Холодное плечо

Кирилл Кудряшов

"Холодное плечо"

Скачано с www.кирилл-кудряшщов.рф

* * *

Я не могу спать. Наверное, скоро я умру.

* * *

страх — это горькое-горькое пойло в старинной бутылке.

ты глотаешь, когда самолет выпускает закрылки.

ты глотаешь, и закрывая глаза на мгновение,

думаешь о падении.

Так начинается очень красивое и мрачное стихотворение одной поэтессы. Я очень люблю его, но... Это не страх. Еще не страх. Когда самолет выпускает закрылки — он идет на взлет, а значит нормальный человек, не имеющий нарушений в психике, испытывает только радостное возбуждение. Дрожь прокатывается по корпусу самолета и передается тебе. Вместе с ним, вместе с этим крылатым исполином, ты готовишься взлететь, ты предвкушаешь полет... А те, кого природа за что-то наградила аэрофобией, испытывают панику. Паника — это не страх, это другое. Страх не отключает разум, он присутствует одновременно с осознанием происходящего, с поиском средств борьбы с ним, и с тем, что его вызвало. Паника — иррациональна. Паникующий человек может уже забыть, что стало причиной приступа паники. Приступа! Паника — это болезнь, а страх — это состояние. И когда ты испытываешь страх — ты не можешь забыть его причину.

От страха седеют. Он остается с тобой навсегда.

Но в одном я согласен с автором этого стихотворения: страх — это горькое-горькое пойло в старинной бутылке. Самое страшное — всегда самое древнее, ведь не зря же одно из самых ходовых клише фильмов ужасов — это пробудившееся древнее зло. Лавкрафт это знал...

А что может быть древнее смерти?

И что может быть горше нее?

* * *

Мы познакомились чуть больше года назад в кофейне. У меня там состоялась встреча с одним потенциальным партнером и инвестором. Встреча прошла не слишком продуктивно, вполне возможно потому, что я все время косился на сидевших за соседним столиком двух девушек, мило щебетавших о чем-то важном и насущном. Особенно на одну из них, сидевшую лицом ко мне. Прямые волосы, в меру короткие, чтобы за ними не слишком сложно было ухаживать, и в меру длинные, чтобы выглядеть эффектно и красиво. Тонкие и изящные руки, открытые до самых плеч, черное платье — не слишком короткое, чтобы девушка не выглядела вульгарной и доступной, но и не слишком длинное, чтобы подчеркнуть красоту стройных ног. Правильный овал лица, чуть вздернутый носик, румяные щеки, идеальный, едва-едва заметный макияж, и ни одной морщинки.

Казалось бы, слова "молодая девушка" и "морщины" — несовместимы, но жизнь научила меня обратному. Жизнь — она такая, особенно в современном большом городе вроде Медянска. Вечная спешка, недосып, сухой и пыльный воздух, офисная жизнь с ее стрессами и кондиционированным воздухом... Я видел и 20-летних студенток, в уголках глаз которых спрятались мелкие морщины. А макияж... Родители сейчас почему-то не учат девушек краситься. Может быть, это наследие советской эпохи, в которой макияж на лице был чем-то недопустимым среди честных пролетариев, а может, это уже следствие нашего времени, в котором родителям, занятым попытками выжить в этом мире, просто некогда научить своих дочерей как быть красивыми? Не знаю. Но факт в том, что на улицах очень много девушек, либо не знающих, что всего несколькими штрихами их можно было бы сделать значительно краше, либо не догадывающихся, что неудачный макияж выглядит броско и отталкивающе.

Эта девушка знала, что она красива, и знала, как подчеркнуть свои достоинства, а это говорило еще и о том, что она умна. И сочетание этих двух факторов делало ее еще более привлекательной в моих глазах.

Я никогда не знакомился в кафе, несмотря на то, что я — частый их посетитель. Мой ритм жизни не позволяет мне готовить дома самому, а поскольку живу я один, то о домашнем обеде в пластиковом контейнере мне остается только мечтать. А значит — на обед мне прямая дорога в кафе, ну а на деловую встречу, если и мне, и партнеру неудобно приехать друг к другу в офис — в кофейню. Но никогда еще я не пытался познакомиться с кем-то из посетительниц общепита, да и со своей девушкой в подобном заведении в последний раз был очень-очень давно.

Хотя тут надо бы начать с того, что и девушки-то у меня давно не было. Уже года два, как мы расстались с Катей, с которой то встречались, то разбегались еще со студенческой скамьи. В этот раз разбежались окончательно. Были курортные романы, были мимолетные интрижки в командировках, но до постоянных отношений я, как мне кажется, еще не дорос.

И, стыдно признаться, что-то во мне по-мальчишески дрогнуло при мысли о том, чтобы сейчас встать, пересесть к ним за столик и попытаться завладеть ее вниманием. Наверное, останься они вдвоем, я бы так и не рискнул. Третий — всегда лишний, это непреложный закон. Попытайся я познакомиться с ними обеими, все, что я получу — это смешки и подмигивания друг другу за моей спиной.

Без шансов...

Мой потенциальный инвестор ушел, вяло пожав мне руку и пообещав напоследок обдумать перспективы вложения средств в мою компанию. Я уже не сомневался, что через пару дней получу вежливый отказ, изобилующий "увы", "к сожалению" и "мы обязательно вернемся к вашему предложению", но меня это уже практически не интересовало. Нет, я не был увлечен прекрасной незнакомкой так, что забыл о делах. Я просто доверяю своему чутью! А мое шестое чувство с первых же минут беседы с этим человеком подсказывало: "С ним каши не сваришь!" Инвесторов я еще найду, да и компания моя и так достаточно неплохо стоит на ногах, но в воздухе отчетливо витал дух надвигающегося кризиса, а значит — нужно было найти тех, на чье плечо можно будет опереться в случае чего. Направление выгодное, перспективы есть. Найду!

А вот эту девушку, если она сейчас уйдет, скорее всего не найду уже никогда. Но мне повезло.

Мне пришлось потягивать кофе в одиночестве не больше десяти минут. Невероятно длинные 10 минут, скажу я вам. Минуты вообще очень медленно тянутся, когда ты понимаешь, что все равно ничего не добьешься, но продолжаешь сидеть, ждать и надеяться. Но вдруг подруга моей незнакомки встала, обнялась с ней на прощанье и засеменила к выходу. А моя прекрасная нимфа — осталась. То ли ее подруга куда-то торопилась, а она — нет, то ли у нее здесь планировалась еще одна встреча, и она просто ждала кого-то еще... Я не дал себе времени думать об этом.

Я просто пересел за ее столик. Прямо напротив нее. Молча. Не потому, что я — такой брутальный самец, от одной улыбки которого женщины должны падать к его ногам, а просто потому, что я не знал, что ей сказать.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, а затем она просто представилась:

— Нина.

— Никита, — также просто ответил я, а затем сморозил первую пришедшую на ум глупость: — Легко запомнить. Я — как Хрущев. Никита Сергеевич.

Она улыбнулась.

Вам знакома разница между "она улыбнулась" и "она улыбнулась мне"? Очень обидная разница.

— И зачем вы, Никита Сергеевич, ко мне подсели?

— А что, нельзя? — опять сморозил я первое, что пришло в голову, и уже выдав эту фразу — вспомнил, что слышал ее в каком-то фильме, в подобных же обстоятельствах. И вот тогда она улыбнулась мне.

* * *

Когда люди пытаются дать определение слову "страх", они часто обращаются за подсказкой к фильмам ужасов. Дескать, вот там — страх, что тут непонятного-то? Однажды один мой знакомый, помешанный на "темной стороне" искусства, усадил меня перед телевизором и сказал: "Сейчас я покажу тебе настоящий страх!"

Собственно, страхами была битком набита вся его квартира. Парню на тот момент было 29 лет, а он все еще жил с мамой, работал продавцом в отделе DVD-дисков и коллекционировал все, что так или иначе было связано с ужасами. Фильмы, причем обязательно фирменные издания на Blue-ray, книги — обязательно в твердом переплете, да еще и в идеале — в одной серии. На меня, покупавшего электронные книги, читавшего их за вечер и стиравшего со своего ридера, этот матерый коллекционер поглядывал как на сумасшедшего. То есть в точности так, как все вокруг — на него. Но при всей своей чудаковатости Миша был настоящим спецом в своей области. В ужасах. Спроси его, сколько людей убил за свою карьеру Джейсон Вурхез — он не просто назовет точную цифру, но еще и перечислит пол, возраст и обстоятельства гибели всех до единого, а заодно и сопроводит это подробными комментариями о том, какие из смертей героев мировое сообщество гиков считает красочными, а какие — убогими.

