Колодец и Омут

Это был правильный вопрос. Он был рядом уже через долю секунды черной искрой и стиснул меня так, что я охнул.

— Вот это всегда пугает, — сказал он мне на ухо. — Что когда-нибудь обниму тебя так, как хочу, — и сломаю.

— Мой отец боксер, Фай. Меня так просто не покалечить.

Какое-то время мы просто стояли так — я закрыл глаза, Фиори дышал мне в шею, и Колодец в кои-то веки казался самым желанным местом на земле и за ее пределами.

— Я кое-что тебе принес.

Нехотя Фиори разомкнул объятие, словно руки его не слушались. Потом поцеловал меня в щеку холодными губами, обнял снова и наконец отступил. Не будь у нас лимита времени, мы бы простояли так очень долго, и я не был уверен, что так уж против.

Мы сели рядом с костром, чтобы распотрошить мою сумку. Фиори сграбастал ее к себе, как ребенок, дорвавшийся до мешка Санта-Клауса. Его глаза теперь горели совсем по-другому. И я был счастлив это видеть, хотя вся моя сущность выражала бурю сожаления по поводу расстояния между нами, пусть оно и было минимальным.

Наслаждение подарками было таким же ритуалом, как для меня — их приготовление. Фиори вынимал их по одному, раскладывал и в порядке очереди уделял каждому внимание. От этого мне хотелось смеяться и плакать одновременно.

В этот раз подсолнухи просто снесли ему крышу. Он забыл про все остальное, гладя кончиками пальцев ярко-желтые лепестки, а я кусал губы, чтобы не разреветься, как будто мне два года. Именно так я хотел бы заплакать, если бы позволил себе это — навзрыд, безо всяких тормозящих факторов, долго и от души. И потом утешиться на руках того, кто меня любит. Иногда я жалею, что мне уже не два и я не девчонка, которым простительны слезы и сопли. Это довольно частое в последнее время "иногда".

Следом Фиори достал флакончик духов Грейс. От пламени костра одна сторона его лица стала золотой, а другая серебряной, будто какая-то древняя маска.

— Как она?

— Неплохо, — пожал я плечами. — Передавала тебе привет.

— Но и не хорошо?

— Меня предупреждали, что так и будет. Но если учитывать все, что произошло... в целом неплохо.

Он вздохнул, медленно откладывая флакончик. Развивать эту тему в первую очередь не хотел я. Все равно ничего не изменишь, что зря слезы лить.

Я надел ему на руку браслет, и Фиори тут же забыл о Грейс. Его тонкие пальцы долго перебирали неотшлифованные камни, и я подумал о четках. На будущее. Все равно ничего из принесенного мной в Колодец долго не хранится — но по крайней мере поиграет, пока я здесь, и какое-то время после. Хуже всего хранились книги и газеты — исчезали буквально за минуты. И я их не носил. Зато пересказывал ему все новости устно. Фиори расспрашивал меня в самых мелких подробностях о том, кто женился, развелся и родился, о звездах и политиках и о ситуации в мире вообще. Самому мне до этого дела не было, но... Это мир, который он никогда больше не увидит, напоминал я себе всякий раз, засыпая на новостях. Срабатывало. Скоро я стал запоминать гораздо больше и качественнее, что приводило Фиори в восторг.

— По идее я должен был возненавидеть янтарь, — сказал он задумчиво, разглядывая браслет. Слова не были укором, но мне поплохело. Я даже смотреть не хотел на то, что висело на его шее. То, что я сам на него надел. — Но нет.

— Как и меня?

— Не говори ерунды, тебя я и не думал ненавидеть... А янтарь напоминает солнце. Знаешь, люди так любят всякие ценности, но на свете есть только три стоящих камня — янтарь, обсидиан и лунный камень. Иногда я скучаю по луне.

— Мне кажется, я видел здесь луну в прошлый раз.

— Да, она заглядывает — но не чаще, чем ты. — Он оживился. — Принесешь мне лунный камень в следующий раз?

— Все, что пожелаешь.

