Старая венецианская крепость, собственно и давшая русское название острову (турецкого Олег и учить не стал — язык сломаешь, а греческое оказалось слишком длинным), сразу же очаровала не только Костина, но и всех остальных. В ней чувствовалась та монументальная старина, которой не было даже в столичных дворцах и монументах — даже московский кремль казался не таким... основательным. "Стены древней Венетики помнили множество штурмов и осад; и само владение этой крепостью недвусмысленно дает всему миру понять, что Россия — истинно европейская Империя, что бы там не придумывали себе всякие литераторы" — любил говорить гроза всех любителей гимназических традиций Аркадий Сергеевич Шкель.

Учёба давалась Олегу с трудом, и если бы не организованные Татьяной (с подачи старшего лейтенанта Шаха) дополнительные уроки, позволившие его немногим товарищам по несчастью нагнать остальных по предметам, что изучают лишь в гимназиях, старший сын заводчанина вполне мог бы быть отчисленным за неуспеваемость сразу после первого семестра, чего он всеми силами старался не допустить — сам он находился на полном пансионе, никаких дополнительных трат старался не иметь, а стипендия была для родных неплохим подспорьем, ибо доходила до двух третей отцовского жалования. Уже потом, от приятеля-гардемарина, что проходил учение на "Святом Пантелеймоне" Олег с удивлением узнал про те неимоверные, с его точки зрения, траты, на которые приходилось идти курсантам Морского корпуса ради пресловутого "флотского шика". Сам же гардемарин с лёгкой завистью (лёгкой, ибо не пристало будущему флотскому офицеру что курит лишь английский табак, не реже чем раз в неделю бывает в театре — и ни в коем случае не на галерке, вы что! — и зачастую с трудом сводящему концы с концами, считать себя равным "гончей" пусть даже и опережающему его самого минимум на два ранга просто по факту службы в Корпусе, куда берут даже — даже! простолюдинов) узнает о том, что вот лишь неделю как молодому графу Аминову за то, что что пошил себе лёгкую форменную полушинель сам глава Школы, полковник Васильчиков, выговаривал перед строем! Упаси Господь хоть в чем-то выделиться из курса (кроме успеваемости, естественно — единственный Высочайше дозволенный путь покрасоваться перед остальными), сразу попадёшь в неприметный серый блокнот курсового офицера, из которого обычно и берутся кандидаты на выполнение внеочередных работ.

И надо же какая оказия — стоило только самым краешком внутреннего взора вспомнить о Татьяне, как она не замедлила появиться на той самой тенистой улочке, где расположились четвёрка уже полноценных жандармов, в сопровождении молодого графа Гурьева. Сердце Олега немедленно начало наполняться банальной завистью — Гурьев был единственным из всего выпуска, кому удалось набрать "вышку" и получить заветные олеговы звёзды. В глубине души Костин считал, что он умнее Гурьева, и вот если бы в свое время ему довелось учиться в гимназии...

Немного утешало лишь одно — ни он, ни Гурьев, да и вообще никто из находившихся этим летом на острове не имели ни малейшего шанса на благосклонность Татьяны. Пока еще Татьяны, как приходилось периодически напоминать себе, ибо по окончании выпускного бала в столице, как в старинной сказке про Золушку, с последним ударом часов подпоручик Татьяна Романова вновь становилась той, кем перестала быть поднявшись на борт "Кронштадта" два с половиной года назад — ни кем иной как Великой Княжной Татьяной Николаевной. "Лавры старшей сестры покоя не дают", — как-то раз высказал свою точку зрения Борис Евгеньевич.

— Господа офицеры! — Алексей успел первым. И хотя вроде как команда была подана дабы приветствовать Гурьева, как старшего по званию, тот и сам понимал, что единственной причиной столь ярого следования уставным требованиям была его спутница.

