Никогда не прощу! (Чужой свободы господин))

Он медленно вытер щеку, затем просунув руку под кожаный нагрудник, одним движение сорвал все мои амулеты. Я отчаянно забилась в его руках, пытаясь освободиться от ненавистных объятий. В этот момент из-под металлической пластины на его груди выскользнуло светлое колечко, свитое из волом на золотой цепочке и, словно дразнясь, закачалось перед моим носом. Так вот почему он все еще был настроен на меня, угадывая мое настроение и эмоции, порой, читая мысли. Он хранил прядь моих волос все эти годы.

Я подняла мокрые от слез глаза и прошептала:

— Все равно никогда не прощу!

Он нежно погладил меня по щеке. Этот жест контрастировал с презрительно искривленными губами.

— А я не просил у тебя прощения, малышка.

Глава 1.

"Быстрей, пожалуйста, быстрей!" — усилием воли я заставляла свои налившиеся свинцом ноги передвигаться. И непросто передвигаться, а бежать так быстро, чтобы меня не догнали и не заметили архаровцы, состоящие на службе у тех, кто приходит раз в год на закате.

Поднырнув под очередную ветку, я бросилась в примеченное еще в прошлый свой побег убежище. В этот раз должно повезти! Это мой пропуск из замкнутого круга. Спрятавшись в естественное углубление между раскоряченных корней огромного старого дерева, я затаилась, как мышка, прислушиваясь к звукам погони.

Из-за растений, оплетающих корни, меня было трудно заметить снаружи, тогда, как у меня был некоторый обзор. В лесу слышался хруст, сопровождаемый шорохом крыльев испуганных птиц. Зачем они вообще залетают в это гиблое место? Отсюда бежать надо, как сделал это когда-то мой отец. Видимо, эта жажда свободы у меня в крови, так сказать, передалась по наследству. Сумерки все сильнее оплетали лесные заросли, рисуя перед глазами сеть с мелкими ячейками. Через некоторое время все стихло и, устроившись поудобнее, я задремала. Ночь предстояла длинная.

Проснулась я резко. От того, что меня грубо, за шкирку вытянули из убежища. Вереща и угрожая обидчикам расплатой, я оказалась между двумя стражами огромной комплекции. Те подхватили меня под белы рученьки и наполовину поволокли, наполовину понесли по направлению к дому.

— О, Вереск! — рассмотрела я того, кто бережно поддерживал меня справа. — Какими судьбами? Ты ведь должен охранять северную границу?

— А меня, красавица, специально вызвали, как наиболее знакомого с твоими повадками.

Грустная усмешка растянула губы на моем грязном лице. Да, одно время я, и вправду, стремилась очаровать этого бугая или хотя бы разжалобить до такой степени, чтобы он когда-нибудь закрыл глаза на пытающуюся сбежать девушку. Не вышло. Было что-то неправильное в тех, кого поставили охранять границы деревни. Не знаю, было ли что-то за ее границами, но несомненно лишь одно: там есть ОНИ. Именно неизвестные Они забирают на воспитание маленьких мальчиков, которые обещают вырасти в мужчин крупной комплекции. Эти мужчины затем превращаются в непробиваемых стражников, которые начисто лишены жалости, да и каких-либо других эмоций. Именно неизвестные Они приходят раз в год во время заката и отбирают приглянувшихся семнадцатилетних юношей и девушек для того чтобы забрать их в пугающую неизвестность. Неизвестность иногда отпускает обратно особенно удачливых, но те возвращаются неизменно молчаливыми и странными. И никогда не рассказывают, что там с ними происходило. А я много раз пыталась узнать, за что и была почти постоянно наказана. Правда наказания у нас в деревне плевые, вроде мыться полов или кухонной утвари. Наверное, боятся подпортить товар. Чего только я не перемыла за свою недолгую жизнь! Но мытье мытьем, а нарушать правила — святое. Это мой своеобразный бунт против того образа жизни, который нам был навязан. Меня всегда удивляло, как это другие не понимают, что это не правильно. Что жить явно нужно не так. Не найдя сочувствия у тех, кто всю жизнь был рядом, я упорно пыталась сбежать.