Он благодарно потерся щекой о мое плечо и продолжил. Следующими на очереди были палочка корицы и саше с лавандой. Фиори вдыхал аромат то одного, то другого, пока даже у меня голова не заболела.

— Говорят, чтобы запахи не смешивались, надо нюхать кофе, — сказал я. — Так в парфюмерных магазинах делают.

— Кофе! — обрадовался он. — О, Мэтт, вот чего я хотел бы.

Я и сам подумал, что почему-то никогда не приносил ему кофе. Есть и пить здесь было нельзя, но нюхать никем не возбранялось.

— Тебе зерна или заварить стаканчик?

— И то и другое. Или нет — лучше сначала зерна. А потом стаканчик, чтоб не сразу.

— Идет.

Сумка опустела, и он протянул мне руку.

— Пойдем погуляем.

Гулять по Колодцу с Фиори было делом абсолютно безопасным. Вокруг колебалась тьма; то тут то там из нее то выныривало нечто движущееся, то показывалось нечто неодушевленное (в чем тоже не было никакой гарантии). Он держал меня за руку, время от времени сжимая пальцы, словно хотел удостовериться в моей реальности.

Лабиринт я уже видел, хотя мы в него и не входили. Не слишком высокий, идеально вылизанный, словно над ним трудился сам Эдвард-руки-ножницы, и более уместный где-то в частном парке. Выглядел он безопасно, это раз. В Колодце нет безопасных вещей, это два. Хотя рядом был Фиори, и я предпочитал доверять ему, не имея на то никаких прав.

Но несмотря на это все, я боялся — это три. Лабиринт внушал страх. Если подумать, страх здесь вызывало все, кроме Фиори — и то не всякий бы разделил мое мнение.

— Фай, — попросил я все-таки, — может, вернемся к костру?

Он понял и улыбнулся.

— Когда-нибудь мы сходим туда, и ты увидишь, что нет ничего страшного.

Я кивнул, хотя и не думал соглашаться.

У костра он обнял меня, положив голову на плечо, а я зарылся пальцами в его серебряные волосы, они были мягкими и чисто вымытыми, как в день его заточения. Я целовал его в лоб время от времени, а потом просто прижался губами, и мы сидели так долго. В Колодце нет времени, но увы, за его пределами есть.

— О, — вспомнил я вдруг, дернувшись, и Фиори издал вздох неудовольствия. Стараясь не сильно тревожить наши объятия, я потянул ткань с шеи, но как только она коснулась его щеки, вздох превратился в стон с совсем другой окраской.

— Мэтт, Мэтт... вот это красотища! Просто потрясающе...

Шутя я бросил ткань ему на лицо, и он прижал ее ладонями, наслаждаясь непередаваемой текстурой. Потом отстранил, любуясь цветом, и пропустил между пальцами так медленно, как мог. Узнав природу Колодца, я часто задумывался о том, почему Фиори выбрал черную одежду, когда шел сюда. Это было совсем нелогично. Он мог надеть что угодно, хоть гавайские цветы, хоть японское кимоно, но предпочел черное.

— Обожаю тебя, — сказал он сквозь ткань и положил голову мне на колени, пока я, едва касаясь, водил ногтем по его лицу сквозь фуксиевую дымку. От того, как всякий раз дрожали его ресницы и дергались уголки рта, мне снова захотелось рыдать, но я уже привык к этому чувству. Он должен ненавидеть меня, а не обожать. Я должен ненавидеть его. И тому и другому было вполне адекватное объяснение, просто оно мне не нравилось.

— В следующий раз я принесу тебе мех. У Грейс есть что-то вроде лисьего хвоста.

— Жаль, что ты не можешь взять кошку, — вздохнул он, отбросив с лица ткань. Лицо на фуксиевом фоне казалось еще бледнее, чем на черном. Фиори всегда любил кошек, и они липли к нему, как репейник.

— Я могу, но...

— Это сократит время, знаю. Не надо. Оно и так быстро пролетает...