"Настоящий страх" занял минуту, и я не мог не признать, что этот короткометражный ужастик в самом деле великолепен. За минуту действия, снятого за какие-то гроши, авторы передали очень и очень многое, и сняли картину, которая в самом деле способна напугать.

Ночь. Кровать. Он и она под одним одеялом, спиной друг к другу. Спят. Камера поочередно выхватывает едва различимые во мраке ночи детали. Фотографии на стене и на прикроватной тумбочке: на всех них — он и она. Счастливые. Влюбленные. Целующиеся. Скорее всего — муж и жена.

Ночь. Темнота. Звонок. Настойчивый телефонный звонок. Она просыпается, ворочается, шарит рукой по тумбочке, не находит телефона, осознает, что звук идет с другой стороны, с его стороны. Поворачивается. Толкает его в бок, просит подать телефон. Ноль реакции. Он спит настолько крепко, что ни звуки, ни толчки локтем в спину не имеют действия.

Она вздыхает, наваливается на него всем телом, берет в руки телефон, подносит к уху.

— Дорогая, это я! Я тут задержался немного... Прости, что сразу не позвонил и прости, что разбудил...

Музыка. Громкая и протяжная нота.

С нее слетает сон, она смотрит на телефон, держа его так, чтобы нам было видно, что на экране — его фотография. Вместе с ней мы, зрители, думаем о том: если он звонит ей, то кто лежит рядом с ней в кровати? Кто, или что?

Музыка. Тревожная, нарастающая. Она осторожно кладет руку на его плечо, укрытое одеялом, не решаясь это самое одеяло поднять. Ей бы бежать, потому что что-то идет не так, как должно, а это всегда пугает больше всего. Но она не может убежать, не узнав правды.

Музыка нарастает.

Камера смещается так, что теперь мы смотрим на то, что лежит под одеялом. Это не человек, это что-то другое. Синяя кожа, громадные выпученные глаза, острые зубы в чуть приоткрытом рте...

Музыка...

Музыка...

Музыка...

В фильме ужасов она важна гораздо больше, чем кровь и разбросанные внутренности. Умело подобранная и удачно вставленная музыка испугает зрителя больше, чем бессловесный дебил в маске из человеческой кожи, бегущий за тощей девственницей с бензопилой. Вставьте в эту сцену музыку из "Шоу Бенни Хилла", и зрители будут хохотать. Вставьте тему "Терминатора", и зрители прилипнут к экрану в ожидании развязки. Наймите хорошего композитора, который создаст пронзительную и жуткую музыку, подходящую именно к этой сцене, и у зрителя встанут дыбом волосы.

Она срывает одеяло, и лежавшее в ее постели существо бросается... Нет, не на нее, а в камеру, заставив меня вздрогнуть, но и смазывая все впечатление от хорошей в общем-то короткометражки.

— Ну как? — спросил меня Миша.

Я пожал плечами.

— Неплохо.

— Страшно?

— Не очень.

— Да ну, хватит врать-то! Испугался же.

— Испугался. Но испуг — это не страх.

Испуг — это когда на тебя что-то бросается с экрана. Когда в лобовое стекло твоей машины прилетает камень из-под едущего впереди грузовика. Это не страх. Еще не страх.

Но зерно страха в этом фильме было. Крупное такое зерно! Страх начинается тогда, когда что-то идет не так!

* * *

Нина была прекрасна! Прекрасна и душой, и телом. С ней мне было легко, как ни с кем и никогда. Она была умна, начитана и образована, с ней можно было говорить о кино и литературе, обсуждать политику или погоду. С ней было интересно все!

Скажете, это не важно? Для кого-то — может быть, но не для меня.

Однажды на корпоративе мы разговорились с одной моей сотрудницей. Ей, как и Нине, было 28 лет, то есть на два года меньше, чем мне. Она вот уже пять лет жила вместе со своим молодым человеком.

Терпеть не могу это словосочетание, оно такое корявое, такое длинное, такое неправильное... Жить надо с мужем, но сейчас не принято жениться, сейчас принято сожительствовать. А сказать "она жила со своим сожителем" — как-то грубо, протокольно, да еще и отдает тавтологией. Может быть "она жила со своим возлюбленным?" Но от этой фразы уже несет затхлым душком любовных романов для тех, кому за 40. Тех, где "горячее лоно", "напряженный скипетр чувств" и конечно же "холмики любви". Поэтому пусть так, пусть Аня жила со своим молодым человеком...

Они снимали квартиру, она готовила ему обеды, они ездили вместе отдыхать, вместе мечтали о покупке своей квартиры и машины. В общем, почти семья, только без штампов в паспорте и обручальных колец. И вот на корпоративе я как-то между делом спросил ее:

— Аня, а как у вас дома вечера проходят?

Мне правда было интересно. На тот момент мы с Ниной встречались уже месяц, встречались очень активно и она частенько гостила у меня по нескольку дней, а я уже даже делал первые намеки на то, что в общем-то буду не против, если она переберется ко мне окончательно. Наши вечера всегда были интересными и насыщенными, и речь вовсе не о сексе, в котором Нина, кстати, тоже открыла мне много нового. Речь именно о вечерах. Мы могли вместе смотреть кино, могли просто говорить о чем-то, долго-долго, как в тот первый день нашего знакомства, в кофейне. Делиться друг с другом историями из жизни, обсуждать прочитанное или увиденное... Мы могли это делать часами, и нам не было вместе скучно.

Сейчас не было.

Но инстинкт управленца требовал от меня смотреть в будущее. Планировать, анализировать, учитывать риски и готовиться к устранению ошибок, которые неизбежно появляются в любом проекте, будь то поставка трех шестикрасочных офсетных машин из Японии или проект по превращению моей холостяцкой квартиры в семейное гнездышко, свитое с самой прекрасной девушкой на свете.

В ответ на мой вопрос Аня пожала плечами.

— Ну, просто... Сидим, телевизор смотрим.

— Ну, это понятно... А говорите о чем?

— Да как-то... Не говорим особо. Так просто...

Я вспомнил, как в прошлые выходные Нина запустила в меня мороженым после того, как мы вместе посмотрели "Интерстеллар" — настолько горячим вышло обсуждение того, можно ли вылететь из черной дыры. Ну, или настолько холодным, ведь в дело было пущено очень холодное оружие.

— Ну, вот посмотрели вы фильм, — попытался еще раз закинуть удочку я, — и что?

— И спать.

— И все?

— Ну... Никита, это уж тебя не касается.

— Да я не о том. Посмотрели вы фильм вечером, неужели не хочется его обсудить? Поделиться?

— А чем делиться-то? Вместе же смотрели.

Я задал последний вопрос, затаив дыхание:

— И давно вы вот так вот живете?

— Да вроде бы всегда так все было. А что?

— Не, не, ничего! — облегченно выдохнул я.

Я так жить бы не смог. Чтобы сидеть с кем-то обнявшись перед телевизором — я могу и кошку завести. Если же я впущу в свой дом и в свою жизнь девушку — она должна дополнять меня, действительно быть моей второй половинкой.

Мы с Ниной дополняли друг друга идеально.

Да, мы ссорились. Но ссорясь, мы высказывали друг другу свои претензии, пусть иногда и на повышенных тонах, а затем обсуждали их, делали выводы и принимали решения. Мы понимали, что в любой ссоре всегда виноваты обе стороны, и мы дорожили друг другом, дорожили тем временем, что мы проводили вместе, потому что вместе нам было хорошо. Будучи рядом друг с другом, мы были счастливы.

Спустя три месяца после нашего знакомства Нина переехала жить ко мне, и я впервые подумал, что если я когда-то на ком-то и женюсь, то на ней.

А еще я подумал, что если какая-то девушка в этом мире способна будет выйти за меня замуж, сжиться с моим бешеным рабочим графиком, изобилующим командировками и ночными звонками на телефон, то только она.

* * *

Состояние "что-то не так" — это начало любого страха. Мастера, работающие в жанрах ужасов, неважно, в литературе или в кино, хорошо это знают и активно это используют.

Героиня заходит в ванную комнату, но в ней полно пара. Пар густой, словно в хаммаме, он висит в воздухе и кажется плотным и осязаемым. Он настолько густой, что в нем легко можно спрятаться или заблудиться. Этого не должно быть, а значит это сигнал: что-то идет не так.

