Romayor 314

Romayor 314

Мало кто верит в существование призраков, психокинетических субстанций, телепатию, пришельцев, и уж тем более в то, что сознание человека может одухотворить машину. Не верила в это и Наташа, по крайней мере, не верила всерьез. Во всех анкетах — психологических тестах, проходимых развлечения ради, или же в тестах при приеме на работу, она всегда писала, что не верит в подобные вещи. Однако это неверие не мешало ей, где-то в глубине души, считать свой "Ромайор" живым существом, и иногда разговаривать с ним.

Опять же, не всерьез, конечно же. Но кто из нас не замечал, что если ласково поговорить с зависнувшим компьютером, то тот вновь начнет работать? А уж сколько анекдотических историй ходило про общение программистов со своими компьютерами! Полиграфическая среда тоже знала немало таких историй, вот только программистов — сотни тысяч, а печатников... Печатников маловато. Да и не поймет обычный люд полиграфический юмор, ибо компьютер есть у каждого, а печатная машина... В общем, вы поняли.

Наташа не раз подмечала, что рассказывая что-нибудь "Ромайору", можно добиться гораздо лучшего совмещения цветов при печати в полноцвет на этой машинке, созданный, в общем-то, для бланочной, однокрасочной продукции. Ну а если придти на работу в плохом настроении, да еще и, не дай Бог, обругать старичка "Ромайора" за какой-нибудь брак — пиши пропало. Или бумагу криво подаст, угробив как минимум треть тиража, или и вовсе порвет печатную форму!

Последнего свойства своего печатного станка Наташа не понимала никогда — это было чем-то из разряда фантастики. Все знали, что форму можно порвать на ротационной машине, когда она устанавливается на бешено вращающийся барабан, но чтобы алюминиевую пластину порвал "Ромайор"...

И, тем не менее, ее "Ромайорчик" рвал пластины стабильно, если она начинала работать на нем в дурном расположении духа. Объяснить руководству типографии, что машина просто на нее обиделась, было, наверное, невозможно... Да чего там, не стоило и пытаться. Тем более что она и сама допускала мысль о том, что ее настроение передается печатной машине, только где-то на самом краю подсознания.

Проще было научиться перешагивать порог типографии, оставив все свои проблемы и заботы снаружи, тем более что ни "Ромайор", ни коллеги, в них виноваты не были, да и проблем-то строго говоря, было не так уж и много.

Не были проблемой и разговоры с печатной машиной, услышь которые коллеги — вполне могли начать косо посматривать на Наташу, каждый раз при виде нее вспоминая известное стихотворение:

В нашем мире много психов,

Каждый пятый — это псих.

Говори со мною тихо,

Может я — один из них?

Обычно печатники спасались от всепоглощающего шума работающего печатного станка с помощью наушников, переставая слышать вообще что-либо. Наташа же предпочитала разговаривать с машиной, как бы глупо это не выглядело. Все равно из-за ритмичного грохота, никто не мог бы ее услышать — шум "Ромайора" поглощал любые звуки. А так — и делом занята, и поговорить есть с кем. А что, машина — она как собака. Слушает, все понимает, только ответить не может.

В то утро она, как всегда была поглощена работой. Любой печатник — это потенциальный философ, ибо наблюдать за тем, как станок ритмично захватывает листы бумаги, чтобы спустя доли секунды выплюнуть их с другой стороны, уже отпечатанными, можно было примерно столько же, как и за течением воды, или танцем огня. То есть бесконечно! Тот, кто хоть раз проводил с десяток минут возле муравейника, наблюдая за кажущейся хаотичной беготней муравьев, понял бы Наташину любовь к работе печатника. В первые минуты муравьи кажутся заполошными и просто глупыми, но потом вдруг осознаешь, что каждое их движение подчинено логике, прописанной более высоким разумом, нежели разум одного конкретного муравья. Так и движение деталей печатной машины было сродни беготне муравьев... Четкое, слаженное, но непосвященному кажущееся хаотичным.

— Наташа! — голос резчика Андрея прорвался таки через гул печатного станка, достигнув слуха Наташи.

— А? — гаркнула она, перекрывая шум.

— К директору!

— Зачем?

Андрей лишь пожал плечами. У директора была своя, особая манера общения. В прошлом военный, он так и не отвык от армейской манеры телефонного общения. Звоня кому-либо из сотрудников, он предпочитал выложить всю информацию в предельно сжатые сроки, обходясь одним — двумя словами. Приветствия, дежурные и ничего не значащие вопросы опускались как не актуальные, и по большому счету это было верно. Старожилы типографии уже давно привыкли к этому, а новички же первое время вздрагивали, когда в поднятой трубке раздавался голос директора, всегда с одинаковой интонацией вещавший: "Наташа? Ко мне поднимись".

Новенькие далеко не сразу понимали, что этот суровый тон означает вовсе не желание босса устроить им разнос. Просто директор не умел иначе...

