Покажите мне другой глобус

Увы, сделать ноги, по большому счёту, так и не получилось. Олежек мотался по Тёмкиной жизненной траектории как привязчивая чёрная кошка. К тому же добрая половина Тёмкиных друзей так или иначе принадлежали к олежековой компашке, пили с ним и всё такое прочее.

Вообще-то, думал Тёмка, у Олежека понты снаружи, а внутри овсяный киселёк. Большинство его деловых партнёров и контрагентов легко ставили его на место — даже Люся, которая, прижившись в его доме, крутила им как хотела. Зато Титель умел заводить людей в непонятное. Тёмку, вроде бы знающего Тителя как облупленного, он умудрялся регулярно впутывать в тёмные, кривые гешефты, причём всё время как-то так выходило, что Костыльков оказывался в чём-то виноват и чем-то обязан. Вот хотя бы с этими деньгами. Костыльков продал маленький земельный участок под Калугой, оставшийся от бабушки. Участок оказался выгодным: рядом рос коттеджный посёлок, который и выкупил бесхозную землицу за вполне пристойные, по Тёмкиным представлениям, деньги, причём сразу и наликом. Олежек каким-то образом влез, взялся представлять Тёмкины интересы, затянул дело, выгрыз лишнюю полторашку — предлагали десять, Титель вымозжил одиннадцать пятьсот. А когда дело, наконец, сладилось, тут же и занял у Тёмки половину вырученного. На месяц, на абсолютно верное и надёжное дело, под страшные клятвы и юридически ничтожную расписку. И Тёмка эти деньги дал, просто потому, что в тот момент не горело, а Олежеку было как-то неудобно отказывать после всех его хлопот и расстройств. Олежек деньги взял, буркнул "ну я скоро" и исчез на полгода. Выцепить его удалось только сейчас: Кол Сухарянин протрепался, что Титель, оказывается, уже давно в Москве и как раз этим вечером устраивает на прежней костыльковской квартире посиделки.

Перебирая замусляканные бумажки, Тёмка думал: подумать только, впервые в жизни он сумел без посторонней помощи подвинуть Олежека Тительбаума...

Кто-то задёргал ручку сортира, сильно и грубо. Тёмка спрятал недосчитанные деньги и открыл задвижку. Тут же дверь рванули — и на весь коридор прозвучало звонкое люсино "блядь".

Засим ввалилась Люся, изрядно поддатая, распаренная, пахнущая водкой и бабой.

— Л-лёс-сик! — осознала она его присутствие и полезла тыкаться мордочкой в щетины. — Ты м-м"й холосый...

Как обычно, ему стало неловко. Потом, как всегда, прошло. Люся была, конечно, стыдом и позором — и не только его стыдом и позором. Но всё-таки лучше Люся, чем никак.

Костыльков посмотрел на мятое, одутловатое бабье лицо. Втянул воздух: свежей блевотиной вроде не пахло. Тогда он встал, притянул её к себе аккуратно поцеловал в губы, всё такие же мягкие, горячие, с бархотцей. За последние три года Люська сильно сдала на морду и вымя, но рот остался прежним.

— Отвянь, чё пр"стал, — пьяненькую Лю-Лю внезапно поворотило на немилость. — Я т"е не к"кая т"та, — гласные ей совсем не давались, и Тёмка испугался, что вот прямо сейчас ей сильно поплохеет. Возможно, сблюёт. Может, даже на него.

Люся качнулась, но выпрямилась. Глаза у неё были паскудные и почти трезвые.

— Пппа-адём, — сказала она и мотнула головой в сторону кухни.

Кухня практически не поменялась. Лампочка барахлила, так что вместо нормального света в комнате висела полумгла, подсвеченная сизым пламенем из вывернутых на полную конфорок. Олежек на пике очередной афёры успел обновить плиту и холодильник, остальное осталось как при тёмкиной маме: олежекова "система-ниппель" в очередной раз дала течь.

Костыльков собрался было сказать что-то необязательное, но не успел, потому что Люська обняла его за шею, умело и зло поцеловала жаркими губами. После чего с силой оттолкнула и встала у раковины, заставленной грязной посудой.

Тёмка подошёл сзади, обхватил руками за талию. Она не отреагировала.

