Сила преображения

Передо мной — чистый лист. Задумчиво разглаживаю загнувшийся уголок. Ещё несмелые, приходят первые строки. Не спугнуть бы... Беру карандаш.

Inferno

В тот день было на редкость красивое небо. Почти не затянутое вечной завесой, сквозь которую отдалённые предметы видятся расплывчато, словно через толстое пыльное стекло. Ярко-зелёного цвета. Ярче, чем платье младшей жены Водяного. Наверное, такого цвета были яблоки, о которых мне рассказывал дядюшка Адам. Он говорил, что и спустя годы помнит их вкус. Я почти завидовала доброму старику в такие моменты...

Я видела небо, когда поднялась из Ада в Чистилище, чтобы купить себе в подарок от Верити галлон* воды третьей степени фильтрации. В тот день мне исполнилось семнадцать лет.

Я совсем не знала наших родителей, но знала, что мы с Верити — сёстры. Когда я была совсем маленькой, называла её мамой. В те годы она была младше, чем я сейчас. И уже тогда торговала собой.

Проституция и воровство — всего два пути, по которым могла пойти живущая в Аду девушка-подросток, да ещё и с ребёнком на руках. Впоследствии Верити призналась мне, что предпочла бы второй выход, но ремесло воровки было ещё опаснее. Если продажная женщина из Ада ещё имела какую-то уверенность в завтрашнем дне, то в жизни воровки не могло быть ничего стабильного, да и сама эта жизнь грозила оборваться в любой момент. Пример подобной печальной участи каждый день мелькал перед моими глазами... Верити не могла рисковать, я пропала бы без неё. Знаю, сестра пыталась оправдаться передо мной. Она думала, что я презираю её. Неправда, я обожала её с той самой минуты, когда осознала себя в этом мире. Я восхищалась ею: её силой и самоотверженностью.

Ад, Чистилище и недостижимый Рай — всё это вместе носило название 'Убежище ?7' или Эсперанса. Не знаю, быть может, помимо нас на Земле существуют ещё десятки и сотни подобных убежищ или же Седьмое Убежище осталось единственным, и вокруг — лишь долгие мили выжженных пустынь, населённых дикими племенами мутантов-каннибалов, от которых нас защищают прочные металлические стены. Пожалуй, оба эти варианта имеют равную степень вероятности. Что же до Эсперансы*... Дядюшка Адам не раз говорил, что надежда навсегда покинула этот город. Порой мне хотелось вырвать из памяти его рассказы о тех давних временах, когда то, от чего остались лишь бетонные обломки, было фантастически огромными городами, в которых жило столько людей, сколько я не в силах себе представить. А главное, даже самый жалкий из них имел вдоволь воды. В то время как в Эсперансе таких счастливчиков можно назвать по именам. Водяной, контролирующий все запасы воды Убежища, члены его семьи и приближённые — те ещё мерзавцы, основа его власти.

Запрокинув голову, я любовалась сверкающими отполированными стеклом и сталью громадинами Рая. Между ними проносились гравимобили, бесшумные и манёвренные, и каждый пилот старался обставить остальных. Время от времени казалось, будто, того и гляди, стремительная машина окончит серию безумных разворотов, проломив металлическую конструкцию стены ближайшего небоскрёба. Но в очередной раз хищно заострённый нос нырнёт в сторону, не добрав каких-то пары дюймов до столкновения. И всегда самые впечатляющие трюки проворачивал чёрно-алый зверь с обтекаемым корпусом. Кажется, он принадлежал Ублюдку. Вот уж кто мог себе позволить с лёгкостью выложить за вызывающе дорогую игрушку горсть золотых баррелей*! В то время как большинство людей из Ада, гораздо лучших, чем он, людей, вынуждены каждый день пить техническую воду первой степени фильтрации, сгнивая изнутри!

Закусив губы и сжав кулаки так, что стиснутый в ладони серебряный галлон распорол кожу неровными краями, я едва ли не впервые в жизни испытывала прилив дикой ненависти. Ненависти к Ублюдку, который, по сути, не сделал ничего плохого ни мне, ни моим близким. В тот миг я почти мечтала, чтобы чёрно-алая стальная птица взорвалась в воздухе или чтобы её пилот потерял управление и рухнул с огромной высоты.

Словно подчинившись мысленной команде, гравимобиль завихлял из стороны в сторону. Проскрежетал крылом об опору моста... бестолково дёрнулся вниз, носом перпендикулярно земле. Гнев потух, вместе с собравшейся кучкой зевак я наблюдала за представлением.

— Ублюдок, чё, накурился? Какого хера этот

* * *

клоун там вытворяет?! — Громила в вышарканной кожанке присовокупил матерное пожелание убиться побольней.

— Похоже, кто-то основательно покопался в потрохах гравика, — буркнул остроносый рыжий тип. Худющий, джинсовка болтается на перекошенных плечах, а макушкой достаёт бугаю лишь до подбородка.

— Ты на чё это намекаешь, Крыс?! Типа, я Ублюдковой пташке крылышки подрезал?

— Тебе не кажется, амиго, что ты чересчур высокого мнения о собственной персоне? — фыркнул Крыс. Вот уж точно — опасная злая тварь. И глаза как у крысы, тёмные, взгляд шныряет — зырк-зырк. — Вечно всё принимаешь на свой счёт. Кроме того — каждая 'несвоевременная кончина' на трёх ярусах... тут даже тебе не управиться.

— Придержи свой крысиный язык, или заставлю его откусить! Если бы Папа пронюхал, что кто-то помог Ублюдку свернуть шею, он бы любого...

Каким образом 'отблагодарил' бы Папа поспособствовавшего скорейшему отправлению Ублюдка на тот свет, никто не узнал. Чёрно-красный гравимобиль, извернувшись под невероятным углом, проскочил в крошечный зазор между двумя домами, описал полукруг и выровнялся. По земле прямо у моих ног промелькнула длинная тень. Как бы то ни было, таланта первоклассного гонщика у правой руки Водяного не отнять.

— Вот ведь живучая сука! — со смесью досады и восхищения воскликнул верзила и сплюнул.

Глядя на то, как гравимобиль опускается на небольшую посадочную площадку, я испытывала... облегчение. Да, именно облегчение. Конечно, моё мысленное послание никак не могло стать причиной неисправности. Но какая-то смутная тень всё равно осталась бы. А я не хотела стать причиной чьей-то смерти. Пусть даже такой твари, как Ублюдок.