Брат и сестра едут на машине мимо заброшенной церкви и видят, как высокий человек в черном плаще и черной шляпе сбрасывает в широкую трубу что-то, завернутое в белую простынь с красными пятнами. И снова звоночек: "Что-то не так!" Бегите! Бегите, глупцы, педаль в пол, крепче держи руль в дрожащих руках, и мчись прочь, как можно дальше от этой церкви, потому что тому, кто в простыне, ты уже не поможешь. Беги, и уже из безопасного места позвони в полицию.

Но тогда фильм не сложится, тогда некуда будет вставить устрашающую музыку, которая зазвучит, когда парень спустится в подвал церкви, стены и потолок которой обиты изуродованными мертвыми телами.

Да и вообще, спасаться бегством от состояния "что-то не так" нам мешают как любопытство, так и человечность. Почему в ванной пар? Что скрывается в нем? Ведь это моя ванная комната, я должна разобраться! А человек в простыне? Вдруг он еще жив? Вдруг я могу ему помочь? Нельзя бросать его, нельзя бежать, нужно попытаться помочь...

Но главное, "что-то не так" — это еще не страх, но это уже его начало.

* * *

К Нине не лип загар. Совсем! Если она долго находилась на ярком летнем солнце, она тут же краснела, как вареный рак, и зарабатывала такой ожог, что еще несколько дней к ней невозможно было прикоснуться, а прикасаться к Нине мне хотелось всегда! А потом, когда ожог проходил, а обгоревшая кожа отшелушивалась, под ней обнаруживалась все та же белая Нина. Ну, может быть самую чуточку более коричневая, чем была, например, до нашего с ней первого совместного отпуска, проведенного на Бали.

Она не раз говорила, что даже если она выходит на работу простывшая и уставшая, никто не замечает, что она бледна. Потому как разницу между Ниной обычной и Ниной побледневшей можно было заметить либо очень хорошо зная ее, либо пользуясь спектрофотометром. А если серьезно, то обычно на ее щеках лежал легкий-легкий румянец, а когда она болела — он просто ненадолго исчезал.

При этом она не выглядела бледной, слабой, болезненной и безжизненной. Ей шел этот белый цвет кожи, он дополнял ее зеленые глаза, ее темно-русые волосы.

Зато когда Нина смущалась и краснела — это было заметно сразу. Правда, делала она это редко. Нина знала, что она красива, и что мужчины оборачиваются ей вслед, а потому привыкла к ухаживаниям и комплиментам и ничуть не смущалась, когда незнакомцы дарили ей цветы или говорили, как она прекрасна сегодня. А краснеть ее отучила работа. Телерепортерам нельзя краснеть, особенно, когда они лгут перед камерой. А лгут они, как Нина признавалась не раз, практически постоянно.

Я звал ее "Моя белая женщина", а она смеялась, вспоминая, как на Бали я окрестил ее "Вождем краснорожих".

У нее был чудесный смех. Красивый, мелодичный, звенящий... Говорят, что нет для мужчины звука приятнее, чем сладостный стон его женщины. Говорят это либо те, что увлекаются любовными романами, либо те, кто никогда не слышал по-настоящему красивого смеха.

А я — слышал. Этот смех дарил мне счастье.

* * *

Мне было 10 лет, когда я впервые испытал настоящий страх.

Время было непростое. 90-е годы, бандитские, голодные, тяжелые. Инженеры шли в дворники, чтобы хоть как-то сводить концы с концами и кормить семьи, учителя — в ночные сторожа.

Мне было всего 10 лет, но я уже многое понимал. Я вообще был умным мальчиком, что и позволило мне в конечном итоге к 30 годам стать владельцем довольно крупной и уверенно стоящей на ногах компании. Наверное, сказались отцовские гены.

Мой отец при Советах был инженером-конструктором. Работал в конструкторском бюро, занимался микроэлектроникой, крепил оборону страны, но никогда не был тем, кого сейчас принято называть "совками". Отец умел подстраиваться, умел вертеться, умел чувствовать, откуда дует ветер, поэтому из КБ он ушел еще в 89-м, до официальной легализации частной собственности и до признания руководством страны полного провала горбачевских перестроечных реформ.

Отец понял, что в той стране, которая вот-вот возникнет на месте трещащего по швам Союза, его познаниям в микропроцессорной технике места не будет, а вот его голове применение найдется всегда. И ушел, как и многие, в коммерцию.

Гением торговли он не был, состояния не сколотил, да и нужных в то время связей в милиции и уголовщине не имел, но жили мы, по меркам того времени, довольно неплохо. Не голодали, ездили отдыхать в окрестные дома отдыха и даже одними из первых в Медянске улетели в отпуск за границу, в Турцию. Отец челночил из Китая, Прибалтики и Турции, арендовал где-то фуру и возил персики из Киргизии и арбузы из Казахстана. В общем, брался за любую возможность урвать где-то денег, от больших до самых малых.

В тот день он должен был вернуться. Короткая командировка в Красноярск на пятитоннике. Отец как всегда подрядился что-то куда-то перевезти. Деталей я не знал, тогда я не задавался вопросами: все ли грузы, что возил отец, сопровождались товарными накладными? Хотя вопрос надо было ставить по-другому: были ли среди его грузов те, за которые можно было сесть на пять лет? Наверное, были...

В среду утром он уехал. День на дорогу туда, день — на загрузку и отдых, день — на дорогу обратно. Обычное дело. Отец звонил вечером четверга, сказал, что добрался и ранним утром пятницы выедет обратно. На дорогу ему нужно было часов 15-16. Ехал он не один, со сменщиком, так что мы не волновались.

Отец перешагнул порог дома в 10 вечера. Я вышел его встречать уже в пижаме, звонок в дверь поднял меня с постели, стряхнув с моих глаз первые песчинки сна. И сразу, увидев отца, я понял: что-то не так. Наверное, сейчас, в 30 лет, я уловил бы это много позже, но дети все видят и чувствуют иначе. Тоньше.

Что-то не так было в каждом его движении, в жестах, в мимике, в словах. Отец был каким-то дерганным, взволнованным, испуганным. И по моим голым ногам пополз страх. Первый настоящий страх, испытанный мной в жизни.

Отец обнял меня, велел ложиться спать, а сам закрылся с мамой на кухне, где они о чем-то зашептались. Спать я, конечно же, не мог! Какой сон, когда что-то не так? Мне хотелось ворваться к ним на кухню, обнять отца, разреветься ему в плечо и требушить его, трясти, бормоча: "Папа, что-то не так! Пусть все станет как раньше!" Но, конечно же, я не пошел к ним. Я знал: нельзя. Я был послушным ребенком и уже многое понимал. В частности, что если взрослые что-то делают за закрытыми дверями — не надо эти двери открывать.

Отец пришел ко мне в комнату сам, минут через двадцать. Присел на кровать, по звуку моего дыхания понял, что я не сплю, и заговорил со мной. Стал спрашивать, как у меня дела в школе, что произошло за эти три дня, потом зачем-то заговорил о том, что когда я вырасту — я обязательно должен поступить в институт, потому что времена меняются, и без высшего образования будет просто никуда.

— Я не хочу, чтобы ты вот так вот, по трассе... — сказал он, а помолчав, обнял меня и едва слышно прошептал: — Я очень люблю вас с мамой, сынок!

Такие минуты нежности с отцом обычно случались после пятой рюмки. Я принимал их как должное, но как всякий гордый и независимый пацан пресекал на корню эти телячьи нежности. Мол, нечего меня обнимать так, как будто мне еще годика не исполнилось! Я взрослый уже. Но в тот момент мне и в голову не пришло отстраниться от отца, вырваться из его объятий. Вместо этого я расплакался.

— Папа, что случилось? — спросил я сквозь слезы.

— По мне все видно, да? — грустно ответил отец.

Я кивнул, ткнувшись лбом в его плечо.

— Все уже в порядке, Никита. Все в порядке.

От отца несло спиртным. Он любил выпить, но пил он обычно с друзьями, планово, или дома, или на даче, под шашлыки. И пил в меру, никогда не допиваясь до того состояния, чтобы домой его приходилось заносить. Но никогда он не пил вот так вот, неожиданно, едва вернувшись из рейса. Никогда, ни до того дня, ни после.

И я вдруг понял, что выпил он много, но отчего-то не выглядит пьяным. Тогда я не знал мудреного слова "адреналин", выброс которого подавляет даже токсичное действие алкоголя, но уже тогда я понял: отец возбужден настолько, что спиртное его просто не берет. И выпил он, скорее всего, чтобы снять это возбуждение.