Он стоял, обминая собой её тяжёлое, теряющее стать, но такое вкусное тело, и смотрел, как она моет кофейную чашку с гущей на дне. В полутьме вода казалась серой, как мокрый асфальт. Журчал кран, стукались блюдца. Продолговатое тёмное облако плыло мимо рук и тарелок. За стеной, в чужой квартире, само с собой разговаривало радио "Маяк".

— Пусти, — наконец, нарушила молчание Люся. Приступ пьяной развязности у неё, судя по всему, прошёл. Люся вообще быстро трезвела — во всех смыслах.

— Не пущу, — попытался пошутить Тёмка.

— Отзынь, — женщина равнодушно двинула задницей, отгоняя от себя надоедливого ухажёра.

Тёмка выпустил её из рук, нашёл табуретку, сел.

— Я на диспансеризацию ходила, — сообщила Люся. — В пятницу. К гинекологу.

— И как? — сказал Тёмка, чтобы хоть что-то сказать.

— Никак, — ответила женщина, берясь за полотенце.

— Ничего не сказали? — уточнил Костыльков.

— Если чего будет, скажут, — с равнодушной уверенностью скала Люся и уронила чашку в раковину. Та обиженно звякнула, но не разбилась.

Повисло молчание. Казалось, оно никуда и не уходило.

— Ты в Питер едешь? С Олегом? — всё-таки спросил Тёмка, отлично зная ответ.

— Ну, — сказала Люся и открутила кран на полную. Потом быстро закрыла.

— Люся, — сказал Тёмка. — Зачем ты с ним живёшь?

— Тебе-то что? — в руках Люси остро блеснула намыленная вилка.

— У него же ничего нет. Он же никакой, он вообще никто, ему на тебя насрать, — Костыльков знал, что это бессмысленный разговор, но не мог сдержаться.

— На себя посмотри, — сказала Люся, как сплюнула.

— Так чего меня звала? — слегка завёлся Костыльков.

— Денег надо, — сообщила Люся очень несвежую новость. — У тебя же есть? Дай соточку, если не жмёт.

Костыльков, чувствуя себя последним дураком и рохлей, достал пятьдесят долларов и положил на раковину.

— Пасиб, — бесцветным голосом сказала женщина.

В коридоре послышались шаги. Заявился Виталь Пощёкин — непонятный: то ли догнавшийся, то ли, наоборот, протрезвевший.

— Лю-лю-лю, вот ты и нашлась, — пропел он похабненько, подошёл и обнял Люсю сзади, точно таким же жестом, как Тёмка. Та не отстранилась.

— Я не мешаю? — деревянным голосом спросил Костыльков, не понимая, зачем он это говорит и кому.

Пощёкин недоумённо обернулся. Хотел что-то ответить, но передумал.

— Задрали вы меня, козлы душные, — сказала Люся, ставя мокрую чашку на сырое полотенце. — Уроды. Срань беспонтовая, — она шмыгнула ноздрёй. — И я с вами тут в говнище телепаюсь. Плыла, плыла и приплыла.

Тёмка подумал, что у него на кармане пять тысяч семьсот долларов, которые он вытряс сегодня из Тительбаума. Он сейчас может съездить в Центр, найти там ночное заведение — без лишних понтов, но приличное — и провести там остаток вечера и ночь. Это ему обойдётся где-то в сотку, не больше, если одному и не засиживаться. Или дороже, но всё равно один чёрт.

— Всем спасибо за прекрасный вечер, — сказал он в воздух и пошёл одеваться.

На улице его ждал мороз: чёрный, горький, щелочной. Разгорячённый Тёмка упал в него и поплыл, тяжело дыша и пуская носом фонтанчики пара. Он прошёл через двор и выбрался через неосвещённый проулок на дорогу — ловить тачилу.

Под рыбьим глазом фонаря снежно искрилась утоптанная тропинка. Костыльков встал у поворота, где машины ловились лучше, упрятав ледяной подбородок в пальто. В голове шевелилась обрывки мыслей. Он поймал себя на попытке вспомнить, кто такой Альмодовар.

Сзади послышались шаги. Тёмка резко обернулся и увидел Сухарянина. Тот был в шляпе, надвинутой на глаза и в длинном кашемировом пальто: шея замотана в три оборота длиннющим шарфом, руки плотно забиты в карманы. Сухарянин считал себя стильным мэном и ничего, кроме пальто, не носил.