Под пыльным навесом стояли три врытые в землю канистры. Целое состояние. На низком стульчике лениво обмахивался грязным платком шарообразный продавец жизни. Приподняв отёкшие веки, он удостоил меня мутным взглядом, который приобрёл малую толику благосклонного интереса, когда я протянула раскрытую ладонь с монетой. Серый кругляш перекочевал в фартук толстяка. Тяжко вздохнув, продавец вразвалочку подошёл к средней канистре, открыл кран и нацедил в жестяную ёмкость драгоценной воды. Причём проделывал все манипуляции с таким несчастным видом, будто должен налить галлон собственной крови. С выражением снисхождения на заплывшем лице протянул сосуд, в котором, как я определённо знала, конечно же, не было положенного галлона. Обычное мошенничество, но не птице моего полёта возмущаться несправедливостью. Вот если бы Ублюдка облапошили хоть на унцию*... Вот тогда да. Он бы попросту пристрелил эту истекающую п`отом свинью на месте. А у меня, чего доброго, отобрали бы то, что есть, да ещё и поколотили. Выдавив из себя положенные слова благодарности (которые, разумеется, были высокомерно проигнорированы), прижала к груди своё сокровище и, стараясь быть как можно более незаметной, пошла в сторону спуска из Чистилища.

— Эй, Крыс, зырь чё! Эта малолетка — сестричка лучшей давалки во всём нижнем ярусе.

Во рту пересохло и внутри будто образовалась тянущая пустота. Пожалуйста, ограничьтесь парой пошлых шуток, позвольте спокойно уйти! Но белобрысому дружку пакостно ухмыляющегося Крыса было не лень догонять какую-то девчонку. Видно, заскучали жариться, охраняя канистры, в тот раз не нашлось какого-нибудь доведённого до крайности безумца, который решился бы попытаться отбить воду. Расправа над такими 'преступниками' традиционно была кровавой. И зрелищной. Показательной. Крыс остался, но забавы себя не лишил. Твари, твари...

— Куда торопишься, малышка? А, яссн, семейный бизнес. У сестры на подхвате, а то она уже не справляется, стареет цыпочка? Клиенты заждались? А не обслужишь без очереди?

Воздух в Чистилище прохладней и влажнее, чем тот, к которому я привыкла в Аду. Но, конечно, не поэтому тряслись руки. Ещё на что-то надеясь, шла своей дорогой, изо всех сил стараясь не перейти на бег. Тогда бы это превратилось в настоящую охоту, а подобных зверей нельзя провоцировать... Когда верзила заступил мне путь, стало невозможным делать вид, что это меня никак не касается.

— Ты чё, сучка, оглохла? Я ж с тобой по-хорошему, а ты нос воротишь? Или берёшь плату вперёд? На! — В лицо полетели медные унции — где набрал столько, нищих в Аду тряханул?

Я видела знакомые лица, но люди отворачивались, делали вид, что ничего не видят и не слышат и вообще ужасно спешат. Я понимала их — кто в здравом уме свяжется с головорезами Папы?

— Я этим не занимаюсь, — непослушные губы с трудом выговаривали слова. Даже не знаю, какое чувство сильнее заставляло их дрожать — страх, ненависть, беспомощность, унижение? Они обратились в огненных и ледяных демонов и рвали меня изнутри.

— Детка считает, что у тебя мерзкая рожа для такой красотки, как она, — глумливо захихикал Крыс, подливая масла в огонь. Даже от канистр отошёл ради такого развлечения. Изобьют? Изнасилуют? То и другое?

Белобрысый дёрнул кадыком.

— Заткнись,

* * *

! А ты, цыпочка, веди себя попроще. А то вдруг твоей сестричке кто-нибудь подпортит невзначай её смазливую мордочку...

Верити! Нет, они не причинят вреда Верити! — Да ну, и кто им запретит? Наверное, ты?

— Жарковато сегодня, тебе не кажется? — заржал этот скот и выхватил у меня воду. — Совсем в горле пересохло. Ты, конечно, не против, если я глотну?

А сам уже отвинчивает герметичную крышку. 'Не против', конечно же, я не могу быть против! Прозрачная жидкость стекала двумя струями по квадратному подбородку, по куртке, образовывая лужу в пыли, у тяжёлых ботинок. 'В горле пересохло'! Это с полными флягами на поясе! Чтоб ты захлебнулся! Он больше проливал, чем пил, чтобы я видела, как то, что было мне жизненно необходимо, достаётся бесплодной земле! Остатки мерзавец выплеснул на ладонь и с преувеличенным наслаждением умылся. Пустая посудина, громыхая и разбрызгивая последние капли, покатилась в пыли.

— Мразь, — отчётливо произнёс кто-то. Кажется, даже двигатели гравимобилей от этого заглохли. И все взгляды были обращены в мою сторону. Неужели это я сказала? Крыс ощерился, его дружок побагровел до корней волос. Впервые в жизни я нарвалась и нарвалась по-крупному. Но думала не о неминуемой расправе, а о том, какими глазами буду смотреть на Верити, когда буду объяснять ей, куда делась вода.

Нарастал почти неразличимый ещё ропот. Подтягивались люди, которые не вмешивались, но и не уходили. Более ушлый Крыс пару раз нервно обернулся. Верзила с перекошенным лицом схватился за пистолет.

— Опусти пушку, Хиляк. На этот раз ты заигрался. — Этому ровному, лишённому интонаций голосу невозможно было не подчиниться.

Хиляк прошипел сквозь зубы ругательство, но убрал пистолет за пояс брюк.

— Не лезь не в свои дела, Ублюдок! Эта маленькая дрянь оскорбила меня!

— Вот как? Оскорбление стоило пролитой воды? Папе эта история может очень не понравиться.

— Папа о ней не узнает, если ты не побежишь докладывать!

— Ты подал мне неплохую идею, — Ублюдок откровенно издевался, но в следующий момент его тон вновь стал серьёзным. — Не испытывай терпение Папы, Хиляк. Из-за таких, как ты, люди могут перестать уважать его. Ты позоришь Папу, а своими выходками вызываешь ненависть людей. Однажды ненависть может пересилить... уважение, и последствия будут печальными для всех нас. Подумай над этим.

Тут Ублюдок наконец 'заметил' меня. Кроме нас четверых никто уже не присутствовал при этом разговоре, люди разошлись с появлением Ублюдка. Если Папу ещё и впрямь уважали, то Ублюдка только боялись. Ну а мне, после всего пережитого, кажется, напрочь отбило инстинкт самосохранения, раз уж посмела задержаться. Я даже не подумала отвести взгляд, и Ублюдок принялся смотреть в ответ, скрестив руки на груди. Я никогда не видела его так близко, и теперь могла с полной уверенностью сказать о том, что зрелище было неприглядным. Нет, Ублюдок мог бы показаться даже очень ничего... со спины. Среднего роста, сухощавый — ни капли жира, одни только прекрасно развитые мышцы бойца, не качка, как тот же Хиляк. Тёмные, немного вьющиеся волосы забраны в низкий хвост. Но вот лицо... Его попросту не было. Точнее, была закрывающая лоб, нос и скулы маска, а ниже — изуродованная отвратительными рубцами воспалённая кожа. Старый ожог, когда-то обезобразивший его внешность, покрывал всю правую щёку, подбородок и спускался на шею. Я изо всех сил старалась не представлять, какое уродство скрывала маска, раз уж таким было открытое на обозрение.

