Созвездие Тарантула

Единственный признак жизни — потому что я не мог этого сказать о нём самом.

Я бы и не понял, какая кровать моя, если бы он не лежал на своей.

Когда я впервые вошел в комнату 217, он лежал на кровати, закрыв глаза. Я хлопнул дверью. Я сказал "привет". Я начал распаковывать вещи. Он не пошевелился и лежал так ещё долго. В руках он держал полупустую коробку с рафаэлло, солидная кучка оберток была сложена на краю стола. Может, он объелся конфет и умер?

Да, такое предположение вдохновило бы многих в этой части кампуса... но вряд ли тогда я думал о чем-то таком, у меня еще не было повода. Вся фишка в том, что подготовлен я не был, наслышан не был и запуган еще не был. Меня еще не успели отравить страшными сказками о 217 комнате и Тарантуле, я ничего не слышал об Элисе Кидмане, кроме его странного имени и забавного поведения миссис Франчи. Я не ожидал увидеть здесь ничего противоестественного, просто пришел в свою комнату по распределению и хотел познакомиться с соседом.

Я был чист, и потому объективен. Тем оно хуже.

Его вещей в шкафу было немного, но я очень долго раскладывал свои на полках, стараясь не занимать много места. Мои дела скоро закончились, и вместе с ними зыбкое чувство защищенности. Сидеть сложа руки, когда рядом кто-то есть, а будто бы нет, было невыносимо, и я встал. Подошел к кровати. Рассмотрел его как следует.

Парень как парень, на гика не похож. На крутого еще меньше. Выглядит младше. Шмотки обычные, все так ходят. Волосы светлые до белизны, кожа тоже светлая, но не прозрачная, не болезненная — ни голубых жилок под ней, ни синих теней под глазами. Она была ровная и матовая, мечта тинэйджера, и видимо, всегда такой была — я-то помню, каким красавцем был в пубертатный период... При этом всем брови и ресницы почему-то совсем не белёсые. Короче, в нем не было ничего особенного на первый взгляд. Вообще на любой взгляд. Тогда почему я не мог заставить себя отойти?

Я смотрел и смотрел. Так люди не могут оторвать взгляда от каких-то ужасных вещей, горящей машины, раздутого утопленника, выловленного из пруда, раздавленной в кровавую кашу белки на шоссе. Это мерзко, жутко, до боли неприятно, но что-то тебя будто держит... Кажется, я увлёкся. Поэтому он застал меня врасплох, когда открыл глаза. Нет, не внезапно, как в фильмах ужасов, — медленно, как стражи из "Бесконечной истории", будто давая мне шанс отойти, отвернуться. Я этим шансом не воспользовался.

Элис Кидман открыл глаза, и я сделал шаг назад. Глаза — зеркало души? Чёрт, я сделал несколько шагов и презирал себя за это — ведь ничего особенного не произошло. Просто на секунду мне показалось, что их больше чем два. В несколько раз больше, но это была иллюзия. Когда на них упал свет — это было как посмотреть через наполненный бокал, глубокая тёмная краснота. Я не знал названия этому цвету, он был слишком чёрным, чтобы иметь отношение к красному. Никогда такого не видел и, если признаться, жил спокойно. Может, всё дело в контрасте светлого и тёмного? Это же просто глаза, вполне человеческие, разве что отсвет необычный. Проще смотрелись бы голубые или серые, в крайнем случае зеленые, было бы естественнее. Но эти глаза навсегда изменили его, и он уже не казался мне заурядным.

Мне показалось, что навсегда изменилось ещё много чего.

— Что за имя — Риз? — спросил он тихо, разглядывая меня снизу вверх, его очередь. Голос у него был обычный, только какой-то... ну, будто он редко им пользовался.

Я сел на свою кровать, боюсь, несколько неуклюже, и ответил:

— А что за имя — Элис?

Он хмыкнул и снова закрыл глаза. В следующий раз он заговорил со мной уже после того, как слухи всё же меня нашли. Может, совпадение, может, и нет.