"И, кажется, отбегалась", — обреченно подумала я, когда мы приблизились к деревне. Это была последняя попытка, а счастье было так близко.

— А как твоего напарника зовут, Вереск? — кивок на того, кто был слева. Я отчаянно болтала ногами, всячески пытаясь усложнить им транспортировку товара до дому.

— Мир, — услужливо ответил Вереск.

— А твой Мир, он что, немой?

— А что с тобой разговаривать? Ты вообще-то беглянка, подлежащая наказанию, — так, мы еще и усмехаемся? Он точно уверен в том, что меня выберут завтра, иначе не вел бы себя так.

У меня вообще возникало время от времени нехорошее чувство, что моей скромной персоной заинтересовались уже давно и приставили Вереска в качестве личного стража во избежание инцидента с моим отцом. Кто бы сомневался? Как говорится, не родись красивой. В нашем мире родиться уродиной, калекой или получить увечие считается подарком свыше. Избавлением от страшной участи. Впрочем, это только я так считаю, потому что остальные с молоком матери впитывают покорность к своей судьбе, надиктованной кем-то там, за лесом.

Пока я размышляла, меня дотащили до деревни и поволокли по главной улице мимо школы. Да, у нас есть школа. Уже с незапамятных времен. Учителей присылали исправно с миссией впихать нам в голову нужные кому-то неизвестному знания. Поначалу я, как дура, радовалась начавшимся урокам, надеясь узнать от учительницы и из учебников что-нибудь про тот мир, который от нас скрывают. Разочарование наступило после того, как, научившись в рекордные сроки читать, я перелистала все учебники, но нашла в них лишь различные вариации на тему покорности и знания, необходимы в быту. Тогда я начала доставать вопросами Хельгу о том, что есть за лесом, кто там обитает и что делают с теми, кого забирают. Меня упорно в мягкой форме журили и наказывали мытьем чего-либо.

Ого! Вся деревня собралась с факелами на улице по случаю меня! Не удивительно. Это ж в последний раз. Кто еще так их повеселит. Не желая их разочаровывать, я подмигнула Хельге, с мрачным видом стоявшей у дома старосты.

— Привет, Хельга! Чего стоим? Кого ждем? Ох, уж не меня ли? Ты это, передай своим за лесом, что я девушка проблемная, может они забирать-то меня передумают.

Среди деревенских началось шушуканье. "Эту дуру еще не выбрали, а она тут панику разводит!" — выловила я из общего шума.

— Хельга! А меня там не съедят? Так я, это, худосочная больно!

Вереск с Миром потащили меня быстрее, уже мечтая скорее сбыть на руки матери.

— А куда это вы, мальчики, торопитесь? — Мир возмущенно покосился на меня, Вереск снова хмыкнул. — Что, в точку я попала? Может Они, и правда, на прокорм нас разводят. А что? О еде нам беспокоиться не приходится, ткань на одежду тоже доставляют. Бытовые всякие штучки вы приносите. Значит, точно съедят. Хоть не живьем? — с надеждой покосилась я на Вереска.

Тот нахмурился и поджал губы, не глядя на меня. Мне впервые стало страшно до жути. А ведь правда, нас откармливают, как уток перед забоем, а отбракованных отправляют на размножение (не совсем, как с утками, тем более не понятно). Мне захотелось выть и царапаться, сопротивляться изо всех сил в надежде, что меня примут за умалишенную и отпустят. Только смысла в этом не было, так как меня, скорее всего, просто насильно нарядят завтра, свяжут и в таком виде предоставят пришельцам, которые с безразличным видом вынесут приговор.

Я тяжело сглотнула образовавшийся в горле ком и уставилась на мать, услужливо открывшую дверь неказистого домика.

— Марина! Опять ведь сбежала! — охнула она и досадливо покачала головой. — Вот неймется ей и все тут. Спасибо вам стражи, что привели непутевую домой.

— Это наша работа, — привычно в унисон сказали они и, пронеся меня в нутро отчего дома, бережно усадили на стул.