— Нравлюсь? — наверное, устав ждать, пока я его разгляжу, поинтересовался Ублюдок. Уголок рта зло скривился, кожа на щеке натянулась и побагровела.

Я с трудом сглотнула вязкую слюну. Какой ужас, познавший все муки Ада, обречённый на скорую смерть Паук выглядит просто красавцем по сравнению с ним.

— Шлюхи на то и шлюхи, чтоб им нравились все, даже такие, как ты, — сплюнул в щербину на месте выбитого зуба Хиляк. — Хотя нет, такие, как ты, особенно — ведь у тебя всегда водятся деньжата.

— На, — Ублюдок насильно всучил мне кругляш монеты. Только когда он стянул гравимобильные перчатки, заметила, что руки у него тоже обожжены, но по сравнению с тем, что было на лице, это даже не считалось за ожоги. — Иди уже. И, если не хочешь проблем, не трепли языком про то, что здесь было.

— Мне не нужны проблемы.

Но Ублюдок уже потерял к маленькой проститутке всякий интерес. Ублюдок, но не Хиляк.

— Ещё встретимся, куколка!

Что ж, от этой встречи я не могла ожидать ничего хорошего.

По дороге к дому... к нашему закутку, который я называла домом — всё казалось каким-то... новым и удивительным. Наверное, последствия волнения. Ведь были моменты, когда я рисковала серьёзно пострадать, а то и погибнуть. Хиляк настоящий псих, он мог пристрелить меня. Оставалось лишь надеяться, что остывает он так же быстро, как вспыхивает, и скоро забудет одну маленькую девчонку. Защитить меня некому...

Верити спала, она частенько спала днём, но мой приход разбудил её. Отсутствие тары с водой и убитый вид, который, подозреваю, всё же остался таковым, несмотря на все попытки выглядеть более-менее беспечно, заставили сестру вскочить с постели и броситься ко мне. Похоже, Верити поняла всё правильно. Почти.

— Тебя не били?! Нет, нет? Ну ничего, ничего... Проживём, деньги есть. Вил, всё хорошо...

Действуя механически, я раскрыла ладонь. И от удивления, почти граничащего со страхом, едва не выронила лежавшую на ней монету. Золотой баррель*. Ни я, ни Верити в жизни не видели таких денег, не говоря уже о том, чтобы держать их в руках и знать, что они тебе принадлежат. С минуту мы обе смотрели на неё. Это было сравнимо с тем, как если бы на моей ладони вдруг сами собой распустились цветы. Верити первая сумела оторвать взгляд.

Сначала её лицо покраснело, затем резко побледнело и, кажется, даже приобрело какой-то жуткий сероватый оттенок. В следующее мгновение она вцепилась мне в плечи и затрясла с такой силой и злостью, что монета выпала-таки из ладони и, издав пару громких 'бздынь!', покатилась по бетонному полу, а у меня застучали зубы.

— Где ты её взяла? Отвечай! — на каждое слово приходилось по одному-двум встряхиваниям, так, что закружилась голова. Я даже не пыталась вырваться из хватки Верити, ошеломлённая нападением. Да это бы и не удалось — Верити всегда была сильнее, а вспыхнувшая злость утроила её силы. — Ты украла? Признайся, украла? Или ты... — Глаза сестры распахнулись шире, затем сощурились, и левую половину лица обожгла пощёчина. Я ещё ничего не успела сообразить, а глаза уже наполнились слезами. Верити никогда не поднимала на меня руку. Я прижала ладонь к щеке. Пальцы дрожали. Дрожала и Верити, как в лихорадке, её колотило от ярости и чего-то ещё...

— Зачем ты это сделала,

* * *

? — материлась она тоже впервые. При мне. Как она общалась с мужчинами, я не знаю — сестра прилагала все усилия к тому, чтобы я никогда не сталкивалась с этой стороной её жизни. Сомневаюсь, что говорила с ними языком Шекспира. Хотя и знал о таком языке, наверное, один только дядюшка Адам. Но тогда... я была оглушена больше, чем пощёчиной. Ругалась она грубо и грязно. А потом Верити села на пол, обхватила голову и заплакала. — Ну зачем?! Виллоу... я же всё делала ради того, чтобы тебе не пришлось, как мне... Неужели этого оказалось мало?

— Верити... Нет, ты всё неправильно поняла!

Не могу винить её. Мы обе знали способы, которыми девушка из Ада могла заработать деньги.

На шум и крики прибежал дядюшка Адам и застал нас сидящими на полу в объятиях друг друга. Верити раскачивалась маятником, я — по инерции — раскачивалась вместе с ней, и обе ревели в голос. Бедному перепуганному старику пришлось нас успокаивать, а потом уже мы суетились вокруг, когда ему стало плохо с сердцем. Тогда приковылял Паук, даже несчастный калека готов был предложить помощь, хотя сам едва держался на ногах.

И только потом, когда суматоха немного улеглась, удалось всё рассказать Верити.

— Надо спрятать её, — решила она участь монеты. — На случай, если настанут чёрные времена. Давай надеяться, что она нам никогда не пригодится.

Я надеялась, Верити. О, как я надеялась!..

Тот мой день рождения никогда не забуду. Пожалуй, это был один из самых счастливых дней в жизни. Верити испекла пирог. Не берусь даже предположить, какими правдами и неправдами добывались ингредиенты для него. Для настоящего именинного пирога! Дядюшка Адам торжественно вручил мне по памяти написанный им же самим сборник стихов разных поэтов и разных времён. На последних страницах были скромно приписаны стихи без автора, с одними названиями. Я догадывалась, кто их сочинил. И в них было больше правды и красоты, чем в строках тех поэтов, которым посчастливилось умереть в том мире. Даже Паук приготовил подарок. Цветок. Настоящий живой цветок. Он нашёл его, отыскивая что-нибудь съестное в кучах мусора, и спрятал, как сумел, маленькое чудо, выросшее из бетона и грязи. Цветок лежал у меня на руках. Такой же слабый и увядающий, как и тот, кто подарил его.

Возможно, кому-то такие подарки покажутся скромными. Кому-то, но только не мне. Отдавать самое ценное, чем владеешь, что может быть дороже? Кое-что может. В тот день мы были вместе. Все те люди, кого я считала своей семьёй, ближе которых я не обрела в Аду. Моя сестра Верити — проститутка и самая честная и бескорыстная во всём мире женщина. Дядюшка Адам — больной старик, с которым умрёт мир до катастрофы, живой в его воспоминаниях. Паук — в прошлом неудачливый вор, калека, которому по приговору отрубили кисти обеих рук, вынужденный жить, как крыса, но оставшийся человеком.

Да, мы были вместе...