* * *

Так вот, по поводу теории. Она объясняет, как младенец получает душу, и попутно — почему все люди разные. Согласно ей, души расположены будто на ярусах, и чем чище и прекраснее душа, тем она выше. Такие души достаются как дар любящим родителям и вообще достойным людям. Но не всегда зачатию уделяют должное внимание, а в непригодных условиях, спьяну или под кайфом закинуть "лассо" высоко и достать душу с верхних полок шансов почти нет, и потому захватывают ярусы пониже, где располагаются так себе душонки. А то и ещё ниже, где подонки, извращенцы и прочие отбросы общества. С моралью история, короче, хоть сейчас стряпай кампанию против абортов и за разумное планирование семьи.

Но был в ней абзац, который заинтересовал меня по-настоящему. Там говорилось о том, что при некоторых обстоятельствах это "лассо" закидывается так слабо и так низко, что может захватить вообще не человеческую, демоническую сущность. Этот ребенок, скорее всего, будет нормально выглядеть, расти, но он всегда будет чужим, и люди никогда не примут его. Человеческая мораль, ценности и интересы никогда не будут ему понятны. Он может стать серийным убийцей, фанатиком, может сойти с ума или всю жизнь заниматься каким-нибудь неблагодарным делом, может даже оказаться на электрическом стуле, но он все равно не поймёт, что сделал не так. И осуждать его — все равно что пристрелить кошку за то, что она так и не научилась говорить. Они просто другие, и страдают от этого не меньше, чем мы от их преступлений. Мы их боимся и потому убиваем. Они порой убивают нас по той же причине.

Одно я знаю точно — пытаться объяснить их поступки и способ мышления дело неблагодарное. Некоторые из них очень стараются измениться в угоду большинству, другие нет, кто-то лучше адаптируется, кто-то совсем никак, но в любом случае прогресс имеет место. Эти попытки не выделяться восхищают и пугают одновременно. Если не понимаете, о чем речь, попробуйте стать членом волчьей стаи: думаю, что девятерых из десяти Маугли все же просто съели.

На второй день у нас совпали лекции. Я немного опоздал, но когда вошел в аудиторию, то увидел нечто — она была полна. Многие откровенно теснились, пристраивая конспекты на коленях, но никому в голову не приходило рассредоточиться и заполнить одну пустующую лавку в очень удобном месте, прямо по центру. Если быть точным, она не совсем пустовала, — на ней сидел он.

А потом на нее сел и я — недалеко. Все как по команде оглянулись, не на него, на него не посмотрел никто. Все смотрели на меня — все, кроме него самого.

В продолжение всей лекции я наблюдал за ним краем глаза, но не заметил ничего странного, кроме того, что он ничего не записывал. У него даже тетради не было. И ещё — он никогда не писал контрольных, хотя это не значит, что он их не сдавал. И не значит, что это бог весть какая тайна.

...— Так почему Риз? — спросил Элис Кидман неожиданно, будто между первым разговором и этим не прошло несколько дней. Не знаю, что я почувствовал на тот момент — то ли дискомфорт от прекращения молчанки, то ли облегчение. В любом случае это был стресс.

Когда он протянул мне начатую коробку, мое сердце чуть не лопнуло. Я взял ее очень быстро, чтобы не так была заметна дрожь в руках.

— Лучшее, что может предложить этот мир.

Мне кажется, я ел бы, даже если бы у меня была смертельная аллергия. Но я любил рафаэлло, а больше нас ничего связывать и не могло. Пока что.

— Меня назвали Оскар, — сказал я, пожимая плечами в знак того, что не принимал никакого участия в выборе имени. — Риз — это фамилия. Моя прабабка — из евреев Шиндлера, и поэтому мой дед и один из братьев матери носят это имя. Ну, и я попал под традицию. Оскар Айзек Риз... кошмар. Хотел бы я знать, как мама уговорила отца на это.

Он смотрел на меня, я это знал, хотя не видел даже краем глаза.

— Думаешь, Риз лучше, чем Оскар или Айзек? По мне, так одинаково.

