Венетика

Пролог. Венетика, сквер Защитников. 21.04.1920 года.

Апрельское утро было солнечным, непривычно жарким для жителей большей части России, даже для тех, кому доводилось отдыхать в Средиземноморье весной. Впрочем, уже к десяти часам утра небо заволокли облака, набросив на город лёгкий полог из прохладных теней. В сквере было непривычно пусто — выпускники и курсанты Школы, традиционно занимавшие все свободные скамейки а, за нехваткой оных, так зачастую и вообще располагавшиеся на аккуратно подстриженных газонах либо уже покинули остров, направляясь к указанным в предписаниях местам несения службы, либо постигали многочисленные воинские и не только науки в классных залах перестроенной крепости. На ступеньках у скульптуры, олицетворяющей Защитников, лежали слегка подвядшие цветы и венки — лишь три плетёные еловые гирлянды, загадочным образом возникавшие каждый год у интендантов Школы, гарнизона и в местном дворянском собрании (при том что от ближайших елей остров отделяли сотни вёрст) казались по-прежнему свежими, оттеняя легкомысленную южную зелень северной суровостью.

По ступеням, ведущим со стороны Гарнизонной улицы не спеша поднимались юноша, в котором, несмотря на гражданский сюртук, явно угадывалась военная выправка, со своею спутницей — невысокой, но отнюдь не худощавой по последней столичной моде, девушкой, чьё лицо скрывали опущенные поля модной шляпки. С собой они несли большую плетёную корзинку, что наводило бы на мысль о дружеском пикнике, если бы не столь неуместное для подобного времяпрепровождения место.

Зайдя в сквер, девушка достала из корзины большой букет, перевязанный алой лентой и, оставив своего спутника у лестницы, подошла к скульптуре. Расправившая крылья стремящаяся в небеса мраморная девушка-ангел в парадной лейтенантской шинели и со снайперской винтовкой наизготовку, весело и, одновременно чуточку грустно улыбалась, глядя на пришедших людей.

"...когда коснутся дна последние линкоры..."

Бронзовые плиты с модернистски разбросанными строчками стихов, по слухам (которые уже начали превращаться в миф или, если угодно, Легенду об Обороне Островов) воодушевлявших защитников русского Средиземноморья четыре года назад, были почти полностью скрыты за охапками цветов. Положив свой букет к ногам центральной статуи, посетительница еле слышно вздохнула, на секунду положив ладонь на холодный сапог ангела.

"...нам суждено увидеть их разгром..."

В тени ангельских крыльев мраморные артиллеристы, большинство из которых было перевязано, а двое так и просто не могли подняться, через завалы тащили снаряды к пушкам. С другой стороны из-за бруствера, зажав автоматы и винтовки между мешками, сурово смотрели пехотинцы и ополченцы. У полуразрушенного дома, сжимающий в левой руке револьвер жандармский капитан указывал женщине с двумя детьми назад, в сторону холмов.

"...сотрём с лица Земли мы Королевство палачей..."

Чуть отодвинув перетянутые алыми лентами еловые ветви, посетительница присела и провела рукой по литым строкам, шёпотом повторяя известные слова. Судя по тому, что её глаза при этом были закрыты, написанные на постаменте стихи она знала наизусть — как, впрочем, и все жители Венетики, даже те, кто русского языка вообще не знал. Таких было немного, в основном из числа стариков-греков, помнящих османское владычество, но любой из них мог почти без акцента продекламировать три десятка строк даже будучи разбуженным посреди ночи.

"...нам нечего терять, кроме одних лишь чести и цепей..."

Девушка поднялась и, будто бы на прощанье ещё раз коснувшись ангела, развернулась и, не оборачиваясь, быстрым пошла в сторону города. Её спутник, на прощание окинув статуи Защитников внимательным взглядом, будто бы штабной офицер, выискивающий недостатки в расположении номерного полка, поспешил вслед за ней. Через минуту сквер снова был пуст, и лишь пышный букет, перевязанный алой лентой с вытканным грифоном, и выделяющийся на фоне остальных цветов своей свежестью, напоминал о недавнем посещении.

"...есть лишь враг — Вавилон Новой Эры..."

На следующее утро увядшие цветы убрали, и только букет давешней девушки ещё три дня лежал у ног ангела рядом с ежедневно менявшимися двумя дежурными тюльпанами. Неизвестно, впрочем, заметил ли это сам крылатый снайпер — ей приходилось постоянно выслушивать молчаливые мольбы да жалобы курсантов, утешая их понимающей, чуточку грустной улыбкой.

Часть I. 15-17 апреля 1916 года.

Грохот выстрела прокатился по склону, столь причудливо отражаясь от скал, что понять, откуда именно стрелял русский снайпер было решительно невозможно. Фигура офицера мешком покатилась к краю обрыва, но за пару секунд, что требовалось для преодоления этих нескольких футов, засевший в роще стрелок успел опустошить свой магазин, поразив еще три фигуры в мундирах британской морской пехоты. Еще через несколько мгновений над палаткой взмыл ярко-оранжевый сигнальный флаг, продублированный сигнальной ракетой, а на стоящей чуть в отдалении наблюдательной вышке блеснули линзы бинокуляра.

Прошло минут десять внимательного изучения рощицы, но позицию стрелка обнаружить не удавалось. Зеленый флаг над палаткой возвестил окончание тревоги, но буквально через десять секунд в рощице вновь загрохотали выстрелы. На сей раз сидящему на вышке удалось засечь шевеление в поросли между корнями старого дерева, поэтому, будучи абсолютно уверенным в том, что на сей раз снайперу не уйти, наблюдатель отметил его позицию на оперативной карте и поднял красный флаг окончания итоговых стрельб.

К его огромному удивлению из-за побегов никто так и не появился — лохматая фигура курсанта с поднятой над головой винтовкой поднялась метров на двести левее; второй же номер снайперского расчета поднялся метрах в пятидесяти сзади от места предполагаемой позиции.

— Поторопились Вы, Андрей Олегович, — довольно усмехнулся в усы плотный офицер в полевой форме Корпуса без каких-либо знаков отличия, отрываясь от бинокуляров. Гарнизонный штабс-капитан, бывший в этот день наблюдателем мог лишь недовольно хмуриться в ответ, ибо подполковник Шкель, увы, был абсолютно прав — отмеченная на оперативной карте снайперская позиция, условно пораженная ответным огнем, была слишком далеко от любого из сдающих парный экзамен курсантов. Шкель тем временем забрал со стола планшет с зачетной графировкой и направился к лестнице. — Ушли наши стрелки от британского отмщения! Пройдемте-с к рубежу.

В душе подполковник отнюдь не был так уж доволен, как демонстрировал — снайперская пара номер тридцать восемь успела отстрелять только два магазина из четырех положенных. То, что Орехов ошибочно засек позицию, безусловно давало курсантам минимальный проходной балл по стрельбам, ибо по условиям экзамена в этом случае будущие дивизионные снайпера считались условно успешно отступившими с поля боя. Но "минимальный проходной" отнюдь не гарантировал успешной сдачи всего курса — а, насколько Аркадий Сергеевич помнил, у только что отстрелявшегося расчета остальные экзамены также были сданы отнюдь не блестяще, да и надеяться на то, что в случае неудачи сия пара получит высший балл "на марше" мог только очень большой оптимист.

Минут через тридцать, когда "в лагерь" сопя и пыхтя поднялись курсанты, Аркадий Сергеевич и Андрей Олегович уже почти закончили отмечать результаты. В целом, как и предполагал подполковник Шкель, результаты оказались весьма посредственными (хотя для двух магазинов — хорошими). Пара условно убила лейтенанта и одного рядового, условные ранения разной степени тяжести получили трое солдат. Основной причиной задержки стал "майор" — пуля попала в бедро почти по линии "смертельной области" чучела.

Орехов, как наблюдатель, настаивал на том, что "майор", каковой являлся старшей (и основной) целью на полигоне был "тяжело ранен". Известный в Школе своим формализмом подполковник Шкель, будучи в глубине души согласен с ним, все же настаивал на том, что раз чучело свалилось с обрыва, то будь на его месте настоящий человек, он бы умер, а следовательно, старшую цель можно считать убитой. Настоящая же причина, по которой подполковник стремился завысить итоговый "стрелковый балл" курсантов, заключалась в том, чтобы обеспечить первому номеру расчета успешную сдачу курса даже если на марше она (ведь будь на то воля подполковника, он бы на пушечный выстрел не подпускал девиц к армии, но, увы, это был не тот случай, где стоило проявлять твердость) получит свой вполне естественный "минимальный проходной". Однако, доводить эти свои соображения до штабс-капитана Аркадий Сергеевич считал... излишним.

— Впрочем, Андрей Олегович, я бы сказал так, — весомо взглянул он на вспотевшие, запыленные лица отпрысков благороднейших дворянских родов Империи, которые вместо службы в столице, за каким-то чертом поступили на обучение в Специальную Школу Корпуса Жандармов, — в настоящем бою, — он нарочно выделил слово "настоящем", ведь, в отличие от штабс-капитана, подполковнику уже довелось воевать, — наши стрелки, не будучи пораженными огнем противника, дождались бы его успокоения, а потом бы и сразили старшего офицера, когда бы его выносили с поля боя.

Штабс-капитан Орехов взглянул на недоверчиво-радостно вытягивающееся лицо девушки-курсанта и, подумав про себя, что этому курсанту можно сделать поблажку — тем более столь незначительную, согласно кивнул.

— Четырнадцать баллов! — объявил итоговый результат глава снайперских курсов Школы подполковник Аркадий Сергеевич Шкель под усталый, но радостный выдох расчета. — А теперь — в казармы шагом-арш!, завтра в десять часов сдаете марш-бросок повзводно!

Ободренные курсанты бодрым шагом (и куда только девалась усталость!) направились к старой крепости, в которой уже два года как размещалась Школа...

На следующий день, обливаясь потом под жарким южным солнцем, с шумом, в котором сплетались пыхтение, топот подошв горных ботинок, позвякивание амуниции и проскальзывавшие между плотно сжатыми зубами ругательства, учащаяся снайперских курсов ?38-1 окончила марш за четыре минуты до крайнего срока. Не успев привести свою четвертьпудовую "семерку" (канадскую винтовку Ross M1907 Mark II) в боевую готовность, она получила свой вполне ожидаемый "минимальный проходной", завершив тем самым курс подготовки дивизионного снайпера с сорока тремя итоговыми баллами, на три балла превысив минимальные требования.

Внутренним приказом Корпуса ? 17 курсанту ? 38-1 Романовой Т.Н. было присвоено звание подпоручика.

В небольшой и сонной по столичным меркам гавани Венетики царила непривычная суета, та самая, которую могут привнести в размеренную жизнь небольшого южного городка лишь военные приготовления к чему бы то ни было. Наблюдаемая же четырьмя свежеиспеченными подпоручиками, удобно расположившимися в тенечке на приставленной к стене чьего-то сада скамейке неразбериха была вызвана неожиданной (для простых горожан, разумеется) погрузкой снарядных ящиков с фрезевских автоповозок на снующие между пристанью и стоящим на рейде "Осиповым" баркасы.

— С батарей вывозят, — солидно, как ему казалось — а посему весьма отчётливо окая, произнес Олег Костин.

Эта реплика вызвала в его товарищах такое веселье, что те расхохотались, отчего вся напускная серьезность слетела с них в мгновенье ока.

— Истёну глоголешь, боёрин! — лишь отсмеявшись выдал его частый товарищ по нечастым, но оттого еще более радостным курсантским развлечениям Владимир, вызывая ещё больший взрыв смеха.

— Да будет тебе, боярин! — полуобидевшись, ответил Олег. Несмотря на то, что плечи всех четверых украшали абсолютно одинаковые однопросветные погоны, все же была между ним и его друзьями разница, почти забывшаяся за два с половиной года нелегкой курсантской службы, но так неожиданно всплывшая сразу после окончания занятий.

Владимир, имевший в виду исключительно московский говор приятеля и не сообразив, на что именно тот обиделся, собрался было продолжать, но Алексей, смекалки которого лишь чуть-чуть не хватило до получения максимального экзаменационного балла (что сразу бы могло добавить по звезде на погоны... но увы, а посему, так и не представленный к званию секунд-поручика, курсант спешил забыть об этом), успел вклиниться в разговор.

— А что, Олежа, перед тобой, считай, все дороги открыты. В столице после бала назначение получишь, на службу поднажмёшь — а через пару лет, глядишь, и с командирской подачи местное Собрание пожалует тебе дворянство — чин-то тебе хоть сейчас уже позволяет!

— Ага! — подхватил Владимир, осознав допущенную оплошность и стараясь повернуть разговор так, как будто ее и не было вовсе, — главное, сразу письмо напишешь отцу — так мол и так, дорогой Игорь Прохорович, стал твой беспутный сын Олежка настоящим дворянином! А ежели выйдет тебе назначение куда-нибудь в Маньчжурию — так там, коль станет к тебе Фортуна благосклонна, и потомственное выслужишь. И будешь на старости лет внучкам рассказывать, дескать а прадед ваш был простым мастеровым!

Обида, уже начавшая копиться в душе будущего дворянина-героя, мигом куда-то улетучилась. Он и не стал объяснять, что отец его на заводе был не мастеровым, а цеховым мастером — почти все его товарищи-курсанты, обучавшиеся в Венетике, дворянство свое получили от рождения.

Отец ничего не говорил о том, как ему удалось отправить Олега учиться в Спецшколу Корпуса — сам он помнил лишь то, как отец вдруг начал после смены уходить куда-то и домой приходил уже сильно затемно, а затем в их небольшую квартирку вместе с отцом вошел невысокий грузин в синей жандармской шинели с погонами (как это уже позже узнал новоиспеченный курсант) штабс-капитана. Мать лишь тяжело вздохнула, когда недоумевающий Олег в сопровождении отца и того самого офицера с длинной и незапоминающейся грузинской фамилией (что-то там на "...швили") отправился с заранее собранным "сидором" на вокзал.

В жизни молодого четырнадцатилетнего парня (почти взрослого, ведь он уже больше двух лет работал на фабрике, добавляя свой пусть и не очень многочисленный заработок к отцовским доходам) это была первая поездка на автомобиле. Поэтому он не очень запомнил торопливые объяснения отца о том, что все семья очень рассчитывает на него и что заводскому мастеру Игорю Прохоровичу Костину пришлось очень и очень постараться, чтобы его сын все таки выбился в люди, "а то сам знаешь, на заводе всякое может быть, и увечье, и еще чего, а ты уж там постарайся!". Потом было расставание на вокзале, поездка с шестью такими же, как и он будущими жандармами, на паровозе сначала до Киева, где, как оказалось, собирались будущие курсанты со всей раскинувшейся на двух континентах Империи (правда сибиряков было все же набрано мало), а затем в отдельном литерном составе до самого героического Севастополя. К этому времени Олег уже представлял, с кем ему придется учиться, а посему только радовался приказу всем носить исключительно курсантскую форму — так ему удавалось если и не скрывать свое происхождение, то хотя бы его не демонстрировать каждому встречному-поперечному.

В Севастополе, где новоявленным жандармам пришлось еще сутки ожидать отправки "Кронштадта" расположившись в большом пустом складе, Костина ждала еще одна неожиданность. Как выяснилось при погрузке, вместе с ними в Венетику отправлялись еще и девицы, в такой же синей жандармской форме, причем отправлялись туда именно для учебы, а не как успел (слишком громко) предположить балагур Владимир Михайлов, "для семейного воссоединения". Курсовой офицер Борис Евгеньевич Шах, каковой уже был представлен юношам в Севастополе, недолго думая, вместо обеда собрал их всех на палубе и прочитал многочасовую поучительную лекцию о славной дочери героя балканской войны генерала Лебедева — Лидии Виссарионовне Зверевой, первой в Империи женщине-авиатриссе, три года назад сдавшей летный экзамен, о ее роли в развитии рижских самолётных мастерских и прочих, не менее славных деталях ее биографии. Заодно старший лейтенант не забыл рассказать и о Евдокии Анатре, и о Любови Голанчиковой. Лекция была интересной и, безусловно, полезной — но, к сожалению, целиком сосредоточиться на вкладе русских женщин в развитие авиаторского дела юношам не удавалось по причине того, что обед всё же отсутствовал. Еще более глубокому осознанию молодым Михайловым своей ошибки послужило то, что когда на следующий день он не смог пересказать прочитанную лекцию, Борис Евгеньевич с удовольствием её повторил (на сей раз вместо ужина).

Старая венецианская крепость, собственно и давшая русское название острову (турецкого Олег и учить не стал — язык сломаешь, а греческое оказалось слишком длинным), сразу же очаровала не только Костина, но и всех остальных. В ней чувствовалась та монументальная старина, которой не было даже в столичных дворцах и монументах — даже московский кремль казался не таким... основательным. "Стены древней Венетики помнили множество штурмов и осад; и само владение этой крепостью недвусмысленно дает всему миру понять, что Россия — истинно европейская Империя, что бы там не придумывали себе всякие литераторы" — любил говорить гроза всех любителей гимназических традиций Аркадий Сергеевич Шкель.

Учёба давалась Олегу с трудом, и если бы не организованные Татьяной (с подачи старшего лейтенанта Шаха) дополнительные уроки, позволившие его немногим товарищам по несчастью нагнать остальных по предметам, что изучают лишь в гимназиях, старший сын заводчанина вполне мог бы быть отчисленным за неуспеваемость сразу после первого семестра, чего он всеми силами старался не допустить — сам он находился на полном пансионе, никаких дополнительных трат старался не иметь, а стипендия была для родных неплохим подспорьем, ибо доходила до двух третей отцовского жалования. Уже потом, от приятеля-гардемарина, что проходил учение на "Святом Пантелеймоне" Олег с удивлением узнал про те неимоверные, с его точки зрения, траты, на которые приходилось идти курсантам Морского корпуса ради пресловутого "флотского шика". Сам же гардемарин с лёгкой завистью (лёгкой, ибо не пристало будущему флотскому офицеру что курит лишь английский табак, не реже чем раз в неделю бывает в театре — и ни в коем случае не на галерке, вы что! — и зачастую с трудом сводящему концы с концами, считать себя равным "гончей" пусть даже и опережающему его самого минимум на два ранга просто по факту службы в Корпусе, куда берут даже — даже! простолюдинов) узнает о том, что вот лишь неделю как молодому графу Аминову за то, что что пошил себе лёгкую форменную полушинель сам глава Школы, полковник Васильчиков, выговаривал перед строем! Упаси Господь хоть в чем-то выделиться из курса (кроме успеваемости, естественно — единственный Высочайше дозволенный путь покрасоваться перед остальными), сразу попадёшь в неприметный серый блокнот курсового офицера, из которого обычно и берутся кандидаты на выполнение внеочередных работ.

И надо же какая оказия — стоило только самым краешком внутреннего взора вспомнить о Татьяне, как она не замедлила появиться на той самой тенистой улочке, где расположились четвёрка уже полноценных жандармов, в сопровождении молодого графа Гурьева. Сердце Олега немедленно начало наполняться банальной завистью — Гурьев был единственным из всего выпуска, кому удалось набрать "вышку" и получить заветные олеговы звёзды. В глубине души Костин считал, что он умнее Гурьева, и вот если бы в свое время ему довелось учиться в гимназии...

Немного утешало лишь одно — ни он, ни Гурьев, да и вообще никто из находившихся этим летом на острове не имели ни малейшего шанса на благосклонность Татьяны. Пока еще Татьяны, как приходилось периодически напоминать себе, ибо по окончании выпускного бала в столице, как в старинной сказке про Золушку, с последним ударом часов подпоручик Татьяна Романова вновь становилась той, кем перестала быть поднявшись на борт "Кронштадта" два с половиной года назад — ни кем иной как Великой Княжной Татьяной Николаевной. "Лавры старшей сестры покоя не дают", — как-то раз высказал свою точку зрения Борис Евгеньевич.

— Господа офицеры! — Алексей успел первым. И хотя вроде как команда была подана дабы приветствовать Гурьева, как старшего по званию, тот и сам понимал, что единственной причиной столь ярого следования уставным требованиям была его спутница.

— Господа офицеры, — Гурьев ответил с тем неуловимым столичным шиком, который Олег про себя успел прозвать "флотским щёгольством". Неуклюжая же попытка Татьяны вскинуть руку к козырьку сопровождалась плохо скрываемой гримасой. Костин вспомнил, что Сашка Сольский, второй номер "великокняжеского", как они его шутя называли между собой, расчёта, еще два дня назад рассказывал, что "курсант тридцать восемь один" ухитрилась на стрельбах сбить себе плечо.

— Слышали, что в газетах пишут? — секунд-поручик продолжал красоваться. — Англичанка опять выслала в Петербург ноту по поводу нашей позиции по Маньчжурии, и все столичные "властители дум" сразу бросились обсуждать, чем это может грозить Империи! Несусветная глупость, Вы не находите? — он обратился к своей попутчице.

— Объявление войны естественным образом повлечёт вступление России в войну на стороне Миттенфира, и его логического превращения в Миттенфюнф, — Татьяна машинально крутила правым плечом, пытаясь разогнать кровь. — Сейчас, когда европейские фронты весьма устойчивы, вряд ли кто-то рискнёт бросить на весы противников мощь нашей армии.

— Господа, давайте уж прекратим о политике! — вмешался Владимир, который в ней разбирался слабо (хуже, чем в политике он разбирался только в географии, путая Миссисипи с Миссури, Брест с Брест-Литовском и искренне полагал, что Росток, исходя из названия — исконно малороссийский город). — Не пройтись ли нам... да хотя бы и до пристани, раз уж небеса благоволят нам отличной погодой?

Идея оказалась вполне своевременной — как оказалось, именно туда и направлялась подпоручик Романова (и пока на службе — никак иначе) со своим спутником. Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, подгадав время (или просто распорядившись, чтобы время "само подгадалось") отправила с оказией, коей оказалась Великая Княжна Ольга Николаевна, подарок к окончанию учения. Сама Ольга сейчас находилась по государственным делам на Имросе, но переслала подарок ("каковой надобно тебе забрать с пристани") с курьером, от себя же передав лишь талантливо исполненную, хотя и оставляющую странное впечатление картинку оскалившегося черно-серого месяца в витой серебряной рамке.

Шестеро бывших курсантов, а ныне "надежда и опора внутреннего порядка Империи", неторопливо спускались в гавань. Олег, несмотря на нелюбовь к Гурьеву, невольно перенял его небрежно-щеголеватую, но при этом аккуратную и плавную походку — достойную, чтобы при случае уязвить какого-нибудь флотского офицера, которые сейчас наверняка добавляют суетливости и неразберихи при погрузке. И если бы сейчас ему довелось увидеть улицу со стороны, он бы и сам удивился, насколько за пять семестров обучения он стал похож на любого другого офицера Корпуса — тем более, что дворянство, немыслимое ранее для человека из рабочей семьи сейчас, казалось, уже лежит у него в кармане.

Пожалуй, из всех портов, в коих доводится базироваться русским линкорам, крейсерам, номерным и именованным эсминцам и миноносцам, лишь Венетика не принадлежит Российскому Императорскому Флоту. И хотя для самого Флота Венетика — не более, чем запасной рейд и вырубленные в скалах склады, нет ничего более обидного для флотского лейтенанта, чем, сойдя на этот гостеприимный, яркий и чистый берег осознать, что здесь он — спокойный, сдержанный; брюки, форменка, туфли, фуражка — ослепительно белы; нашивки, якоря погон, тисненые буквы на ленте — сияют золотом; воротник и обшлага — благородно оттеняют флотский блеск — для этого города пыль, ничто. Город не ценит лакированность флотских мундиров, впитавшуюся с молоком породу поколений, утончённые аристократические манеры; встречающая на рейде крепость равнодушно глядит на строгие английскую стать визитёров — она знает душу этого города.

Он покоряется лишь полуночной сини, неряшливой зелени и холодной черноте. Синие, рублёные картузы, синие же полушинели, рубашки и брюки; зелёные бесформенные накидки-"боёвки"; чёрные до блеска сапоги или матовые высокие горные ботинки — вот что нависает тяжёлой, монолитной скалой над белыми, снующими фрегатами редких флотских экипажей. Полустоличный яркий Гельсингфорс влюблен во Флот, как изысканная и дорогая содержанка; далекая пограничная Венетика ценит Корпус как старого, верного друга, которому можно бросать правду в глаза зная, что именно этого он от тебя и ждёт. Эспланада встречает гостя роскошью беспошлинных иностранных товаров, чистенькими, будто игрушечными трамваями, подтянутостью полицейских и вежливостью многочисленных шоферов. Радуга, центральная улица Венетики, другая — невысокие белые дома с красными черепичными крышами, лавочки в тени садов у выжженых солнцем беленых стен...

Здесь не спешат прожигать жизнь, здесь ценят иное. Разговор о свете, о моде, политиках, премьерах — пуст. Пытающийся завоевать репутацию серьёзного человека изучением верхнегерманской поэзии или положений римского права — нелеп. Здесь говорят о другом. Об оружии — от предпочтительного калибра для новых канадских винтовок до перспектив нового изобретения Фёдорова (а кто из флотских хоть слышал эту фамилию?). О технике — от радио и телефонов до самолётов и подводных лодок. О Марсе, Венере, Луне, об Антарктиде и Марианской впадине... Спустившиеся по случаю выходного в город курсанты-снайпера и курсанты охранки надели "боёвку" и поставили у стены винтовки и автоматы не потому, что чего-то опасаются (здесь? где на каждого жителя приходится по два жандарма?) или собираются после растянутого на час обеда идти на полигоны — именно в этом заключено недоступное "сардинкам" франтовство Венетики. На утончённость и британское пустословие Флота Корпус отвечает безразличной простотой и отнюдь не напускной образованностью.

