Максимовна и гуманоиды

С удивлением, целый день она рассматривала свое омолаживающееся тело, наблюдая в зеркало, как ее зад приятно округлился, а вся фигура вытянулось, словно морковка.

Недельное отсутствие Балалайкиной в сельпо насторожило в округе всех местных баб. Недобрый слушок о ее "смерти" прокатился по деревне.

На десятый день, после того, как прилетал инопланетный "тазик", бабы порешили всем гуртом идти к Максимовне...

И таким вот макаром, очередь из старух, опираясь на палки, словно лыжная сборная по биатлону, двинулась в сторону дома Балалайкиной.

— Эй, старая! Ти жива ты, ти не? — спросила Семеновна, и постучала своей клюкой в перекосившуюся гнилую дверь.

В доме было тихо...

— Давай, Прохор, ломай двери, чай Максимовна наша, уже представилась перед господом! — сказала Канониха, подавая кузнецу Прохору кованый топор.

Прохор поднялся на высокое крыльцо и, перекрестившись, сказал, словно Брежнев с трибуны мавзолея:

— Бабы, да простит меня господь! Не ради любопытства праздного, а истины ради творю я сие беззаконие....

Только он замахнулся, чтобы ударить в дверь, как за ней послышался звук падающих ведер и здоровый русский мат. В ужасе Прохор отпрянул и, выронив топор, скатился с крыльца, крестясь, будто увидел воскресшего покойника.

За дверью кто-то зазвенел железной клямкой. После небольшой паузы они раскрылись, и на пороге возникла молодая девка лет двадцати пяти.

Бабы на всякий случай перекрестились и, опираясь на своих деревянных "коней" отпрянули от хаты к калитке, давая себе оперативный простор для бегства или отражения "атаки".

— Чаго, старые, барабаните! Вам что, делать нечего? — заорала молодуха, выскочившая из хаты в одном исподнем одеянии с коромыслом в руках, — Я сейчас, вас, этой палкой....Уф!

— А ты, кто такая, чтоб нас тут допытывать!? — спросила тощая Канониха, поставив по-привычке руки на бедра.

— Я квартирую тут! — сказала Максимовна, видя, что ее никто не признает.

— А где Максимовна!? — спросила Канониха, напирая на квартиранку.

— Максимовна ваша, еще два дня назад в район укатила. Говорила, нашла себе деда и поехала выходить за него замуж. Меня на свое хозяйство кинула, чтобы такой, как тот огузок, хату ее не раскрал, — показала она на Прохора, который сидел на земле, открыв рот от удивления.

— Ведь, брешешь же! — сказала Канониха и топнула своей босой ногой по луже, раскрошив голой пяткой тонкий октябрьский ледок.

Канониха была из той породы баб, которые в целях экономии всю жизнь ходят босиком. Обувь она одевала лишь с того момента, как снег ложился на землю, а снимала тогда, когда апрельское солнце своим теплом разгоняло зимние осадки, перетапливая их в воду. От того, в Канонихиных сундуках всегда была новая обувь, а здоровье было такое, что в свои семьдесят пять лет, она ни разу не болела и даже не ведала, какие лекарства пьют от простуды.

— Я вам точно говорю, бабы! Нашла Максимовна дедка и уехала к нему в район. Авось, еще приедет за своим приданым. Вот тогда и свидитесь! — сказала девка, запирая хату изнутри.

Бабы, пошушукавшись, развернулись и несолоно хлебавши, направились назад в сельпо, обсуждая новую квартирантку.

Зная о любовных пристрастиях старухи, весть о новом замужестве Максимовны уже никого не трогала. Девка, что квартировала в ее хате, подозрения не вызывала. Мало ли Максимовна брала квартирантов? Лишняя же копейка ей не мешала, и всегда была пристроена к делу.

Как только бабы ушли, Максимовна перевела дух и снова уставилась в зеркало, пристально рассматривая свою омолодившуюся физиономию. Все, что могло выдать ее, это те затрапезные наряды, которые она покупала тогда, когда была еще молода и крепка на тело.

