Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

Пролог.

Инесса Бенитез привыкла к переездам, сколько она себя помнила, они с матерью переезжали из одного города в другой из одной деревни в другую. Кочевали, что цыгане, дольше года нигде не жили, а иногда и года не получалось, когда и ночью убегать приходилось, унося на себе, что в мешке заплечном поместится.

В городах они бывали чаще, в деревнях реже. Летом мать Инессы старалась перебраться в деревню, чтобы набрать трав, насушить их, наварить мазей и зелий — трава это ведь не просто так на лугу сено, это целое искусство. Какую собирать, когда, на растущей или убывающей луне, по утренней или вечерней росе, с какой приговоркой, да как сушить...

То, что травники продают — это и корове-то не всегда скормишь, помрет, болезная. А матери Инессы, донне Бьянке, трав требовалось много.

У ведьмы была обширная клиентура.

И постоянные клиенты были, и новых они приводили с удовольствием, и рекомендовали друг другу надежную да неболтливую женщину, даже не догадываясь, что ведьма она.

Донна Бьянка не работала с бедняками, ей это было неинтересно. Что с них взять-то? Три медяка и кучку свеклы? А визгу наслушаешься, а ежели что не так пойдет, мигом с вилами бегут... нет, такого ей не надо и рядом было. За чужие грехи умирать, тем паче, что и сами крестьяне те еще дураки, что им ни скажи, все по-своему переиначат, да тебя же и овиноватят! Быдло, одно слово!

А вот со знатными доннами работать — одно удовольствие.

Кому плод стравить, кому мужа извести, или там, золовку, свекровь, кому наоборот, травку, чтобы старик себя молодым почувствовал, а ведь есть еще привороты, отвороты, порчи, сглазы....

Среди клиентов Бьянки Бенитез, матери Инессы, были даже особы королевских кровей. А что они — не люди, что ли?

Ведьму берегли и лелеяли, передавали из рук в руки, тем паче, что ведьмой-то она была самой настоящей, слабенькой, но чернокнижной. Дар у Бьянки был не слишком сильный, но ведьма была умна. Ежели что ей было не по силам, она просто не бралась за это дело.

Приворот на мужчину? Пожалуйста, но надо посмотреть, сработает ли. Ах, он до безумия влюблен в другую женщину? Тогда может не сработать. Такое часто бывает, истинные чувства сжигают любой приворот. Можем сначала извести соперницу, или приворожить ее к другому, а уж потом взяться за вашего дона. Это будет дороже, но затор наверняка, а просто зелье может и дать осечку.

Клиенты этот подход ценили, и советам ведьмы следовали.

Но Бьянка все равно была благоразумна, и каждую зиму встречала уже в другом городе.

Ведьма же!

На чем горят ведьмы — иногда и в буквальном смысле? Так место им насиженное бросать не хочется, уходить лень, корма отяжелела, ракушками покрылась, вот за нее и прихватывают. И жгут на костре церковном вместе с кормой и домом. Увы.

Или привязанность.

Это уж вовсе смешно, какие у ведьмы могут быть симпатии к людям? Как у волка к зайцу, не иначе. Впрочем, в маленьких радостях жизни Бьянка себе не отказывала, и дочь родила, когда время подошло, надо же будет силу кому-то передать?

Дочку, вот, рОдила, продолжение и свое и старинного чернокнижного рода, и дочка получилась на радость маме — сильная, умная. Бьянка о маленькой Инессе заботится, девочка сыта, обута-одета, причем не абы как, а тепло и аккуратно, девочку учат грамоте, учат травам и чернокнижному искусству, тем более, таланта у нее не в пример больше, чем у самой Бьянки. Чего еще надобно?

Характер у девочки подходящий, безжалостный, любопытный, разум холодный, книга ее с малолетства признала, а слово "мораль"... для Инессы это было просто слово, равно, как и для самой Бьянки. И ничего более.

Жизнь шла своим чередом, переезд следовал за переездом, но — увы, свой дровосек найдется на каждое дерево.

Одна из клиенток Бьянки выпросила у нее яд.

Дело житейское, но как надо подливать яд, чтобы жертва увидела, что-то заподозрила — и поменяла бокалы?! Одно слово — дура! Дохлая, понятно, яд у Бьянки осечек не давал.

Началось расследование, поднялся шум, и Бьянка не успела сбежать. Ее перехватили на почтовой станции, а Инессе просто повезло. Увидела она из окна, как в трактир входят монахи — схватила Книгу, да из окна в крапиву и сиганула, и припустила, что есть мочи, куда глаза глядят.

Сама выбралась, а Бьянке удрать не удалось, так и сожгли на площади Роз.

Спасать мать или как-то помогать ей Инесса даже не собиралась. Она прекрасно понимала, что молчать под пытками мать не сможет, а потому удирала со всех ног. Она и о казни-то узнала через несколько лет, слухи дошли, но ее это не взволновало.

Инессе было уже пятнадцать, Книга ее признавала, а мать...

Жаль, конечно. Но Бьянка здраво оценивала свою дочку — совесть, любовь, привязанность для Инессы были только словами. Сильная чернокнижная ведьма была просто не способна на эти чувства.

Сама Бьянка была и слабее, и эмоциональнее, дочь она любила, и даже на костре радовалась, что Инесса спаслась. Главное, жива будет, а остальное... остальное уже от нее не зависело, что могла — Бьянка все сделала. И Инесса была не права — Бьянка ее не выдала. Молчать не молчала, а показания постоянно меняла, то Инесса была рыжей, то черноволосой, то светленькой, менялся цвет глаз... монахи просто запутались, махнули рукой, да и сожгли ведьму.

А Инесса взошла на корабль, который отплывал в Россу.

Получилось это совершенно случайно, в Россу собирался ехать ее любовник, и он же рассказал Инессе о стране, в которой никого не жгут! И на ведьм не охотятся — дикие люди. *

*— вообще, случаи были, но единичные, старообрядцам доставалось намного больше, а ведьмы, что забавно, часто отделывались поркой и пинком под хвост, прим. авт.

Инесса решила, что стоит отправиться в Россу, естественно, за счет любовника, и посмотреть, как там люди живут. Уехать-то она всегда успеет.

Шестнадцать лет, время самонадеянности и прочно задранного носа.

С любовником пришлось остаться надолго. На целых два года.

На корабле Инессе было так плохо, что она даже не сразу поняла — беременна. Травить плод ведьме не хотелось, потом можно и не понести, потому она решила затаиться, спокойно пожить, приглядеться к Россе и россам. Родилась девочка.

Инесса выучила росский, принялась общаться с людьми, не только в иноземном квартале, в котором она жила с любовником, но и с россами, по улицам ходить, законы почитала, и поняла, что ей здесь нравится. Живи — не хочу.

Инквизиции нет, облав нет, доносы на ведьм пишут, да что там за ведьмы? Дуры деревенские, которые кроме как след вынуть или неурожай навести и не способны ни на что другое. Если еще способны!

А то чаще глупостей каких натворят, а потом все им кругом виноваты. Вот, суд над ведьмой состоялся, Инесса сходила, послушала, думала, товарка ее в беду попала, а оказалось — идиотка. Это ж кому расскажи в том же Роме!

У боярина холоп был смазливый, он боярскую дочь и совратил. А его подружка-холопка приревновала, когда все открылось, она и оговорила, и парня, и себя. Сказала, мол, порчу на боярина навести хотели... да монахи б от умиления рыдали! Ведьма сама пришла, сама созналась, считай, сама на костер идет, добровольно, еще и пытать... пытки все равно были бы. А россы эти ее просто приговорили к порке на площади, еще и на своих ногах ушла дурища!

Волхвы?

Так Инесса ни одного и не видела, они по площадям не ходят, себя не объявляют, а в рощу она и соваться не стала. Поглядела издали, силу чужую почувствовала и стороной то место обошла. Чего нарываться-то? Умна была ведьма, понимала, что костей не соберет, вздумай она к волхвам сунуться, это хоть и не священники христианские, сила их от другого источника, а только ведьмы той силе еще более противны.

Пару лет Инесса прожила спокойно, потом решила устраиваться в жизни получше. Ее любовник карьеры не сделал, запил и становился практически неуправляем, маленькая Сара росла и капризничала, да и вообще, дочь была Инессе неинтересна. Может, потом, когда настанет пора книгу передавать... Увы, Сара пошла в бабушку Бьянку, то есть сил у нее было куда как меньше, чем у Инессы. Не вовсе уж бесталанная, но и Книгу ей передавать... слабовата девочка, хиловата.

Надо было искать себе мужа, чтобы удобнее устроиться в жизни, надо было родить еще одного-двух детей, когда получится, а потом уж выбирать, кому передать Книгу.

Тут и подвернулся боярин Никодим.

Внешне Инесса была хороша собой: рыжая, зеленоглазая, в Россе и своих девушек красивых не счесть, но Инесса к тому времени как раз расцвела, раскрылась — и боярину понравилась. Дальше было дело техники.

Капельку отворотного любовнику, чтобы под ногами не путался Можно бы и яду ему подлить, да дочку потом на кого оставить? Не с собой же ее брать? А кому на воспитание отдавать... еще доплачивать за это, нет, так Инессе не хотелось. Пусть бывший муж заботится о дочери и не лезет к ней, а Инесса займется охмурением боярина Никодима. Ведьме это совершенно не сложно было.

Капельку приворота, капельку дурмана — и вот боярин уже уверен в ее невинности, и ведет ее под венец. А вот дальше...

Дальше Инессе погрустнело.

Замуж-то она вышла, да вот беда — родня боярина не приняла ее, а всех не заморочишь. Смотрят на нее с отвращением, от них не то, что любви, уважения не дождешься. Перетравить их не проблема, никто и не заподозрил бы, да не до родни боярской было Инессе.

Главное-то в другом было! Боярину наследники были нужны! Перестала Инесса зелье пить, да и поняла, что второй раз зачать не сможет. Не сразу, нет, несколько лет прошло, потом она уж и травы специальные пила, и луны нужные считала, а как поняла, что не наступает зачатие, в Книге заклинание нашла, прочитала и уверилась. Не будет у нее более детей. Чернокнижным ведьмам с этим плохо,. Больше двух-трех детей ни одна из них не рожала никогда, и то — много это, очень много, когда три ребенка получится. Но хоть бы два — и того не дано Инессе. Один. Сара.

Ей и Книгу передавать придется.

А ведь с бесплодной женой боярин и развестись может, а Инессе с ним удобно было, хорошо, и в монастырь не хотелось. Что оставалось делать ведьме? Решать проблему привычными методами. Книга и способ подсказала, и ритуал, и время — все смогла просчитать Инесса, да вот беда! Жертва определяла пол ребенка.

В первый раз под ритуал попала боярышня Анна — и Инесса родила девчонку, почти без способностей. Сара была слабее Инессы, а Любава еще слабее Сары.

Пустышка.

Такой Книгу не передашь. Есть у нее кое-какие способности, но... к примеру, сама Инесса могла костер зажечь, Сара — ветку, а Любавиной силы на хвоинку хватило бы, и то слишком много. Нет, не наследница, не ведьма. Так что начала Инесса потихоньку с Сарой встречаться, начала учить ее, как саму Инессу мать учила.

Ко второму ритуалу Инесса готовилась тщательнее. Да, вот так. Платишь чужой жизнью за то, чтобы выносить ребенка. Первый раз нужна одна жертва, второй — две, третий — четыре... потому часто этот способ лучше не применять. И вообще лучше не применять его, да не было у Инессы выбора, жить ей хотелось хорошо, вкусно есть, мягко спать...

Второй раз получилось лучше, родился мальчик, правда, дара ему не досталось, разве что Книгу мог в руки взять! Но все равно — наследник, боярин будущий. А потом все вышло из-под контроля.

Приворот побивается только искренней любовью! И кто же знал, что Никодим влюбится? Да так, что разом все цепи порвет, и на некоторые странности внимание обратит? Пришлось срочно убирать его, а потом...

Потом — сидеть тихо и лишний раз о себе не напоминать никому. Инесса, крещенная в православии Ириной, понимала, что такое количество смертей в одной семье подозрительно. Начнет кто копать да смотреть — мигом ее заподозрят в нехорошем.

Да и здоровье пошаливать начало.

Сил у нее хватало, но те ритуалы, которые она проводила, давали и откат.

Серьезный откат, резкий, Инесса начала быстро стареть, а там и заболела, и поняла, что скоро умрет. Оставалось подумать, кому передать свой дар и Книгу.

Трое детей .

Сара самая сильная, и потому ей достался дар.

Данила самый защищенный — кто заподозрит боярина? Даже когда он с волхвом повстречается — за время жизни в Россе Инесса с волхвами не сталкивалась, и сил их не ведала — никто в нем не распознает сына ведьмы. Сил у него считай, и нет никаких. Любава же... Сара не честолюбива, в бабку пошла, ничего ей не надобно, сидит себе на одном месте и век просидит, даже замуж вышла, дочку родила, с родными дружит... Дочка чуть поинтереснее, но мала еще, не передашь ей Книгу, Саре надо ее отдавать.

А как отдать, когда ее даже положить некуда?

Кому сказать, муж у Сары до сих пор не знает, чем его женушка промышляет, думает — травница. Но Книгу-то ни с чем не спутаешь...

Любава могла бы и Книгу себе оставить, и применить ее, но и сил у нее мало, и ленива дочка, неинтересно ей тренироваться, настои варить, заговоры учить... не ее это.

Думала Инесса, а потом решение приняла. Книгу она в доме своем оставила, благо, там и подвал хороший, сама после смерти мужа все делала, как полагается, и обыскивать дом боярина Заболоцкого не будут. Опять же... так-то Сара Любаве не помогла бы, а сейчас и выбора, считай, нет у нее. Не любят они друг дружку, да и обойтись друг без друга не смогут. У одной Книга, у второй дар хоть какой, а Данила меж ними как мостик будет.

Тоже хорошо.

Все же к Саре Инесса меньше привязана была, а Данилу и Любаву ценила, и достались они ей дорого, и рядом все время были.

С тем Инесса и отошла в мир иной.

Любава же принялась искать свою выгоду.

Бояре Раенские им действительно дальними родственниками приходились, Инесса им помогала кое-чем. А Платон с Любавой дружен был, он ей и мысль подсказал.

Государь?

А что б и не государь?

Ежели беглая ведьма могла только на вдового боярина рассчитывать, то боярышня-сирота и на царя может ставку сделать. И выиграть.

Приворот?

Он там и не потребовался даже, так, чуточку самую, остринка к ее молодости, свежести, красоте ведьминской. Сара поворчала, да сестре помогла, никуда не делась, так и стала Любава царицей.

Но стать-то мало, надо бы и остаться, и страной править захотелось Любаве. Вкус власти она почуяла, мужу диктовала, что сделать, чего не надобно... пусть и из кровати, а каково это — Россой править? Казнить и миловать, в чужих судьбах править? Непреодолимое искушение для ведьминой дочки.

Только вот...

Инесса не стала таить правду от своих детей. Сара наследовала дар, и могла передать его своим детям. Уже передала. А Любава и Данил были попросту бесплодны. Последствия проведенных ритуалов, увы, и еще не самые худшие. Дети могли родиться и с уродством, и умереть, не дожив до пятнадцати лет, и проклятие родовое получить — этого не случилось. Бесплодие — и только-то.

Могла ли Любава смириться с такой несправедливостью?

И не могла, и не смирилась, и нашла выход. А что не всем он понравился...

На всех и не угодишь. Главное — дело сделано, а остальное не ее забота.

Глава 1

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой

Хорошо ли чужой смерти радоваться?

А я вот сижу и счастьем захлебываюсь, смеяться готова, али плакать, сама не знаю, спряталась в дальний угол, забилась в какие-то покои, где сто лет уж не было никого, судя по пыли, и стараюсь сдержать себя.

А не получается!

Или наоборот — не кричу ведь я от счастья на все палаты?! Молчу, молчу... СЧАСТЛИВА!!!

Марина — мертва.

