|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Не затыкай ушей — то, что нужно, все равно подаст голос.
Не зажмуривайся — то, что нужно, все равно покажется.
Мураками
— Что с вами случилось, доктор?
— Со мной ничего не случилось. СЛУЧИЛСЯ Я.
"Ганнибал"
* * *
Где бы он ни жил, в его комнате всегда было зеркало в полный рост. Всегда. И часто не одно.
Иногда я подхожу к зеркалу и всматриваюсь в свое отражение. И вспоминаю, как он это делал. Не из самолюбования, оно ему чуждо, как многие привычные нам вещи. Если подумать, как почти всё привычное нам. Он смотрел и смотрел, будто в любой момент мог уловить едва заметное отличие; будто, если долго смотреть, отражение наконец выдаст себя. А когда это произойдёт, его рука дотронется до отражения и встретит не холодное стекло, а живое прикосновение, и всё встанет на свои места.
Наблюдая за ним в такие моменты, я сам почти верил в это и хотел этого — не почти, а очень хотел.
Когда кого-то любишь, желаешь ему счастья.
* * *
Все истории о странных существах похожи одна на другую.
* * *
В этом месте была своя тайна. Такое встречается не так уж и редко: где-то второкурсник расстрелял из полуавтоматического оружия толпу студентов, собравшуюся в холле после занятий. Где-то библиотекарша повесилась за самым последним стеллажом на букву Z, использовав вместо табуретки шаткую пирамиду из книг. А где-то директора потихоньку, без шума перевели в другой колледж, другой город, другой штат... чёрт, может, и другую страну. Но как бы тихо это ни происходило, все равно причину знал любой сопливый фрэшмен. И узнавал каждый, едва успев переступить порог альма-матер.
В этом месте была своя тайна, но я узнал о ней позже других. Хотя по всем правилам должен был узнать первым.
Меня определили в комнату под номером 217. В списках рядом с моим стояло имя Элис Кидман. Сначала я даже подумал, что это девчонка, но так повезти мне не могло.
А директриса миссис Франчи так посмотрела на меня, когда назвала номер и это имя, будто ждала какой-то реакции. Но не дождалась. Я хотел спросить только, всех ли студентов она вызывает, чтобы выяснить, нет ли проблем с расселением.
Потом вспомнил, что в нынешнем году так поздно перевелся я один, и места наверняка уже заняты.
Однако же она так и спросила:
— Вы не возражаете, мистер Риз?
И так смотрела при этом, будто я должен был забиться в истерике. Вернее, она даже так спросила:
— Вы что, не возражаете, мистер Риз?
"Совсем-совсем? Правда-правда?"
Я представил вдруг, как падаю на колени, закрываю лицо локтем и мелодраматически ору: "Ни за что!! Только не это!" Это было смешно, и я улыбнулся.
— А что, должен?
Миссис Франчи вздохнула, будто глазам и ушам не поверила. Из этого вздоха можно было сделать вывод, что истерики всё же имели место в прошлом. И возможно, в немалом количестве.
Когда я подходил к дверям, то вспомнил, что это номер из отеля Оверлук. Может, директриса навидалась поклонников Кинга и прочих чудиков, и такие же проблемы у неё могли быть с номерами 13, 1313 и 666?
Ну, в таком случае, она поселила сюда нужного парня.
Или если точно, то двоих.
Есть одна забавная теория, которой мне приходится более-менее доверять. Я назвал бы троих, наиболее ярко иллюстрирующих ее: зюскиндовский Гренуй, харрисовский доктор Лектер и мой сосед по комнате. И если первые двое — плод авторского воображения, то последний — плод воображения кого-то куда серьёзнее.
Это такое странное ощущение — несовместимость формы и содержания. Что-то вроде летающей собаки или пива в школьной столовой, но то вещи безобидные. А когда смотришь на что-то, которое должно быть тем, на что похоже, а на деле является чем-то совсем другим — неизвестно чем, но не тем... Здорово загнул, да? В общем, когда смотришь на это, то не чувствуешь ничего, кроме страха. Люди боятся того, чего не понимают, это доказано давным-давно. Я не исключение. Чтобы привыкнуть, мне понадобилось время, но чтобы понять, почему не привыкли другие, времени потребуется гораздо больше. Может быть, мне никогда этого не понять. Это не как фобия — она поражает единицы, а как глубинный страх, который есть у всех. Например, страх смерти. Я бы мог похвастаться иммунитетом, но не могу, потому что боялся не меньше других. Скорее всего, мне просто повезло.
Кроме того, я тоже офигеть как люблю рафаэлло.
* * *
У меня никогда не было повода заподозрить себя в каком-либо отклонении от нормы. Никогда. В школе у меня была своя компания, вернее, я был одной из её составляющих, не аутсайдером, не "странным". "Странных" между тем хватало, но у меня с ними не было ничего общего, моя тусовка была стандартной в целом и по отдельности. Иногда я задумывался, почему не завел себе друга, такого, чтобы был только моим. У любого хотя бы раз в жизни был такой друг. У меня не было никого, кроме тусовки, развалившейся по окончании школы быстро и безболезненно, не оставив никаких хвостов в виде переписки или поездок в гости, или даже обмена телефонами. Через пару месяцев я не был уверен, что вспомню лица некоторых людей, которых в течение нескольких лет видел чуть не каждый день. Через полгода я не был уверен, что вспомню хоть кого-то.
Я хорошо помнил тех, кто никогда не являлся частью моей жизни. Возможно, они по непонятной причине считали меня частью своей.
Когда мне стукнуло девять, в соседний дом переехала семья по фамилии Риоко. Не знаю, все ли японские семьи такие, но эти были патологически скрытны, и поначалу все думали, что они попросту не знают языка. Каждое утро мистер Риоко, маленький человек без возраста, похожий на деловитую обезьянку, уезжал куда-то на своей старой "тойоте". Выглядела она как полное дерьмо, но при этом была бесшумнее самолетов-призраков, и я верил, что она легко может сделать даже "феррари" Редклифф-Чейзов. Мы с приятелями подолгу фантазировали на тему того, что он скрывается от якудзы, потому что украл у них деньги. Или наоборот — от закона, так как является одним из авторитетов японской мафии. Миссис Риоко за два года я не видел ни разу, только иногда её тень мелькала за занавеской, реагируя на приезд школьного автобуса.
Автобус забирал их семилетнюю дочь Хоши. Она училась в младшей школе, и у нас не могло быть ничего общего. Многие лица моя память стерла, как пыль с зеркала, но Хоши Риоко знала, как завоёвывать место в истории.
...Всю первую неделю в Лэнге я не переставал замечать, что другие студенты относятся ко мне необычно. Забегая вперед, можно было даже нарисовать график: странное отношение, шараханье и шепотки за спиной, потом вверх по возрастающей и резкий кажущийся спад. Позже они будто утратили интерес, отношение стало почтительно-настороженным — но от этого не менее странным. Я ведь не сбежал из 217, хотя мог, и это казалось всем невероятным. А я продолжал делать вид, что ничего не происходит. Если бы я брал такие вещи в голову, то давно озолотил бы какого-нибудь мозгодоктора.
Новичкам всегда сложно, тем более если переводишься на последнем курсе, но это оказалось последней моей проблемой. Как уже было сказано, у меня никогда не было проблем с компанией, и здесь тоже все вроде стразу образовалось. На первой же вечеринке я перезнакомился с половиной потока, и все они казались классными ребятами. Девчонки — удивительно милы и дружелюбны. Мы пили пиво, общались на разные темы, кроме одной... у меня хватало ума не спрашивать, а остальные пытались вести себя непринужденно.
Правда, один парень из другого корпуса в конце концов не выдержал:
— Ты в какой комнате живешь?
Я ответил. Но он был уже достаточно накачан пивом, чтобы контролировать себя.
— Ого! Серьезно? И как тебе Тарантул?
Я ожидал продолжения, но он не собирался объяснять. Просто вёл себя так, будто у меня неизлечимая болезнь.
— Ну, братан, ты ещё попробуй переселиться. Свободных комнат нет, но для такого случая стоит поискать приятелей.
С приятелями пока была напряжёнка, и, думаю, он прекрасно об этом знал.
— И давно ты там живёшь? — спросил он между тем.
Правильный ответ был "неделю", но я почему-то соврал:
— Только вчера поселили.
— Ну, ты давай держись...
Когда он отвалил, я понял, что другой ответ вряд ли устроил бы его. Неделя — это много. Как я потом узнал, неделя в 217 — это не рекорд, но довольно много. И если я прожил её и при этом в полном порядке, значит, что-то со мной не так. Как говорится — общаясь с собаками, наберешься блох, или, что хуже, — ворон ворону глаз не выклюет. Хотя, как я знал ещё из школьных уроков, тарантул убивает любого, кто залезет в его нору. Даже другого тарантула.
Но я не тарантул. И никто не знал, как мне на самом деле страшно и что я на самом деле чувствую, засыпая каждую ночь. Они не знали, что я не в порядке.