Истопив в тот же день жарко баню, Максимовна чисто на чисто омыла свое молодое воскресшее тело и, достав из тайника свои "гробовые", тайно от односельчан умчалась огородами на велосипеде в район, чтобы одеться там, в соответствии с современной модой. Теперь, когда она вновь стала молода и красива, нужно было держать марку и соответствовать духу времени.

Как обычно в четверг, в районном городке Бормотухине был базарный день. Народу собиралось великое множество, и никому не было дела до какой-то двадцатилетней девки, которая почти каждой палатке покупала модные вещи и, ликуя от радости, наспех примерив, тут же переодевалась.

Кто бы мог подумать тогда, что старая Максимовна так быстро привыкнет к новому образу своей жизни, которая на старости лет сделала такую вот "мертвую петлю".

Село Убогое Бормотухинского района. 31 декабря 22 часа местного времени.

Гуманоиды, как позже прозовут в народе инопланетян, явились за своим волшебным амулетом как раз в самый канун Нового года. Их "тарелка", вновь сделав круг над деревней, бесшумно приземлилась на огороде Канонихи, слившись по цвету с голубым снегом.

К тому времени уже в каждом доме стояла украшенная елка, а закуска томилась в русских печах, ожидая своего часа стать праздничной пищей на столах односельчан.

В сельском клубе шли последние приготовления к новогодней дискотеке.

Максимовна, заняв пустующее место директора клуба, развернула там такую деятельность, что деревенские мужики и бабы вынуждены были шить себе карнавальные наряды. В виду отсутствия самобытных деревенских актеров, ей пришлось совмещать многие должности и поэтому, как заправский режиссер и актер в одном лице, она сама расхаживала по сцене в обличии Снегурочки.

Никто не мог узнать в Максимовне ту старую бабу, которая еще два месяца назад собиралась отойти в мир иной. О своем же воскрешении она ни с кем из Убогого делиться не хотела, чтобы не вызывать в их душах черной зависти.

Новый гроб, купленный ей накануне прилета гуманоидов, пылился на чердаке, а Максимовна, словно светилась от прущей из нутра ее организма, молодости и девичьей силы. Колхозный инженер Колька Кнусс в той новогодней пьесе играл роль Деда Мороза. Его сердце прямо рвалось от любви к новой завклубом, и он не упускал возможности быть рядом и даже дышать с ней одним воздухом. Балалайкина в свою очередь, не скрывала к Николаю своих симпатий, зная его еще с младенчества, как порядочного и доброго человека.

Спрятавшись за занавесом, сквозь щель она, вздыхая, наблюдала за Колькой, который только одним своим чудным голосом будоражил в ней все её внутренние механизмы. А Колька уже месяц с замиранием сердца смотрел на новенькую завклубом и так же томно вздыхал, отдаваясь во власть своих чувств и эротических мечтаний. Он даже не заметил бедолага, как злой Купидон влепил ему промеж лопаток свою каленую "стрелу", которая, пронзив сердце, застряла там и ежедневно ныла, выворачивая наизнанку его душу.

— Дедушка Мороз, Дедушка Мороз, выходи! — говорила по тексту Максимовна, а Колька, раздвинув занавес деревенского театра, постукивая посохом, кряхтел как заправский дед и выползал на сцену, топая валенками.

— Вот и я, ваш Дед Мороз, я подарки всем принес!!! Шел я снежными полями! Шел оврагами, лесами, чтобы вовремя придти, Новый год вам принести!!!

Максимовна нагибалась, клянясь в пояс Деду Морозу, и продолжала дальше:

— Здравствуй, здравствуй, Дед Мороз, от чего твой красен нос? Борода твоя седа? Ты откуда? Ты куда?

— К вам, друзья, мой путь лежал! К вам на лыжах я бежал! На оленях я скакал! Ох, как внученька, устал! — говорил Колька и, скрючив физиономию, хватался за спину, будто в то мгновение его били по спине лопатой.

Максимовна всовывала тетрадь с текстом под мышку и, достав из-за занавеса стул, ставила его Кольке под зад и говорила:

— Ты, дедуля, посиди! Да на нас, ты, погляди! Будем мы сейчас плясать, тебя будем забавлять!

