Romayor 314

Вставал вопрос, может ли он сделать что-нибудь, чтобы воспрепятствовать этому? По всему выходило что нет. Скоро вагон тронется, и увезет его за несколько сотен километров, в другой город. Вот если бы он был мобилен. Если бы мог двигаться...

Впервые за всю свою долгую жизнь "Ромайор" задумался. Он не знал природы своего сознания, не имел представления о том, почему первые годы жизни он был бездушной, в прямом смысле этого слова, машиной, и лишь потом постепенно стал обретать некое сознание, так не похожее на человеческое. Он никогда не пытался осознать того, что хотя люди и были для него всего лишь продолжением его валов и механизма подачи бумаги, если он воспринимал их лишь как дополнение к себе, пусть и очень важное, но именно близость с людьми наполняла его металлическое тело душой.

А сейчас он впервые задумался о том, почему он не может двигаться? Задумался, и осознал, что не знает ответа на этот вопрос. А раз ответа нет, значит нет препятствий к движению.

Семисоткилограммовая машина покачнулась, проверяя свое металлическое тело. Ромайор не искал ответа на вопрос, как он может передвигаться, он просто хотел двигаться, а значит мог. Покачиваясь из стороны в сторону он поднялся над полом вагона на несколько сантиметров.

Если бы это мог видеть кто-либо из ученых, занимающихся парапсихологией и изучающих возможности телекинеза и телепатии! Если бы могли почувствовать то, что чувствовал сейчас Ромайор, осознавший что он — не просто кусок железа, а личность, живое существо. Для него сейчас не было препятствий, просто потому, что он не знал об их существовании.

Висящий в воздухе Ромайор покачнулся, когда вагон тронулся с места, постепенно набирая скорость. Ему нужно было выбраться наружу, и на этот раз он ощущал препятствие. Стена вагона... Слабое препятствие, учитывая его массу и силу.

От первого удара стена лишь покачнулась. Вздрогнул пол, с крыши посыпалась пыль. Ромайор вновь отплыл назад, и ударил вновь, вложив в этот удар все желание быть со своим человеком, обрести все то, что у него отняли.

Он вылетел на рельсы вместе со значительным куском стены вагона. Вылетел, и едва не завалился на бок, не сразу приноровившись к рельефу поверхности. Рельсы, шпалы, камни... Не смотря на то, что он находился над ними, он чувствовал их под собой, пошатываясь на неровной поверхности.

Поезд замедлял ход — должно быть машинист увидел, как что-то большое вываливается на рельсы из его состава. Ромайор осознавал, что отныне он — беглец, так как нарушил установленный порядок вещей. Его продали, должны были перевезти к покупателю, но он сорвал продажу, а значит, его теперь будут искать, чтобы вернуть события в привычное русло.

Он готов был с этим смириться, но потом. Когда опасность, угрожающая его человеку, будет ликвидирована.

Вечерело... На пригород Медянска опускалась поздняя летняя ночь, поэтому Ромайору не было нужды особо уж таиться. Людей на улицах было ничтожно мало, и он, шестым чувством угадывая места, где может натолкнуться на людей, обходил их стороной. Был соблазн выбраться на асфальтированную дорогу, и величественно плыть над ее ровным покрытием, но движение на ней было все еще оживленным, а привлекать внимания он не мог. Приходилось пробираться окольными путями, стараясь затеряться в траве, или прячась за лесополосой вдоль дороги.

Лишь однажды, уже в городе, на пути Ромайора оказался человек, гулявший с собакой. Ромайор прошествовал мимо, провожаемый удивленными взглядами четырех глаз — должно быть даже собака понимала, что плывущую над дорогой печатную машину облаивать не стоит, хотя бы просто чтобы не спугнуть видение. Такое, ведь, не каждый день увидишь...

Впрочем, чем ближе было здание "Успешного Сибиряка", тем меньше Ромайор волновали такие мелочи, как то, сколько людей его увидят. Он сделает то, за чем вернулся, а дальше — будь что будет...