Не знали, что пока он еще ни разу не заговорил со мной, и я понятия не имел, что меня ждет.
Люди порой дают явлениям и другим людям удачные прозвища. Прямо в яблочко.
* * *
...В автобусе Хоши Риоко всегда садилась позади меня и смотрела мне в затылок. Я бы рад был не обращать внимания, если бы не чувствовал нечто вроде тонкой, как волосок, иглы, медленно входящей в голову. Не больно, но как-то тревожно... и одновременно приятно. Источник этого я обнаружил сразу, да она и не думала скрываться. Просто смотрела, не отрываясь, и её глазки-щелочки не моргали никогда.
Поначалу приятели подкалывали меня, мол, втюрилась мартышка, но на удивление вяло, а потом и вовсе перестали реагировать. Это было необычно. Почему? Потому что Хоши не ограничивалась нашими утренними и вечерними поездками, и вынимать свою иглу из моей головы не входило в её планы. Куда бы я ни шёл, что бы ни делал, призрак Хоши преследовал меня, и скоро я перестал отличать настоящую Хоши от фантомного двойника. Я уговаривал себя, что она всего лишь ребенок, она в школе, она не может быть рядом целый день — на стадионе, на лавочке перед окнами моего класса в ожидании окончания урока, в соседней машине, когда мама забирала меня... Иногда я старался окружными путями выяснить, видят ли её мои приятели, и так удостоверился, что наверняка спятил. Она, похоже, существовала только в моей голове. Хоши стала мне тенью, и я понятия не имел, что ей от меня надо.
Такое может свести с ума, и однажды, когда она встала за мной в очередь за мороженым, я не выдержал — встряхнул её, сильно, грубо, и заорал:
— Да что ты ко мне привязалась?! Если ещё раз увижу, по стене размажу!!!
Хоши была настоящей. Очень легкой, это единственное, что я запомнил. Легкой, но реальной.
— Ты что? — схватил меня за руку какой-то тип. — Это же всего лишь маленькая девочка.
Я ушёл под негодующие вопли родителей других детишек. Всего лишь девочка. Так оно и есть. Злость накапливалась месяцами, а прошла за миг, и я перестал замечать Хоши. И не замечал её почти два года.
Это не значит, что она отвязалась, просто я перестал замечать её, а если мне не было до этого дела, то другим тем более. Когда семейство Риоко собрало все пожитки и погрузилось в машину (миссис мы так и не разглядели, она порхнула внутрь, как бабочка в огонь, и исчезла), Хоши вдруг подошла ко мне, крепко обняла и прижалась лицом к моей груди. Я просто остолбенел, даже не заметив, как подошел мистер Риоко. Он принялся аккуратно отцеплять её, как маленького жучка, а когда она оторвала лицо от моей футболки, то посмотрела всё теми же острыми выразительными глазами-осколками и произнесла: "Ты нас полюбишь".
Уводя её, он поклонился и сказал мне спасибо. Я не понял, за что. Но я запомнил навсегда плоское личико Хоши Риоко, остро заточенные глаза и слова: ты нас полюбишь.
...Однажды после лекции я вдруг увидел знакомое лицо. Алекс Бенедикт был частью нашей школьной тусовки, я гулял с его сестрой Пенни и не ожидал встретить его здесь. По моим подсчётам, он выпустился в прошлом году — наверное, какие-то незавершённые дела.
Также я не ожидал, что он по старой дружбе сразу откроет мне все тайны Лэнга, хотя рассчитывал на это.
— Не могу поверить, что вы с Пенни добровольно разошлись в выборе колледжа.
— О, — махнул рукой Алекс, — Пенни-золотая голова покоряет Гарвард, а для меня и Лэнг был чрезмерно крут. Расставание — маленькая смерть, но оно нам только на пользу.
Однако Алекс, как и я, не планировал затягивать светскую беседу.
— Это правда, что ты живешь с Эй-Кей? — спросил он в лоб, чем очень меня порадовал.
— Ну?
— Это я тебя хочу спросить — ну.
— Послушай, — я отвел Алекса в сторону, подальше от толпы. — Если хочешь что-то сказать, говори.
— А что ты хочешь знать?
— Почему его называют Тарантулом.
— Неужели сам ещё не понял?
Если я что и понял, то не собирался признаваться.
— Что ты знаешь?
Алекс пожал плечами.
— Не больше других. Он твой ровесник, живет в 217 с первого курса, ни разу никуда не ездил на каникулы. За эти четыре года никому еще не удавалось прожить с ним больше семестра, для некоторых хватало нескольких дней. 217 комната — чемпион по самоубийцам и пациентам определенных клиник не только в Лэнге, но и во всём округе. У нас даже несколько раз бывали расследования, но безо всяких результатов, да и лишние слухи никому не нужны.
— И почему я узнаю об это только сейчас?
— Ну, Риз ... представь это как своеобразный ритуал для старших курсов. Частный спектакль, собирающий аншлаги с тех пор, как Тарантул появился здесь. Сейчас прима — ты. Что, неужели не замечал, как с тебя глаз не сводят?
— Готов спорить, и ставки делают? — спросил я с лёгкой злостью.
— Делают. Я в этом никогда не участвовал, мало того, даже не уверен — лучше для тебя всё это знать или я зря растрепал.
— Я бы всё равно узнал.
— Да, старик, но хоть не от меня... Я не хочу тебе зла. И... я правда не знаю, что с ним не так. С другой стороны — ты живёшь там уже десять дней, и тебе должно быть виднее. Я с ним не жил, слава богу, и лично не знаю никого, кто жил бы. Так, информация через третьи руки. Но ты если надумаешь, я переговорю со знакомыми, как-нибудь устроим тебя.
— Спасибо, Алекс. Но согласись, глупо тесниться втроём в комнатке, когда есть свободное место, я не хочу никому доставлять неудобства.
Он хмыкнул и покачал головой, будто я не в себе или... что-то скрываю.
— Как знаешь. В общем, пока ты на плаву, не жди, что интерес к тебе утихнет.
Алекс действительно не знал, что с ним не так, я ему верил. Он чего-то ждал от меня, возможно, откровенности за откровенность. Но я ничего не стал рассказывать.
Конечно, не потому, что рассказывать нечего.
* * *
— Что за имя — Риз?
— А что за имя — Элис?
...Я вообще сразу не понял, какая кровать моя. Комната выглядела так, будто из нее то ли выехали, то ли только собирались въезжать, хотя он в ней жил с первого курса. Никаких мелочей, личных вещей, фотографий, никакого бардака, но и без ощущения порядка. Она была какая-то... необжитая, что ли. Единственным признаком жизни было зеркало в полный рост, и на нём — листок с распределением в 217, такой же, как у меня. Неужели он висит здесь четыре года?..
Единственный признак жизни — потому что я не мог этого сказать о нём самом.
Я бы и не понял, какая кровать моя, если бы он не лежал на своей.
Когда я впервые вошел в комнату 217, он лежал на кровати, закрыв глаза. Я хлопнул дверью. Я сказал "привет". Я начал распаковывать вещи. Он не пошевелился и лежал так ещё долго. В руках он держал полупустую коробку с рафаэлло, солидная кучка оберток была сложена на краю стола. Может, он объелся конфет и умер?
Да, такое предположение вдохновило бы многих в этой части кампуса... но вряд ли тогда я думал о чем-то таком, у меня еще не было повода. Вся фишка в том, что подготовлен я не был, наслышан не был и запуган еще не был. Меня еще не успели отравить страшными сказками о 217 комнате и Тарантуле, я ничего не слышал об Элисе Кидмане, кроме его странного имени и забавного поведения миссис Франчи. Я не ожидал увидеть здесь ничего противоестественного, просто пришел в свою комнату по распределению и хотел познакомиться с соседом.
Я был чист, и потому объективен. Тем оно хуже.
Его вещей в шкафу было немного, но я очень долго раскладывал свои на полках, стараясь не занимать много места. Мои дела скоро закончились, и вместе с ними зыбкое чувство защищенности. Сидеть сложа руки, когда рядом кто-то есть, а будто бы нет, было невыносимо, и я встал. Подошел к кровати. Рассмотрел его как следует.
Парень как парень, на гика не похож. На крутого еще меньше. Выглядит младше. Шмотки обычные, все так ходят. Волосы светлые до белизны, кожа тоже светлая, но не прозрачная, не болезненная — ни голубых жилок под ней, ни синих теней под глазами. Она была ровная и матовая, мечта тинэйджера, и видимо, всегда такой была — я-то помню, каким красавцем был в пубертатный период... При этом всем брови и ресницы почему-то совсем не белёсые. Короче, в нем не было ничего особенного на первый взгляд. Вообще на любой взгляд. Тогда почему я не мог заставить себя отойти?