Мертва ламия, погибло чудовище, и судя по тому, что государю рассказали, и верно — она погибла, не служанка несчастная, или кого она там в прошлый раз вместо себя подставила?

Все так и было, как помнилось, и разбойники на обоз напали, именно там, где и в черной жизни моей. И как еще зацепилось-то в памяти?

А, чего удивительного? Все, что Бореньки касалось, все мне важно было, а Марина... все ж его супруга была. Вот и запомнилось.

Только в тот раз обозников всех рядком положили, а сейчас и потерь у них нет почти — человек пять убито, еще трое ранено, а почему? А они кольчуги вздели перед тем, как в лес въехать.

Разбойники напали, да обозники отстреливаться начали, положили, кого могли, а как стихло, проверять полезли, что с царицей бывшей. Та в возке сидела, во время драки ее не тронули, не добрались, а вот как вышла бедолажная, так и... не повезло ей. Татя какого-то не добили, а он на дереве сидел, невесть чего ждал, вот, в царицу и выстрелил! И как попал-то! С одного болта арбалетного насмерть, захочешь — так не выцелишь!

Татя нашли потом, он от ужаса с дерева свалился, шею сломал...

Как Марина умерла, так от нее тьма во все стороны брызнула, троих людей захлестнула, одного из мужиков да двух служанок ее... там и померли на месте.

Глава обоза очень плакался и каялся, да только тела везти он не стал, там и сожгли все. Дров из леса натаскали, полили всем горючим, что в обозе нашлось, да и жгли до костей. Вздумай он обратно их притащить, на Ладогу... да не вздумал бы он такого никогда, страшно ему было до крика, до обмоченных штанов! И страх его в голосе чувствовался, такое не придумаешь!

И самому ему страшно было, и остальные мужики его б не поддержали никогда, им и коснуться-то погани боязно было, палками в костер закатывали...

С ламиями так.

А теперь ее нет! И на душе у меня радостно и счАстливо, потому что нечисть лютая больше дорогу мне не перейдет, не надобно мне во всех бедах поганый змеиный хвост искать. И родни ее не боюсь я, ламии существа не семейные, напротив, они и друг друга сожрут с радостью! Узнай другие ламии, что мертва Марина, чай, и хвостом не поведут, не то, чтобы мстить! Еще и порадуются, что место свободно... потому и вымирают, твари чешуйчатые!

Но до всех ламий мне дела нет, пусть живут себе счАстливо, лишь бы в мою семью не лезли. Мне сейчас хорошо!

Как же хорошо, Жива-матушка, спасибо тебе, насколько ж душе моей спокойнее стало!

Жаль, о других делах такого нельзя сказать. Страшно мне, пальцы мерзнут, чую, зло где-то рядом, а вот что чувствую, и сама понять не могу, ответа не знаю! Аксинья еще в беду попала, дурочка маленькая, и сделать ничего не могу я!

Не подпускают меня к ней, да и сразу понимала я — не пустят. Любава все сделает, чтобы Аксинье я глаза не открыла, чтобы не сорвала свадьбу. Хотя и не поверит мне сестра, ей так в обман верить хочется, что меня она скорее загрызет, когда ей правду сказать решу. Не услышит, не захочет слышать. Нет страшнее тех слепых, что добровольно закрыли свои глаза.

К пропасти идет сестренка доброй волей, и не остановить ее, не оттянуть. А коли так...

Не полезу я в это до поры, до времени, пусть Аксинья сама шишек набьет, а потом постараюсь я помочь, чем смогу. Чай, Федором одним не заканчивается жизнь, и потом можно будет любимого найти...

Потом — когда?

Не знаю.

Стоит подумать, и страшно мне становится. А ведь и с Любавой что-то решать придется, и с Федькой, и не отдаст эта гадина власть свою просто так, и родня ее зубами рвать будет любого, абы удержаться на своих местах.

И в той, черной жизни, кто-то же прошел в палату Сердоликовую, и — убил. Боря — не дурак, и близко к себе никого не подпускает, и бою оружному учен, и тренируется каждый день со стрельцами обязательно, не менее часа, жиром не заплыл, и его легко так убили? Он ведь не сопротивлялся даже, убийца вплотную подошел, клинок занес, вонзил — секунда надобна, да ведь ту секунду ему дали!

Значит, знал Боря этого человека.

КОГО?!

Кто убийца, кого в клочья рвать?!

А ведь порву, не побрезгую руки запачкать! Еще бы ответ найти...

А покамест — слезы радости вытереть, встряхнуться, да и пойти себе из укромного угла. И у сестры свадьба скоро, и у меня самой — хоть платье посмотреть, которое вчера Илья принес.

Брат вчера пришел, сверток мне передал, а в нем платье да рубашка. Платье мне для свадьбы сестры, роскошное, жемчугом расшитое, чтобы смотрели люди, а рубашка тонкая, невесомая почти, мне ее Добряна передала, не шелковую, полотна простого, небеленого, зато с вышитыми оберегами. Ее под платье надевать надобно.

От копья не обережет, а от злого слова, да от дурного глаза — в самый раз.

Ох и тяжкие дни впереди будут, боюсь я, как бы мне в рубашке той обережной вовсе жить не пришлось... лет десять подряд.

А и ничего!

Одолеем мы эту нечисть! И не таких видали, а и тех бивали! И этих побьем!

А предчувствия... еще б отличить их от страха давнего! Когда-то меня так венчали, свободы лишали, мужу ненавистному отдавали, сейчас со стороны смотреть на это буду, а все одно — тошно мне, противно, гадко!

И выбора нет.

Кричать, что неладно во дворце, бежать куда-то... безумной сочтут, еще и запрут, свяжут, бессмысленно это! Только одно я могу сделать — рядом с Боренькой оставаться, и его оберегать, даже ценой жизни своей. Так и сделаю.

* * *

— Венчается раб Божий Федор рабе Божьей Аксинье...

Густой голос дьякона наполнял храм, гудел, переливался меж стен, и казалось — тесно ему тут! Вырваться бы, всю площадь накрыть, всю Ладогу, загреметь вслед за звоном колокольным на свободе!

Присутствующие, впрочем, не возражали.

Царица Любава слезинки вытирала.

Сын любимый женится, счастье-то какое! Наконец!

Варвара Раенская всхлипывала, то ли за компанию, то ли просто так, от голоса громкого много у кого слезы наворачивались, уши аж разрывало. Боярыня Пронская слезы вытирала. Свадьба царевичева — событие какое, о нем вся Ладога говорит. А она в приглашенных, да не где-нибудь там, на улице выхода молодых ждет, она в Соборе стоит, среди родных и близких! Это ж честь какая!

Боярыня Заболоцкая не плакала, и невестка ее тоже ровно статуй стояла — бывают же такие бабы бесчувственные. А вот на щеках Устиньи Заболоцкой присутствующие хорошо слезинки разглядели. Да тут-то и понятно все, упустила жениха такого, дурища, ревет, небось, от зависти да обиды лютой!

Устя и правда плакала.

Не от зависти, нет, вспоминала она свое венчание, и как капли воска со свечи ей на кожу скатывались, обжигали люто, потом рука месяц болела. Федор и не заметил даже.

Это ей больно было, не ему, но тогда она даже рада была этой боли. Душа сильнее болит, телесная боль ей помогала с ума не сойти, а может, и не помогала толком...

Сейчас у Устиньи тоже душа за сестру болела, и не было ни свечи, чтобы обжечь, ни клинка, чтобы ранить, ничего ее не отвлекало от переживаний, и оттого вдвойне тошно было, сами слезы текли, от злости и бессилия.

Стоит Аксинья, выпрямилась гордо, дурочка маленькая, голову вскинула, радуется. На голове венец тяжелый, в ушах серьги чуть не с ладонь размером, на шее ожерелья драгоценные, покров есть, да тонкий он, видно все... на каждом пальце кольца, иногда и по два на палец, на запястьях зарукавья драгоценные... уляпалась сестрица золотом, оделась в шелка, считает, что это ее царицей сделает. И не понимает, что высосут ее паучихи лютые, что только шкурка от нее останется. Драгоценности — суета все это... когда ты в стае волчьей окажешься, ты волкам, поди, покажи зарукавья свои, может, не съедят? Съедят, только побрякушки сплюнут.

А Федор вперед смотрит хмуро...

Не любит он невесту, то всем видно. Перед входом в храм чуть носом не полетел, споткнулся, как Устинью увидел. Устя сегодня и прихорашиваться не стала бы, ни к чему ей такое, да отец с матерью настояли, и не объяснишь им, что не радоваться надобно — в голос выть от беды лютой. Схватить бы сейчас Аську в охапку, да и бежать хоть куда... нельзя!

Тут и платье, жемчугом шитое, не утешит, да и будь оно хоть все самоцветами расшито — разве в них счастье?

В храме народу набилось много, а у Устиньи по спине мороз бежит, жуть волной черной накатывает, дрожать заставляет, и непонятно отчего. Хорошо, что стоит рядом Агафья, и за руку правнучку держит, и от сухих старческих пальцев тепло становится.

А может, и еще от чего. Рубашку Устинья не зря под платье надела, вся она теплая, даже сейчас — зима, и в храме холодно, а Устя тепло это чувствует.

Борис тоже рядом. Не совсем близко, стоит он шагах в десяти от Устиньи, и вид у него самый богобоязненный. А Устинья-то другое знает, и когда смотрит на нее любимый мужчина, она это всем телом чувствует, словно волна меда на нее проливается. Любимый, единственный, может, и есть на земле другие мужчины, да не для Устиньи они, и она не для них на свет появилась, только Бориса она одного всю жизнь и видит.

Завтра они тоже в храме стоять будут.

Завтра уже...

У них, конечно, так-то не будет. Ни выкупа невесты, ни дружек... оххх! Оно и к лучшему, поди! Вот стоит Михайла Ижорский! Стоит, глазами сияет так, ровно его не на свадьбу пригласили, а поместье подарили! Тоже на Устю поглядывает победительно, мол, с царевичем свадьба расстроилась, а от меня-то ты никуда и не денешься... посмотрим!

Устя отвлечься от взглядов гадких постаралась, народ, в храме присутствующий сама разглядывала. Не абы кого пригласили сюда, а только самых-самых, знатных да близких, бояр с семьями... дух такой стоит — хоть ты топор вешай.

Царица вот стоит, с присными своими. Раенские рядом с ней, Пронские, вот Степанида стоит, рядом с ней мужчина, на матушку весьма похожий, разве что у той подбородок каменный, твердый, а этот линией рта не вышел, хорошо хоть борода окладистая помогает, с ним рядом боярыня Пронская — супруга его стоит... а что это у нее на летнике?

Алое такое?

И перехватило у Устиньи дыхание, и ноги не подкосились чудом, потому что эту рукоять узнала бы она из тысячи, из сотни тысяч... алый просверк...

Только вот не в груди у Бориса он сейчас, а на груди летник стягивает, у красивой рыжей женщины. И вовсе не клинок это, а брошь? Или...

Слышала Устя о таком-то!

В странах чужеземных такие клинки делают, с механизмом потаенным, кнопку нажмешь, и лезвие выдвигается. А до той поры и не понять, что это оружие.

Или ошиблась она?!

Чудом Устя опамятовала, вцепились ей в локоть жесткие пальцы прабабушки, и девушка головой затрясла, в реальность вернулась.

— Устя?

— Потом расскажу, бабушка.

— ...и что Бог соединил, человек да не разлучит... *

*— церемония свадьбы чуточку упрощена автором, реальная была намного сложнее, прим. авт.

Устя тем временем припомнить хоть что-то пыталась.

Пронская... да как же звали-то ее? Даже и в памяти нет, не бывала она почти в палатах царских! А почему? Свекровь ее отсюда и не вылезает, почитай, а невестка и не заглянет? А ведь красивая она, невестка, не слишком высокая, но статная такая, формы у нее шикарные, все при всем, волосы под кикой спрятаны, под платком, но брови рыжеватые и кожа такая, молочно-белая, с россыпью веснушек на задорном носике, похоже, рыжая она? Не как сама Устинья, та все ж каштановая, а это яркая рыжина, вот и пара волосин на виске выбилась, такая рыжая медь, и глаза зеленые.

Зелень темная, непроглядная... и собой боярыня хороша, и не скажешь, что уж за тридцать лет ей, выглядит она, ровно девчонка какая. И кого-то напоминает Устинье, но кого?!

Не понять...

А надо, надо вспомнить, кажется Устинье, что в этом и есть ответ на вопросы многие. Но... нет, не держится в памяти. На секунду что-то померещилось, тут боярыня головой качнула, свет иначе на лицо упал — мысль и ушла. Ничего, Устинья Добряну попросит, сегодня же весточку передаст через бабушку, пусть что могут разузнают!

Век она этот алый блеск не забудет.

Витая рукоять, украшение, не оружие... потому и не признал ее никто, бабам-то не показывали, а мужчины такого оружия и не видели, конечно! Бабы на оружие не смотрят, а мужики на бабские украшения, чего им там разглядывать? Было б что удивительное, вроде диадемы с громадными камнями или ожерелья самоцветного в шесть рядов, может, и обратили бы внимание, а это... мало ли чем бабы платья свои скалывают?

А ведь и когда Федор царем стал, не бывала при дворе Пронская. Может, потом? Когда Устинья в монастыре оказалась, выезжать она стала?

Думай, думай, вспоминай, ведь доходили весточки... что Степанида о внуках рассказывала?

Первой внучка родилась, вторым внук... это помнит Устинья. Это как-то зацепилось! И точно было это уж после смерти Бориса. После того, как его не стало. Тогда боярыня Пронская первого ребеночка и рОдила, не ранее, может, через год или два...

Что еще помнилось?

Точно!

Рассказывала Пронская, что надеется на хорошую партию для первой внучки, вроде как ее должны были с сыном Калитова сговорить. А боярин Калитов — не ровня Пронским, Степаниде до него не дотянуться век, хоть и трется она при царице. У него денег, что у дурака махорки, за то Калитой и прозван был. И вдруг породниться согласился? По его меркам, это как Устя за Михайлу бы замуж вышла. Неровня, вот и все тут. А больше ничего и не помнит она.

Нет, не помнит. И когда подумать, не рассказывала боярыня о невестке своей многое, не жаловалась, не ругалась, так упоминала мимоходом — и только-то. О сыне говорила много, о внуках...

Тем временем певчие отпели, что положено, жених с невестой к выходу направились, Федор на Устинью тоскливый взгляд бросил, да когда б Усте до него дело было!

Аксинья ее волновала куда как более. Еще и другое... вроде как у них с Михайлой до греха не дошло, но... жизнь супружеская — это не только кика рогатая на голове пустой, это и еще обязанности супружеские. А о них с Аксиньей говорил хоть кто-нибудь? С Устей точно не говорили...

Может, поговорить о том с боярыней Пронской? Устя бы и государыней Любавой поговорила, да вряд ли кто ее слушать станет.

Нет, не получится, отмахнутся от нее сейчас, ровно от мухи назойливой, вот и все.

Ничего, потом наверстает она. Завтра уже... да, завтра никто ей перечить в глаза не посмеет, за спиной шипеть и гадить будут, но это уже совсем другая история.

* * *

Пир свадебный тоже роскошным был.

Молодые во главе стола сидели, Аксинья, правда, не ела ничего, разве что вино пила, Федор же за троих лопал, только брызги во все стороны летели.

Устя больше по сторонам смотрела, положила себе для приличия на тарелку крылышко лебяжье, да сидела, его по тарелке перекладывала, крошила на кусочки мелкие. Какая тут еда? Выпила бы она водицы ледяной колодезной, да воды-то и не подавали на пиру, а вина Усте противны были, они разум дурманят, а ей нельзя. Никак нельзя...

Вот к отцу боярин Орлов подошел, говорили они недолго, но отец разулыбался, на Устинью довольный взгляд бросил. Тут и гадать не надобно, Орлов за спасение дочери благодарен, когда б не Устя, померла боярышня. А сейчас и жива осталась, и Борис по секрету Усте шепнул, что уж сговорили боярышню. За боярича Изместьева, а это партия выгодная, разве что свадьбу отложили до осени, покамест не оправится боярышня от яда смертельного. Но Адам Козельский ее осматривал, сказал, что все хорошо будет, только с ребеночком бы боярышням год подождать. Обеим.