Естественно, передавая Андрею чтобы тот вызвал к нему Наташу, Алексей Анатольевич ни словом не обмолвился о том, зачем она ему понадобилась. И логично, в общем-то, придет — узнает.

Дождавшись, пока "Ромайор" допечатает последние листочки, она подхватила со стола ручку и ежедневник и направилась к выходу из типографии.

Проходя мимо, улыбнулась другому печатнику фирмы, Мише, колдовавшему над своим "Роландом". "Роланд", не смотря на свои гораздо более внушительные возможности чем у "Ромайора", никогда не внушал Наташе особо уж теплых чувств. У нее эта приобретенная с пол года назад махина, ассоциировалась с танком. Огромным, мощным, надежным, но... бездушным. Поэтому когда ей предложили "пересесть" за него, Наташа отказалась, предпочтя остаться со своим "Ромайором".

Проходя мимо помещения, в котором стоял тигельный пресс, Наташа и вовсе поморщилась. Типография расширялась, обрастая новыми клиентами, новыми заказами и новым оборудованием, и купленный всего с месяц назад тигель вызывал в ней какую-то инстинктивную неприязнь. Наташа и сама не понимала своих чувств, но с первой секунды, как она увидела громадный тигель, который затаскивали в типографию, разобрав для этого целую стену, сразу и навсегда невзлюбила его. Если "Роланд" напоминал ей танк, то тигель — какого-то робота-трансформера из детского мультфильма. Замершего в углу и изготовившегося к прыжку. И если "Роланд" был своим танком, то тигель почему-то был чужим, враждебным и неприятным.

Директор поприветствовал ее кивком, и указал на свободный стул. Помимо него в кабинете присутствовал еще и Петр — менеджер полиграфического отдела. Компания "Успешный сибиряк" не ограничивала свою область деятельности типографий. Она была всеядной, занимаясь оптовой торговлей расходными материалами для медицины, фотоиндустрии, и полиграфии, и именно симбиоз собственного полиграфического отдела и собственной типографии и позволил "Сибиряку" стать одной из крупнейших компаний Медянска.

Наташа опустилась на стул, и директор, как всегда без предисловий, начал.

— Наташа, с завтрашнего дня переучиваешься работать на "Роланде".

— А Миша?

— Ближайший месяц поработаете вдвоем. Потом — посмотрим. Ориентировочно через месяц приходит новая "Mitsubishi", поставим тебя на нее.

— "Mitsubishi"? — переспросила Наташа, — Мы покупаем новую машину?

— Да, — вместо директора ответил Петр, — Тебе она понравится. Шестикрасочная красавица...

Не удержавшись, Наташа присвистнула. Действительно, красавица. Такую машину могла позволить себе далеко не каждая типография, и большинство полиграфистов просто исходили слюной, любуясь на фотографии в каталогах, привезенных с "Полиграфинтера", или с какой-либо местной выставки. Собственно, во всем Медянске, число типографий в котором перевалило за сотню, подобной красавицы не было ни у кого.

— А "Ромайор"? — спросила Наташа, очнувшись, — Может, я все же на нем останусь, а Миша переучится на "Mitsubishi"? Ему проще, он на двухсекционной машине работал, да и вообще, у этих новых машин такое управление, что за них не печатника ставить нужно, а сисадмина.

— "Ромайор" я только что продал, — ответил Петр, — Его уже завтра увезут в Новосибирск. Нам и так новую машину ставить некуда...

У Наташи как-то странно екнуло в груди. Так не должно быть... Ведь это всего лишь печатная машина. Не друг, и даже не кошка или собака. Просто печатная машина. Ну и что, что проработала она за ним все 4 года. Ведь это просто машина! Всего лишь малина!

Ее ценит начальство, ей доверят работу на новой "Mitsubishi", с которой она, точно также как с "Ромайором", подружится, и будет рассказывать ей о своей жизни, в то время как машина будет поедать листок за листком, прогоняя их через все свои шесть печатных секций.

Всего лишь машина. Но отчего же так не хочется с ней расставаться? Привычка?

— Куда его? — спросила Наташа, заставив свой голос звучать также, как и прежде, — Кому?

Петр пожал плечами.

— Типография только открывается. Человек решил вложить деньги в бизнес. Считает, что на "Ромайоре" он сможет этот бизнес делать.

Наташа усмехнулась. Делать бизнес на одном лишь "Ромайоре" — дело весьма и весьма проблематичное. Да, их машина, пережившая капитальный ремонт и десяток усовершенствований, была вполне способна печатать полноцвет, но... Все равно "Ромайор" — это печатная машина для бланков. А черно-белые бланки ныне, в отличие от советских времен, когда в каждой типографии стояло по "Ромайору", а то и не по одному — продукт не пользующийся большим спросом.

В "Успешном сибиряке" "Ромайор" держали в основном для печати книг и брошюр, ну а иногда гоняли на нем и полноцвет. Благо, старенькая машина была на этот подвиг вполне способна.

Тем больнее было отдавать "Ромайор" в чужие, и такие неопытные руки. Хотелось верить, что в этой типографии хотя бы печатника на работу примут достойного и профессионального.