В тот вечер Наташа сама вызвалась работать в ночную смену. С "Роландом" она освоилась за день, и теперь с удовольствием согласилась подменить Мишу, и допечатать срочный заказ. Домой не тянуло, на душе было как-то сумрачно и пусто, да и деньги за ночную смену, равно как и лишний выходной на следующий день, ей бы не повредили.

"Роланд" действительно был танком. Печатал, производя вдвое больше грохота, чем привычный ей старик "Ромайор", при этом, печатал вчетверо быстрее. Вот только этот грохот... Наташа уже раз пять пожалела, что оставила дома свой плеер, который отродясь не требовался ей при работе на "Ромайоре". Разговаривать с "Роландом" почему-то совершенно не тянуло — этот мощный и надежный танк совершенно не нуждался в общении. Хоть говори с ним о любви, хоть ругай его — все равно будет печатать одинаково хорошо. Танк, он и есть танк...

Стрелки часов сошлись на двенадцати, немного подумали, а затем маленькая стрелка решила остаться, а большая поползти дальше, отмеряя первые минуты новых суток. Вот и наступило 23-е июня, день самой короткой ночи. День торжества лета над зимой.

В типографии остались всего три человека. Наташа, резчик Андрей, да брошюровщица Катя. Все трое, разбросанные по разным углам типографии, занимались своими делами спокойно и не торопясь, без суеты. Заказ был срочным, но не настолько, чтобы рвать себе жилы, разгоняя "Роланд" до максимума, или делая брошюры с языком на плече. За ночь они вполне успеют, и уже часам к четырем утра готовый тираж будет ждать клиента на выходе из типографии.

"Роланд" умолк, отпечатав последний оттиск, и в наступившей тишине Наташа услышала звук работы тигельного пресса. Нарастающее жужжание, а затем грохот, ударяющий по ушам. Катя делала высечку, превращая обложку брошюры в целое произведение искусства.

Наташа поморщилась, меняя пластину на печатной машине. И почему за шумом "Ромайора" она никогда не слышала этих звуков? Просто потому, что стоял он в другом помещении, и этот грохот до нее просто не долетал? Или же слышала, но не обращала внимания? Лучше уж всю ночь работать на этом танке и не жаловаться на отсутствие наушников, чем хотя бы пол часа провести возле тигеля.

Наташа всего раз видела, как работает эта двухтонная махина. Первым, что пришло ей на ум, была "Давилка" Стивена Кинга — гладильная машина, в которую, вдруг, вселился какой-то демон, и она решила для себя, что перемалывать человеческие кости ей гораздо приятнее, чем гладить простыни и пододеяльники. Видел бы Кинг тигель! Тогда его рассказ почти наверняка назывался бы "Высекальня", или "Теснильня". А ключевой сценой фильма, снятого по этому рассказу, был бы момент, когда тигель пережевывает человека, давя его своим прессом.

Наташа поморщилась, прогоняя пришедшие на ум сцены. Нет, с Кингом пора завязывать. Надо читать что-нибудь более мирное, настраивающее на добрые мысли, а уж никак не кошмары.

Она вновь запустила "Роланда", попытавшись расслабиться, найти себя в издаваемых им звуках, как некогда она погружалась в шум работы "Ромайора". Это было все равно, что ехать на поезде — когда едешь ночью впервые, кажется, что под этот постоянный стук колес не уснуть никогда в жизни. Что все рассказы бывалых путешественников, о том, как хорошо под него спится — просто легенда, или какая-то шутка. Но стоит голове коснуться подушки, как стук колес обволакивает! Заглушает все прочие звуки — плач ребенка в хвосте вагона, храп соседа, бормотание давно не видевшихся подруг через пару полок от тебя. Не остается ничего — только стук колес, а затем исчезает и он. В него погружаешься, растворяешься, и засыпаешь сном младенца.