Такое я слышал впервые, но когда он это произнес, его слова прозвучали как истина. И правда, что такого? В его словах была небрежность и убежденность одновременно, будто он совсем не хочет кого-то переубеждать, но в то же время полностью уверен в своей правоте.

— Женщину, которая нашла меня на улице, звали Элис, — сказал он между тем. — В приюте это имя сочли подходящим.

"Нашла на улице?"

— А... Кидман?

— Кидман — фамилия моих последних приёмных родителей. Тебе уже рассказали, что многие из членов моих семей — на принудительном лечении, умерли или погибли при странных обстоятельствах?

— Нет, — ответил я, даже не пытаясь изобразить удивление или сочувствие. Это было лишнее в этой комнате, лишнее между нами. В этой комнате вообще многие вещи оказались лишними.

— Мне не повезло. Если хочешь, можешь называть меня Тарантул. Как все.

Я подумал, что им не повезло больше. Прошло немало времени, прежде чем мое мнение изменилось.

— Как все — не хочу, — сказал я наконец. — Твоё имя не хуже, чем Оскар. И даже гораздо круче.

— Почему?

— Ну, Элис... как Элис Купер. Круто?

— О да. А еще — как Элис из...

— Из Страны Чудес?

— Скорее из Зазеркалья. А можно вопрос, Риз?

— Ну?

— Почему ты на меня не смотришь?

Он застал меня врасплох в самом прямом из смыслов. Это был почти нормальный разговор. Только-только я почувствовал, что контакт налаживается, только мне стало комфортнее... и всё исчезло, как сметённая паутина. И я не предполагал, скоро ли восстановится это равновесие, и восстановится ли вообще.

— Ты о чём?

— О том, что ты смотришь куда угодно, только не на меня. Чего ты боишься?

Я уже готов был сказать, что нисколько не боюсь, что это полная чушь, как вдруг понял, что об этом он не спрашивает. Он не спросил, боюсь ли я. Он спросил, чего именно я боюсь.

— Не знаю.

Это был ответ, удовлетворивший нас обоих, идеальный ответ. Я все равно не мог объяснить, почему так страшно смотреть в глаза, похожие на шелк-хамелеон. Или на чёрное вино. Но дело даже не в этом. Я его понял, на микрон обойдя других, и он это оценил. А также понял, в каком направлении думать, а о каком забыть, и если продолжать медленно и верно, то всё у нас будет хорошо.

Переломный же момент я запомню на всю свою жизнь.

* * *

Бывают девушки как звёзды, а бывают — как цветы. В период полового созревания у нас пошла повальная мода на гадания — мы вертели блюдца, лили воск, жгли бумагу, в общем, развлекались как могли. Во время одного из таких сеансов мне должен был явиться облик моей судьбы, я затаил дыхание и ожидал ответа на мои молитвы. Воск показал нечто невразумительное — то ли звезда, то ли цветок. Но я был уверен, что это звезда. Звезда по имени Эстелла Редклифф-Чейз. В этом имени я узрел знамение и тут же влюбился.

В пятнадцать лет любовь похожа на несущуюся реку, которой нет ни края ни конца. Моя река была полна раскаленной лавой. С Эстеллой у меня не было никаких шансов, ее всегда окружали три верных рыцаря — сильный, умный и красивый. Ни единого шанса. Но в пятнадцать лет реки пересыхают порой внезапно и до дна, даже если это реки лавы. С психу втайне от всех я даже повторил гадание, однако рисунок оказался идентичен предыдущему. Только теперь я истолковал его как цветок. Цветок по имени Лили Полсон, его-то я и сорвал первым. А если учесть, что Лили, пухленькая невысокая девчонка, смертельно боялась остаться в девственницах до шестнадцати, то еще неизвестно, кто кого сорвал. Потом всё пошло как по маслу, и вскоре я думать забыл о недоступной, как звезда, Эстелле Редклифф-Чейз. Вспомнил, только когда прочел в газете о её смерти.

