Холодное плечо

— Не, не, ничего! — облегченно выдохнул я.

Я так жить бы не смог. Чтобы сидеть с кем-то обнявшись перед телевизором — я могу и кошку завести. Если же я впущу в свой дом и в свою жизнь девушку — она должна дополнять меня, действительно быть моей второй половинкой.

Мы с Ниной дополняли друг друга идеально.

Да, мы ссорились. Но ссорясь, мы высказывали друг другу свои претензии, пусть иногда и на повышенных тонах, а затем обсуждали их, делали выводы и принимали решения. Мы понимали, что в любой ссоре всегда виноваты обе стороны, и мы дорожили друг другом, дорожили тем временем, что мы проводили вместе, потому что вместе нам было хорошо. Будучи рядом друг с другом, мы были счастливы.

Спустя три месяца после нашего знакомства Нина переехала жить ко мне, и я впервые подумал, что если я когда-то на ком-то и женюсь, то на ней.

А еще я подумал, что если какая-то девушка в этом мире способна будет выйти за меня замуж, сжиться с моим бешеным рабочим графиком, изобилующим командировками и ночными звонками на телефон, то только она.

* * *

Состояние "что-то не так" — это начало любого страха. Мастера, работающие в жанрах ужасов, неважно, в литературе или в кино, хорошо это знают и активно это используют.

Героиня заходит в ванную комнату, но в ней полно пара. Пар густой, словно в хаммаме, он висит в воздухе и кажется плотным и осязаемым. Он настолько густой, что в нем легко можно спрятаться или заблудиться. Этого не должно быть, а значит это сигнал: что-то идет не так.

Брат и сестра едут на машине мимо заброшенной церкви и видят, как высокий человек в черном плаще и черной шляпе сбрасывает в широкую трубу что-то, завернутое в белую простынь с красными пятнами. И снова звоночек: "Что-то не так!" Бегите! Бегите, глупцы, педаль в пол, крепче держи руль в дрожащих руках, и мчись прочь, как можно дальше от этой церкви, потому что тому, кто в простыне, ты уже не поможешь. Беги, и уже из безопасного места позвони в полицию.

Но тогда фильм не сложится, тогда некуда будет вставить устрашающую музыку, которая зазвучит, когда парень спустится в подвал церкви, стены и потолок которой обиты изуродованными мертвыми телами.

Да и вообще, спасаться бегством от состояния "что-то не так" нам мешают как любопытство, так и человечность. Почему в ванной пар? Что скрывается в нем? Ведь это моя ванная комната, я должна разобраться! А человек в простыне? Вдруг он еще жив? Вдруг я могу ему помочь? Нельзя бросать его, нельзя бежать, нужно попытаться помочь...

Но главное, "что-то не так" — это еще не страх, но это уже его начало.

* * *

К Нине не лип загар. Совсем! Если она долго находилась на ярком летнем солнце, она тут же краснела, как вареный рак, и зарабатывала такой ожог, что еще несколько дней к ней невозможно было прикоснуться, а прикасаться к Нине мне хотелось всегда! А потом, когда ожог проходил, а обгоревшая кожа отшелушивалась, под ней обнаруживалась все та же белая Нина. Ну, может быть самую чуточку более коричневая, чем была, например, до нашего с ней первого совместного отпуска, проведенного на Бали.

Она не раз говорила, что даже если она выходит на работу простывшая и уставшая, никто не замечает, что она бледна. Потому как разницу между Ниной обычной и Ниной побледневшей можно было заметить либо очень хорошо зная ее, либо пользуясь спектрофотометром. А если серьезно, то обычно на ее щеках лежал легкий-легкий румянец, а когда она болела — он просто ненадолго исчезал.

При этом она не выглядела бледной, слабой, болезненной и безжизненной. Ей шел этот белый цвет кожи, он дополнял ее зеленые глаза, ее темно-русые волосы.