Тут и Устя с ним согласна была.

Яд сильный был, пока не восстановятся боярышни, обе, лучше не рожать им. И плод они скинуть могут, и даже когда ребеночек рОдится, не будет у него здоровья.

А...ей? Ей — рожать можно ведь!

Она хочет от Бори ребеночка?

Устя на царя посмотрела, голова закружилась чуточку. Вот от него. От Бориса. От любимого мужчины, ребеночка под сердцем носить, на руки взять, к груди приложить — хочет?

И такой волной тепла ее затопило... ради такого она и долг супружеский стерпит. Хоть и говорили бабы в монастыре, что это не боль, а радость вовсе даже, Устя в то не верила. Может, для мужчин так-то и есть, это для Устиньи все болью да тоской оборачивалось? Наверное так, все ж Федор после опочивальни завсегда довольный был, а она ног не таскала. Ну и пусть, ради Бори потерпит она что угодно! И... и делать ничего не станет! Ни травы пить, ни дни считать, ни времени спокойного ждать. Пусть ребеночек будет!

Наконец, проводили молодых в опочивальню.

Устя, пока отвлеклись все, из-за стола улизнула, за ней и Агафья Пантелеевна выскользнула, по коридорам дворцовым они словно две тени промелькнули неслышно, только в горнице Устиньиной волхва рот открыла.

— Права ты, внучка. Не знаю, откуда у царицы мать взялась, но и она ведьмой была, и сама Любава — ведьма. Только слабенькая очень, вот ведь как! Хлипкая она совсем, ей разве что в травницы подаваться, да от тараканов избы заговаривать. И то, поди, кипяток по углам лучше с тварями ползучими справится. Ведьма она, да бессильная, а оттого злая вдвойне. И кое-что на ней есть, не сказала бы ты, я и не углядела бы. Закрывается она от чужого взгляда, ей и хватает. Сил-то, считай, и нет у нее...

— А Федор?

— А вот тут самое интересное и начинается. Ты такое и правда не видывала, и понять не могла, а я приметила. Гореть мне на этом месте, ежели и Любава, и сынок ее — не от ритуала черного на свет появились. Когда рядом они, сравнить можно, прикинуть — верно ты догадалась. Поодиночке не видно так-то, а вот когда вместе их увидишь, сразу и понимаешь, что гадина — гаденыша породила.

— И Любава тоже ритуальная?!

— И Федор, и Любава. Когда б можно было, показала я тебе, как это увидеть, да не ко времени. И ведьма, и патриарх рядышком, и дело в храме... сама-то посмотрела я, а уроки давать не получится. И что самое интересное, бесплодна царица-то! Не могла она сына зачать, по всему — не могла, а вот он! Есть и есть будет! Чужие жизни заедать...

Устя невольно пальцами по столу забарабанила.

— Бабушка, а как возможно такое?

— Вот так, когда жизнь на жизнь поменяли, и получается. Мать Любавы, судя по всему, ведьмой сильной была, она точно могла такой ритуал провести, вот и родилась у нее доченька.

— А Любава сама?

— Ежели Федор на свет появился, то и она могла. Или ей провел кто-то. Она все ж слабенькая, верно, брат сильнее был, он и помог.

— Боярин Данила?

— А ты сама подумай, когда они брат да сестра, а Любава старшая и ритуалом черным на свет появилась, так и брат ее тоже от ритуала зачат был. А когда мать его ведьма, то и он тоже колдуном получился. Книжным, конечно, не природным, а слабым или сильным, не ведаю, не видывала я его, но ежели ритуал провели... сильная ведьма его сама для себя проведет, и для другого может.

— Но тогда... ежели Любава слабая, да от ритуала, и Данила от ритуала — он еще слабее быть должен?

— И то верно. Значит, и еще кто-то есть, третий, покамест нам неведомый.

— Искать гадюку надобно, бабушка? Значит, было колдовство черное, запретное. А Федор теперь тоже ритуал проводить должен? Чтобы ребеночек у него был?

— Или он, или для него кто другой — неважно. Сам по себе он ребенка не сделает.

— А ежели от такой, как я или Аксинья?

Задумалась Агафья.

— Зачать может, наверное. А только или плод мертвый будет, или скинешь ты его — не получится от него родить. Сам по себе с девками он быть может, а вот род свой продолжить не сможет он.

— Только после ритуала ребенок живой от него появится?

— Более того, даже проведет для него кто ритуал, ребенка его выносить будет очень тяжко. Тут права ты — женщина нужна будет с сильной кровью, а рядом с ним двое таких, ты и Аксинья...

Устя кивнула.

Почему-то так она и думала.

— А боярин Утятьев что?

— Дочь его не видела я, а боярин человек самый обычный. Нет в нем никакой силы, ни спящей, ни в крови растворенной, ничего от него ждать не надобно. Не знаю, за что они титул получили, но причин может быть множество, чего уж сейчас разбираться, старые кости тревожить?

Устя кивнула задумчиво.

Значит, Анфиса Утятьева Федору не подошла. Да и так понятно, была б в ней хоть кроха силы, Федора бы в такой приступ не сорвало.

Памятна Устинье была та ее жизнь, черная, в которой приходил к ней Федор, клал на колени голову, и надо было его обнимать и гладить. Ей после такого завсегда тошно становилось, а он уходил, как водицы живой напившись, сил насосавшийся... клоп гадкий! И приступов у него опосля не было, что верно, то верно.

Когда он уезжал надолго — случались, а рядом с Устей — нет.

— Бабушка, вернулся ли Божедар?

— Вернулся, Устенька.

— Попроси его, пожалуйста, пусть узнают все возможное про мать Любавы. Чует мое сердце, неладно там... вроде бы и ясно все, вот Любава, вот брат ее, но кажется мне, что мало узнали мы. Слишком мало. Расспросили слуг боярских, и успокоились, а ведь и до замужества была у нее жизнь? Мало ли кто был в той жизни?

Чутью Устиньи Агафья доверилась.

— Хорошо, все узнаем, дитятко. А покамест — завтра бы день пережить.

Устя кивнула.

— Бабушка, еще одно. О Пронских узнайте, что только возможно. О боярыне Пронской.

— Степаниде?

— Нет, о молодой боярыне. Не знаю, как зовут ее, а только кажется мне, что и она как-то тут связана. Ты к ней не приглядывалась?

— Даже и не подумала, на Любаву смотрела, на Федора, некогда мне по сторонам глазеть было. Так, взором прошлась... ты думаешь, с ней неладно — или в ней?

— Не знаю я, что и думать. Не нравится она мне, а что неладно — не знаю я.

— Хорошо, Устя, расспросим, да и знать тебе дадим. Покамест же осторожнее будь, вдвое, втрое. Завтра у тебя врагов вшестеро прибавится, вдесятеро.

Устинья это и так знала. Но ради Бориса — пусть враги прибавляются! Она их всех похоронит!

* * *

Аксинья и свадьбу-то свою запомнила плохо. Когда б сказали ей, что всему виной капелька дурманного зелья, кое подлила ей царица Любава, так и не поверила бы.

Но и зелье было, и смотрела она на все, ровно через толстое стекло.

И даже когда они с Федором вдвоем остались, не испугалась она ничего, словно не с ней, с кем-то другим все происходило.

На ком-то другом платье рвали, рыча от злости, с кого-то другого рубашка в угол улетела, и потолок над кем-то другим поплыл, и почти не больно даже, просто подушка почему-то горячая и мокрая, как и ее щека...

И Федор, получив свое, отстраняется, довольно падает рядом и тут же засыпает.

Аксинья — не Устинья, но похожи две сестры, в полусумраке спальни, в зыбком пламени свечей, что одна, что вторая — почти едино ему. Главное — кровь, одинаковая у обеих девушек.

Аксинья медленно встает с кровати, обмывается из кувшина, неловко проливая воду на пол — и съеживается на лавке.

Ей больно, тошно, страшно и одиноко. И даже дурман этого не смягчает.

Не так ей мечталось, не так думалось, не то было с Михайлой, от его поцелуев голова плыла, сердце замирало сладко, а тут все тошно, страшно, и болит все сильнее, и пятна синие на запястьях, на бедрах — намерено грубым Федор не был, просто не думал ни о ком, кроме себя.

И ноет что-то внутри.

Болезненное, беспомощное, словно струна натянулась и вот-вот лопнет...

Аксинья не понимала, что происходит, а все просто было. Первая кровь женщины пролилась, утрачена ее невинность, которую отдала она Федору, и которая связала мужчину и женщину. С Михайлой, это так, игрушки были, а вот сейчас все всерьез, и связь между мужем и женой образовалась. Ущерб Федора теперь ее силой заполнялся, ей приходилось мужа поддерживать. А что не знала она, не понимала происходящего, так с неопытной еще и лучше тянуть силу, потому как легче и проще.

Федор на бок повернулся, руки протянул, жену рядом не нащупал и глаза открыл.

Подошел, сгреб Аксинью в охапку, перетащил на кровать, ну и еще раз долг отдал, зря тащил, что ли? Потом пригреб ее к себе поближе, как была, и не слишком заботясь об удобстве жены, снова засопел. Только уж теперь выбраться не получилось у женщины.

Аксинья лежала и тихо плакала. И старалась не шевелиться, потому что дурман развеивался окончательно, а боль нарастала. И внутри, и снаружи...

За происходящим в спальне наблюдали трое человек. Не из любопытства, а надо так было. Ежели Федор и эту удавит... или что хуже, с ним припадок случится, помогать надо будет — они мигом придут. Но не пришлось.

Ведьма еще раз спящего Федора осмотрела, кивнула, глазок закрыла.

— Отсюда плохо видно, но мне кажется, установилась привязка. Первое время им бы лучше рядом побыть, потом уж легче им расставаться будет. Но девка слабенькая, надобно кого посильнее, этой не хватит надолго.

— Сестра ее посильнее, да там покамест не получится ничего, — Платон недовольно бороду огладил.

Ведьма только плечами пожала.

— Значит, еще кого искать будем. Феде сейчас полегче будет, вот ребеночка... не знаю, получится ли. Там придется кого-то из родственников Аксиньи... отец или брат подойдут.

— Брат, — кивнул Раенский. — Не сразу, конечно, месяца через два или три, как привязка установится.

— Хорошо. Что для ритуала нужно, все приготовлю, — ведьма платок поправила и к выходу развернулась.

А что? Все необходимое она уж увидела, а остальное ей и не надобно. И так неуютно ей на свадьбе было, ровно чей-то взгляд спину сверлил, пристальный, холодный, как клинок меж лопатками уперся.

Кто?

У кого она подозрения вызвала?

Выяснять надобно. И — устранять. Ни к чему человеку с такими подозрениями на белом свете жить. Она поможет.

* * *

На рассвете в церкви считай, никого и не было.

Патриарх лично.

Семья Заболоцких — вся, кроме Вареньки маленькой и Аксиньи.

Боярин Пущин.

И самые главные люди — жених да невеста.

Борис и Устинья.

Боря невесту к алтарю вел, в нарушение всех правил, а Устя ровно от счастья светилась под покровом легким, кружевным. Вот уж не знала она, что получится, когда кружево плела, а вышел для нее покров: легкий, летящий, снежный...

Патриарх и сам улыбнулся невольно.

Не женятся так цари-то. А только видно, что у этих двоих счастья да любви куда как побольше будет, чем у Федора с Аксиньей. Там и жених стоял, ровно гороха наевшись, и невеста пошатывалась, глаза у нее тоскливые были, а тут оба светятся.

И государь — уж и не думал Макарий, что с такой теплотой Борис на невесту смотреть будет. Но тут явно не только расчет, хотя и он оправдан.

Заболоцкие — род не слишком богатый, но древний. И не слишком многочислен этот род, многое для себя не попросит, а государя поддержит. А еще Федор на Аксинье женился...

Ох, не нравился патриарху этот брак, но Любава настояла, надавила. А вот сейчас венчал он царя, и внутренне понимал — все хорошо, все правильно, и на сердце легко и приятно было.

Наконец последние слова отзвучали, Борису невесту поцеловать разрешили. Государь покров приподнял — и к губам невесты потянулся, а та руки ему на плечи положила, навстречу приподнялась — и так у нее глаза сияли...

Любит она его.

И Макарий, поневоле, взмолился Господу. И не думал он, а вот само как-то вырвалось.

Господи, спаси их и сохрани! Долгих лет им и детишек побольше!

* * *

Пира тоже не было, молодые в покои государевы прошли, к изумлению всех встречных. А и то — идут по коридору ни свет ни заря двое, рука об руку, государь и боярышня Заболоцкая, и лица у них счастливые... в покои государевы прошли — и так заперлись.

И как понимать такое?

И Борис еще охрану у дверей поставил, и приказал никого не впускать! Хоть тут бунт под дверью развернется — гнать всех нещадно, хоть с оружием, хоть в пинки и тычки.

Стрельцы переглянулись, но на охрану встали, бердыши скрестили.

Потом уж, минут через пять, боярин Пущин пришел, Егор Иванович. Его стрельцы любили и уважали за справедливость и кулак тяжелый, спрашивать не решились, да боярин и сам все объяснил, улыбнулся хитро.

— Государь только что с боярышней обвенчался. Вот и не надобно мешать им.

Едва бердыш подхватить успел, а то бы грохнул тот об пол, не хуже колокола. Второй стрелец крепче оказался, удержал оружие, но челюсти оба уронили. Полюбовался боярин на зрелище, головой покачал.

— Рты захлопните. Чего удивительного-то? Отбор для царевича был, так и государь себе кого присмотрел, да брату выбор давал, не женился. А как обвенчали Федора, так и государь тянуть не стал. Чай, две свадьбы подряд — много, и так похмелье у всех лютое будет.

Стрельцы переглянулись, потом один все ж решил вопрос задать.

— Говорят, старшая боярышня Заболоцкая того... порченная? В обморок она упала на смотринах, оттого и царевич на сестру ее польстился?

— Не упала, а договорились они поступить так, чтобы Федор мог младшую сестру выбрать, — не сильно покривил против правды боярин. Устя от Бориса таить не стала ничего, а Борис Егору Ивановичу рассказал. Считай, и не соврал боярин Пущин, лишь не уточнил, кто и с кем договаривался.

— А-а...

Особо ничего стрельцы не поняли, ну да боярин на то и не рассчитывал.

Он сплетню кинул, Илья Заболоцкий добавит, а дальше люди и сами управятся. Таких кренделей небесных наплетут — куда ему? Еще и сам будет слушать, да удивляться...

А пока он Борису чуток времени выиграет. Пусть у них с женой хоть пара часов будет наедине, потом-то кошмар начнется.

Боярин даже поежился чуток, и проверил кусочек воска в кармане.

Как самый крик да лай пойдет, надобно будет уши залепить потихоньку. А то болеть потом будут... он и на заседаниях Думы Боярской так поступал, когда визг поднимался, вот и сейчас надобно, чай, уши свои, не казенные...

А визг точно будет, или он царицу вдовую не знает. Интересно, доложили ей уже?

И боярин приготовился ждать визит Любавы. Пропустить такое? Да век он себе не простит, это ж какое представление будет! Можно будет потом и внукам рассказывать!

* * *

Борис и Устинья друг на друга смотрели, никто первый шаг сделать не решался. Потом Борис руку протянул, жену к себе привлек, Устя вперед подалась, доверилась безоглядно.

Вот она я, вся твоя, что хочешь, то и делай со мной, люблю я тебя!

Люблю, без меры, без памяти... столько лет оплакивала, столько лет о тебе безнадежно думала, теперь, когда мечта сбылась, ничего не страшно уже...

Ан нет. Страшно.

Мечты лишиться.

А остальное — пусть кто другой боится.