Я смотрел и смотрел. Так люди не могут оторвать взгляда от каких-то ужасных вещей, горящей машины, раздутого утопленника, выловленного из пруда, раздавленной в кровавую кашу белки на шоссе. Это мерзко, жутко, до боли неприятно, но что-то тебя будто держит... Кажется, я увлёкся. Поэтому он застал меня врасплох, когда открыл глаза. Нет, не внезапно, как в фильмах ужасов, — медленно, как стражи из "Бесконечной истории", будто давая мне шанс отойти, отвернуться. Я этим шансом не воспользовался.
Элис Кидман открыл глаза, и я сделал шаг назад. Глаза — зеркало души? Чёрт, я сделал несколько шагов и презирал себя за это — ведь ничего особенного не произошло. Просто на секунду мне показалось, что их больше чем два. В несколько раз больше, но это была иллюзия. Когда на них упал свет — это было как посмотреть через наполненный бокал, глубокая тёмная краснота. Я не знал названия этому цвету, он был слишком чёрным, чтобы иметь отношение к красному. Никогда такого не видел и, если признаться, жил спокойно. Может, всё дело в контрасте светлого и тёмного? Это же просто глаза, вполне человеческие, разве что отсвет необычный. Проще смотрелись бы голубые или серые, в крайнем случае зеленые, было бы естественнее. Но эти глаза навсегда изменили его, и он уже не казался мне заурядным.
Мне показалось, что навсегда изменилось ещё много чего.
— Что за имя — Риз? — спросил он тихо, разглядывая меня снизу вверх, его очередь. Голос у него был обычный, только какой-то... ну, будто он редко им пользовался.
Я сел на свою кровать, боюсь, несколько неуклюже, и ответил:
— А что за имя — Элис?
Он хмыкнул и снова закрыл глаза. В следующий раз он заговорил со мной уже после того, как слухи всё же меня нашли. Может, совпадение, может, и нет.
* * *
Так вот, по поводу теории. Она объясняет, как младенец получает душу, и попутно — почему все люди разные. Согласно ей, души расположены будто на ярусах, и чем чище и прекраснее душа, тем она выше. Такие души достаются как дар любящим родителям и вообще достойным людям. Но не всегда зачатию уделяют должное внимание, а в непригодных условиях, спьяну или под кайфом закинуть "лассо" высоко и достать душу с верхних полок шансов почти нет, и потому захватывают ярусы пониже, где располагаются так себе душонки. А то и ещё ниже, где подонки, извращенцы и прочие отбросы общества. С моралью история, короче, хоть сейчас стряпай кампанию против абортов и за разумное планирование семьи.
Но был в ней абзац, который заинтересовал меня по-настоящему. Там говорилось о том, что при некоторых обстоятельствах это "лассо" закидывается так слабо и так низко, что может захватить вообще не человеческую, демоническую сущность. Этот ребенок, скорее всего, будет нормально выглядеть, расти, но он всегда будет чужим, и люди никогда не примут его. Человеческая мораль, ценности и интересы никогда не будут ему понятны. Он может стать серийным убийцей, фанатиком, может сойти с ума или всю жизнь заниматься каким-нибудь неблагодарным делом, может даже оказаться на электрическом стуле, но он все равно не поймёт, что сделал не так. И осуждать его — все равно что пристрелить кошку за то, что она так и не научилась говорить. Они просто другие, и страдают от этого не меньше, чем мы от их преступлений. Мы их боимся и потому убиваем. Они порой убивают нас по той же причине.
Одно я знаю точно — пытаться объяснить их поступки и способ мышления дело неблагодарное. Некоторые из них очень стараются измениться в угоду большинству, другие нет, кто-то лучше адаптируется, кто-то совсем никак, но в любом случае прогресс имеет место. Эти попытки не выделяться восхищают и пугают одновременно. Если не понимаете, о чем речь, попробуйте стать членом волчьей стаи: думаю, что девятерых из десяти Маугли все же просто съели.
На второй день у нас совпали лекции. Я немного опоздал, но когда вошел в аудиторию, то увидел нечто — она была полна. Многие откровенно теснились, пристраивая конспекты на коленях, но никому в голову не приходило рассредоточиться и заполнить одну пустующую лавку в очень удобном месте, прямо по центру. Если быть точным, она не совсем пустовала, — на ней сидел он.
А потом на нее сел и я — недалеко. Все как по команде оглянулись, не на него, на него не посмотрел никто. Все смотрели на меня — все, кроме него самого.
В продолжение всей лекции я наблюдал за ним краем глаза, но не заметил ничего странного, кроме того, что он ничего не записывал. У него даже тетради не было. И ещё — он никогда не писал контрольных, хотя это не значит, что он их не сдавал. И не значит, что это бог весть какая тайна.
...— Так почему Риз? — спросил Элис Кидман неожиданно, будто между первым разговором и этим не прошло несколько дней. Не знаю, что я почувствовал на тот момент — то ли дискомфорт от прекращения молчанки, то ли облегчение. В любом случае это был стресс.
Когда он протянул мне начатую коробку, мое сердце чуть не лопнуло. Я взял ее очень быстро, чтобы не так была заметна дрожь в руках.
— Лучшее, что может предложить этот мир.
Мне кажется, я ел бы, даже если бы у меня была смертельная аллергия. Но я любил рафаэлло, а больше нас ничего связывать и не могло. Пока что.
— Меня назвали Оскар, — сказал я, пожимая плечами в знак того, что не принимал никакого участия в выборе имени. — Риз — это фамилия. Моя прабабка — из евреев Шиндлера, и поэтому мой дед и один из братьев матери носят это имя. Ну, и я попал под традицию. Оскар Айзек Риз... кошмар. Хотел бы я знать, как мама уговорила отца на это.
Он смотрел на меня, я это знал, хотя не видел даже краем глаза.
— Думаешь, Риз лучше, чем Оскар или Айзек? По мне, так одинаково.
Такое я слышал впервые, но когда он это произнес, его слова прозвучали как истина. И правда, что такого? В его словах была небрежность и убежденность одновременно, будто он совсем не хочет кого-то переубеждать, но в то же время полностью уверен в своей правоте.
— Женщину, которая нашла меня на улице, звали Элис, — сказал он между тем. — В приюте это имя сочли подходящим.
"Нашла на улице?"
— А... Кидман?
— Кидман — фамилия моих последних приёмных родителей. Тебе уже рассказали, что многие из членов моих семей — на принудительном лечении, умерли или погибли при странных обстоятельствах?
— Нет, — ответил я, даже не пытаясь изобразить удивление или сочувствие. Это было лишнее в этой комнате, лишнее между нами. В этой комнате вообще многие вещи оказались лишними.
— Мне не повезло. Если хочешь, можешь называть меня Тарантул. Как все.
Я подумал, что им не повезло больше. Прошло немало времени, прежде чем мое мнение изменилось.
— Как все — не хочу, — сказал я наконец. — Твоё имя не хуже, чем Оскар. И даже гораздо круче.
— Почему?
— Ну, Элис... как Элис Купер. Круто?
— О да. А еще — как Элис из...
— Из Страны Чудес?
— Скорее из Зазеркалья. А можно вопрос, Риз?
— Ну?
— Почему ты на меня не смотришь?
Он застал меня врасплох в самом прямом из смыслов. Это был почти нормальный разговор. Только-только я почувствовал, что контакт налаживается, только мне стало комфортнее... и всё исчезло, как сметённая паутина. И я не предполагал, скоро ли восстановится это равновесие, и восстановится ли вообще.
— Ты о чём?
— О том, что ты смотришь куда угодно, только не на меня. Чего ты боишься?
Я уже готов был сказать, что нисколько не боюсь, что это полная чушь, как вдруг понял, что об этом он не спрашивает. Он не спросил, боюсь ли я. Он спросил, чего именно я боюсь.
— Не знаю.
Это был ответ, удовлетворивший нас обоих, идеальный ответ. Я все равно не мог объяснить, почему так страшно смотреть в глаза, похожие на шелк-хамелеон. Или на чёрное вино. Но дело даже не в этом. Я его понял, на микрон обойдя других, и он это оценил. А также понял, в каком направлении думать, а о каком забыть, и если продолжать медленно и верно, то всё у нас будет хорошо.
Переломный же момент я запомню на всю свою жизнь.
* * *
Бывают девушки как звёзды, а бывают — как цветы. В период полового созревания у нас пошла повальная мода на гадания — мы вертели блюдца, лили воск, жгли бумагу, в общем, развлекались как могли. Во время одного из таких сеансов мне должен был явиться облик моей судьбы, я затаил дыхание и ожидал ответа на мои молитвы. Воск показал нечто невразумительное — то ли звезда, то ли цветок. Но я был уверен, что это звезда. Звезда по имени Эстелла Редклифф-Чейз. В этом имени я узрел знамение и тут же влюбился.