— Значит, продали... — вздохнула Наташа, припоминая, что впервые тема продажи машины была поднята чуть меньше месяца назад. Быстро же работает полиграфотдел... Лихо, — Ладно, сегодня я на нем доработаю, последний заказ выполню. А завтра — вместе с Мишей на "Роланд".

— Ага. И старичка нашего сегодня вечером отмой, чтоб он поприличнее выглядел.

"Старичка"... Да, действительно, старичок. Только в "Успешном сибиряке" "Ромайор" проработал уже 6 лет, а где он побывал до этого, кем и когда был привезен в Россию... Да и в Россию ли? Быть может, эта машина начинала свою работу в Сибири еще в Советском Союзе?

Наташа вернулась в типографию. Заложила новую стопу бумаги в машину, сменила печатную форму... Не отдавая себе отчета в том, что делает, провела ладонью по металлическому боку машины, почувствовав все многочисленные отметины в металле, и только тогда поняла, что помнит все вмятины и царапины наперечет.

Вот эта — уже была, когда Наташа только устроилась сюда на работу. Вот эта вмятина — результат того, что год назад Миша врезался в печатную машину тележкой, на которой перевозил готовый тираж. Как она ругалась на него тогда...

Наташа никогда не водила машину, и только сейчас задумалась о том, что чувствует водитель, несколько лет просидевший за баранкой своего автомобиля, когда приходит срок с ним проститься. Вроде бы она никогда не слышала об этом. Вроде бы никогда в газетах не публиковались интервью звезд, продавщих, или тем более разбивших свою машину. Но все же Наташа теперь была уверена в том, что это расставание не дается просто так.

Просто большинство водителей — мужчины, а они привычны скрывать свои чувства. Иначе, ведь, засмеют... "В этом мире много психов..."

Или все же она одна такая? Вот уж точно "Может я — один из них?"

Он тоже не верил в привидения или телепатов. Он не верил вообще ни во что, просто потому что не был способен верить. Равно как не способен он был и мыслить, в том смысле, в котором люди обычно понимают это слово.

Но на своем, другом уровне, непонятном людям, он мыслил, чувствовал и помнил. И сейчас он чувствовал, как его массивное тело поднимается в воздух. Чувствовал, что его перемещают, перевозят, переставляют. Чувство это не было новым — он испытывал его и раньше, неоднократно, но тогда он еще не чувствовал так остро, как сейчас. Тогда он еще не был тем, кем являлся сейчас. Еще многого не осознавал, не понимал, не умел.

Его тело вздрогнуло, когда лебедка опустила его на дощатый пол. Снова тишина, неподвижность, покой. Но скоро, он знал это по опыту прежних перемещений, вагон тронется, сопровождая движение характерным стуком колес.

Итак, его перевозят. Зачем? За последние четыре года он стал понимать многое из того, что раньше просто проносилось мимо него. Например, теперь он знал свое имя. Оно было одновременно и именем, и описанием его принадлежности к группе таких же, как он. Имен, а значит и групп, было две. Чаще всего его называли Ромайором, а иногда — Старичком. Первое имя нравилось ему гораздо больше, хоть он и понимал, что эти два имени во многом являются синонимами.

Его продали... Слушая разговоры людей, и рассказы находившегося рядом с ним последние четыре года человека, он знал, что все в этом мире время от времени продают. Даже самих людей. Наташа упоминала также, что ее саму однажды продали, хоть в этих словах и был скрыт несколько иной смысл. "Продать "Ромайор" и "Продать человека" — разные вещи, и этой разницы он никак не мог постичь. Возможно, дело в том, что человек стоит дороже "Ромайора", хотя разве это было возможно? Видимо людей просто продавали как-то по другому...

Он чувствовал грусть. Не так, как чувствовали бы ее люди. Он чувствовал, что из него как будто вынули какую-то важную деталь. Это чувство было сродни тому, что он испытывал, когда все его валы увлажнения вынули на целую неделю, чтобы поставить новые. Тогда он успел свыкнуться с потерей, и тут люди вновь поставили валы на место.

Сейчас его лишили чего-то более важного, чем валы. И потерял он не то, что находилось внутри него, а то, что находилось снаружи. Место. Свое место. Своего человека. Свою задачу и свои обязанности.

Сложив все это, он получил не утешительный результат: он потерял все.

Не в первый раз... Его продавали и раньше, пусть тогда он и чувствовал это по-другому. Не в первый раз он терял все, чтобы затем обрести его снова, уже в другом месте и с другими людьми. Казалось бы, и сейчас он должен был принять это, но...

Сейчас все было по-другому. За последние четыре года у него появился его человек.

Наташа посмеялась бы, узнай она, как воспринимает ее "Ромайор". В точности также, как она сама воспринимала его. Для нее он был ЕЕ печатной машиной. Для него она была ЕГО человеком. Придатком. Но придатком, к которому он привык, и который не хотел менять.