Паук умер через неделю. Так же тихо и неприметно, как и жил. Я давно знала, что он обречён, что доживает последние если не дни, то месяцы. Существующий в нечеловеческих условиях, он и так протянул дольше, чем кто-либо мог рассчитывать. Он пил загрязнённую воду, это сведёт в могилу любого. Я знала. И всё же долго не могла поверить, всё трясла и трясла его за узкие плечи, такие худые, что были почти колючими. Он сидел на своём вылинявшем матрасе, прислонившись к стене и всё смотрел, смотрел куда-то... Смотрел, до тех пор пока дядюшка Адам не закрыл ему глаза. У Паука был такой мечтательный взгляд, ни разу в жизни он не глядел так. И тёмные глаза даже в окружении морщин казались красивыми и глубокими. Молодыми. Возможно, он и был молод, я даже не знала, сколько ему лет, да никто и не спрашивал, а Паук не сказал ни слова о себе за все годы. Помню его длинную нескладную фигуру ещё с тех времён, когда малюткой плакала, пугаясь темноты сырого бункера, а измотанная Верити с колючими сухими глазами оставляла меня на попечение Паука, отправляясь добывать нам кружку воды. Поначалу она пыталась предлагать бродяге, ещё более нищему, чем мы сами, мелкие монетки за помощь, но деньги всегда оставались у нас. 'Вам самим пригодится', — неизменно отвечал Паук своим тихим голосом. Из него невозможно было выдавить больше десятка слов за сутки. Если без них можно было обойтись, ограничившись мимикой и жестами, Паук без них обходился. Ну а если всё же говорил, то именно так. Будто шелестел. Он всегда оставался незаметным, его присутствие было таким привычным и ненавязчивым... но он всегда был рядом.

Тогда, сидя на краю вылинявшего матраса, покрытого простынёй, под которой угадывались очертания очень длинного и очень худого тела, я почти физически ощущала, как что-то уходит. Паука не вернуть, но вместе с ним умерло что-то ещё. Это была первая осознанная потеря, и она оглушила, ослепила и лишила дара речи. Смерть, даже давно ожидаемая, ухитрилась подкрасться из-за угла и отнять, внезапно, безжалостно. Почему, когда уже ничего нельзя исправить, только тогда за горло берёт сожаление?! Сожаление о несказанных словах, о несделанных поступках, о несдержанных обещаниях... Слёзы капали на засохший цветок. Он окончательно увял тем утром. Они увяли вместе... И ломкие лепестки получали столько влаги, сколько у них не было, когда в растении ещё теплилась жизнь. Это вода во всём виновата! Если бы она была чистой, Паук прожил бы куда дольше! Если бы она была чистой...

Следующие несколько дней я молчаливым призраком таскалась следом за дядюшкой Адамом, а ночами вцеплялась в Верити, как клещ, и ревела, будто трёхлетка, когда она уходила. Я впадала в истерику, если они отлучались хоть на минуту. У меня их осталось двое. Я и так имела слишком мало, чтобы потерять ещё и их.

Той ночью мне снился Паук, я это хорошо помню. Было очень душно, я металась по постели, пытаясь отыскать местечко попрохладнее. Рядом ворочалась и бормотала во сне Верити. Дядюшка Адам тоже тихонько вздыхал в своём углу, пару раз звякнула кружка. Наконец, сон сморил меня, и это был не бред, какой обычно приходит в такие жаркие муторные ночи. Это были, скорее, сны-воспоминания.

Я вновь перенеслась в последний день рождения. Всего за шесть дней до смерти Паук казался даже здоровее и веселей, чем обычно. Произнёс порядка дюжины фраз, причём некоторые из них не были односложными, что для него являлось признаком прекрасного расположения духа. Быть может, он ощущал приближение конца и таким образом прощался с нами?

Я перевернулась на другой бок, потом свернулась калачиком. Слишком поздно поняла, как была счастлива в тот момент, и как много значил для меня этот человек. С его уходом в жизни образовалась пустота. Он всегда был рядом, как тень. Человек без тени — разве это естественно?.. И как же мало, до слёз мало, я знала о нём! А ведь он был мужественным человеком с прекрасной и благородной душой. Как иначе, ведь он сумел не опуститься и не возненавидеть мир, втоптавший его в грязь. Да, он был в грязи, но не стал грязью. Казалось, Паук принимает всё, что с ним происходит, если не со смирением, то уж со спокойствием точно. Один-единственный раз видела его другим, и эта сцена не предназначалась для моих глаз.

Мне было двенадцать или тринадцать лет, и, так случилось, что я вернулась домой никем не замеченной. Паук рыдал, сотрясаясь всем худым телом, будто целиком состоящим из острых углов. Верити сидела на нашей постели, скрестив руки и глядя в сторону. Казалось, она даже не видит его. Но в следующую минуту она встала и подошла к Пауку. Подняла его лохматую голову и прижала к плечу.

— Я тебя пожалею, — произнесла она странно изменившимся, ставшим глубоким, грудным голосом.

В тот день я проболталась в Чистилище до вечера. Но когда всё-таки вернулась, увидела, что всё осталось по-прежнему.

Некоторое время пролежала в темноте с распахнутыми глазами. Верити спала, дядюшка Адам надсадно кашлял в подушку.

— Виллоу, деточка... Подойди ко мне.

— Дядюшка Адам?

— Прости, если разбудил. Просто посиди со мной рядом, будь добра.

— Конечно, я сейчас...

Старик пошарил возле себя в темноте, нашёл мою руку и сжал её. Ладонь у него была холодная и влажная.

— Ты такая светлая чистая девочка, Виллоу. Это удивительно, что ты выросла такой среди всего этого... грязи, голода, нищеты. Наверное, в том, что ты такая, есть и моя заслуга... или вина. Иногда я думаю... было бы лучше для тебя, если бы ты стала... более... более приспособленной к этой жизни. — Паузы становились всё длиннее и мучительнее, глаза старика наполнились слезами. — Верити... твоя сестра, она готова пойти на всё, лишь бы уберечь тебя от окружающего зла. Но она всего лишь молодая женщина. Тебе нужен защитник, Виллоу, сильный мужчина. Одна ты не выживешь...

'Защитник'? 'Сильный мужчина'? Дядюшка Адам был очень умным, думаю, никто на трёх ярусах не знал столько, сколько он. Но этот совет... Я была ошарашена. Неужели у старика настолько испортилось зрение? Он не видел лица тех, кто живёт в городе? А что ещё важнее — их поступки? Какой же сильный мужчина взялся бы меня защищать и с какой радости? Кто-то, вроде Хиляка? Всё, чего я могла ожидать от подобных 'покровителей' — побои, насилие и унижение. Нет, не все советы дядюшки Адама хороши. Так я решила про себя, но не стала расстраивать доброго старика.

— Разве я одна? Со мной Верити. И вы...

Он жалко улыбнулся. Больше это было похоже на гримасу боли, физической и душевной одновременно.

— Это совсем другое, Виллоу. К тому же... мы не всегда будем вместе с тобой. Виллоу... Война лишила меня жены и дочери. И я благодарен судьбе за то, что встретил тебя. Ты стала мне, как дочь. А скорее, внучка. И родную внучку я не любил бы сильнее, чем тебя, Виллоу.