В пятнадцать лет любовь похожа на несущуюся реку, которой нет ни края ни конца. Моя река была полна раскаленной лавой. С Эстеллой у меня не было никаких шансов, ее всегда окружали три верных рыцаря — сильный, умный и красивый. Ни единого шанса. Но в пятнадцать лет реки пересыхают порой внезапно и до дна, даже если это реки лавы. С психу втайне от всех я даже повторил гадание, однако рисунок оказался идентичен предыдущему. Только теперь я истолковал его как цветок. Цветок по имени Лили Полсон, его-то я и сорвал первым. А если учесть, что Лили, пухленькая невысокая девчонка, смертельно боялась остаться в девственницах до шестнадцати, то еще неизвестно, кто кого сорвал. Потом всё пошло как по маслу, и вскоре я думать забыл о недоступной, как звезда, Эстелле Редклифф-Чейз. Вспомнил, только когда прочел в газете о её смерти.
Первый цветок на территории Лэнга звали Розалин Бэнкс, я познакомился с ней осенью и запал смертельно. Она была хороша со всех сторон, небольшого роста, не худенькая, но это был только плюс. Такая себе конфетка или булочка, светло-русые вьющиеся волосы и натуральный румянец. Ну... или не натуральный, не знаю, но выглядел замечательно. Несколько дней я просто доставал головой потолок от счастья. Элис молча за всем этим наблюдал, но заговорил только после того, как я вырубился под утро, строча контрольную по литературе.
— Эта Розалин тебя совсем не любит.
— Что?
— Она не очень плохой человек, но её планы заставят тебя страдать.
— Ты чего? — обалдел я, почти проснувшись. Насколько мне было известно, Элис не обращал внимания на девушек, — только без ложных выводов. Девушки не интересовали его не по той причине, что интересовало что-то другое. Наверное, я неправильно выразился, он был равнодушен не к девушкам, его не интересовали люди вообще.
— Что ты несёшь?
— То, что есть. Она тебя использует, а после сессии бросит. Ведь ты написал за неё все контрольные и курсовую, правда?
— Откуда ты знаешь?
— Я не влезал в твой ноутбук, не бойся. Просто догадался. Нетрудно было.
Ноутбук был на пароле, а мельком за моей спиной Элис ничего прочитать не мог, как я случайно выяснил. Чтобы читать, ему нужны были определённые условия. Но это ничего не меняло, потому что догадался он верно, и это меня бесило.
— Это неправда, Элис, ты ничего не знаешь.
— Я и не претендую на всезнание. Она слишком примитивна, чтобы быть по-настоящему плохой, но на твой век хватит.
Я слегка обиделся и за Рози, и за себя, но времени на длительный бойкот у меня не оказалось.
Дело в том, что Элис оказался прав. Розалин бросила меня на вечеринке после последнего экзамена, обычной шумной вечеринке, где все визжали, смеялись и пили пунш. Где находился Элис, можно было догадаться, отыскав самое свободное от людей место в помещении.
Тогда я вышел на улицу и несколько минут простоял у дерева, гадая, стошнит меня или нет. Потом я размозжил бокал об асфальт и приземлился на лавочку. Мне давно не было так плохо, и переизбыток водки в пунше вряд ли был первой из причин.
— Я ПОГОВОРЮ с ней, — произнес Элис.
Я поднял голову, даже не врубившись в суть.
— О чём? Ты что, сдурел? Не вздумай!
— Не беспокойся, Риз. Твои эмоции мешают мне думать.
А мои страдания мешали ему спать, хоть я и звука не издал. Просто это не стоит воспринимать в привычном смысле, как многое, что говорил Элис. В конце концов, получалось, что он называл вещи своими именами, в то время как мы, люди, навешивали на них сотни вуалей и покрывал. Так много, что порой забывали истинное значение слова.
Позже, когда это случилось с Вайолет, я уже знал, хотя знать — не значит понимать. Я знал, что слушать надо было не что он сказал, а КАК он это сказал.
Я ПОГОВОРЮ с ней.
Вот это как раз и не стоило понимать буквально — ни разу не видел, чтобы Элис с кем-то разговаривал, не считая пары-тройки фраз. Но... результат всегда важнее действия или бездействия.
На следующий день все потихоньку начинали разъезжаться по домам, и я был уверен, что не увижу Розалин несколько дней. Это было к лучшему, хотя и причиняло боль. Однако я наткнулся на нее прямо у дверей комнаты.
Я стоял и молчал, как дурак. Я еще не забыл ее, и на секунду мне даже показалось, что сейчас она скажет, что пошутила или перепила, или у нее было минутное помрачение. Последнее вернее, потому что выглядела она ужасно: румянец исчез, кожа стала серой, как плохая газетная бумага, а губы наоборот — белыми с синевой.
— Рози, что...
— Прости меня, — прошептала она. — Я не хотела... Вот... — она протянула мне мои конспекты, руки дрогнули, и тетради посыпались на пол. Она тут же кинулась их собирать со странной несвойственной ей торопливостью и неуклюжестью, присущими разве что прыщавым школьным аутсайдерам, но уж никак не Розалин Бэнкс, девочке с открытки.
Но когда я наклонился, чтобы помочь, она отпрянула. Так, что чуть не упала. Так, будто я был заразен или мог её укусить.
— Прости меня, Риз, пожалуйста. Я заплачу тебе, хочешь? За курсовую. Ладно?
— Да что с тобой?! — выпалил я в отчаянии, едва удержавшись, чтобы не встряхнуть её. Что-то мне подсказывало, что моё прикосновение вообще выбьет её из колеи.
Если это возможно больше, чем есть.
— Ничего. Ничего, Риз. Ты на меня не злишься?
Какой страх был в её глазах. В таких глазах — недалеких, неглубоких — привычно видеть веселье, кокетство, да что угодно, только не это желание убежать и никогда меня больше не видеть. Только не этот страх, который я всё ещё вижу иногда, заглядывая в зеркало.
— Нет, Рози, я на тебя не...
Она таки сбежала, даже не дослушав.
Если бы я не был стопроцентно уверен, что Элис даже не выходил из комнаты, не говоря о том, чтобы говорить с кем-то...
Но так оно и было.
Как-то я спросил Элиса, как ему удалось прожить все это время в одной комнате и не попасть под пертурбацию. Он ответил, что просто ПОГОВОРИЛ с директрисой и всё уладил. Кроме того, он часто опаздывал на лекции, но преподаватели не делали ему замечаний. Мало того, я не слышал, чтобы на занятиях его спрашивали. А письменные работы он сдавал устно — просто ПОГОВОРИЛ с преподавательским составом и всё уладил. Он мало говорил по жизни, но когда ГОВОРИЛ, это было стопроцентно результативно. Наверное, всё дело в нужных словах.
А может, в том, что он называл разговором.
После каникул я узнал, что Рози Бэнкс перевелась в другой университет.
Но это было уже неважно. Я встретил Вайолет Гордон.
* * *
Однажды, ещё в середине первого семестра, мы с Элисом обедали в столовой — как обычно, одни за столом в круге свободного пространства, как пара запущенных клаустрофобов. Впервые мы стали обедать вместе сразу после того, как я разделил с ним пустующую лавку в аудитории. Уже тогда, в столовой, направляясь к его столу с подносом, я понимал, что вряд ли мне придется впредь обедать в другой компании, но всё-таки сделал это. Не ради дешевой популярности укротителя монстров, и не из боязни отказать, потому что он не звал меня. И если была корыстность в моих действиях, то глубоко.
Потом мы вышли вместе, и у входа Элис неожиданно дёрнул меня за рукав:
— О чём там написано?
Я обернулся. У входа висел плакат, оповещающий о времени и месте бала в честь окончания семестра, — в Лэнге удивительно стойко держалась мода на балы.
— Ты что, не видишь? — ляпнул я первое пришедшее на язык.
— Вижу, но я не умею читать.
Он сказал это совершенно невозмутимо, будто не уметь читать в его возрасте — обычное дело. Не могу сказать, что с ходу поверил в это, но послушно прочитал объявление.
— Как это ты... — начал я, как только за нами закрылась дверь, но он чудесно знал, о чем я хочу спросить. Для этого интуиция не обязательна.
— У меня редкая форма дислексии.
— Как это?
— Вот так.
Элис взял книгу со стола и поднес её к зеркалу.
— Я читаю только так.
— Никогда о таком не слышал. Очень редкая?
— Ручку дай.
Я протянул ему ручку, и он левой рукой быстро написал на полях журнала несколько предложений. Это было похоже на абракадабру, пока я не поднес написанное к зеркалу и не прочитал: "Очень. Я уникален. Меня даже хотели изучать, но потом я их переубедил".
— Поэтому ты не записываешь лекции?
— Это лишнее, я их запоминаю. Что касается контрольных, то преподаватели всегда идут навстречу, если с ними поговорить.
Да, умение вести переговоры имеет огромное значение, а уж Элис в искусстве сем достиг совершенства.
Я мог сказать на тот момент, что почти привык к Элису. Но как бы я ни привык, как бы НОРМАЛЬНО мы ни общались, ощущение его нечеловеческой природы не исчезало. Да и куда оно могло исчезнуть? У него плохо получалось притворяться, он не сильно старался... и все же это не идет ни в какое сравнение с тем, когда он не притворялся ВООБЩЕ. Это было похоже на доверие. Я знал о нём больше других и тоже почти доверял ему. Я стал ему другом и принял это как данность, когда понял, что меня он выделяет среди прочих и относится ко мне особенно. Да, кажется, я стал ему ближе. Но это совсем не означало, что я в полной безопасности.
