Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

Глава 1

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой

Хорошо ли чужой смерти радоваться?

А я вот сижу и счастьем захлебываюсь, смеяться готова, али плакать, сама не знаю, спряталась в дальний угол, забилась в какие-то покои, где сто лет уж не было никого, судя по пыли, и стараюсь сдержать себя.

А не получается!

Или наоборот — не кричу ведь я от счастья на все палаты?! Молчу, молчу... СЧАСТЛИВА!!!

Марина — мертва.

Мертва ламия, погибло чудовище, и судя по тому, что государю рассказали, и верно — она погибла, не служанка несчастная, или кого она там в прошлый раз вместо себя подставила?

Все так и было, как помнилось, и разбойники на обоз напали, именно там, где и в черной жизни моей. И как еще зацепилось-то в памяти?

А, чего удивительного? Все, что Бореньки касалось, все мне важно было, а Марина... все ж его супруга была. Вот и запомнилось.

Только в тот раз обозников всех рядком положили, а сейчас и потерь у них нет почти — человек пять убито, еще трое ранено, а почему? А они кольчуги вздели перед тем, как в лес въехать.

Разбойники напали, да обозники отстреливаться начали, положили, кого могли, а как стихло, проверять полезли, что с царицей бывшей. Та в возке сидела, во время драки ее не тронули, не добрались, а вот как вышла бедолажная, так и... не повезло ей. Татя какого-то не добили, а он на дереве сидел, невесть чего ждал, вот, в царицу и выстрелил! И как попал-то! С одного болта арбалетного насмерть, захочешь — так не выцелишь!

Татя нашли потом, он от ужаса с дерева свалился, шею сломал...

Как Марина умерла, так от нее тьма во все стороны брызнула, троих людей захлестнула, одного из мужиков да двух служанок ее... там и померли на месте.

Глава обоза очень плакался и каялся, да только тела везти он не стал, там и сожгли все. Дров из леса натаскали, полили всем горючим, что в обозе нашлось, да и жгли до костей. Вздумай он обратно их притащить, на Ладогу... да не вздумал бы он такого никогда, страшно ему было до крика, до обмоченных штанов! И страх его в голосе чувствовался, такое не придумаешь!

И самому ему страшно было, и остальные мужики его б не поддержали никогда, им и коснуться-то погани боязно было, палками в костер закатывали...

С ламиями так.

А теперь ее нет! И на душе у меня радостно и счАстливо, потому что нечисть лютая больше дорогу мне не перейдет, не надобно мне во всех бедах поганый змеиный хвост искать. И родни ее не боюсь я, ламии существа не семейные, напротив, они и друг друга сожрут с радостью! Узнай другие ламии, что мертва Марина, чай, и хвостом не поведут, не то, чтобы мстить! Еще и порадуются, что место свободно... потому и вымирают, твари чешуйчатые!

Но до всех ламий мне дела нет, пусть живут себе счАстливо, лишь бы в мою семью не лезли. Мне сейчас хорошо!

Как же хорошо, Жива-матушка, спасибо тебе, насколько ж душе моей спокойнее стало!

Жаль, о других делах такого нельзя сказать. Страшно мне, пальцы мерзнут, чую, зло где-то рядом, а вот что чувствую, и сама понять не могу, ответа не знаю! Аксинья еще в беду попала, дурочка маленькая, и сделать ничего не могу я!

Не подпускают меня к ней, да и сразу понимала я — не пустят. Любава все сделает, чтобы Аксинье я глаза не открыла, чтобы не сорвала свадьбу. Хотя и не поверит мне сестра, ей так в обман верить хочется, что меня она скорее загрызет, когда ей правду сказать решу. Не услышит, не захочет слышать. Нет страшнее тех слепых, что добровольно закрыли свои глаза.

К пропасти идет сестренка доброй волей, и не остановить ее, не оттянуть. А коли так...

Не полезу я в это до поры, до времени, пусть Аксинья сама шишек набьет, а потом постараюсь я помочь, чем смогу. Чай, Федором одним не заканчивается жизнь, и потом можно будет любимого найти...