Но напряжение отпускало его, я чувствовал это, и чувствовал, что мои объятия помогают, поэтому еще крепче вцепился в отца и снова спросил, чувствуя, как страх выветривается из моей души:

— Что-то в дороге случилось, да?

— Все уже нормально, сынок. Все хорошо. Я просто чуть не погиб.

* * *

Мы оба любили ночь. Любили гулять, когда солнце уже село. Любили смотреть в черное небо, ища в нем звезды, практически невидимые из-за городской иллюминации. Мы радовались каждой найденной звезде, а однажды — гуляли во время метеорного дождя, наперебой загадывая желание на каждый упавший с неба огонек.

— Хочу полетать на драконе!

— Хочу переплыть океан на яхте!

— Хочу взобраться на Белуху!

— А я — на Эверест!

— Хочу погладить тигра!

— Хочу посмотреть на Солнце с орбиты Меркурия!

— Ну, ты загнула! А я — хочу пройтись по поверхности Плутона и попросить у него прощения.

— За что?

— За то, что люди его планетой не считают!

— А я хочу, чтобы мы всегда были вместе!

— И я!

— А еще я мороженого хочу!

— Ну, так пойдем искать!

И мы гуляли. Порою — до полночи, а иногда и до двух часов ночи. Моя квартира была в хорошем районе, со всех сторон окруженном сосновым бором — здесь жили респектабельные и серьезные люди, поэтому гулять можно было спокойно, не опасаясь гопников и наркоманов. Мы и не опасались. Нам обоим как-то не верилось, что когда тебе так хорошо — может случиться что-то плохое.

До того момента, когда я понял, что все самое плохое случается именно тогда, когда ты счастлив и беззаботен, оставалось еще три месяца.

Самый сильный страх приходит тогда, когда его не ждешь, а самые страшные удары жизнь наносит тебе, когда ты полностью открыт, когда раскрываешь объятия ей навстречу.

Была весна. Апрель, выдавшийся не по-сибирски теплым. Днем столбик термометра поднялся до вполне летних 23 градусов, создавая яркий контраст с почерневшими и сморщенными сугробами в лесу и на теневых сторонах домов. Мы гуляли. Темнота еще только опускалась на Медянск, солнце скрылось за горизонтом и над городом повисли сумерки — то время, когда тени особенно причудливы и таинственны, а слова имеют особое значение, особенно для влюбленных.

Мы гуляли, углубившись в лес. Подальше от домов, от резвящихся детей, почувствовавших весну, от шума машин на центральных улицах массива, подальше от людей и от мира, чтобы мы могли остаться только вдвоем. Была суббота, в воскресенье нам обоим никуда не нужно было ехать, и мы решили провести субботний вечер подальше от телевизора, компьютера и любых электронных девайсов. Мы даже телефоны с собой не взяли.

Мы гуляли. Нина привычно прижималась к моему плечу, я привычно обнимал ее стройную талию, чувствуя через легкую курточку знакомые до мельчайших деталей изгибы ее тела, изученные и обласканные руками и губами. Человеческую фигуру впереди мы увидели не сразу — ее скрадывали сумерки. Парень в толстовке с капюшоном словно бы вырос из тени сосны сразу, метрах в пяти перед нами.

И он шел к нам. Неровно шел, пошатываясь, путаясь в ногах, но шел к нам целеустремленно. Должно быть, в его изъеденном солями мозгу при виде нас созрел какой-то план, а я, счастливый, влюбленный и еще не знающий о том, как жесток может быть мир, не замечал его до того момента, когда он вытащил пистолет и направил мне в лицо.

— Деньги! — крикнул он, кивнув на висевшую у меня через плечо барсетку.

Мне в глаза смотрел черный зрачок пистолета.

Не было ощущения "Что-то не так", но страх был. Не за себя, за Нину. О себе я тогда не думал вообще. Я смотрел в темноту ствола и мысленно говорил ему: "Смотри на меня! Только на меня, и никуда не отворачивайся!"

— Да, да, конечно... — затараторил я, отталкивая Нину подальше вправо и медленно снимая сумочку с плеча.

Ствол сместился ниже, теперь он смотрел мне не в глаз, а в грудь. Пистолет изучал меня, оглядывал сверху вниз, но чувство, что наши взгляды по-прежнему на одной траектории не покидало меня.

— Держи! — я протянул ему барсетку правой рукой, отводя ее подальше в сторону, и когда парень потянулся к ней — шагнул вперед, на него.

Я не думал, не планировал, не анализировал свои действия. Все происшедшее я обдумывал потом, дома, когда Нина отпаивала меня коньяком. Посмотрев в зрачок пистолета, я встретился взглядом со Смертью, и понял, что должен любой ценой отвести ее от Нины. Сейчас ствол направлен на меня, парня интересует только моя сумочка, в которой, кстати, действительно был бумажник с парой тысяч рублей. Но удовлетворится ли он этим? Что он будет делать в следующие мгновения? Можно ли вообще просчитать действия наркомана? А в том, что передо мной "солевой" — я не сомневался, парень не отдавал себе отчета в своих действиях, я уже видел таких, правда более безобидных и не при таких обстоятельствах. В следующую секунду он может встать на четвереньки и начать есть снег. Может начать раздеваться или аплодировать сам себе. А может выстрелить.

В воздух. В меня. В Нину.

Я не боец. Никогда не занимался спортом всерьез, а тягание железа в тренажерном зале — это не спорт, это отдых для мозга после напряженного рабочего дня. Только в школьные годы я некоторое время ходил в секцию каратэ, поэтому пара поставленных ударов у меня была. Я не дрался ни с кем последние 15 лет, не выходил на татами, не практиковался. Но тело помнило.

Левая нога пошла вперед, правая рука выпустила барсетку и пошла обратно к туловищу, левая — хлестко ударила по кисти противника, уводя линию ствола подальше от меня и от Нины. Я ждал выстрела, я был готов к тому, что сейчас громыхнет, ударив по ушам, но выстрела не последовало. Мой противник попытался снова направить пистолет на меня, но действовал медленно и размыто. Любой мало-мальски подготовленный к уличной драке человек заблокировал бы мой удар, а следующую секунду — прострелил бы мне голову, но обдолбанный наркоман просто не ожидал отпора. Кто знает, может он вообще ожидал, что я превращусь в бабочку?

Гяку-цуки получился практически чистым, как на тренировке. Правая рука, сжатая в кулак, вонзилась ему точно в солнечное сплетение, согнув пополам. Я попытался добавить правым коленом в лицо, но этот удар в детстве тренеры в меня намертво не вбили, поэтому я не попал. Колено ударилось о лобную кость — я даже не знаю, кому было больнее. Парень завалился на бок, прижав руки и ноги к животу и силясь заново научиться дышать. Пистолет выпал из его рук и отлетел в сторону, я кинулся его подбирать, но Нина схватила меня за руку.

— Бежим!

Да, она была права. Мы побежали.

Самооборона в России — это отличный способ получить срок больший, чем нападающий. Что я сделал бы, взяв пистолет в руки? Направил бы на него и заставил лежать, пока не приедет полиция? Как долго? У нас не было даже телефонов, Нине пришлось бы бежать к людям, чтобы позвонить. А если он откажется подчиняться и попытается бежать? Выстрелить я не смогу, да и нельзя этого делать, даже в ногу. Сяду, надолго сяду.

И мы бежали, так быстро, как только могли. Я оглянулся только раз, успев увидеть, что мой удар, хоть и получился очень удачным, вырубил парня меньше, чем за минуту. Но когда он поднялся на ноги — мы уже растворились в сумерках. Никто нас не преследовал, никто в нас не стрелял, а умница Нина в какой-то момент успела даже подобрать мою барсетку, про которую я начисто забыл.

Мы вызвали полицию, написали заявление. Нам покивали, посочувствовали, спросили, сможем ли мы сейчас найти в лесу то место, где произошло нападение? Мы переглянулись и ответили, что не сможем — уже стемнело окончательно, а гуляя, мы особо не задумывались, на какую из многочисленных тропинок мы поворачивали. Нужного места мы бы скорее всего не нашли.

— Жаль... — пробормотал бравший у нас показания лейтенант. — Так был бы шанс взять след, собака бы его наверняка нашла.

— Жаль, — согласился я.

А потом лейтенант в восьмой раз спросил:

— А вы уверены, что пистолет был настоящий?

А в восьмой раз ответил, что нет, не уверен.