Его голос звучал чуть глуше — это означало только одно. Когда выходит срок, звуки будто гаснут — в тот, первый раз я подумал, что у меня просто уши закладывает. Как стремительно. Как незаметно. Мне казалось, я только пришел.

— Я тебя еще увижу?

— Почему ты спрашиваешь? — удивился я. Всякий раз удивлялся этому вопросу — после всех обещаний и разговоров про следующий раз он все равно спрашивал.

Он привстал, положив руки мне на плечи, поглаживая нервными короткими движениями.

— Я так сильно скучаю по тебе. И боюсь, что однажды ты просто не вернешься.

— Фай, ты же знаешь, что это невозможно.

— Потому что ты ко мне привязан? Но я не могу отпустить тебя, как Грейс, пока я здесь. Здесь я ни на что не способен.

На самом деле я не особо жаждал стать таким, как она. Моя несвобода от Фиори была тяжелой ношей, но посильной, и имела положительные стороны.

— А что, ты бы это сделал? — Пальцами я пошевелил его волосы. — Зная, что после этого я могу никогда не вернуться, как Грейс?

Он помолчал.

— Это все равно невозможно, зачем предполагать.

— А если бы я отпустил тебя — ты отпустил бы меня? Там, снаружи?

На этот раз Фиори молчал дольше. Потом сказал:

— Ты не должен.

— Знаю, — вздохнул я. — Прости.

— И ты меня прости.

Он обхватил меня за шею так, будто мог удержать, и в следующую секунду я сидел у костра один недалеко от обочины шоссе. Часы, оставленные мной снаружи, показывали, что я пробыл в Колодце около двух часов. В первый раз, помню, они остались на моей руке и чуть не взорвались там. Колодец не признает времени. За исключением часов посещений...

Еще несколько минут я приходил в себя — просто сидел, прижав ладони к лицу, и жалел, что я не маленькая девочка. В какой-то степени это тоже было привычно, за столько-то раз. Раскисать не дело. Достаточно с меня тех, первых слез — пусть и без свидетелей, но я-то знал.

* * *

Моя няня Клара совсем не соответствовала привычному образу добрых нянюшек — она была худая как жердь и суровая, как атомный ледокол. Но при тотальной занятости моих родителей пришлось удовлетворяться тем, что есть. Нельзя сказать, что я не любил Клару или боялся ее — или что она не любила меня. Она своеобразно это выражала, а других примеров у меня не было, и в конце концов понятие любви сформировалось в моем сознании именно таким образом и оставалось незыблемым довольно долго. Общение с Кларой не научило меня сгорать от эмоций, как мои сверстники, и дало некоторую холодность, но у меня было достаточно мозгов, чтобы научиться подражать другим. Чтобы не выделяться. Выделяться для подростка подобно смерти, и лишь повзрослев, мы начинаем ценить индивидуальность, но тогда порой уже становится поздно.

Я вырос в потрясающей семье на самом деле. Отец — неоднократный чемпион мира по боксу в тяжелом весе, мать — прима-балерина, гордость школы Джуллиард, всего своего театра и преподавателей. В отличие от многих детей из подобных семей, я оказался ранним ребенком, а не поздним, так что первые десять лет жизни родителей практически не видел. Своим рождением я мог испортить матери всю карьеру, но она была слишком одарена и гениальна, чтобы беременность на первом курсе смогла ей помешать. Это я краем уха слышал время от времени, пока рос. Она, вероятно, даже избавилась бы от меня с радостью, но отец пригрозил, что забьет пуант ей в глотку и заставит танцевать, пока она не сдохнет. Это я тоже слышал краем уха. У мамы были очень густые каштановые волосы, которые она профессионально закалывала в пучок парой шпилек, а еще длинная шея и "неподражаемая грация". Она была необыкновенной красавицей, как говорили все вокруг. Позднее я тоже научился так говорить, но в детстве она меня немного пугала — мама все время думала о своем и тренировалась везде, где находилась, чуть ли не на парковке у супермаркета. Впрочем, она редко посещала супермаркеты и прочие подобные места, для этого была няня Клара. А еще она практически не ела.