Потом — когда?

Не знаю.

Стоит подумать, и страшно мне становится. А ведь и с Любавой что-то решать придется, и с Федькой, и не отдаст эта гадина власть свою просто так, и родня ее зубами рвать будет любого, абы удержаться на своих местах.

И в той, черной жизни, кто-то же прошел в палату Сердоликовую, и — убил. Боря — не дурак, и близко к себе никого не подпускает, и бою оружному учен, и тренируется каждый день со стрельцами обязательно, не менее часа, жиром не заплыл, и его легко так убили? Он ведь не сопротивлялся даже, убийца вплотную подошел, клинок занес, вонзил — секунда надобна, да ведь ту секунду ему дали!

Значит, знал Боря этого человека.

КОГО?!

Кто убийца, кого в клочья рвать?!

А ведь порву, не побрезгую руки запачкать! Еще бы ответ найти...

А покамест — слезы радости вытереть, встряхнуться, да и пойти себе из укромного угла. И у сестры свадьба скоро, и у меня самой — хоть платье посмотреть, которое вчера Илья принес.

Брат вчера пришел, сверток мне передал, а в нем платье да рубашка. Платье мне для свадьбы сестры, роскошное, жемчугом расшитое, чтобы смотрели люди, а рубашка тонкая, невесомая почти, мне ее Добряна передала, не шелковую, полотна простого, небеленого, зато с вышитыми оберегами. Ее под платье надевать надобно.

От копья не обережет, а от злого слова, да от дурного глаза — в самый раз.

Ох и тяжкие дни впереди будут, боюсь я, как бы мне в рубашке той обережной вовсе жить не пришлось... лет десять подряд.

А и ничего!

Одолеем мы эту нечисть! И не таких видали, а и тех бивали! И этих побьем!

А предчувствия... еще б отличить их от страха давнего! Когда-то меня так венчали, свободы лишали, мужу ненавистному отдавали, сейчас со стороны смотреть на это буду, а все одно — тошно мне, противно, гадко!

И выбора нет.

Кричать, что неладно во дворце, бежать куда-то... безумной сочтут, еще и запрут, свяжут, бессмысленно это! Только одно я могу сделать — рядом с Боренькой оставаться, и его оберегать, даже ценой жизни своей. Так и сделаю.

* * *

— Венчается раб Божий Федор рабе Божьей Аксинье...

Густой голос дьякона наполнял храм, гудел, переливался меж стен, и казалось — тесно ему тут! Вырваться бы, всю площадь накрыть, всю Ладогу, загреметь вслед за звоном колокольным на свободе!

Присутствующие, впрочем, не возражали.

Царица Любава слезинки вытирала.

Сын любимый женится, счастье-то какое! Наконец!

Варвара Раенская всхлипывала, то ли за компанию, то ли просто так, от голоса громкого много у кого слезы наворачивались, уши аж разрывало. Боярыня Пронская слезы вытирала. Свадьба царевичева — событие какое, о нем вся Ладога говорит. А она в приглашенных, да не где-нибудь там, на улице выхода молодых ждет, она в Соборе стоит, среди родных и близких! Это ж честь какая!

Боярыня Заболоцкая не плакала, и невестка ее тоже ровно статуй стояла — бывают же такие бабы бесчувственные. А вот на щеках Устиньи Заболоцкой присутствующие хорошо слезинки разглядели. Да тут-то и понятно все, упустила жениха такого, дурища, ревет, небось, от зависти да обиды лютой!

Устя и правда плакала.

Не от зависти, нет, вспоминала она свое венчание, и как капли воска со свечи ей на кожу скатывались, обжигали люто, потом рука месяц болела. Федор и не заметил даже.

Это ей больно было, не ему, но тогда она даже рада была этой боли. Душа сильнее болит, телесная боль ей помогала с ума не сойти, а может, и не помогала толком...

Сейчас у Устиньи тоже душа за сестру болела, и не было ни свечи, чтобы обжечь, ни клинка, чтобы ранить, ничего ее не отвлекало от переживаний, и оттого вдвойне тошно было, сами слезы текли, от злости и бессилия.