— Господа офицеры, — Гурьев ответил с тем неуловимым столичным шиком, который Олег про себя успел прозвать "флотским щёгольством". Неуклюжая же попытка Татьяны вскинуть руку к козырьку сопровождалась плохо скрываемой гримасой. Костин вспомнил, что Сашка Сольский, второй номер "великокняжеского", как они его шутя называли между собой, расчёта, еще два дня назад рассказывал, что "курсант тридцать восемь один" ухитрилась на стрельбах сбить себе плечо.

— Слышали, что в газетах пишут? — секунд-поручик продолжал красоваться. — Англичанка опять выслала в Петербург ноту по поводу нашей позиции по Маньчжурии, и все столичные "властители дум" сразу бросились обсуждать, чем это может грозить Империи! Несусветная глупость, Вы не находите? — он обратился к своей попутчице.

— Объявление войны естественным образом повлечёт вступление России в войну на стороне Миттенфира, и его логического превращения в Миттенфюнф, — Татьяна машинально крутила правым плечом, пытаясь разогнать кровь. — Сейчас, когда европейские фронты весьма устойчивы, вряд ли кто-то рискнёт бросить на весы противников мощь нашей армии.

— Господа, давайте уж прекратим о политике! — вмешался Владимир, который в ней разбирался слабо (хуже, чем в политике он разбирался только в географии, путая Миссисипи с Миссури, Брест с Брест-Литовском и искренне полагал, что Росток, исходя из названия — исконно малороссийский город). — Не пройтись ли нам... да хотя бы и до пристани, раз уж небеса благоволят нам отличной погодой?

Идея оказалась вполне своевременной — как оказалось, именно туда и направлялась подпоручик Романова (и пока на службе — никак иначе) со своим спутником. Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, подгадав время (или просто распорядившись, чтобы время "само подгадалось") отправила с оказией, коей оказалась Великая Княжна Ольга Николаевна, подарок к окончанию учения. Сама Ольга сейчас находилась по государственным делам на Имросе, но переслала подарок ("каковой надобно тебе забрать с пристани") с курьером, от себя же передав лишь талантливо исполненную, хотя и оставляющую странное впечатление картинку оскалившегося черно-серого месяца в витой серебряной рамке.

Шестеро бывших курсантов, а ныне "надежда и опора внутреннего порядка Империи", неторопливо спускались в гавань. Олег, несмотря на нелюбовь к Гурьеву, невольно перенял его небрежно-щеголеватую, но при этом аккуратную и плавную походку — достойную, чтобы при случае уязвить какого-нибудь флотского офицера, которые сейчас наверняка добавляют суетливости и неразберихи при погрузке. И если бы сейчас ему довелось увидеть улицу со стороны, он бы и сам удивился, насколько за пять семестров обучения он стал похож на любого другого офицера Корпуса — тем более, что дворянство, немыслимое ранее для человека из рабочей семьи сейчас, казалось, уже лежит у него в кармане.

Пожалуй, из всех портов, в коих доводится базироваться русским линкорам, крейсерам, номерным и именованным эсминцам и миноносцам, лишь Венетика не принадлежит Российскому Императорскому Флоту. И хотя для самого Флота Венетика — не более, чем запасной рейд и вырубленные в скалах склады, нет ничего более обидного для флотского лейтенанта, чем, сойдя на этот гостеприимный, яркий и чистый берег осознать, что здесь он — спокойный, сдержанный; брюки, форменка, туфли, фуражка — ослепительно белы; нашивки, якоря погон, тисненые буквы на ленте — сияют золотом; воротник и обшлага — благородно оттеняют флотский блеск — для этого города пыль, ничто. Город не ценит лакированность флотских мундиров, впитавшуюся с молоком породу поколений, утончённые аристократические манеры; встречающая на рейде крепость равнодушно глядит на строгие английскую стать визитёров — она знает душу этого города.