Я нашла в себе силы лишь молча кивнуть и погладить старика по заросшей седой щетиной впалой щеке.

— Я буду молиться за тебя, внученька... чтобы ты встретила хорошего человека, который оберегал бы и любил тебя, — прошептал дядюшка Адам и отвернулся к стене.

Несмотря на жару, я укрылась одеялом с головой. Задыхалась под ним, но всё равно трусливо не высовывалась из своего убежища. Потому что душили меня ещё и рыдания. Спустя полчаса дядюшка Адам вновь позвал меня слабым голосом. Я нарочно стала дышать громче и размереннее, будто спящая. Как же я себя проклинала за это впоследствии!..

— Что ж, быть может, так даже лучше... — пробормотал старик, вздохнул и затих. Вскоре я погрузилась в беспокойный изматывающий сон.

Когда открыла глаза, увидела Верити, которая, сгорбившись, сидела у постели дядюшки Адама. Услышав шорох за спиной, она сделала торопливое движение рукой по лицу и хрипловато произнесла:

— Возьми из тайника пару монет. Придётся искать кого-нибудь, кто поможет нам донести старика до крематория, вдвоём надорвёмся...

Я тупо слушала её механический голос ещё пару минут. Потом упала обратно на постель, свернулась клубком и тихонько завыла. Я не почувствовала, когда Верити пришла, легла рядом и обняла за плечи. Она накинула на нас покрывало, а я, кусая губы и кулаки, думала о тех временах, когда ещё наивно верилось, будто ото всех бед и страхов можно спрятаться под одеялом. Что они не увидят тебя, пока ты не посмотришь им в глаза. Второй раз за пару месяцев мне довелось заглядывать в их бесчувственные бельма.

Спустя сутки мутной суеты я, как ребёнка, держала на коленях пятисотграммовую жестяную банку. 'Молотый кофе' — гласила полустёртая надпись. И содержимое было до странности похоже на этот увиденный мною единожды в жизни горький летучий порошок.

— Он был старый больной вдовец, — доказывала пустоте Верити, в пятый раз проводя тряпкой по одному и тому же месту. — Там, где он сейчас, ему будет лучше.

Я смотрела на банку. По её мятым бокам расползлись пятна ржавчины. Насколько жалким оказалось последнее пристанище человека большого ума и безграничной доброты. Было дико поверить, что в ёмкости из-под давно выпитого кофе — его отзывчивое сердце, ласковые морщинистые руки, умные глаза... Всё это заключено там. Пепел к пеплу, прах к праху... Я поднялась.

— Куда ты? — вскинулась Верити. Забытая тряпка с влажным шлепком упала на пол.

— Мне нужно в Рай.

— Куда?! — не сразу поняла и испугалась сестра. Только дядюшка Адам и я называли ярусы Убежища Адом, Чистилищем и Раем. Поправка: со смертью дядюшки Адама — только я одна. — Дурочка! По Хиляку соскучилась, сама к нему и его дружкам в руки идёшь? Тебе нельзя попадаться этому бандиту на глаза, скажи спасибо, что он, похоже, про тебя забыл. Хочешь, чтоб вспомнил? Виллоу, остановись! Стой, кому сказано?!

Я понимала, что поступаю неразумно и заставляю сестру переживать. А ведь она заслуживала хоть немного покоя. Не одна я любила Паука и дядюшку Адама. Верити держала горе в себе, и от этого ей было ещё тяжелее. Я всё это понимала... но не могла иначе.

Только в Чистилище меня догнала разумная мысль. Как попасть в Рай? Никто не пустит девчонку из катакомб в кабины лифтов и уж точно не подвезёт до ближайшей посадочной площадки на гравимобиле. Но я мысленно дала дядюшке Адаму обещание, во что бы то ни стоило, попасть в Рай. И собиралась сдержать слово.

— Далёко собралась, малявка? — имени этого типа, почти квадратного крепыша, я не знала, но частенько видела околачивающимся по Чистилищу. — Попутала верхний ярус со своими крысиными норами? Э, да ведь я тебя знаю, — ощерился, сверкнув золотым зубом. Радости от такого известия не возникло. — Ты сестрёнка сладкой Верити. Вот только ошибочка вышла, кроха — девочек никто не заказывал. Или ты пришла меня развлечь?

Вывернулась из его лап, едва не оставив куртку. Другой куртки не было, но я предпочла бы мёрзнуть. Не хватило бы всей воды Седьмого Убежища, чтобы отмыться от его прикосновений. Раскрыла перед носом лифтёра ладонь. 'Удача, не покинь...'

— Мне нужно попасть на верхний ярус.

— Смена ролей, крошка? Решила сама меня купить? — Вот ещё, нужен ты больно! Я не знала, как насчёт воспитания в целом, но презрение к мужчинам Верити мне привила. Мне довелось встретить только двоих достойных представителей их племени, и оба к тому моменту были уже мертвы.

— Пропусти.

— Ладно-ладно. Ишь ты, деловая выискалась... Проходи.

Мордоворот воровато осмотрелся, цапнул деньги и спрятал их так быстро, что я даже не успела сообразить, куда. Хорошо, что вовремя успела разменять монету крупного номинала, данную Ублюдком в качестве выплаты за 'моральный ущерб', на золотые кругляши меньшего достоинства. Повезло, что лифтёр, один из тех, кого дядюшка Адам в шутку прозвал ангелами (ведь они доставляют человеческие души в Рай), оказался не слишком привередливым и удовольствовался золотым галлоном. 'Ангел', встав так, чтобы мне не было видно панель, набрал код доступа, снял с шеи цепочку и просунул висевший на ней странной формы жетон в небольшое углубление в стене рядом с сомкнутыми створками лифта. Что-то мигнуло, и раздался едва слышный гул. Запрокинув голову, я видела, что кабина поползла вниз по гигантской шахте, сделанной, как почти всё в Раю, из стекла и металла, причём оба эти материала были чистыми и сверкали. Конкретно это стекло было затемнённым, не позволяя рассмотреть, кто находится внутри кабины. Наконец лифт остановился, и створки разошлись с мелодичным звоном. Едва не пропахала носом металлический пол — лифтёр впихнул меня в кабину тычком в спину.

— Пошевеливайся, девка. Не знаю, что за дела у тебя наверху, но кончай их скорее. И постарайся не попадаться никому на глаза, не хочу получить нагоняй из-за сопливой девчонки. Твои денежки этого не стоят. В случае если всё же сцапают, пеняй на себя. Шлюшке из катакомб не место на верхнем ярусе. Там живёт элита.

К элите он, разумеется, причислял себя. 'Ну-ну'.

Я нажала кнопку с указывающей вверх стрелкой. Двери закрылись, избавив от выслушивания дальнейших наставлений, и лифт поплыл, отрываясь от земли. Странное чувство. Будто внизу живота образовалась неприятная тяжесть, которая пригибает к полу. Но это быстро прошло.