Шум "Ромайора", конечно же, не баюкал, но успокаивал, помогал отрешиться от всего, сосредоточившись только на нем, на печатной машине. "Роланд" же звучал как-то иначе... Или она еще просто не привыкла к нему?

Теперь, к тому же, через шум стал пробиваться и грохот тигеля. Стоило раз вычленить этот звук из общего фона, и на тебе — теперь хочешь — не хочешь, будешь слышать его. Каждый удар...

Удар, пауза, удар, пауза... Слава Богу, что хоть жужжание тигеля полностью поглощается шумом "Роланда".

Удар, пауза... Почему-то пауза слишком уж затянулась. Должно быть, Катя меняет что-то, или просто уже доделала все, что должна была доделать...

Удар. Наташа даже вздрогнула, настолько неожиданно он прозвучал. Неожиданно, и громко. Почему-то ей показалось, что грохнул тигель значительно громче, чем в прошлые разы. А мгновение спустя добавился новый звук. Визг. Истошный, надрывный визг, полный ужаса.

Наташа обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как мимо ее двери стрелой пролетает Катя. Да что там стрелой, пулей!

Наташа направилась к двери. Испуг еще не пришел — просто что-то произошло, и подсознание требовало узнать, что именно. Может быть, Катя банально увидела крысу, а то и вовсе таракана — мало ли, на что она могла так отреагировать. В то, что произошло что-то действительно страшное, всегда не верится до самого конца.

В то, что происходило в дальнем конце типографии не верилось вообще. Просто потому, что такого быть не могло... Из своей комнаты выходил тигельный пресс. Махина, весом в две с лишним тонны, с открытым для удара прессом, воспринимавшимся теперь как разинутая пасть чудовища, пытался протиснуться в дверной проем, который был явно ему маловат. Пресс показался в коридоре, но налетев боками на косяки подался назад. Снова шагнул вперед — снова уполз, чтобы, наконец осознав тщетность своих попыток выбраться из комнаты без шума, врезаться в косяк всей своей массой.

Косяки вылетели в коридор вместе с куском стены, а следом за ними, раздвинув своим массивным корпусом облако пыли, выполз и тигель.

Наташа так и стояла, в дверях, не в силах ни бежать, не закричать. Такого просто не могло быть, как не могло существовать в реальности кинговской "Давилки". Но, тем не менее, пресс неумолимо надвигался на нее. Огромный, страшный, усыпанный пылью. Он не торопясь продвигался вперед, паря в нескольких сантиметрах от пола, будто бы чувствуя Наташины смятение и страх.

Ужас, сковывавший ее последние несколько секунд, не рассеялся, но отступил. Наташа выбежала из комнаты под самым носом тигеля, и бросилась к выходу, но не успела сделать и пяти шагов, как какая-то сила выворотила из стены железную входную дверь и швырнула ее на пол. Сквозь тучи пыли Наташа разглядела что-то массивное, вползающее в типографию, и метнулась налево, в дверной проем подсобки, за секунду до того, как это что-то за секунды набрало скорость и устремилось навстречу тигелю.

По сравнению с раздавшимся из коридора грохотом звук работающего пресса был просто мурлыканьем. Стуком разгневанных соседей по батарее, но не более того!

Лязг, скрип сминаемого железа и грохот обваливающихся кусков стены, тонувший в какофонии предсмертной песни металла!

Пыль вползала в комнату, ставшую Наташиным убежищем. Мелкая кирпичная крошка, набивавшаяся в легкие и мешающая дышать. Стены дрожали от частых ударов о них, и вздрагивал, казалось, даже потолок. Отсюда нужно было выбираться, но как пройти мимо двух сошедшихся в схватке металлических чудовищ? Одно из них — тигель, а вот что второе, Наташа не знала. Смутный силуэт в дверях, виденный всего лишь доли секунды, казался широким, но все же несколько меньшим, чем махина пресса.