Я только хмыкнула и даже не повернулась на закрывшуюся дверь. Мать молча прошла к печке и стала накладывать мне в миску еду. Ничего необычного. Мать, как мать. Здесь все такие: безразличные и холодные к своим детям. Потому как боятся привязываться к тем, кого могут забрать в семнадцать лет. Ей повезло. Я искоса глянула на эту чужую мне, одетую по-бабьи женщину. Она в детстве упала с дерева и покалечила ногу. Скорее всего, из-за хромоты ее все равно бы не забрали, но отец, которому она всегда нравилась, решил подстраховаться и, нарушая все запреты, сделал ей ребенка, то бишь меня, и сбежал, обещая вернуться и вытащить нас отсюда. Конечно, он не вернулся. Разве можно, почувствовав свободу, вернуться в тюрьму? К тому же моя мать отказалась бы сбежать. Только не с ее покорностью к судьбе.

Каюсь, меня тоже посещала мысль родить ребенка в надежде, что Они откажутся от меня, но не смогла переступить через себя. А вдруг Они все равно забрали бы меня, оставив ребенка матери? Я этого не смогла бы пережить. Я не такая, как другие и не смогла бы притворяться равнодушной к собственному ребенку.

— Ешь, — на стол со стуком опустилась миска с едой.

Я застонала и ткнулась лбом в сложенные на деревянной столешнице руки. Не удивлюсь, если мать сама сдала меня стражам. Не в первый раз уже. Взвыв, я запрокинула голову и часто заморгала, пытаясь прогнать из глаз никому не нужные слезы. Справа хлопнула дверь: мать опять пошла к соседке жаловаться на свою судьбу.

Утро решающего дня началось тоскливо: хмурое небо плакало, действуя на меня удручающе. Все тело ныло после вчерашней пробежки. Хотелось просто повеситься, но, наверное, я слишком люблю себя. Хотя кто знает? Если там будет слишком страшно, может, и поднимется рука на себя любимую. Хоть так обрету свободу.

Зевая, я выглянула в окно. Как и предполагала, на уровне подоконника маячила макушка Вереска.

— Ну что, охранничек? Охраняешь? — насмешливо поинтересовалась я. — А под дверью кого поставили? Мира?

— Нет, Варика, — хмыкнул он.

— Че-то ты веселый в последнее время. Никак радуешься, что не придется больше за мной по лесам бегать?

— А с чего ты, красавица, взяла, что тебя выберут? — поинтересовался он, обернувшись ко мне.

— Так ты же сам, закадычный друг, назвал меня красавицей, а еще спрашиваешь. Ведь они самых симпатичных отбирают, ироды.

— Ну, и наглая же ты, Маринка. Не смогли из тебя дурь-то выбить.

— Если б били, может, чего-нибудь и получилось. А то берегут, как ценную гусыню, боясь шкуру подпортить.

— Хватит уж болтать. Иди платье разглаживай.

— Это подвенечное что ли? — Вереск поморщился от того, как я назвала белое ритуальное платье, которое надевали на всех избранниц. Парней тоже одевали нарядно, но девушкам уделяли больше внимания, так как их чаще забирали. — Так ведь это матери нужно, чтоб меня Они забрали, вот пусть и старается. Я и пальцем не пошевелю ради того, чтобы запаковать себя в этот саван и перевязать подарочной ленточкой. Не удивлюсь, если она всю ночь отглаживала его у соседки.

В этот момент хлопнула дверь, и мать зашла в дом, бережно неся в руках белое платье.

— Вот, я же говорила, — мать с укором глянула на неблагодарную дочь, не оценившую ее старания.