Не любит Российский Императорский Флот Венетику. А Корпус Жандармов — не любит Флот.

Неразбериха, привносимая флотскими офицерами в нечастую, но все же привычную суету гавани, умело пресекалась руководившими погрузкой двумя жандармами в капитанских чинах. Неторопливой, движущейся с полным осознанием собственного достоинства, тёмно-синей тучей шестеро обер-офицеров просочились через занятых разгрузкой-погрузкой курсантов первого семестра (те при этом ухитрились ничего не уронить и не сбиться с темпа, чем явно заслужили одобрение своих курсовых — это был тот самый шик Корпуса, пущенный в глаза лейтенанту с загружаемого корабля в частности и всему Флоту в общем) и направились к замеченному у края причала неподвижно вытянувшемуся дневальному с "Мушкетёра Архипа Осипова".

— Что, боец, следующий катер скоро?

Дневальный замешкался, но к неудовольствию молодых людей, отдал честь — отличный повод вставить флотским фитиль пропал почём зря. Матрос же, со свойственной русскому мужику простой житейской смекалкой, думал над складывающейся ситуацией лишь только заметил выбравших его в качестве цели своей прогулки жандармов. С одной стороны, он им не подчиняется, да и на кораблях синепогонники лишь пассажиры; с другой стороны, над матросом любой — начальник, а значит оно и не помешает, тем более что господин лейтенант отвернулся.

— Минут пять, господин офицер!

Бывшие курсанты встали чуть в стороне. В такой день хотелось просто стоять здесь, чувствовать еле заметное подрагивание причала под мерными ударами волн и молча вспоминать теперь уже оставшуюся в прошлом учебу и ставшую почти родной Венетику. Минут через семь к причалу подошел ожидаемый катер, но неожиданно огорошить его пассажиров не удалось — в отличие от матроса, на "Мушкетёре" Великую Княжну знали в лицо, и заприметив группу жандармов на причале быстро определили, что подарок нужно везти к его будущей счастливой обладательнице.

Пожилой капитан второго ранга передал Татьяне Николаевне (а если точнее, то сопровождавшим её офицерам) запертый на кованный под старину замочек продолговатый тяжелый ящик из полированного дерева, лишенный каких-либо украшений или надписей; присовокупил свое искреннейшее поздравление и выразил глубокое сожаление тем прискорбным обстоятельством, что не может ничего, кроме этого скромного букета (огромный букет также перекочевал в руки очередного подпоручика) подарить её высочеству. Также, на словах он передал пожелания от Ольги Николаевны дождаться окончания её "государевых дел", дабы обратно в Петербург сёстры отправились вместе. Опасения Владимира, что словоохотливый капитан не устоит перед искушением нагрузить несчастных молодых людей еще чем-нибудь, оказались напрасны, и, приняв здравое предложение Татьяны отправиться в единственный, но от того ничуть не менее достойный принимать даже высшую знать как России, так и Европы, ресторан, осчастливленные честью сопровождать Великую Княжну офицеры Корпуса направились к "Венецианскому Купцу".

Небольшое дружеское "семейное", как назвал его Володька Михайлов, празднование "по случаю обретения Её Высочеством Корпуса Подпоручиком Татьяной свет Николаевной" долгожданных погон и не менее ожидаемых подарков оказалось совсем некстати в виду того, что по случаю второго в истории выпуска Специальной Школы подполковник Аркадий Сергеевич Шкель распорядился устроить общий для всего русского населения города праздник, по случаю которого "Купец" уже был снят на сутки целиком. По такому случаю собиралось присутствовать все чиновное население Венетики, а также армейские гарнизонные офицеры и трое флотских лейтенантов со всё ещё не спущенного на воду "Ракшаса" — хотя из Севастополя уже два месяца еженедельно приходили телеграммы, что до спуска осталась какая-то пара дней.

Справедливо рассудив, что ничто не может помешать на общем празднике отдельно выпить и по случаю своей личной радости, Татьяна предложила отправить сундук и букет прямиком в её комнату, а оставшееся время провести в приготовлениях на вечер. Тем не менее, сразу осуществить сей план не удалось просто потому, что Великой княжне вздумалось открыть подарочный ящик, в котором, вопреки всем имевшимся у молодых людей предположениям, оказалась новёхонькая ковровская "десятка" (произведенная по лицензии винтовка Ross M1910-S Mark III) с проточенными грушевыми прикладом и цевьём, богато украшенными серебряной и золотой филигранью. Даже несмотря на то, что после выпускного бала в столице Татьяне никогда не пришлось бы вновь браться за оружие иначе как на смотрах подшефного полка (да и то, ради форса), винтовку тотчас же бережно вынули из ящика и за полчаса привели в полную готовность, разве что обоймы не снарядили. И лишь затем, вдоволь насладившись видом дорогого оружия и упросив Шаха запечатлеть на фотокарточку Татьяну с подаренной "десяткой", целящейся с крепостной стены, молодёжь разбежалась по комнатам приводить парадную форму в достойный вечернего праздника вид.

Василий Фёдорович, с раннего утра покинув любезно предоставленный Корпусом дом, неторопливо прогуливался по городу, чего уже давно себе не позволял. Окружённый казавшейся ему чрезмерной заботой и вниманием островного начальства, этот, "довольно еще молодой", по утверждениям вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и её любимой внучки Ольги Николаевны, генерал чувствовал себя после потери левой ноги старым замшелым пнём по сравнению с молодыми курсантами, которым по просьбе старого друга, полковника Васильчикова, читал курсы по артиллерийскому делу и истории обороны Артура. Последний курс, хоть и считался необязательным для посещения, да и не подразумевал никакого экзамена, пользовался удивительным для Василия Фёдоровича успехом и неизменно собирал значительное число курсантов всех годов обучения.

Прибывшая на Венетику вместе с ним Дарья Константиновна часто отговаривала мужа от этих лекций, ввиду его слабого здоровья считая более полезным отдых, вполне заслуженный генералом. Сам же Василий Фёдорович, хоть на словах и соглашался с ней, все же не спешил отказаться от занятий, видя в будущих жандармских офицерах искренний интерес к военному и техническому делу; и, к слову сказать, нередко узнавал от них о различных нововведениях и хитроумных приспособлениях, применявшихся при сооружении фортов и бастионов Имроса, неумолимо превращавших соседний остров в могучую цитадель.

Так и сегодня, благо лекции на выпускном курсе закончились, старый артиллерист намеревался внимательно изучить пересланную ему через Орехова тетрадь с записями о всего полтора месяца назад завершённой системе подводных каверн, в будущем предназначенных для скрытого приема подводных лодок Средиземноморского флота. Генерал вовсе не разделял увлечённости командования этим, лично ему не совсем понятным для каких целей предназначенным, типом военных судов, но с интересом читал все попадавшиеся ему на глаза материалы по развёрнутому строительству, каковое считал одним из самых последних достижений военно-инженерной мысли. К огромному огорчению, подобных материалов даже в Школе Корпуса было совсем мало, так что номерная тетрадь Гобято, пусть даже и вымаранная чернилами военного цензора, представляла для Василия Фёдоровича огромный интерес.

Неспешной хромающей походкой генерал прошел с полверсты, отделяющей его дом от большого тенистого сквера, что был разбит в первый же год, как на остров прибыли русские военные, чиновники и жандармы. По вечерам, освещённый прячущимися в листве фонарей и обдуваемый свежим морским ветерком, этот сквер становился любимым местом прогулок и отдыха местного "полусвета"; днем же он был тих и пуст, что как нельзя кстати подходило для неспешного изучения заметок Леонида Николаевича или наблюдения за суетой, регулярно возникающей на рейде и причалах острова.

Чтение, даже несмотря на то, что вымаранный текст имелся практически на каждой странице, оказалось весьма интересным, и Белый провёл в сквере несколько часов. Не перестававший даже после своей отставки интересоваться военно-инженерным делом, Василий Фёдорович настолько погрузился в описания, что заметил живо переговаривающихся между собой недавних выпускников только тогда, когда те скорым шагом буквально выскочили к занятой отставным артиллеристом скамейке.

Молодые офицеры сами не ожидали подобной встречи и, сразу не сообразив, как нужно поступить, молниеносным движением нацепили форменные картузы, да тотчас же выстроились в ряд, отдавая генералу честь. Василий Фёдорович, в душе посмеиваясь от произведённого конфуза, преувеличенно кряхтя подобрал свою трость и, поднявшись, также приложил ладонь к голове с неизменным "Господа офицеры!". Гурьев, кляня себя за допущенную оплошность — ведь это он должен был подать команду как старший по званию — вида всё же не подал и лишь когда генерал Белый снова присел на облюбованную скамейку, поинтересовался о его здоровье.

— Благодарствую, неплохо, да уж куда нам, старикам, с вами, молодыми, сравниться, — благодушно ответил Белый.

— Василий Фёдорович, Вам непременно надо сегодня вечером быть на празднике в ознаменование выпуска! — Костин поспешил ещё больше сгладить неловкость от гурьевской промашки, да ещё какой — не поприветствовать пусть отставного, но всё ж генерала от артиллерии! Сколь бы велика не была нелюбовь Олега к более успешному теперь уже сослуживцу, но подобная промашка бросала тень как на весь Корпус, так и на Школу в частности.

— Да куда уж мне, тем более что праздник этот ваш, а я к вам какое отношение имею — так, седьмая вода на киселе, — нехотя начал отказываться тот.

— Самое непосредственное! — вступилась Татьяна. — Вы же самый любимый лектор в Школе, любой согласится! Наденете Вашу форму при всех регалиях, медаль за русско-японскую, знак за Артур...

— Да-да, генерал при крестах, в медалях, "клюква", лента Анны первой степени через плечо, — наперебой принялись перечислять молодые офицеры, — да вы будете первым кавалером в местном свете!

— Уговорили, уговорили, племя юное, необузданное, только Дарье Константиновне об этих мыслях не говорите, а то ещё запрёт старика в кабинете и сама у дверей станет!

Часам к семи вечера у ворот "Венецианского Купца" остановился предоставленный полковником Васильчиковым автомобиль, из которого вышли генерал от артиллерии в отставке Василий Фёдорович Белый с супругой. В саду, окружавшем выполненный в стиле классической русской усадьбы ресторан, уже прогуливались и вели светские беседы флотские и гарнизонные офицеры со своими дамами, внося некоторое разнообразие в густую синеву парадных мундиров Корпуса, имевших хоть и солидный, но, на взгляд Василия Фёдоровича, излишне "монументальный" вид. В большом зале "Купца" молодёжь, в основном из числа курсантов, танцевала под рояль, бодро стуча каблуками вычищенных до зеркального блеска сапог о доски пола. Гарнизонные артиллеристы, будучи в меньшинстве, стремились превзойти своих соперников грозно звеня шпорами и закручивая своих дам из числа чиновничьих дочерей и жён в умопомрачительных па. Единственная пара, вызывавшая молчаливое неодобрение с обеих сторон (и понимающе-одобрительные усмешки от почтенных отцов семейств, матрон и старших офицеров всех служб) были недавно прибывший записной красавец Георгий Сулаберидзе (инженер-прапорщик из артиллеристов) и только окончившая первый семестр Школы, но уже известная всем курсам за несносный характер Ривка Залман, получившая за свою явную симпатию прозвище "георгиевская кавалердама".

Высшее начальство Школы ещё не прибыло. Впрочем, к семье Белых, сразу же поспешил глава всего островного гарнизона полковник Алфёров.

— Василий Фёдорович, право не ожидал, большая честь снова лицезреть Вас! Дарья Константиновна, весьма польщён! Вам надо чаще бывать с мужем на собраниях, поверьте, мы все гордимся тем, что в нашем городе проживает столь известный человек!

Дарья Константиновна вежливо поприветствовала Алфёрова но, откланявшись, покинула мужчин для беседы с женой полковника. О чём будет вестись разговор между двумя мужьями обе жены знали уже в деталях, благо их спор начинался при каждой встрече на протяжении последних двух лет и стал уже своеобразной островной традицией.

— Полноте, Юрий Николаевич! Вы же опять будете стремиться убедить меня возглавить Офицерское собрание, а мне это будет весьма утомительно. К тому же, сколько бы Вы не говорили, я отнюдь не старший по званию — с этим вопросом Вам следует обращаться к Игорю Леонидовичу, мы с ним в чине почти равны, но он моложе да и сейчас на действительной службе.

— Все же Васильчиков по званию полковник, да и к тому же службу несет в Корпусе. Хоть я и должен признать, что нынешний Корпус не чета тому, что был во времена войны, да и люди там служат весьма достойные — заметьте, я это говорю не потому, что их здесь гораздо больше, чем нас, — собеседники весело рассмеялись, — но Офицерское собрание в первую очередь служит для выходцев из армии и флота. Жандармский офицер, председательствующий в Собрании станет только поводом для пересуд.

— Вы слишком много отдаете на откуп традициям, — за беседой генерал со спутником вошли в большой зал ресторана и присели у стены на тотчас предложенные им курсантами стулья. — Многие считают, что слепое следование устаревшим догматам и привело Россию к поражению в войне с Японией. Заметьте, с каким восторгом принимаются молодыми офицерами армейские и флотские реформы, даже когда они затрагивают ранее казавшиеся нам с Вами нерушимые порядки!

— Я считаю, — скорее из привычки спорить с Белым возразил Юрий Николаевич, — что многие из этих реформ поспешны, а то и излишни. Скажите на милость, зачем было нужно вводить новое "Установление о российских орденах"? Вот позвольте, мы с Вами друг друга прекрасно знаем, но ведь я младше Вас, и когда я буду уже в летах, внуки будут смотреть на фотокарточку с сегодняшнего праздника и спрашивать "Деда, а зачем ты надел эту ленточку?" — что мне им отвечать?

Для пущего убеждения Алфёров повторил предполагаемый детский вопрос писклявым голосом, дергая двумя пальцами Станиславскую ленту. Впрочем, его смеющиеся глаза не вызывали сомнений в несерьёзности вопроса.

— Вот тут-то им и придётся выслушивать долгие рассказы брюзжащего старикашки, в которого Вы, мой друг, непременно превратитесь, если решитесь дожить до моих лет!

— Кстати, про новые ордена... Довелось читать позавчерашний "Вестник". Первым кавалером ордена Славы посмертно стал генерал-лейтенант Надеин. Как же там... — полковник задумался, припоминая столь сильно удивившую его статью. Статуты принятых в прошлом году орденов он внимательно изучал сразу по их опубликованию, отметив для себя большую, нежели в изменявшейся на протяжении последних двухсот лет, упорядоченность нового уложения. — "...лично возглавив наступление, первым достиг противника, где личным примером и храбростью способствовал успеху общего дела...", да, как-то так. Орден-то, по сути своей для низших чинов, замена солдатскому Егоргию. Да и то, к слову сказать, третья степень. Неужто Георгия второй степени дать не могли коль уж на то пошло, уважить героя?

— А что делать, там, в Артуре, приходилось и генералам седым, на седьмом десятке лет, в рукопашную на японца ходить. И, насколько я Митрофана Александровича помню, он солдатский орден пуще иных бы ценил... — Василий Фёдорович погрустнел, вспоминая "сибирского дедушку".

— Это верно, — посерьёзнел и Алфёров. — Ведь и Милорадович, как я помню, дорожил серебряным Егорием, вручённым за Лейпциг...

Беседа полковника с отставным генералом перешла на обсуждение новых орденов и соответствие им старых. Оба сошлись на том, что оставленные в прежних статутах Георгий и Владимир безусловно свидетельствуют о глубоком уважении к славным традициям русского воинства; что в задумке назначать низшие ордена Славы, Знамени и Звезды по единожды оговоренным и всем известным основаниям есть своя правда; но в отмене Андрея как высшего ордена Империи и назначении в качестве такового ордена Ивана Великого разошлись весьма и весьма. Алфёров считал таковое абсолютно неправильным, подвергающим сомнению и "происками столичных феминистов", Белый же полагал, что создание ордена в честь первого русского царя всё же символично и замена святого на царя будет положительно воспринято патриотически настроенным офицерством, зачастую критически относящимся к ярым ревнителям православной веры. На это Юрий Николаевич язвительно замечал, что в среде молодого офицерства, насколько он знает, витают весьма вредные идеи, и что либеральным умам из числа поручиков и мичманов всё равно, что царь, что святой, и что они обрадовались бы исключительно ордену, названному в честь Марата или какого другого революционного деятеля. Спор вышел хоть и дружеский, но жаркий, и мог бы закончиться далеко за полночь, если бы не оказался прерван прибытием главных организаторов торжества, ибо его виновники — только что окончившие учение жандармские секунд— и подпоручики — уже давно заняли сад и все три зала ресторана.

Из блестящего, будто лакированного, автомобиля (способ, каким шофёру удавалось содержать казённый автомобиль в чистоте после поездок по южному городу, оставался одной из наиболее тщательно хранимых тайн Специальной Школы Корпуса на Венетике), с достоинством, обусловленным как чинами и положением, так и "монументальностью" темно-синих парадных мундиров, перехлёстнутых алыми орденскими лентами, в сад проследовали глава Школы полковник Васильчиков и выпускающий курсовой офицер старший лейтенант Шах. Музыка смолкла и все замерли — дамы и чиновники в глубоком поклоне, офицеры и курсанты — вытянувшись по струнке и отдавая честь. Васильчиков и Шах также сделали общий поклон собравшимся, отдали честь "служивому люду", которого на торжестве было большинство и предложили всем проследовать к столам, "дабы почтить достойных птенцов нашего, так сказать, уютного гнезда" положенными им почестями.

За несколько минут, что гости и выпускники усаживались за столами, щедро уставленными угощением, вполне приличествующим даже персонам из царствующего дома (Татьяна, по неписанным традициям Венетики, за таковую пока не считалась), Васильчиков успел пошептаться со специально прибывшим с Имроса по такому случаю товарищу Шефа Корпуса полковнику Рачинскому. Этот разговор не остался незамеченным присутствующими, но, как только все разместились на своих местах, всё разрешилось.

— Дорогие соратники! — начал напутственную речь Рачинский. — Я обращаюсь к Вам именно так, потому что с того самого момента, как Вы получили свои погоны, каждый из Вас — неважно, какую карьеру он изберет в будущем и сколь долгой будет его служба — останется нашим соратником. Дело торжества Закона и Справедливости, идеалы, на которых держится наша жандармская служба, служение России — навеки остаются в ваших сердцах. По просьбе Вашего — теперь уже бывшего — начальника и наставника, Бориса Станиславовича Васильчикова, от имени нашего царственного Шефа, я хочу лишь напомнить каждому из тех, кто на днях покидает стены Школы, о древнем девизе, который должен служить неугасимым маяком в бурных водах жизненных невзгод и неурядиц: "Честь — в Службе!".

Рачинский поклонился и сел под бурные овации присутствующих. Полковник Васильчиков встал, поднимая заблаговременно наполненный игристым вином бокал.

— Бойцы! — обращение, неизвестно с чьей лёгкой руки заменившее в жандармской среде обычное для армии и флота "Братцы!" было встречено чуть слышным одобрительным шорохом. — Вы — второй выпуск нашей, кем любимой, а кем — и не очень, Школы. На Вас лежит огромная ответственность. Гораздо большая, нежели на Ваших предшественниках, хотя на первый, неискушённый взгляд, это и не так. Вы выступаете зачинателями новой традиции. Именно по Вам, а не по первому выпуску, будут судить о нашей Школе. Первому выпуску многое будет простительно, ведь, как известно, первый блин комом. Второй выпуск — вот к чьему примеру будет стремиться каждый курсант, что пойдёт вслед за Вами. Будьте достойны этой великой чести и не осрамите её ни трусостью, ни недостойным поведением, ни гордыней.

Полковник на мгновенье остановился, у него перехватило горло. Многие курсанты впервые видели, чтобы всегда казавшийся им земным воплощением идеи, именуемой "Невозмутимость и Спокойствие", Борис Станиславович так волновался.

— Есть точные, чеканные слова уставов и ранжиров, отточенные статьи законов и уложений. Но есть дух, дух службы Отчизне, который, не будучи никогда изложен на бумаге, всегда над оной главенствует. И я хочу поднять этот бокал...

Василию Фёдоровичу Белому, равно как и всему остальному почтенному собранию, так никогда и не довелось узнать, за что хотел поднять тост полковник Васильчиков — пришедший со стороны города и заставивший звенеть ресторанные стёкла грохот, в котором отставной генерал по многолетнему опыту определил разрывы тяжёлых снарядов, заглушил последние слова главы Школы.

Интерлюдия I. Севастополь, Крымский департамент Корпуса Жандармов. 21:49 17.04.1916 г.

— То есть, — на ошарашенном лице жандармского капитана удивление сменилось явными признаками бурной работы мысли. Стоявший перед ним второй капитан, определил это по тому, как речь начальника становилась всё более неторопливой, ибо медленная речь в устах Евгения Алексеевича суть верный признак бешено несущихся под его уже начавшей редеть, но всё ещё пышной русой шевелюры мыслей, и горе тем, кто усматривал в том скудость ума главного жандарма полуострова. — То есть, Черноморская линейная эскадра не готова выйти в море, чего требуют прямые распоряжения Двора?

— Артём Михайлович вчера утром распорядился провести инвентарные сверки сразу на всех кораблях... На "Александре" и "Екатерине" сейчас нет ни провианта, ни угля. Вы же знаете, Евгений Алексеевич, флот напрямую не подчинён Корпусу.

— Что по Гибралтару?

— Генмор приказал эскадре "Марии" оставаться у пролива и блокировать возможные подкрепления противника.

В кабинете повисло тяжёлое молчание.

— Что с нашими лодками? Здесь и на Гибралтаре?

— Если мы отведём "Щуку", "Единорога" и "Сирин" от "Императрицы Марии" — Средиземноморской эскадре конец. Англичане оставляют их в покое только из страха перед подводными лодками литеры "С" — все крейсера серии "Пионер" сейчас у Островов, насколько нам известно. Здесь же, Артём Михайлович распорядился никому не покидать стоянку, отгрузка боезапаса и провианта не будет производиться даже по Вашему приказу, склады Севастополя подчинены флоту.

Евгений Алексеевич Беликов, человек, одного взгляда которого обычно хватало для того, чтобы флотские падали в обморок, задумчиво глядел в окно на начинавший моросить дождик.

— Это даже не саботаж...

— Четыре...

— Подожди, — заместитель умолк, ожидая, когда Беликов озвучит свою мысль. — Сколько лодок готовы к немедленному выходу из города?

— Семь. Три "пастуха" готовы встретить, ещё два — в Мраморном, — Фёдор Семёнович сразу понял, что хочет сказать его начальник. Ситуация, которой не хотел никто, но к которой, тем не менее, готовились. Он лишь надеялся, что в противостоянии Генмора и Корпуса "феминисты" переиграют партию "николаевцев".

— Тогда, — секретный ящик стола выскочил, повинуясь нажатию на внешне ничем не примечательный завиток на ножке резного стола, и подпись Беликова скупо легла на заранее составленный документ, один из многих, которым в ближайшие часы должно было лечь на начальственные столы по всей Империи. — Я санкционирую проводку. Оповестите экипажи тайно. Командирам — первый конверт.

Линейные корабли многочисленных флотов и флотилий Британской Империи, равно как и их относительно недавно появившиеся противники из Флота Открытого Моря, были извечной головной болью российского Генерального Морского Штаба. До сих пор привольно раскинувшаяся на двух континентах Империя, не имеющая заокеанских владений, на обустройство собственного присутствия в мировом океане средства выделяла весьма неохотно, да и те, что были, зачастую в большей степени растрачивались, не доходя до целей. Периодические попытки изменить эту ситуацию, поставить Российский Императорский Флот в одном ряду с морскими силами ведущих мировых держав столь же регулярно проваливались с треском. Последней каплей в этой горькой чаше, каковую предстояло испить русским морякам, стала русско-японская война.

Но, с подачи царственной бабки, дорвавшись до, пусть и небольшой, но реальной власти, "медвежонок" — так в начале десятых годов полушутя называли старшую дочь Николая Второго в высшем свете — столкнулась с полным неприятием свого присутствия среди морского офицерства. Ольгу Николаевну привечали в армии (а гусары так и просто боготворили — тех же, кто упорно цеплялся за "извечные традиции русской кавалерии", поголовно отправили в отставку), ценили промышленники, любило молодое поколение российского дворянства... Флот же сначала смотрел на неё как на какое-то недоразумение — а как только усилиями нынешней наследницы престола престиж армии стал больше, нежели Флота, просто возненавидели. Большинство — подспудно, а те, кому позволяли регалии и выслуга — так и открыто.

Великая Княжна отвечала Генмору полной взаимностью. Словесные баталии заполоняли столичные газеты, пускаемые по салонам обеими противоборствующими партиями слухи при первом же внимательном взгляде представлялись нагромождениями абсолютной чепухи. А за одно только заявление, что в Империи нет средств на продолжение программы строительства новых линкоров, однотипных с "Императрицей Марией", и закупку крейсеров за рубежом, буде только пожелания морских офицеров могли воплотиться в реальности — жизнь Её Императорского Высочества мгновенно прервалась бы тысячей наиужасающих способов.