Борис о ее мыслях не знал, только губы розовые, приоткрытые совсем рядом были, и как тут удержаться? Он и поцеловал девушку, и еще раз, и еще... и отклик почувствовал, и ручки маленькие по его груди заскользили... утро?

А кому важно, утро или ночь?

Важно что между двумя людьми происходит, словно молния ударила, обожгла, опалила, воедино слила — где чье дыхание? Где чьи руки? Чье сердце бьется так отчаянно, чей стон прозвучал в полусумраке спальни?

Неважно это уже.

Все равно двое на кровати стали единым целым — и это правильно.

А когда стихли последние вспышки молнии, сняла Устинья с себя коловорот, подарок волхва, да мужу на шею и повесила.

— Не снимай никогда, Боренька. Он тебя от беды убережет, мне минуту лишнюю даст, случись что.

Боря кивнул, ладошку супруги поцеловал.

— Устёна... счастье мое нежданное.

— Боренька...

И столько света в серых глазах было, столько ласки да любви, что не удержался государь. Поцеловал ее еще раз, и еще... не ждал он такого, не гадал, а получилось вот!

Устёнушка...

* * *

Как волна сплетня пошла по терему, побежала от человека к человеку. Зашептались, зашушукались по углам люди, дошло и до Любавы.

Та спервоначалу рукой махнула.

— Бред все это!

— Не знаю уж, как бред, государыня-матушка, — боярыня Пронская на своем стояла, — а только Иринка, Матвейкина дочь, сама видела, как вел государь боярышню Устинью в покои свои!

— И что?

— И про жену боярин Пущин стрельцам сказал! Анька на тот момент рядом была, она и услышала...

Любава только головой помотала. Не могла она себе такого даже представить, это ж... это ж стольким ее планам крах придет! Как в такое поверить? Думать о таком — и то страшно, чтобы Борис на такой бабе женился, бабе сильной старой крови! Она ж Федору нужна! И Любаве нужна — а тут все их планы рухнули враз! Нет, нельзя в такое поверить!

— Лжу молвишь! Не мог Боря так с братом поступить!

Степанида только руками развела.

— Казни, государыня, когда так, а что слышали девки, то и передаю.

Любава брови сдвинула.

— Сейчас сама схожу к пасынку, да разберусь, чтобы не мололи пустое, не трепали языками грязными честь государеву.

О боярышне промолчала Любава, другое подумала.

Свадьба?

Да какая тут свадьба быть может, Борис с Устиньей и словом, считай, не перемолвился, взгляда не бросил лишнего, не то, что на боярышню Данилову, но ту устранила она. Значит, когда не свадьба, то блуд промеж ними?

А и такое быть может, государь захотел, да и взял, ничего удивительного. Отец его на такое способен не был, а вот у государя Сокола, говорят, кроме жены законной, еще шесть наложниц было, и все довольны были. Что ж, Любавины планы это не сильно нарушает. Девственная кровь мужа с женой связывает, а только и иначе привязать бабу к мужику можно, и ритуал на то есть, не пожалеет, чай, для своих-то...

Феденька расстроится, конечно, что не первым он станет у зазнобы своей проклятой, ну так порченную-то девку и замуж не позовут, и останется она при сестре в приживалках. Борис на ней точно не женится, и выбора не будет у Устиньи. Федор и попользуется, ну и Любава тоже. Авось, как обломают мерзавку, так посговорчивее будет, гадина!

С тем государыня и направилась к покоям пасынка.

Неладное она на подходе почуяла, сидит неподалеку от дверей государевых на табурете резном боярин Пущин, щурится лукаво, смотрит дерзко.

— Пожаловала, государыня?

И вопрос так задан, с такой подковырочкой, что Любава аж зубами скрипнула. Не любит ее старик этот, ой как не любит, может, и стоило его раньше извести...

— Чего удивительного, Егор Иванович, — улыбнулась приторно, пропела любезно. — Сплетни да слухи по палатам поползли, пасынка моего опорочить вздумали, подлость ему приписывают, будто он любимую Феденьки к себе уволок.

— Не бывало здесь Аксиньи Алексеевны, — боярин ухмыльнулся, белыми зубами из бороды густой сверкнул. — С мужем она любимым да любящим. Это тебе соврали, государыня, прикажи пороть мерзавцев нещадно.

Любава аж зубами заскрежетала.

Уел, мерзавец! Не скажешь ведь, что Феде та Аксинья — замена жалкая...

— Устинья Алексеевна зато была, а ведь сестра она Аксинье, Феденьке свояченица.

— А-а... ну когда о государыне Устинье Алексеевне речь, так верно все, была она, только беспокоить не велено, почивают они с супругом.

Егор Иванович издевался в удовольствие. Ух, не любил он государыню Любаву, его б воля — гнал бы он ту девку со двора во времена оны, плетьми гнал, отца опутала, теперь до сына добирается, паразитка... ужо он ее! Хоть словами, когда за кнут взяться не дозволено.

— Государыне?!

И так это прозвучало — гадюка б прошипела ласковее. Любава глазами в боярина впилась, хитер гад да умен, не оговорится он так просто, а значит... что!?

— За супругу свою я отвечу, Егор Иванович, — Борис тихо говорил, да отчетливо. Любава развернулась, вскрикнула невольно от отчаяния, руку ко рту подняла.

Стоят перед ней двое, за руки держатся, и смотрят так... не соврали языки змеиные, ни словечка лжи не прошипели. Сразу видно, муж и жена это.

Борис плечи расправил, смотрит соколом... вот ради этого и хотела Любава, чтобы Устинья Федору досталась, и лучше бы нетронутой. Так бы она всю силу мальчику отдала, помогла бы матушка, а сейчас уж и случись меж ними чего, не достанется Феденьке ни единой искорки.

Сразу видно — все в Бориса влилось, да по доброй воле, да от всей души... дуры влюбленной!

Не смотрят так на супруга, только на любимого такой взгляд бывает. Светлый, ясный, сияющий, и видно Любаве, что от Устиньи ровно облачко серебристое тянется, Бориса окутывает, лечит, ласкает... все, что Маринка из него выпила, ему теперь втрое вернулось.

И Борис на супругу смотрит с любовью. Может, и сам не понял он, а только не похоть в его взгляде, как с Маринкой было — любовь. Желание защитить, уберечь, собой закрыть — считай, один шаг ему до осознания остался, легко он его сделает.

Теперь Феде и надеяться не на что. И ритуал не поможет, ежели б хоть не любили они, не была та любовь взаимной... бесполезно. Таким-то все колдовство побивается. Не получит от Устиньи Федя ничего, хуже яда для него теперь эта девка.

Как же...

Любава и сказать ничего не успела, за ее спиной хрип раздался.

— Супругу?! С-супругу?!

Федор по стене оседал, и лицо у него черное было от прилившей дурной крови. Только в этот раз Устинью ему на помощь и не потянуло ничуточки, она только вторую руку на запястье мужа положила, Борису улыбнулась.

— Может, Адама пригласить, любЫй мой? Пусть посмотрит молодожена, не хватил бы его удар... с маменькой вместе?

Эти слова для Любавы последней каплей оказались. Не привыкла она к такому-то... свиньей дикой завизжала.

— ГАДИНА!!! Предательница, ненавижу тебя, стерва такая подлая...

Борис брови сдвинул, но Устя и слушать не стала, и ругаться тоже.

— Не надо, не гневайся, Боренька, больной она человек, мачеху твою бы к людям знающим...

— В монастырь Оскольский, — тихо-тихо подсказал боярин Пущин, и Устя за ним громко уж повторила. *

*— название монастыря так же вымышленное, любое сходство случайно, прим. авт.

Борис и спорить не стал, мачеха ему всегда поперек шерсти была, а тут сама и подставилась, как случаем не воспользоваться?

— Как скажешь, милая. Адам, наконец-то! Помощь окажи моей мачехе и брату сводному, сам видишь, нервы у них шалят. А ты, боярин, Патриарху скажи, пусть в монастырь отпишет, все ж царица к ним поедет, не чернавка какая, пусть приготовят все честь по чести.

Этого уж вконец не выдержала Любава, такое завизжала черное, что когда б Адам Козельский ей в рот не влил ложку опиума, стекла б трескаться начали от чувства ее.

Федор так на полу и сидел. И видела Устя, что ночь с Аксиньей ему на пользу пошла, он ровно более цельным стал, спокойным... только теперь уж не стал, а был. Много из него дурной желчи выплеснулось, лицо все багровое, глаза навыкате, на шее жилы вздулись — дотронуться страшно, чудится, лопнут сейчас и из них не кровь — желчь брызнет черная, ядовитая.

— Устя...

То ли крик, то ли стон... Устя на него смотрела через сияние любви своей, и каким же Федор ей ничтожным казался.

— Я мужа своего люблю, Федя.

Вспомнил Федор их разговор — и по горнице вой звериный разнесся. Может, и кинулся бы, али сказал чего, да Адам и до него со своей склянкой добрался, влил и ему ложку. Такой дозой опиума быка уложить можно было, так что и Федор поплыл, расслабился.

— Нехорошо такое людям видеть, — боярин Пущин головой покачал. — Давай, государь, я его к супруге под бочок отнесу, пусть она о нем и заботится. Да и вдовую государыню хорошо бы покамест чьим заботам поручить, неладно с ней, сильно неладно.

Борис и сам это видел.

— Макария прикажи позвать, Егор Иванович. И пусть боярыня Пронская за государыней приглядит, авось опамятует мачеха моя. Разошлись, ишь ты... Устя моя им не по нраву!

Егор Иванович только поклонился, а слова свои прикусил тщательно, чтобы наружу не вылезли.

Не по нраву, государь? Ошибаешься ты, да и сам то поймешь скоро. Федор ее любит, а у царицы планы на супругу твою были, правильно ты гадину эту из дворца наконец убираешь, раньше надобно бы, ну так хорошее дело никогда сделать не поздно.

И подальше ее, и в монастырь, там настоятельница — родня Егора Ивановича по матушке, не откажет, авось, родственнику. Не вырвется оттуда змеица подколодная, не ужалит, матушка Матрена за ней в тридцать глаз следить будет!

А и поделом ей, гадине!

* * *

Борис хотел делами государственными заняться, Боярскую Думу созвать... да и звать-то не надобно, считай, все в палатах государевых оставались после пира вчерашнего, но и Устю от себя отпускать не хотелось ему.

Устинья сама решила.

— Боренька, когда дозволишь, ты бы делами занялся, а я за ширмой посидела, рядышком.

— Скучно тебе, поди, будет, Устёна?

— А я книжку возьму с собой, почитаю немного, вот время и пройдет.

Борис и сомневаться не стал.

— Когда так... пойдем, выберешь себе книгу, да и посидишь. Не хочу я с тобой разлучаться, даже ненадолго.

Устя к мужу прижалась, улыбнулась ему ласково. О причине говорить не стала, ни к чему. А просто все. Сейчас Борис от ее силы все получает, ровно пуповина между ними. Первая ее кровь связала мужчину и женщину, и она что может — все ему отдает. Оттого и хорошо ему, он восстанавливается.

Оттого и ей хорошо — не тянут из нее жилы, все по доброй воле она отдает, все с радостью, не так, как с Федором, а добром отданная сила втрое прибывает.

И... оказывается, не врали в монастыре бабы. Сладко это, когда с любимым и единственным, по-настоящему хорошо, и звезды днем увидеть можно.

Устя чуть покраснела, вечера ей дождаться тяжко будет, а потом Борис ей библиотеку показал.

— Выбирай, что пожелаешь...

Устя вдоль полок прошлась, на лембергском книгу выбрала, пьесы из новых, в монастыре таких точно не было, на мужа посмотрела.

— Можно?

— Ты на лембергском читаешь, Устёна?

— На лембергском, франконском, джерманском, ромский знаю, латынский, вот с грекским хуже всего покамест, читать на нем сложно мне, разговаривать тоже с трудом могу.

— Да ты у меня сокровище настоящее! Отец тебя обучать приказал?

— Илюшке учителей нанимали, а я подслушивала, сама повторяла, нравится мне учиться, — Устя улыбнулась стеснительно. — Языки учить несложно, интересные они.

— Наших детей учить будешь?

Устя вся покраснела, от ушей до кончиков пальцев ног горячая волна пролилась.

Детей...

А ведь и правда, от любви дети и случаются, и сейчас об этом особенно ясно думалась, когда узнала она, что такое любовь, что такое счастье...

— Буду, Боренька. Буду...

— Пойдем тогда, радость моя. Покамест бояре соберутся, я тебя как раз устроить успею поудобнее.

Устя и не возражала.

Главное поближе к мужу быть. И...

— Не снимай коловрат, родной мой! Жизнью своей прошу — не снимай.

Боря в глаза серые посмотрел, кивнул.

— Если только с головой снимут. Слово даю.

И Устя выдохнула, чуточку легче стало ей. Словно облако рассеялось над головой.

— Идем, Боренька.

* * *

Аксинья на кровати сидела, плакала тихонько.

Больно было и снаружи, тело все болело, но и душа болела, ее ровно судорогой сводило. Тоскливо, тошно, тяжко ей... почему так?

Когда Федора ровно мешок внесли, да на кровать сгрузили, Аксинья и не поняла сразу, что случилось. Только осознала — неладно что-то.

— А... что...?

Вопрос — и тот задать не смогла, Адам Козельский замешательство ее понял, сам ответил.

— Когда царевич о свадьбе брата узнал, в буйство впал, пришлось его зельем сонным напоить. Как очнется, пить ему давать надобно, я кувшин оставлю, и помощника еще пришлю. И выходить ему покамест нельзя, государь огневался, приказал брату у себя побыть.

Аксинья про свадьбу услышала, головой замотала, с трудом слова осознавала она а все ж новость-то какая! Даже равнодушие ее не выдержало.

— Государь... женился?

— На сестре твоей, Устинье Алексеевне Заболоцкой. Государыня Устинья теперь у нас, — Адам, который Аксинью еще с первой встречи на ярмарке недолюбливал, щадить бабу не стал, резанул наотмашь, как хороший лекарь и должен. — Сегодня и обвенчались на заре.

И привычно полез за склянкой с опием, когда взвыла уже и Аксинья, забилась в истерике, едва мужа своего законного с кровати не снесла.

— Устька... гадина!!! НЕНАВИЖУ!!!

Да что ж с ними такое-то?

Придется помощника в покоях царевичевых оставить, пусть и мужа отпаивает, и жену... чего их разобрало-то так? Женился Борис — так что же? У них позволения не спросил, вот ведь еще чего не хватало государю! Нет бы порадоваться, что двое людей счастье свое нашли...

Ладно-ладно знает Адам про чувства Федора, про них, почитай, весь дворец знал, ну так ты ж на другой женился, чего тебе еще надобно? Чтобы о тебе вздыхали всю жизнь?

И за брата бы порадовался, уж рядом с государыней Мариной, Устинья Алексеевна — сокровище истинное, ровно алмаз драгоценный, хорошо, что разглядел ее государь. А ты...

Все вы! Ни радости, ни понимания, только злоба наружу лезет ошметьями грязными, ядовитыми.

Какая родня-то бывает гадкая! Смотреть на них — и то с души воротит!

* * *

Заседание Думы Боярской быстро началось, Устя едва за ширмой устроиться успела, распорядился Борис, ей кресло поставили удобное, на столик рядом кувшин с водой принесли, заедки разные, орешки да сладости... Устя книгу открыла, но не пьесы ее внимание занимали. Тут перед глазами куда как интереснее действие разыгрывается.

Бояре собирались, шушукались, кому уж донесли о свадьбе государевой, кому не успели еще насплетничать, но Борис и сам тянуть не стал.

— Поздравьте меня, мужи честнЫе. Сегодня на рассвете повенчались мы с Устиньей Заболоцкой, царица у меня теперь есть.

Тишина повисла.

Переглядывались бояре, думали, и не все о добром, о хорошем. Молчали... ждали, кто первый рот откроет. Оказалось — боярин Мышкин.

— Не любо, государь! Взял ты девку худородную, да еще, говорят, больную — к чему? Была уж одна такая... не любо нам!