Я не служил. У меня нет опыта обращения с огнестрельным оружием. У меня нет опыта обращения с оружием вообще. А если бы такой опыт и был — я не уверен, что в такой ситуации хоть кто-то в этом мире смог бы отличить огнестрельное оружие от качественно исполненного муляжа.

А мое чувство, что я встретился взглядом со Смертью, к делу не пришьешь...

Той ночью я долго не мог заснуть. Лежал, смотрел в потолок, чувствовал исходящее от Нины тепло, но уснуть не мог. Я вспоминал происшедшее сегодня, и отцовскую историю о том, как он чуть не погиб по дороге из Красноярска в далеком 94-м году.

Я не боялся смерти. Я боялся того, что Смерть повернет свой взор на девушку, которую я люблю. Оказалось, что бояться за кого-то — куда страшнее, чем бояться за себя.

* * *

Что именно с ним произошло, отец рассказал мне спустя лет семь после того жуткого вечера, когда я в полной мере осознал, как пугает это чувство под названием "Что-то не так". Долгие семь лет он так и держал эту историю в себе, не рассказывая никому. Подробностей не знала даже мама, даже ей отец рассказал лишь, что попал в очень неприятную ситуацию на трассе, но все обошлось, выкрутился, даже ни царапины.

Что произошло на самом деле — мы узнали только в 2001-м. Отец к этому времени снова устроился в КБ, благополучно превратившееся в ЗАО и пытавшееся восстать из пепла. Денег эта работа приносила меньше, но самые тяжелые для страны и для семьи времена мы пережили достаточно неплохо, имелись сбережения, вложения в валюту и недвижимость, так что отец мог позволить себе оставить рискованную работу и перейти к спокойной и размеренной жизни конструктора. К тому же, и годы уже были не те, и ситуация в стране — не та.

— Мы из рейса возвращались, — с улыбкой рассказывал он в кругу родственников и друзей, приехавших к нам на дачу на первые весенние шашлыки. — Я и Семеныч, царствие ему небесное.

Яков Семенович, а для меня — просто дядя Яша, папин друг и однокашник, к тому времени уже два года как умер от инфаркта.

Отец улыбался, рассказывая эту историю, подавая ее так, и подобает подавать к столу подобные рассказы. С легкой ноткой презрения к происшедшему. Мол, было дело тогда, в далекие годы, опасность подстерегала на каждом шагу, но я смеялся в лицо врагам и вышел победителем из всех схваток. Но я знал отца слишком хорошо, чтобы видеть: эта улыбка — напускная. Он не забыл тот страх, и никогда не забудет. Никогда не сможет относиться к нему с пренебрежением.

— За спиной — пятитонник с видеотехникой, доставить его надо в Новосибирск. "Белый" груз, или "серый" — не знаю. ГАИшников нам бояться в общем-то не надо, не наркотики же везем, да и документы есть, пусть и липовые скорее всего. Братвы мы тоже не боялись. "Крыша" у тех ребят, что нам этот груз передали — была, хорошая "крыша", авторитетная. Такими кликухами, как те, что за ними стояли, просто так не бросаются. Так что ехали мы и ехали, спокойно и не торопясь. Не далеко проехали, километров 40 от Красноярска, и тут нас обгоняет и подрезает тонированная вишневая "Девятка". Все как в кино, в общем.

Останавливаемся. Выходим. Мы с Семенычем — из своей, и трое крепких ребят из своей. Мы вежливо интересуемся, кто такие, чего хотят. Те сразу пальцы веером, мол, трасса наша, хотите тут ездить — 20% груза нам надо отвалить.

Я им также вежливо говорю, что мы — люди простые, но работаем на людей очень сложных. И что кому надо — все проценты отстегнуты уже были. А если есть претензии, так это не к нам, а к господам Лазарёнку и Поженку. Знаете таких? Вот и хорошо, что знаете, таких людей надо знать и уважать.

Вижу, ребята гонор сбавили. Растерялись. Видимо, привыкли нахрапом брать, а тут — люди тертые, да еще такие имена за ними стоят. Нет, мы с Семенычем, конечно. лично в тех кругах не вращались, и этих именитых бандитов лично не знали, но имена на самом деле на слуху в то время были, правда, недолго. В 96-м убили обоих в Иркутске, и Поженка, и Лазарёнка, ну, вы знаете, в те времена это в порядке вещей было.

В общем, жму парням руки, прощаюсь. Дескать, если вопросов к нам вы больше не имеете, то мы дальше по своим делам поехали, а вы — по своим, ага? Мы — хороших людей товаром обеспечивать, ну а вы — за порядком на своей трассе следить, чтоб тут беспредела не было, и все кому надо проценты за надежную крышу отстегивали.

Садимся. Трогаемся. Едем.

Немного проехали, еще километров тридцать, наверное. Трасса практически пустая, редко-редко нас кто-то обгоняет, или навстречу попадается. Я за рулем, еду себе не спеша, песенку какую-то себе под нос мурлычу, Семеныч дремлет... Сюрпризов не ждем, проблема с братками разрешилась довольно быстро. И тут вижу в левом зеркале ту самую "Девятку". Догоняет она нас!

Держу скорость 80. В руль вцепился, Семеныча бужу, говорю: "Проснись, будь готов ко всему!" Ребята нас догоняют, сигналят и фарами моргают, приглашают на обочину съехать и поговорить. То есть побазарить. Тогда так говорить было принято. По понятиям побазарить, видимо! А я — ноль внимания, все также 80 на спидометре, больше — опасно, трасса разбитая, да и грузовик наш — видавший виды японец, бог его знает, как он себя на больших скоростях поведет. И груз этот еще... Видики, телевизоры — подпрыгнем на большой яме, вдруг побьется что в кузове? И тогда уже не с этих ребят в "Девятке", а с меня братва Лазарёнка спросит, почему я такой-сякой хороших людей подставил, груз повредил по дороге.

"Жигуль" на обгон пошел. С нами поравнялся, окно опустил и орет мне: "Тормози, сука! На обочину съезжай!" И пистолетом пацан потрясает. У меня аж сердце в пятки ушло: все, думаю, попали мы как кур в ощип.

Семеныч предлагает остановиться, а я головой мотаю и знай на педаль давлю. Все ясно же как белый день: отморозки. Может быть залетные ребята, а может и местные, просто на груз наш позарились. Что им, беспредельщикам, крыша наших нанимателей? Нас пристрелят, фуру в гараже спрячут, груз толкнут за полцены и залягут на дно. Будет ли еще Лазарёнок из-за пяти тонн аппаратуры шухер наводить? А если и будет, просто из принципа, что кто-то на его добро покусился, то найдет ли он этих троих? Да даже если и найдет — мы-то с Семенычем уже гнить будем, и даже не факт, что в земле. Найдут ли нас еще, чтоб похоронить по-человечески? Так что нельзя останавливаться...

Пацан в воздух пальнул. Пистолет боевой, не газовый, под "ПМ" стилизованный. Но по кабине стрелять боится — фура ему целой нужна, на испуг давит. А я голову в плечи втянул, и жму!

"Девятка" — по газам и уносится вперед. Далеко-далеко вперед. Я — тоже по газам. "Ты чего делаешь?" — кричит на меня Семеныч, а я ему: "Нельзя останавливаться! Убьют! Теперь — точно убьют!" И вижу, далеко впереди, "Девятка" поперек дороги разворачивается. На спидометре у меня — 90, а я все жму, скорость не сбавляю. А из машины парни высыпали и стоят посреди дороги, перед машиной. Все с оружием! Все быстро произошло, я не разглядел, что там у них было, но у одного — точно автомат: что-то похожее на калашниковский "Укорот".

Семеныч орет: "Тормози!", а я только пригнулся пониже и руль немного влево повернул, чтобы не в бочину "Девятку" таранить, а вскользь, по капоту ее ударить. И ударил.

А вслед — очередь! Может все стреляли, а может только этот, с автоматом сориентироваться успел, они ж все врассыпную от машины брызнули, когда поняли, что я тормозить не стану. Но расслышал я только очередь, да и то с трудом: сердце мое громче бахало, если честно. Я даже подумать успел: "Вот и отжил ты свое, Сергей Михалыч! Сейчас тебя кондрашка и хватит!" Но нет, ничего, выдержало сердце-то...

— И что, не погнались они за вами больше? — спросил кто-то из слушателей.

— Не погнались. Может я машину им разбил в хлам, а может просто побоялись. Не меня, нет. Просто шума. Хоть и бандитское было время, но менты и тогда не все продажные были. И вертолет ГАИ иногда над трассой мелькал, и вообще... В общем, не погнались и все тут. Мы до дома доехали целые и невредимые. Только руки у меня тряслись, пока я домой не зашел и жену и сына не обнял. Когда на тебя ствол смотрит — это как-то пугает, знаете ли, а уж когда пули вокруг тебя насвистывают, так и вообще...