Но морское присутствие — не как самоцель, а как средство противодействия иным странам — было необходимо для России, это понимала и сама Ольга Николаевна. Решение, в итоге принятое ею по морской программе, было настолько же простым, насколько и эффективным — в отличие от некоторых других её идей, вроде принятой на вооружение в российской армии общевойсковой гранаты. Корпусу Жандармов предписывалось взять под своё управление такой непопулярный во флоте тип кораблей, как подводные лодки. В итоге, уже к четырнадцатому году непрерывно растущий подводный флот стал реальной силой, а после "Салоникского инцидента" все остальные мировые державы с неприятным удивлением обнаружили, что противостоять многочисленному русскому подводному флоту большая часть их кораблей неспособна в принципе. Но хотя выскользнувший из рукава до начала партии туз начал терять своё значение — шокированные разгромом конвоев Центральные державы и Антанта спешно искали способы противодействия "убийцам флотов" — на стороне подводников России оставались боевой опыт и, пока ещё, количественное превосходство.

Антона Фроловича Свиридова, причудливые изгибы судьбы занесли в подводный флот можно сказать случайно. Закончивший калужскую Николаевскую гимназию и рекомендованный к поступлению в Технологический институт, связывать свою дальнейшую жизнь с любым мундиром молодой человек вовсе не собирался — гораздо больше его привлекала идея стать инженером по электрическим установкам. Но многообещающему проекту гидрогенераторной станции, о котором много писали в губернских газетах, не было суждено увидеть свет — и потративший почти все сбережения на учёбу Антон в родном городе оказался не у дел.

Неизвестно, куда бы завела молодого инженера дальнейшая судьба, но на манёврах тринадцатого года, словоохотливая матушка, разговорившись, посетовала двум снявшим комнаты гусарам о сыновьем несчастье. Гусары, по доброте душевной, отписались о том генералу в Елизаветград, тот — знакомому жандармскому начальнику в Севастополь, жандарм переговорил с кем-то в Николаеве... На самом деле, Антону найти работу по инженерной специальности было не то, чтобы сложно, но не в родном городе, а он был весьма тяжёл на подъём и даже мысль о том, чтобы куда-то ехать, кого-то спрашивать и о чём-то договариваться ввергала Свиридова в сильнейшее уныние. А так, всё как-то решилось само и без его участия — и, привычно вздохнув, Антон Фролович собрал вещи и за казённый счет отправился в малороссийские дали — мысли о том, что можно было бы и отказаться, в голову ему не пришло.

И вот теперь, почти три года спустя, мичман Свиридов, занимавший должность электрика на новёхонькой подводной лодке "Гамаюн", ловко избегая излишне любопытных взглядов, непринуждённо шёл по улице, скрывая в суконности положенной в увольнении флотской шинели бутылку недешёвого вина. Не далее как вчера обворожительная молодая жена гарнизонного подполковника на вечере в Собрании вложила ему в руку записку с адресом, сокрушаясь при этом о том, что сегодня вечером мужу надлежит быть в береговой обороне, а появляться у дамы без бутылки вина даже у подводников считалось злейшим нарушением Морского Устава.

Уже сворачивая на нужную улицу, Антон заметил остановившийся на перекрёстке автомобиль, из которого так некстати вышли трое жандармов комендантского патруля по форме с красным кантом, беглым, но цепким взглядом окидывая прохожих. Заметив мичмана, один из них споро направился к подводнику.

Свиридов про себя чертыхнулся. Как пить дать, жандарм потребует предъявить увольнительное предписание, которое, во избежание утери на любовном фронте, Антон оставил в казарме. А значит — сейчас его повезут в комендатуру, заметят вино, начнут подозревать в самовольном оставлении службы и прочих грехах. Пока всё выяснится, пройдёт ни один час и ожидаемое свидание накроется медным тазом. Допустить этого мичман никак не мог.

Свернув за угол, Свиридов тут же подпрыгнул и решительно махнул на ограду первого попавшегося палисадника, устремившись в спасительную темень. Сзади донёсся дробный перестук жандармских сапог по брусчатке — тот тоже не собирался быстро сдаваться. Приглядевшись, но так ничего и не разобрав, Антон спрыгнул вниз и обеими ногами попал во что-то мягкое, липкое и очень звонкое — грохот разлетающейся от его невольных кульбитов посуды оповестил о прибытии незваного гостя не только содержавшуюся хозяевами собаку, но и всю улицу целиком.

В доме зашумели, не успевшие заснуть хозяева зажгли свет. К счастью Антона, так и не спущенная с цепи собака заливалась лаем, ей сочувственно вторили все окрестные улицы. За забором бодро пыхтел жандарм — собачий лай остудил его пыл и он осторожно лез на ограду, явно собираясь сначала изучить обстановку издалека. В неровном свете далёкого уличного фонаря, в поднятой ладони Свиридову удалось разглядеть то, во что он приземлился — это оказались забродившие остатки непонятных то ли ягод, то ли плодов. Наощупь определив, где находятся края чана, Антон оттолкнулся, ухватился за, как ему показалось, чугунную витую решётку, и тут же получил сильнейший удар по голове большой разбившейся бутылью, в которой, судя по запаху, настаивалось домашнее вино.

Сверху на него упал луч света от электрического фонаря — комендантский патруль наконец-то настиг беглеца. Оглядев себя и, за явной невозможностью достойно представлять доблестный российский подводный флот, отменяя визит, мичман уже не торопясь, осторожно вылез из чана и, сопровождаемый подозрительными взглядами вышедших на крыльцо хозяев, понуро проследовал к калитке в сопровождении жандарма. Взгляды и фразы, которых тот удостоился, явно свидетельствовали о том, что авторитет жандармов на этой улице в ближайшую неделю будет весьма высок.

Милостиво позволив неудачливому "герою-любовнику" сполоснуть мундир у уличной колонки — показываться в подобном виде на судне было ещё хуже, чем у дамы — взъерошенного мичмана сопроводили в комендатуру. К своему удивлению, там он обнаружил множество офицеров и матросов со всех стоящих в порту подводных лодок. Никто из них не знал причины, по которой их вытащили из увольнительных, но подозревали происки флотских, вызвавших подобную облаву — Императорский Флот не упускал возможности подгадить своим "коллегам".

Спустя какое-то время, по прибытии ещё шестерых матросов и одного приписанного к "Сишимуло" (знать бы, кто придумал подобное непроизносимое название для подводной лодки) гардемарина, в набитом зале у комендатуры появился сам Евгений Алексеевич Беликов — человек, во власти которого было карать и миловать не только жандармов политической полиции, но и полки и флот Корпуса, крымский "первый после царя", как полушутя называли его старшие офицеры. Гул разговоров, неизменно сопровождающих любое собрание отмеченных погонами мужчин, когда они собираются в количестве более двух, быстро стих. Про себя Антон Фролович отметил, что Беликов (сам! Беликов) чувствовал себя как-то неуютно.

— Господа! — мельком взглянув на часы, Беликов отдал честь собравшимся, причём похоже имея в виду не только офицеров, что было весьма необычным. — Через восемнадцать минут у всех вас отменяются увольнительные. В течение получаса вам надлежит прибыть на приписанные суда Корпуса Жандармов Российской Империи и отбыть вместе с ними на выполнение поставленных перед экипажами задач.

— Это учение? — не подумав, ляпнул недавно прибывший гардемарин, и тут же пожалел о своей несдержанности. Направившийся было к дверям Евгений Алексеевич медленно обернулся, кусая губы, что выдавало сильное смятение.

— Нет, — наконец, произнёс он, и сердца у большинства присутствовавших рухнули куда-то вниз. — Около часа назад наши военно-морские базы в Эгейском море были атакованы силами британского флота в составе не менее пяти эскадр.

Часть II. 18 апреля 1916 года.

В спешно заполняемых суетой и нервозностью бетонных стенах бункера назойливым стуком метронома лезли в уши большие настенные часы. Василий Фёдорович морщился, не столько от назойливых ходиков, сколько от так некстати нахлынувших воспоминаний одиннадцатилетней давности. "Совсем как тогда..." — лезли в голову непрошеные мысли, от которых становилось ещё тяжелее и тоскливее на душе.

И всё же, глаза генерала с наивной радостью цепляли различия, выискивая малейшие зацепки, чтобы прогнать уныние прочь. Бункер отнюдь не напоминал стесселевский особняк или казематы Электрического Утёса. Османы использовали заброшенные крепостные подвалы в основном как склады для чего-нибудь ненужного, что может и вообще никогда не понадобится. Русские же обустроили и усовершенствовали эти бункеры. Помещение за помещением встраивалось в основание древнего оплота давно почившей в бозе средневековой республики и окрестных скал, заливалось бетоном, обкладывалось кирпичом и кругляком, оббивалось досками — за неимением других вариантов строительный лес ввозился на острова морем через греческие порты. Потолок из армированного многослойного бетона, заложенные и вырубленные в камне пороховые, оружейные и продуктовые склады производили впечатление мощной, готовой к любым испытаниям крепости. В ярком свете электрических ламп офицеры гарнизона и Корпуса расставляли столы, стулья, развешивали на стенах карты и большие листы чистого ватмана, тянули телефонные линии; шестеро штабных офицеров спешно перечерчивали на кальку разномасштабные карты Венетики и Имроса. Суета и гомон, сопровождающие собранное по тревоге командование напоминали гул рассерженного пчелиного улья.

Искусно лавируя между ящиками, мебелью и снующими по своим, без всякого сомнения важным делам солдатам и офицерам, к генералу подхошёл жандармский подполковник. Василий Фёдорович окинул его оценивающим взглядом. Среднего роста, плотный и крепкий человек; живой, хоть и встревоженный взгляд; уверенная походка. Широкая синяя шинель делала его ещё основательнее, лёгкая щетина дополняла впечатление бесхитростной грубоватой мощи.

— Добрый вечер, господин генерал! — поприветствовал жандарм отставного артиллериста, не заметив неуместности своей фразы.

— Здравия желаю, господин Корпуса подполковник! — Белому не хотелось заводить разговор о неуместности подобных фраз, он прекрасно понимал, что подобные пикировки будут совсем некстати.

— Значит, решили к нам присоединиться? — подполковник говорил чётким, привычным к отдаче команд голосом. Снял картуз и, проведя ладонью по коротким чёрным волосам, швырнул головной убор своему сопровождающему, секунд-поручику из недавних выпускников. — Да, что же такое, совсем забываюсь — подполковник Шкель, Аркадий Сергеевич, преподаватель общей тактики.

— Генерал от артиллерии в отставке, Белый, Василий Фёдорович, — в свою очередь поднялся тот со стула. — Преподаю основы артиллерийского дела и военную историю факультативом.

— Насколько я знаю, Василий Фёдорович, нас здесь собирает полковник Рачинский?

— Что же, в этом есть свой резон, ведь большинство преподавателей Школы имеют боевой опыт, как я понимаю?

— Возможно — да что там, скорее всего — Вы и правы. Сейчас самое главное — не допустить паникёрства и бессмысленной суеты, не дать противнику занять Венетику с ходу. Гарнизон пока действует согласно заблаговременно подготовленным на сей случай планам, но все понимают, что планы придётся менять по ходу боевых действий.

Тем временем, в помещении собирались все старшие офицеры Венетики. Флотских лейтенантов, за неимением в расположении гарнизона судов, прикомандировали ко штабу и своими парадными белыми форменками они добавляли пестроты собранию. Рачинский и Васильчиков что-то обсуждали вполголоса; Аркадий Сергеевич шёпотом предположил, что решается вопрос о назначении командующего гарнизона — хоть чин у Рачинского и поболе, но он не в курсе многих тонкостей и деталей, могущих стать необходимыми для успешных действий. Василий Фёдорович с ним согласился — споры относительно главенствования в первый момент могли быть опасны потерей времени и инициативы.

Полковники завершили свою беседу — Рачинский объявил о том, что ввиду военного положения и в целях утверждения единоначалия командиром всех вооруженных сил на Венетике был назначен Игорь Святославович Васильчиков.

Граф Антон Гурьев, произведённый за отличие в службе сразу в секунд-поручики, тоже присутствал на собрании, как адъютант при Аркадии Сергеевиче. Гордость от присутствия на столь важном совещании и — да что уж там скрывать — мальчишеская радость от осознания того, что наконец-то произойдёт то самое, ради чего он, вопреки совету отца и тайком от матери поступил на учёбу, ещё не затмилась сомнениями и тревогой, вечными спутниками прошедшего войны офицерства. С уважением и благоговением смотрел он на высших офицеров, которые, по его мнению, насквозь видели планы врага и уже точно знали, как их расстроить к вящей славе Империи. Ищущий, восторженный взгляд невольно останавился на главе Школы, которого только что назначили возглавлять оборону Венетики.

Полковник уселся во главе большого стола несколько ссутулившись и, хотя с первых выстрелов вражеской эскадры не прошло ещё и часа, уже казался усталым и переработавшимся.

Осунувшееся лицо было перерезано тревожными морщинами и потому он выглядел намного старше своих сорока семи лет. На висках полковника уже давно и прочно обосновалась седина. Васильчиков опирался обоими локтями на карту города и рейда, которую офицеры уже успели покрыть густой арабской вязью штабных закорючек и обозначений; он настолько погружен в свои мысли, что не заметил воцарившейся в зале тишины. Антон представил его облаченным не в темно-синий мундир, но в пурпурную мантию с горностаевым воротником, сафьяновые красные ботинки и золотую парчовую шапку — как будто дож могучей республики готовился к выступлению на Большом Совете.

Васильчиков глубоко вздыхает и опускает руки. Внимательные, кажется, что видящие насквозь глаза придавали полковнику что-то от хищного крылатого грифона, с лёгкой руки Ольги Николаевны неофициально являвшегося символом русского Средиземноморья.

— Менее часа назад, скрытно, — и причина этой скрытности сейчас не будет обсуждаться — линейная эскадра Флота Его Величества Короля Великобритании Георга Пятого, — полковник специально затягивал речь, чтобы собраться с мыслями, — пройдя без потерь и траления минные поля, обстреляла гавань Венетики, Специальную Школу Корпуса Жандармов и сам город. Посредством искрового телеграфа нам сообщили, что цитадель Имроса также атакована линейными кораблями Гранд-Флита. К счастью, количество британских кораблей, угрожающих нам как минимум в три раза меньше того, что стоит у Имроса. К несчастью, Венетика никогда не рассматривалась Генмором как морское укрепление, а лишь как тыловая стоянка и склады Средиземноморской флотилии.

— На острове в готовности имеется лишь одна укрытая батарея из шести 120-миллиметровых орудий, — продолжает подполковник Кондратенко, командир гарнизона. — Также следует учесть, что крепость Школы не может служить надёжным укрытием от снарядов главного калибра английских линкоров. Согласно запискам интендантов, мин, орудий и снарядов к ним на подчинённых Генмору складах не имеется, всё было вывезено на Имрос для довооружения прибывающих через два месяца новых судов. На складах гарнизона имеется лишь динамит и пироксилин. У полка гарнизона, численностью в две тысячи триста солдат, имеются в наличии шестьдесят три пулемёта Виккерс-Максим. Запасы угля, продовольствия, пресной воды и медикаментов позволяют выдержать осаду самое меньшее от полугода. К сожалению, оба аэроплана на сегодня не могут летать по причине ремонта моторов. По запискам интенданта и курсовых офицеров Школы я также отмечаю, что мы также можем рассчитывать на шестьсот сестрорецких автоматов и до трех сотен снайперов различного мастерства, а также до тысячи ста курсантов иных, не снайперских, курсов. Эти силы на данный момент я считаю достаточными для противодействия любой попытке морского десанта и захвата острова.

— Точное опознание всех кораблей британского флота ещё не закончено, — по знаку Васильчикова поднялся флотский, имя которого Гурьев успел позабыть даже несмотря на то, что на столь неожиданно прервавшемся празднике тот ему представлялся. Манера держаться и жесты лейтенанта неуловимо напоминали тех самых англичан, которые ещё полчаса назад обстреливали город. Антону вновь невольно полезли в голову тщательно скрываемые даже от самого себя мысли о том, что Генмор зачастую слишком рьяно отстаивает озвучиваемые британскими атташе идеи, да и вообще — ставит своим идеалом лишь Флот Его Величества. "Да ведь он же, вольно или невольно союзник другой стороны, — неожиданно промелькнула догадка, — а теперь что, наш союзник? Что за нелепость! Ясно же, что теперь все члены бывших союзов и альянсов во всех военных ведомствах должны стать друзьями пусть и не Корпуса Жандармов и его политики, но самого государства Российского, и стоять плечом к плечу здесь, с нами, вместо того чтобы нападать на нас с тыла, в то время как мы защищаем здесь их сытую жизнь и их позиции при Дворе."

— Мы пока с точностью смогли определить лишь "Король Георг Пятый", "Орион", "Монарх" и "Уотчестер", — лейтенант протянул заинтересовавшемуся Рачинскому несколько листов. Тот внимательно, хотя и быстро просмотрел их, пока штабист показывал последнее известное расположение кораблей на висящей на стене подробной карте, и что-то пошептал Игорю Святославовичу.

Собравшиеся офицеры подавленно молчали. Все три столпа, на которых должна была держаться оборона острова — Средиземноморская флотилия, прикрытие имросской цитадели и запутанные минные поля — оказались полностью преодолены противником без какого-либо урона. Флотилия оказалась отослана Генмором от Имроса к Гибралтару, минные поля линкоры прошли как по карте, а Имрос был связан гораздо большими силами и не был в силах деблокировать свои собственный тыл. Наблюдательный пост на Заячьих островах подозрительно молчал. Фактически, единственное, что могли противопоставить врагу русские — одна-единственная крупнокалиберная батарея, но даже предполагать, сколько времени понадобится на её подавление лишь только она себя обнаружит, желающих не было. В воздухе витала невысказанная мысль, что гарнизон оказался на краю поражения лишь только первые снаряды покинули 343-миллиметровые орудия главных калибров линейной эскадры.

Василий Фёдорович Белый, генерал от артиллерии в отставке, прикрыл глаза. Но в этот день, столь похожий на пережитый дюжиной лет ранее, его, так толком и не оформившаяся в ясные и понятные фразы, молитва была явно услышана.

За неимением более точных сведений, гарнизону — занять предусмотренные мобилизационным планом позиции. Курсовым офицерам Школы — сформировать из числа обучающихся курсантов команды автоматчиков, диспозиция будет объявлена позднее. Аркадий Сергеевич, Вам я поручаю организовать сапёрные команды, — тут блуждающий по собравшимся офицерам взгляд командующего остановился на Антоне. — Вам, секунд-поручик Гурьев, поручается из числа выпускников немедленно отобрать двенадцать расчётов и выдвинуться к третьему полигону для прикрытия роты штабс-капитана Орехова.

Дальнейшие указания молодой граф уже не слышал. Чётко, как на параде, отсалютовав, на негнущихся ногах он покинул бункер, с трудом удерживаясь от того, чтобы не побежать со всех ног исполнять первый в своей жизни боевой приказ.

Выдрессированные казавшимися когда-то бесконечными тренировками, про которые старшая сестра Татьяны (если честно, самолично Высочайше утверждавшая учебные планы) ещё при основании Школы сложившая хулиганскую песню — ту самую, которую курсанты по каким-то таинственным причинам всегда заучивали наизусть раньше, чем любую статью Устава — организованные старшими офицерами курсанты суетились строго по существу, трудолюбиво растаскивая из приказарменных складов оружие, боекомплекты, "боёвки" и прочее воинское снаряжение. Каждая секунда дарованного англичанами для принятия решения о капитуляции гарнизона времени использовалась если и не в полной, то по крайней мере в значительной мере — склады Школы не были предназначены для укрытия содержимого от снарядов крупнокалиберных орудий.

— О Аллах, всемилостивый и милосердный! — бормотал приданный для ускорения погрузки интендантский помощник, который, хотя и был сам откуда-то из Грузии, являлся при всём том магометанином, а артиллериста Сулаберидзе не оказалось рядом, для внесения ясности в сложившуюся ситуацию. — Ну почему любая война начинается для России так неожиданно?

— А как ещё может начаться война? — удивляется Костин, ставя очередной ящик с патронами на землю.

— Война может начаться как угодно! — авторитетно заявляет уставший, но не переставший балагурить, видный представитель российского дворянства Володька. — Но назови мне хоть одну войну за всё время существования Империи, к которой российская армия оказалась готовой?

Олег задумался. Историю он знал не то, чтобы на отлично, но полным профаном себя в этой науке не считал — и, тем не менее, найти ответ на вопрос Михайлова не смог.

— Не было такой войны! — убеждённо повторил тот и чуть не брякнулся оземь, споткнувшись об очередной ящик. Впрочем, это его его хоть и прервало, но не остановило. — Каждая война начинается для армии очень неожиданно, чем застает наших генералов врасплох!

— Сие лишь ещё раз доказывает то, что Родину нашу хранит сам Господь! — хмыкнул Протасов. Его расчёт также был отобран Гурьевым на позиции у третьего полигона. — Ибо ничем иным объяснить тот факт, что Россия всё ещё существует, невозможно!

Свежеиспечённые офицеры вздохнули и с видимым сожалением прервали беседу — судя по доносившемуся от города рычанию, очередная мотоповозка спешила на погрузку.

Единственное, в чём Гурьев ошибался, так это в своём таланте оратора. Ни ему, ни подошедшему Шаху так и не удалось объяснить Татьяне, что тридцать восьмой снайперский не входит в число отбираемых для первого боевого задания расчётов. Спешно собирая подарок вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и давая короткие советы второму и третьему номерам, она успешно делала вид, что не слышит никаких доводов, обратив внимание на офицеров лишь тогда, когда Борис Евгеньевич сказал, что запрещает ей покидать крепость. Упрямо щурясь она сжала кулаки и пригрозила немедленно телеграфировать Ольге Николаевне на Имрос о том, что "Корпуса старший лейтенант Шах Б.Е. запрещает Корпуса подпоручику Романовой Т.Н. подвергать её жизнь опасности в бою под предлогом её происхождения". Подобная формулировка жалобы, буде оная дошла бы до адресата, хотя и не полностью соответствовала действительности, недвусмысленно манила старшего лейтенанта прохождением всей дальнейшей службы в должности начальника жандармского управления Петропавловского порта, с двумя подчинёнными и бескрайними просторами Авачинской бухты за заиндевевшим окном. Плюнув на так некстати проснувшееся великокняжеское упрямство и проклиная в душе Игоря Святославовича и Гурьева (первого — за то, что не догадался вставить в своё распоряжение слово "лучших", а второго — за то, что додумался огласить приказ дословно) курсовой приказал Антону принять тройку тридцать восьмых в сводную группу, приданную третьей гарнизонной роте Орехова.

Когда через пару минут почти сорок десятков молодых офицеров скорым маршем покинули крепость, Шах задумчиво провожал их взглядом. С сожалением ему приходилось признать, что детская влюблённость в старшую сестру сейчас уже давала не самые приятные плоды. Готовность Татьяны из кожи вон лезть, дабы заслужить одобрение Шефа, была чрезвычайно полезна, когда дело касалось обучения, но явно не во время боевых действий, когда излишняя горячность и самоуверенность (присутствовавшая у подавляющего большинства выпускников и курсантов) могла привести в лучшем случае к увечью. Впрочем, возможно это было и к лучшему, что Татьяна покинула город — срок, данный британским адмиралом на размышление, неумолимо истекал, а в последствиях обстрела города линейной эскадрой не было сомнений ни у кого. Греки, русские, турки — все спешно, но, слава Богу, более-менее организованно покидали город, уходя к расположенным в центральной части острова ныне пустующим складам.

— Звёзды будут всё равно!!! — не во весь голос, но оттого отнюдь не более благозвучно вопя традиционную курсантскую песню, тридцать шесть жандармов, топоча по неширокой тропинке, вывалились в клубах пыли из-за скалы. Штабс-капитан Орехов, согласно мобилизационному плану занявший со своей ротой оборону на третьем полигоне, недовольно вышел из блиндажа навстречу "гостям" — на секунду у него мелькнула нецензурная мысль о том, что командование решило сменить планы и только закончившей окапываться роте придётся собираться и бежать на другие позиции.

На самом деле, Орехов кривил душой. Третий полигон, расположенный в наиболее удобном для высадки с моря месте изначально и предназначался для того, чтобы учить будущих солдат обороне прибрежного рубежа (вопреки представлениям столичных обывателей, на Венетике и Имросе проходили обучение не только жандармы, но и армия), а особые группы елизаветградцев — преодолению оного. Поэтому три линии обороны были подготовлены и обжиты давным-давно, лишь только гарнизонные сапёры притащили ударные бомбочки да установили фугасы, а третья рота немного расчистила окопы, перед тем, как в них засесть.

От усевшихся около третьей линии синепогонников, облачающихся в лохматые снайперские накидки, отделился единственный молодой офицер со звездой на погонах. Впрочем, Орехова это не обмануло — порядок присвоения второго обер-офицерского звания в Корпусе был ему прекрасно известен и сомнения в отсутствии у секунд-поручика хоть какого-либо опыта службы у Андрея Олеговича отсутствовали.

— Корпуса секунд-поручик Гурьев, командир особой группы гарнизона! — чеканя шаг как на плацу отсалютовал тот. Штабс-капитан, не считая нужным менять хмурое выражение на лице, ему ответил. — Прибыл для усиления обороны третьего полигона.

— Штабс-капитан Орехов, — лицо Андрея Олеговича разгладилось, опасения, что роте придётся передислоцироваться не оправдались. — Ну что, поручик, как именно Вы планируете усиливать нашу оборону?

— Никак нет, господин штабс-капитан! — Гурьев продолжал стоять навытяжку. — Мне присвоено звание секунд-поручика, а традиции Корпуса осуждают...