Стоит Аксинья, выпрямилась гордо, дурочка маленькая, голову вскинула, радуется. На голове венец тяжелый, в ушах серьги чуть не с ладонь размером, на шее ожерелья драгоценные, покров есть, да тонкий он, видно все... на каждом пальце кольца, иногда и по два на палец, на запястьях зарукавья драгоценные... уляпалась сестрица золотом, оделась в шелка, считает, что это ее царицей сделает. И не понимает, что высосут ее паучихи лютые, что только шкурка от нее останется. Драгоценности — суета все это... когда ты в стае волчьей окажешься, ты волкам, поди, покажи зарукавья свои, может, не съедят? Съедят, только побрякушки сплюнут.

А Федор вперед смотрит хмуро...

Не любит он невесту, то всем видно. Перед входом в храм чуть носом не полетел, споткнулся, как Устинью увидел. Устя сегодня и прихорашиваться не стала бы, ни к чему ей такое, да отец с матерью настояли, и не объяснишь им, что не радоваться надобно — в голос выть от беды лютой. Схватить бы сейчас Аську в охапку, да и бежать хоть куда... нельзя!

Тут и платье, жемчугом шитое, не утешит, да и будь оно хоть все самоцветами расшито — разве в них счастье?

В храме народу набилось много, а у Устиньи по спине мороз бежит, жуть волной черной накатывает, дрожать заставляет, и непонятно отчего. Хорошо, что стоит рядом Агафья, и за руку правнучку держит, и от сухих старческих пальцев тепло становится.

А может, и еще от чего. Рубашку Устинья не зря под платье надела, вся она теплая, даже сейчас — зима, и в храме холодно, а Устя тепло это чувствует.

Борис тоже рядом. Не совсем близко, стоит он шагах в десяти от Устиньи, и вид у него самый богобоязненный. А Устинья-то другое знает, и когда смотрит на нее любимый мужчина, она это всем телом чувствует, словно волна меда на нее проливается. Любимый, единственный, может, и есть на земле другие мужчины, да не для Устиньи они, и она не для них на свет появилась, только Бориса она одного всю жизнь и видит.

Завтра они тоже в храме стоять будут.

Завтра уже...

У них, конечно, так-то не будет. Ни выкупа невесты, ни дружек... оххх! Оно и к лучшему, поди! Вот стоит Михайла Ижорский! Стоит, глазами сияет так, ровно его не на свадьбу пригласили, а поместье подарили! Тоже на Устю поглядывает победительно, мол, с царевичем свадьба расстроилась, а от меня-то ты никуда и не денешься... посмотрим!

Устя отвлечься от взглядов гадких постаралась, народ, в храме присутствующий сама разглядывала. Не абы кого пригласили сюда, а только самых-самых, знатных да близких, бояр с семьями... дух такой стоит — хоть ты топор вешай.

Царица вот стоит, с присными своими. Раенские рядом с ней, Пронские, вот Степанида стоит, рядом с ней мужчина, на матушку весьма похожий, разве что у той подбородок каменный, твердый, а этот линией рта не вышел, хорошо хоть борода окладистая помогает, с ним рядом боярыня Пронская — супруга его стоит... а что это у нее на летнике?

Алое такое?

И перехватило у Устиньи дыхание, и ноги не подкосились чудом, потому что эту рукоять узнала бы она из тысячи, из сотни тысяч... алый просверк...

Только вот не в груди у Бориса он сейчас, а на груди летник стягивает, у красивой рыжей женщины. И вовсе не клинок это, а брошь? Или...

Слышала Устя о таком-то!

В странах чужеземных такие клинки делают, с механизмом потаенным, кнопку нажмешь, и лезвие выдвигается. А до той поры и не понять, что это оружие.

Или ошиблась она?!

Чудом Устя опамятовала, вцепились ей в локоть жесткие пальцы прабабушки, и девушка головой затрясла, в реальность вернулась.

— Устя?

— Потом расскажу, бабушка.

— ...и что Бог соединил, человек да не разлучит... *

*— церемония свадьбы чуточку упрощена автором, реальная была намного сложнее, прим. авт.