Но помимо этого ощущения отсутствия одного из важных элементов машины, помимо потери его человека, "Ромайор" чувствовал и другое. Опасность, угрожающую его человеку. И если с ощущением потери он еще мог смириться, то с тем, что Наташе угрожала опасность — уже нет.

Вставал вопрос, может ли он сделать что-нибудь, чтобы воспрепятствовать этому? По всему выходило что нет. Скоро вагон тронется, и увезет его за несколько сотен километров, в другой город. Вот если бы он был мобилен. Если бы мог двигаться...

Впервые за всю свою долгую жизнь "Ромайор" задумался. Он не знал природы своего сознания, не имел представления о том, почему первые годы жизни он был бездушной, в прямом смысле этого слова, машиной, и лишь потом постепенно стал обретать некое сознание, так не похожее на человеческое. Он никогда не пытался осознать того, что хотя люди и были для него всего лишь продолжением его валов и механизма подачи бумаги, если он воспринимал их лишь как дополнение к себе, пусть и очень важное, но именно близость с людьми наполняла его металлическое тело душой.

А сейчас он впервые задумался о том, почему он не может двигаться? Задумался, и осознал, что не знает ответа на этот вопрос. А раз ответа нет, значит нет препятствий к движению.

Семисоткилограммовая машина покачнулась, проверяя свое металлическое тело. Ромайор не искал ответа на вопрос, как он может передвигаться, он просто хотел двигаться, а значит мог. Покачиваясь из стороны в сторону он поднялся над полом вагона на несколько сантиметров.

Если бы это мог видеть кто-либо из ученых, занимающихся парапсихологией и изучающих возможности телекинеза и телепатии! Если бы могли почувствовать то, что чувствовал сейчас Ромайор, осознавший что он — не просто кусок железа, а личность, живое существо. Для него сейчас не было препятствий, просто потому, что он не знал об их существовании.

Висящий в воздухе Ромайор покачнулся, когда вагон тронулся с места, постепенно набирая скорость. Ему нужно было выбраться наружу, и на этот раз он ощущал препятствие. Стена вагона... Слабое препятствие, учитывая его массу и силу.

От первого удара стена лишь покачнулась. Вздрогнул пол, с крыши посыпалась пыль. Ромайор вновь отплыл назад, и ударил вновь, вложив в этот удар все желание быть со своим человеком, обрести все то, что у него отняли.

Он вылетел на рельсы вместе со значительным куском стены вагона. Вылетел, и едва не завалился на бок, не сразу приноровившись к рельефу поверхности. Рельсы, шпалы, камни... Не смотря на то, что он находился над ними, он чувствовал их под собой, пошатываясь на неровной поверхности.

Поезд замедлял ход — должно быть машинист увидел, как что-то большое вываливается на рельсы из его состава. Ромайор осознавал, что отныне он — беглец, так как нарушил установленный порядок вещей. Его продали, должны были перевезти к покупателю, но он сорвал продажу, а значит, его теперь будут искать, чтобы вернуть события в привычное русло.

Он готов был с этим смириться, но потом. Когда опасность, угрожающая его человеку, будет ликвидирована.

Вечерело... На пригород Медянска опускалась поздняя летняя ночь, поэтому Ромайору не было нужды особо уж таиться. Людей на улицах было ничтожно мало, и он, шестым чувством угадывая места, где может натолкнуться на людей, обходил их стороной. Был соблазн выбраться на асфальтированную дорогу, и величественно плыть над ее ровным покрытием, но движение на ней было все еще оживленным, а привлекать внимания он не мог. Приходилось пробираться окольными путями, стараясь затеряться в траве, или прячась за лесополосой вдоль дороги.

Лишь однажды, уже в городе, на пути Ромайора оказался человек, гулявший с собакой. Ромайор прошествовал мимо, провожаемый удивленными взглядами четырех глаз — должно быть даже собака понимала, что плывущую над дорогой печатную машину облаивать не стоит, хотя бы просто чтобы не спугнуть видение. Такое, ведь, не каждый день увидишь...

Впрочем, чем ближе было здание "Успешного Сибиряка", тем меньше Ромайор волновали такие мелочи, как то, сколько людей его увидят. Он сделает то, за чем вернулся, а дальше — будь что будет...

В тот вечер Наташа сама вызвалась работать в ночную смену. С "Роландом" она освоилась за день, и теперь с удовольствием согласилась подменить Мишу, и допечатать срочный заказ. Домой не тянуло, на душе было как-то сумрачно и пусто, да и деньги за ночную смену, равно как и лишний выходной на следующий день, ей бы не повредили.

"Роланд" действительно был танком. Печатал, производя вдвое больше грохота, чем привычный ей старик "Ромайор", при этом, печатал вчетверо быстрее. Вот только этот грохот... Наташа уже раз пять пожалела, что оставила дома свой плеер, который отродясь не требовался ей при работе на "Ромайоре". Разговаривать с "Роландом" почему-то совершенно не тянуло — этот мощный и надежный танк совершенно не нуждался в общении. Хоть говори с ним о любви, хоть ругай его — все равно будет печатать одинаково хорошо. Танк, он и есть танк...