Я провела ладонью по стеклу. 'Элита... Те, кто жрут и пьют, и сорят деньгами, обрекая нас голодать, драться за каждый медяк, подыхать от жажды и болезней, когда, доведённые до крайности, мы пьём непригодную воду'. Такова была элита, и я гордилась тем, что не принадлежала к ней. Но делала ли меня счастливой эта гордость?..

Изнутри стёкла оказались вполне себе прозрачными. И, прислонившись лбом к прохладной поверхности, я смотрела вниз, на незнакомое с высоты Чистилище. Нагромождения металла, — не такого, как в Раю, грязного и проржавевшего, — и всё же с верхотуры угадывалась логика построения. Средний ярус был словно по гигантской линейке поделён на квадраты и прямоугольники.

В какой-то миг, когда любопытство было утолено и чувство новизны притупилось, стало страшно от осознания того, что я нахожусь на огромной высоте в тесном замкнутом пространстве, и стоит порваться стальным тросам... или что-то перемкнёт в цепи микросхем... или что там ещё может быть — и лететь мне до земли. Одной рукой вцепилась в перила, а другой крепче прижала к груди жестяную банку с прахом. Будто бы мёртвый дядюшка Адам сумел чем-то помочь. 'Тот, кому суждено утонуть, не разобьётся', — сказал он как-то раз. Почему-то я с раннего детства боялась именно утонуть, даже плакала ночами. В этом не было логики. Я не думала, что это самая страшная смерть, но уж точно одна из самых невероятных. Верити горько усмехалась, — мол, ей бы столько воды, чтобы в ней можно было утопиться. Якобы она умерла бы богатой и счастливой.

Как бы то ни было, спокойствие вернулось, быть может, мне и вправду придал его дядюшка Адам. Я вновь завертела головой, разглядывая близкий, как никогда прежде, Рай. 'Там мне глазеть будет некогда, 'ангел' прав. 'Небожителям' вряд ли понравится, если 'подземная крыска' вторгнется на их территорию'.

Лифт выпустил меня на небольшую выступающую площадку, на которой, к счастью, не было лифтёра. Ещё бы, ведь жителей верхнего яруса никто не ограничивал в перемещениях, они сами себе хозяева. Пониже натянув капюшон и сунув банку с прахом за пазуху, я зашагала по Раю, стараясь держаться в тени. Я не совсем чётко представляла, куда держать путь, но надеялась, что верно выбрала направление. 'Необходимо как можно скорее вернуться в Чистилище'.

Уткнувшись в стену, которая возвышалась надо мной на добрых пятнадцать ярдов, едва не взвыла в голос. 'Истрепала все нервы, и ради чего?' Неужели вся та доступная (условно, конечно же) для меня часть Рая по периметру обнесена стеной, причём высота её такова, что исключает малейшую возможность осуществить задуманное? Что остаётся: расписаться в неудаче изначально глупого и самонадеянного предприятия, вернуться ни с чем на ту площадку и развеять останки над Чистилищем? Нет! Я была уверена, дядюшка Адам не захотел бы и после смерти остаться в Городе без Надежды. Я должна была придумать способ. 'Если пробраться в жилище одного из 'небожителей', то, возможно, из какого-нибудь достаточно высокого окна... А Верити? Что с ней будет, если меня поймают? Ведь у неё есть только я. Сомневаюсь, что кто-нибудь поверит, якобы я не собиралась ничего красть или вредить хозяевам. Правда не с тем, кто прав, а с тем, кто имеет права'.

Мне казалось, что я одна, но самый чёрный клочок тени под стеной колыхнулся и навстречу шагнул Ублюдок собственной персоной. Темнота скрадывала его уродство, но он будто нарочно встал на самое освещённое место, куда падало пятно света от прожектора. Не шелохнувшись, я позволила прихвостню Водяного откинуть капюшон с моего лица.

— Снова ты? — с едва уловимым намёком на удивление спросил он.

— Проведи меня за стену, — сказала я, глядя прямо в невидимые за тканью маски глаза. Внутри всё сжималось от страха, но эта просьба больше походила на приказ. Мне показалось, что Ублюдок усмехнулся.

— Задумала сбросить меня вниз, на радость каннибалам? Избавить город от такого... ублюдка, как я? Подходящая смерть и достойная миссия, ничего не скажешь. Или решила прыгнуть сама, от такой жизни? Что ж, пойдём.

Как механическая, я пошла следом. Почти ничего не видя, только маячила перед глазами спина, обтянутая кожаной красно-чёрной лётной курткой. Пару раз нам навстречу попадались какие-то люди — я не смотрела на них, втянув голову в плечи и вновь накинув капюшон, — но, узнавая Ублюдка, отходили в сторону.

— Пришли, — возвестил мой невероятный проводник, и, если бы не он, я, наверное, кувыркнулась бы через стену, которая доходила там всего лишь мне до груди, а ему — по пояс. Далеко внизу и до самого горизонта — расплывчато, в пыльном мареве — расстилалась голая пустыня цвета битого кирпича, лишь изредка на её однородной поверхности темнели какие-то пятна. Может, растения, не знаю. Вряд ли. Больше это было похоже на груды камня и металлолома, хотя с такой высоты легко ошибиться. На минуту я забыла, зачем пришла, разглядывая открывшийся унылый пейзаж. Я давно это знала, это все знали... Но в груди стало колко и пусто при мысли, что вся Земля — такая.

— Мило, не правда ли? Эта картина вселяет оптимизм.

Я вздрогнула, посмотрев вправо. Из головы совсем вылетело, что я здесь не одна. Ублюдок сидел на стене, нашей защитнице от внешних угроз, как на простом подоконнике, и через плечо смотрел туда же, куда и я. Да и думал, похоже, то же самое. — Ну, так что? Кто из нас по твоему плану должен лететь вниз?

— Он. — Я вынула из-за пазухи банку, высунула за край стены и встряхнула. Её содержимое вспорхнуло облачком, почему-то вверх, а не вниз или в сторону. Я улыбнулась. 'Так и должно быть'. Сначала плотное, облако мгновенно развеялось. Крошечные частички разлетелись, немногие вернулись обратно в Город без Надежды. Это тоже было правильно. Какая-то часть дядюшки Адама осталась с нами, со мной и Верити, в месте, в котором он провёл столько лет. Но б`ольшая часть всё же устремилось прочь, навстречу свободе. Свободе от всего. Может, на поиски... прошлого... рая... прежней, цветущей Земли... жены и дочери...

— Кем он был? — тихо спросил Ублюдок. Когда меня перестало беспокоить его присутствие?

'Старым больным вдовцом', — могла бы ответить я. Но вместо этого сказала:

— Лучшим человеком на всех трёх ярусах.

