видела его другим, и эта сцена не предназначалась для моих глаз.

Мне было двенадцать или тринадцать лет, и, так случилось, что я вернулась домой никем не замеченной. Паук рыдал, сотрясаясь всем худым телом, будто целиком состоящим из острых углов. Верити сидела на нашей постели, скрестив руки и глядя в сторону. Казалось, она даже не видит его. Но в следующую минуту она встала и подошла к Пауку. Подняла его лохматую голову и прижала к плечу.

— Я тебя пожалею, — произнесла она странно изменившимся, ставшим глубоким, грудным голосом.

В тот день я проболталась в Чистилище до вечера. Но когда всё-таки вернулась, увидела, что всё осталось по-прежнему.

Некоторое время пролежала в темноте с распахнутыми глазами. Верити спала, дядюшка Адам надсадно кашлял в подушку.

— Виллоу, деточка... Подойди ко мне.

— Дядюшка Адам?

— Прости, если разбудил. Просто посиди со мной рядом, будь добра.

— Конечно, я сейчас...

Старик пошарил возле себя в темноте, нашёл мою руку и сжал её. Ладонь у него была холодная и влажная.

— Ты такая светлая чистая девочка, Виллоу. Это удивительно, что ты выросла такой среди всего этого... грязи, голода, нищеты. Наверное, в том, что ты такая, есть и моя заслуга... или вина. Иногда я думаю... было бы лучше для тебя, если бы ты стала... более... более приспособленной к этой жизни. — Паузы становились всё длиннее и мучительнее, глаза старика наполнились слезами. — Верити... твоя сестра, она готова пойти на всё, лишь бы уберечь тебя от окружающего зла. Но она всего лишь молодая женщина. Тебе нужен защитник, Виллоу, сильный мужчина. Одна ты не выживешь...

'Защитник'? 'Сильный мужчина'? Дядюшка Адам был очень умным, думаю, никто на трёх ярусах не знал столько, сколько он. Но этот совет... Я была ошарашена. Неужели у старика настолько испортилось зрение? Он не видел лица тех, кто живёт в городе? А что ещё важнее — их поступки? Какой же сильный мужчина взялся бы меня защищать и с какой радости? Кто-то, вроде Хиляка? Всё, чего я могла ожидать от подобных 'покровителей' — побои, насилие и унижение. Нет, не все советы дядюшки Адама хороши. Так я решила про себя, но не стала расстраивать доброго старика.

— Разве я одна? Со мной Верити. И вы...

Он жалко улыбнулся. Больше это было похоже на гримасу боли, физической и душевной одновременно.

— Это совсем другое, Виллоу. К тому же... мы не всегда будем вместе с тобой. Виллоу... Война лишила меня жены и дочери. И я благодарен судьбе за то, что встретил тебя. Ты стала мне, как дочь. А скорее, внучка. И родную внучку я не любил бы сильнее, чем тебя, Виллоу.

Я нашла в себе силы лишь молча кивнуть и погладить старика по заросшей седой щетиной впалой щеке.

— Я буду молиться за тебя, внученька... чтобы ты встретила хорошего человека, который оберегал бы и любил тебя, — прошептал дядюшка Адам и отвернулся к стене.

Несмотря на жару, я укрылась одеялом с головой. Задыхалась под ним, но всё равно трусливо не высовывалась из своего убежища. Потому что душили меня ещё и рыдания. Спустя полчаса дядюшка Адам вновь позвал меня слабым голосом. Я нарочно стала дышать громче и размереннее, будто спящая. Как же я себя проклинала за это впоследствии!..

— Что ж, быть может, так даже лучше... — пробормотал старик, вздохнул и затих. Вскоре я погрузилась в беспокойный изматывающий сон.

Когда открыла глаза, увидела Верити, которая, сгорбившись, сидела у постели дядюшки Адама. Услышав шорох за спиной, она сделала торопливое движение рукой по лицу и хрипловато произнесла:

— Возьми из тайника пару монет. Придётся искать кого-нибудь, кто поможет нам донести старика до крематория, вдвоём надорвёмся...