Стрелки часов сошлись на двенадцати, немного подумали, а затем маленькая стрелка решила остаться, а большая поползти дальше, отмеряя первые минуты новых суток. Вот и наступило 23-е июня, день самой короткой ночи. День торжества лета над зимой.

В типографии остались всего три человека. Наташа, резчик Андрей, да брошюровщица Катя. Все трое, разбросанные по разным углам типографии, занимались своими делами спокойно и не торопясь, без суеты. Заказ был срочным, но не настолько, чтобы рвать себе жилы, разгоняя "Роланд" до максимума, или делая брошюры с языком на плече. За ночь они вполне успеют, и уже часам к четырем утра готовый тираж будет ждать клиента на выходе из типографии.

"Роланд" умолк, отпечатав последний оттиск, и в наступившей тишине Наташа услышала звук работы тигельного пресса. Нарастающее жужжание, а затем грохот, ударяющий по ушам. Катя делала высечку, превращая обложку брошюры в целое произведение искусства.

Наташа поморщилась, меняя пластину на печатной машине. И почему за шумом "Ромайора" она никогда не слышала этих звуков? Просто потому, что стоял он в другом помещении, и этот грохот до нее просто не долетал? Или же слышала, но не обращала внимания? Лучше уж всю ночь работать на этом танке и не жаловаться на отсутствие наушников, чем хотя бы пол часа провести возле тигеля.

Наташа всего раз видела, как работает эта двухтонная махина. Первым, что пришло ей на ум, была "Давилка" Стивена Кинга — гладильная машина, в которую, вдруг, вселился какой-то демон, и она решила для себя, что перемалывать человеческие кости ей гораздо приятнее, чем гладить простыни и пододеяльники. Видел бы Кинг тигель! Тогда его рассказ почти наверняка назывался бы "Высекальня", или "Теснильня". А ключевой сценой фильма, снятого по этому рассказу, был бы момент, когда тигель пережевывает человека, давя его своим прессом.

Наташа поморщилась, прогоняя пришедшие на ум сцены. Нет, с Кингом пора завязывать. Надо читать что-нибудь более мирное, настраивающее на добрые мысли, а уж никак не кошмары.

Она вновь запустила "Роланда", попытавшись расслабиться, найти себя в издаваемых им звуках, как некогда она погружалась в шум работы "Ромайора". Это было все равно, что ехать на поезде — когда едешь ночью впервые, кажется, что под этот постоянный стук колес не уснуть никогда в жизни. Что все рассказы бывалых путешественников, о том, как хорошо под него спится — просто легенда, или какая-то шутка. Но стоит голове коснуться подушки, как стук колес обволакивает! Заглушает все прочие звуки — плач ребенка в хвосте вагона, храп соседа, бормотание давно не видевшихся подруг через пару полок от тебя. Не остается ничего — только стук колес, а затем исчезает и он. В него погружаешься, растворяешься, и засыпаешь сном младенца.

Шум "Ромайора", конечно же, не баюкал, но успокаивал, помогал отрешиться от всего, сосредоточившись только на нем, на печатной машине. "Роланд" же звучал как-то иначе... Или она еще просто не привыкла к нему?

Теперь, к тому же, через шум стал пробиваться и грохот тигеля. Стоило раз вычленить этот звук из общего фона, и на тебе — теперь хочешь — не хочешь, будешь слышать его. Каждый удар...

Удар, пауза, удар, пауза... Слава Богу, что хоть жужжание тигеля полностью поглощается шумом "Роланда".

Удар, пауза... Почему-то пауза слишком уж затянулась. Должно быть, Катя меняет что-то, или просто уже доделала все, что должна была доделать...

Удар. Наташа даже вздрогнула, настолько неожиданно он прозвучал. Неожиданно, и громко. Почему-то ей показалось, что грохнул тигель значительно громче, чем в прошлые разы. А мгновение спустя добавился новый звук. Визг. Истошный, надрывный визг, полный ужаса.

Наташа обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как мимо ее двери стрелой пролетает Катя. Да что там стрелой, пулей!

Наташа направилась к двери. Испуг еще не пришел — просто что-то произошло, и подсознание требовало узнать, что именно. Может быть, Катя банально увидела крысу, а то и вовсе таракана — мало ли, на что она могла так отреагировать. В то, что произошло что-то действительно страшное, всегда не верится до самого конца.

В то, что происходило в дальнем конце типографии не верилось вообще. Просто потому, что такого быть не могло... Из своей комнаты выходил тигельный пресс. Махина, весом в две с лишним тонны, с открытым для удара прессом, воспринимавшимся теперь как разинутая пасть чудовища, пытался протиснуться в дверной проем, который был явно ему маловат. Пресс показался в коридоре, но налетев боками на косяки подался назад. Снова шагнул вперед — снова уполз, чтобы, наконец осознав тщетность своих попыток выбраться из комнаты без шума, врезаться в косяк всей своей массой.