— В армии, поручик, — выделяя голосом незаслуженное звание сообщил Орехов, невольно вспоминая, был ли он во время своей бурной молодости таким же болваном, — принято сокращать звания, ибо пока во время боя я буду кричать "господин Корпуса Жандармов Российской Империи секунд-поручик Ваше сиятельство Гурьев", и меня, и Вас уже успеют три раза убить, причём один раз — с особой жестокостью. А отнюдь не потому, что из какого-то глупого тщеславия мне нравится, когда ко мне обращаются на звание выше. Это понятно?

— Так точно, господин ш... господин капитан! — секунд-поручик выглядел смущённым. "Да, именно таким болваном я и был" — сам себе признался Орехов.

— Поэтому Вы — поручик, ваши подчиненные — э-э-э... бойцы, такое обращение, кажется, принято в Корпусе? Как Вы планируете действовать?

Гурьев с радостью перешёл на более понятную ему тему. Молодому графу было стыдно, причём даже не за то, что его при всех товарищах отчитал простой армейский штабс-капитан (два с половиной года обучения вбили в каждого курсанта мысль о том, что оный курсант, невзирая на титулы, звания и положение семьи — ноль без палочки, никто и звать его никак), а за явно продемонстрированную неопытность — и это при том, что он уже назначен командиром, к чему оказался совсем непригоден с первых же минут!

— Опыта применения отдельных снайперских групп на полях сражений ни у нас, ни в любой другой армии мира нет, — начал он краткое изложение своих мыслей, в надежде на то, что если уж и придётся сказать какую-нибудь очевидную глупость, то пусть его сразу поправят. Гурьев был достаточно умён чтобы понимать — пусть его звание и выше по табели, чем у Андрея Олеговича, но опыта и знаний у того намного больше, тем более что не роту придали его группе, а совсем наоборот. — Все наставления, которые мы имеем, созданы по результатам елизаветградских и калужских манёвров. Насколько я знаю мобилизацию, рота встретит англичан на первой линии. Поэтому я думаю, что мы займём позиции на скалах у четвёртой линии обороны, благо берег попадает в дистанцию прицельной стрельбы "семёрок". Также, непосредственно перед высадкой четыре расчёта займут позиции на второй линии, чтобы начать беспокоящий огонь ещё до высадки, а при небольшом везении и дезорганизовать её, при необходимости прикрывая отход роты до вторых окопов. В первую очередь мы будем выцеливать британских офицеров и унтеров.

— Вам виднее, — Орехов пожал руку Антона, принимая его план. Сам он понятия не имел, как должны вести себя снайпера, поэтому надеялся на то, что наставления писали не полные дураки, что с удручающей регулярностью случалось в российской армии. Впрочем, после показательного повторного суда над Стесселем и Фоком, поток идиотских распоряжений сменился практически полным отсутствием хоть каких-либо указаний, и ещё неизвестно, что было хуже. — Но имейте в виду, рота была перевооружена на автоматы, поэтому на первом этапе огонь будут вести только Ваши стрелки, пусть это их не смущает.

— Есть! — секунд-поручик молодцевато козырнут и, развернувшись на каблуках до блеска натёртых горных ботинок (Антон успел быстро пройтись по ним ветошью пока снайпера натягивали "боёвки", чем про себя весьма гордился — ибо офицер Корпуса должен во всём показывать беспримерный порядок), быстрым шагом направился к уже заканчивавшим подготовку винтовок жандармам.

Утро восемнадцатого апреля тысяча девятьсот шестнадцатого года третий полигон встретил тишиной, нарушаемой лишь негромким шёпотом набегавшего прибоя. Со стороны моря неспешно, явно высматривая всевозможные подводные угрозы — от скал до якорных гальванических мин — к берегу шли десантные баркасы, сопровождаемые больше для виду, чем для действительной пользы, изрядно шумящими катерами. Англичане явно нервничали, ведь любому была понятна необходимость обороны столь удобного плацдарма, а видимые уже и невооруженным глазом укреплённые окопы не добавляли радости морским пехотинцам.

Андрей Олегович, наступивший на горло собственной песне и наблюдавший за приближением десанта из-за бруствера второй линии, пытался быть предельно спокойным, зная, что именно рассудительность и спокойствие командира удерживают воинское подразделение от превращения в паникующую толпу. Насколько он мог судить, явных паникёров и трусов в его роте не было, а парочка-другая агитаторов из числа засланных нелегальными партиями социалистического и революционерского толка за явным меньшинством не подзуживала остальных немедленно повернуть оружие против офицеров-драконов вместо того, чтобы дать решительный отпор врагу. Тем более, что опубликованные во всех российских газетах фотографии небольшого французского села Сен-Луи после германской газовой атаки достаточно твёрдо убедили большую часть населения Империи в том, что неучастие в Европейской Войне было полностью обоснованным.

Затаившиеся на первой линии солдаты ореховской роты, терпеливо ждали. Им следовало вступить в дело лишь после высадки, и лишь изредка, из плотно сжатых губ неведомо как занесенных за сотни вёрст от родных сёл мужиков, вырывались неразборчивые, но явно нелестные слова в адрес "стрелков", непонятно чего ждущих на своих удалённых позициях, артиллеристов, начальства — в общем, всех, кто не сидел в этот самый миг рядом в окопах и не мучился от тягостного ожидания боя.

— Катера... — сквозь плотно сжатые зубы выдавил Гурьев. Татьяна, чья винтовка явно отличалась от остальных не только драгоценной отделкой и стоимостью, но ещё и точностью дальнего боя, ничего не отвечая, сняла руку со спуска. Уже после того, как десант отошёл от конвоировавших британский транспорт "Уотчестера" и "Монарха", с которого заранее взлетел аэроплан, он пришёл к выводу о том, что серьёзную опасность при высадке будут представлять в первую очередь пулемёты, поставленные "джеками" на всех сопровождавших лодки паровых катерах. Передав по команде свой первый боевой приказ — начать снайперский бой с пулемётных расчётов, он страдал от невозможности сообщить об изменении обстановки командиру роты.

Прошло ещё несколько наполненных сомнениями минут. Убедившись в отсутствии мин, на баркасах осмелели и приналегли на вёсла. На первых лодках пехотинцы уже готовились спрыгнуть с бортов, придерживая винтовки.

— Четвёртый на прицельной, — негромко сообщила "тридцать восемь-один", глядя в окуляр на подходивший катер. Как владельцам наиболее дальнобойного оружия, тридцать восьмому расчёту был поручен последний из подходящих катеров. — Ракету?

Гурьев крепко сжал первую сигнальную ракету, перевернулся на спину и, зажмурившись от вдруг навалившейся ответственности, выпустил сияющий комок белого света в небо, на полсекунды опоздав к первому выстрелу Татьяны.

Лопоухий пулеметчик в тёмно-синем бушлате полетел в воду, на секунду опередив своих не более удачливых соратников. Битва за Острова начала набирать обороты.

На батарейной позиции, оборудованной по всем многочисленным правилам сапёрного и фортификационного искусства, требовательно запищал черный ящик телефонного аппарата. Кондрат Семёнов, срочно мобилизованный в телефонисты из портового хозяйства, поднял трубку. Даже и не пытаясь понять сущность штабной депеши — хотя был грамотным, путь даже и из крестьян — он дословно и достаточно споро записал ее неловкими каракулями в большом и почти не заполненном, но уже успевшем пожелтеть журнале телефонограмм.

"...отметка шесть, левее ноль семь, выше на два деления, батареей по два, офицера на коррекции. Подписал Васильчиков, передал Синеев, принял Семёнов. Пять часов одиннадцать минут восемнадцатого апреля тысяча девятьсот шестнадцатого года."

Довольно оглядев результат своего труда, Кондрат промакнул страницу и поспешил разбудить Сулаберидзе.

Георгий, несмотря на то, что поспать за ночь удалось мало, быстро вскочил с лежака и, приказав поднять солдат, потребовал перенести телефон к орудиям. Укрытые полуподземные казармы наполнились привычной солдатской сутолокой и гамом, впрочем, уже через шесть минут все орудия доложили о готовности — артиллеристы ложились спать сразу в форме, ещё с ночи приготовив орудия и подтащив на позицию снаряды. Сулаберидзе, связавшийся со штабом и так и не вешавший трубку, зачитал телефонограмму и добавил единственную, понятную из его речи Кондрату фразу "Огонь через тридцать секунд по ракете с берега!".

Ривка, по случаю задания утащившая со склада не полагающиеся телефонистам две "боёвки", чем вызвала на её взгляд вовсе не заслуженные упрёки со стороны интенданта, внимательно изучала британские корабли, нанося их положение на разложенную рядом на площадке детальную карту окрестностей третьего полигона. Выделяющаяся чёрным силуэтом на серой поверхности моря пятибашенная громада линкора, развернувшего свои орудия прямо на безмолвствующие позиции гарнизона, вызывала лишь злость и, почему-то, брезгливость. Дождавшись, пока позиция "Монарха" не будет определена с достаточной точностью, Залман привычным движением откинула крышку рации и заработала ключом. Дважды отстучав сообщение и дождавшись сигнала приёма, она вновь закрыла "итальянку", обернула деревянную коробку прибора "боёвкой" и, укрывшись второй накидкой, с интересом принялась наблюдать за кораблями.

Минут десять (или двадцать — Ривка достаточно плохо определяла время) ничего особенного не происходило. От охраняемого военными кораблями транспорта отделились лодки и, в сопровождении четырёх сильно дымивших судёнышек ("Катера!" — догадалась телеграфистка) неспешно направились к берегу, на котором не было заметно ни малейшего движения.

Лодки уже почти ткнулись в прибрежный песок, когда со стороны окопов, одновременно с взлетающей ракетой, донёсся ружейный выстрел, быстро превратившийся в сплошную череду "бабахов" — русские ружья били на удивление громко. Уже не таясь от дотошных наблюдателей — и так понятно, что сейчас они все выискивают стрелков на полигоне, Ривка вновь расчехлила рацию и приготовилась корректировать огонь, но не удержалась, и обернулась к заботливо укрытой от любопытных глаз врага тяжелой гаубичной батарее.

Из далекого лесистого холма почти одновременно выплеснулись пять столбов огня, а через пару секунд на курсанта навалился изрядно ослабленный расстоянием раскатистый гул залпа. Залман быстро повернулась в сторону противника, лишь уловив где-то в небе шелест пролетающих снарядов. Около линкора, уже начавшего недобро водить своими орудиями, чуть не долетев до него вздыбились четыре серых в рассветной мгле столба воды, пятый же с первого выстрела пробил броневую палубу в носовой части корабля, вызвав у корректировщицы бурный восторг.

Отбивая в штаб о недолёте, Ривка пропустила второй залп, который, впрочем, цели своей не достиг. Тем не менее, на меньшем по размеру военном корабле сразу начали дымить все три трубы — соизмеряя мощь русских снарядов с тридцатью семью миллиметрами своей брони "Уотчестер" явно намеревался покинуть опасную позицию на максимальной скорости. Более тяжёлый и не поворотливый линкор, очевидно, стремился к тому же, но...

Вторая серия батарейных залпов с Венетики принесла "Монарху" ещё пять гостинцев. Два снаряда с пользовавшейся своей безнаказанностью батареи проломили тонкие даже по сравнению со старым "Беллерофоном" броневые палубы, выведя из строя левые машины, два ударили в борт, последний же угодил под ватерлинию в районе погребов боезапаса.

На "Монархе", контр-адмирал Орас Ламберт Александр Худ, с мрачным безразличием взирал на творившийся в "этой чёртовой луже" ад — именно такой, каким и должен быть ад для настоящего военного моряка. Потерявший в первые минуты свой ход, линкор уже был обречён стать безропотной жертвой столь тщательно скрываемой до поры русской береговой батареи, бившей крупнокалиберными снарядами откуда-то из-за холмов. Снаряды ложились вокруг медленно гибнущего линкора, с завидной регулярностью проламывая броню, превращая корабельные палубы в какое-то подобие ведьминского леса, заполненного непроходимым стальным буреломом броневых листов и кустарником тросов, стеньг и сбитых мачт. "Туман" клубящегося из разбитых труб пара лишь усиливал фантасмагоричность картины внезапного разгрома.

Подбежавший лейтенант, перекрикивая заклинившую сирену, указал контр-адмиралу на спешно готовящиеся к спуску шлюпки. Придерживая фуражку, Худ направился вслед за ним. Среди то и дело разрывающихся снарядов ему, контр-адмиралу Гранд-Флита казалось глупым, как этот лейтенант, пригибаться — двенадцатидюймовой, начиненной мелинитом болванке глубоко плевать, насколько сильно ты хочешь укрыться, для неё человек — лишь мелкая букашка на теле её настоящей жертвы — стасемидесятисемиметрового стального океанского монстра.

И тем сильнее было его удивление, когда на него, уже начавшегося спускаться на подошедший с противоположного от острова борту катер, буквально свалился этот лейтенант, на лице которого застыло выражение, больше всего напоминавшее детскую обиду. На спине офицера расплывалось красное пятно.

— Пуля... — с удивлением прошептал рослый комендор, помогая контр-адмиралу. Катер споро направился в сторону моря, где стремительно уменьшался силуэт "Уотчестера".

— Есть? — спросил Сольский.

— Не знаю... Похоже, успел спуститься. — Татьяна протянула руку за следующей обоймой.

Анна выругалась так, что окажись в этот миг рядом с ней её высокочтимый отец, барон Местмахер — его бы хватил удар.

От разрывов батарейных залпов побережье напоминало кипящую кастрюлю, причём сходство лишь усиливалось с каждым удачным попаданием. В какой-то момент шальной снаряд нашёл транспорт, с которого спешат спустить шлюпки и со стороны моря донёсся сильный взрыв. Снаряд высыпал градом осколков, которые за несколько секунд со стрекотом и свистом разлетеплись во все стороны, с шипением впиваясь как в мутную воду, так и в шлюпки, спешащие к прыгающим с бортов обречённых кораблей морякам. На всё ещё пытавшемся прикрыть высадку катере, втянув голову в плечи, прижавшись к палубе, зарывшись лицом в канатную бухту, закрыв руками голову, с ужасающе ясным сознанием, фиксирующим каждый многометровый фонтан, без всякого укрытия, совершенно беззащитный, вздрагивающий при каждом залпе, только недавно поставленный на должность лейтенант морской пехоты думал лишь о том, что именно он успеет почувствовать, когда очередной острый железный осколок или пущенная с берега на удивление меткая русская пуля пронзят его тело.

Первые лодки, спешившие к на первый взгляд спасительному берегу, уткнулись носами в песок. В тот же самый момент, перед спрыгивавшими на берег пехотинцам, высоко поднявшими во избежание попадания воды винтовки, над так подозрительно пустовавшими окопами появились русские каски и начинали бить пулемёты. Лейтенант лежал, стараясь не высовываться лишний раз над бортом, краем глаза косясь на тело своего солдата, навалившегося на пулемёт Виккерса. Чёртовы стрелки успели позаботиться о прикрытии, и офицеру теперь оставалось лишь надеяться на то, что его солдатам удастся выбить русских с берега и продержаться до подхода подкреплений.

Сюрпризы островной обороны, как он и ожидал, не ограничивались батареей и занятыми береговыми укреплениями — в конце концов, было бы гораздо удивительнее, если бы русские не воспользовались этими, даже на беглый взгляд, весьма добротно обустроенными позициями. Первые пехотинцы, те немногие, кого пощадил пулемётный огонь, подорвались на заложенных перед окопами фугасах. Но к берегу подходили всё новые баркасы, британская морская пехота стреляла по наконец-то проявившему себя противнику, и чем яростнее становился огонь, тем чаще их пули находили цель в узком просвете между бруствером и каской противника.

Казалось, что судьба боя висела на волоске, но лейтенант давил стремящуюся вырваться наружу панику. Несмотря на страшные потери первых минут, он видел, что на стороне Англии по-прежнему многократное численное превосходство; отметал как досадную помеху картину гибели гордого линкора Владычицы Морей — исход штурма определяли морские пехотинцы, а не плавучие горы стали и огня. Первые английские солдаты уже врывались в русские окопы, шквальный огонь по береговой линии стихал, даруя отставшим относительно безопасную высадку. Вот уже противник, нет, не бежал, но отступал, пусть и огрызаясь огнём неожиданно многочисленных ручных пулемётов. По берегу ещё били нечастые винтовки, заставляя то одного, то другого солдата тюком оседать на покрасневший песок, но — лейтенант уже не сомневался — высадка удалась, и ключ от русских Островов уже почти в руках Первого Лорда Адмиралтейства. Катер развернулся и направился к берегу, чтобы своими тремя пулемётами прикрыть занявших позиции доблестных воинов британской короны, покрывших этим утром себя неувядаемой славой.

Огонь русских стих. Лейтенант увидел, что как минимум часть из них засела в отдалении, где тоже виднелся невысокий бруствер, но всем сторонам так нужна была передышка, что оружие защитников острова замолчало. "Оно и к лучшему," — подумал лейтенант, — "близость русских не даст гаубицам перепахать этот пляж вместе с тремя сотнями наших солдат". Впрочем, судя по возобновившемуся грохоту, батарея вела огонь по следующей цели, и приходившие в себя пехотинцы были даже рады тому, что на рейде города сейчас имелось не менее трёх линкоров — гораздо более достойных целей для могучих орудий.

Лейтенант вместе с ещё четырьмя солдатами спрыгнул с подошедшего на мелководье катера, чтобы присоединиться к своей роте. Пригибаясь от возможной пули, они споро выбежали на песок и устремились к ставшей уже надёжным прибежищем для десанта линии окопов.

Упав из-за внезапно отказавшей ноги, он успел только заметить несправедливость судьбы, по прихоти которой ему уже было не суждено докладывать о своём успехе и пожинать плоды успешно выполненного задания, до того как сознание покинуло его из-за сильнейшей боли в простреленном бедре.

На полуденном небе — ни облачка. Устало стрекотали цикады. Сольский лежал в тени раскидистого дерева и ему казалось, что в этом приглушенном — из-за вчерашней контузии — стрекоте звучал мотив какой-то полузабытой песни. Он пытался прислушаться и выловить эту мелодию, но она юркой змейкой ускользала от него и лишь продолжала иногда появляться где-то на краю сознания, вроде бы как напоминая о своем существовании. Время от времени Александру казалось, что песенка, которую пытались сыграть назойливые насекомые, на самом деле являлась лишь плодом его воображения или вызванным контузией обманом слуха, тем более что все попытки прислушаться ничего не давали — мелодия по-прежнему ускользала от него. Но самовнушение не помогало, и в душе копилось всё больше раздражения и злости — на солнце, цикад, Венетику, крейсерские пушки, англичан, войну...

В пятнадцати метрах (это если мерить по прямой, чего в здешних скалах делать не стоило) лежали его первый и третий номера. Великая Княжна спала на каменистом уступе, положив голову на перевернутый форменный картуз. Благородная синева парадной формы уже давно скрылась под серо-желтым слоем пыли, такой же цвет приобрела и изначально серо-зеленая "боёвка". Мешковиной обернуты были лакированные грушевые цевьё и приклад подаренной "десятки" с затейливой серебряной филигранью, дабы не выдать блеском снайперские позиции. Третий номер — и, собственно, вторая девушка на снайперских курсах, лишь полгода как поступившая в школу — внимательно осматривала побережье, готовясь немедленно пробудить незаметно для самой себя провалившуюся в дрёму Татьяну при первых же признаках подозрительной активности.

В ста пятидесяти метрах к берегу — занятые английской морской пехотой окопы первой линии, из которых та мечтала выбраться скоро уже как десять часов. Умело подпущенные почти вплотную, а затем встреченные буквально ураганным автоматным огнем залегшей на рубеже гарнизонной полуроты, они все же ворвались на русские позиции, лишь для того, чтобы понять, что именно этого защитники острова и добивались. Часть автоматчиков успела отойти под прикрытием огня второй линии, а занявшие окопы "джеки" внезапно для самих себя оказались отрезаны от берега даже и не столько огнем снайперов, сколько выбитыми экипажами катеров и расстрелянными лодками. Курсировавший в отдалении "Уотчестер", помнящий о судьбе "Монарха", ничем не мог помочь десанту, оказавшемуся слишком близко к русским позициям, но надежно отрезанный от них заблаговременно поставленными фугасами. На его единственную пока что попытку накрыть русские позиции огнём, всё ещё продолжающая сопротивление батарея довольно быстро ответила тремя орудиями, заставив потерявшего двух матросов крейсер (от близкого разрыва они просто свалились за борт, но судьба несчастных уже никого не интересовала) спешно ретироваться подальше от острова.

На неширокой полосе песка, отделявшей английские лодки от нынешней позиции морских пехотинцев, медленно умирал лейтенант с простеленными руками. Рядом с ним лежали тела двоих солдат, пытавшихся оттащить своего командира хотя бы под ненадежное прикрытие опрокинутого приливом катера. Сольский впервые наблюдал, как на деле выглядит столь логичное "Наставление по позиционной снайперской стрельбе", умело прятавшее неприглядную истину под невзрачными параграфами многословных формулировок. Очевидно, похожее смущение испытывал каждый его бывший сокурсник, потому что выстрелов, долженствующих заставлять британского офицера снова кричать и звать на помощь не было, причём отнюдь не из-за недостатка патронов.

Раскатисто загрохотала "семёрка" Володьки Михайлова, буквально через мгновенье поддержанная ещё четырьмя расчётами. Сольский привычно и с уже начавшим появляться отвращением (которое он продолжал списывать на контузию), перехватил свою винтовку и прильнул к окуляру. Лежащая рядом с Татьяной Николаевной Анна незамедлительно успокаивающе похлопала ту по плечу, лишь только Великая Княжна попыталась приподнять голову.

На правом фланге занятой врагом линии окоп с криками упали двое неудачно подставившиеся под пули англичан. Это полностью уничтожало остатки самообладания залёгшей там роты. С криками, в безумном страхе они начали перепрыгивать через бруствер и помчались назад. Страх перед русскими пулями, помноженный на многочасовое ожидание и отсутствие хоть какой-либо поддержки, лишил их всяческого рассудка. Вне укрытия на отлично просматриваемой полосе пляжа, пехотинцы скопились толпой у севшего на временную (до прилива) мель баркаса, словно ночные насекомые у свечи, где их незамедлительно нашли снайперские пули и жадный пулеметный огонь остатков полуроты штабс-капитана Орехова.

Какой-то комендор из соседнего окопа, сохранявщий остатки самообладания, вскинул трофейный автомат и дал короткую очередь перед своими солдатами, в чьём едином движении явно угадывалось животное стремление повторить самоубийственный бросок соседей. Ветер донёс его полный бессильной ярости крик:

— Лежать! Назад, все назад! Вы что, с ума сошли? Вы бежите прямо в объятья дьяволу! Назад, назад! — его лицо было искажено от крика и ярости, потому что он и сам уже не верил в своих солдат.

Но его солдаты, лишь сделав попытку приподняться, останавились, не побежали сломя голову прочь к постепенно заполняющейся телами и обломками линии прибоя. Они и сами понимали, что иначе их скосят русские пулеметы.

Снайперский огонь стих так же внезапно, как и начался. Алексей снова поразился мастерству Михайлова, за последние часы показавшему редкую даже на стрельбище выдержку и умение подгадать момент. Частично раздосадованный тем, что сам не мог показать столь же успешный пример, Сольский выцелил злосчастного лейтенанта и всадил тому в голень очередную пулю.

Над берегом ветер разнёс срывающийся в стон крик.

Откуда-то со стороны рейда вновь пришли приглушённые холмистым рельефом звуки английских залпов. Линейная эскадра упорно била по горам, туда, где, по их (ошибочному) мнению, и располагался краеугольный камень островной обороны — замаскированная тяжёлая батарея, единственный вымпел береговой артиллерии острова. Глядя из довольно широких щелей капонира на перепахиваемый не менее чем трёхсотмиллиметровыми "чемоданами" соседний холм, здесь по недоразумению называющийся горой, Георгий печально примерил их пробивную мощь на способность батарейных укреплений оной сопротивляться. Мысли были не то, чтобы печальные, но и не радостные — при обнаружении капониров англичанами, у расчётов, конечно, было бы время быстро эвакуироваться и даже прихватить всяческие нужные и ценные вещи и документы, но — не более чем. Огонь трёх оставшихся около Венетики линкоров противника в течение примерно десяти минут окончательно бы подавил способность гарнизона острова к сопротивлению стальным монстрам.

Этой же мыслью, озвученной кем-то из офицеров ещё до вступления артиллеристов в утренний бой, теперь проникся и каждый из солдат батареи. Впрочем, эта же мысль, в силу своей очевидности, пришедшая в специально и на протяжении долгого времени обучаемые головы британского флотского офицерства, опосредованно наблюдаемая в виде разрывов на соседней горе, явно была озвучена и на совещании в штабе обороны острова. Нет, никто из артиллеристов там не присутствовал — во-первых, погонами не вышли, а во-вторых — собственно, и присутствовать им там было незачем, возможности орудий отцам-командирам были известны ещё полтора года назад, а все распоряжения доводились посредством телефона и дублирующего его (но пока, за ненадобностью, так и не включавшегося) искрового телеграфа. "Озвученность" основополагающей роли батареи выразилась в настоящем свинцовом ливне, которым постоянно и в спешке менявшие свои позиции русские пулемётчики встретили взлетевший с "Ориона" аэроплан-разведчик. Дважды пытавшийся пройти к острову и дважды же отогнанный встречным огнём британец всё же не рискнул испытывать судьбу и не спеша летал над своими кораблями, пытаясь высмотреть русские орудия издалека. Пока что у него ничего не выходило.