Он подошёл к Тёмке и тут же принялся притоптывать, подпрыгивать и водить плечами. Костыльков понял это так, что Сухарянин обозначает свои права насчёт первой пойманной тачки. Коля жил в глухих ебенях на другом конце Москвы, поэтому вопрос доезда для него был актуален.

— Брр, колотунище какой, — наконец, выдавил из себя Кол. — Тебе хорошо, ты в куртке.

— А тебе кто мешал в куртке? — поинтересовался Тёмка. Каждое слово выбивало в воздухе короткую белую дорожку.

— Ну не ношу я такого, блин, — поморщился Коля. — Слушай, там Олежек на тебя гонит.

— Да пошёл он, — Тёмке было неинтересно слушать про Тителя.

— Бррр, колотунище, — Сухарянин принялся растирать голыми руками коленки. — Не-а, не моя страна.

Костыльков вздохнул. Эту фразу от Сухарянина он слышал раз тысячу, не меньше.

— Всё тут говно, — продолжал Кол.

— Кино тоже? — Тёмка не хотел разговаривать, но, как всегда, не удержал язык.

— Кино особенно, — Кол засунул руки за пазуху. — Вот ты скажи, Тимофей...

— Я Артём, — тяжело вдохнул Костыльков. Они были знакомы с Сухаряниным с института. Кол всегда путал "Тимку" и "Тёмку", каждый раз извинялся, и снова путал.

— Сорьки, — отмахнулся Сухарянин. — Ну вот скажи честно: тебе всё это не остоелозило?

— Три раза по сто, — не стал отрицать очевидного Костыльков. — И что ты предлагаешь? Уехать? Нас там ждут?

— Ну что значит ждут, — Кол снова засунул руки в карманы. — Я о другом. Уехать-то можно. Но и там хрень. Работа-работа-работа.

— Тёлки, — подсказал Костыльков.

— Ну да. Страшные. И феминистки.

— А чего бы ты хотел? — Костылькову надоел бессмысленный разговор, но он никак не мог его закончить.

— Миллион-миллион-миллион долларов се-ше-а, — пропел Сухарянин. — И жизнь будет хар-ра-шша. Хотя нет... Чуваков с лимоном я видел. Ничего особенного. Лимон нужен под бизнес, чтобы деньги всегда были, а так чего, быстро проешь и всё. Бизнесом я заниматься не хочу. Хочу делать кино. Но мне не дадут. Я умею снимать, а это никому не нужно. Ни тут, ни там.

— Угу, — выдохнул Тёмка.

— Ну чего — "угу"? — прицепился Сухарянин. — Ты можешь себе представить нормальную жизнь, какую тебе хочется? Я вот честно скажу — не могу. У меня воображения не хватает. Каждый раз где-нибудь засада...

— Ты о чём? — Костыльков почувствовал, что замёрз по-настоящему.

— Я про засаду, — Кол всё притоптывал и ёжился, — она везде. Если у тебя нет, ну, допустим, денег, тебе херово по-одному. Если есть, тебе скоро тоже становится херово по-другому. Если ты мудак и быдло, тогда ты сам себе злобный буратино. А если умный, вокруг тебя никого не будет, кроме злобных буратин... извини, к тебе не относится. Короче, куда этот мир не целуй, везде жопа. Покажите мне другой глобус.

— Свежие у тебя идеи, — Костыльков случайно глотнул холодного воздуха и замолчал.

— Да уж куда свежее... Ладно. Я чего. Не одолжишь мне стольник грина до января? Очень надо.

Тёмка мысленно застонал.

— Не могу, мне нужно банку платить, — повторил он то же самое враньё.

— Ты же Люське дал, — не отстал Кол.

— С чего ты взял? — решил выяснить ситуацию Тёмка.

— Пощёкин тебя продал, — Кол хмыкнул. — Так чего, стошку? Ну полтишку хотя бы, о-кей?

Тёмка скривился. Сухарянин никогда не просил значительных сумм, но и никогда не отдавал, считая это неэстетичным, особенно между своими. Денег было жалко.

— В другой раз, о-кей? Мне правда деньги нужны, — нашёл в себе силы отказать Тёмка.

Кол не ответил, только сильнее сгорбился.