Когда б не открыл Фома рот, может, и сложилось бы иначе. А только крепко Мышкина в последнее время не любили, мигом укорот дали!

— Помолчи, отродье змеиное, — боярин Орлов спускать отравление дочери никому не собирался. Да и государю благодарен был, и Устинье тоже... — Здорова боярышня, и деток крепких государю рОдит! Лекарь ее осматривал, как и всех невест... гхм! Когда пировать-то будем, государь?

— Сегодня и будем, Кирилл Павлович, чего тянуть? Всех вас, бояре, на пир приглашаю, рад буду.

— И то, — боярин Васильев опомнился, да подхватил речь. — Совет да любовь, государь, кого б ни выбрал ты, а мы, слуги твои верные, тебя завсегда поддержим.

— Хорошо сказано, — боярин Пущин посохом об пол треснул. — Любо!

— А и то! — боярин Репьев присутствующих обвел добрым взглядом, ласковым таким, в котором дыба заскрипела, да железо каленое звякнуло. — Все мы боярышню видели, все одобрили. Хорошо ты, государь, выбрал. А вот что пир не устроил, мы попомним еще, 'горько' не кричали, невесту не продавали... непорядок!

Устя за ширмой к глазку приникла, на бояр смотрела, отмечала, кто за них, кто против.

На боярина Раенского посмотрела. Сидит Платон Раенский, ровно слив незрелых наелся, и живот у него крутит, и бежать бы ему, и нельзя, и тошно ему все слушать...

Оно и понятно, сегодня все планы их рухнули.

А вот боярин Пронский спокоен, не волнует его происходящее, сидит, разве что не позевывает. У него взрослых дочерей нет, ему и не важно, на ком государь женился.

Хмммм?

Так что же с супругой его неладно? Отчего получилось так? Вроде и не первый год женаты они, а детишек нет? Странно это...

Устя смотрела, бояре разговоры вели, потом Боря отпустил всех, часа два уж прошло, ширму в сторону отодвинул.

— Не утомилась, радость моя?

— Что ты, Боря! Интересно очень. И книжка тоже интересная... ты еще мне так посидеть позволишь?

— Обещаю, Устёна, сиди, когда интересно.

— А спросить у тебя можно кое-что? Боярин Изместьев за что на тебя обижен? Вижу я, недоволен он, а что не так, и не пойму...

— Это давняя история, не на меня он обижен, на отца, а мне по старой памяти откликается...

Боря рассказывал, а сам думал, что повезло ему.

Марине он и не говорил о таком, и не волновало ее ничего, кроме самой Марины. То о внешности своей говорила она, то о нарядах, то в кровать тащила его.

А вот так, чтобы поговорить, чтобы тепло и хорошо ему рядом с женщиной было...

Никогда с ним такого не случалось, так что Борис просто радовался. Повезло ему с супругой, с ней не только в кровати хорошо, с ней и поговорить есть о чем, не просто она слушает — вникает, вопросы задает, и неглупые. Видно, не просто так сидела, орехи щелкала, слушала и думала.

Устёнушка...

* * *

Покамест пировали бояре, в покоях царицыных темно было, неладно да неласково. Все там собрались, кто к Любаве отношение имел, вся родня ее. Первой царица высказалась.

— Не прощу Бориске, не спущу ему! Такое у Феденьки отнять, это считай, десять лет жизни сыночку моему отрезать! Помоги, сестричка!

Ведьма подумала, головой качнула.

— Покамест не надобно делать ничего.

— Как — не надо?! — Любаву аж на кровати подбросило.

— А что ты сделать можешь? Даже когда изведешь ты пасынка, Устинью уж Федору не отдашь, позабавиться разве что. А силы от нее никакой не прибудет, поздно, все она другому отдает. Не будет Бориса, пусть его, но и Федьку привязать наново не получится.

— Совсем не получится? А Книга...

— Любава, ты меня и не слышишь ровно. Пируют сейчас бояре, а я подглядела, удалось мне царицу увидеть. Поздно, все поздно, Борису она все отдала по доброй воле, не будет его — выгорит баба, да и только. Что хочешь, ты с ней делай, к Борису она себя привязала по любви, по доброй воле и намертво. Одна жизнь у них теперь на двоих, даже более того, все она сделает, чтобы его поддержать, собой пожертвует. Любит она его. Убить ты ее можешь, а пользы не будет.

— Пусть хоть так! Хоть душа моя успокоится!

— А когда так, чего нам торопиться? Сама подумай, скоро уж подарочек для пасынка твоего приедет, и он загнется, и треть Россы с ним — чего тебе еще надобно?

— Чтобы не просто сдох Борька, давно придавить надо было его, а чтобы еще помучился поболее!

Ведьма словам этим не удивилась, давно знала она, что государыня своего пасынка ненавидит люто, исступленно. За что? А за все и разом, только скрывает это хорошо.

— К примеру, могу я так сделать, чтобы болезнь ни его, ни бабу его не минула. Но это уж потом, когда болеть начнут, сама понимаешь, тут хоть на ведьм и не охотятся, а только не помилуют. Нет, не пощадят. А государь не свинопас какой, найдется, кому разглядеть, подметить.

Любава о том знала, кивнула нехотя.

— Хорошо, сестрица, подожду я сколько понадобится.

— Вот и подожди, ходи, да улыбайся, месть — блюдо лакомое, которое холодным кушают, сама про то ведаешь.

— А монастырь...

— Нет, сестрица, тебе и правда злость в голову ударила. Кто тебя в монастырь отправит, когда Борьки в живых не будет? Потяни время, а там и сложится все...

Любава зубами заскрежетала, а крыть-то и нечем, во всем сестра права, куда ни кинь. И о Борисе права она, и об Устинье, а только как же обидно-то! Когда сопля какая-то все ее планы порушила, а Любава вместо того, чтобы по щекам ее отхлестать, да за косу оттаскать, еще и терпеть будет, и улыбаться...

ГАДИНА!!!

НЕНАВИЖУ!!!

И так явственно это на лице ее отразилось, что поморщились присутствующие.

— Вытерпишь ли, сестрица?

Собралась Любава с духом, лицо руками потерла, глаза решимостью сверкнули ледяной, и было в ней обещание мучений страшных для ослушников.

— Недолго уж осталось, вытерплю...

* * *

Божедар на лембергской улице никогда не бывал, нечего там богатырю делать было. Нужны ему были те иноземцы триста лет в обед. Тьфу на них.

Грязные они, развратные, одеваются не пойми во что, то вши у них, то блохи, то болезни какие... блох так вообще принято ловить и дарить друг другу в знак симпатии... тьфу, облизяны заморские! *

*— и про блохоловки правда, и про обезьян. Правда, обезьяны могут просто скушать блоху, но это тоже — в знак симпатии, на тех, кто им неприятен, они блох не ищут, прим. авт.

А вот пришлось — и явился, для начала в трактир, кашу покушать, сплетни послушать.

Трактир богатырю не понравился.

Не то беда, что грязно, оно и в других-то трактирах так, а сделано все не по-людски. Вместо скамеек — табуреты, столы неудобные... понятно, придирался богатырь, просто раздражало его все. Но где еще ему нужное разузнать?

Трактирщик пришел, Божедар ему мяса и вина заказал, серебряную монету на стол положил, пузан в улыбке расплылся, полотенцем грязным стол обмахнул, так там еще больше мусора стало.

— Минуточку обожди, мейр, сейчас все готово будет!

Ждать чуть дольше пришлось, зато служанка, которая заказ принесла, едва из грязной рубахи с вырезом не вываливалась, всеми своими чумазыми богатствами. Богатыря чуть не стошнило, он-то раз в неделю обязательно в баньку, а эти ж не моются, немтыри! Выльют ароматную воду на платок — и протираются, какая тут чистота?

Воняет, аж мухи на лету падают.

Но богатырь внешне ничего не показал, вторая монетка за корсаж скользнула, подавальщица сразу заулыбалась так, что едва масло с лица не закапало.

— Чего мейр еще изволит?

Ясно, на что она намекает, только Божедару такое не надобно. Но...

— Не до радостей мне, красавица. Ты присядь, вина со мной выпей, не заругается хозяин твой?

— Не заругается, — девка вина в кружку щедрой рукой плеснула, напротив села, грудь на столе разместила, как на блюде, на Божедара в упор поглядела. — Никак, беда у тебя?

— Не так, чтобы беда, но и не радость. Сестра у меня... есть. Сбежала она недавно с иноземцем, вроде как, сказали, на Ладоге ее видели.

— Ох ты! А ты за ними, значит?

— А то как же? Это ж сестра моя, младшая, когда все хорошо у них, да обвенчались, честь по чести, пусть живут. А ежели блуд какой, или бьет ее этот иноземец?

Это девушке было понятно. Она закивала, и задумалась.

— Ох... я и не знаю, что сказать-то тебе... вроде как ни о чем таком я не слышала.

— А может, еще у кого узнать можно? Знаешь ведь, есть такие сплетницы, которые весь день сидят — уши за окно вывесят, да языком молотят? Я бы с такими поговорил, а тебе б за помощь серебра перепало, когда ты меня сведешь?

Подавальщица подумала пару минут, но что она теряла? Дело оказалось легким и выгодным, несколько сплетников она отлично знала, да все знали, от кого лучше спрятаться, чтобы на зубок не попасть, чего б и не посоветовать хорошему человеку, да за хорошие деньги?

— Пойдем, я тебя к одной бабе свожу. Когда она не знает о сестре твоей, возвращайся, еще я тебя с другими сведу.

— Благодарствую, красавица.

Благодарность была подкреплена еще одной монетой, и девушка решила, что ей клиент нравится. Она бы и в кровати с ним не отказалась поваляться, но — ладно уж! Тут и делать ничего, считай, не надо, а деньги платят! Красота!

* * *

— Матушка!!!

Не зря Любава рядом с сыном сидела, как только он в себя пришел, так и в припадок дикий сорвался, бешеный.

— МАТУШКА!!! УСТИНЬЯ МОЯ!!!

Понимал Федя, что теперь не добраться ему до любимой, не совсем же он дурак. А хотелось, безумно хотелось, оттого и бился он на кровати широкой, не помогала ему даже сила у Аксиньи взятая, да и что той силы?

Любава на сына смотрела, конца припадка ждала... потом надоело ей, поднесла к его губам скляночку малую.

— Глоток испей.

Федор повиновался привычно, это ж матушка, она ему худого не сделает. И верно, после зелья солоноватого легче ему стало, утихомирилась черная волна внутри... иногда себе Федор таким и казался. Оболочка человеческая, а в ней черная безумная волна, и вместо крови тоже тьма течет, и тесно ей, наружу она рвется, утихомириться не может... разве что от страданий чужих ей приятно, справиться с ней легче.

И с Устиньей рядом тоже...

И при мысли о любимой едва не забился снова в истерике Федор, хорошо, бдила Любава, пощечиной сына в разум вернула.

— Прекрати, так не вернешь ты ее!

А только вовсе уж Федор дураком не был.

— Никак не верну, любит она Борьку!

— И что с того? У нас, у баб, любовь — дело наживное, сегодня одного любим, завтра перед другим стелемся!

— Не Устинья...

— А ты думаешь, какая-растакая необычная зазноба твоя? Ничего в ней нового нет, Феденька, и меж ног у нее то же самое, что и у других! Так мы, бабы, устроены, когда выбора нет, сначала ненавидим, а потом и смиряемся, и себя убеждаем, что любим.

— Матушка?

— Когда на трон сядешь, все твои будут, и Устя, и сестра ее, и кто пожелаешь только. Слушайся меня — все я для тебя сделаю!

— Когда?! Обещала ты!

Любава нос наморщила, озлилась на сыночка сильно. Ах ты, дрянь бессмысленная! Мало тебе!? МАЛО!?

Мать и так ради тебя бьется, все тебе дала, а тебе еще не хватает чего-то!? Да сколько ж можно-то!?

— Подождать придется. Ну так ты ж не думал, что сразу после свадьбы и Устинью в постель таскать будешь?

И уже по лицу сыночка видела — так и думал! Того и хотел! Когда б не женился Борис на Устинье, Федька бы ее уж назавтра в угол темный потащил... ах ты ж скотина тупая! Хочу — и вынь, и положи тут, и в лепешку расшибись!

Поганец!

Вслух того Любава не сказала, улыбнулась многозначительно.

— Месяца два, сынок. Может, три подождать придется, потом все тебе будет.

Не волновали Федора другие бабы, а вот Устенька его, только его...

Борис украл ее, присвоил, подлостью овладел! Не может Устинья любить его, он же старше ее насколько! Лет на двадцать, не менее? А любить только ровесника можно, и вообще, права матушка, когда не останется у Устиньи выхода другого, полюбит она Федора всенепременно!

— Матушка, а как и когда...

— Феденька, ты меня сейчас послушай. Скоро будет все, но чтобы подозрений не вызвать, чтобы хорошо у нас все сложилось, должен ты виду не подавать. Сможешь ли? Или уехать вам с Аксиньей лучше на месяц— другой?

Подумал Федор, к себе прислушался. Уехать? И вовсе Устинью не видеть, голос ее не слышать, вдали от нее быть? Не способен он на такое, лучше здесь терпеть да зубами скрипеть.

— Смогу. Постараюсь.

Любава сына по голове погладила, в лоб поцеловала сухими губами. Так-то оно лучше будет.

— Умничка ты у меня, Феденька, жаль, родился позже Борьки, а так-то из тебя лучший государь получится! Куда как лучший...

Который будет делать, что ему сказано, а не что захочется. Но о том промолчала Любава.

Федя мать по руке погладил.

— Ты у меня лучшая!

— Вот и ладно. Бери пока эту... — кивнула Любава брезгливо в сторону Аксиньи, благо, та и не слышала ничего, и не видела, опием одурманенная, — а потом и Устя твоя будет. И полюбит она тебя всенепременно, как же тебя можно не полюбить?

— Благодарствую, матушка.

— Лежи, Феденька, и думай, хорошо думай...

Ушла Любава, а Федор и правда, лежал, размышлял. И все меньше оставалось в нем симпатии к брату. Злоба в нем кипела, ядовитая, черная...

Ишь ты! Воспользовался! Подумаешь... женился Федя?! Ну так что же, мало ли на ком он жениться изволил, любит-то он одну Устинью, и говорил о том не раз! А Борис обманом ей в доверие вкрался, подлостью... а то и вовсе приневолил! Он ведь царь, кто ему добром откажет? Небывалое дело!

И Устя, когда он ее от Бориса избавит, благодарна будет своему Феденьке! А как иначе?

Он ей зла не желает, он ее любит всей душой, а она... она сама сказала, что мужа любит! Му-жа!

Когда б Федор на ней женился, она бы Федора любила, на других и не глядела бы! И не будет! Все у них с Устиньюшкой ладно будет, когда он на трон сядет!

Понимал ли Федор, что сам себе лжет?

Что любит Устинья мужа своего по-настоящему, и не имеют для нее значения ни возраст, ни корона, ни прочие глупости, людьми придуманные, что с этих пор одна у них душа на двоих, одно сердце. Бориса не станет и Устинья жить не будет?

Может, и понимал.

А только люди очень хорошо себе врать умеют. И верить в свои выдумки тоже, когда что-то их не устраивает. Вот, Федору хотелось верить в лучшее, он и позволил себя убедить, и сам себе это повторил еще тысячу раз.

Все по-его будет! Просто подождать надобно!

И поверил.

* * *

Повезло Божедару с первого раза.

Сплетницы есть везде, где люди обитают, а эта сплетница была еще и старой, и мудрой. И скучала, не имея возможности поделиться с кем-то... а уж когда ее послушать решили, да за хорошие деньги...

Красота, да и только!

Ханна Меннес с удовольствием посплетничала с красивым и почтительным мужчиной, сначала о том, что его интересовало, потом просто о жизни своей непростой, а там разговор и на современные нравы скатился. И дошло до интересующего.