— Нечего грустить, братцы, — неожиданно решил взбодрить размышлявших над возможными превратностями военной судьбы артиллеристов телефонист Кондрат, бывший по долгу службы первым, кто узнавал новости из штаба. За эту сомнительную привилегию ему, очевидно, в будущем пришлось бы расплачиваться отсутствием хоть каких-либо наград, кроме разве что возможной медали навроде "За оборону Островов", а шансов пережить бои в обороне у телефонистов всегда не в пример больше, чем у тех же стрелков или моряков. Впрочем, похоже, что мысли о наградах лезли в голову только самому Сулаберидзе. — Нам ажно четверо таких дур грозило, а мы уже одну на дно пустили, а сами по-прежнему невредимы. А как ещё одну пустим — так и по нам самим стрелять меньше кому будет, так глядишь, всех их и перетопим!!!

— Твои б слова, Семёнов, да Богу в уши! — устало проговорил фейерверкер второго орудия Роданов. — Как стрелять начнём, так нас сразу с воздуху-то и заметят, да на корабли передадут. Тут-то нам и крышка!

— А мы их первыми потопим! — тут же возразил телефонист, невольно вспоминая, как радостно вытянулись лица расчётов, когда по телефону поздравили с потоплением вражеского линкора. — И не успеют они ничего!

Роданов лишь что-то невнятно проворчал, чувствуя за Кондратом определённую правоту. Если потопить ещё один вражеский линкор — орудийная мощь линейной эскадры упадёт уже вдвое по сравнению с первоначальной, а значит — во столько же раз уменьшится угроза и для батареи. А потопишь ещё один — уже вчетверо. Там, глядишь, англичане и вовсе откажутся от боя и уйдут восвояси, да и все останутся живы и довольны. Про альтернативы никто из батарейцев старался не думать.

В который раз, но опять неожиданно — так что все вздрогнули — резко запищал телефон. Кондрат подскочил, но махнув ему рукой, дескать "не мешай", трубку взял инженер-прапорщик Сулаберидзе.

— Аэроплан садится! — заорал он на весь капонир. Ещё не поняв, в чём дело, но по вбитой месяцами тренировок привычке, расчёты ринулись к орудиям. — Беглым по три, отметка шестнадцать...

Откликнувшись солидным басом, электромоторы повели орудия в сторону города.

Русские орудия беспорядочным беглым огнём долбили из-за холмов, отчего определить их точное местоположение было невозможным. Снаряды, чьи братья отправили на морское дно "Монарха", неумолимо следовали за маневрирующим "Герцогом Мальборо", из чего можно было сделать весьма печальный вывод о том, что у русских на берегу сидят неплохие наблюдатели, корректирующие по телефону огонь чёртовой батареи.

Баронет Сесил Берни, с точки зрения большинства офицеров "Герцога" лишь по чьему-то злому умыслу назначенный командовать Четвёртой линейной эскадрой Гранд-Флита, пребывал в растерянности, отчего характер отдаваемых им распоряжений метался по некоторой воображаемой шкале от "полной паники" до "истерической злости", то требуя немедленно отойти от острова на десять миль, то приказывая немедленно всем линкорам остановиться и подавить русскую береговую артиллерию главными калибрами. Несмотря на это, до сих пор кораблям эскадры удавалось избежать серьёзных повреждений и самым тяжелым последствием, с точки зрения высших офицеров, оставалась разбитая "летающая лодка", которую "Орион" не успел поднять на борт.

— Какого чёрта Вы до сих пор не запустили самолёт? — проорал вице-адмирал после лёгшего особо близко русского снаряда.

Вильям Фишер, которому собственные подчинённые пророчили звание контр-адмирала еще год назад, внешне оставался полностью невозмутимым, хотя и испытывал горячее желание отправить сэра Берни за борт.

— Сэр, у нашего биплана осколком перебиты тросы рулей управления. На исправление этих повреждений требуется время. Из всех кораблей эскадры запустить корректировщика в воздух может только "Георг V".

— Так почему же он ещё не в воздухе?! — вице-адмирал чуть не брызгал слюной.

— Не могу знать. Прикажете запросить его?

— Пускай немедленно запускает самолёт. А если через пять минут его там не будет — перепахивайте орудиями весь этот проклятый остров!!!

Капитан первого ранга Фишер промолчал, развернувшись к офицеру связи. Как и вице-адмирал, он прекрасно сознавал, что потеря "Монарха", пусть даже и от не обнаруженной разведкой и агентами Форин Оффиса в российском морском ведомстве береговой батареи, зачтётся сэру Берни совсем не в плюс. "Не отличающийся воображением и исполнительный", а, по-английски говоря, лезущий на рожон болван, баронет Сэсил Берни вполне мог бесславно закончить свою карьеру у столь негостеприимных то ли русских, то ли турецких берегов, коль скоро обороняющимся удастся потопить ещё хоть один из британских линкоров.

Идея "перепахивать остров" была неосуществима в принципе. В отличие от русских, чьи склады могли вмещать (и, скорее всего, вмещали) тысячи орудийных снарядов, боезапас эскадры был хоть и велик, но ограничен. Единственная надежда оставалась на то, что пилоту с "Короля Георга V" удастся взлететь и дать эскадре чёткие координаты цели. После чего весь личный состав должен молиться о том, чтобы больше на острове батарей не оказалось.

Грохот, сопровождаемый полувскриком одного из лейтенантов, вынудил его повернуться к окну. "Юнион", один из трёх крейсеров серии "Пионер", в чью первоочерёдную задачу входило оберегать драгоценные линкоры Гранд-Флита от вездесущих русских и турецких подводных лодок, уходя от обстрела, налетел на минную балку у Заячих островов.

Ситуация с каждой минутой ухудшалась. Снаряды, на первый взгляд падающие абсолютно бестолково, всё же наносили эскадре урон. "Орион" окутывался облаком непрогоревшей угольной пыли из развороченной второй трубы, "Георг V" тоже получил несколько попаданий в надстройки. "Сидней" с каждым мгновеньем терял ход — шальной "чемодан" попал в машины — и многие матросы, уже наслышанные о гибели "Монарха", заранее прыгали за борт, не дожидаясь прямых попаданий в обездвиженный корабль.

— Есть! — донёсся с палубы радостный крик какого-то комендора. Уильям окинул эскадру взглядом — с "Георга", недовольным шмелём сразу же заходя на разворот к острову, взлетал биплан. Русский огонь практически тут же прекратился. По мостику прокатился еле слышный единодушный вздох облегчения.

— Постоянно в светлое время суток держать над эскадрой самолёт! — распорядился Берни.

"Интересно, на сколько у нас хватит керосина?" — про себя подумал капитан Фишер. Но вслух ничего не произнёс — в конце концов, сейчас у него и самого не было других идей, как нейтрализовать береговую батарею.

Георгий страдал так, как может страдать только инженер-прапорщик артиллерийской батареи. Пробанить "прячущиеся" орудия ему запретили прямым приказом, равно как производить любые другие регламентные работы на гаубицах, моторах, электрической станции, да и вообще — батарее было запрещено делать всё, кроме как есть, пить и ждать следующей телефонной команды.

Он лишь довёл до своих батарейцев благодарность от Рачинского за меткую стрельбу, похвалил за результаты — да, меньше чем в первый раз, но всё же один потопленный и один обездвиженный крейсер это, как ни крути, результат. Отдельно отметил уничтожение одного аэроплана, каковых на батарее считали главными и, увы, почти недосягаемыми врагами (случайно разбитый наблюдатель с "Ориона" не в счёт).

Где-то на соседних холмах специально отобранные бойцы гарнизона, притащившие завалявшуюся ещё с турецких времен мортирку, собирались изобразить "пробой" орудия, как будто бы изготовившегося к стрельбе. Командование явно хотело заставить англичан отстрелять как можно больше снарядов по пустым склонам, и сия мысль вызывала у артиллеристов вполне закономерную поддержку. Скрепя сердце, Георгий понимал, что скоро его гаубицам вновь придётся рисковать, открывая огонь по британским кораблям — у англичан не должно было возникать и мысли о том, чтобы обстреливать своими 343-миллиметровыми снарядами древнюю крепость, чьи стены рухнут со второго попадания, или же город, который хоть и был покинут населением, но всё же считался серьёзной ценностью — после войны людям тоже надо будет где-то жить.

Солнце неумолимо клонилось к закату, когда недовольный шмель британского биплана заметил в отдалении ползущую по горной дороге мотоповозку. Осторожно положив машину на широкую дугу, пилот достал бинокль. Сомнений не оставалось — на повозке лежали типовые русские снарядные ящики.

На всякий случай отсигналив вниз, англичанин продолжил наблюдение за подозрительным склоном, в котором повозка буквально пропала прямо на глазах. Через несколько минут его бдительность оказалась вознаграждена сторицей — он услышал приглушённый грохот, и из-под раскидистого дерева вверх поплыло не видимое с поверхности моря облачко дыма, подозрительно похожее на те, которые вылетали из орудий линкора при предварительном "прогреве" стволов.

Более не мешкая ни секунды, пилот отметил искомый склон на специально выданном планшете и пошёл на снижение.

— Лётчики готовы? — Юрий Николаевич волновался как никогда. Идея была весьма дерзкой и сложной в исполнении, требующей максимальной чёткости и сосредоточенности от каждого, в ней задействованного, но её успешное воплощение должно было кардинально изменить соотношение сил в районе острова и показать, наконец, британцам, кто настоящий хозяин в этих водах.

— Обе машины выдержат от часу лёта, — осторожно ответил поручик Гусев, отвечавший за техническую часть. Надевший погоны Воздушного Флота "болеющий небом" выпускник Политехнического Института, лишённый возможности самолично подняться ввысь по причине морской, или, точнее, воздушной болезни, он менее всего был готов к войне. Впрочем, как припоминал Алфёров, трусостью инженер не отличался, иногда даже вопреки воле бренного тела совершая короткие полёты на пустой желудок, и по приземлении сияющие глаза поручика составляли поразительный контраст с землистым цветом его же лица.

— Им больше и не надо, — Юрий Николаевич больше уговаривал сам себя, нежели кого-то другого. Авиаторы тем временем проверяли уложенные в специальные короба пулемётные ленты. — Как докладывают с берега, у противника осталось лишь три аэроплана, один из которых повреждён. А в воздухе лишь один, так что справятся...

По полученным с "Короля Георга V" ориентирам спешно наводились все орудия, дальнобойность которых позволяла накрыть чёртовы русские гаубицы. В кои-то веки вице-адмиралу Берни улыбнулась военная удача. Он уже заранее злорадствовал, предвкушая лица своих недругов в Адмиралтействе, смевших упрекать его в неспособности к командованию эскадрой. Подумать только, они прочили на его нынешнюю должность этого выскочку Александра! Ничего, уже сегодня вечером этот остров будет лежать у его ног, оголяя тыл имросской Цитадели.

Даже громовой раскат залпа, чуть не сорвавший с головы стоящего у леера первой палубы командующего Четвёртой эскадрой фуражку, не смог убрать с лица сэра Сэсила Берни злорадную ухмылку.

Биплан-разведчик не менее радостно наблюдал за покрывающими ещё пару секунд назад зелёный склон клубами разрывов. В бинокль были видны даже взлетающие высоко вверх комья земли и куски несчастного дерева, сыгравшего плохую шутку с теми, кто не смог оценить его роли в качестве точного ориентира для вражеской стрельбы. Хотя пилоту так и не удалось заметить разлетающихся в стороны лафетов и стволов, он не огорчался — англичанин прекрасно понимал, что батарея укреплена, замаскирована и даже могучим орудиям линкоров потребуется время для того, чтобы достать врага.

Он настолько увлёкся зрелищем воплощенной мощи гордых посланцев Владычицы морей, что заметил русские самолёты лишь тогда, когда те открыли огонь. Шансов уйти от них не было — неторопливый наблюдатель однозначно проигрывал русским в скорости и вооружении — так что, недолго думая, пилот заученным движением отстегнул ремни и покинул заранее обречённую машину. В конце-концов, задачу свою он выполнил, да и самолётов у Британии много, а вот Джеймс Хартайл — один.

Замеченные перед прыжком пять огненных языков совсем в другой стороне, чем была указана им в спущенном на "Георга" планшете, перечеркнули первое из его достижений. Пулемётные очереди зашедших уже не на самолёт, а конкретно на него самого русских аэропланов — второе.

— Сэр, русская батарея не подавлена! — докладывающий вице-адмиралу лейтенант был в ужасе. В первые же минуты, как защитниками Венетики был снова открыт огонь, так и не успевший встать на ход "Сидней" получил тяжёлые повреждения и вот-вот был готов затонуть. За кормой "Герцога Мальборо" буквально вскипала вода — только-только пристрелявшийся линкор снова срывался в контрбатарейный манёвр, вызывая ужаснейшую ругань со стороны многочисленных наводчиков и комендоров. Русские самолёты, сбив наблюдателя, сумели выйти из под слишком поздно открытого по ним зенитного огня, и нагло барражировали над городом, будто бы специально передразнивая недавние действия британского биплана.

— Немедленно отзовите "Уотчестер", мы же остались без противолодочного прикрытия! — Сесил снова был близок к панике. После печально известного "Салоникского десанта" подводные лодки стали восприниматься как серьёзная сила, и многие британские капитаны и адмиралы опасались действовать без "Пионеров" под боком, но сэра Берни даже тень мысли об ужасных русских подводных лодках вводила в дичайшую панику.

Фишер лишь презрительно усмехнулся, когда ему передали приказ командующего. Отличный пример истинно английского моряка, он не терял голову и в более опасных переделках, нежели эта, и считал, что если бы русские субмарины были бы неподалёку, то уже давно бы проявили себя. Тем не менее, приказ ушёл по назначению, и на крейсере подтвердили приём. Находящемуся в относительной безопасности "Уотчестеру" неизвестно зачем предстояло идти под снаряды русских, в которых те явно не испытывали недостатка.

Уильям уже понимал, что наблюдатель ошибся, и батарея находится совсем не там, где было указано в диспозиции с "Георга", но вице-адмирал категорически отказался отменить обстрел — он считал, что гаубицы вот-вот будут подавлены, надо лишь не снижать огонь. Капитану лишь оставалось молча скрежетать зубами, наблюдая за тем, как бездарно расходуется боезапас.

Попытки англичан поднять в воздух оставшиеся два разведчика также провалились. Русские самолёты с поистине самоубийственной отвагой прошли сквозь пулемётные трассы и, несмотря на то, что каждый получил по нескольку попаданий, сбили англичан ещё на взлёте. Уже отходя к берегу, мотор одного из них начал дымить, а затем и вовсе перестал работать, но лётчику удалось дотянуть почти до самого пирса, упав в воду за каких-нибудь тридцать метров до него. Второй же продолжал реять над городом, оставаясь единоличным хозяином этого неба.

Получив сообщение о том, что британских аэропланов больше нет, Сулаберидзе даже запел что-то на родном языке. Его радость передалась и остальным артиллеристам. Даже грохот орудий и едкий запах сгоревшего пороха казались теперь родными.

В нескольких километрах восточнее, в штабном бункере, от переизбытка чувств Васильчиков обнимал и широко, по-русски троекратно, расцеловал Алфёрова и Рачинского. Радость от победы затмевала всё остальное и, хотя до окончательного разгрома англичан было ещё далеко, каждому в штабе было понятно, что победа — не за горами.

Гаубицы продолжали вести огонь по британской эскадре. Четвёртое орудие, "не участвующее в общем скандале", как сказала бы неожиданно пришедшая на ум Ривка, внимательно осматривал расчёт — Георгий хотел подойти и поинтересоваться причиной отказа. Но, устав от постоянного грохота, да и просто, почувствовав себя дико уставшим и разбитым, лишь только опасность быть обнаруженным вражеской эскадрой исчезла, решил выйти наружу, оставив у телефона всегда торчащего рядом Кондрата. Чувство необыкновенной лёгкости переполняло его. Инженер вышел из неприметного бокового хода, сел на землю, затянулся, закрыв глаза дабы дать хоть немного отдыха от едкого порохового дыма, затем открыл их, взглянул на небо — и пулей помчался к орудиям.

Четыре пришедших с севера британских биплана-разведчика пускали ракеты прямо на капониры батареи.

— Батарея обнаружена, — равнодушно докладывал Алфёров. — Англичане потеряли ещё один аэроплан, но... мы тоже. Четверо против одного. Очевидно, что они пришли от Имроса.

— Три эскадры у Имроса... — пробормотал Игорь Святославович. — Три эскадры, про которые мы забыли, составляя наш гениальный план. В пятнадцати минутах лёта от Венетики.

— Артиллеристы в курсе, — продолжил доклад Юрий Николаевич. — Требуют точного целеуказания по британским линкорам. Уходить отказываются, говорят, что ещё не всё потеряно.

При каждом новом ударе Георгий Сулаберидзе вздрагивал — отнюдь не потому, что ему было страшно или из-за сдающих нервов. Сила удара британского крупнокалиберного морского снаряда была такова, что в капонире подпрыгивало всё. Телефонист Кондрат даже сел у телефона и положил аппарат на колени, чтобы тот не побился о бетонный пол.

За грохотом орудий и снарядных разрывов не было слышно почти ничего, да оно было и к лучшему. После одного, особо неудачно попавшего перед щелью капонира снаряда, расчётов обслуги на батарее осталось меньше, чем исправных орудий. Если бы не необходимость уточнять прицел, Георгий бы уже давно бросил аппарат и сам бы помогал расчёту.

Самым страшным было то, что никто из них не видел результатов своей стрельбы. Будто бы чувствуя это, телефонист из штаба время от времени кричал в трубку "Попадание!", но Сулаберидзе ему не верил, хотя исправно сообщал радостные вести расчётам.

Очередной взрыв бросил его ко входу. С жалобным хрустом армированных рёбер, железобетонное перекрытие начало рушиться. В последний момент он услышал из телефона радостный крик "Мальборо" горит!" и лишь на этот раз — поверил.

"Герцог" резко содрогнулся всем корпусом и, как Фишеру сначала показалось, зарылся носом в волны — один из снарядов всё же встретил на своём пути корпус корабля. Но линкор не потерял хода, хотя и вынужденно перестал вести огонь по попавшим в него русским, так что капитан спокойно ожидал доклада о повреждениях, стараясь не мешать своим подчинённым делать своё дело.

Буквально через полминуты после попадания, на мостик ввалился давешний лейтенант из свиты сэра Берни. Уже по его виду капитан 1-го ранга Вильям Фишер понял, что сегодня небеса всё же слышат его молитвы.

— Вице... адмирал... убит! — выдохнул адъютант.

— Связь с "Уотчестером"! — немедленно приказал Фишер. — Сообщение: "Вице-адмирал Берни мёртв".

Через пару минут он с хорошо скрываемым удовлетворением прочитал ответ: "Принимаю командование эскадрой. Контр-адмирал Худ".

Интерлюдия II. Цитадель Имрос, шестой опорный форт. 23:12 18.04.1916 г.

Из смотровых щелей капонира шестого форта открывался, пожалуй, наиболее широкий обзор на южную оконечность острова. Чернильное море изредка озарялось вспышками корабельных орудий, ведущих огонь по зарывшимся глубоко в скалистое основание многочисленным бункерам и капонирам Имроса. Несмотря на то, что большинство из них всё ещё не были выявлены осаждающим Острова флотом, да и точность ночной стрельбы по неосвещённой цели оставляла желать лучшего, то одна, то другая эскадры начинали беспокоящую стрельбу, явно стремясь вызвать среди защитников Цитадели нервозность, а если получится, то и панику. Пока что им этого не удавалось.

Невысокая девушка, уже с час наблюдавшая за тёмными силуэтами вальяжно покачивающихся на некотором расстоянии от побережья линкоров, наконец-то оторвалась от стационарного бинокля, изначально предназначенного для орудийного наводчика, и повернулась к расположившимся у снарядных ящиков солдатам.

— Господа гусары, нам выпала прекрасная возможность ухватить этих наглецов за самое сокровенное! — её улыбка отнюдь не выглядела доброй и почему-то сразу наводила на мысли о сказочных людоедах или изрядно проголодавшихся змеях-горынычах, встретивших на своём пути довольно упитанного богатыря из числа тех, кто в молодости пренебрегал воинскими тренировками. — "Легионарий" чётко стоит на якоре.

"Гусары" — название, изначально прилипшее к елизаветградцам ещё с тех самых пор, когда их полк действительно был кавалерийским — так же неторопливо и основательно, как и всё прочее время, что им довелось просидеть в этом зале, начали разворачивать свои сидоры. К тщательно скрывающему своё недовольство дежурному артиллеристу, помещение капонира шестого форта быстро наполнилось на удивление въедливой вонью, живо напоминающей кухню какого-нибудь номерного пехотного полка, поставленного гарнизоном среди чухонских болот. Вонь сия происходила от притащенных незванными гостями больших жестяных банок, заполненных густым варом, который елизаветградцы растирали по всему телу. Девушка-наблюдатель, укрывшись за заранее припасённым одеялом, проделывала то же самое.

Вскоре, к облегчению дежурного, намазавшись своей гадостью, натянув поверх чёрные костюмы-трико и тщательно завязав прорезиненные мешки, гусары покинули форт, и гуськом направились вниз, к белеющей кромке моря, куда ещё с вечера было притащено много всяческого "спицияльного", как говорил интендантский прапорщик, барахла.

"Вот же гадство!" — проводил фейерверкер бойцов. Вонь от их мази отнюдь не собиралась так же быстро покидать капонир.

"Опять на камбузе пригорело. Этого Брайта точно надо пристрелить!!!" — подумал Джерри. Судя по усилившемуся запаху, корабельный кок решил превзойти сам себя — у матроса сложилось искреннее впечатление, что тот за каким-то чёртом решил как следует прожарить солонину, кинул её на сковороду и ушёл спать.

Но он так никуда и не пошёл. Откровенно говоря, и Джерри и сам не был примером для подражания, ибо вместо того, чтобы честно нести дежурство на пару с Аланом, он самым наглым образом дремал в шлюпке, прикрывшись от случайных взглядов офицеров брезентом. Никакого смысла в монотонном шатании по палубе он не видел.

Мимо размеренно протопал Алан. Лишь недавно оказавшийся на флоте уроженец Уэльса, он был весьма исполнителен, поэтому вымотавшийся за день матрос машинально притаился — а то с того станется доложить обо всём лейтенанту. Внезапно бодрствующий (и оттого, как настырное напоминание о пренебрегаемом долге, весьма противный Джерри) споткнулся и, судя по недовольному шипению, довольно таки чувствительно приложился о палубу.

Однако, вместо того, чтобы подняться, Алан начал какую-то непонятную возню, в силу небольшого расстояния, очень мешавшую заслуженному отдыху уставшего матроса. В конце концов, Джерри это надоело. Он приподнял край брезента, чтобы выяснить причину столь неправильного поведения новобранца и, при необходимости, отчитать его. Увиденное повергло матроса в шок — над лежащим у шлюпки телом склонились две чёрные горбатые фигуры, а ещё несколько "морских дьяволов", как окрестил их перепуганный часовой, с еле слышным чавканьем перелезали через борт. Придя в себя через пару секунд, Джерри тут же прикрыл щель, как можно тише лег на дно шлюпки и крепко зажмурился.

Дьяволы не исчезали. Судя по чавканью, их становилось всё больше. Неожиданно Джерри вспомнил, что у него под боком всё так же лежит, упираясь затвором в бедро, его винтовка. Он покрепче ухватил оружие — и на душе сразу стало легче. Ещё немного полежав и почти окончательно успокоившись, матрос подумал, что те самые копошащиеся у служащей ему убежищем шлюпки дьяволы, вполне могут быть никакими не потусторонними существами, а самыми что ни на есть дикими русскими — по крайней мере, запах в эту версию укладывался идеально...

Брезент скользнул вниз и, одновременно с заткнувшей рот ладонью (Джерри чуть не задохнулся от страшной вони) ему в глаз упёрлось ужасно большое револьверное дуло.

— Молчать, иначе убью! — с южнотехасским акцентом яростным шёпотом сообщил матросу русский.

Группы морских гусар быстро рассредоточивались по миноносцу. Благодаря удачно попавшемуся матросу, ещё в самом начале тайного абордажа полуроте удалось уточнить расположение ключевых в будущем плане помещений, что давало елизаветградцам дополнительное время для выполнения поставленной задачи. Идея, на реализацию которой было брошено одно из наиболее ценных подразделений Цитадели, была рисковой, на грани безумства, но альтернатив на вечернем совещании предложено не было, и сейчас каждый из гусар делал всё от него зависящее и даже больше, только чтобы захват "Легионария" прошёл успешно.

В какой-то момент на глухие хлопки тихих "жандармских" наганов ответили выстрелы офицерских пистолетов — сначала лишь один, быстро замолкший, но затем и второй, и третий... Идеального, в точном соответствии с планом, абордажа не получилось, но сопротивление одиночных офицеров Флота Его Величества было подавлено быстро и решительно — в Цитадели тоже готовили свою часть предстоящего действа, не отрывая глаз от неумолимо движущихся вперёд стрелок хронометров.

Капитан с первым помощником почти успели добежать до мостика из кают-компании, когда у самых дверей их встретили частые выстрелы ручного пулемёта. Капитан всё же сумел сделать несколько выстрелов в чёрную невысокую фигуру, и даже вроде бы попал, прежде чем сильный удар откуда-то сбоку отправил его в объятия Морфея.