Он покоряется лишь полуночной сини, неряшливой зелени и холодной черноте. Синие, рублёные картузы, синие же полушинели, рубашки и брюки; зелёные бесформенные накидки-"боёвки"; чёрные до блеска сапоги или матовые высокие горные ботинки — вот что нависает тяжёлой, монолитной скалой над белыми, снующими фрегатами редких флотских экипажей. Полустоличный яркий Гельсингфорс влюблен во Флот, как изысканная и дорогая содержанка; далекая пограничная Венетика ценит Корпус как старого, верного друга, которому можно бросать правду в глаза зная, что именно этого он от тебя и ждёт. Эспланада встречает гостя роскошью беспошлинных иностранных товаров, чистенькими, будто игрушечными трамваями, подтянутостью полицейских и вежливостью многочисленных шоферов. Радуга, центральная улица Венетики, другая — невысокие белые дома с красными черепичными крышами, лавочки в тени садов у выжженых солнцем беленых стен...

Здесь не спешат прожигать жизнь, здесь ценят иное. Разговор о свете, о моде, политиках, премьерах — пуст. Пытающийся завоевать репутацию серьёзного человека изучением верхнегерманской поэзии или положений римского права — нелеп. Здесь говорят о другом. Об оружии — от предпочтительного калибра для новых канадских винтовок до перспектив нового изобретения Фёдорова (а кто из флотских хоть слышал эту фамилию?). О технике — от радио и телефонов до самолётов и подводных лодок. О Марсе, Венере, Луне, об Антарктиде и Марианской впадине... Спустившиеся по случаю выходного в город курсанты-снайпера и курсанты охранки надели "боёвку" и поставили у стены винтовки и автоматы не потому, что чего-то опасаются (здесь? где на каждого жителя приходится по два жандарма?) или собираются после растянутого на час обеда идти на полигоны — именно в этом заключено недоступное "сардинкам" франтовство Венетики. На утончённость и британское пустословие Флота Корпус отвечает безразличной простотой и отнюдь не напускной образованностью.

Не любит Российский Императорский Флот Венетику. А Корпус Жандармов — не любит Флот.

Неразбериха, привносимая флотскими офицерами в нечастую, но все же привычную суету гавани, умело пресекалась руководившими погрузкой двумя жандармами в капитанских чинах. Неторопливой, движущейся с полным осознанием собственного достоинства, тёмно-синей тучей шестеро обер-офицеров просочились через занятых разгрузкой-погрузкой курсантов первого семестра (те при этом ухитрились ничего не уронить и не сбиться с темпа, чем явно заслужили одобрение своих курсовых — это был тот самый шик Корпуса, пущенный в глаза лейтенанту с загружаемого корабля в частности и всему Флоту в общем) и направились к замеченному у края причала неподвижно вытянувшемуся дневальному с "Мушкетёра Архипа Осипова".

— Что, боец, следующий катер скоро?

Дневальный замешкался, но к неудовольствию молодых людей, отдал честь — отличный повод вставить флотским фитиль пропал почём зря. Матрос же, со свойственной русскому мужику простой житейской смекалкой, думал над складывающейся ситуацией лишь только заметил выбравших его в качестве цели своей прогулки жандармов. С одной стороны, он им не подчиняется, да и на кораблях синепогонники лишь пассажиры; с другой стороны, над матросом любой — начальник, а значит оно и не помешает, тем более что господин лейтенант отвернулся.

— Минут пять, господин офицер!

Бывшие курсанты встали чуть в стороне. В такой день хотелось просто стоять здесь, чувствовать еле заметное подрагивание причала под мерными ударами волн и молча вспоминать теперь уже оставшуюся в прошлом учебу и ставшую почти родной Венетику. Минут через семь к причалу подошел ожидаемый катер, но неожиданно огорошить его пассажиров не удалось — в отличие от матроса, на "Мушкетёре" Великую Княжну знали в лицо, и заприметив группу жандармов на причале быстро определили, что подарок нужно везти к его будущей счастливой обладательнице.