— Что ж, в таком случае Седьмое Убежище понесло серьёзную утрату, — сказал Ублюдок, и я с удивлением поняла, что в его тоне не было издёвки. Он поправил маску и поднялся. — Я доведу тебя до лифта. И впредь будь умнее, девочка из катакомб.

'Виллоу, меня зовут Виллоу', — могла бы ответить я. Но вместо этого промолчала.

— Скажи спасибо, что тебе повезло, — Верити, отвернувшись, жарила мясо на решётке, но даже её спина прямо-таки излучала раздражение. Жир брызгал во все стороны, Верити обжигалась и шипела, как кипящее масло. Сестра резко обернулась, не заметив, как с воздетой вилки в её руке шлёпнулся кусок полусырого мяса. — И тот факт, что этот тип помог тебе... мне это не нравится.

— Было бы лучше, если бы он спустил меня в Чистилище без посредства лифта? Или поймал за руку и отвёл к Водяному?

— Никто. Ничего. Никому. Не делает. Даром! — раздельно произнесла сестра. — Виллоу, не будь дурой.

— Значит, никто и никому... А как же мы с тобой?

— Это... мы — другое дело, — осеклась она. Запахло палёным. Верити ахнула и бросилась спасать наш ужин.

— Никогда не покидай меня, Верити. У меня есть только ты. — Сказано это было шёпотом, но она услышала.

— Вил...

— Обещай, что не оставишь меня! — попросила я. Верити отвернулась и сказала только:

— Ты не создана для одиночества.

— Наверное, так, — согласилась я. — Я стольким тебе обязана, Верити! Ты мне как мать...

— Вот уж не сравнивай! — хмыкнула сестра, с грохотом поставив передо мной тарелку. — Я никого не предала.

— Предала?.. Почему ты никогда не рассказывала о родителях?

— А что именно ты хочешь узнать? Что отец надорвался, вкалывая на Водяного, пытаясь вывести нас из нищеты? Что мать после его смерти махнула рукой на себя и на нас, что она сдалась, струсила... что она была безвольной слабачкой, привыкшей выживать за счёт отца? Что она повесилась через неделю после его кремации, повесилась в нашем доме на своём шарфе... Оставив нас умирать, она сбежала!

— Она отчаялась, — шептала я. — Не хотела видеть, как мы будем голодать...

— Защищаешь её... — покачала головой сестра.

Кусок не лез в горло. Верити досыта накормила меня правдой.

— Защищаю не её саму, её память. Конечно, ты имеешь право судить. Ты не сдалась, ты сильная. А я... я, наверное, похожа на мать.

Верити села, скрестив перед собой руки на столешнице.

— Не думаю, Вил. Ты сильнее её, только сама пока этого не понимаешь. Если ты останешься совсем одна...

— ...умру. — Жестом остановила Верити, не дав перебить. — Потому что мне не для кого будет жить.

Той ночью мы уснули обнявшись, как когда-то, когда я была ребёнком. Однажды я уже едва не потеряла сестру, и воспоминания о пережитом одолевали вновь. Наверное, я сама вызвала призраки былого, слишком много и часто думала о потерях, о Верити. Заключало в незримые, но прочные оковы то чувство беспомощности, растерянности, парализующего, замораживающего страха.

Мне было восемь лет, исполнилось за пару месяцев до того, как Верити пришла домой глубокой ночью. А точнее, приползла по стенке, неестественно переставляя ноги. Я выбежала встречать её, и сразу бросилась в глаза её странная походка. Это зрелище парализовало, я даже не двинулась ей навстречу, хотя могла бы понять, что сестра нуждается в помощи. Я просто стояла и смотрела. А Верити не позвала. Она шла, сцепив зубы, сестра никогда и никого ни о чём не просила.

Она двигалась по длинному коридору с его искрящими проводами, капающей с потолка водой и зловонными лужами на полу, при свете постоянно мигающих и гудящих ламп, как какое-то жуткое существо, как мутант из страшилок, как нечто неживое.

Через несколько минут выяснилось, что я оказалась не так уж далека от истины. Подол платья сестры был весь запятнан кровью, кровь текла у неё по ногам, и, когда Верити шла, оставляла за собой красные капли, которые казались иссиня-чёрными в свете ламп.

Тогда дядюшка Адам выгреб все свои небогатые сбережения и послал меня в Чистилище за врачом. Единственным, кто согласился спуститься в катакомбы лечить проститутку за такую плату, оказался одноглазый наркоман Мясник Стэн. Впрочем, не такой уж и мясник, как выяснилось на деле, хоть и немного под кайфом. Но это после, а сперва я тупо смотрела на Верити, которая никогда не была румяной — здоровым видом никто из Ада похвастать не мог, — а тогда она стала белой, как обглоданные кости. Смотрела на тёмное пятно, расплывающееся под ней на матрасе. Дядюшка Адам едва не тычками выгнал меня в коридор. Первые несколько метров я преодолела навряд ли быстрее Верити... а потом, потом...

Я неслась так, что меня, наверное, не догнал бы даже гравимобиль Ублюдка. Осознание того, что происходит, пришло с опозданием, но уж тогда-то раскрылось передо мной во всей полноте ужаса и отчаяния. А как я мыкалась по Чистилищу, стучала, звала, объясняла, убеждала, умоляла... Во мне проснулся невиданный дар красноречия. Никогда, ни до, ни после, я не была настолько убедительной. Вся моя замкнутость, весь страх перед незнакомыми людьми — всё было забыто, потому что меня подгонял страх иного порядка, куда сильнее первого, такого смешного и незначительного.

Уводить меня было некуда, отвлекать — бесполезно, поэтому я сидела там же, рядом с дядюшкой Адамом, и видела и слышала всё. Так я узнала, что Верити ходила к Милашке Мардж — старухе с чёрными зубами и вечно растрёпанными седыми патлами. А та длинной спицей сделала ей аборт. Получила деньги за то, что едва не убила сестру... убила бы, если б не Мясник Стэн. Но все проклятья Верити были обращены не ей, а какому-то захожему наёмнику.

— Сукин сын, брехал мне, будто стерилен! Якобы облучился сопляком. Мразь, подонок! Увижу ещё раз, причиндалы оторву!

Верити терпела боль с потрясшим всех нас мужеством. Время от времени она теряла сознание, но даже в обмороке не издала ни единого стона, ни звука не прорвалось сквозь сжатые зубы. Когда всё закончилось, Мясник, из головы которого окончательно выветрилась наркотическая дурь, заговорил с ней неожиданно серьёзно, это был единственный раз, когда я видела его таким.

— У меня для тебя плохая новость, детка. Готова выслушать?

— Выкладывай, — Верити хищно оскалилась. Меня, совсем девчонку, поразила злая дерзость в её голосе и глазах, и без того лихорадочно горящих. Уже много позже я поняла, что сестра в тот миг бросала вызов. Не врачу. Судьбе. — Я сдохну? Пропали даром твои труды? Нельзя мне подыхать, догоняешь? Понимаешь это ты, врач-рвач? Её, — она указала подбородком на меня, застывшую, замороженную, — на кого оставлю? Ты, что ли, позаботишься, чтобы она не пила из лужи, не залезла в петлю и не раздвигала ноги, как я?