Зато когда Нина смущалась и краснела — это было заметно сразу. Правда, делала она это редко. Нина знала, что она красива, и что мужчины оборачиваются ей вслед, а потому привыкла к ухаживаниям и комплиментам и ничуть не смущалась, когда незнакомцы дарили ей цветы или говорили, как она прекрасна сегодня. А краснеть ее отучила работа. Телерепортерам нельзя краснеть, особенно, когда они лгут перед камерой. А лгут они, как Нина признавалась не раз, практически постоянно.

Я звал ее "Моя белая женщина", а она смеялась, вспоминая, как на Бали я окрестил ее "Вождем краснорожих".

У нее был чудесный смех. Красивый, мелодичный, звенящий... Говорят, что нет для мужчины звука приятнее, чем сладостный стон его женщины. Говорят это либо те, что увлекаются любовными романами, либо те, кто никогда не слышал по-настоящему красивого смеха.

А я — слышал. Этот смех дарил мне счастье.

* * *

Мне было 10 лет, когда я впервые испытал настоящий страх.

Время было непростое. 90-е годы, бандитские, голодные, тяжелые. Инженеры шли в дворники, чтобы хоть как-то сводить концы с концами и кормить семьи, учителя — в ночные сторожа.

Мне было всего 10 лет, но я уже многое понимал. Я вообще был умным мальчиком, что и позволило мне в конечном итоге к 30 годам стать владельцем довольно крупной и уверенно стоящей на ногах компании. Наверное, сказались отцовские гены.

Мой отец при Советах был инженером-конструктором. Работал в конструкторском бюро, занимался микроэлектроникой, крепил оборону страны, но никогда не был тем, кого сейчас принято называть "совками". Отец умел подстраиваться, умел вертеться, умел чувствовать, откуда дует ветер, поэтому из КБ он ушел еще в 89-м, до официальной легализации частной собственности и до признания руководством страны полного провала горбачевских перестроечных реформ.

Отец понял, что в той стране, которая вот-вот возникнет на месте трещащего по швам Союза, его познаниям в микропроцессорной технике места не будет, а вот его голове применение найдется всегда. И ушел, как и многие, в коммерцию.

Гением торговли он не был, состояния не сколотил, да и нужных в то время связей в милиции и уголовщине не имел, но жили мы, по меркам того времени, довольно неплохо. Не голодали, ездили отдыхать в окрестные дома отдыха и даже одними из первых в Медянске улетели в отпуск за границу, в Турцию. Отец челночил из Китая, Прибалтики и Турции, арендовал где-то фуру и возил персики из Киргизии и арбузы из Казахстана. В общем, брался за любую возможность урвать где-то денег, от больших до самых малых.

В тот день он должен был вернуться. Короткая командировка в Красноярск на пятитоннике. Отец как всегда подрядился что-то куда-то перевезти. Деталей я не знал, тогда я не задавался вопросами: все ли грузы, что возил отец, сопровождались товарными накладными? Хотя вопрос надо было ставить по-другому: были ли среди его грузов те, за которые можно было сесть на пять лет? Наверное, были...

В среду утром он уехал. День на дорогу туда, день — на загрузку и отдых, день — на дорогу обратно. Обычное дело. Отец звонил вечером четверга, сказал, что добрался и ранним утром пятницы выедет обратно. На дорогу ему нужно было часов 15-16. Ехал он не один, со сменщиком, так что мы не волновались.

Отец перешагнул порог дома в 10 вечера. Я вышел его встречать уже в пижаме, звонок в дверь поднял меня с постели, стряхнув с моих глаз первые песчинки сна. И сразу, увидев отца, я понял: что-то не так. Наверное, сейчас, в 30 лет, я уловил бы это много позже, но дети все видят и чувствуют иначе. Тоньше.

Что-то не так было в каждом его движении, в жестах, в мимике, в словах. Отец был каким-то дерганным, взволнованным, испуганным. И по моим голым ногам пополз страх. Первый настоящий страх, испытанный мной в жизни.