Исмаилов перешагнул через труп Юрки и прошёл на мостик. Шипя и поминутно плюясь, ругаясь самой последней площадной бранью, Ольга Николаевна перетягивала бинтом безвольно повисшую правую руку. Недавно получивший третьи звёзды на погоны, гусар сглотнул невесть откуда взявшийся в горле ком. В голову почему-то лезло сказанное Великой Княжной во время Высочайшей инспекции четыре года назад: "Знаете, господин лейтенант, ведь если завтра начнётся война за Острова — её закончим не мы с Вами. Её закончат сорокалетние, прошедшие Артур и Ляодун, солдаты, да шестнадцатилетние, только что мобилизованные юноши с горящими глазами. Нас же к тому времени уже давно не будет в живых."

— Мы полностью заняли судно, — доложил он. — До "свечки" остаётся одиннадцать минут. Минные аппараты изготовлены к стрельбе.

— Угу, — буркнула Ольга Николаевна, кривясь от боли. — Действуйте согласно предварительному плану — два залпа минами и все покидают судно. Цель я буду указывать отсюда. У-у-у, ч-чёрт!!!

Исмаилов вопросительно глянул на старшего унтера, копошившегося у телефонов. Тот, заметив внимание офицера, лишь кивнул в ответ на непрозвучавший вопрос — в управлении миноносцем гусары уже более-менее разобрались. Алексей так же молча встал рядом с сидевшей на полу Ольгой — со всей очевидностью, самостоятельно покинуть корабль она бы не смогла. Будь его воля — равно как и воля Владимира Георгиевича — всю осаду Ольга Николаевна просидела бы в самом надёжном каземате Цитадели под тройной охраной. К сожалению молодого Щербатова, случись ему только заикнуться о подобной возможности, в оном каземате оказался бы он сам. Вдобавок ко всему, подобное деяние наверняка бы привело к потере той симпатии, которую Великая Княжна испытывала к поссорившемуся с отцом (а посему лишённого хоть какой-либо денежной помощи) князю, а последствия сего были бы для рекомого юноши весьма трагичны.

Спустя положенные минуты, в небе над Имросом загорелась "свечка", пусть и неярко, но осветившая британские эскадры. Быстрым взглядом окинув показавшиеся корабли врага, Ольга Николаевна решительно ткнула пальцем в расположившуюся почти прямо по носу миноносца громаду британского линкора.

— Этот! — распорядилась она.

Ни словом не высказав своего мнения по поводу подобного целеуказания, унтер-офицер перевёл в заранее переключенный на машины телефон. Начавший поворачивать в обманчивом свете сброшенной с аэроплана "свечки" миноносец если и привлёк внимание на других кораблях, то внешне этого пока никак не проявлялось. Вскоре "Легионарий" лёг на нужный курс.

— Залп! — уверенным тоном приказала Ольга.

Корпус корабля дрогнул, когда мины устремились к англичанину. "Похоже, что "Айрон Дьюк" — силуэты кораблей Гранд-Флита Исмаилов знал хуже, чем полагалось по должности.

— Всем приготовиться покинуть судно. Уходить после второго залпа.

Где-то в погребах предательского миноносца десятки рук торопливо перезаряжали минные аппараты. Фактически, именно сейчас был лучший момент для отхода, но Ольга Николаевна считала своим святым долгом потопить хотя бы один из ненавистных линкоров, которые в течение дня методично превращали в крошку и пыль миллионы государственных рублей, потраченные на укрепление Островов. Из всех российских чиновников, она, пожалуй, наиболее полно представляла себе, каких нечеловеческих усилий стоило эти самые миллионы собрать — страна, "в едином порыве", как писали газеты Промышленной партии, вставшая на борьбу с голодом и засильем иноземных капиталов, буквально отрывала эти деньги от заводов и гособщин.

Содрогание корпуса от второго залпа последовало почти сразу же после того, как все выпущенные ранее мины поразили неподвижно стоявший в "мёртвой" зоне островных батарей британский дредноут. Не говоря более ни слова, старший лейтенант подхватил Ольгу и побежал на палубу. Топот гусар сопровождался сильнейшим гулом, производимым запертым в каютах и изо всей силы стучавшим в двери и стены экипажем. Они уже поняли, что корабль вступил в бой, но всё ещё не догадывались о своей скорой судьбе.

Дотащив Великую Княжну до борта и передав её зависшим на верёвках бойцах, что опередили остальных и были готовы принять раненых, Сергей солдатиком прыгнул с борта, дабы уже в воде подхватить товарищей и, спрятав их под брёвнами, оттащить на берег.

Владимир Георгиевич Щербатов еле сдерживался, чтобы самому не выбежать навстречу вернувшимся морским гусарам. Впрочем, лишь только те показались в коридоре, он не удержался и шагнул им навстречу.

— Докладываю, — вышедшую вперёд Ольгу Николаевну качало, а голос был под стать мертвенно бледному лицу. — Предписанная задачи выполнена, в результате "Легионарий" и один из линкоров противника ("Аякс" — шепчет стоящий за спиной князя офицер) потоплены. Потери по списочному составу, — Великая княжна была вынуждена опереться о стену, ноги её уже почти не держали, — уточняются.

— Благодарю за службу! — растрогано прошептал от волнения комендант Цитадели Новиков.

Невнятным движением левой руки Ольга отдала честь. Только сейчас, сквозь клокочущее раздражение от её самонадеянности, Владимир заметил, что под накидкой правая рука императорской дочери замотана бинтами, сквозь которые проступает кровь.

Он провёл Великую Княжну в её комнату, благо та находилась неподалёку. Помог фрейлине снять плотный чёрный костюм "пирата", как сам он называл гусар после озвучивания плана о захвате британского миноносца или заградителя. Молча сидел у ширмы, пока фрейлина помогала Ольге смыть смешавшуюся с кровью, гарью и ещё непонятно чем мазь для пловцов и усаживала ту в тёплую ванну.

— Я не смогу обеспечивать Вашу охрану, — наконец не выдержал он, — если Вы будете сами лезть под пули или снаряды врага!!!

Ольга вздохнула. Судя по всему, она подала фрейлине какой-то знак, потому что та быстро покинула комнату.

— Ты ещё не понял? — даже несмотря на слабость, в её голосе проскальзывали неизменные язвительные нотки.

— Что именно? — Владимир был готов вскипеть.

— Неужели ты думаешь, что Джеллико здесь просто для того, чтобы захватить Острова, которые Англия в любом случае не сможет удерживать длительное время? Средиземноморская эскадра у Гибралтара, Черноморский флот не сможет выйти на помощь ещё как минимум неделю, британское Адмиралтейство получает карты минных полей — и всё это именно сейчас?

— Сейчас? — Владимир начал догадываться о том, что имеет в виду Великая Княжна. И больше всего его злило то, что оспорить её выводы он не сможет.

— Многим очень не понравился тот указ отца.

— Престолонаследие?

— Да. То что мы с Татьяной — отныне возглавляем список.

Ольга молчала, погружённая в свои мысли. Князь не решался прервать её молчание.

— В бою, по крайней мере, я знаю, откуда исходит опасность...

Часть III. 19 апреля 1916 года.

Штабс-капитан Орехов после тяжёлой ночи — спать приходилось короткими урывками — смурным взором оглядел свои поредевшие силы. Опрокинув яростной атакой окончательно сломленные после отхода "Уотчестера" остатки британской морской пехоты, опьянённые зримой победой солдаты гарнизона неверящими взглядами встретили идущие от Цитадели аэропланы, сигнальными ракетами указывающими местоположение батареи. Самоубийственное варяжье безумие "богов войны" (как они теперь уже знали — далеко не столь бесполезное, как казалось тогда, на берегу), продолжавших бой под ранее невиданным никем из солдат артиллерийским обстрелом — и закономерное, но оттого отнюдь не менее тяжкое поражение.

Единственным утешением стало пленение сбитого вражеского авиатора, упавшего в море и сумевшего выгрести к берегу. К своему сожалению, Андрей Олегович английским языком не владел, так что первый допрос (пока раненому англичанину перевязывали руку) проводил так кстати оказавшийся рядом секунд-поручик Гурьев. Впрочем, ничего полезного тот не знал, а если и знал, то скрывал это, так что Орехов с большим облегчением отправил того под конвоем в штаб.

Вечер прошёл довольно спокойно — настолько, насколько это возможно на войне. Изрядно потрёпанная британская эскадра спешно приводилась экипажами в хоть сколько-нибудь боеспособное состояние, на кораблях тушили пожары и латали пробоины. Солдаты, получив строгий наказ выспаться, пока есть возможность, не преминули воспользоваться оказией и заснули прямо на позициях, оставив за часовых выпускников Школы. Многие вполголоса рассуждали о том, что потери враг понёс очень серьёзные, и навряд ли теперь сунется в бой. Штабс-капитан молча слушал немудрёные солдатские споры, не вмешиваясь — хотя его мнение о том, что ждёт Венетику в ближайшее время, было прямо противоположным. Лишившись артиллерии, русские больше не могли помешать линкорам обстреливать остров и оборонительные сооружения и, что гораздо более печально — не могли помешать англичанам подвозить боеприпасы и десант.

Ночью на позиции прибыли сапёры и, к удивлению Орехова, несколько десятков горожан, в основном из числа греков, возглавляемых известным городским баламутом Павлом Константиновым, отставным сотником Терского войска. Сапёрный подпоручик привёз с собой аж две телеги собранных за день фугасов и приказ Орехову и Гурьеву в четыре утра выдвинуться к городу. Константинов, в свою очередь, размахивая новомодным десятизарядным пистолетом Семёнова, произнёс целую речь, полную витиеватых восхвалений, громогласных заявлений и прочая, и прочая, но содержащую под словесной шелухой просьбу уважить желание истинных патриотов Российской Империи (например, греков) и выдать им оружие, дабы защищать остров наравне с армией и Корпусом. После недолгих споров, новосозданное ополчение, каковое, сообразно традициям столетней давности, сотник Константинов назвал партизанской ротой, забрало себе трофейные английские винтовки и, по предложению Гурьева, заняло оставляемые солдатами окопы на полигоне — преодолевать минное поле даже под жидким огнём обороняющихся не в пример сложнее, чем без него. Остаток ночи прошёл в разъяснениях и уточнениях, двоим грекам из числа переехавших на остров уроженцев Кавказа, а посему хорошо знавших русский язык, сапёры показали, как ставить фугасы на случай, если придётся отступать — нехватку солдат и пушек приходилось компенсировать за счет имеющейся визобилии взрывчатки.

Снявшись с места точно в означенное время, небольшая колонна двинулась в сторону города. Остров спешно готовился к отражению вражеских десантов — гарнизон, курсанты, жандармы занимали предписанные мобилизацией и приказами штаба позиции, интенданты спешно опустошали склады, даже уж не заботясь записывать, что, куда и кому роздано. На полдороге, распрощавшись с Гурьевым — снайперам надлежало занять позиции где-то в окрестностях Радуги, в то время как вполне ещё боеспособная несмотря на потери рота Орехова, согласно приказу штаба, направлялась на южную окраину городка — Андрей Олегович, вопреки желанию, постоянно возвращался к невесёлым размышлениям о том, какая судьба ждёт Острова, да и страну в целом.

Европейская Война, ещё позавчера казавшаяся хоть и страшной, но столь далёкой, постоянно отодвигалась от, на первый взгляд, могучей Империи, неимоверными, но на первый взгляд, практически незаметными усилиями многочисленных дипломатов, финансистов и шпионов. Отодвигалась раз за разом столь успешно, что любое упоминание о ней в обществе сводилось к обсуждению политических манёвров посланников воюющих держав и торгов за вступление России в тот или иной союз.

И всё же, пусть и на год позже, но Война сама пришла в Россию. Через несколько часов (штаб был в этом вопросе весьма категоричен) очередные её двуногие посланцы вступят на "исконно российскую" средиземноморскую землю, ставя перед вечно ищущими идиотских ответов российских социалистов не менее идиотский вопрос "А стоит ли вообще умирать за эти далёкие и небольшие кусочки суши славным русским солдатам? Не пора ли им срочно воткнуть штыки в землю и пойти отнимать землю у богатеев-помещиков и государственных общинников? И, в конце-концов, не пора ли им срочно поставить во главе государства нас — таких умных и оберегающих их от всяческих несправедливостей?".

Впрочем, как отдавал себе в этом отчёт Андрей Олегович (весьма интересовавшийся политикой, хотя и ругавший её при каждом удобном случае), таковыми были далеко не все агитаторы-социалисты. Перуанский кризис трёхлетней давности, когда Россия милостиво отправила двадцать тысяч солдат за океан, на защиту первого в мире социалистического государства, достаточно чётко провёл черту между любителями вести пустопорожние разговоры в гостиных и на сходках с теми, кто действительно верил в свои идеалы. Вторых, к удивлению штабс-капитана, оказалось хоть и не большинство, но всё же достаточно много, чтобы Перуанскую республику не постигла печальная судьба, и даже тот факт, что помощь была оказана отнюдь не безвозмездно, не мог испортить восторженное отношение новых властей Лимы к могучему заокеанскому союзнику.

"Но гораздо лучше было бы, если бы эти двадцать тысяч штыков сейчас находились не за океаном, а непосредственно на Островах — со всей амуницией, гранатами, шрапнелями и пушками!" — решительно осудил имперскую международную политику штабс-капитан Орехов глядя в бинокль на неумолимо приближающийся к причалам английский транспортный пароход.

В отдалении снова загрохотали орудия линкоров. Венетика упорно сопротивлялась очередной попытке англичан высадиться в самой гавани. Из полуразрушенной утренним артобстрелом крепости бойцы Корпуса расползались по всему городу, превращая каждый дом в городе в потенциальную огневую точку.

Подпоручик Михайлов утёр стекающий, даже несмотря на повязку, пот и вновь прильнул к прицелу. Печальный опыт высадки прямо в порту отнюдь не охладил пыл противника — несмотря на сильные потери части англичан удалось прорваться к складам и засесть в них, прикрывая следующий десант. Грохот "семёрок", на удивление точно выбивающих врагов, служит лишь фоном для гарнизонных Виккерсов. Через два часа в руках у британской пехоты было уже два квартала — отличный результат, если не замечать перемалываемые винтами отходящего парохода тела в синих мундирах, под которыми практически не было видно воды. С огромному разочарованию Володьки, вот уже полчаса как ему не удалось поймать в прицел ни одного врага.

Снаружи раздался свист, разрыв и грохот. Согнувшись, прыгая через кучи мусора и воронки, на стихийно образовавшийся опорный пункт ввалились трое — два солдата и ополченец-телефонист, еще позавчера работавший на городской телефонной станции. Контуженный, но полный решимости остаться на передовой унтер развернул пулемет вдоль улицы. Михайлов, смахивая пыль с прицела продолжил обыскивать местность в поисках вражеской пехоты. Сквозь неизбежные пороховой дым и желто-белую южную пыль где-то сверху прошуршали снаряды. В отдалении послышались отрывистые английские команды.

— Точно, попрёт сила! — поморщился пулемётчик.

— Они проходят колонку, — громко зашептал устроившийся на втором этаже телефонист. — Осторожничают... Винтовки наготове...

Унтер обнаружил противника одновременно с Михайловым: хладнокровно подождал секунду и, всем телом сотрясаясь от отдачи, словно работая отбойным молотком, он бил без перерыва, пока не кончились патроны. Володька, спокойно, как на зачёте, выцеливал тех немногих, которые почти достигли мертвого угла у аптекарской лавки.

— Справа мимо Прохора прорвались, взвод, не меньше! — доложил ополченец со второго этажа. — Они ударят нам в спину или закрепятся у полицейской части.

— Нужно вылезти на разведку! — предложил унтер Сикивотов. Его немного коробило то обстоятельство, что по Уставу командовать маленьким отрядом должен был безусый мальчишка, превосходящий всех присутствующих по чину и, пусть и показавший себя смелым солдатом, но абсолютно не разбиравшийся ни в чём, окромя своего ружья.

— А если нас заметят с аэроплана и наведут корабельные орудия? — поинтересовался телефонист.

Унтер незамедлительно сообщил тому в весьма витиеватых, но совсем непечатных выражениях о том, какова точность вражеских пушек и сколько телефонистов можно подготовить на те деньги, в которые британскому Адмиралтейству обойдётся хотя бы один залп линкора. Судя по его познаниям, Сикивотов успел пройти с недавних пор обязательный учебный курс для низших армейских командиров, и был готов поделиться приобретёнными знаниями с каждым встречным.

Михайлов почувствовал себя в высшей степени неудобно. Просто потому что, как наиболее к тому подготовленному, на разведку пришлось бы ползти ему, а при мысли о том, что придётся покидать заботливо подготовленную позицию, инстинкт самосохранения начал заходиться в истерике. Но всё же долг заставил его признать очевидное и, для приличия поинтересовавшись, нет ли других добровольцев он поднялся к наблюдателю: у Володьки откуда-то появилось ощущение, что англичане засели на соседнем чердаке. Но — наверху никого не было.

Пётр Иванович Сикивотов с пониманием кивнул спустившемуся снайперу — осторожность (но отнюдь не трусость) молодого командира ему нравилась. Такой не станет тупо гнать солдат вперёд, как на треклятом Ляодуне...

Михайлов осторожно пополз по кустам, не уставая восхищаться тем, что на острове было не принято строить высокие заборы между садами — так, лишь для того, чтобы разграничить владения. Поменяв привычную винтовку на автомат и держа оружие в правой руке (указательный палец уже на спусковом крючке), он осторожно приподнялся и заглянул к соседям.

Аккурат в это же время, напротив него пятеро англичан пролезли сквозь дыру в ограде со стороны полицейской части. "Махрявая", как выразился Сикивотов изрядно пропыленная "боёвка" позволила жандарму остаться незамеченным. Володька вжался в булыжники, чувствуя себя как на плацу, чуть приподняв голову, и, буквально, ежесекундно ожидая выстрела, подобного тем, которыми на зачётах щедро делился с чучелами в британских, французских и немецких мундирах. В тот момент больше всего на свете ему хотелось рывком броситься к надёжному укрытию за толстые стены дома, к своим товарищам, но, стоило бы ему выдать себя и их всех бы ждала скорая верная смерть — у пробившихся от причала морских пехотинцев с собой были гранаты. Медленно, не дыша, он уложил автомат на ограду, благодаря Бога за то, что обитатели этого дома так любили розы — на преодоление шипов которых тем пришлось потратить изрядное количество времени. И крови.

Троим врагам уже удалось перебраться и они помогали отставшим. У одного из них (самого опасного с точки зрения подпоручика) на груди висел трофейный автомат с треснувшей рукояткой, а на поясе — тяжелая ручная граната с короткой ручкой. Второй, закинув винтовку за спину, помогал отцепиться от куста двоим задержавшимся, а третий, с забинтованной, но не окровавленной головой держал свою винтовку наизготовку, но вглядывался в чердачное окно, а не в сторону Михайлова, за что тот ему был искренне благодарен.

Внезапно из дома напротив, откуда-то из глубины, раздался пистолетный выстрел. Англичане упали на месте, уже не обращая внимание на кусты, а "забинтованный", получив пулю в грудь, медленно осел на землю. "Автоматчик" сорвал гранату с пояса и на удивление ловко зашвырнул её в окно. Шум переворачиваемой мебели (Владимиру почему-то показалось, что это был стол) утонул в грохоте взрыва, из окон со сводящим скулы визгом вылетели осколки. По прежнему прижимаясь к ограде, Михайлов довернул ствол и прицеливаясь куда-то в область живота, длинной очередью опустошил весь магазин.

Подождав с минуту и убедившись, что никто не шевелится, жандарм снарядил магазин пятком патронов и, будучи готовым при малейших признаках опасности скрыться в зелени садов, Владимир перебежал улицу. Краем глаза он заметил, что от опорного пункта за ним устремился ещё один солдат.

Вход перегораживала сорванная попаданием гранаты полка. Сквозь ставшую уже неизменным атрибутом города пыль Владимир замеилт на полу несколько перевязанных тел в армейской форме. Из открытого люка, ведущего в подпол, донёсся тихий стон.

Солдат и жандарм переглянулись. Если бы Михайлов решился на разведку на пару минут попозже, "джеки" пристрелили бы раненых и добили бы ручными гранатами тех, кто находился в подполе. Заглянув туда, они обнаружили двоих живых. Солдат убрал обломки досок и, спустившись по ненадёжной лестнице передал того, который без сознания, вверх Владимиру, который спешно, но осторожно, потащил его к своим. Вдруг ступенька с треском разломилась, и головой вперед, разбив себе подбородок и нос, солдат скатился в подвал, прямо в объятия сумевшего самостоятельно подняться штабс-капитана.

— Хватай пулемет и пулей наверх! — прохрипел штабс-капитан. — Они в любом случае вернутся!

Солдат кое-как заправил в полумраке подпола ленту и вместе с офицером выбрался наверх. Вдвоём им удалось поднять тяжеленный агрегат и, кое-как замаскировав, установить в окне. Сил дотащить его до опорника у них уже не хватило.

Где-то в городе грохотали одиночные выстрелы, изредка разгораясь до длительных ожесточённых перестрелок. Корабельные орудия британцев молчали и это начало казаться уж совсем подозрительным. Владимир, вновь оказавшийся на уже почти совсем родной снайперской позиции, пытался понять общую картину городского боя — городская телефонная станция не работала и связи больше не было.

Прошло около получаса. Рискнувший с молчаливого одобрения унтера покинуть пост, солдат вернулся из аптечной лавки с офицерской сумкой, забитой бинтами, йодовым раствором и прочим врачебным скарбом. Над Венетикой по-прежнему стояла непривычная тишина.

— Похоже уже пора ждать салюта в нашу честь! — Пётр Иванович затащил Виккерс в дом.

По городу снова начала бить английская эскадра. Адский концерт артобстрела проник даже в надёжно защищенные армированным бетоном бункеры штаба, от грома перекрытия содрогались так, как будто готовы разломиться в любой момент. Полковник Васильчиков надеялся, что орудия бьют по площадям, а не по выявленным во время предыдущих атак опорным пунктам и пулемётным гнездам. Массируя виски, стараясь хоть немного облегчить нежданно проснувшуюся мигрень, он немного завидовал генералу Белому — старый артиллерист, полулежащий в кресле, лишь на несколько секунд приоткрыл глаза при первых выстрелах, а затем вновь сомкнул их, будто бы грохот звучал для него как колыбельная.

— Сдаётся, Василий Фёдорович уж настолько измучился бессонницей, что ему сейчас всё равно! — через весь штабной стол прокричал Игорю Святославовичу Рачинский. Анжей Карлович, несмотря на то, что не спал уже часов сорок, по-прежнему казался бодрым — по крайней мере, на фоне остальных. Только разве что флотские могли сравниться с ним — воспользовавшись негаданной передышкой они с видимым удовольствием присели в отдалении от рассыпающихся бумаг и закурили.

Краем глаза Васильчиков заметил прибывших с побережья выпускников, расположившихся у ведущей в частично обрушившиеся старые подвалы лестницы. Кто-то из штабистов догадался распорядиться об обеде, и молодые офицеры — кто жадно, а кто стараясь соблюдать "неспешное достоинство дворянства" — принялись за уничтожение густого горохового супа. "Пообтешутся ещё!" — Игорь Святославович поймал понимающий взгляд Рачинского и, против воли, улыбнулся. Не столь давно вернувшийся из монгольских степей товарищ Шефа Корпуса слыл одним из наиболее упорных последователей принципа "под пулями врага все равны", о котором сам начальник Школы услыхал в офицерском собрании, где пребывавший проездом один из елизаветградцев по просьбам местных дам исполнял под гитару гусарские песни.

Вдруг со стороны лестницы донёсся страшный шум, и в распахнувшиеся двери на верху пролёта вползло облако пыли — где-то недалеко снаряд пробил подвальный свод. Буквально через секунду грохот второго разрыва раздался уже в самом подвале, совсем рядом.

Штабной лейтенант, лишь месяц как переведённый из Петрограда, обычно лощёный и надменный, вдруг сорвался с места и побежал к лестнице с пронзительным криком "Я больше не могу этого вынести!". Но прежде, чем кто-либо из командиров успел понять опасность первого проявления паники, за которым мог последовать неуправляемый хаос, паникёр упал на пол, споткнувшись о вовремя подставленную снайпером подножку. Спустя мгновенье лейтенант уже пытался вырваться от навалившихся на него двоих синепогонных подпоручиков, оравших ему в оба уха что-то вроде "Лежать!!!"

— Лейтенант Клейнмихель! — резким голосом приказал Васильчиков. — Немедленно займите своё место!

Жандармы слезли с успокоившегося офицера и Владимир Клейнмихель, пунцовый, будто варёный рак, поднялся, отряхивая мундир. На его лице было написано раскаяние напополам со стыдом.

— Простите, Ваше превосходительство, больше не повториться. Я... Я считал себя храбрее...

— Вам ещё удастся проявить свою храбрость, Владимир Константинович, англичане явно не собираются отступать, — Анжей Карлович, сам бывавший под обстрелом, решил поддержать молодого графа, чьи представления о современной войне оказались совсем не в ладах с действительность. Клейнмихель, по прежнему красный от стыда, поспешил собирать разбросанные тряской бумаги.

Игорь Святославович подошёл к снайперам, столь удачно не давшим начаться панике. Грохот разрывов удалялся — похоже, эскадра перенесла огонь на другие кварталы города. Те, заметив приближение начальства, незамедлительно вытянулись во фрунт, что, учитывая тот факт, что боёвки снайпера не снимали, выглядело смешно.