— Ой, вот как сейчас помню, приехал он из Лемберга не один, а с девкой, да красивой такой, рыжей, грудастой, она потом за местного бо-ля-ры-на замуж вышла, имя у него такое еще интересное... Не один...

— Никодим?

— Именно! До чего ж красивая баба была, и дочка старшая вся в нее пошла... Сара, тоже, рыжая такая, глазищи зеленющие...

Божедар и уши навострил.

— Рыжая такая? А это не швея ли, в конце улицы, зеленый такой домик? Я навроде видел?

— Нет, что ты, милый! У Сары дом хороший, из камня выстроен, зять ей поставил на месте старого. У нее ж тоже дочь, да одна, вот и она замуж за местного вышла. Матери предлагала с собой уехать, у зятя пожить, да та с места сорваться не решилась.

— За местного?

— Тоже бо-ля-рын, — забавно произнесла мейра сложное для нее слово. — Фамилию его не помню, сложные они у россов.

Божедар подумал минуту.

— А выходила-то как? По вашим обычаям, али по нашим? Ей же веру менять надобно было?

— Вроде как по вашим, и веру поменяла она, Сара еще рассказывала, что дочка в церкви крестилась, в той маленькой, которая через улицу.

Богатырю того и надо было.

В ту церковь он и наведался, оттуда и вышел через полтора часа с записью о крещении и венчании. Раба Божия Ева Беккер, дочь Сары Беккер, была крещена именем Евлалия и вышла замуж за боярина Пронского.

Глава 2

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой

Какое оно — счастье?

Очень хрупкое, словно пыльца на крыльях бабочки.

А еще удивительно цветное, ясное, теплое... счастье — просыпаться рядом с любимым мужчиной, чувствовать его запах, видеть чуточку сонную улыбку, касаться губами его губ — и замирать, наслаждаясь моментом. Счастье разговаривать, просто быть рядом с любимым человеком, узнавать его и убеждаться, что полюбила не напрасно.

Счастье, о котором и не мечталось.

А оно пришло, сбылось, протянуло руку и повело за собой. И я каждую секунду его чувствую, и летаю, словно на крыльях.

Отец и маменька пришли на второй день, на меня посмотрели, переглянулись — и головами покачали. Любовь, тут понятно все.

Илья и Машенька тоже в палаты царские наведались, Вареньку, правда, с собой не взяли, ну так и не надо покамест, я и их впредь ко мне приходить отговорила. Борю попросила, тот своим приказом Илью со службы на год отставил, для разбора дел семейных.

Илья возмущаться начал, но тут уж и я ему потихоньку объяснила, что беда может быть большая, именно из-за него.

Он не только мой брат, но и Аксиньи, втянуть его куда угодно легко будет, не мне, так ей. А я ведь его выручать кинусь, в стороне не останусь, и Борис тоже...

Илья проникся, но от опасности бегать не пожелал, пришлось и Борису приказать, и отцу надавить — не всегда в атаку идти надобно, иногда выждать полезнее. Так что отправился Илья в рощу к Добряне, там ему и здоровье чуточку поправят, и Божедар обещал его подучить.

На это Илья согласился, скрепя сердце.

Мне за брата спокойнее стало. Отец предупрежден, никуда не полезет он, матушка тоже, Илья при деле Машенька при Вареньке маленькой, да и не нравится ей Аксинья, та хоть что делай — не отзовется невестка. Прабабушка еще осталась, но та сама кого хочешь обидит, а потом забудет, да и сверху добавит.

А я тенью скользила за Борисом, стараясь не быть навязчивой, но и не оставлять его одного надолго, особенно там, где злая рука может нанести удар.

После нашей свадьбы... я ожидала много чего.

Взрыва, недовольства, бунта, покушения на убийство...

Не было — ничего!

Только истерики от Любавы и Федора в первый день, а потом — потом как отшептало. Вдовая царица сидела в своих покоях и, как говорил Патриарх, готовилась к отъезду в обитель.

Любава-то!

Да я скорее поверю, что гадюка салатом питаться начнет, чем эта дрянь от власти откажется! Для нее власть над людьми — это все, это жизнь, воздух, кровь в жилах! Маринке, все же, власть побочно нужна была, ее роскошь больше привлекала, а дела государственные ей скучными почитались. А вот Любаве нравилось во все вникать, в мелочь каждую, она и на заседаниях Думы Боярской присутствовала, вместо сына, и доклады сама читала, и чего только не делала, в той, черной моей жизни. И так легко она от всего откажется?

Не верю я в такое, ждет своего часа гадюка, ужалить собирается, а только где и когда?

Федор тоже удивил. Ни истерики, ни скандала какого — мимо проходил, ровно как мимо стенки. Смотреть — смотрел, да ведь взгляды — они неуловимые, больше-то и не было ничего. Ни записки какой, ни слова, ни движения — просто взгляд. А смотреть и кошка может, чай, глаза есть. Тут и пожаловаться вроде как не на что.

А вот Аксинья...

Сестра ходила, ровно тень серая, платья роскошные, украшения — на трех цариц хватило бы, а вот движения неловкие, неуверенные. И я вижу, боль она прячет.

Федор?

Чего удивительного, в бытность мою, он и со мной груб да неловок был, но видимо, сдерживаться старался. А Аксинье и того не досталось.

Я к ней шаг сделала, так сестра дернулась, ровно от кнута — и ушла быстрее, чем я хоть слово сказать успела. И боярыни за ней следуют неотступно, то Пронские, то Раенские, то еще кто из приспешников Любавиных. Неудивительно, что она так боится... Федор ведь в ней волен, в жизни и смерти, жену у него отобрать не выйдет. А трудно ли так сделать, чтобы ей жизнь кошмаром казалась?

Может, и уже...

Михайла мне на глаза и вовсе не попадался. И пугало меня все это до ужаса.

А сюда еще весточка от Божедара добавилась.

Боярыня Пронская, оказывается, Любаве племянница родная. У матери Любавы, у ведьмы чужеземной, трое детей было, одну-то дочь она как есть народила, она и силу материнскую унаследовала. А вот двое других, как бабушка и сказала, с ритуалом зачаты были, иначе почему они сразу после смертей в семье появлялись?

Может, потому Любаве и на Федора ритуал проводить пришлось? Не смогла б она зачать как обычные люди? Потому у нее один сын и появился? Дочерей не было, никого более не было?

Я не поленилась с чернавками побеседовать, те и рассказали мне, что все верно, незадолго до появления на свет Федора, скончался один из царских дядюшек. Да там и не удивился никто, старику уж за семьдесят было, болел он постоянно...

Я бы тоже не удивилась. Но и ежели Любава все это устроила, тоже не удивлюсь. Ей в самый раз чужая смерть была, можно и ускорить ее чуток. Может, потому и Федор-то таким неудельным получился, что жертва стара была, да больна? Знать бы мне ответ...

Почему не Борис?

Подобраться к нему не получилось? Или еще какая причина была?

Потом я к мужу пристала, Борис и рассказал мне, что когда отец на Любаве женился, Борис ее принял плохо, пришлось отцу его отправить отдельно пожить, наместником, в другой город. Аж на два года.

Федька родиться успел, когда Борис домой вернулся.

Любаве просто пришлось брать того, до кого добраться можно было, а через половину Россы за пасынком... ритуал это, понимать надобно! Тут все значение имеет, и положение звезд, и день, и час, и сил требуется много... не рискнули просто. Взяли того, кто рядом оказался. Так ли это, не ведаю, а похоже выглядит.

И еще один узелок развязался.

Бабушка Агафья в покоях матери Бориса побывала. Прошлась, подумала, пригляделась, принюхалась, иначе и не скажу. И сказала, что нет там ничего черного.

Что бы с государыней не случилось, не причастна к этому была Любава. Никаким боком.

Борису сразу легче стало. Но решение свое насчет монастыря он отменять не собирался. Пусть едет, зараза, авось, в палатах воздух чище будет!

Евлалия Пронская, кстати, во дворец зачастила.

Так-то она Ева, дочь Сары, внучка Инессы, которая еще Ирина Захарьина. И — ведьма?

Я к ней приглядывалась при встречах внимательно. На беседу не звала, рано войну объявлять, не ко времени. А ежели мы с ней сцепимся, ох и полетят перья в разные стороны, и я не уверена, что одолею... нет, не так даже!

И не такую я на клочья порву, и сама сдохну, на шее ее зубы сомкнув, да разве в ней дело? Тут все серьезнее и страшнее будет.

Почему она Бориса убила?

Почему Борис ее к себе подпустил?

Хотя второе и понятно как раз, боярыня же, и знакомая, и видел он ее не раз, чего б не подойти с вопросом? Он опасности и не ждал, не ждал удара. Но и... Боря не тюфяк какой, он воин, и тренируется каждый день по часу, упражнения с клинком делает. А удар нанести позволил, да не в спину, в грудь! Почему перехватить не успел? Замешкался, али еще причина какая была? Нет ответа покамест. А вот оружие ведьмовское меня заинтересовало.

Нарисовала я его, как смогла, прабабушке отдала, та рисунок передала Божедару, обещал богатырь разузнать, что да как. Это ведь не секира какая, не алебарда, у такого оружия своя дорога, кровью политая. Это для убийц оружие, и странно мне, как оно у ведьмы оказалось?

Или мать ее чем-то таким промышляла?

А зачем ведьме клинок? У нее другое на уме, я вот, тоже на силу свою полагаюсь больше, чем на руки-ноги, я не рукой врага отталкивала — силой хлестнула, ослепила бы на пару минут, или мягче — глаза отвела, да увернулась.

Откуда этот клинок?

Часть вопросов разрешилась, но появлялись новые. Свербели безжалостно, требовали ответа.

И его придется найти ДО того, как нас ударят. Потому что я могу и не отразить этот удар, и цена моего незнания страшной будет. Что — моя жизнь? Тут вся Росса на весы положена...

Жива-матушка, помоги!

* * *

— Ева, помоги, деточка! Люблю я его!

Евлалия на свекровь покосилась чуточку презрительно, вздохнула незаметно.

Любит-любит... уж какого она за год стрельца-то любит? Пожалуй, что... первого? Как нашла себе боярыня Степанида в том году радость малую, так и продолжается по сей день. Странно даже...

Кому другому боярыня Степанида строгой казалась, да неприступной, а вот Евлалия точно знала, падка боярыня на молодых мужчин. Ненасытна она, нетерпелива, до утех плотских жаднА, что кошка мартовская. В молодости поди, всех конюхов перещупала, со всеми перевалялась, ну тогда она и моложе была! А возраст-то уже берет свое.

И смотрится уже боярыня не красавицей-девицей, сколь притираний на себя не намажь, а возраст не скроешь! И не каждый мужчина на красу такую позарится! А и позарится, так... мужчины же!

Равновесие такое, женщина с кем угодно может в постель лечь, да не с каждым мужчиной тому порадуется. А мужчины хоть и получают свое каждый раз, да вот не с каждой женщиной смогут они в кровать лечь! Ох, не с каждой!

Притирания боярыне надобны, которые молодость возвращают. А еще — зелья дурманные. Выбирает-то она себе парней молодых, эти на все способны, а вот чтобы в постель со старухой лечь... тут им немного голову и затуманивает, опосля таких зелий и корова за королеву покажется.

— Так чего тебе дать? Зелья дурманного?

— Приворотного, да и побольше! Евочка!

Ведьме только вздохнуть и оставалось.

— Зелье я дам тебе, то не беда. А только... кого ты приворожить-то задумала?

— Андрея. Ветлицкого.

Застонала Ева сквозь зубы стиснутые. Ну... свекровушка! Ну, головушка... ты бы еще кого себе нашла, помоложе!

Андрюха, боярина Ветлицкого младший сын, двадцати двух лет от роду, красавец писаный, кудри золотые, глаза голубые, хоть ты его в красный угол ставь, да любуйся всласть!

— Заподозрят неладное!

— Хочу, чтоб моим он был!

Еве со свекровкой не с руки было ссориться, а все ж отговорить она ее попробовала. Куда там! Уперлась боярыня Степанида, не своротишь!

А только и Ева о смерти прабабки своей не раз слышала, и ладно б одной прабабки! Инес хорошо рассказывала, что с ведьмами монахи-то делают!

По-своему решила Ева.

— Зелье я дам тебе. Но подливать его раз в десять дней надобно будет, поняла?

— А...

— Когда за полгода любовь ваша не остынет, о чем сильнее подумаю. А покамест спасибо скажи за то, что делаю!

— С-спасибо!

Шипела свекровушка, что змея в кустах, да Еву таким не проймешь, она и сама шипеть горазда.

— Пош-шалуйс-ста.

Поняла боярыня Степанида, что не выпросит большего, вздохнула горестно.

— А через полгода — обещаешь?

— Слово даю. Когда и правда он тебе надобен, сварю я тебе зелье сильное, просто нет у меня сейчас омелы сильной, да и заманихи чуть осталось. Вот, в июне соберу омелу, тогда и...

Это боярыня Степанида понимала, покивала даже.

— Хорошо, Евушка. Только не забудь обо мне, лапушка!*

*— по одному из преданий омелу собирают на день святого Иоанна — 24 июня. Прим. авт.

— Не забуду, матушка Степанида. Никак не забуду.

— Благодарствую, доченька.

Ушла боярыня, и зелье унесла...

Ева ее проводила, дверью шарахнула раздраженно. Доченька! Слово царапнуло, разозлило неприятно, пора, пора бы уж самой ей ребеночком мужа порадовать! Ан... ждать приходится ради интриг теткиных! Ежели не закончит она их в этом году, Ева с ней серьезно говорить будет.

Пора ей наследницу рОдить, чтобы Книгу в свой срок передать!

Пора.

* * *

— Едут, государь! Мощи едут!

Борис, который уж и думать обо всем забыл, на патриарха покосился недоуменно.

— Мощи, Владыка?

— Мощи Святого Сааввы! Истерман их купил, да и нам отослал, по случаю! Есть же польза от иноземца, мы бы вовек не сторговались, да и грех это великий...

Устя язычок прикусила, чтобы не съязвить. Значит, мощами торговать — грех великий, а когда их для тебя кто другой купит, так и ничего страшного, можно так? Ой как интересно-то!

Промолчала.

Борис заместо нее спросил.

— Макарий, так что далее? В какой монастырь ты их определить желаешь? В который храм?

Владыка задумался.

— Государь, я так думал, хорошо бы, когда сначала они в столице остались. Ненадолго хоть, чтобы приложились все желающие. Святой ведь... может, и ты снизойдешь?

Борис отказываться не стал.

— Хорошо же. Готовь встречу, Макарий, а мы уж, с супругой, как положено, помолимся... верно, Устёна?

Устинья глаза долу опустила.

— Как ты скажешь, государь, так и дОлжно быть.

Патриарх с одобрением покосился.

Покамест царицу оценивал он положительно. И скромна, и тиха, и скандала никто не видел от нее. Разве что боярыню Пронскую, Степаниду, к себе вызвала, да поговорила жестко, ну так той и на пользу пошло. Все орать меньше стала баба вздорная, а то ведь не затыкалась ни на час, чувствовала безнаказанность свою. А сейчас присмирела... надолго ли?

Бог весть.

Понимал Макарий, что сейчас на бабской половине палат передел власти происходит, такой же жестокий, как война, но вмешиваться не собирался. И Любава родня ему, и за Устинью Борис вступится, Макарию все одно несладко будет. Лучше подождет он в сторонке, покамест победитель определится.

И так уж Любава шипела, просила Устинью придержать, да куда там!

— На тебя, государыня, теперь весь народ смотрит. Помни о том, будь кроткой и благочестивой, пример подавай честным женам и дочерям.

— Благослови, Владыка.

Макарий и благословил. И еще раз порадовался.

Марина-то и слушать не стала бы его лишний раз. Рявкнула, фыркнула бы, своими делами занялась. И поди, тронь ее! Царица, как-никак.

А эта покорна и благочестива, тиха и спокойна, по терему ходит, глаза долу, разве что супруга надолго не оставляет, ну и то понятно — молодожены.

— Когда мощи ждать?

— Дней через десять, Владыка.