Я тупо слушала её механический голос ещё пару минут. Потом упала обратно на постель, свернулась клубком и тихонько завыла. Я не почувствовала, когда Верити пришла, легла рядом и обняла за плечи. Она накинула на нас покрывало, а я, кусая губы и кулаки, думала о тех временах, когда ещё наивно верилось, будто ото всех бед и страхов можно спрятаться под одеялом. Что они не увидят тебя, пока ты не посмотришь им в глаза. Второй раз за пару месяцев мне довелось заглядывать в их бесчувственные бельма.

Спустя сутки мутной суеты я, как ребёнка, держала на коленях пятисотграммовую жестяную банку. 'Молотый кофе' — гласила полустёртая надпись. И содержимое было до странности похоже на этот увиденный мною единожды в жизни горький летучий порошок.

— Он был старый больной вдовец, — доказывала пустоте Верити, в пятый раз проводя тряпкой по одному и тому же месту. — Там, где он сейчас, ему будет лучше.

Я смотрела на банку. По её мятым бокам расползлись пятна ржавчины. Насколько жалким оказалось последнее пристанище человека большого ума и безграничной доброты. Было дико поверить, что в ёмкости из-под давно выпитого кофе — его отзывчивое сердце, ласковые морщинистые руки, умные глаза... Всё это заключено там. Пепел к пеплу, прах к праху... Я поднялась.

— Куда ты? — вскинулась Верити. Забытая тряпка с влажным шлепком упала на пол.

— Мне нужно в Рай.

— Куда?! — не сразу поняла и испугалась сестра. Только дядюшка Адам и я называли ярусы Убежища Адом, Чистилищем и Раем. Поправка: со смертью дядюшки Адама — только я одна. — Дурочка! По Хиляку соскучилась, сама к нему и его дружкам в руки идёшь? Тебе нельзя попадаться этому бандиту на глаза, скажи спасибо, что он, похоже, про тебя забыл. Хочешь, чтоб вспомнил? Виллоу, остановись! Стой, кому сказано?!

Я понимала, что поступаю неразумно и заставляю сестру переживать. А ведь она заслуживала хоть немного покоя. Не одна я любила Паука и дядюшку Адама. Верити держала горе в себе, и от этого ей было ещё тяжелее. Я всё это понимала... но не могла иначе.

Только в Чистилище меня догнала разумная мысль. Как попасть в Рай? Никто не пустит девчонку из катакомб в кабины лифтов и уж точно не подвезёт до ближайшей посадочной площадки на гравимобиле. Но я мысленно дала дядюшке Адаму обещание, во что бы то ни стоило, попасть в Рай. И собиралась сдержать слово.

— Далёко собралась, малявка? — имени этого типа, почти квадратного крепыша, я не знала, но частенько видела околачивающимся по Чистилищу. — Попутала верхний ярус со своими крысиными норами? Э, да ведь я тебя знаю, — ощерился, сверкнув золотым зубом. Радости от такого известия не возникло. — Ты сестрёнка сладкой Верити. Вот только ошибочка вышла, кроха — девочек никто не заказывал. Или ты пришла меня развлечь?

Вывернулась из его лап, едва не оставив куртку. Другой куртки не было, но я предпочла бы мёрзнуть. Не хватило бы всей воды Седьмого Убежища, чтобы отмыться от его прикосновений. Раскрыла перед носом лифтёра ладонь. 'Удача, не покинь...'

— Мне нужно попасть на верхний ярус.

— Смена ролей, крошка? Решила сама меня купить? — Вот ещё, нужен ты больно! Я не знала, как насчёт воспитания в целом, но презрение к мужчинам Верити мне привила. Мне довелось встретить только двоих достойных представителей их племени, и оба к тому моменту были уже мертвы.