Отец обнял меня, велел ложиться спать, а сам закрылся с мамой на кухне, где они о чем-то зашептались. Спать я, конечно же, не мог! Какой сон, когда что-то не так? Мне хотелось ворваться к ним на кухню, обнять отца, разреветься ему в плечо и требушить его, трясти, бормоча: "Папа, что-то не так! Пусть все станет как раньше!" Но, конечно же, я не пошел к ним. Я знал: нельзя. Я был послушным ребенком и уже многое понимал. В частности, что если взрослые что-то делают за закрытыми дверями — не надо эти двери открывать.

Отец пришел ко мне в комнату сам, минут через двадцать. Присел на кровать, по звуку моего дыхания понял, что я не сплю, и заговорил со мной. Стал спрашивать, как у меня дела в школе, что произошло за эти три дня, потом зачем-то заговорил о том, что когда я вырасту — я обязательно должен поступить в институт, потому что времена меняются, и без высшего образования будет просто никуда.

— Я не хочу, чтобы ты вот так вот, по трассе... — сказал он, а помолчав, обнял меня и едва слышно прошептал: — Я очень люблю вас с мамой, сынок!

Такие минуты нежности с отцом обычно случались после пятой рюмки. Я принимал их как должное, но как всякий гордый и независимый пацан пресекал на корню эти телячьи нежности. Мол, нечего меня обнимать так, как будто мне еще годика не исполнилось! Я взрослый уже. Но в тот момент мне и в голову не пришло отстраниться от отца, вырваться из его объятий. Вместо этого я расплакался.

— Папа, что случилось? — спросил я сквозь слезы.

— По мне все видно, да? — грустно ответил отец.

Я кивнул, ткнувшись лбом в его плечо.

— Все уже в порядке, Никита. Все в порядке.

От отца несло спиртным. Он любил выпить, но пил он обычно с друзьями, планово, или дома, или на даче, под шашлыки. И пил в меру, никогда не допиваясь до того состояния, чтобы домой его приходилось заносить. Но никогда он не пил вот так вот, неожиданно, едва вернувшись из рейса. Никогда, ни до того дня, ни после.

И я вдруг понял, что выпил он много, но отчего-то не выглядит пьяным. Тогда я не знал мудреного слова "адреналин", выброс которого подавляет даже токсичное действие алкоголя, но уже тогда я понял: отец возбужден настолько, что спиртное его просто не берет. И выпил он, скорее всего, чтобы снять это возбуждение.

Но напряжение отпускало его, я чувствовал это, и чувствовал, что мои объятия помогают, поэтому еще крепче вцепился в отца и снова спросил, чувствуя, как страх выветривается из моей души:

— Что-то в дороге случилось, да?

— Все уже нормально, сынок. Все хорошо. Я просто чуть не погиб.

* * *

Мы оба любили ночь. Любили гулять, когда солнце уже село. Любили смотреть в черное небо, ища в нем звезды, практически невидимые из-за городской иллюминации. Мы радовались каждой найденной звезде, а однажды — гуляли во время метеорного дождя, наперебой загадывая желание на каждый упавший с неба огонек.

— Хочу полетать на драконе!

— Хочу переплыть океан на яхте!

— Хочу взобраться на Белуху!

— А я — на Эверест!

— Хочу погладить тигра!

— Хочу посмотреть на Солнце с орбиты Меркурия!

— Ну, ты загнула! А я — хочу пройтись по поверхности Плутона и попросить у него прощения.

— За что?

— За то, что люди его планетой не считают!

— А я хочу, чтобы мы всегда были вместе!

— И я!

— А еще я мороженого хочу!

— Ну, так пойдем искать!

И мы гуляли. Порою — до полночи, а иногда и до двух часов ночи. Моя квартира была в хорошем районе, со всех сторон окруженном сосновым бором — здесь жили респектабельные и серьезные люди, поэтому гулять можно было спокойно, не опасаясь гопников и наркоманов. Мы и не опасались. Нам обоим как-то не верилось, что когда тебе так хорошо — может случиться что-то плохое.

До того момента, когда я понял, что все самое плохое случается именно тогда, когда ты счастлив и беззаботен, оставалось еще три месяца.