Переломный момент мне запомнится на всю оставшуюся жизнь. Я проснулся от странного сна — меня несла река. Она то замедляла свой бег, то мчалась с неукротимой горной скоростью, но под конец стала мягкой и успокаивающей, бегущей так плавно, будто стояла на месте. Я сам стал рекой, хотя вода её была красно-чёрной, как запёкшаяся кровь. Это было так потрясающе, что не хотелось просыпаться.
И недаром. Я открыл глаза, и увидел, что Элис сидит рядом со мной, опираясь локтем о спинку кровати и склонив голову. Глаза его были закрыты, и всё бы ничего, если бы он не держал мою руку. Вернее, даже не держал — он крепко переплёл наши пальцы.
Сказать, что я испугался — соврать. Я бы так не испугался, если бы по моему лицу прополз натуральный тарантул. И так же застыл, едва дыша и без единой мысли в голове.
— Сегодня первой пары нет, можешь спать, — сказал Элис, не открывая глаз. Хотя я готов был поспорить, что не шелохнулся и звука не издал.
— Почему ты решил, что я не сплю?
— Пять секунд назад был такой удар, что весь ритм сбился, — он говорил так тихо, что я едва слышал. — Твоё сердце интересно стучит, не банально.
Потом он посмотрел на меня, и я удержал взгляд, впервые. Казалось, что я вижу его глаза через увеличительное стекло: каждую неподвижную ресницу, глубокие багровые до черноты радужки и зрачки ещё глубже и темнее. Там что-то было, опасное, но притягивающее, как огонь. Только огонь был не наш, чужой и холодный, такой не палит, не жжёт, не греет — он испепеляет, и мгновенно. Я даже слегка подался вперед, чтобы разглядеть, и тогда Элис сузил глаза и чуть изменил позу. Смещение света скрыло все, что там было или не было, ресницы дрогнули, стали видны тонкие лопнувшие сосудики на белках, вернувшие глазам более-менее нормальность.
— Я не дослушал, — сказал Элис, — можно еще?
"...если дашь досмотреть...", — подумал я, но вместо этого кивнул и закрыл глаза. Безо всякой надежды на сон я провалился в него через три секунды, и снова река понесла меня.
Вряд ли я действительно хотел досмотреть. Дальше он меня ни разу не пускал, и скоро до меня дошло — пока что он не хотел потерять меня как других. Я не стану говорить, что нормально, а что нет, мне нужно было выживать. Другое дело, что выживать мне начинало нравиться.
Да, кажется, я стал ему ближе. Но это совсем не значило, что я в полной безопасности.
В его инородности был один огромный плюс. Каждый раз, прибегая со свидания, ещё начиная с Розалин Бэнкс, я падал на кровать и не закрывал рот несколько часов. Я вдруг обнаружил, что могу рассказывать ему всё, множество вещей, а ведь многое любой другой выбил бы из меня только под расстрелом. В том-то и дело, что Элис отличался от любого другого как небо от земли. Включая меня самого. Он меня слушал, иногда и слова не произнеся, но это не мешало мне понимать, когда ему интересно, а когда лучше заткнуться.
Как я уже говорил, с точки зрения секса девушки были для него пустым местом. Сам секс был пустым местом, если уж быть точным — хотя о нем как процессе он знал не понаслышке, каким бы ни был этот опыт... И уж точно не в Лэнге — пусть местные красотки на него и пялились, любая скорее согласилась бы залезть в постель к двухсотфунтовому декану Портману, чем переступить порог 217-й комнаты.
Это меня не удивляло: в последний раз я удивился много недель назад и с тех пор запрещал себе это. Скорее вдохновляло — вряд ли я был бы настолько откровенен с подобным себе. Правда, иногда он задавал очень "технические" вопросы, но я отвечал не задумываясь, потому что это Элис. Интересоваться устройством истребителя не означает хотеть полетать на нем. Мой треп о девчонках его не раздражал, а я не замечал многие неестественные мелочи, словесные обороты и элементы поведения, которые от другого бы не стерпел. Потому что это Элис. Тарантул. Он никогда ничего не имел в виду, не намекал и не использовал замысловатых метафор — вообще никаких метафор. И если хотел, чтобы я понял, то так и говорил.
Так вот, о Вайолет. До неё в моем цветнике мелькнули Мэриголд и Лили, но то были встречи-однодневки, быстро завяли, быстро опали. То ли дело Вайолет Гордон... Розы — красные, фиалки — синие, а я — маньяк-садовник. Элис называл ее Violence — жестокость, хотя кто бы говорил — Тарантул! От того, что он произносил на французский манер — Виоланс — оно не становилось менее жестоким. Но на этот раз он лишь немного преувеличивал, Ви была не чета мягким и пушистым девчонкам, к которым я привык. Высокая, длинные прямые волосы, почти черные, потёртая косуха, кровавая помада. И огромный ревущий байк. Жестокая не жестокая, но элемент брутальности в её отношении ко мне определенно присутствовал. Да и не только ко мне. Вайолет тоже была новичком, она пришла даже позднее меня, и об этом никто не вспоминал. Казалось, что её железная рука держала за яйца все мужское население Лэнга давным-давно. Её боялись, по ней сохли, а выбрала она почему-то меня.
Может, я показался ей наиболее безобидным? Теперь, зная Ви получше, скажу "да". Она тащилась от послушных собачек, приносящих тапочки. Да, она поставила на свой счастливый номер, только на этот раз он её подвел.
После пятого свидания с Ви я прилетел как на крыльях. Она не подпускала меня к себе, максимум — обнять за талию, когда мы ехали на мотоцикле, но сегодня поцеловала! Укусила за губу до крови. А потом толкнула так, что я чуть не снёс боковое зеркало, но это был её стиль.
Когда я вернулся, Элис не спал. Он подождал, пока я раскидаю верхнюю одежду и упаду, потом достал салфетку и осторожно промокнул мне лицо.
— Эта помада тебе не идёт. Слишком похожа на кровь.
Я послушно дал вытереть следы дикарских заигрываний Вайолет. Чувство юмора? Кто знает. Всего лишь одна из неестественных мелочей и элементов поведения, упоминаемых мной. Это не значило ровным счетом ничего, и я порой уже забывал, что другие об этом не знают. А может, мне постепенно становилось наплевать на других — пока не появилась Ви.
— Элис, она просто супер. Я и не знал, что так бывает... блин, мы ТАК целовались! Она сама залезла языком мне в рот.
— Это мы уже выяснили. Не возражаешь, если я повторюсь?
— Насчет чего?
— Она внутри чёрная, Риз. Чёрная, как грязь. Розалин Бэнкс в сравнении с ней овечка, а эта злыдня тебя высосет и выбросит.
Был бы это другой, я заподозрил бы зависть, ревность или ещё что. Но это был Элис. Тарантул, чужой, как марсианский лёд. Против него не срабатывали обычные человеческие импульсы, я не мог ни обижаться, ни злиться. Да и позволить себе этого тоже не мог.
— Элис, не начинай. Я счастлив, тебе это не по душе?
— Я не рад за тебя, всё будет хуже, чем ты можешь себе представить. Этого мне совсем не хочется.
— Слава Богу, что моя судьба ещё в моих руках.
— Сильно сомневаюсь.
Это точно. Вайолет, что называется, веревки из меня вила, я это понимал, но ничего не мог сделать. Счастливые вечера стали чередоваться с истериками и шумными разборками, всплесками ревности и подчеркнутой холодности, все чаще я приходил домой и просто отворачивался к стене. Один раз, когда я сделал это, Элис сказал:
— А знаешь, я за две секунды могу сделать так, что весь университет будет считать нас парочкой.
Я даже не сразу въехал, такой нейтральный был у него голос.
— Что?
— Что мы трахаемся, если тебе так понятнее, — объяснил он терпеливо. — Как думаешь, как отреагирует Виоланс?
От такого невиданного коварства я потерял дар речи и сразу передумал спать.
— Ты этого не сделаешь!
— Что мне помешает?
— Элис, ты что, способен за секунду испортить мне репутацию за полгода до выпуска? Я не верю. Ты ведь мне не враг.
— Ты сам себе враг, — ответил он спокойно. — Мне тебя очень жалко.
Я услышал в своём голосе почти умоляющие нотки. Черт, он способен на это! Для него само понятие репутации пустой звук, а я всё ещё был достаточно другой. Достаточно, чтобы испугать меня этим. Я вдруг за секунду все вспомнил: как он сплетал пальцы с моими на лекциях, наблюдая, как бегает мой карандаш; как ни с того ни с сего прижимался к моей шее, чтобы послушать пульс, когда ему становилось скучно. Как ронял голову ко мне на колени, когда уставал. Как смотрел на всех, кто заговаривал со мной... Да, разница между тем, что это было, и тем, как это выглядело, была шире Большого Каньона, но известно это только мне. Идиот, я посмел забыть в каком мире живу, и теперь это выйдет мне боком.