Откуда-то из-за поворота заурчало, мазнуло светом фар. Сухарянин разом подобрался, подпрыгнул на месте и вытянул руку фюрерским жестом.

Под фонари выехал ветхий "москвич" с ветвистой трещиной на переднем стекле.

— Слышь, я простужаюсь, мне в ебеня ехать, — быстро-быстро проговорил Сухарянин и рванул к останавливающейся машине. Тёмка остался на месте, надеясь на то, что водила не договорится с Колей на ебеня за сколько-нибудь реальную сумму. Надежды не оправдались: после коротких переговоров Кол. поправляя полы пальто, загрузился на переднее сиденье. "Москвич", яростно взвыв на морозе, укатил. Снежная тишина сомкнулась за ним, как вода.

Костыльков мёрз уже минут пятнадцать. Если бы не обстоятельства, он вернулся, но теперь это было ну совсем некстати.

Он пялился на зарешеченные окна дома напротив, закрытый киоск из белых щитов, увитый разноцветными лампочками. Лампочки ритмично вспыхивали и гасли, и от этого улица казалась как-то по-особенному пустой. Некстати вспомнилось, что через неделю Новый Год. А то ли сегодня, то ли завтра — католическое Рождество.

Календарь — дурацкая штука, думал Тёмка, пытаясь отвлечься от холода. Когда-то, когда он ещё пытался работать по специальности, ему пришлось делать программку для перевода календарных дат в разных традициях. Как оно там было?.. Память не подвела и на этот раз: декабрь по-латински — децембер, десятый месяц. У римлян год сначала считали с марта до декабря. Потом добавили январь и февраль. Януариус и фебруариус. Что-то он такое про это читал... Януарий — месяц открытых дверей, по имени какого-то ихнего бога. А фебруарий от чего? А, ну да. Februm, очищение и покаяние. Понятно, что месяц короткий — меньше каяться...

Прогромыхал грузовик, оставив по себе долгую стылую вонь.

Мысль соскользнула в привычную колею. Костыльков подумал, что ему уже тридцать пять. Полжизни минус в любом случае, и как бы не большая: тянуть до семидесяти Костыльков считал для себя нереальным. Да стариковство — в любом случае не жизнь. По крайней мере, в этой стране.

Тридцать пять лет ушли как дети в школу, думал Тёмка, поддёргивая низ куртки, чтобы хоть как-то оградиться от едкого холода. Тридцать пять, через два месяца тридцать шесть. Четыре года до сорокета. За четыре года что-нибудь изменится? Нет. Значит, можно считать, что сорок. Пора итожить жизнь. Что он успел? Два неоконченных высших. Ладно, сейчас это никого не парит — он сам себя считал человеком с образованием, окружающие были того же мнения. Хуже с профессиональным ростом. Кто он в этом смысле? Потерявший квалификацию программер, средней паршивости рекламщик и неплохой продажник. Неплохой, но не блестящий: потолок уже виден. Подрабатывал журом: писал статейки о компьютерных игрушках в гламурный журнал "Анатоль". Оттуда выперли — не поладил с ответсеком. Проработал полгода пиарщиком в "Прайм-медиа", куда его пристроил Вячик Прилёв. Там ему выписали хорошую денежку и не особо трюмили за косяки. Это, пожалуй, была самая бархатная лямка из всех, в которые он впрягался. Вечера в "Лётчике", по выхам "Шанс-On" на Пресне, плюс перспектива. Всё было классно, но случился кризис и его турнули... Мира, считай, не видел: ну, Москва, ну Питер, немножко Сибири, неизбежные Турция-Египет, две недели в Испании, где просадил кучу денег непонятно на что. Прошлым летом хотел съездить с ребятами в Амстердам и оттянуться по полной. Не склалось.

Да, ребята. Тот же Сухарянин, к примеру. Который пристряпал ему Тительбаума, а сейчас увёл из-под носа машину. И остальные тоже — Славик, Вячик, Саша, Серёжа, Валера. Тесная компашка моральных уродов. Он им пох и они ему нах... И, конечно, Люся. К которой он каждый раз возвращается с унылой неизбежностью. А поскольку Люся с Олежеком, то, соответственно, Олежек тоже остаётся унылой неизбежностью.

Внезапно Костыльков понял, что сегодня он крупно стратегически проиграл.