— Благодарю за службу! — Васильчиков прикладывает ладонь к картузу.

— Рады стараться, Вашпревсходитство! — вразнобой отвечают те.

Тем временем, окончательно проснувшийся Василий Фёдорович, подошёл к Анжею Карловичу и что-то зашептал тому на ухо. Полковник согласно закивал и, вытащив из своего стола большую картонную коробку, поспешил к жандармам.

— За своевременное вмешательство, позволившее избежать жертв и иных трагических последствий, а также за доблесть при обороне третьего полигона, в соответствии с Боевым Уставом Корпуса, — Рачинский был предельно торжественен, — полномочиями товарища Шефа Корпуса Жандармов Российской Империи вручаю Вам эти звёзды соответственно присвоенным званиям "секунд-поручик"!

— Ур-ра!!! — неуставной вопль радости на несколько секунд заглушил даже звуки взрывов. Великая Княжна Татьяна Николаевна и Олег Костин, скинув накидки, пытались пришпилить первые звёзды на погоны.

— Знаешь, Олежа, — ухитрившись пробиться сквозь поздравляющую толкучку, громко прошептал неизменный ёрник Протасов, — ты, главное, отцу не забудь написать: так мол и так, разбил нос петроградскому графу, за деяние сие был повышен в звании и таперича ищу царскосельского князя!

За что Алексей, собственно, и получил дружеский тычок локтём в живот.

Партизаны сотника Константинова "вышли на позицию" ещё с самого утра. С учётом того, что ничто на острове более не угрожало британским кораблям, высадку враг устраивал в лучших традициях колониальных войн — или, по крайней мере именно так, как отставной сотник себе оные традиции представлял по интереснейшей книге петроградского издательского дома "История" с весьма говорящим названием — "Британская колониальная война в Китае". Отличие было лишь в том, что, за неимением видимых укреплений, британский крейсер уже с час не торопясь обстреливал будущее место высадки, пуская насмарку всю работу сапёров. Доставалось и подозрительным с точки зрения английских канониров сопкам и кустам.

Впрочем, Павел вовсе не беспокоился по столь незначительному поводу. Нет, он, безусловно, был бы только рад, если бы вся британская пехота полегла на заботливо подготовленных фугасах, а корабли подорвались на так до конца и не протраленных минных полях. Но Константинов знал войну не понаслышке, и не рассчитывал на глупость врага — основной сюрприз должен был ждать морскую пехоту после, когда польстившись на лёгкость начала десанта, они двинутся на город. В холмах, вне прямой видимости с кораблей, заботливо прикрытые кустарником, британцев ждали два заботливо приготовленных сюрприза.

О начале высадки возвестили сами англичане, вернее — прекращение огня корабельной артиллерии. Пузатые, напоминающие карикатурных купцов первой гильдии, баркасы осторожно выбрались на открытое пространство и, не заметив никакого противодействия с русской стороны, устремились к берегу.

Откуда-то сзади по рощице раскатился грохот осадной винтовки. Сидящий в хорошо замаскированном наблюдательном пункте (спасибо гусарам, что в декабре учились здесь незаметной высадке, для чего отрыли множество неприметных стрелковых позиций и секретов) Павел Константинов в бинокль увидел буквально вылетевших из одного баркаса англичан — пуля единственной оказавшейся в его распоряжении "недопушки" творила нечто страшное как с людьми, так и с творениями их рук. Мотор поражённого баркаса вроде бы не заглох, но судно стало потихоньку проседать, ежесекундно получая излишнее количество воды.

Дисциплина у британской морской пехоты оказалась на высоте — десант был ещё слишком далеко и никто не стал поднимать бесполезной ружейной стрельбы. Всё новые выстрелы "недопушки" производили в рядах врага некоторое опустошение, но в полной мере воплотить возложенные на осадную винтовку надежды стрелок не смог — лишь два судна англичан лишились моторов, да и то одно из них — в каких-то пяти десятках метров от берега.

Вновь, как и сутки назад, лавина тёмно-синих мундиров выплеснулась на, в общем-то, ничем иным, кроме как своим расположением, не примечательный островок. Наученные горьким опытом, на сей раз они вели себя не так нахраписто, осторожничали, прикрывали друг друга и тех, кто добирался вплавь с остановившегося у берега баркаса с разбитым мотором. Несколько особо горячих молодых парней, видя такое дело, не выдержали и, нарушая приказ сотника, успели подобраться поближе и начали стрелять по берегу. Павлу оставалось лишь скрежетать зубами, наблюдая как хорошо обученные солдаты Империи, над которой никогда не заходит Солнце, довольно быстро справились с этим жалким подобием сопротивления.

Спустя ещё минут двадцать, успокоенные отсутствием русских (но всё же не утратившие осторожности — Русское Средиземноморье успело показать свои острые зубы), англичане построились в походную колонну и направились по неширокой, но хорошо утоптанной дороге вглубь острова — до города им ещё нужно было пройти несколько вёрст.

Первые полчаса англичане прошли спокойно. Отдалённые звуки непрекращающегося боя, то почти полностью затихающего, то яростно разгорающегося вновь в расположившемся на восточной окраине острова городе, наводили тех на мысль о том, что обороняющейся стороне пришлось все силы сосредоточить на обороне порта, за обладание которым и боролась Четвёртая эскадра. Порт и склады Венетики имели решающее значение в плане британского Адмиралтейства, они должны были стать ближайшим тылом осаждающего Имрос Гранд-Флита, чтобы после пополнения припасов линкоры возвращались к осаде не через неделю, а через пару часов. Особой же удачей в этом плане считалось и то, что Венетика не входила в двенадцатимильную зону, простреливаемую орудиями Цитадели, в то время как британские орудия, будучи размещёнными на острове, позволяли полностью контролировать выход из Мраморного моря.

Вторая волна высадки как раз завершалась, когда со стороны дороги, куда ушла первая колонна морской пехоты, до берега донеслись до боли знакомые звуки...

Вовка Лиринов, ещё не так давно безбашеный студент Московского Университета, внимательно глядел на полускрытую за большим камнем дорогу, ведущую через Большие склады к городу. Сейчас ему было глубоко плевать на казавшуюся ещё два дня назад столь несправедливой ссылку из древней столицы — в его представлении одного из немногих современных русских городов, с телефонами, трамваями, и почти европейским свободомыслием — на далёкий остров, где каждые два из трёх встречных представляли ненавистный Корпус Жандармов. Тем более, что и попал-то он в ссылку по глупости, хоть и записано было, что за подрыв устоев Российской Империи — Вовка был вовсе не убеждённым марксистом или социалистом, просто ему очень понравилось чувствовать себя членом тайного заговора. Но это было уже неважно — руки почти привычно лежали на рукоятках передней башни "Ильи Муромца", наравне с "Алёшей Поповичем" являвшимся зримым воплощением последнего слова русской военной инженерной мысли — пулемётного бронеавтомобиля.

Вышедшие из-за камня первые ряды противника "Илью" не заметили. Хорошо спрятанный, он даже не заводил двигатель, ожидая, когда враги подойдут поближе

Рёв переднего "Алёшиного" пулемёта, к которому почти сразу же присоединились оба стрелка с "Ильи Муромца", произвёл ошеломляющее впечатление на остальных партизан. Буквально только что оторванные от мирной жизни, до этой минуты подобное зрелище те могли видеть лишь в газетных фотографиях с полей сражений Европейской войны, совершенно не передававших того, что доводилось видеть самим фотографам. Три пулемёта буквально косили британскую колонну, повергая задние ряды англичан в панику. Редкие винтовочные выстрелы, пущенные отдельными смельчаками не принесли "богатырям" никакого вреда.

Рассеянная колонна, впрочем, не побежала, сказывалась многолетняя выучка. Оставшиеся в живых солдаты (а таковых оказалось большинство), вжались в землю, отползая в хоть какие-нибудь естественные укрытия, пытаясь перегруппироваться. Вспомнив, что, вопреки первому произведённому впечатлению, бронеавтомобили отнюдь не так неуязвимы, как ему того хотелось бы, Константинов жестом отдал приказ об атаке. Через минуту, с холма справа от залёгших солдат, начали стрелять партизаны.

Британцам пришлось отвлечься и, воспользовавшись уменьшением плотности винтовочного огня, оба теперь уже заведённых бронеавтомобиля выдвинулись вперёд. Пули противно тренькали по броневым листам, но экипажи пока что были в безопасности.

Так до конца не поняв обстановку, но осознавая, что вскоре её зажмут в клещи, морская пехота начала отступать через холмы, стремясь уйти от опасных "богатырей". Вовка про себя лишь порадовался, что британцы не снабжают своих солдат осадными винтовками — вообще, насколько он слышал, подобное оружие производилось только в России, а после недавних событий в Китае с небывалым воодушевлением закупалось немцами и французами. Подобное ружьё дырявило насквозь не только бронеавтомобили и катера, но, по слухам, даже и тяжёлые бронированные машины с пушечным вооружением и толстой бронёй, в первые месяцы войны отлично показавшими себя на франко-германском фронте.

Полные решимости на сей раз разгромить врага в пух и прах, водители повели своих стальных рысаков вслед за англичанами. Несколько раз "Илью" ощутимо качнуло, причём самое меньшее единожды — из-за попадания в колесо. С сожалением приходилось признать, что по холмам пехотинцам двигаться проще, тем более что те не стремились собраться в какое-то построение а просто разбегались в разные стороны. В запале Вовка почти сразу отстрелял первую ленту и, наклонившись за следующей, вдруг заметил залитую кровью спину сидевшего за рулём младшего унтер-офицера, формально являвшегося командиром экипажа, в котором каждый просто занимался своим делом.

"Илья Муромец" продолжал катиться вперёд. Внезапно представившего, как никем не управляемая машина подъезжает к краю какого-нибудь обрыва и кувырком отправляется на прибрежные скалы с большой высоты, Лиринова прошиб холодный пот. Кое-как, извернувшись ужом, он вылез из своей башни и попытался вытащить унтера из-за руля. Тот, при жизни отличавшийся большой любовью к плотным завтракам, а заодно и обедам с ужинами, вылезать никак не желал. Вдобавок ко всему, его тело не давало возможности как следует рассмотреть то, что творилось перед машиной, а это вгоняло Вовку в ещё большую панику.

Второй стрелок, тем временем, упоённо продолжал куда-то стрелять, не понимая, в какой ситуации оказался. Это жутко раздражало Лиринова, хотя умом он и понимал, что второй паникующий стрелок вовсе не будет способствовать спасению машины, а, скорее, наоборот. Вовка попытался успокоиться и вспомнить, что ему было известно об управлении "Ильёй Муромцем" — хотя он и числился стрелком, умения худо-бедно управлять бронеавтомобилем требовали от каждого члена экипажа. В конце-концов он сообразил и, хоть и не с первой попытки, спихнул ноги мёртвого командира с педалей, после чего вытянул вверх рычаг тормоза.

— Эй, что там? — подал голос второй стрелок, продолжая бить короткими очередями.

— Командира убило, — ответил Вовка, заменив ленту и залезая обратно в башню. Враг был ещё в пределах видимости и в него можно было стрелять.

— Ч-чёрт! — выругался стрелок. — Жалко! И эти уходят...

— На нашу долю ещё останется... — Лиринов поймал в прицел кого-то из морских пехотинцев и выпустил в него короткую очередь.

Сердце обороны острова более не походило на разворошённый муравейник, с которым принято ассоциировать штабы воюющих частей. Василий Фёдорович Белый знал это по собственному опыту — в конце концов, за его плечами был богатый, хоть и печальный опыт последней (а теперь уже, похоже что предпоследней) войны, в которой довелось участвовать Российской державе. Все не имеющие отношения к непосредственно управлению обороной офицеры и временно располагавшиеся в подвалах части уже успели покинуть их и выйти на предписанные, пусть и довольно расплывчато, позиции. На сей раз в штабе практически сданного врагу острова царила безмятежность, переходящая в уныние. Там, наверху, наверное продолжали героически умирать русские солдаты, вгрызаясь в каждый клочок земли, заставляя врага платить жизнями за каждый метр, проявляли чудеса отваги, доблести и воинского умения; но здесь, в прохладных подвалах крепости этого не чувствовалось, лишь изредка сотрясение пола и отдалённый рокот напоминали о том, что война всё ещё продолжается.

— Итак, — прервал затянувшееся молчание Игорь Святославович, — какова обстановка на нынешний момент?

— Ваше превосходительство, батарея потеряна, противопоставить британскому флоту мы могли бы разве что какие-нибудь брандеры, но их потопят задолго до того, как они сумеют хотя бы приблизиться к кораблям эскадры. Радиостанция острова также выведена из строя два часа назад при обстреле с моря. Насколько нам было сообщено до этого, Российский флот выйти нам на помощь не готов. Цитадель, естественно, держится, но они так же блокированы с моря. Войска и жандармов пришлось отозвать в город в практически полном составе, на самом деле западную часть острова сейчас удерживает только ополчение при поддержке бронеавтомобилей. Один штурм в районе Лапки им удалось отбить весьма успешно, должен отдать им должное, но, тем не менее, сейчас у врага имеется два удерживаемых плацдарма, на которых в любой момент можно начать масштабную высадку. Также противнику удалось занять часть городского порта, но в нём он надёжно блокирован.

Рачинский, взявший на себя неблагодарную роль озвучивать самые неприятные известия, нервно одёрнул китель.

— В общем, число безвозвратных потерь гарнизона составляет от двадцати пять до сорока процентов личного состава, в зависимости от конкретной роты. Потери среди сил Корпуса Жандармов не поддаются точной оценке в связи с большой разобщённостью групп и взводов, но пока что мы их оцениваем примерно в пятнадцать процентов, исходя из общих соображений. Однако, в связи с утратой относительного паритета с противником по части разведки и тяжёлых орудий, в дальнейшем можно ожидать значительного роста числа потерь. С учётом того, что у нас нет сомнений в скором прибытии дополнительных судов с войсками, потеря острова в течение самое большее трёх дней является печальной неизбежностью, и чем дольше будет продолжаться сопротивление, тем меньше наших людей — как солдат, так и обычных горожан — останется в живых.

Анжей Карлович остановился и на минуту уставился в потолок, будто что-то пытаясь там увидеть. Затем он вдруг быстро заморгал, смутившись своей задумчивости и продолжил:

— Вместе с тем, необходимо помнить, что наличие собственной погрузочной базы в непосредственной близости от выхода из проливов и штурмуемой Цитадели Имроса делает невозможным выживание Цитадели и полностью уничтожает российское военное и торговое присутствие в Средиземном море. Цена подобного исхода событий не может быть преувеличена. Поэтому, несмотря на безнадёжность нашего положения я категорически против любого рода капитуляции до тех пор, пока мы можем не давать Британии занять Венетику. У меня всё, Ваше превосходительство.

По разрешающему кивку Васильчикова Рачинский сел на место. В зале вновь воцарилась тишина. Каждый из присутствующих понимал, что согласие с планами Анжея Карловича означало лишь одно — почти гарантированную смерть. Но предложить иной выход, с ходу отвергнутый товарищем Шефа Корпуса, по любой, сколь угодно благородной причине, означало не только навлечь на себя позор, но и существенную вероятность разделить судьбу печальной памяти генерала Стесселя, по вине которого, впервые в истории государства Российского, дворянства был лишён весь род. На фоне подобного наказания казнь самого генерала просто терялась.

Василий Фёдорович было приподнялся, но Васильчиков тут же усадил его обратно, из уважения к преклонным годам и заслугам старого генерала он попросил Белого говорить сидя.

— Насколько я понимаю ситуацию, Ваше Игорь Святославович, наши силы недостаточно сильны для удержания всего острова. Возможно, стоит сосредоточить наши силы на том, чтобы просто не дать врагу возможности использовать порт? Одним сильным ударом выбить британцев из складов, заминировать их — у нас же осталось много гаубичных снарядов, верно? — да и подорвать их к чертям собачьим!

— Мысль, безусловно, здравая, Василий Фёдорович, но всё же нужно думать о будущем — лишив возможности пользоваться портом себя, мы теряем базу снабжения Средиземноморской флотилии и порт для наших торговых судов, ради существования и поддержки которых сейчас и идёт бой. Хотя... — Васильчиков задумался, апатия начала исчезать, заменяясь живым интересом. — Вы абсолютно точно правы в том, что наша задача — не давать врагу возможности пользоваться им! Пока у причалов идут бои, ни о каком снабжении Гранд-Флита не может идти и речи, пусть даже весь остальной остров принадлежит им! Нет, это однозначно отличная идея, сразу чувствуется мастерство опытного боевого генерала!

— Игорь Святославович! — Белый запротивился, хотя старику было и приятно. — К чему такие слова, я ж не девица на выданье...

— И всё же я буду ходатайствовать а Вашем награждении, и не спорьте! Вовремя поданная правильная идея многого стоит, Вам ли, Ваше превосходительство, да не знать. Владимир Константинович! — Васильчиков подозвал давешнего адъютанта, запаниковавшего при утреннем обстреле. — Будьте готовы отправиться на позиции как только подготовят приказ.

Тем временем трое штабных под руководством полковника Алфёрова уже шуршали бумагами, готовя новое распоряжение.

В скором времени лейтенант Клейнмихель, придерживая сумку с копиями приказа, покинул штаб, чувствуя себя при этом чуть ли не как гусар — часть крепости была самым натуральным образом покрошена практически в щебень и пришлось проявить немалые ловкость и сноровку, чтобы быстро пересечь завалы. Вместе с ним должен был выйти и Юрий Николаевич — он считал необходимым присутствовать при своём полку — но какие-то дела его задержали.

У крепостных ворот, выходящих к причалам, он задержался, осматривая припортовый квартал. Владимир Константинович помнил, что здесь небезопасно, короткие уличные стычки случались и в самом городе, а уж на набережной, где количество солдат противоборствующих сторон было наибольшим, почти с самого утра шёл настоящий бой.

Против своей воли, лейтенант залюбовался открывшимся перед ним видом. Под непривычным для петроградского жителя солнцем всё казалось ярким и сочным до нереальности — зелень садов, синева моря и небес, белизна домов, красная черепица на крышах. Буйство красок создавало неуместное ощущение праздника, и даже дым, поднимающийся от разрушенных зданий, не мог испортить эту картину.

Сумев всё же оторваться от созерцания этой идиллической картины, Клейнмихель, с сожалением оглядев свою пусть и помятую, но пока ещё чистую и хранящую следы глажки форму, решительно улёгся в вездесущую южную пыль и, по совету кого-то из снайперов, прокатившись по дороге насколько раз, пополз к зданию портовой конторы, где располагался командир сводного отряда, блокирующего порт. К нему уже дважды протягивали телефонную линию, но регулярные обстрелы самым естественным образом оборвали провода. Игорь Святославович как-то посетовал интенданту о том, что Венетика не снабжена в должной степени рациями, но за бессмысленностью подобных мечтаний про беспроводной телеграф постарались забыть.

Счастливо избегнув обнаружения, Владимир Константинович преодолел ведущую от ворот до городской окраины дорогу и лишь там, за высоким по здешним меркам трёхэтажным домом он решился оторваться от земли и сесть, прислонившись спиной к прохладной каменной стене. Ежесекундное ожидание выстрела выматывало больше, нежели необходимость ползти только по-пластунски, не приподнимаясь над землёй ни на вершок.

Придя в себя, лейтенант продолжил свой путь, благо искомое здание было совсем недалеко. Неожиданное "Стой!" настолько обрадовало его, что Клейнмихель чуть было не подскочил, но всё же сдержал себя и, после короткого представления, короткой перебежкой оказался в расположении своих.

— Чем могу быть полезен? — поинтересовался у Владимира Константиновича пожилой пехотный капитан, ранее командовавший первой ротой гарнизона.

— Приказ из штаба! — довольно чётко отрапортовал тот, доставая из сумки пакет и протягивая его офицеру.

— Лучше бы телефон снова протянули, чем юнцов под пулями гонять! — проворчал капитан себе в усы, вскрывая пакет. — Развели канцелярщину на поле боя, им бы только бумагу изводить. Может, мне за него и расписаться где-то нужно?

Лейтенант благоразумно промолчал. Капитан расправил лист и стал вчитываться.

Оглушительный грохот недалёких разрывов заставил обоих офицеров машинально присесть. Несколько секунд спустя в подвал, где расположился командир, ввалился взмыленный молодой солдатик с перепуганными глазами.

— Вашбродь, в крепости ужас какой творится!

Выбежавшим на улицу капитану и лейтенанту открылось страшное зрелище — страшно не тем, что им довелось увидеть, но тем, что это могло означать. Насколько мог судить Владимир Константинович, все оставшиеся в строю корабли четвёртой эскадры из всех орудий вели огонь по той части крепости, где располагался штаб. Разглядеть, что в тот момент творилось за её стенами было вовсе невозможно, древнее укрепление было полностью скрыто за клубами порохового дыма и пыли, в которой за неяркими багровыми вспышками угадывались всё новые и новые попадания вражеских снарядов.

Очередной огневой налёт на крепость длился не менее получаса. Посланные по его окончании к штабу лазутчики вскоре вернулись, принося неутешительные известия — на сей раз, в результате обстрела мощные, укреплённые со всей тщательностью, перекрытия подземных катакомб не выдержали. Командование острова почти полностью погибло.

На центральных складах, гигантских подземных хранилищах из толстого железобетона, содержимое которых было почти полностью вывезено в Цитадель с месяц назад, помимо убежища для мирных жителей, по всем правилам медицинской науки был устроен госпиталь. Не имеющие снаружи никаких отчётливо видимых ориентиров, Большие склады были наилучшим местом для спокойного ухода за ранеными, которых становилось всё больше и больше. Сейчас же в госпитале начинался новый большой переполох — сиильным артобстрелом линкорам эскадры удалось разрушить штаб, укрытый в подземельях старой крепости. Несмотря на продолжающийся обстрел, часть гарнизона, не дожидаясь сумерек, уже начала доставать из завалов раненых — заниматься убитыми не было решительно никакой возможности. Находившийся при штабе молодой граф Гурьев, доставленный с первой же партией раненых, по счастливой случайности отделался достаточно лёгким ранением — острым осколком то ли снаряда, то ли камня ему рассекло левое бедро. Молоденькая медицинская сестра густо смазала коду вокруг раны йодом, перебинтовала офицера и предложила остаться на перевязочном пункте до наступления ночи, но молодой секунд-поручик требовал немедленной отправки его обратно в город. Решившие подавить всякую волю русских к сопротивлению, помимо эскадренного обстрела англичане даже бомбили дорогу с оставшихся при эскадре самолётов, и никто из санитаров не хотел рисковать ни своей жизнью, ни жизнью офицера. Гурьев бушевал и то грозился всех отправить под суд, то обещал крупную награду тем санитарам, которые его немедленно отвезут обратно. В конце-концов он всё же договорился об отправке со следующими автоповозками и даже уехал, но почти тут же вернулся — не доехав до города он был вторично ранен осколком разорвавшегося вблизи снаряда. Окровавленный, с перебитыми руками, на сей раз он попал на операционный стол. Кость правой руки похоже что была раздроблена, но молодой граф категорически не соглашался на ампутацию, как его ни уговаривали — он считал что без руки уже не сможет продолжить службу. Его перебинтовали и положили в дальней "палате" — за неимением других вариантов, огромные склады делились на "комнаты" простынями — но к утру его там уже не было, а со слов санитаров выяснилось, что неугомонный граф в третий раз отправился в обстреливаемую Венетику.

Графиня Апраксина, волею злой судьбы оказавшаяся на Островах вместе с мужем именно в эти дни, за неимением другой возможности принести хоть какую-то пользу, попросила зачислить её в хирургические сёстры. Вести себя как-то иначе в то время, как Великие княжны сражаются с врагом с оружием в руках ей казалось просто недостойно. Не в пример большинству дам петроградского света, графиня была молчалива, сдержанна, корректна в обращении со всеми окружающими, чем заслужила уважительное отношение со стороны остальных сестёр, профессионалок, отобранных для Венетики в различных петроградских госпиталях.

От входа донёсся привычный шум бензиновых моторов и вскоре на стол, у которого ассистировала графиня принесли раненого жандарма, в котором графиня, к своему ужасу узнала "милую Аннет", знакомую ещё по столице. Анна Викторовна была бледна от потери крови, хотя и продолжала пытаться шутить и всячески бодрилась. Увидев бросившуюся к ней Апраксину, она слабо улыбнулась.

— Вот мы с Вами и снова встретились, — бодрый полушёпот вместо подсознательно ожидаемого великосветского "чириканья" поразил сестру-доброволку до глубины души. — Недаром люди говорят, что мир наш очень и очень тесен, да вдобавок ещё и круглый. Так и выходит, — пыталась шутить баронесса. Выходило не очень — разорванные форменные брюки, набухшие от крови вызывали самые страшные подозрения.

Осмотрев рану, графиня с облегчением увидела, что кости обеих ног целы, взрывом разорвало только мягкие ткани. Сделав укол морфина, она с опаской наблюдала, как хирург очищал рану и накладывал швы.

— Ваша знакомая? — поинтересовался Пётр Густафович у Апраксиной, заканчивая операцию.

— Дочь знакомого моего мужа. Несколько лет назад видела её в Петербурге, — призналась та, от волнения сбиваясь на старое название столицы, неожиданно ставшее столь непопулярным у патриотически настроенной молодёжи.

— Ужасно, ужасно, — покачал головой врач. — Нет, в мире творится решительно что-то неправильное, если такие молодые девушки ложатся на стол военного хирурга в полевом госпитале. Так, что у нас дальше...