— Элис, скажи, что не сделаешь этого. Скажи, я не отстану!
Он слушал меня, склонив голову, и передо мной пробегало то человеческое, что в нем было. Не врождённое — приобретённое, ведь когда растёшь среди людей, то, не думая, берёшь от них все, учишься, развиваешься, адаптируешься. То человеческое, что я обнаруживал в Элисе, никак не делало людям чести.
— Элис... — Я подергал его за рукав, потом ткнулся лбом в плечо. — Я люблю её, пойми. Знаю, что не понимаешь, но постарайся, ради меня. Ведь если она бросит меня, мне будет гораздо хреновее, чем иногда бывает сейчас. Ты же не хочешь, чтобы мне было плохо, правда?
— Я понимаю побольше, чем ты. Разрыв ведь всё равно неизбежен, ты обречён, и в глубине души это знаешь. И боишься, что будешь переживать слишком сильно, потому что слишком сильно её... к ней... в общем, называй, как хочешь.
— Я женюсь на ней, — выпалил я беспомощно, и Элис рассмеялся. Так чисто и остро, как разбившийся лед.
— Боже, чем ты думаешь? Ты и Виоланс? Мистер и миссис Риз? Я лучше сам тебя убью, это будет быстрее и гуманнее.
— Надеюсь, ты шутишь?
— Надейся.
* * *
Меня Элис пожалел, но вот Вайолет на это рассчитывать не могла.
Она не общалась со мной неделю, я весь извёлся, но вдруг позвонила. Я чувствовал себя так, будто меня наконец вытащили из полыньи и дали спирта.
Излишне говорить, что вечером я собирался как на собственную свадьбу. Элис стоял у двери и раскусывал рафаэлло с тихим треском, как всегда молча наблюдая за мной, пока я не остался доволен своим видом. Кроме содержимого карманов...
— Одолжи мне двадцатку, — попросил я.
— Это незачем.
— Почему?
— Потому что ты никуда не идёшь.
Я медленно подошел к двери, но он и не подумал отойти, просто смотрел на меня, разгрызая очередной кокосовый шарик.
— То есть?
— Какое слово тебе не понятно, Риз?
Я потянулся к ручке двери, и тут Элис оттолкнул меня, с лёгкостью, будто мне было лет шесть. Я упрямо дёрнулся снова, но он повторил это сильнее, даже не выпустив из рук коробки.
— Я могу продолжать так до самого утра, — произнес он вполголоса и облокотился о дверь.
Во мне вскипела злость, то поднимаясь, то опадая, как огненная пена. Элис не шутил, насколько я его знал. У него было чувство юмора, хоть и своеобразное, но оно тут ни при чём.
— Элис, — сказал я, стараясь держать себя в руках, — уймись. Я тебе не принадлежу.
— И жаль, — ответил он хладнокровно. — Тогда я смог бы удержать тебя словом, и не пришлось бы делать это силой.
Я решительно сделал несколько шагов, но не успел оглянуться, как улетел до самой кровати. Ничего не оставалось, как сесть на неё, вцепившись в спинку. Пальцы от напряжения побелели и дрожали.
— Чего ты добиваешься?
— Спасаю человеческую жизнь, ОК?
— Мою?
— А ты эгоист, — Элис скрестил руки на груди, обнимая коробку и слегка покачиваясь. — Жизнь, Риз, подумай. Ты останешься дома, и кто-то будет жить. Может, и ты. Разве этого мало?
— Это бред.
— Успокойся, Риз. Съешь конфетку.
Его тон взбесил меня окончательно. Мне не нужно было так злиться, но одна мысль о том, что Ви не дождется меня, уйдет и больше НИКОГДА не позвонит, была невыносима до слез, до тьмы в голове. Я рванул к двери.
Будто в рапиде, Элис поставил на тумбочку коробку, встретил меня, развернул силой моего же движения и припечатал о дверь.
* * *
Я очнулся, была суббота, около полудня. На столе из рафаэллин было выложено слово "sorry" — не в зеркальном отображении, в нормальном, — видно, что старался. Элис еще спал, но предварительно положил мне на лоб лед, поэтому из зеркала на меня смотрел все еще я, а не Франкенштейн. Но это беспокоило меньше всего. Телефон Ви не отвечал, видно, она занесла меня в "черный список".
Шатаясь, я вышел в холл и наткнулся на нескольких человек из моей группы. Они были очень рады меня видеть, потому что я оказался не в курсе. Заинтересованное лицо плюс благодарный слушатель...
Из всего я понял, что Вайолет и её дружки решили устроить мне "экзамен на Тарзана". Легендарная забава для байкеров и торчков. За городом шла старая канатная дорога, несколько висячих сидений всё ещё не сняли, и крутые местные ребята практиковали здесь экзамен на Тарзана. Он заключался в том, чтобы найти старую машину, разогнаться, влезть на крышу и отправить её под откос, зависнув перед этим на одной из "качелей". Говорили, что несколько человек с успехом сдали этот экзамен, но никто не знал их имён. Говорили и другое, во что верилось охотнее...
Когда я не пришел, Вайолет очень разозлилась и по-быстрому нашла мне замену, благо было из кого выбирать. Но Стьюи Ли! Этого парня я знал, он хоть и умник, но не ботаник, да и человек в общем-то неплохой. Я только не подозревал, что он тоже влюблён в Ви. Это казалось абсурдом — Ви и Стьюи! Как она могла!
Да на себя-то посмотри...
В общем, по концовке на холм явились все, кроме... самой Вайолет. Она просто куда-то исчезла. Никто не мог ей дозвониться, не мог ее найти, а без нее затея потеряла смысл. Все были разочарованы, и больше всех Стьюи Ли — тем, что не получилось доказать богине свою крутизну. Но он не сдрейфил прийти, пожертвовал машину и этим уже был крут, так что несостоявшийся экзамен не помешал честной компании достать пива и устроить небольшой гужбан под покровом ночи.
Вайолет так и не явилась. Насколько было известно, до сих пор.
Я вернулся в комнату, у меня кружилась голова. Я не мог поверить, что Ви чуть не угробила меня, чтобы развлечь своих поганых дружков, но верил. И не потому что слепо доверял чужим словам. Я знал Ви. Violence. Жестокость. Она вполне на это способна. И что хуже всего, я бы согласился без раздумий...
Элис до самого вечера не проронил ни слова. Лишь однажды я подошел, демонстративно запустил руку в его коробку с рафаэлло и выгреб половину, но его приглушенный взгляд был невинен и спокоен. Он даже улыбался, как потусторонняя Джоконда, уверенная в своей правоте. Мадонна из ада: хоть и мадонна, но всё же из ада.
И всё равно я не мог злиться, потому что вышло по его. Я должен был погибнуть, в результате не пострадал никто, и чья была заслуга? Чья?
— Откуда ты знал? — спросил я наконец.
— Я говорил тебе, что вижу Виоланс внутри. Там одна грязь. Не ты, так другой, только до других мне дела нет, а до тебя есть.
— А Стьюи Ли?
— Это случайность.
— Значит, когда ты говорил, что я спасу жизнь, то имел в виду не его? А кого, меня?
Элис явно не хотел разговаривать, я чувствовал. И это очень настораживало.
— Не переживай, больше у Виоланс Гордон не будет возможности убить тебя.
Я замер на полпути к своей кровати.
— Что, Элис?..
— Ничего. Отдыхай, у тебя почти сотрясение мозга.
— Подожди...
Головокружение усилилось.
— Ты не мог говорить обо мне, потому что не отпустил бы меня в любом случае. Тогда о ком? О Вайолет, да? Ее жизнь?
— Какой ты умный, Риз, — произнес Элис почти шепотом. — Ты и правда мог спасти её жизнь, если бы остался дома... добровольно.
— Элис...
— Но ты так спешил умереть. Так сопротивлялся. Эта ночь прошла, но в каждую последующую ты бросился бы не раздумывая... А я ведь не всегда смогу остановить тебя.
— Элис, что ты сделал?..
— Я только поговорил с ней.
— ПОГОВОРИЛ?..
— Может, чересчур ВНЯТНО, но она тебя больше не побеспокоит. Даже если выживет. Возможно, она никого уже не побеспокоит.
— Выживет?..
Мой телефон зазвонил. К черту телефон, я и так знал, что сейчас услышу.
Я пошатнулся, и он попытался удержать меня, тогда я размахнулся и врезал ему. Мне казалось, что очень сильно, но Элис даже не повернул головы, и тогда я врезал еще раз и еще. Такое впечатление, что я бью самого себя — мне становилось все хуже, в голове забили огненные колокола, мир исказился, лицо Элиса поплыло бледным восковым пятном.
— Мне больно, — сказал он почти жалобно. — Перестань.