Что это было? Робот-полицейский, решивший осадить разгулявшийся тигель? Бог из машины, обнаруживший, что его чадо решило сойти со своего постамента и развлечься немного давлением людей? А может это просто другой тигель, прибежавший из соседней типографии? Может у них сегодня вечер встреч? Встреча тигельных прессов, выпуска 2007 года, чтоб их! И тогда сейчас они не дерутся, а просто танцуют, мимолетом разнося типографию в щепки!

Грохот за стеной не прекращался ни на минуту. От вездесущей пыли не спасал уже и приложенный ко рту и носу носовой платок. Выбираться! Выбираться отсюда...

Наташа медленно шагнула к двери, мечтая превратиться в маленькую мышь. В маленькую, незаметную, которая может проскользнуть между бьющимися за стенкой стальными титанами. Глубоко вздохнув, насколько это было вообще возможно в поднявшейся внутри типографии пыльной буре, Наташа задержала дыхание и сделала первый шаг в коридор.

Первый и стал последним, потому что увиденное поразило ее даже больше, чем первые шаги тигельного пресса. Вокруг тигеля, грохотавшего своей стальной пластиной, кружил ее "Ромайор". Помятый, побитый, покореженный, кажущийся таким крошечным рядом с махиной тигеля, он все же постепенно теснил его вглубь типографии.

И она поняла, почему. Ромайор, явно уступавший своему противнику по всем характеристикам, давал ей шанс. Шанс бежать!

Наташа успела осознать это, но не успела сделать и шага. У тигеля не было глаз, не было у него ничего, даже напоминающее глаза, как например фары у автомобиля. Просто она, вдруг, почувствовала, что тигель смотрит на нее. Смотрит взглядом голодного хищника... А в следующее мгновение тигель резко рванулся влево, уходя от удара "Ромайора", позволяя тому, лишь по касательной шаркнув по его массивному боку, проскочить вглубь помещения. А затем стальное чудовище двинулось к Наташе, как ей показалось, даже наклонившись, чтобы будто лопатой подхватить ее на плиту своего пресса.

Он не понимал происходящего. Не осознавал, что происходит, и из-за чего два этих механизма сошлись в схватке не на жизнь, а на смерть. Но, тем не менее, он чувствовал их ярость. Стремление убить — у одного, и стремление защитить — у другого.

Чувствовал он и причины, толкавшие оба механизма на эти действия. У каждого из них было по многу людей, и у каждого из них было лишь по одному человеку, проработавшего рядом ними достаточно долго, чтобы наложить отпечаток своей души на машину. Чтобы одухотворить ее.

Тигельный пресс последние шесть лет работал с человеком, озлобленным на все вокруг. На начальство, коллег, и даже на сам тигель. Человек "Ромайора" же был его полной противоположностью. И сейчас тигелем управляла зависть и порожденная ей ярость, а "Ромайором" — долг. Он не мог отступить, не мог не защитить близкого ему человека, воспринимаемого им как собственная деталь.

Что двигало им самим, он не понимал. У него было мало людей — всего лишь двое, при чем последний — всего один день, и он явно не любил его, не собирался становиться одной из его деталей, неотделимой от машины. Он не осознавал себя в полной мере. У него не было имени, с которым он мог бы себя отождествить.

У него была лишь задача. Работа, для которой он был создан. Работа, приносившая ему удовлетворение. А схватка этих двух машин мешала ему выполнять ее. К тому же, тигель намеревался привести в негодность человека, без которого он не мог работать.

Пока еще не его человека, но имевшего возможность в будущем стать таковым. Он принял решение. Приведение в негодность тигеля гарантировало продолжение работы, а значит получение удовлетворение.

И "Роланд", рядом с которым не только "Ромайор", но и тигель выглядели как Давид подле Голиафа, заставил свое металлическое тело оторваться от постамента, бросившись на тигельный пресс.