— Папа, а все пули в молоко что ли? — спросил я. — Или они в воздух стреляли?

— Нет, Никита, в нас они стреляли. Повезло, что вслед, а не в лицо. Со стороны Семеныча зеркало вдребезги разлетелось, и несколько пуль фургон пробили и в коробках засели. Мы потом заказчику рассказали, что с нами в дороге случилось — ребята обещали меры принять, поискать этих отморозков, разобраться с ними. А я уж боялся, что нам поврежденные телевизоры выкатят, и тогда хорошо, если вся поездка в ноль будет. Может еще должны останемся. Но нет, обошлось...

Историю обсудили, беспредел 90-х повспоминали, всех политиков обматерили, шашлыков поели, водки попили, да и разбрелись по маленьким компаниям. Мы остались вдвоем с отцом собирать и чистить мангал.

— Папа, — просил 17-летний я, которого, как и всех мальчишек в этом возрасте манила жуткая романтика оружия и героизма. — А страшно это, когда в тебя стреляют?

Отец пожал плечами, задумался.

— У прадеда бы твоего спросить, — ответил он, наконец, — да нет его уже в живых.

— А почему у прадеда? — не понял я.

— В него много стреляли. Он Великую Отечественную прошел, от Сталинграда до Берлина. В пехоте служил, в самое пекло в атаку ходил... Ты-то его не застал, не дожил дед Петя до твоего рождения, а вот я с ним много говорил, истории его слушал, в том числе и военные. Я как-то его о том же спросил: а каково это, под пулями, да под артобстрелом? Страшно? Он сказал, что страшно только в первый миг, когда из окопа встаешь. А потом — только за других, когда видишь, как товарищ упал, а к нему уже санитарки ползут. А ты бежишь дальше или ползешь, тут уж как получается, и думаешь: "Успеют или не успеют? Спасут или не спасут? Накроет или не накроет?" О них думаешь. За них страшно. И еще быстрее бежишь, чтобы поскорее до вражеских позиций добежать, чтобы ДЗОТ закидать бутылками с зажигательной смесью, чтобы в окопы гранаты швырнуть, чтобы некому больше было стрелять по тем, кто за твоей спиной остался. Ну и по тебе, конечно, тоже.

Страх потом приходит. Когда после боя раненых видишь. И поле, усеянное телами.

Вот и мне страшно не было. Адреналин — да, был, аж из ушей выплескивался. Но это не страх... Я потом думать начал о том, что могло бы быть, и вот потом страшно стало. Ехал домой, постоянно в уцелевшее зеркало смотрел, не появится ли за нами вишневая "Девятка", и все думал, что бы было, послушай я Семеныча и остановись. Убили бы нас обоих, просто как нежелательных свидетелей. А потом... Вот об этом я как раз думал, когда их машину таранил. У меня в кармане — права, в сумке — паспорт и ключи от дома. Парни, скорее всего, местные, красноярские, да и куш в виде нашего грузовика — довольно жирный, нет им смысла в Медянск ехать. Но мало ли... Вдруг? Вот просто вдруг они бы подумали, что у меня дома есть чем поживиться? Тем более, что пути на машине всего часов 14, или у них бы знакомые в нашем городе? И вот ждете вы с мамой меня домой, а тут в дверь отморозки эти заходят. В те годы и не такое бывало... Человеческая жизнь и сейчас порою дешевле пачки сигарет стоит, а тогда...

Вот так как-то, Никита. Когда в тебя стреляют — страшно, конечно. Но почему-то не за себя. Не дай бог тебе это проверить.

* * *

Есть люди, которые верят в платоническую любовь. В чувства без физического влечения. Большинство из тех, кто рассказывает о том, как жаль ему рабов своих желаний и как он или она мечтает о возвышенных чувствах без капли похоти, на самом деле мечтают о сплетении ног и о жарких стонах в постели. Это лицемеры. Но есть и те, кто всерьез в эти бредни верит. В то, что секс — это что-то от Лукавого, что похоть — это жалкая замена любви. Это глупцы. Мне их жаль.

Мне жаль тех, кто ищет высокой и чистой любви без секса. Ее не бывает.

Как жаль мне и тех, кто ищет секса без любви. Мастурбация — и та принесет больше удовольствия.

Секс — не главная, но очень важная сторона отношений между мужчиной и женщиной. Без вкусно сваренного борща — и то проще прожить, чем без единения тел и душ, без сводящих с ума ласк и без сладострастных движений тел, сливающихся друг с другом в любовном экстазе.

Мы с Ниной не были ни глупцами, ни лицемерами. Мы не врали друг другу. С первых дней нашего знакомства мы давали друг другу намеки, зачастую — не осознаваемые даже нами самими, но чутко улавливаемые партнером, что мы — здоровые мужчина и женщина, и что нам не чужды сексуальные желания. И что мы тянемся друг к другу не только психологически, но и физически — тоже было понятно без слов и практически сразу.

Нина была красива.

Некрасивые девушки любят говорить, что они пока еще не нашли себе спутника жизни потому, что всем парням важна внешность, а не их богатый внутренний мир. Я могу вам с уверенностью сказать, что если у вас на голове колтун, на лице — прыщи, через белую юбку просвечивают красные трусики, а из-под короткого топика выглядывает внушительная жировая складка — стой ваш внутренний мир хоть 863 миллиона долларов, никто этим богатством не заинтересуется. Это факт. Простой и закономерный факт, доказанный и десятки раз подтвержденный.

А Нина была красива. Красива в одежде, потому что умела одеваться, и красива без нее, потому что раздеваться она тоже умела. Ее шея была создана для поцелуев, ее живот вызывал нестерпимое желание прижаться к нему своим животом. Ее грудь хотелось ласкать руками и губами, отвлекаясь лишь для того, чтобы погладить и осыпать поцелуями ее маленькие и такие нежные плечи.

Нина была красива... И каждый раз, когда собираясь на работу она стояла у плательного шкафа в одном кружевном нижнем белье и спрашивала меня, в каких джинсах или каком платье она нравится мне больше — я честно отвечал: "Без платья и без джинсов!"

Я любовался ей. Всегда и везде!

Она была совершенством от длинных, чуть загнутых вверх ресниц, до маленьких и изящных пальчиков ног, которые я любил целовать, наслаждаясь ее мелодичным смехом, вызванным легкой и приятной щекоткой.

В постели мы никогда не вытворяли ничего сверхъестественного. Постоянная смена поз, наручники, игры в домохозяйку и сантехника — все это было не для нас. Я никогда не осуждал тех, кто развлекается подобным — я вообще считаю, что в сексе пары вольны делать все, что угодно, при условии, что это доставляет удовольствие обоим партнерам, но нам это было не нужно. Наш секс никогда не был бурным и страстным. Страсть нам заменяла обоюдная нежность и ласка. Моя спина никогда не была расцарапана и наша кровать никогда не скрипела, грозя развалиться. Нам некуда было спешить в любви, и мы медленно и с удовольствием дарили друг другу ласку и поцелуи, растягивая наслаждение.

Нина умела и дарить, и принимать ласку...

Она любила засыпать после любовных утех обнаженной, повернувшись ко мне спиной, а я любил гладить ее по спине и плечу, легонько, едва касаясь кончиками пальцев ее нежной белой кожи.

Я был счастлив в такие моменты.

Мы были счастливы.

Были...

* * *

Кроме "Что-то не так" есть еще один страх. И имя ему — неотвратимость.

Нет ничего страшнее, чем чувствовать, что что-то грядет, и ты не в силах этому помешать, не в силах это остановить.

Знаменитый "Терминатор" — тот самый, первый, сюжет которого явился Кэмерону во сне, был построен на этом чувстве. Терминатор безумно пугал меня в детстве. Вы только вдумайтесь в его сущность, отрешившись от боевых сцен этого фильма и брутальности несокрушимого Шварценеггера. Посмотрите на него глазами юной Сары Коннор, еще не матери спасителя человечества, но простой официантки из Лос-Анджелеса.

Неуязвимый гигант, у которого лишь одна цель: убить тебя. С ним нельзя договориться, откупившись от него деньгами или поступками. Его не разжалобишь слезами и мольбой. Его нельзя обмануть или запугать. Он не боится ничего, потому что не знает чувства страха. Он вообще не знает чувств, поэтому его нельзя вывести из себя, заставив тем самым делать ошибки.