На самом деле никто в деревне и не сомневался, что меня выберут. Вздыхая, я рассматривала свое отражение в мутном поцарапанном зеркале. Золотистые волосы по правилам были распущены и ровной светящейся волной спадали до талии, идеально гармонируя с белоснежной тканью платья, мягкой и шуршащей. Меня не особенно волновал покрой жертвенного наряда. Была б моя воля, вообще носила бы не платья, а штаны и туники. Помню, когда появилась Хельга, я была в восторге от ее наряда, состоящего из черных кожаных брючек и красивой туники. Едва нас научили сносно кроить и шить одежду, я стащила учебный реквизит в виде серой ткани и сшила себе плохонькие штанишки и кособокую рубаху. Целый час я щеголяла в обновке, пока меня за ухо не оттащили в школу и не заставили сто раз написать фразу: "Девушкам положено носить платья". Стоит ли говорить, что после этого я означенную одежду возненавидела пуще прежнего. Хотя платья мне шли. Кость у меня изящная, тонкая, шея довольно длинная и выглядит очень трогательно и беззащитно особенно когда ворот такой открытый. Кожа довольно смуглая. Наверное, от того, что я все время в бегах. Я невольно улыбнулась этой мысли. Только на душе так горько и муторно, и глазищи кажутся на симпатичном лице огромными мятежными провалами и горят, словно угли. Густые черные ресницы и прямые брови вразлет придают мне решительный вид. Хотя чего я сейчас не испытываю, так это решительности. Хочется поджать хвост и сбежать куда подальше. Если отпустят.

— Мариша, может, все не так уж плохо? — возникшая, словно не откуда, мама, внезапно погладила меня по поникшим плечам. — Может, там не то, что ты думаешь. Да еще и вернуться сможешь. Ты не упрямься, главное, больше шансов будет вернуться. Делай все, как Они тебе скажут. Дочка, ради меня.

И с каким-то сдавленным всхлипом она вдруг кинулась ко мне в объятия.

— Мама? — я в растерянности тихонько гладила ее подрагивающую спину, не решаясь ни оттолкнуть, ни обнять по-настоящему.

Наверное, слишком поздно что-то менять. Слишком долго мы были чужими друг другу, чтобы перед разлукой вдруг стать родными людьми. Сердце заболело, словно просыпаясь от спячки. Захотелось прижаться, обнять... Но не сейчас. Раньше надо было. Сейчас поздно.

Чтобы не обидеть ее, я слегка приобняла родные плечи, не позволяя себе большего. И так к горлу подкатил огромный комок, мешающий дышать. В момент, когда в носу уже начала немилосердно щипать, дверь открылась, и Вереск молча кивнул, приглашая на выход.

Мой личный страж. Пожалуй, я буду скучать по нему.

Я осторожно отстранила мать.

— Да, все, нужно идти, — она улыбнулась мне дрожащими губами, и мы вышли на непривычно людную улицу.

Праздничные песни для меня в этот день всегда звучали кощунственно, а наигранное веселье односельчан — радостью сумасшедших. Так, должно быть отчаянные люди отрываются перед лицом неизбежной смерти.

Я глянула на небо: солнце уже готовилось скатиться за горизонт, чтобы опалить напоследок закатом верхушки деревьев. К месту встречи с проклятыми пришельцами я подходила последней. И Лизка была уже там.

— Смотри, как староста вырядился, — зашептала она мне, едва я присоединилась к компании облаченных в белоснежные одежды парней и девушек. На головах некоторых даже венки красовались. — Прям петух.

Лизка захихикала, прикрывая рукой рот. Она ужасно стеснялась своих желтых кривых зубов и верила, что ее уж точно не выберут. И была в этом права. Ведь косолапых и рябых полных девчонок Они обычно сразу же отправляли обратно в деревню.

— Да и плевать на этого подхалима, — угрюмо проворчала я, из-за Лизкиного плеча поглядывая на молчаливую маму. Как-то постарела она за сегодняшний день.

— Марин, не расстраивайся, — она взяла меня за руку, преданно заглядывая в глаза, — может, все обойдется.

И она туда же. На этот раз глаза сильно защипало, и я испугалась, что позорно разревусь при всех, и потеряю свое лицо. Хотя какая разница, если односельчане меня больше не увидят? И я приготовилась впервые в жизни открыто лить слезы, но в этот момент из леса показались всадники. Они, словно тени, выскользнули из-за деревьев, такие же бесшумные и черные. Черные кони плавно скакали по траве, будто не касаясь ее копытами, высокие фигуры закутаны в черные плащи с капюшонами. Вот и сбывался мой самый страшный сон.