Когда я был маленьким, Клара придумала для нас такую игру — я должен был придумывать, на кого или на что похожи окружающие. Я втянулся, и это стало частью моей жизни, теперь при одном взгляде на человека у меня формировался его "второй" образ и оставался таким, пока что-то в этом человеке не менялось. Кличка папы была Баффало, но мне он всегда напоминал медведя гризли, со свирепыми маленькими глазками, треугольной головой и огромными лапами, способными смять мини-вэн в гармошку. Сама Клара походила на чайку, особенно ей шел ее трескучий голос. Как-то мама узнала об этом и спросила, кого мне напоминает она, и я честно ответил: ящерицу. Почему-то она оскорбилась — наверное, ожидала услышать что-то более романтичное типа лебедя. Но она была настоящей ящерицей, вертлявой, гибкой и ни минуты не сидящей на месте. Тогда я еще не умел врать так хорошо, как сейчас.

А еще няня Клара рассказывала мне сказки о чудовищах. Она плевать хотела на всякие развивающие книжки и игры и развивала меня так, как считала нужным. Помалу я начал подозревать, что очень давно в ее жизни случилась какая-то трагедия — ну, может, не трагедия, но что-то, оставившее неизгладимый след. Может, это был и позитивный опыт, не знаю. Может, трагедия была как раз в том, что он остался в прошлом. Сейчас я иногда думаю, как именно я бы вспоминал о Фиори, если бы мне все-таки удалось от него избавиться по-настоящему. Каким этот опыт казался бы мне — приятным воспоминанием или трагедией, определившей всю мою последующую жизнь? В принципе, всегда можно спросить Грейс, но об этом, разумеется, нет и речи.

Так вот, о чудовищах. Я не запомнил, конечно, ни одной истории — чем старше я становился, тем реже Клара говорила о них — видимо, опасалась, что я расскажу родителям, и ее уволят к чертовой матери по всем правилам педагогики. Но мне хорошо запомнилось, как однажды она укладывала меня спать в мой день рожденья — папа прислал мне маленькую копию "феррари", хотя я не сильно интересовался машинами, а мама — костюмчик от какого-то дизайнера, в котором я моментально умер бы от стыда на любой детской площадке. От Клары пахло бренди. Это я вычислил давным-давно, когда забрался в наш домашний бар и перенюхал все бутылки. Несмотря на то, что мне устроили грандиозный праздник и подарки заняли чуть ли не целую комнату, мне почему-то было нерадостно. Тогда я попросил сказку о самом страшном чудовище, и Клара сказала: "Запомни, Мэтью, самые беспощадные монстры — великолепны, и их сердца бьются с нашими в унисон". Я представления не имел, что такое "в унисон", но фраза прозвучала жутко, да так и осталась со мной навеки. Странно, что я вспомнил ее, лишь когда собственной рукой отправил Фиори в Колодец, а не раньше.

Папа был сильным, мама — красивой. Несмотря на различие весовых категорий они смотрелись вместе просто шикарно, прямо Красавица и Зверь. Я же с точки зрения селекции слегка не удался, да еще и пошел в мамину ирландскую родню. В детстве я сам себе напоминал маленького лиса из сказки Экхольма, даже фамилия была подходящая — Ларош. Когда речь заходила о моей внешности или успехах, мама помалкивала, а папа после долгих раздумий говорил: "У него хорошие зубы". Это значило не более того, что родители сэкономили на брекетах, но со временем он произносил эту фразу уже гораздо быстрее и увереннее, так, что я едва не поверил, что это единственное мое положительное качество. К счастью, по мере взросления волосы мои потемнели, плечи раздались, количество веснушек уменьшилось, а девушек — пропорционально увеличилось, и закономерность не заметил бы только полный кретин. Возможно, хорошие зубы тоже внесли свой вклад. А может, то, что британский тип вошел в моду, и многие девчонки из школы считали это мегасексуальным.