— Эй-эй, сбавь обороты! Я совсем про другое...

— Про что? Ну!

— Матерью тебе не стать. Без вариантов. Ты уж извини. У тебя там живого места не было.

Верити откинула голову на подушку и рассмеялась, грубо, рвано. До сих пор не знаю, какие чувства одолевали её тогда. Я не спрашивала её об этом даже когда выросла. Не могла решиться.

— Это к лучшему. Незачем плодить нищету.

Верити выкарабкивалась из болезни, вцепляясь в жизнь руками, ногами и зубами. Яростно, отчаянно, бескомпромиссно.

Через два дня, кое-как сидя на постели и по ложке вливая в себя бульон, серая, измождённая, похожая на мертвеца даже больше, чем придя от Милашки Мардж, она просипела, схватив меня за руку своей, похожей на кость:

— Под мужика ляжешь только через мой труп, поняла?

Я поняла. Вот таким образом я узнала об отношениях между мужчинами и женщинами. Я уяснила с ранних лет, что это кровь, грязь и пот. Это болезнь, ложь и страх. И чем старше я становилась, тем больше убеждалась в этом. Я не верила стихам, которые читал мне дядюшка Адам. Слова в них звучали красиво, но они были обманом. Не таким обманом, к какому я привыкла, но ещё более опасным. Быть может, дядюшка Адам был прав, я этого не исключала. Прав в том, что такие чувства были. Но они умерли, умерли вместе с теми поэтами. И вместе с ними обратились в тлен и пепел. Верити нечего было опасаться. Я не легла бы под мужчину через собственный труп.

У сестры наступил день рождения. Она не любила эту дату, но я никогда не забывала и не пропускала её. Я ничего не говорила Верити, не напоминала ей лишний раз, просто изобретала какой-нибудь маленький повод порадоваться, хотя бы просто улыбнуться. Приятную неожиданность. В тот раз мне самой было нерадостно. Впервые в день рождения Верити мы только вдвоём.

Ветер принёс из-за стены красную пыль, и в Чистилище было безлюдно, как никогда. Зудели и слезились глаза, пыль забивала нос и рот, люди чихали, кашляли и натыкались друг на друга и на строения, видимость ограничивалась десятком шагов. Зайдя под один из навесов, я увидела девицу из Рая, к её волосам был приколот свежий цветок. Я вышла обратно, туда, где ветер полными пригоршнями швырял песок в лицо. Пускай, если бы задержалась, вцепилась бы ей в довольную сытую физиономию. Остановило то, что мне не нужны были неприятности. Особенно в этот день.

Я нырнула за угол и уже там дала выход злости. 'Тварюшка! С жиру бесится!' Цветы нужно поливать очищенной водой, иначе завянут, сгниют, уж точно не вырастут такими яркими, с пышными бутонами. А в Аду вяли и гнили не цветы, люди. 'И за что ей такая роскошь? Ведь она сама проститутка, только спит с богатыми, с теми, кто возит её на гравимобилях, одевает в яркие платья и даёт столько воды, что хватает с избытком. А ведь Верити куда красивее этой куклы! Почему так несправедливо? Почему одним — всё, а другим — ничего? По каким критериям идёт отбор?' Я запуталась, я не понимала. Во мне — только гнев и слёзы.

Я опустилась на корточки, вдела пальцы в волосы. Возле правого ботинка из сухой земли торчали какие-то изломанные прутики. Скелетики мёртвых цветов. На верхушке одного из них колыхалась пара лепестков, которые рассыпались в пыль от одного прикосновения. 'Жалкие уродцы. Им не повезло вырасти в оранжереях Рая. Совсем как нам с Верити. Нам было суждено родиться в Аду'. В рыжей пыли расплылось несколько пятнышек, казавшихся алыми. Сердито шмыгнула носом. И раньше-то не похвасталась бы сильным характером, в те дни же и вовсе глаза постоянно были на мокром месте. 'Только зря проливаю воду. Это в наивных сказочках дядюшки Адама добрая девушка оживляет своими слезами погибшего возлюбленного. В реальности мне не заставить вновь распуститься даже эти цветы. Только в воображении'. Фантазия наполнила соками тугие стебли, расправила нежные лепестки, придала насыщенный цвет и аромат...Тонкий, но чересчур реальный, чтобы быть плодом воображения. 'У меня галлюцинации? Этого ещё не хватало!'

Если бы это было галлюцинацией, то дела бы мои обстояли хуже некуда. Потому что к обонятельному наваждению добавилось зрительное и даже осязательное. Осталось лишь попробовать цветы на вкус. Живые цветы. Именно такие, какими я их себе вообразила. Не имею понятия, существуют ли такие в действительности... По крайней мере существовали. Они были передо мной, семь красавиц с ярко-синими бутонами и серебристо-стального цвета стеблями и листьями — стебли темнее, листья светлей. 'С ума сойти... а, может, уже?..' Торопясь, я вырвала галлюцинации из земли и спрятала за полой куртки. 'Нет ничего проще, чем проверить, настоящие ли они. Принесу их Верити, у двоих человек не случается одинаковых наваждений'.

Почудилось, что за угол метнулась чья-то тень, но за стеной пыли нереально было что-либо разглядеть.

Судя по реакции Верити, цветы оказались вполне себе настоящими. Сестра охала и спрашивала, где я нашла такую красоту. Пришлось отделываться таинственным молчанием, к счастью, Верити была не слишком настойчива. Про себя же я паниковала. Честно, в свете сложившихся обстоятельств, предпочла бы кратковременное помешательство. Подумаешь, цветы 'ожили'. Богатое воображение. Но вот то, что они ожили по-настоящему... Ведь это я их оживила. Я не понимала, как это вышло. Не понимала, и всё тут!

То, что произошло вскоре после этого, я бы жаждала забыть... вычеркнуть, вырвать из жизни. Но большее, что я могу сделать — зачеркнуть эти строки, вырвать листы из дневника. И даже этого не сделаю. Потому что ничего не исправить. Время не пролистаешь назад, как страницы. Судьбу не перепишешь перьевой ручкой в старой тетради. Чернила оставляют слова на бумаге, такие пустые, истасканные слова. Как жалко смотрится то, что кровью и слезами начертано в моей душе... В ней живые воспоминания и чувства, такие острые, что о них можно порезаться. И они ранят до сих пор.

Примечания:

Inferno — ад (лат.).

Баррель — мера объёма, 163,656 л.

Галлон — мера объёма, 4,546 л.

Стоун — мера веса, 6,35 кг.

Унция — мера объёма, 28,3495 мл.

Эсперанса — надежда.

Purgatorio — чистилище (лат.).

Ноябрь 2011 — февраль 2012.