Косяки вылетели в коридор вместе с куском стены, а следом за ними, раздвинув своим массивным корпусом облако пыли, выполз и тигель.

Наташа так и стояла, в дверях, не в силах ни бежать, не закричать. Такого просто не могло быть, как не могло существовать в реальности кинговской "Давилки". Но, тем не менее, пресс неумолимо надвигался на нее. Огромный, страшный, усыпанный пылью. Он не торопясь продвигался вперед, паря в нескольких сантиметрах от пола, будто бы чувствуя Наташины смятение и страх.

Ужас, сковывавший ее последние несколько секунд, не рассеялся, но отступил. Наташа выбежала из комнаты под самым носом тигеля, и бросилась к выходу, но не успела сделать и пяти шагов, как какая-то сила выворотила из стены железную входную дверь и швырнула ее на пол. Сквозь тучи пыли Наташа разглядела что-то массивное, вползающее в типографию, и метнулась налево, в дверной проем подсобки, за секунду до того, как это что-то за секунды набрало скорость и устремилось навстречу тигелю.

По сравнению с раздавшимся из коридора грохотом звук работающего пресса был просто мурлыканьем. Стуком разгневанных соседей по батарее, но не более того!

Лязг, скрип сминаемого железа и грохот обваливающихся кусков стены, тонувший в какофонии предсмертной песни металла!

Пыль вползала в комнату, ставшую Наташиным убежищем. Мелкая кирпичная крошка, набивавшаяся в легкие и мешающая дышать. Стены дрожали от частых ударов о них, и вздрагивал, казалось, даже потолок. Отсюда нужно было выбираться, но как пройти мимо двух сошедшихся в схватке металлических чудовищ? Одно из них — тигель, а вот что второе, Наташа не знала. Смутный силуэт в дверях, виденный всего лишь доли секунды, казался широким, но все же несколько меньшим, чем махина пресса.

Что это было? Робот-полицейский, решивший осадить разгулявшийся тигель? Бог из машины, обнаруживший, что его чадо решило сойти со своего постамента и развлечься немного давлением людей? А может это просто другой тигель, прибежавший из соседней типографии? Может у них сегодня вечер встреч? Встреча тигельных прессов, выпуска 2007 года, чтоб их! И тогда сейчас они не дерутся, а просто танцуют, мимолетом разнося типографию в щепки!

Грохот за стеной не прекращался ни на минуту. От вездесущей пыли не спасал уже и приложенный ко рту и носу носовой платок. Выбираться! Выбираться отсюда...

Наташа медленно шагнула к двери, мечтая превратиться в маленькую мышь. В маленькую, незаметную, которая может проскользнуть между бьющимися за стенкой стальными титанами. Глубоко вздохнув, насколько это было вообще возможно в поднявшейся внутри типографии пыльной буре, Наташа задержала дыхание и сделала первый шаг в коридор.

Первый и стал последним, потому что увиденное поразило ее даже больше, чем первые шаги тигельного пресса. Вокруг тигеля, грохотавшего своей стальной пластиной, кружил ее "Ромайор". Помятый, побитый, покореженный, кажущийся таким крошечным рядом с махиной тигеля, он все же постепенно теснил его вглубь типографии.

И она поняла, почему. Ромайор, явно уступавший своему противнику по всем характеристикам, давал ей шанс. Шанс бежать!

Наташа успела осознать это, но не успела сделать и шага. У тигеля не было глаз, не было у него ничего, даже напоминающее глаза, как например фары у автомобиля. Просто она, вдруг, почувствовала, что тигель смотрит на нее. Смотрит взглядом голодного хищника... А в следующее мгновение тигель резко рванулся влево, уходя от удара "Ромайора", позволяя тому, лишь по касательной шаркнув по его массивному боку, проскочить вглубь помещения. А затем стальное чудовище двинулось к Наташе, как ей показалось, даже наклонившись, чтобы будто лопатой подхватить ее на плиту своего пресса.

Он не понимал происходящего. Не осознавал, что происходит, и из-за чего два этих механизма сошлись в схватке не на жизнь, а на смерть. Но, тем не менее, он чувствовал их ярость. Стремление убить — у одного, и стремление защитить — у другого.

Чувствовал он и причины, толкавшие оба механизма на эти действия. У каждого из них было по многу людей, и у каждого из них было лишь по одному человеку, проработавшего рядом ними достаточно долго, чтобы наложить отпечаток своей души на машину. Чтобы одухотворить ее.

Тигельный пресс последние шесть лет работал с человеком, озлобленным на все вокруг. На начальство, коллег, и даже на сам тигель. Человек "Ромайора" же был его полной противоположностью. И сейчас тигелем управляла зависть и порожденная ей ярость, а "Ромайором" — долг. Он не мог отступить, не мог не защитить близкого ему человека, воспринимаемого им как собственная деталь.