В это время, когда Максимовна репетировала новогодний вечер, гуманоиды под окнами клуба уже топали от мороза своими ножками по снегу, и всматривались сквозь промерзшие окна, стараясь отыскать там Балалайкину, чтобы забрать принадлежавший им кристалл вечной молодости.

Ближе к полуночи, когда самогонка уже текла рекой, в клуб стал подтягиваться деревенский люд. Кто тянул бутылку мутной русской сивухи, кто соленых огурцов, а кто и шмат ароматного сала с чесноком и перцем. Молодежь, нарядившись в костюмы ряженых, с нетерпением ждала начала карнавального дефиле, потягивая через трубочки коктейль местного разлива, сделанный из Канонихиного самогона с клюквенным морсом.

Когда все приготовления были готовы, грянула музыка. На сцене, переливаясь и искрясь в лучах софитов блесками и рюлексом, появилась великолепная Мария Максимовна Балалайкина. Статная девка с ногами, растущими из подмышек, в облике Снегурочки, вылетела на сцену, и весь зал, дружно зарукоплескав, восхищенно засвистел.

— Видеть всех я очень рада, вот награда, так награда! С Новым годом поздравляю! Счастья, радости желаю! — стала декламировать Максимовна со сцены, обращая свой взор в темень зала.

Гуманоиды при виде уже знакомой им девки, дружно зачирикали, загалдели, предчувствуя плывущую в их руки удачу.

В это время кузнец Прохор, изрядно накушавшись Канонихиного самогона, выполз из-за угла деревенского клуба. Шапка на его голове торчала в разные стороны развязанными ушами, а тулуп, ввиду бушующего внутреннего жара, был незастегнут и развевался своими полами в разные стороны. Глаза горели, словно угли, а изо рта торчали клыки графа Дракулы, купленные у Нинки в местном сельпо за десять рублей в придачу к старой ржавой селедке.

Вот тут за клубом, встретился он нос к носу с таинственными инопланетянами. От увиденного, он сел своим задом в сугроб и стал тереть глаза, предполагая, что это происки алкогольного опьянения или же новогодний мираж.

Двое пришельцев в серебристых костюмах стояли перед ним и что-то щебетали, показывая на него длинными пальцами, которые, как показалось Прохору, были похожи на щупальца.

— Чур, чур, меня! — пролепетал Прохор, — Кыш, кыш, черти, я еще не настолько пьян, чтобы видеть вас! — сказал кузнец и, достав нательный крестик, стал крестить им внеземных гостей.

Пока кузнец крестился, да тер свои глаза, пришельцы, испугавшись его окровавленных клыков, спрятались за сугробом.

— Что, дьяволы, испарились!? Во, что крест святый делаеть! — сказал Прохор и, поднявшись с сугроба, пошатываясь, вновь двинул в клуб на танцы.

Новогодняя дискотека была в самом разгаре. Елка сияла огнями, а вся молодежь дружно плясала, топая ногами по полу в такт музыке.

Прохор ввалился в клуб и прямо с входа, перекрикивая мощные колонки, что было мочи, заорал:

— Что скачите, Убогие!? Там черти клуб обложили! На меня напали, я от них целый час отбивался!

На крики пьяного кузнеца никто внимания не обращал. Все знали, что Прохор любитель наводить тень на плетень, особенно тогда, когда его голова заполнена парами ядреной деревенской сивухи с карбидом и куриным калом для крепости и убою.

Осмелев, гуманоиды робко вошли в клуб следом за Прохором и, пристроившись около входа, переминались с ноги на ногу в такт музыке. Их спокойствие было недолгим. Местные девчонки, приняв их одежду за карнавальные наряды, затянули пришельцев в круг, не подозревая, что перед ними не ряженые пацаны из соседней деревни, а инопланетный разум из далекой галактики, планеты Циклопея. Повторяя движения землян, пришельцы влились в общую массу и закружились в вихре танца, радостно щебеча, словно канарейки.