— А то что, Тарантул? Со мной ты тоже ПОГОВОРИШЬ?! Рано или поздно? Когда я сделаю что-то не так?!
Он уронил меня на кровать, почти швырнул, но какая-то пружина во мне не хотела послабления, я все еще пытался освободиться и встать, пока внезапно не ушли последние силы. Когда я перестал дергаться, боль в голове приутихла, однако другая, помнящая лицо Ви, тут же воспрянула с новой силой.
— Зачем ты так говоришь, Риз...
Элис все еще висел надо мной, на его скуле отпечаталось яркое красное пятно. Я не мог его видеть, попытался закрыть лицо руками, но он не давал, держал как в тисках.
— Ненавидишь меня, да? — Я отворачивался, он с силой повернул мое лицо к себе, его ладони прожигали виски ледяным огнем до самого мозга. — Ненавидишь, Риз? Отвечай!
— Нет, — сказал я наконец.
Он сразу отпустил меня, отодвинулся и отвернулся сам. Я приподнялся, несмотря на небольшое головокружение, но не знал, что делать дальше. Я не мог никуда уйти, ничего предпринять, никому помочь. Только попытаться разобраться в том, что произошло, хоть немножко.
— Как думаешь, сколько времени можно прожить в одиночестве и остаться при мозгах? — спросил он вдруг, не поворачиваясь.
— Не знаю. Недолго.
— Боюсь, что так...
— Ты живёшь среди людей, — произнес я и тут же понял, как глупо это звучит.
— Риз, — он повернулся, но не поднимал глаз, — ты и представить себе не можешь, что такое не знать, зачем живёшь и где.
— Никто этого не знает. Все остальные...
— Я не ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ. Я не знаю, кто я, что я, но я не все, и тебе это известно. И ты не представляешь, что это такое — жить и бояться НИКОГДА не узнать. Прожить жизнь, умереть и так и не понять, что это было — ошибка, просчет, путаница какая-то. Каждый раз я подхожу к зеркалу и жду, что в какой-то момент моя рука провалится, и я войду туда, а из него выйдет кто-то, чьё место здесь. Ему там так же плохо, как мне здесь, но однажды мы вернёмся. И всё станет на свои места. Глупо, да? Вам легче потому, что вас много, вы все одинаковы и только постоянно перекидываете эту мысль друг другу — мол, если все другие не знают, зачем живут, почему я должен знать? Но я же не другие, я один, я должен знать. Это должно иметь смысл. Но не знаю, и поэтому мне очень страшно.
— Поэтому ты решил, что можно убивать? — сказал я еле слышно.
— Нет. Я просто не чувствую, что нельзя.
Он вздохнул и добавил:
— Когда я был младше, убивал чаще.
Колокола в голове возобновили гул, тихо, но ощутимо. Сотрясение и стресс не терпят вертикальных положений, так что обморок был бы сейчас как нельзя кстати. Раз — и спишь. Не думаешь, не видишь, не чувствуешь.
— А как же я? Я же другой.
Элис медленно поднимал глаза. Мне не хотелось видеть, какого цвета слёзы застилают эту запёкшуюся тьму, но отвернуться я уже не мог. С этим пора было покончить.
— В том-то и дело. Да, не всё, что случалось с другими до тебя, до университета, раньше — случайность, но по большинству они просто не могли вытерпеть. Не выдерживали, не могли привыкнуть. Не хотели.
— А я, значит, смог.
— Ты первый и единственный другой. Как я могу причинить тебе вред? Ведь у меня есть только ты. А ты делаешь мне так больно.
Элис смотрел на меня в упор. Сначала взгляд не был вполне сфокусирован, угол и направление каждую секунду неуловимо менялись, красно-багровые блики сбивались взмахами ресниц. Но потом всё выровнялось, как выравнивается пламя, когда утихает ветер — он перестал мигать и открылся. Что-то могильно-холодное, запредельно страшное коснулось моего сердца, прошило ледяной иглой и протянуло длинную нитку, заставив его на миг затихнуть. Лишь на миг.
Я увидел. Увидел его. Увидел его всего. И выжил.
Я смотрел уже долго и постепенно привыкал к мысли, что сегодня, скорее всего, не умру. Может, у меня уже иммунитет, или что-то вроде того, но дело не только в этом. Он действительно не хочет моей смерти, потому что впервые не один, и это ему так нравится.
Я упрямо не отводил глаз, и — тоже впервые — он сам не выдержал взгляда, прижал ладони к лицу и свернулся, будто собрался сделать кувырок вперед. Поза казалась непривычной для его тела, будто раньше он не прятался, не прятал глаз ни от кого. Исходя из фактов, это можно понять.
— Это всегда было очень легко, — заговорил он. — С самого детства я знал, что должен защищаться от монстров, иначе нельзя.
— Монстров?
— Да... от других, от остальных. В детстве ведь все обиды кажутся вескими. Тем более — в приюте. Это могли быть мелочи, бытовые разборки, самые ничтожные... Потом... монстры...
— Можешь уже называть их людьми.
— ...Люди стали как-то чувствовать, что ли, опасность... может, во мне это выросло... в общем, они просто перестали давать повод. Они быстро все понимают, на подсознательном уровне, но это уже что-то. Они не приближаются, избегают контакта любой ценой, изолируют всеми возможными способами, и со стороны это выглядит так, будто я сам не хочу общаться. Я не хочу, это правда. Но если бы даже хотел, мне бы такой возможности не дали.
— Элис, ты просто сказка. Еще кого-то осуждаешь за то, что они хотят жить. Никому не нужен ядовитый паук за пазухой, ведь как знать, что его рассердит — температура на градус выше или слишком резкие шаги... или неправильные мысли... Единственно выигрышное решение — держаться от него подальше.
— Это означает, что ты уйдёшь теперь? — спросил он просто.
Я промолчал. Не потому что боялся, хотя, может, и следовало бы. Мне некуда было идти — после семи месяцев в одной норе с Тарантулом никто меня и на порог не пустит, а на квартиру или гостиницу денег нет. К тому же я и не хотел уходить. Мне было всё ещё горько и больно, только Ви не была единственной причиной этой боли — никогда не была.
— За время, что ты здесь живёшь, я еще никого не убил, — это прозвучало почти безнадежно.
— Тогда ты говорил, что я спасу жизнь, если останусь дома. Теперь говоришь, что я могу спасти много жизней, если не уйду. Похоже на шантаж, Элис. Что же, если я тебя брошу, меня до конца жизни будет мучить совесть?
— А будет?
— Вполне возможно.
Это было сказано уже миролюбиво. Дело было не в гражданском долге, я не знал людей, которые погибли раньше, и не буду знать тех, кто погибнет потом. И совесть меня не замучает. Просто, как уже было сказано, я не хотел уходить, и причины могли быть разными: от самой мелкой — я чувствовал себя особенным, не монстром, не другим... до самой правдивой — это же Элис. Пусть даже и Тарантул. Одного среди монстров — я не мог его бросить, вот и все.
Я прилёг рядом, наконец-то, но это был не обморок, — скорее засыпание. Кажется, при сотрясениях нельзя спать?
— Что дальше, Элис?
Он повернулся ко мне, в нем чувствовалась успокоение, которое не могло не успокаивать и меня. Я отвел прядь с его лба кончиком пальца, и он потянулся за движением, полуприкрыв глаза.
— Я всё понимаю. Это не продлится вечно, даже если я так хочу. Скоро выпуск, и ты исчезнешь, но если есть ты, значит, возможен и кто-то ещё. Ваш чёртов мир постоянно живёт чёртовой надеждой, и раз я здесь, у меня нет выбора, придется тоже ею жить. Я долго жил без неё.
— С ней легче.
Элис положил голову мне на грудь, как обычно — он давно уже не спрашивал на это разрешения.
— Она не умерла, — прошептал он, когда свет погас, и все звуки угасли, кроме биения моего сердца.
— Нет?
— Нет.
Слушать сердце как плеер — что-то в этом есть. Надо же, сердце бьется 24 часа в сутки, не останавливаясь, и никому до этого нет дела, хотя звуки эти драгоценны. Они отмеривают жизнь, тик-так, пока не кончится завод или пружина не лопнет. Тик за таком, шаг за шагом, так тихими шагами жизнь идёт все ближе к недописанной странице... Пусть хоть сейчас они до единого удара достанутся кому-то, а не этой пустой комнате. Пусть даже этой ночью один из ударов станет последним.
Холодные руки обняли меня за шею.
— Теперь ты не уйдешь?
— Подумаю.
* * *
Я вовсе не был уверен, что проснусь.
Утром несколько рафаэллин оказались съедены, остались только буквы SO, а рядом с ними — знак вопроса. Знак вопроса я съел, а из S сделал K и поставил ее после О.
Я бы написал что-то другое, но оно было длиннее, а конфеты закончились.