Что двигало им самим, он не понимал. У него было мало людей — всего лишь двое, при чем последний — всего один день, и он явно не любил его, не собирался становиться одной из его деталей, неотделимой от машины. Он не осознавал себя в полной мере. У него не было имени, с которым он мог бы себя отождествить.

У него была лишь задача. Работа, для которой он был создан. Работа, приносившая ему удовлетворение. А схватка этих двух машин мешала ему выполнять ее. К тому же, тигель намеревался привести в негодность человека, без которого он не мог работать.

Пока еще не его человека, но имевшего возможность в будущем стать таковым. Он принял решение. Приведение в негодность тигеля гарантировало продолжение работы, а значит получение удовлетворение.

И "Роланд", рядом с которым не только "Ромайор", но и тигель выглядели как Давид подле Голиафа, заставил свое металлическое тело оторваться от постамента, бросившись на тигельный пресс.

Пару лет назад Наташа запоем прочла "Форпост" Андрея Ливадного — сугубо мужскую, казалось бы, фантастическую книгу, изобиловавшую батальными сценами, схватками гигантских роботов и прочими атрибутами фантастики. Но что делать, если поединок сорокатонного "Хоплита" и шестидесятитонного "Фалангера" был описан так захватывающе, что даже мирная, в сущности, девушка, не могла оторваться от этого чтива.

Тогда она и предположить не могла, что однажды сама станет свидетельницей битвы стальных исполинов. Конечно, тигель при всем желании не тянул на боевую сервмашину, но с поправкой на то, что все это происходило не в книге, и не на экране, а перед самым наташиным носом, любой писатель умер бы от зависти... Или от разрыва сердца.

Прыжок "Роланда" был страшен. Кто не видел, как в клубах пыли в воздух взвивается четырехтонная печатная машина, пусть промолчит. Тигель вмяло в стену, а в следующее мгновение не выдержала удара и стена, начав медленно проседать, осыпаясь вокруг искалеченного пресса. Надсадно заскрипели потолочные балки, и этот звук вернул Наташу в реальный мир. Здание намеревалось обрушиться, и более того, намеревалось обрушиться прямо на нее.

До двери было не больше пяти метров, и Наташа покрыла их в два прыжка, едва не столкнувшись на выходе с бежавшим ей навстречу Андреем.

— Там больше никого не было? — крикнул он. Крыша здания медленно кренилась, сползая на бок. Где-то вдалеке выли сирены...

— Откуда? — откашлявшись, спросила Наташа, — Катя выбежала раньше.

— Что там было?

— Не поверишь...

— Поверю... — прошептал Андрей, и Наташа обернулась, проследив направление его взгляда. Из раскуроченной типографии выползал "Ромайор". Именно выползал, скребя днищем по асфальту... С первого взгляда было ясно, что печатать он никогда уже не будет.

Теперь никто не засмеялся бы, увидев, как Наташа рассказывает "Ромайору" о последних происшествиях в типографии, о своей жизни, о радостях или огорчениях. Быть может, не все сотрудники "Успешного сибиряка" верили в то, что однажды эта покореженная машина спасла Наташе жизнь, но все видели результат того побоища. Проломленную стену типографии, рухнувшую крышу, смятый в лепешку ударом "Роланда" тигельный пресс.

Остальным сотрудникам ничего не объяснили, но не стали и ничего скрывать — таков был приказ директора. Вопреки рекомендациям ФСБ, не было выпущено официальной информации о каком-нибудь взрыве бытового газа или подрыве заложенной конкурентами бомбы. "Успешный сибиряк" просто принял это событие как должное, не стал пытаться даже получить страховку за наполовину обвалившееся здание, и пытаться дать всему Медянску какое-либо объяснение происшедшему.

И эта тактика возымела успех. Слухи об оживших машинах все равно просочились бы, в первую очередь через сотрудников, и тогда типографией наверняка заинтересовались бы журналисты. "Зачем скрываете правду? Какой взрыв газа, когда ходят слухи о восстании машин у вас в типографии?" А так... Происшествие просто прошло незамеченным, а слухи о "восстании машин" — остались просто слухами, в которые никто толком не верил.

Никто не верил, но "Ромайор" стоял в отдельной комнате, ключ к которой был не более чем у десятка человек, включая Наташу. И она вот уже пол года каждый день, а то и в день по нескольку раз приходила к нему. Обедала возле него, и говорила, говорила, говорила... Но ни разу машина не подала признаков жизни. Ни единого!

"Успешный сибиряк" пережил нашествие десятков "охотников за привидениями", входивших в ведомство ФСБ. Они осматривали "Ромайор", нарезали вокруг него круги с загадочными приборчиками в руках, уносили с собой в качестве образцов кусочки резины с его валов и отвалившиеся в ходе боя с тигелем заклепки и болты. Если им и удалось что-то узнать, как-то подвинуться к ответу на вопрос, почему три стальных механизма вдруг ожили в один день, разнеся всю типографию, то Наташа об этом не знала.

Но подозревала, что ничего нового ФСБ узнать не удалось. Иначе, почему их оставили в покое?