— Распорядись все подготовить, Макарий. Сначала мы с супругой посмотрим, и ты, спокойно, мало ли, что там иноземцы утворить могли, не было б прилюдного конфуза. Потом и на площади те мощи выставим.

Макарий бороду огладил, кивнул.

— Мудр ты, государь. И то, что там иноземцы понимают в истинном благочестии... тьфу у них, а не вера! И клирики их в Роме, говорят, погаными делами занимаются. Так и сделаем, спервоначала в палаты твои все доставим, потом уж на площадь выставим.

— Вот и ладно, Макарий.

Владыка на государя посмотрел, да и откланялся. Чего ему молодых смущать? Видно же, хорошо им друг с другом, тепло, уютно... пойти, помолиться, что ли? Чтобы и деток их успел он окрестить...

* * *

Не было б этого разговора, да подслушала Устинья двух девок-чернавок, которые орешки щелкали, болтали весело.

— ... опять белья недостача, а Степанида ходит, как и ничего.

— А что ей, когда царица Любава ей все простит, хоть ты горстями воруй? Хоть белье, хоть подсвечники, как в том году...

— Да, Любава. Хоть и женился государь наново, на Устинье Алексеевне, а все одно не поменялось ничего.

— А что Устинья? Думаешь, даст ей эта гадюка хоть что сделать? Да никогда!

— Ты про царицу-то поосторожнее, сама понимаешь, она и язык вырвет.

Девчонки огляделись, поскучнели, потом одна из них итог подвела.

— Да... как была Любава государыней, так и останется, пасынок погневается, да простит, а эта... ну и пусть себе за мужем хвостом ходит, хоть при деле каком будет, а не как та... рунайка.

Устя бы и дальше послушала, да мимо ее уголка укромного девицы уж прошли, а за ними бежать, да расспрашивать... ни к чему. Но выводы она сделала, и боярыню Пронскую к себе позвала.

Та пришла, руки на груди сложила, воззрилась неуступчиво.

Устинья ее ожиданий не обманула, улыбнулась, как в монастыре научилась, у матушки-настоятельницы. Та и не таких обламывала, попади ей Степанида, так уползла б до мяса ощипанной, навек про улыбку забыла.

— Поздорову ли, боярыня?

— Благодарствую, государыня, здорова я.

— А в палатах государевых тебе вверенных, как дела обстоят, боярыня?

— И тут благополучно все, государыня.

— Да неужто? — Устинья удивилась, брови подняла. — Как так благополучно, когда в кладовых недостача, вечор девка руку на поварне обварила, а в горнице стекло ветром вышибло. Хотя и не ветер это, а царевич подсвечником кинул?

Боярыня нахмурилась еще сильнее.

— Так решено уж все, государыня.

— Адам Козельский никого не лечил.

— Так чего его к каждой дергать? Замотали руку — и не жалуется уже.

— Стекло вставили, знаю я. А с недостачей что?

Степанида замялась.

Про недостачу ей ведомо было, но вот откуда что Устинья узнала?

Устя нахмурилась, головой покачала.

— Вот что, боярыня. Ты мне книги хозяйственные принеси сей же час, посмотреть хочу, кто и сколько ворует. И девку сенную чтобы сей же час Адам осмотрел.

Степанида брови сдвинула.

— Так книги хозяйственные у государыни Любавы... государыня.

Устя улыбнулась вовсе уж по-гадючьи.

— Вот и понимаешь ты все хорошо, боярыня. Государыня Любава в монастырь собирается, не возьмет она с собой книги, незачем они ей там. А я остаюсь. И ты остаешься, когда не найду я никаких пропаж. Знаю, Марина этим не занималась, ну так я руки приложу, не побрезгую. И к белью приложу, и к подсвечникам, так, к примеру...*

*— в эпоху ручного труда, отсутствия синтетики и штамповки это все было достаточно дорого, а за покражу у государя карали очень серьезно. Прим. авт.

Степанида аж выдохнула, а что тут скажешь? Вот же, стоит зараза, и глазищами своими смотрит, серо-зелеными, и улыбочка у нее такая... все она понимает, только вслух не произносит.

Зашипела боярыня, ровно кубло гадючье.

— Хорошшшшо, госссударыня, сей же часссс все исполню.

— Да про девку не забудь. Поговорила я с Адамом, не против он. Пусть к нему обращаются все пострадавшие, государь ему и помощника второго нанять разрешил.

— Да, госсссударыня.

— Иди себе, боярыня, а книги предоставь немедленно!

Устя дождалась, пока за боярыней дверь закрылась, и в окно посмотрела.

Там ветер обледенелые ветки раскачивал, тяжко, тоскливо...

Она такой же веткой в гнездо гадюк сунула, пошерудила там... авось и цапнут раньше времени? Чует душа неладное... ох, чует!

Жива-матушка, помоги!

* * *

Анфиса Утятьева все действия свои на три шага вперед продумывала. И других она сильно за такое поведение уважала, вот, ту же Устинью Заболоцкую.

Тихоня-то она, понятно, а как развернулась? Поди ж ты!

Все на царевича охотились, а она — на царя, и поймала ведь, да еще считай, врагов и нет у нее.

Данилова Марфа в монастыре, но с ней просто беда приключилась, там Устинья не виновата. Орлова и Васильева ей от смерти спасены, Мышкина... ту в монастырь далекий отправили, так она рада до беспамятства, что не казнили.

Сама же Анфиса замуж выходит в скором времени, за Аникиту Репьева.

Дождался ее парень, Анфиса ему на грудь пала, от счастья заплакала, все у них и сложилось.

А то как же?

Федор — понятно, но покамест она в палатах царских была, она Аниките записочки писала исправно, в любви своей признавалась, вот и боярич ее ждал.

Дождался.

Свадьба на Красную Горку и будет, как раз, а сейчас Анфиса на Лембергскую улицу направлялась. Травница там живет, да такие притирания делает, такие отвары... Анфиса не раз уж у нее все покупала. Красота — она ж не сама по себе возникает и прибавляется, за ней ухаживать надо, долго да тщательно.

Вот Анфиса и старалась.

С травами в баню ходила, с травами волосы мыла, лицо и тело мазями натирала — пропусти день, мигом гадкие веснушки появятся, даже осенью они Анфису мучают... тайна страшная, ну так что поделать, если коса у нее золотая, да ближе к рыжине. Вот и проскакивают пятнышки противные!

Не место боярышне на Лембергской улице, ну так Анфиса и оделась просто, косу под платок темный убрала, чернавку доверенную с собой взяла, лицо накрасила так, чтобы не узнать ее сразу было, возок у трактира оставила...

До лавки травницы дойти не успела она — чужой возок пролетел, снегом подтаявшим обдал боярышню, та едва лицо прикрыть успела.

А возок у лавки остановился, и из него боярыня Пронская вышла. Не Степанида, а невестка ее, ту Анфиса тоже знала. В палатах царских видывала.

Не частая она там гостья, но захаживала, да не к свекровке своей, а к государыне, Анфисе еще тогда интересно было, чего ей надобно, а сейчас и вдвойне.

Как тут устоять было да не подслушать?

Анфиса знала, стоит ей в лавку войти, сразу колокольчик над дверцей брякнет, ее услышат. Так можно и не входить ведь, на то и окна, чтобы под ними подслушивать?

И то ей ведомо, травница задыхается время от времени, ей свежий воздух надобен, одно из окон обязательно она приотвореным держит. Анфиса и подошла к лавке вплотную, под одно окно зашла — тихо, под вторым прислушалась...

— ...не отходит от него.

— От меня тебе что надобно? Яда какого?

— Нет, травить ее не ко времени, Борис от ярости обезумеет, всех снесет. Ритуал надобен, Аксинья затяжелеть должна.

Анфиса уши навострила. Одну Аксинью знала она, а ритуал?

— Правила ты знаешь, человек родной с ней крови надобен.

— Ашшш! Брат ее подойдет? Отец и мать не так на подъем легки, а брата выманить несложно будет.

— Вполне себе подойдет, только до новолуния нам бы управиться.

— Новолуние...

— Через пятнадцать дней. Совсем ты не следишь ни за чем.

— У меня ты есть, матушка.

— Не вечная я, скоро уж пора мне настанет, дар передавать надобно будет.

— Только слово молви, матушка.

Далее Анфиса и не слушала. Отползала так тихо, что снежинка не шелохнулась, не скрипнула под сапожком. А в голове другое билось.

Ежели узнают...

Ежели...

И еще одна мысль ей пришла. А ведь когда расскажет она это Устинье... можно ли?

Чего ж нельзя? Слова — они слова и есть, а что царица сделает — пусть сама решает. Ей же, Анфисе, от того только выгода великая будет. И рассказывать Устинье надобно, не кому другому.

Как ни странно, Анфиса Устинью уважать начала после отбора. Щучка акулу завсегда уважать будет, когда уплыть сможет. Теперь дело за малым — пройти в палаты государевы, да с царицей увидеться... а и не страшно, ей Аникита поможет. Скажет она ему, что Устинью на свадьбу пригласить желает, авось, не откажет он невесте?

С тем Анфиса и выбралась с Лембергской улицы незамеченной. Повезло ей, жива осталась.

* * *

Аксинья на Михайлу посмотрела злобно, как на врага лютого.

А что ж? Когда б не он, злодей проклятый, разве б она за Федора замуж вышла? Да никогда! Михайла, дрянь такая, и Устинья, дрянь... и убить их обоих мало! Устьку особенно!

Аксинья-то на другое рассчитывала, что выйдет она замуж за царевича, старшую сестру к себе возьмет, и помыкать ей будет, и гонять то туда, то сюда... а она за царя замуж вышла!

Как только смела она, гадина!

И выглядит счастливой, видела ее Аксинья несколько раз в коридорах! Идет, аж светится изнутри, когда одна, не так еще, а ежели с мужем, так и вовсе хоть ты ее на небо выкатывай вместо солнышка. И платье на ней дорогое, хоть и скромное, и украшения царские, и... и не бьет ее муж, это Аксинье сразу видно.

Теперь видно.

Ей-то от Федора доставалось частенько, не по лицу, конечно, но за косу ее таскали, шлепки и щипки сыпались постоянно, да и остальное все...

Не знала Аксинья, что долг супружеский — это больно так. С Михайлой что было, оно только в радость случалось, но ведь не скажешь о таком Федору-то?

Нет, никак не скажешь!

Михайлу она ненавидела, но что пришел он — хорошо, сейчас хоть Федора уведет... может быть.

И верно.

— Мин жель, на Лембергской улице танцы сегодня, не желаешь пойти? До утра веселье будет, скоморохи из другого города приехали с медведем дрессированным, борьбу показывают, потом еще бои собачьи будут... развеемся?

Федор подумал недолго.

— И то. Сейчас платье сменю, да и поедем с тобой, прикажи покамест возок заложить.

Михайла поклонился, да и вон вышел, на Аксинью и не посмотрел даже... скотина!

Аксинья и сама не знала, чего ей больше хочется. Чтобы посмотрел? Чтобы сказал слово ласковое? Или забыть его навсегда?

Одно уж точно верно, она теперь жена чужая, невместно ей на другого глядеть. А сердце болит, раненым зверем воет, стоном заходится...

Очнулась она от рывка за косу.

— Ай!

Федор уж рыжую прядь намотал на руку, улыбался недобро.

— Мужа не слышать? Иди сюда, порадуй меня перед уходом...

Толчок в спину — и летит Аксинья лицом вниз на кровать, чувствует, как грубые руки юбку задрали... только сердце все одно болит сильнее.

Мишенька...

За что ты со мной так?!

Во всем ты и Устинья виноваты!!!

* * *

— Батюшка, это Заболоцкая во всем виновата! Понимаешь, она и только она!

— Сиди, дурища!

Боярин Мышкин на дочь свою гневно покосился, брови сдвинул. Вивея вновь слезами улилась, так и брызнули они в разные стороны.

Да-да, Вивея!

Государь, конечно, про монастырь сказал, а только легко ли чадо свое, любимое, кровное на вечное заточение отдать? Вот и такое бывает ведь!

Больше всех из детей своих любил боярин Мышкин младшую доченьку, Вивеюшку!

Любил, обожал, баловал безмерно, ни в чем отказа не знало дитятко избалованное, по золоту ходила, с золота ела-пила! И себя считала самой лучей, самой достойной...

А кого ж еще-то?

Когда на нее выбор пал, когда на отбор ее пригласили, Вивея и не задумалась даже, все как дОлжное восприняла. Ясно же! Она достойна!

А вот когда начали ей объяснять, чего она достойна... ладно бы слова злые! Их Вивея и не слышала никогда, мало ли, что завистники болтают! Но...

Как пережить, когда не НЕЕ, вот самую-самую, лучшую и потрясающую, прекрасную и удивительную, даже внимания не обращают! Устинья Заболоцкая, поди ж ты, царевичу нравится1 А Вивея... это кому сказать!

Вивею выбрали, потому что она немного на Устинью похожа!!!

Это уж потом узнала девушка, и такая черная желчь в ней вскипела.

Она!!!

ПОХОЖА!!!

Да это Устинья на нее похожа, и вообще... как такое может быть!?

Это других девушек должны с Вивеей сравнивать и головой качать, мол, хороши вы, да куда вам до совершенства-то!?

И царевич должен был сразу же на Вивее жениться, вот как увидит ее! На колени пасть, руку и сердце предложить...

А ее не поняли!

Обидели!!!

Да что там, оскорбили смертельно! За собой Вивея и вины-то никакой не чувствовала, она справедливость восстанавливала. Вот и отец на нее не за боярышень отравленных ругался, что ему те дурищи!? Досталось Вивее за то, что попалась она по-глупому! Когда б не уличили ее, так и пусть их, не жалко! Но как так сделать можно было, и чтобы яд не подействовал, и чтобы сама Вивея попалась!?

Дома отругал ее боярин, мать за косу оттаскала, да тем все и кончилось бы...

Государь с чего-то взъярился!

Казалось бы, какое Борису дело до идиоток разных! Ан нет! Приказали Вивею в монастырь определить, да как можно скорее... разве мог боярин Фома с чадом своим любимым так-то поступить?

Да никогда!

В монастырь холопка отправилась.

Той и денег дали достаточно, и семью ее отпустили на волю, и им заплатили... будет другая девица в монастыре сидеть, говорить всем, что она Вивея Мышкина, а сама Вивея...

О ней боярин тоже подумал.

Чуть позднее договорится он с кем надобно, будет не Вивея Мышкина, а скажем, Вера Мышкина, племянница его дальняя. Тогда и замуж ее выдать получится, и приданое он хорошее даст.

А покамест видеть Вивее в тереме да молчать.

И все б хорошо вышло, да только...

— Как — женился!?

Когда Федора с Аксиньей Заболоцкой венчали, от души злорадствовала Вивея.

Что, Устька, и тебе не обломилось тут? Широко шагнула, юбку порвала? Не по чину рот открыла?

Вот и поделом тебе, дурище! Не бывать тебе царевною, смотри на сестру свою, да завидуй ей смертно! Другого-то Вивея и представить себе не могла, и такие уж сладкие картины выходили... тут и дома посидеть не жалко.

А потом другая весточка пришла.

Боярин Фома с круглыми глазами домой явился.

Женился государь Борис Иоаннович! На Устинье Заболоцкой женился! Говорят, братца его едва откачали, мачеха в крик... разброд и шатание в семье государевой! А Борис и ничего так, доволен всем.

Тут уж и Вивее поплохело от всей души ее завистливой.

ЦАРИЦА!?

Да как Господь-то такое допускает!? Да это ж... да так же...

Вот тут и понял боярин Фома, что такое припадок, хоть ты священника зови, да бесов отчитывай! Малым не сутки орала в возмущении Вивея, рыдала, в конвульсиях билась, уж потом просто сил у тела ее не хватило, упала она, где и кричала. Весь терем дух перевел...

А когда открыла Вивея глаза... хорошо, что никто туда не заглядывал, в душу ее. Потому что поселилась в ней черная, смертная ненависть. Жуткая и лютая. И направлена она была на Устинью Заболоцкую, на... соперницу?