От него можно только бежать, но у отданного ему приказа нет срока давности или территориальных границ. Он будет преследовать тебя повсюду, будет искать тебя, а когда найдет — хладнокровно застрелит, без пафосных речей, дающих тебе хоть какой-то шанс, хоть какую-то отсрочку.

Выпусти в него очередь из автомата — он лишь пошатнется, но снова двинется к тебе. Сожги его, и от него останется лишь жуткий металлический скелет, который продолжит идти к тебе. Взорви его, разнеси на кусочки, но даже те жалки остатки, что уцелеют после взрыва, будут ползти за тобой, и горе тебе, если ты попадешь в его стальной захват.

Он не остановится, пока не будет уничтожен окончательно, либо пока не уничтожит тебя.

Терминатор — синоним неотвратимости. Терминатор — символическое отражение смерти в мировом синематографе.

Смерть — вот главный страх человечества, причем куда страшнее своей смерти смерть кого-то из близких. И смерти близких мы боимся не из альтруизма, а из эгоизма. Мы боимся не за них, мы боимся за себя!

Когда ты мертв — ты уже не испытываешь боли. Вся боль достается окружающим.

В "Терминаторе" Кайл Риз умирает в последней попытке защитить Сару Коннор, и ему удается спасти ей жизнь.

Хотел бы я быть на его месте. Хотел бы я умереть первым.

* * *

Все мы ищем людей, с которыми интересно говорить. Мы стараемся окружить себя теми, с кем есть, что обсудить, кто является хорошим рассказчиком, кто может поделиться с нами чем-то новым и интересным.

Потом, на втором этапе знакомства мы понимаем, что умение говорить — это еще не все. Это годится для первого впечатления, для знакомства, для совместных посиделок в кафе, чтобы развеять скуку. Для настоящей крепкой дружбы этого недостаточно. И среди тех, кто умеет говорить, внятно и четко выражать свои мысли, мы начинаем искать тех, кто умеет слушать!

Я знал людей, которые всегда были центрами компаний за счет своего подвешенного языка. Они знали сотни занятных историй, они имели свое мнение по любому поводу и высказывали его, даже если их никто не спрашивал. Но у них не было ни друзей, ни любимых. Почему? Да просто потому, что когда к ним приходили с надеждой, что их выслушают — они продолжали говорить.

— Знаешь, у меня дилемма. Я не знаю, как поступить... У меня есть возможность поехать учиться в другой город, и вроде бы это откроет передо мной большие перспективы, но вся моя жизнь — тут, в Медянске.

— Это разве дилемма? Вот помню, у меня случай был, лечу я, значит, на параплане, и тут мной живо начинает интересоваться здоровенный орел, причем какой-то очень сильно озабоченный орел, судя по всему! И что мне было делать? Я тогда призвал на помощь все свое мужество, и...

— Просто понимаешь, если я останусь тут — это будет, как остаться в зоне комфорта. Но если уеду... Она ведь не поедет за мной. Она останется тут.

— Зона комфорта? Ха, знаешь, что говорят сейчас об этом термине психологи? Вот недавно я читал статью Козлова, так он считает, что...

— Знаешь, пойду я, пожалуй.

Наверняка таких людей встречали и вы. Сначала они вызывают восторг, кажутся такими интересными и компанейскими. А потом вы понимаете, что они пусты, как пластиковые бутылки. И чтобы заполнить эту пустоту — залили в себя прорву знаний. Никому не нужных знаний.

Только с теми, кто умеет и говорить, и слушать, мы можем стать настоящими друзьями. Только их мы можем полюбить. Но и это еще не все. На третьем этапе знакомства в тех, кого мы полюбили, мы подсознательно начинаем искать новое качество. Умение молчать.

Бывало, я заезжал вечером за Ниной, и мы вместе ехали домой. Молча. Не потому, что обиделись друг на друга, не потому, что нам не о чем было говорить, а просто потому, что кто-то из нас хотел помолчать. И слова были не нужны.

Когда тебе плохо, порою не нужны слова. Порою достаточно руки, ободряюще сжавшей твое плечо.

По-настоящему родными становятся не те, с кем можно говорить, а те, с кем можно просто молчать. Мы оба умели говорить, умели слушать и умели молчать.

Мы были счастливы.

* * *

По сети гуляет шутка, то в текстовом виде, то в виде картинки с подписью. Правильная шутка, хорошая... "Больше всего в своей жизни я боюсь двух вещей: проснуться в 30 лет и обнаружить, что рядом со мной на кровати никого нет, и проснуться в 30 лет и обнаружить, что лежащий рядом со мной человек мне противен!"

Хорошая шутка. Правильная.

Вот только есть вещи пострашнее.

* * *

То снова была суббота. Для нас обоих рабочие дни, приходящиеся на субботу или воскресенье, были чем-то обыденным и закономерным. Репортеры не знают усталости, а бизнесмены готовы в любой момент сорваться куда-то, где мелькнет силуэт длинного рубля. В ту субботу мы как всегда разбежались по своим делам ранним утром, но сумели разгрести их уже к обеду, поэтому, начиная с трех часов дня, мы наслаждались заслуженным отдыхом и обществом друг друга. И в воскресенье нам обоим не нужно было никуда идти.

Мы пообедали в ресторане в центре, мы сходили в кино на "Бердмэна", мы приехали домой и принялись готовить ужин.

Знаете, как это здорово, готовить ужин вместе? Обсуждать, какая приправа лучше подойдет к мясу, нюхать эти приправы, изображая зюскиндовского Парфюмера и авторитетно заявлять: "У меня лучший нос Парижа!" Знаете, насколько интереснее отбивать мясо не просто так, а под саундтрек к "Зомбилэнду", под крики своей девушки: "Да, вмажь ему еще! Еще! А теперь короткий справа! На болевой его бери, на болевой!" А насколько веселее плакать над луком вдвоем, а не в одиночку? Резать его, смахивая слезы, а потом утыкаться друг другу в плечи и рыдать, стеная: "Какой трогательный лук! Какой трогательный, зараза, век бы его не трогать!" Но самое главное — это прикосновения. Нельзя обнять любимого человека и не отпускать никогда! Самое главное в прикосновениях и объятиях — это то, что иногда их нужно прерывать, чтобы потом прикоснуться снова. Все непрерывное — утомляет. Все конечное, но начинающееся вновь — интригует. Проходя мимо плиты, у которой Нина помешивала мясо, так здорово было мимолетом коснуться ее плеча, просто проведя по нему рукой, или на секунду забраться рукой под ее футболку, ласково пробежавшись пальцами по спине или животу. Легонько поцеловать в шею, жмурясь от удовольствия и от ее норовящих попасть в глаза волос.

Единственное, что немного омрачало тот вечер — прилипшая к Нине головная боль. Легкая, но досадная. Я видел, как иногда она морщится и потирает лоб. Такое часто случалось с ней в конце рабочей недели — головная боль всегда приходила вместе с усталостью. Я неоднократно предлагал завести дома тонометр, но Нина вечно отмахивалась: "Ты еще заставь меня каждое утро и вечер мерить давление! Я еще молода, просто устала немного!"

Я вспоминаю те мгновения, и мое сердце начинает биться чаще, как если бы Нина подошла ко мне, как любила делать, когда я мою посуду, и положила подбородок мне на плечо.

Мы ужинали при свечах, говорили о чем-то важном и не очень, а главное — говорили о будущем.

Почти все мужчины боятся брака. Я говорю "почти", потому что время от времени слышу от знакомых девушек: "Ну не все же!" Сам-то я уверен, что все до единого, но говорить за всех все-таки не рискну. Так вот: почти все мужчины боятся брака и чутко реагируют на признаки того, что их женщины начинают видеть в них не просто кавалеров, а женихов. Самый главный признак — это упоминание в разговоре слова "будущее". Как только в беседе упоминаетесь вы и будущее — пора насторожиться. Эта женщина видит в своем будущем вас! И если вы — убежденный Дон Жуан или холостяк, то после слова "будущее" вам пора бежать. Потому что почти все женщины хотят брака. Ну, вы понимаете, почему я говорю "почти" и что имею в виду на самом деле.

И когда Нина все чаще и чаще стала упоминать это страшное слово в разговоре, я подумал о том, что в моей голове тоже должен бы зазвенеть тревожный звоночек, но этого не произошло. И мне не нужно было долго копаться в своих чувствах, чтобы понять почему. Я хотел жениться на этой девушке. Более того, я хотел от нее детей!