Как и откуда в ФСБ узнали о случившемся, так и осталось загадкой. Но появлении их агентов в офисе компании уже через 5 часов после того, как обвалился потолок типографии, было благом. Естественно, сумму сделки Наташе никто не называл, но на деньги от продажи "Роланда" и обломков тигеля компания не только восстановила типографию, но и выплатила значительную часть кредита, взятого на приобретение новой "Mitsubishi".

Почти наверняка еще столько же ФСБ предлагала и за "Ромайор", но его, прислушавшись к словам Наташи, директор отказался продавать наотрез. Среди сотрудников ходили слухи о том, что кто-то, проходя мимо кабинета Алексея Анатольевича в тот момент, когда он разговаривал с представителем ФСБ, и услышал одну лишь фразу: "Нет, не продам. Даже не просите. Такого сторожа и охранника у меня еще не было!"

В общем, ФСБ отступилась. Скорее всего, у другой типографии "Ромайор" просто забрали бы, даже не предложив никакой компенсации. Но у других типографий не было директора, сохранившего множество связей в армии, вплоть до самого генштаба.

В любом случае, сторож из "Ромайора" не получился. Машину восстановили, насколько это вообще было возможно, вернули деньги покупателю, так и не дождавшемуся своего товара, но не стали даже пытаться вновь заставить "Ромайор" печатать. Можно было, конечно, заменить у него ВСЕ! Но кто знает, останется ли после этого "Ромайор" самим собой? Тем "Ромайором", что спас Наташе жизнь...

Так он и остался легендой "Успешного сибиряка".... Легендой, которая стояла в дальней комнате, и которую Наташа навещала каждый день. Она была уверена, машина по-прежнему слышит ее, просто она спит. Отдыхает, набирается сил после всего того, что ей пришлось совершить. И каждый раз Наташа ждала, что машина ответит ей. Маленьким, едва заметным движением, например... Или подаст какой-то иной знак...

За последние пол года он изменился. Научился осознавать то, что не осознавал раньше. Разрешил для себя некоторые дилеммы, казавшиеся ему неразрешимыми, и самое главное, научился лучше понимать людей. Научился отождествлять себя с ними, ставить себя на их место.

Первой дилеммой было то, что он перестал быть печатной машиной. Перестал быть механизмом, выполняющим свою функцию, но у него по-прежнему был свой человек. Вот только этот человек не воспринимался более как придаток к нему самому. Человек стал для него чем-то другим... Прежнее сознание Ромайора не смогло бы и признать наличие такое дилеммы, но даже нынешнее не могло ее разрешить.

Но со второй дилеммой он сумел-таки расправиться. Заключалась она в том, что Ромайор не мог осознать, почему, лишившись большей части себя, и не приспособленный более для печати, для людей он все еще был ценен? Почему его не продали, как собирались, а наоборот, выкупили обратно, потерпев издержки? Почему сейчас его человек по-прежнему приходит к нему, пусть и реже чем раньше?

Он знал, что своим рождением обязан людям. Знал, что они строят машины, в том числе и такие, как он, и что основная черта людей — функциональность. Они подстраивают себя под выполнение определенных функций, и строят машины с тем же расчетом. Но теперь, пол года наблюдая за людьми, он обнаружил в них еще одну черту. Уважение. Почтение к тому, кто когда-то хорошо выполнял свою функцию, но затем по объективным причинам не стал способен делать этого.

И еще одним словом, поначалу непонятным Ромайору, было слово "пенсия". Теперь он понимал: "пенсия" — это то, что случилось с ним. Это уважение людей, не смотря на то, что больше он не может заниматься делом, ради которого его создали.

Что ж, пенсия так пенсия... Ромайор затаился, не подавая признаков жизни, делая вид что он такой же, как недавно установленная "Mitsubishi", еще не обретшая даже малейшей частицы души. Затаился, зная что единственный человек, общество которого было ему приятно, знает об этом. Знает, что он — не бездушная машина, и по-прежнему приходит к нему, и будет приходить.

А еще он знал, что в другом конце типографии постепенно осваивается на новом для него месте устройство CTP, уже имевшее ранее своего человека. Обозленная на своих новых хозяев машина, винящая их в утрате всего, что у нее было раньше. Она пока что не понимала, что виновны в это как раз продавшие ее, а не купившие.

Быть может, со временем, машина осознает это, и привяжется к своему новому человеку. А может быть наоборот, злость в ее душе окрепнет настолько, что машина попытается навредить своим хозяевам. И может быть даже Наташа окажется поблизости в этот момент. И вот тогда вновь придет его время... После боя с тигелем CTP не могла считаться достойным противником!

Думая об этом Ромайор понял, что изменилось в его отношении к его человеку. Раньше она была просто его человеком, теперь же стала для него Наташей. У нее тоже было имя...

Ромайор познавал новое для него чувство, смакуя позаимствованные из речи людей слова, за которыми скрывались емкие понятия.

Дружба.

Привязанность.

Любовь.

Июнь 2008 г.