Нет, не думала больше Вивея о ней, как о сопернице. Только как о враге лютом, во всем Устинью винила. Как увидела б — кинулась, вцепилась в глотку...

Только об одном молилась Вивея, о возможности отомстить! Господь милостив, Он ей обязательно поможет! А когда нет...

Рогатый не откажет!

* * *

Михайла ел, пил, пел, с девушками танцевал, смеялся...

Праздновал, да никто и не сказал бы, что волком выть и ему хочется. Сейчас удрал бы в снега, голову задрал — да и излил бы так душу, чтоб из ближайшего леса все разбойники серые сбежали.

Ууууустииииньяааааааа!

Видел ее Михайла во дворце, и сразу сказать мог — счастлива она.

До безумия, искренне... неужто о Борисе говорила она?!

Неужто его любила?!

И ведь не за венец царский, не за золото, не за жемчуга и парчу, не за власть любит, это понимал он куда как лучше Федора. Тот бурчал, что позарилась Устинья на трон царский, да только глупости все это, не смотрят так на ступеньку к трону. А она на Бориса именно, что смотрит, Михайла об искре единой в ее глазах мечтал, как о чуде, а тут... дождался сияния, только не к Михайле оно обращено. Устинья потому глаз и не поднимает почти, чтобы никто в них света не видел, бешеного, искристого... она когда на мужа смотрит, у нее лицо совсем другим становится. Даже не любовь это — невероятная нежность. Никогда она на Михайлу не посмотрит так-то.

Но и вовсе дураком Михайла не был, понимал, готовится что-то...

А когда так, выгоды он своей не упустит.

Пусть гуляют все и веселятся, глубоко за полночь, оставив Федора в руках профессионально услужливой красотки, отправился Михайла по своим делам.

К ювелиру.

Старый Исаак Альцман на всю Ладогу славился, а жил неподалеку, на Джерманской улице. К нему Михайла и постучал, да не просто так, а заранее вызнанным условным стуком, в заднюю дверь.

Долго ждать не пришлось, почти сразу засов открылся.

— Юноша? Чего надо?

Михайла улыбнулся залихватски, ладонь открытую протянул, а на ней камешек. Зеленый такой, искрой просверкивает. Других рекомендаций и не потребовалось.

— Заходи.

Через десять минут сидели они друг напротив друга, за столом, и ювелир осматривал выложенные на стол три камня. Больше Михайла взять побоялся, потом еще принесет.

Исаак разглядывал камни, думал.

Потом качнул головой.

— Могу дать по три сотни рублей за камень. Каждый.

Михайла только брови поднял.

— Сколько?!

Цена была грабительская. Мягко говоря.

— А сколько ты хочешь? Десять тысяч серебром за каждый? Ха! *

*— тот же алмаз Санси, к примеру, продали за 25000 фунтов, примерно в то же время. Это эквивалентно где-то 4000 коров. На Руси в те же времена, примерно, корова стоила 1 рубль, так что... хорошо, не сравниваем, но коров 1000 хороший изумруд точно стоил. Прим. авт.

— Да неужели? — цены Михайла представлял, и знал, что изумруды дОроги, три сотни — это уж вовсе чушь...

— Я эти камни знаю. И знаю, кто покупал их у меня. Так что... готов принять камешки обратно. Три сотни за доставку, да остальное за сохранение тайны боярина.

У Михайлы в глазах потемнело.

А и правда, мог же догадаться, что он... что его...

Ижорский, тварь, здесь камни и покупал?!

Исаак усмехнулся, это и стало спусковым крючком. Михайла резко подался вперед, нож в руке сам собой появился... и разрез на горле у Исаака — тоже.

Кровь на камни хлынула.

Михайла отстранился, чтобы не запачкало его, убивать-то и вовсе не страшно... камни вот, испачкал... кончиками пальцев взять их, вытереть о рубаху умирающего ювелира, быстро дом осмотреть... Исаак — не боярин Ижорский, его ухоронку Михайле найти не удалось, но кое-чем все ж парень поживился.

Жалко, конечно, но серебро ему не лишнее, а что до остального... сбудет он камни с рук, но не на Ладоге. Есть у него на первое время деньги, а там видно будет.

* * *

Кого не ожидала увидеть у себя Устинья, так это Анфису Утятьеву.

А ведь пробилась как-то, стоит, улыбается.

— Поговорить бы нам, государыня.

Пролазливость уважения заслуживала, оттого Устинья и не отказала сразу. Это ж надобно извернуться, в палаты царские пройти, ее найти, время подгадать — все смогла боярышня, впусте так стараться не будешь!

— О чем ты поговорить хочешь, боярышня?

— Аникита считает, что хочу я тебя попросить. Свадьба у нас скоро, когда б государь согласился хоть заглянуть — сама понимаешь, честь великая.

— Честь, — Устя была уверена, что ради такого Анфиса бы унижаться не стала. Боярина Репьева попросила, ему б государь не отказал.

Боярышня вокруг огляделась.

— Точно не услышит никто нас? Очень уж дело такое... нехорошее.

И столько всего в ее голосе было... тут и нежелание связываться, и сомнение, и решимость — поверила Устя боярышне. И дело нехорошее, и делать его надо.

— Пойдем...

Устя боярышню провела в горницу, в которой, она точно знала, ни ходов, ни глазков не было, у окна встала, проверила, что внизу да рядом нет никого.

— Только тихо говори.

— Есть на Лембергской улице такая травница, Сара Беккер.

Устинья аж дернулась, ровно ее иголкой ткнули.

— Откуда ты ее знаешь?!

— Притирания она хорошие делает, мази, я их покупаю.

Рассказывала Анфиса быстро и толково. И видя, как бледнеет, леденеет лицо Устиньи, понимала — правильно сделала. Очень все вовремя.

Анфиса замолчала, Устинья обняла ее, с руки кольцо с лалом стянула, Анфисе протянула.

— Прими, не побрезгуй. И Борю уговорю я к вам на свадьбу быть, и... обязана я тебе. Не забуду о том вовек.

Анфиса кольцо примерила, на Устинью покосилась.

— Ты, боярышня... то есть, государыня...

— Устиньей зови, Устей можно. И ты мне тоже не нравишься.

Анфиса фыркнула.

А в голове у нее другие мысли крутились. Когда у Устиньи ребеночек появится, да у них... друг государев вроде и не чин, а почище иного звания будет.

Это так, на будущее заявка, но о ней помолчит пока Анфиса. И навязчивой не будет.

— Мне присутствия государя хватит, пусть ненадолго, все одно почетно. А остальное... ты мне тоже не нравишься, только эти бабы еще противнее.

Устя ухмыльнулась.

— Спасибо тебе, боярышня Анфиса. Не забуду.

Она тоже много чего понимала. И молчала. Так надежнее. А с Борисом она в тот же вечер поговорила, всего не рассказывала, попросила просто за Анфису с Аникитой.

Борис быть обещался.

Ежели супруга желает — побывает он на свадьбе у Аникиты Репьева, и подарок молодым сделает — землю, хороший надел, и пусть жена дружит, с кем пожелает. Помнит он боярышню Утятьеву, та, вроде как, не дура. Пусть ее...

* * *

— Илюшка им наш понадобился, — Агафья Пантелеевна так выглядела, что попадись ей Любава... от страха бы померла ведьма проклятая!

— Не просто так, к новолунию. Чего они заспешили так?

— Причина, значит, есть. А еще... не забывай, ребенок все из матери сосет, тем паче такой, ритуальный, а ведь Федор тоже к супруге присосался, они первой ее кровью связаны, брачными обетами, а может, и еще чего было, Аксинья-то не скажет, если вообще узнает.

Устя только вздохнула.

Первая кровь — она такая, имея ее, много чего с девкой сделать можно.

Может, и с ней сделали во времена оны.

Привязали ее покрепче к Федору, тому сила доставалась, а ей — все откаты за его пакости, вот и ходила она, ровно чумная. А там еще и Марина добавилась... не узнать сейчас, да и узнавать не хочется, а надобно. И Илье все рассказать — тоже.

— Слушаю — и дурно мне становится, — Илья едва за голову не схватился. — Ритуалы, жертвоприношения... хорошо хоть Машенька с Варюшкой им не понадобились!

— Им бы и не угрожало ничего, — отмахнулась Устинья, — не родня они нам, не пригодны для ритуалов. Хотя... могли бы их использовать, чтобы тебя выманить.

— Так мы им и позволили, — Божедар удивился даже. — Илью я учить взялся не для того, чтобы его всякая пакость одолеть могла!

— Так может, и позволить им? — Добряна веточку березовую меж пальцами крутила, вроде и зима на дворе, а на ветке — листочки зеленые, точь-в-точь как у той, что на Устиной ладошке расцвела... — Тогда мы и поймать их сможем, и разобраться, как положено, и никто нам слова поперек не скажет.

— Хммм... — Агафья задумалась. — А в чем-то и права ты. Что мы сейчас сделать можем, что у нас есть? Книга Черная? Так ее не уничтожишь, пока хоть один из рода жив, восстановится, напишут ее заново. Сара эта Беккер? Так ведь ее и схватить нельзя, она царю никто, не подданная она его. Мамаша ведь от нее отказалась, а отец ее так подданным Лемберга и остался, только тронь, вонь на весь мир пойдет. И то... в чем ее обвинишь? Что травница она, так не противозаконно, а что ведьма, еще доказать надобно, на государя не умышляет она...

— А ритуал?

— Так он не во вред Борису проводится, а на пользу Федору. Что плохого, что у царевича наследник появится? И... никто ж не погиб, не пострадал, даже и собираются они Илью в жертву приносить, так ведь не докажешь...

— Когда принесут — поздно будет.

— А вот бы нам с боярином Репьевым и поговорить, чтобы схватить их на месте преступления. Потому как иначе нам их не связать. Сара из Лемберга, дочь ее боярыня Пронская, боярская дума на дыбы встанет, я уж о царице молчу, о сыночке ее...

— Сын там как раз и не обязателен. Аксинья — может быть, и то, ведьмам крови ее за глаза хватит, знаю я о таком. Тут главное, чтобы меж Федором и Аксиньей в ту же ночь все случилось, а где именно они при этом будут — неважно!

Устя лоб потерла.

— Так что делаем-то?

— Нам бы подошло, когда Илью похитят, да желательно в тот же день, чтобы ни опоить не успели, ни еще как напакостить, чтобы не было у них времени. До ритуала он им живой нужен, да не обязательно в своем разуме. А как начался бы ритуал, так мы бы по-тихому и накрыли всех, — Божедар дураком не был, не командовал бы он иначе своей ватагой, — и шум нам не обязателен. Были люди, да и пропали, как и не было их никогда.

Устинья и не подумала хоть кого пожалеть.

— Искать их будут.

— Пусть ищут. Ладога — река глубокая, течение быстрое, а что с телами сделать, чтобы не всплыли — то моя забота.

— И мне такой план нравится. Только нет ли чего... чтобы не могли они меня одурманить? — Илья тоже прятаться не хотел. Отец — он ведь тоже подходит, а одолеть его куда как легче. Достать сложнее, ну так... и похитить можно, и в Ладогу привезти — он бы с задачей этой справился.

Добряна головой качнула.

— Ежели б о простых людях речь, а то ведьмы. Всего я предусмотреть не смогу, от всех клинков щитов не придумать.

— Могут и просто по голове дать, — Устя кивнула согласно. — Им ты для ритуала нужен живым, а вот здоровым ли?

— Здоровым, — Агафья фыркнула. — И в сознании полном, это я точно знаю. Жертва чувствовать должна, понимать, что происходит.

— А когда б мы с Ильи аркан не сняли? Подошел бы он?

— Что ж не подойти? Ведьма бы откат получила, которая аркан накидывала, но и то — не сильный. По ней бы разрыв стегнул, может, проболела б она какое-то время — и только.

— Понятно.

— А когда понятно вам, давайте думать. Чтобы и похитили меня, и вы меня нашли потом, — рубанул воздух рукой Илья. — Я не заяц, под кустом прятаться, я жить спокойно хочу, чтобы эта нечисть ни на меня, ни на родных моих руку не поднимала.

— Давайте думать, — и Агафья была согласна. И Добряна головой кивала.

Мужчины ведь...

Судьба такая у мужчин — рисковать, любимых грудью своей закрывать, врага воевать.

И у женщин судьба — ждать их из боя, любить да молиться. А когда получится — еще и помогать, чем могут, и лечить...

А могли три волхвы не так уж и мало. И ждали ведьм весьма неприятные сюрпризы. А кое-что и заранее надо было сделать, о чем и сказала Устинья.

— Илюша, надобно нам еще остальную семью из города отослать!

— Почему, Устенька?

— А когда б не о тебе они подумали, об отце да матери? А ведь они и правда, тебя беззащитнее?

Агафья Пантелеевна, которая при беседе присутствовала, внука за ухо дернула крепко.

— Ты, малоумок, головой думать начинай! Не только о себе, но и о всей семье, ты это должен предложить был, не Устя!

Опомнился Илья, головой потряс.

— Бабушка, прости, и правда, дурак я. А только в такое поверить... это ж произнести страшно, не то, что сделать! И не верится даже.

— И сделают, Илюша, и нас не спросят. Потому и хочу услать я родных подалее... кажется мне, что счет на дни пошел, скоро стрела в полет сорвется. Не будет у них времени батюшку с матушкой из поместья везти, а Машенька нам вообще не родня, и Аксинья про то знает.

— Думаешь, рассказала она?

— Уверена. Царица Любава... она умеет из тебя так все вытянуть, сам не заметишь, а расскажешь!

— Поговорю я с родными, Устя. Только вот что им сказать? Так-то не послушает меня батюшка...

— А ты не с отцом-матушкой, с женой поговори, Илюша. Ее упроси сказать, что плохо ей на Ладоге, душно, тяжко. И то, печи тут топят, чад, гарь стоят, снег поутру весь черный, поди, белого и не увидишь-то. А как таять начнет, тут и вовсе тяжко будет, нужники-то вонять будут, их чистить зачнут... пусть попросится уехать в деревню, там и срок доходит.

— А случись что?

— Смотрела я на нее, не случится ничего. И повитуха там есть, что первый раз у нее роды принимала, я расспрашивала, и крепкая у тебя Маша. Уж почти восстановилась она.

Илья только вздохнул, а что делать-то было?

— Хорошо, поговорю я с Машей. Только боюсь, что плакать она будет, возражать...

— Скажи ей, что от этого жизни ваши зависят. Она — твое слабое место, ежели ей или Вареньке угрожать будут, ты разум потеряешь, сделаешь, что враги захотят. Тогда всем плохо будет.

— А ежели тебя похитят, бабушка. — Не удержался Илья от иголки острой, да и кто б тут язык прикусить смог? — Ты ж не уедешь?

— Ох, внучек, в том-то и беда, что не решатся они меня похитить. А жаль, сколько б проблем азом решилось.

И глядя на сухонькую старушку, поверить в это было сложно.

* * *

— Устёна, мощи привезли.

Устя на мужа посмотрела, головой кивнула.

— Смотреть пойдем, Боренька?

— Пойдем, радость моя, и Макарию приятно будет, и мне посмотреть интересно, Истерман много уж серебра потратил, там, кстати, и книги есть. Тебе они обязательно интересны будут.

— Будут, Боренька. Я ведь и перевод могу сделать, мы же учить людей на росском будем, чего нам их латынь и франконский? Нам надо, чтобы понятно было.

— И то верно, есть у нас толмачи, но и твоя помощь лишней не будет.

— Я переводить могу с листа, а дьячка выделишь — запишет, потом начисто перебелим, проверим, и можно печатать будет.

— Обязательно так и сделаем. Идем, Устёна?

Разговор этот не просто так шел, Устя как раз венец перед зеркалом поправила, ленту в косе перевязала, сарафан одернула, летник шелковый... не привыкла она к нарядам роскошным.

— Идем, Боренька. Куда мощи принесут?

— В палату Сердоликовую.