Первый цветок на территории Лэнга звали Розалин Бэнкс, я познакомился с ней осенью и запал смертельно. Она была хороша со всех сторон, небольшого роста, не худенькая, но это был только плюс. Такая себе конфетка или булочка, светло-русые вьющиеся волосы и натуральный румянец. Ну... или не натуральный, не знаю, но выглядел замечательно. Несколько дней я просто доставал головой потолок от счастья. Элис молча за всем этим наблюдал, но заговорил только после того, как я вырубился под утро, строча контрольную по литературе.

— Эта Розалин тебя совсем не любит.

— Что?

— Она не очень плохой человек, но её планы заставят тебя страдать.

— Ты чего? — обалдел я, почти проснувшись. Насколько мне было известно, Элис не обращал внимания на девушек, — только без ложных выводов. Девушки не интересовали его не по той причине, что интересовало что-то другое. Наверное, я неправильно выразился, он был равнодушен не к девушкам, его не интересовали люди вообще.

— Что ты несёшь?

— То, что есть. Она тебя использует, а после сессии бросит. Ведь ты написал за неё все контрольные и курсовую, правда?

— Откуда ты знаешь?

— Я не влезал в твой ноутбук, не бойся. Просто догадался. Нетрудно было.

Ноутбук был на пароле, а мельком за моей спиной Элис ничего прочитать не мог, как я случайно выяснил. Чтобы читать, ему нужны были определённые условия. Но это ничего не меняло, потому что догадался он верно, и это меня бесило.

— Это неправда, Элис, ты ничего не знаешь.

— Я и не претендую на всезнание. Она слишком примитивна, чтобы быть по-настоящему плохой, но на твой век хватит.

Я слегка обиделся и за Рози, и за себя, но времени на длительный бойкот у меня не оказалось.

Дело в том, что Элис оказался прав. Розалин бросила меня на вечеринке после последнего экзамена, обычной шумной вечеринке, где все визжали, смеялись и пили пунш. Где находился Элис, можно было догадаться, отыскав самое свободное от людей место в помещении.

Тогда я вышел на улицу и несколько минут простоял у дерева, гадая, стошнит меня или нет. Потом я размозжил бокал об асфальт и приземлился на лавочку. Мне давно не было так плохо, и переизбыток водки в пунше вряд ли был первой из причин.

— Я ПОГОВОРЮ с ней, — произнес Элис.

Я поднял голову, даже не врубившись в суть.

— О чём? Ты что, сдурел? Не вздумай!

— Не беспокойся, Риз. Твои эмоции мешают мне думать.

А мои страдания мешали ему спать, хоть я и звука не издал. Просто это не стоит воспринимать в привычном смысле, как многое, что говорил Элис. В конце концов, получалось, что он называл вещи своими именами, в то время как мы, люди, навешивали на них сотни вуалей и покрывал. Так много, что порой забывали истинное значение слова.

Позже, когда это случилось с Вайолет, я уже знал, хотя знать — не значит понимать. Я знал, что слушать надо было не что он сказал, а КАК он это сказал.

Я ПОГОВОРЮ с ней.

Вот это как раз и не стоило понимать буквально — ни разу не видел, чтобы Элис с кем-то разговаривал, не считая пары-тройки фраз. Но... результат всегда важнее действия или бездействия.

На следующий день все потихоньку начинали разъезжаться по домам, и я был уверен, что не увижу Розалин несколько дней. Это было к лучшему, хотя и причиняло боль. Однако я наткнулся на нее прямо у дверей комнаты.

Я стоял и молчал, как дурак. Я еще не забыл ее, и на секунду мне даже показалось, что сейчас она скажет, что пошутила или перепила, или у нее было минутное помрачение. Последнее вернее, потому что выглядела она ужасно: румянец исчез, кожа стала серой, как плохая газетная бумага, а губы наоборот — белыми с синевой.

— Рози, что...

— Прости меня, — прошептала она. — Я не хотела... Вот... — она протянула мне мои конспекты, руки дрогнули, и тетради посыпались на пол. Она тут же кинулась их собирать со странной несвойственной ей торопливостью и неуклюжестью, присущими разве что прыщавым школьным аутсайдерам, но уж никак не Розалин Бэнкс, девочке с открытки.