Вайолет Гордон действительно не умерла. Тем вечером она долго шаталась по району, потом наелась колес, запивая их виски, и одна вернулась на холм с твердым желанием сдать экзамен на Тарзана. Шансов у нее было ноль, но к счастью Вайолет просто свалилась с мотоцикла, как только попыталась стать на сиденье. Тот на полной скорости улетел с обрыва и благополучно сгорел, а Ви отделалась промыванием желудка, синяками, переломом руки и нескольких ребер да двухдневной комой.
Она очень хотела мне что-то сказать. Но я не хотел слушать, поэтому в больницу взял с собой Элиса, а при его виде у Вайолет началась истерика. И нам пришлось уйти, что нас всех устроило.
Её вообще навестило удивительно мало людей из свиты, исключая Стьюи Ли, который оттуда не вылезал. Бедный мальчик, может, с ним стоило поговорить?..
Не ПОГОВОРИТЬ. Поговорить. Просто.
На бал я пошел с девчонкой-цветком по имени Лайлек Фитц. То, что именно она предложила мне это, удивляло само по себе — не столько из-за ее цветочного имени, сколько потому, что мы никогда не замечали друг друга. Ну, насколько меня вообще можно было не замечать. Однако же разгадка была проста как все гениальное, да и Лайлек не особенно скрывала свою цель. Репутация Элиса не могла не повлиять на мою, я стал легендой за компанию, переплюнув рекорд проживания в 217 без морально-материального ущерба. Риз Всемогущий собственной персоной. Таким образом Лайлек просто хотела приобщиться к истории, и у меня не было ни повода, ни желания отказать ей, тем более что других кандидаток в мои спутницы не наблюдалось. Я устал от Виоланс. Я устал от женщин-цветков, что бы там ни говорило пророчество. Раз — я решил завязать с цветами, и два — забыть о дурацких предсказаниях. Колледж был позади, а что там впереди, не способен рассказать даже самый точный хрустальный шар на свете.
Элис на бал не пошел, его эта человеческая комедия вовсе не развлекала. Веселясь и напиваясь пуншем, я пытался найти в себе ростки вины за то, что он где-то один и совсем скоро мы расстанемся навсегда. Но не находил. Может, потому что он всегда был один, а может, причина была другая.
Так мы и расстались — никак, будто ничего не произошло. Я попросил его не убивать без серьезных оснований, но он только дернул плечами и отвернулся к стене. Когда приехало такси и я вернулся за вещами, он все так же лежал, подтянув колени к груди, и не шевелился. Я оставил на его кровати коробку с рафаэлло, повесил на стул свой кожаный пиджак и ушёл. Боялся ли я в тот момент за свою жизнь? Боялся ли, что не дойду до порога и упаду с сердечным приступом, разорвавшейся аневризмой, инфарктом или под чем там ещё скрывается мгновенная смерть? Не знаю, боялся ли, но ждал. И ничего тут не поделаешь.
Я выжил и в третий раз.
Вышеупомянутая причина дала о себе знать довольно скоро. Поначалу мне просто некогда было думать ни о чем постороннем — я долго искал подходящее жильё, кочуя из одной комнаты в другую, потом постоянную работу, пока перебивался то там то сям... А когда все наладилось, я лег на свою новую кровать в своей новой квартире, завёл часы, чтобы завтра не опоздать на свою новую работу, вот тут-то все на меня и обвалилось. Оказывается, я попросту не допускал, что больше никогда его не увижу, все мое естество автоматически отбрасывало эту мысль как вредную и невыносимую. Но сейчас, расслабившись, я впервые за полгода подумал об этом, и мне стало плохо. Так плохо, как бывает только при потере.
Я не вполне понимал причину этому. Зачем я был ему нужен — понятно, но он-то мне зачем? Нас объединяли только номер комнаты и рафаэлло, и лишь желание выжить заставляло держаться друг друга. Но если так — то каким образом эта тоска так быстро погребла под собой всю радость и удовлетворение от достигнутого? Откуда у нее столько власти? Кто питает её силой? Кто, кроме меня самого? Я быстро устал вытирать текущие слёзы и не мог заснуть почти до рассвета, а когда засыпал, слышал стук своего сердца. Звуки рассыпались по комнате, как бисер, и некому было собирать его — от этого они закатывались в щели и таяли там по одной, отзываясь тонко, будто лопнувшие струны. Впервые в жизни мне не снилось ничего, и это было очень, очень страшно.
Первый день прошел неплохо, но усталость сказывалась, поэтому с непривычки я едва дополз до дома. Внизу меня перехватил хозяин дома, я видел его впервые, потому что имел дело с его женой. Он посетовал, что раньше нам не довелось познакомиться, спросил, все ли в порядке, и сообщил, что двое других постояльцев меня не побеспокоят. Тот, что справа, вообще редко показывается, с ним никаких хлопот. Ту, что слева, старик назвал распроклятой китаёзой, но это не означало, что он к ней в претензии — просто так он называл всех азиатов, коренных американцев и даже некоторых латиноамериканцев, чему вообще не было никакого объяснения.
Я терпеливо выслушал всё это, греясь мыслями о тёплом душе и постели. Но этим мечтам не суждено было сбыться так скоро.
Стоило мне закрыть за собой дверь, как в неё постучали. Собрав нервы в кулак, я рывком распахнул её.
— Звезду с неба не хочешь? — спросил Тарантул.
Звезду?... с неба?... Это было чувство из детства, то самое, известное каждому. Когда теряешь нечто, имеющее значение только для тебя, какую-то безделушку, марку или бейсбольную карточку, сглаженное морем стеклышко, перо канарейки или ещё что-то... и смотреть-то не на что, и никто тебя не понимает. Но вдруг, когда надежды уже нет, оно появляется, будто по волшебству — да это и есть волшебство. Настоящее. Неподдельное. То самое, которое заново рождает вкус к жизни. Ведь чем взрослее становишься, тем чаще умирает этот вкус, и тем реже, к сожалению, находятся потери.
Мы обнялись, и это объятие было скорее похоже на прощальное, которого у нас не было. Когда никто не хочет отпустить первым. Но оно таковым не являлось, в этом я почему-то не сомневался.
На нем оказался мой кожаный пиджак, и это было как обнимать самого себя.
— Как ты здесь оказался? — спросил я, только мы отстранились, не размыкая рук.
— Квартира справа моя, — ответил Элис, будто это все объясняло. И, честно говоря, объяснений и быть не могло. — Я полгода тебя ждал... иногда думал, что ты уже не придёшь. Ты же не обещал.
Тонкие пальцы гладили мне шею, ухо, волосы на затылке, и я гладил в ответ, не задумываясь, что... да просто — не задумываясь.
— Мне показалось, что обещал.
— А я вот никого не убил пока, честное слово, — произнес он тихо, голос зашуршал, как паучьи лапки. — Не веришь?
— Значит, мы оба сдержали обещание. Но... что там насчёт звезды, я не понял?
Элис посторонился, и из-за угла выглянула девушка. Примерно его роста, в укороченных брючках лимонного цвета и фиолетовой футболке, в рисунке которой угадывался взрыв Сверхновой. Черные волосы, гладкие и блестящие, были заколоты у висков серебристыми заколками, а из пучка на макушке торчала длинная серебристая же шпилька со звёздочкой на конце.
— Так что насчет звезды, Рису? — повторила она с акцентом.
Я узнал Хоши Риоко еще до того, как она обняла меня и прошептала на ухо: "...говорила же — ты нас полюбишь...". Она могла и не повторять этого, я все равно бы её узнал.
Элис слегка улыбался за её плечом, и в его улыбке не было ничего зловещего. Ни раздражения, как с Розалин, ни ненависти, как с Ви, ни напряжения, как с остальными. Это было другое, подарок, сделанный собственными руками, а значит, мне можно не опасаться. Ни за себя, ни за неё. Тогда я обнял Хоши в ответ, подхватил, приподнял над полом — она была такой же лёгкой, как я помнил.
То была строчка из какого-то хайку, игра словами — по-японски "хоши" означало и "звезда", и "хотеть". Я и раньше подозревал, что цветы ни при чем, как и Эстелла Редклифф-Чейз, мир её праху. У меня всегда была своя звезда, а Элис просто её нашел. Они оба нашли меня по большому счету, и на данный момент я не смел желать большего.
Наши квартиры когда-то сообщались дверями, сейчас заколоченными и упрятанными за мебелью. Не сразу, через время, но мы их все открыли.
* * *
Иногда я вспоминаю, как когда-то, в другой жизни, он часто всматривался в зеркальное отражение, надеясь увидеть. Нет, не параллельный мир, не просто отражение нашего с небольшими изменениями, где можно встретить второго Риза и вторую миссис Франчи, где во втором Нью-Йорке на втором Бродвее всё ещё идут вторые "Кошки". Нет, это был бы совсем иной мир, чужой и чуждый, где людям нечего делать. И если Элис прав, то он уйдет туда, а сюда на его место не придет никто.
Совершенно случайно я заметил, что в его (нашей) новой квартире нет больших зеркал. Ни одного.
* * *
энд
Что на этом свете сломано — на том станет целым.
Милорад Павич
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