Пожилой капитан второго ранга передал Татьяне Николаевне (а если точнее, то сопровождавшим её офицерам) запертый на кованный под старину замочек продолговатый тяжелый ящик из полированного дерева, лишенный каких-либо украшений или надписей; присовокупил свое искреннейшее поздравление и выразил глубокое сожаление тем прискорбным обстоятельством, что не может ничего, кроме этого скромного букета (огромный букет также перекочевал в руки очередного подпоручика) подарить её высочеству. Также, на словах он передал пожелания от Ольги Николаевны дождаться окончания её "государевых дел", дабы обратно в Петербург сёстры отправились вместе. Опасения Владимира, что словоохотливый капитан не устоит перед искушением нагрузить несчастных молодых людей еще чем-нибудь, оказались напрасны, и, приняв здравое предложение Татьяны отправиться в единственный, но от того ничуть не менее достойный принимать даже высшую знать как России, так и Европы, ресторан, осчастливленные честью сопровождать Великую Княжну офицеры Корпуса направились к "Венецианскому Купцу".

Небольшое дружеское "семейное", как назвал его Володька Михайлов, празднование "по случаю обретения Её Высочеством Корпуса Подпоручиком Татьяной свет Николаевной" долгожданных погон и не менее ожидаемых подарков оказалось совсем некстати в виду того, что по случаю второго в истории выпуска Специальной Школы подполковник Аркадий Сергеевич Шкель распорядился устроить общий для всего русского населения города праздник, по случаю которого "Купец" уже был снят на сутки целиком. По такому случаю собиралось присутствовать все чиновное население Венетики, а также армейские гарнизонные офицеры и трое флотских лейтенантов со всё ещё не спущенного на воду "Ракшаса" — хотя из Севастополя уже два месяца еженедельно приходили телеграммы, что до спуска осталась какая-то пара дней.

Справедливо рассудив, что ничто не может помешать на общем празднике отдельно выпить и по случаю своей личной радости, Татьяна предложила отправить сундук и букет прямиком в её комнату, а оставшееся время провести в приготовлениях на вечер. Тем не менее, сразу осуществить сей план не удалось просто потому, что Великой княжне вздумалось открыть подарочный ящик, в котором, вопреки всем имевшимся у молодых людей предположениям, оказалась новёхонькая ковровская "десятка" (произведенная по лицензии винтовка Ross M1910-S Mark III) с проточенными грушевыми прикладом и цевьём, богато украшенными серебряной и золотой филигранью. Даже несмотря на то, что после выпускного бала в столице Татьяне никогда не пришлось бы вновь браться за оружие иначе как на смотрах подшефного полка (да и то, ради форса), винтовку тотчас же бережно вынули из ящика и за полчаса привели в полную готовность, разве что обоймы не снарядили. И лишь затем, вдоволь насладившись видом дорогого оружия и упросив Шаха запечатлеть на фотокарточку Татьяну с подаренной "десяткой", целящейся с крепостной стены, молодёжь разбежалась по комнатам приводить парадную форму в достойный вечернего праздника вид.

Василий Фёдорович, с раннего утра покинув любезно предоставленный Корпусом дом, неторопливо прогуливался по городу, чего уже давно себе не позволял. Окружённый казавшейся ему чрезмерной заботой и вниманием островного начальства, этот, "довольно еще молодой", по утверждениям вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и её любимой внучки Ольги Николаевны, генерал чувствовал себя после потери левой ноги старым замшелым пнём по сравнению с молодыми курсантами, которым по просьбе старого друга, полковника Васильчикова, читал курсы по артиллерийскому делу и истории обороны Артура. Последний курс, хоть и считался необязательным для посещения, да и не подразумевал никакого экзамена, пользовался удивительным для Василия Фёдоровича успехом и неизменно собирал значительное число курсантов всех годов обучения.