Мы уснули где-то заполночь. Счастливые, вдосталь испившие тепла и ласки друг друга. Уснули, как обычно: Нина — слева от меня, на левом боку, повернувшись ко мне спиной, которую я гладил до тех пор, пока Морфей не обнял меня, унося в свое царство.

Разбудил меня солнечный свет, широким потоком вливавшийся в окно нашей спальни. Я потянулся к телефону, лежавшему рядом, на тумбочке, обнаружил, что еще только 8 утра и решил пока не вставать. Может быть, я смогу уснуть вновь, надо только лишь повернуться на другой бок, чтобы солнце не било в глаза, а если и нет — я просто поваляюсь в кровати, наслаждаясь покоем и радуясь тому, что мне никуда не нужно идти.

Я лег на другой бок и посмотрел на Нину. Она лежала, кажется, в той же позе, в которой заснула, спиной ко мне, укрыв одеялом только ноги. В ярком свете солнца ее кожа казалась еще светлее, чем обычно...

Полежав так несколько минут, я вдруг подумал, что по сравнению со вчерашним вечером в комнате стало достаточно прохладно. Мы любили спать с приоткрытым окном, ибо на свежем воздухе спится гораздо легче, но август в Сибири не всегда нежен и ласков — ночью температура порой опускалась и градусов до пяти, слава Богу, пока еще со знаком "плюс".

Плавно и осторожно я коснулся края одеяла и потянул его наверх, чтобы укрыть Нину, медленно, чтобы не потревожить ее сон... Укрывая ее одеялом, я на секунду коснулся рукой ее плеча и понял, что поступил правильно. Плечо было холодным. Нет, даже не так, Нина просто излучала холод. Это надо же было так замерзнуть, но не проснуться?

Полежав еще несколько минут, я понял, что уснуть уже не смогу точно. Выспался. Я чувствовал себя отдохнувшим и полным сил и энергии! Вот она, магия выходных! Почему, проспав семь часов с субботы на воскресенье, я просыпаюсь свежим и бодрым, а проспав целых восемь часов с четверга на пятницу — еду на работу позевывая и мечтая о кровати и подушке? Вставать и идти готовить завтрак одному было категорически лень, и я, признавая за собой избыток эгоизма, решил ее разбудить. В крайнем случае, она проворчит что-нибудь невнятное, отмахнется от меня, и тогда я пойду варить кофе, чтобы с постели ее поднял его аромат.

Откинув одеяло, я прижался к ней всем телом, ласково поцеловав в плечо.

И вот тогда меня окатило ледяной волной настоящего страха! Чувство "Что-то не так" моментально заполнило собой мой разум, начисто вытеснив способность рассуждать.

Нина была холодна словно камень!

Я замер в том положении, в котором застало меня это открытие — прижавшись к ее спине и положив руку на ее плечо. "Что-то не так" носилось по голове, ударяясь о стенки черепа в такт ударам сердца.

— Нина? — сдавленным шепотом позвал я.

Какая-то часть меня уже понимала, что она мне не ответит, но я повторил ее имя еще несколько раз, продолжая на что-то надеяться, в то время как "Что-то не так" требовало, чтобы я бросился бежать немедленно, прямо сейчас, хоть в окно, только чтобы не оставаться в этой постели.

Моя рука дрожала, когда я легонько потянул за ее плечо. Почти как в том короткометражном ужастике про ночного гостя. И мне было также страшно, как и его героине, вдруг осознавшей, что в ее постели — не ее муж.

Нина повернулась на спину. Хотя нет, правильнее будет сказать: она опрокинулась на спину. Трупное окоченение уже начало развиваться: Нина практически не изменила позы, когда я перевернул ее лицом к себе. Руки так и остались прижаты к груди и согнуты в локтях, и на моих глазах начали медленно опускаться вдоль туловища, разгибаясь под своим весом.

Но закричал я не тогда. Закричал я секундой позже, когда взглянул на ее лицо. На лице Нины застыло выражение удивления, смешанного с болью. Глаза широко распахнуты, а рот — чуть приоткрыт, словно она хотела что-то сказать, но не успела.

И вот тогда, посмотрев в остекленевшие глаза девушки, которую я любил больше всего на свете, я закричал и скатился с кровати, забившись в угол и свернувшись в клубок, подобно эмбриону. В одно мгновение я вдруг понял, что такое настоящий страх!

Настоящий страх — это когда девушка, с которой ты хочешь провести всю жизнь, умирает в нескольких сантиметрах от тебя, а ты обнаруживаешь это лишь спустя несколько часов, проведя ночь рядом с мертвым телом, видя сны о ней, мечтая о ней даже во сне. Страх — это когда она умирает рядом с тобой, а ты даже не знаешь об этом.

* * *

Я долго не решался вызвать скорую. Сначала — потому что меня колотила истерика, и я просто не мог заставить себя выползти из своего угла, ставшего убежищем от кошмара, которым в одночасье обернулась моя счастливая и размеренная жизнь. Потом, когда я сумел встать на подкашивающихся ногах и наконец-то удержать в дрожащих руках телефон, еще минут двадцать я стоял у постели и смотрел на Нину, в ее глаза. Смотрел сквозь пелену слез, и плакал навзрыд, прося у нее прощения за то, что не смог не то, что защитить, но даже и попрощаться.

Когда я наконец-то набрал на телефоне "030", я дождался гудка и нажал отбой. Ведь врачи заберут ее и будут искать причину смерти. Будут делать вскрытие. Резать ее тело...

Когда я представил нинину грудную клетку, разрезанную надвое безмолвным и лишенным эмоций патологоанатомам, меня затошнило, и я помчался в ванную, как мог быстро, но ноги не слушались меня, и, запнувшись о порог, я ударился виском о раковину, одновременно чувствуя, что не могу больше удерживать рвотные массы, и что теряю сознание от боли.

Очнулся я спустя несколько минут, в луже из смеси крови и блевотины. От этого, а может от сотрясения мозга, меня вывернуло наизнанку вновь, и тогда я смог наконец-то заставить себя вызвать скорую.

Приехавший врач констатировал смерть и, забрав Нину, вызвал вторую бригаду. За мной.

* * *

Врачи сказали: "Инсульт".

Врачи сказали: "Легкое сотрясение мозга и тяжелое эмоциональное состояние".

Врачи сказали: "Смерть наступила мгновенно".

Врачи сказали: "Прописан постельный режим".

А я сказал: "Терминатор пришел за ней, пока я спал!" И врачи только покачали головами.

На мою голову пришлось наложить три стежка, но череп выдержал удар, даже не треснул. В виске, оказывается, проходят какие-то вены, они-то и лопнули, когда я приложился головой о край раковины.

Все как у Нины. Только у нее сосуд разорвался прямо в мозгу. Какой-то крошечный сосуд убил ее несколькими капельками крови, а я, залив ванную так, словно в ней кого-то резали бензопилой, остался жив.

Нину похоронили два дня спустя. Я присутствовал только на похоронах, практически не видя и не слыша ничего. Помню, как ко мне подошел ее отец, как говорил что-то ободряющее, а я, задыхаясь от слез, повторял лишь одно: "Простите! Простите! Простите меня!" Помню, как он обнимал меня и плакал сам. И помню, как гроб медленно опускали в яму.

Больше ничего не помню, даже как попал домой.

Эти два дня, проведенные в больнице, я не спал. Меня хватило только на то, чтобы договориться с похоронным домом о том, чтобы все заботы о теле они взяли на себя. Прощание, похороны, поминки... Скажите только, сколько с меня и куда перевести деньги. После того, как меня уверили, что все будет организовано по высшему разряду, я лег на кровать и вставал лишь в туалет, да когда приносили еду. Я просто молча смотрел в потолок, потому что лечь на бок я боялся. Боялся, что повернувшись увижу белые плечи. Холодные плечи.

Мы были счастливы. Настолько счастливы, что я думал, что нас свела судьба.

Я думал, что никто и никогда не разлучит нас. И что если с ней что-то случится — я почувствую это даже через разделяющие нас километры!

Она была так близко от меня, что я мог коснуться ее, просто протянув руку, и когда она умерла — я спал. Я не почувствовал ничего. Я лишь ощутил "Что-то не так", коснувшись ее холодного плеча.

Теперь я знаю, что такое страх.

* * *

Я не могу спать. Наверное, скоро я умру.

* * *

Апрель 2015 г.

В рассказе использован кусочек стихотворения "Страх" Василины Владимирцевой. За что ей большое и теплое спасибо.

18