Самый сильный страх приходит тогда, когда его не ждешь, а самые страшные удары жизнь наносит тебе, когда ты полностью открыт, когда раскрываешь объятия ей навстречу.

Была весна. Апрель, выдавшийся не по-сибирски теплым. Днем столбик термометра поднялся до вполне летних 23 градусов, создавая яркий контраст с почерневшими и сморщенными сугробами в лесу и на теневых сторонах домов. Мы гуляли. Темнота еще только опускалась на Медянск, солнце скрылось за горизонтом и над городом повисли сумерки — то время, когда тени особенно причудливы и таинственны, а слова имеют особое значение, особенно для влюбленных.

Мы гуляли, углубившись в лес. Подальше от домов, от резвящихся детей, почувствовавших весну, от шума машин на центральных улицах массива, подальше от людей и от мира, чтобы мы могли остаться только вдвоем. Была суббота, в воскресенье нам обоим никуда не нужно было ехать, и мы решили провести субботний вечер подальше от телевизора, компьютера и любых электронных девайсов. Мы даже телефоны с собой не взяли.

Мы гуляли. Нина привычно прижималась к моему плечу, я привычно обнимал ее стройную талию, чувствуя через легкую курточку знакомые до мельчайших деталей изгибы ее тела, изученные и обласканные руками и губами. Человеческую фигуру впереди мы увидели не сразу — ее скрадывали сумерки. Парень в толстовке с капюшоном словно бы вырос из тени сосны сразу, метрах в пяти перед нами.

И он шел к нам. Неровно шел, пошатываясь, путаясь в ногах, но шел к нам целеустремленно. Должно быть, в его изъеденном солями мозгу при виде нас созрел какой-то план, а я, счастливый, влюбленный и еще не знающий о том, как жесток может быть мир, не замечал его до того момента, когда он вытащил пистолет и направил мне в лицо.

— Деньги! — крикнул он, кивнув на висевшую у меня через плечо барсетку.

Мне в глаза смотрел черный зрачок пистолета.

Не было ощущения "Что-то не так", но страх был. Не за себя, за Нину. О себе я тогда не думал вообще. Я смотрел в темноту ствола и мысленно говорил ему: "Смотри на меня! Только на меня, и никуда не отворачивайся!"

— Да, да, конечно... — затараторил я, отталкивая Нину подальше вправо и медленно снимая сумочку с плеча.

Ствол сместился ниже, теперь он смотрел мне не в глаз, а в грудь. Пистолет изучал меня, оглядывал сверху вниз, но чувство, что наши взгляды по-прежнему на одной траектории не покидало меня.

— Держи! — я протянул ему барсетку правой рукой, отводя ее подальше в сторону, и когда парень потянулся к ней — шагнул вперед, на него.

Я не думал, не планировал, не анализировал свои действия. Все происшедшее я обдумывал потом, дома, когда Нина отпаивала меня коньяком. Посмотрев в зрачок пистолета, я встретился взглядом со Смертью, и понял, что должен любой ценой отвести ее от Нины. Сейчас ствол направлен на меня, парня интересует только моя сумочка, в которой, кстати, действительно был бумажник с парой тысяч рублей. Но удовлетворится ли он этим? Что он будет делать в следующие мгновения? Можно ли вообще просчитать действия наркомана? А в том, что передо мной "солевой" — я не сомневался, парень не отдавал себе отчета в своих действиях, я уже видел таких, правда более безобидных и не при таких обстоятельствах. В следующую секунду он может встать на четвереньки и начать есть снег. Может начать раздеваться или аплодировать сам себе. А может выстрелить.

В воздух. В меня. В Нину.

Я не боец. Никогда не занимался спортом всерьез, а тягание железа в тренажерном зале — это не спорт, это отдых для мозга после напряженного рабочего дня. Только в школьные годы я некоторое время ходил в секцию каратэ, поэтому пара поставленных ударов у меня была. Я не дрался ни с кем последние 15 лет, не выходил на татами, не практиковался. Но тело помнило.