Устя тем временем припомнить хоть что-то пыталась.

Пронская... да как же звали-то ее? Даже и в памяти нет, не бывала она почти в палатах царских! А почему? Свекровь ее отсюда и не вылезает, почитай, а невестка и не заглянет? А ведь красивая она, невестка, не слишком высокая, но статная такая, формы у нее шикарные, все при всем, волосы под кикой спрятаны, под платком, но брови рыжеватые и кожа такая, молочно-белая, с россыпью веснушек на задорном носике, похоже, рыжая она? Не как сама Устинья, та все ж каштановая, а это яркая рыжина, вот и пара волосин на виске выбилась, такая рыжая медь, и глаза зеленые.

Зелень темная, непроглядная... и собой боярыня хороша, и не скажешь, что уж за тридцать лет ей, выглядит она, ровно девчонка какая. И кого-то напоминает Устинье, но кого?!

Не понять...

А надо, надо вспомнить, кажется Устинье, что в этом и есть ответ на вопросы многие. Но... нет, не держится в памяти. На секунду что-то померещилось, тут боярыня головой качнула, свет иначе на лицо упал — мысль и ушла. Ничего, Устинья Добряну попросит, сегодня же весточку передаст через бабушку, пусть что могут разузнают!

Век она этот алый блеск не забудет.

Витая рукоять, украшение, не оружие... потому и не признал ее никто, бабам-то не показывали, а мужчины такого оружия и не видели, конечно! Бабы на оружие не смотрят, а мужики на бабские украшения, чего им там разглядывать? Было б что удивительное, вроде диадемы с громадными камнями или ожерелья самоцветного в шесть рядов, может, и обратили бы внимание, а это... мало ли чем бабы платья свои скалывают?

А ведь и когда Федор царем стал, не бывала при дворе Пронская. Может, потом? Когда Устинья в монастыре оказалась, выезжать она стала?

Думай, думай, вспоминай, ведь доходили весточки... что Степанида о внуках рассказывала?

Первой внучка родилась, вторым внук... это помнит Устинья. Это как-то зацепилось! И точно было это уж после смерти Бориса. После того, как его не стало. Тогда боярыня Пронская первого ребеночка и рОдила, не ранее, может, через год или два...

Что еще помнилось?

Точно!

Рассказывала Пронская, что надеется на хорошую партию для первой внучки, вроде как ее должны были с сыном Калитова сговорить. А боярин Калитов — не ровня Пронским, Степаниде до него не дотянуться век, хоть и трется она при царице. У него денег, что у дурака махорки, за то Калитой и прозван был. И вдруг породниться согласился? По его меркам, это как Устя за Михайлу бы замуж вышла. Неровня, вот и все тут. А больше ничего и не помнит она.

Нет, не помнит. И когда подумать, не рассказывала боярыня о невестке своей многое, не жаловалась, не ругалась, так упоминала мимоходом — и только-то. О сыне говорила много, о внуках...

Тем временем певчие отпели, что положено, жених с невестой к выходу направились, Федор на Устинью тоскливый взгляд бросил, да когда б Усте до него дело было!

Аксинья ее волновала куда как более. Еще и другое... вроде как у них с Михайлой до греха не дошло, но... жизнь супружеская — это не только кика рогатая на голове пустой, это и еще обязанности супружеские. А о них с Аксиньей говорил хоть кто-нибудь? С Устей точно не говорили...

Может, поговорить о том с боярыней Пронской? Устя бы и государыней Любавой поговорила, да вряд ли кто ее слушать станет.

Нет, не получится, отмахнутся от нее сейчас, ровно от мухи назойливой, вот и все.

Ничего, потом наверстает она. Завтра уже... да, завтра никто ей перечить в глаза не посмеет, за спиной шипеть и гадить будут, но это уже совсем другая история.

* * *

Пир свадебный тоже роскошным был.

Молодые во главе стола сидели, Аксинья, правда, не ела ничего, разве что вино пила, Федор же за троих лопал, только брызги во все стороны летели.