Все было бы ничего, но русские были бы не русскими землянами, если бы уже через пятнадцать минут, они не напоили пришельцев знаменитой "огненной водой". После чего мужики и бабы бросились в интернациональном порыве лобызать "внеземной разум", требуя к себе уважения и безграничной межгалактической любви.

— Елочка, зажгись! — кричал Прохор, направив на елочку, конфискованный у пьяных инопланетян, бластер в виде детского пистолетика.

Он нечаянно нажал на курок, и тут голубая молния выскочила из инопланетного плазмометателя и, обвив ель, срезала с неё все ветки вместе с игрушками.

— Вау! — прокричал он, глядя на голый ствол дерева, наверху которого все еще продолжала гореть, покосившаяся на бок, красная звезда.

Прохор, в страхе за свою шкуру, бросил плазмометательный бластер и начал медленно продвигаться к выходу, озираясь по сторонам на опешивших односельчан.

Народ тем временем замер. Музыка стихла. Все глядели, то на голый ствол новогодней ели, то на Прохора, ползущего раком к выходу. И в тот миг, когда люд отошел от оцепенения, кузнец уже почти было выполз из клуба, открыв двери своим задом.

— Ах ты, гад! Ты нам праздник, сука, портить будешь!? — закричал кто-то из деревенских мужиков, и вся молодежь бросились на Прохора с кулаками.

— Только не по голове! — кричал он, завернувшись в свой расстегнутый полушубок, — Только не по голове!

— На, получай, гад! Извращенец хренов!

Удары посыпались на кузнеца со всех сторон....

Прохор лежал около самого входа, а рядом с ним валялась, вывалившаяся изо рта, купленная в сельпо, челюсть графа Дракулы. Ему не хватило всего тридцати сантиметров, чтобы оказаться по ту сторону двери и скрыться от разъяренных односельчан бегством. Удары сыпались, словно из рога изобилия.

Прохору в эту минуту было, как никогда больно. Больно не только телом, больно было душой за то, что эти Убогие сельчане даже и не заметили его карнавального костюма "вампира", который он готовил еще за месяц до этого карнавала.

— Да что, вы делаете, волки!? — глухо прокричал он сквозь свой полушубок.

— Молчи, козел! — отвечал народ и продолжал пинать кузнеца валенками в живот.

Решение пришло мгновенно. Кузнец, чувствуя, что желающих пнуть его не будет конца, громко застонал и, прикинувшись "дохлой кошкой", сделал вид, что потерял сознание. Он замер и со страшным стоном перевернулся на спину, вывалив синий от нитхинола язык.

Народ отпрянул, видя на полу его пластмассовую челюсть. Им показалось, что кузнец Прохор с минуты на минуту может испустить дух и тогда вся деревня останется без железных дел мастера.

Максимовна, поняв, что сельчане могут забить кузнеца насмерть, бросилась спасать бедолагу. Встав на колени, она приложила голову к его груди, желая услышать угасающее сердцебиение. Народ в тот миг оторопел. Все смотрели на своего кузнеца, гадая, будет он жив, или к утру, испустив дух, предстанет перед вратами рая.

— Крякнет? — послышался голос из толпы.

— Нет, не крякнет! Прохор живуч! Не зря он в графа Дракулу рядился!

— Раз не крякнет, пошли тогда плясать! Оклемается, зараза, навалим потом еще за елку! Ишь, что учудил, алкаш хренов!!!

После этих слов сельчане вновь бросились в пляс. Взяв за руки гуманоидов, они стали кружиться вокруг голого ствола, совсем забыв о деревенском кузнеце, который лежал на полу и стонал, будто попал под асфальтовый каток.

Все что произошло в те минуты, шокировало пришельцев до самых их внутренностей. Постоянно озираясь на кузнеца, они прыгали вокруг бывшей ели, прикинувшись в ту секунду беленькими и пушистыми зайчиками. Инстинкт самосохранения диктовал инопланетянам правила поведения во враждебной цивилизации, и они лезли из кожи вон, чтобы их в тот момент никто не распознал. Они, прыгали под звуки музыки, не сводя глаз с Максимовны, которая, усадив кузнеца в угол клуба, вытирала ему разбитый нос.