Санитары переложили Анну на носилки и унесли вглубь госпиталя. Их товарищи, тем временем, укладывали на стол следующего — гарнизонного поручика, почти вся голова которого была замотана окровавленными бинтами. Но при осмотре Пётр Густафович обнаружил, что помимо головы у него осколком был разорван живот, и, с большим сожалением, пометил его карточке как безнадёжного. Сестра, несмотря на неодобрительное покачивание головой хирурга дала офицеру большую дозу болеутоляющего, и тот тихо скончался во сне.

На остров опускалась ночь, третья ночь нежданной войны. В госпиталь всё прибывали и прибывали раненые, оставалось лишь радоваться что на складах было припасено вдоволь перевязочных материалов, йода и медикаментов. Стремительно таяли лишь запасы морфина, но и его пока что хватало всем.

В городе, с наступлением темноты, накал уличных боёв стих, но всё равно, то тут, то там начинались короткие перестрелки и раздавались одиночные выстрелы по подозрительным теням. На западном выезде из Венетики собирался новый санитарный конвой до складов. Четверо солдат из гарнизонного полка принесли полковника Алфёрова с разбитой головой и несколькими пулевыми ранениями. Пока санитары бегло обследовали раны и делали перевязку, они неловко переминались в стороне, пока старший из них не сообразил помогать с погрузкой. Юлия Витальевна, жена главного врача небольшой городской больницы, а по совместительству ещё и терапевтическая сестра, бледная от усталости, с воспалёнными глазами, ловко определялась с очерёдностью погрузки раненых и распоряжалась их отправкой.

У машин показался возглавлявший группу эвакуировавших раненых выпускников Школы Антон Гурьев. Юрий Николаевич, ненадолго пришедший в себя, подозвал его и попросил рассказать ситуацию. Услышанное его вовсе не обрадовало, он с мученическим выражением лица откинулся на носилках, но потом, собравшись, снова поднялся и прошептал — на большее не хватало сил — на ухо поручику какое-то распоряжение. С растерянным выражением лица тот отдал честь и вместе со своими бойцами скрылся в направлении города.

В госпитале продолжается управляемый хаос — на острове банально не было столько врачей и сестёр, сколько оказалось необходимо. Стоны раненых, горячечный шёпот, крики добавляли сочных штрихов в эту страшную картину обратной стороны войны.

— Воды... Сестрёнка, пи-ить, — шептал лежащий у стены солдат.

— Милок, что ты, нельзя ж тебе, — успокоительно отвечала "сестрёнка" лет сорока, меняя влажную тряпку ему на лбу и смачивая раненому губы. — Доктор сказал терпеть надо, а то и помереть недолго.

Тот неуверенно кивнул головой, но через минуту снова зашептал распухшим языком заветную просьбу.

— Слева! — десятком коек дальше сорвался в крик седой пехотный штабс-капитан, только-только разменявший свой третий десяток. — Воробьёв, они слева идут, уходи! Быстрее, мать твою!!!

Звонко капал на бетонный пол скопившийся на потолке конденсат от дыхания сотен людей. Волнами расходился тяжелый запах крови, смешавшийся с резкими ароматами медикаментов, спирта и йодового раствора. Разделяющие пространство на отдельные закутки простыни изредка гулко хлопали друг о друга под действием сквозняков, и многим казалось, что это сама Смерть мерно вышагивала между коек, высматривая то одного, то другого.

— А пуля-то, она ж не дура видать, как ещё в прошлом веке говорил Суворов, — жарко спорил со своим соседом солдат с загипсованной рукой. Тот, после ампутации обеих ног ещё находящийся в наркотическом забытьи, его не слушал, но солдату было всё равно. — Она ж кого хошь возьмёт за грудки-то, а? Вон, Пахом был, орёл солдат, на штыках лучший в полку был, а от пули не сберёгся. Раз — и нету Пахома. Вот был — а нету, хоть и сам собой такой парень был! Ну, каково, а?..

На хирургическом столе лежал солдат. Обычный деревенский мужик. Ему было страшно, страшно так, как не было никогда в жизни, и он пытался разговорить то готовящую инструменты медсестру, то санитара-наркотизатора, чтобы хоть немножко стало легче. Он не видел, что за последние часы тот, забывший о сне и еде, постарел лет на двадцать: глаза его запали, щёки осунулись, кожа на лице пожелтела. Против своей воли санитар знал, сколько человек из тех, что лежат на этом складе, обречены на смерть.

— Слушай, доктор, ты мне всё же скажи, я ж не умру? Мне нельзя, у меня малая есть такая славная, ласковая такая... Петь любит... А уж умная... Кто ж ей парня-то хорошего найдёт без меня?..

В углу яростным шёпотом спорили девушка-снайпер с забинтованными ногами и медицинская сестра.

— Там я нужнее! — жарко шептала витающая в морфиновыз облаках девушка. — Каждый снайпер на счету, а Вы меня тут прохлаждаете!

— Анна Викторовна, вы же ходить не можете, куда Вам, убъют же ни за грош...

— Снайпер... Вставший на ноги — гарантированный покойник, а я, по крайней мере... Могу ползти и стрелять!

— Голубушка, да Вы же на крик изойдёте, как только болеутоляющее действие закончится, какое там стрелять. Вас же всю перекрутит, что же Вы думаете, первая вы такая?

— Я — баронесса Местмахер! — гордости, с которым произносится эта фамилия могли позавидовать все монархические рода Европы. — Моё место как бойца — на поле боя!

— Анна Викторовна, если Вы не успокоитесь, я позову Петра Густафовича, а он распорядится привязать вас к этой койке ради Вашего же блага.

Сестра удалилась, сопровождающая её взглядом девушка лишь скрипела зубами. Баронесса явно не считала этот спор законченным.

Интерлюдия III. 4 километра от острова Имрос, подводная лодка С-04 "Гамаюн". 00:09 20.04.1916 г.

Тусклый жёлтый свет от постоянно измазанных чем-то ламп, вкупе с тем особенным "техническим" запахом, по которому опытные мореманы всегда отличают подводника от пёстрой братии обычных флотских офицеров, создавали у экипажа обманчивое ощущение нереальности происходящего — нет, не самого морского похода и тайной проводки из Чёрного моря в Эгейское, но того факта, что совсем скоро им придётся, впервые за те полгода, что "Гамаюн" стал в строй, проводить не учебные, а боевые стрельбы. Единственным на борту, кто на самом деле нервничал, был капитан подводной лодки, Андрей Сергеевич Зотов. В своё время он, тогда ещё в должности второго помощника капитана "Единорога", участвовал в печально известной на весь мир атаке на англо-французский конвой, так и не признанной Россией, и до сих пор помнил охвативший его ужас, когда волей слепого случая пущенный наугад снаряд охранявшего конвой крейсера разорвался рядом со спешно уходящей на глубину лодкой. Кажущаяся экипажу сейчас невидимым врагу, а потому и неуязвимый, "Гамаюн", на самом деле был весьма хрупким судном, неспособным в огневом бою противостоять даже лёгким кораблям британского флота.

На стороне англичан была невообразимая огневая мощь нескольких линейных эскадр, лёгкие крейсера специальной постройки, предназначенные именно для поиска подводных угроз, да и просто численность. На стороне русских были неожиданность, "право первого удара", ночь и ломаный рельеф дна, на фоне которого было достаточно просто потеряться.

Андрей Сергеевич снова пробежал глазами телеграмму. Станция Цитадели, уничтожить которую англичанам до сих пор не удалось, "орала" шифрованными посланиями во всю свою немалую мощь уже несколько часов, доставая чуть ли не до Балкан. Зотов очень рассчитывал на то, что британской разведке не удалось добыть новейшие русские военные шифры — в противном случае ни о какой неожиданной атаке речи идти не могло и шансы черноморской эскадры пусть даже не выжить, но хотя бы нанести врагам значительный урон весьма сильно падали.

Мерно тикали судовые ходики в специальном контейнере, ежемесячно проходящие сверку со всеми остальными хронометрами подводной эскадры. Успех русского подводного флота, который до сих пор не удалось повторить никому другому, прятался в этом никелированном корпусе. Один из наиболее охраняемых секретов Империи за последние годы — тактика массированных подводных ударов, заключался в, насколько это позволяли обстоятельства, наибольшей слаженности и одновременности действий всех привлечённых сил.

Передатчики и шифровальщики Цитадели старались не просто так — бессмысленными на первый взгляд комбинациями букв, щедро разбавленными ничего не значащим "шумом", они передавали на подводные лодки поминутный план предстоящей атаки, местоположение и распределение целей, ориентиры для отхода и прочие, жизненно важные в бою знания. Незаметные, чуть выступающе из воды штанги перископов одновременно являлись и антеннами подводных лодок. Радисты еле слышно скрипели по бумаге карандашами, вычленяя из эфирной какафонии предназначенные именно своему командиру сообщения, и на стол ему ложились постепенно складывающиеся в цельную картину фрагменты дешифровок.

Лодки молчали. Лодки могли только слушать и принимать к сведению. Зотов, как и любой другой капитан-подводник Черноморского флота, искренне хотел верить в то, что у остальных подводников всё хорошо, что на их лодках нет неисправностей, из-за которой сорвётся выполнение приказа. Безмолвные металлические "огурцы с винтами" в глубинах Эгейского моря при всём желании не могли сообщить о невозможности исполнить требуемое. Андрей Сергеевич даже не знал, все ли его соратники успели пройти через проливы, но гнал предательскую трусливую мысль о том, что "Гамаюн" остался один, и никто не поддержит его в смертельной атаке на британские линкоры.

Стрелки неумолимо бежали вперёд. "Восемь минут" — как-то между прочим отметил про себя капитан. Через восемь минут, согласно переданным шифровкам, должна была начаться атака — аэропланы подвесят в чернильном ночном небе осветительные ракеты и "свечки", а через самое большее двадцать пять секунд вышедшие на позиции подводные лодки должны будут нанести свой удар, а затем снова скрыться в тёмных прибрежных водах.

Зотов вгляделся в перископ. Смутные громады вражеских кораблей были различимы в неверном лунном свете, но для полностью успешной атаки этого было совсем недостаточно. Он оглянул рубку. Экипаж был предельно сосредоточен, минные аппараты уже давно стояли заряженными и готовыми к стрельбе, радист вслушивался в эфир — вдруг в последний момент из Цитадели придёт отмена приказа. Капитан устало потёр виски — мало кто мог себе представить, сколько лет жизни потеряли флотские командиры за тягостные минуты ожидания, подобные этим.

— Три минуты, — негромко сообщил первый помощник.

Капитан закрыл глаза. Он знал, насколько слепящей может быть даже далёкая свечка после нескольких часов темноты. Главное — не упустить момент, когда ослеплённые сияющей белизной осветительных ракет экипажи кораблей не смогут определить место, откуда по ним были выпущены мины. Незаметность была единственной защитой "Гамаюна" в этом противоборстве.

— Минута.

— Приготовиться к минной атаке по команде. — Зотов не любил новомодное слово "торпеды", он, хотя формально и не относился к Российскому императорскому флоту, не спешил расстаться с его вековыми традициями и вековой воинской славой.

Перед уставившимися в перископ закрытыми глазами разлился свет. Андрей Сергеевич выждал пару секунд, после чего осторожно приоткрыл глаза. Силуэт определённого "Гамаюну" в жертву корабля чернильным профилем выделялся на фоне белёсого неба.

— Три градуса левее, — внутреннее напряжение на мостике исчезло, лишь только началась привычная работа. — Аппараты с первого по четвёртый, по команде...

В глубине лодки басовито зажужжали электромоторы, выводя "Гамаюн" на требуемый курс. Лишь щелчки хронометра отмеряли пролетающие в никуда секунды.

— Аппараты — пли! — сорвалась в звуковые трубы команда

Рубка четырежды содрогнулась, когда мины с полуторасекундными интервалами покинули свои гнёзда. Зотову до ужаса хотелось увидеть результаты своей атаки, но однозачные требования Цитадели не дали экипажу возможности обрадоваться (или огорчиться) за свои действия.

— Погружение шесть градусов, разворот направо двадцать, — капитан убрал перископ. Ничто на поверхности заливающегося огнём моря не более должно было выдавать местоположение атаковавшей подводной лодки. — Уходим, господа. Причалы Цитадели ждут нас.

Время от времени корпус лодки содрогаелся — британский флот вёл огонь по площадям, пытаясь нанести исчезнувшим русским хоть какой-нибудь урон. На "Гамаюне" никто тольком не представлял себе, что присходит на поверхности, но не было никакого сомнения в том, что англичане бросили на поиски эскадры все имеющиеся силы. "Самое ужасное" — подумал Андрей Сергеевич, — "Самое ужасное наступит, если им удасться поднять в воздух аэропланы".

Аэропланы на сей момент были основным средством противодействия подводным лодкам, которым располагали линейные корабли Гранд-Флита, изначально неприспособленные для защиты от подводной угрозы. Ни у кого не было сомнений в том, что на кораблях новых серий британских сверхдредноутов будет предусмотрено подводное бронирование, но пока что эти будущие грозы морей стояли в доках на самых ранних стадиях строительства.

Угроза подводного удара, во весь рост вставшая над мировыми флотами после Салоник, заставляла срочно искать способ защитить уже имеющиеся корабли, стоимость которых исчислялась десятками и сотнями миллионов. Одним из таких немедленных ответов стали крейсера типа "Пионер" — несколько изменённые проекты лёгкого крейсера "Скаут", другим — переоборудование всех британских линкоров для запуска и приёма гидросамолётов. И сейчас все эти силы — вполне немалые — были брошены на поиск и уничтожение русских.

"Гамаюну" удалось пройти почти половину пути до относительно безопасной акватории у северной части острова, когда вслед за довольно сильным сотрясением от близкого разрыва на мостике с содроганием услышали другой, леденящий душу звук — скрежет металла, сопровождаемый непонятным шумом.

— Течь в правом пневмоприводе! — доложил следящий за многочисленными шкалами офицер. — Потеря плавучести и крен...

Второй близкий разрыв сопровождался треском колб электроламп по всей лодке. Следом последовали ещё несколько.

— Нас обнаружили, — доложил очевидное старший помощник.

— Машинное — полный вперёд! — Зотов пытался казаться спокойным.

Лёгкий крейсер "Корнуолл" участвовал в своём первом бою. Возможно, именно поэтому его капитан требовал от всего экипажа тщательнейшего соблюдения Морского Устава вплоть до запятой, и за малейшее нарушение карал без пощады. И именно поэтому бдительный матрос, высматривающий в ночном море, озарённом заревом сразу нескольких пожаров, заметил движущуюся струю пузырьков воздуха, следовавшую менее чем в двухстах футах слева по борту, и сразу же поспешил доложить об этом.

Капитан Уайт не стал долго раздумывать — по искреннему убеждению всего экипажа "Корнуолла" мозги ему давно заменил всё тот же ненавистный многотомный Устав — и отдал приказ атаковать возможную цель. Дальнейшие события показали его правоту, что, помимо прочих благ, просыпавшихся по окончании войны на одного из самых результативных (из выживших) капитанов флота, ещё больше убедило его в необходимости заставлять экипаж учить уставы наизусть каждую свободную минуту. Увеличившийся после предварительного обстрела поток воздуха теперь уже чётко показывал курс и скорость движения преследуемой русской лодки, и на крейсере приготовились к бомбометанию.

Охота продолжалась ещё минут двадцать. Подводная лодка демонстрировала неплохую манёвренность, которая её британским аналогам и не снилась, дважды уходя от сбрасываемых с крейсера бомб. Но в какой-то момент удача изменила русскому капитану — а, быть может, сказалось предательское Эгейское море — и лодка села на дно. Лишённая возможности уйти, она стала законной добычей британского "охотника за лодками".

"Гамаюн" стал не единственным судном, не вернувшимся после ночной атаки. "Гарм" подорвался на выставленном англичанами минном поле неподалёку от замеченной ими подозрительной подводной пещеры, "Котофей" же, хоть и не был уничтожен, но лишился двигателей и, уже ближе к утру, был прибит к берегу на западе Имроса, где после был обнаружен флагманом противника и расстрелян. Впрочем, к тому времени его экипаж уже был в полном составе эвакуирован на берег и отсыпался в казармах Цитадели.

Несмотря на эти успехи, командующий Гранд-Флитом, адмирал Джеллико был в ярости. Ночная атака русских нанесла линейным эскадрам более чем значительный урон. Успех "молниеносной атаки" Адмиралтейства теперь целиком и полностью лежал несколькими милями южнее, где гарнизон Тенедоса продолжал упорно сопротивляться, несмотря на неизбежность своего поражения.

Часть IV. 20 апреля 1916 года.

Лёгкий, с трудом различимый гул артиллерийской дуэли, рассказывал Татьяне Николаевне, что там, на Имросе, продолжается сопротивление эскадрам Гранд-Флита, не менее ожесточённое, чем было здесь. Лишённому радиосвязи, гарнизону острова оставалось только вслушиваться в идущий с севера ветер, чтобы не впасть в отчаяние. Наверное, точно так же вслушивались и в Цитадели, подбадривая себя тем, что и их южные соседи продолжают бить врага, а значит — победа близка.

Великая Княжна в бессилии сжала кулаки. Меньше трёх суток понадобилось врагу для того, чтобы почти полностью подавить сопротивление на Венетике. Уже неважно было то, что врагу помогли точные, очевидно добытые шпионами, карты минных заграждений, что при осаде он потерял самое меньшее два линейных корабля, крейсера, аэропланы, миноносцы и транспорт; что на берегах отчаянно сопротивлявшегося острова остались лежать тысячи британских солдат. Это не меняло главного — едва ли полторы сотни оставшихся в строю солдат, сапёров и жандармов, даже с помощью партизан-ополченцев не могли более удерживать тыловую базу Средиземноморской флотилии. Фактически, Венетика уже пала.

Причём, насколько Татьяна понимала в военном деле, сдача врагу острова предопределяла дальнейшее падение и Цитадели. Наличие всего в часе ходу от осаждаемого острова базы, где враг осуществляет ремонт и погрузку припасов и снарядов, в корне изменяло соотношение сил у входа в проливы, одновременно надёжно разделяя до сих пор не подошедшие Черноморский флот и Средиземноморскую эскадру.

На причалах, чуть поодаль от складов, стояла группа парламентёров. Пользуясь кратким перемирием, англичане и русские спешно вывозили раненых: англичане на корабли, русские же — на тыловые склады в центре острова, где в спешно оборудованных лазаретах находилось уже больше тысячи бойцов, что были не в состоянии стать плечом к плечу со своими товарищами. Взявший на себя, после гибели почти всего штаба, руководство этим своеобразным "тылом" Его высокопревосходительство генерал от артиллерии Белый в деле обороны города ограничился лишь спешным вручением Великой Княжне погон поручика и назначением её, в связи с тяжёлым ранением полковника Алфёрова, командиром гарнизона, а, точнее, его остатков.

Незаслуженное звание пудовыми звёздами давило на плечи. Единственная оставшаяся в строю офицер Корпуса стояла перед самым незавидным выбором в своей жизни — сдаться врагу сразу, или же после того, как ещё сотня защитников земли русской поляжет на поле боя. Третьего дано не было, как Татьяна ни старалась его найти. Всё сводилось к тому, что первым (и, скорее всего, единственным) приказом Великой Княжны в качестве офицера и командира должен был стать приказ о капитуляции гарнизона.

Дочь российского Императора усталым взглядом окинула гавань. До окончания данного англичанами перемирия оставалось ещё больше часа. Под белым флагом переговорщиков, как на плацу, стояли британские офицеры во главе, насколько она знала британские знаки различия, аж с целым контр-адмиралом. С трудом подавив желание увидеть его предсмертный взгляд через прицел своей "десятки", Татьяна перевела взгляд чуть дальше. Там, медленно обходя затопленного "Мушкетёра Архипа Осипова", встречаемый санитарными командами к причалу подходил очередной британский транспортный корабль.

Задумчиво оглядев русский и английский пароходы, Татьяна Николаевна приняла, наконец, решение — возможно, самое главное в своей жизни. Нетерпеливым жестом подозвав своих добровольных сопровождающих, командующая гарнизоном направилась к причалам.

Сэр Орас Ламберт Александр Худ откровенно скучал. Уже почти два часа он, во главе с группой офицеров эскадры, по приказу Джеллико направившейся для переговоров о капитуляции гарнизона, был вынужден стоять на щедро политом кровью солдат Британской короны причале, ожидая прибытия русской делегации. В исходе переговоров он не сомневался ни секунды — подошедшие от Суэца суда подвезли ещё четыре тысячи солдат, долженствующих, наконец, занять этот проклятый остров. Русские сопротивлялись отчаянно и на редкость умело, но качественное, а теперь уже и количественное превосходство британского корпуса должно было расставить все точки над i. Впрочем, в столь тяжёлых потерях Худ прежде всего винил тупость ныне покойного вице-адмирала Берни, о недалёкости которого в среди офицеров в Лондоне ходило множество анекдотов.

Согласившись на перемирие, русские, тем не менее, отнюдь не спешили начинать переговоры о капитуляции. В душе контр-адмирал уже начал сомневаться, вспоминая опасения Фишера о том, что гарнизон Тенедоса может составлять и большее число, нежели им было сообщено из Адмиралтейства, и даже подошедшего подкрепления может оказаться недостаточно. Пока что англичанам удалось лишь занять припортовый квартал города и два плацдарма на востоке острова, но на дальнейшее продвижение сил у Худа до сегодняшнего утра не хватало. Если же и подошедших сил окажется недостаточно, то, учитывая подходящие к концу запасы снарядов в эскадре, положение войск Короны Его Величества Георга V может оказаться весьма и весьма шатким.

Наконец, со стороны ведущей к наполовину срытой огнём линкоров древней крепости дороги, показались четверо русских офицеров. Возглавляла делегацию судя по лицу — смертельно уставшая — совсем юная девушка в синей форме русской политической полиции с двумя звёздами на каждом погоне. В глаза бросилась её забинтованная, почти полностью скрытая под разорванным рукавом шинели правая рука. "Поручик, по статусу примерно соответствует капитану третьего ранга Флота Его Величества" — пришёл на помощь адъютант. Ничем внешне этого не выдав, контр-адмирал поразился: получить подобное звание девушке, тем более ещё не достигнув совершеннолетия — подобное не укладывалось у него в голове.

— Её Императорское Высочество Великая Княгиня Татьяна Николаевна, командующая гарнизоном! — звонко произнёс один из сопровождавших девушку офицеров. Командующий британской эскадрой про себя с пониманием усмехнулся, как только услышал перевод. Царская дочь и не могла занимать иного поста, кроме того, что позволяет изображать командира. Несколько странным был лишь избранный для неё род деятельности — тайная политическая полиция...

— Сэр Орас Ламберт Александр Худ, контр-адмирал Флота Его Императорского Величества Георга V, — в свою очередь представился он. — Командующий четвёртой линейной эскадрой Гранд-Флита.

— Я прибыла, дабы обсудить условия подписания капитуляции гарнизона перед командующим Гранд-Флитом, — Татьяна была спокойна, хотя ранение, очевидно полученное во время очередного обстрела крепости, должно было её сильно беспокоить.

Как и подобает достопочтенному британскому джентльмену, внешне контр-адмирал ничем не выдал своего волнения. Всё же Фишер ошибался, силы русских оказались на исходе. А значит — уже в худшем случае к вечеру, когда адмирал Джеллико примет капитуляцию, можно будет сойти на берег, и наконец-то отдохнуть, пока будет вестись ремонт и погрузка боеприпасов. Верному "Уотчестеру", вместе с эсминцами, конечно же сразу придётся присоединится к осаде Имброса — вчерашний неожиданный удар русских подводных лодок был слишком силён, даже несмотря на понесённые противником потери, и противолодочную оборону стремились укрепить чем только можно. Самому же контр-адмиралу придётся остаться в "Русской Венеции", ожидая пока "Мальборо" снова станет в строй: линкор хоть и держался на плаву, но не представлял из себя практически никакой военной силы — прощальный подарок береговой артиллерии острова.

— Я полагаю, что сэр Джон Рашуорт Джеллико сможет прибыть на "Мальборо" уже к полудню, — на всякий случай, Худ добавил час, во избежание форс-мажорных обстоятельств, которыми так богата любая война.

— Капитуляция должна быть подписана на "Айрон Дьюке", — английское произношение царской дочери было безупречным.

— Могу я поинтересоваться причиной столь странного требования? — причина англичанину была ясна, как Божий день — отозвать от осаждённой Цитадели один из наиболее современных сверхдредноутов, причём — счастливо избежавший ночной атаки. С другой стороны, отсутствие лишь одного линкора ненамного ослабляло осаждающий Имброс флот. На всякий случай, командующий эскадрой решил поделиться с Джеллико своими сомнениями, но в прибытии флагмана по случаю капитуляции он не сомневался.

— Как Великая Княжна и командир обороной Венетики ("Русское название Тенедоса" — подсказал адъютант) я капитулирую только перед высшим по званию командиром противника, на его флагманском корабле.

Худ с сомнением посмотрел на адъютанта. Тот, наморщив лоб и кусая губы, явно пытался понять сущность требования Татьяны. Внезапно его лицо просветлело.

— Сэр, согласно русской системе чинов, Великие Князья и Княгини по праву рождения имеют наивысший чин вне зависимости от звания. То есть, несмотря на её офицерское звание, её официальный чин выше, чем у адмирала Джеллико. С рождения.

— Хорошо, я сообщу адмиралу, — обратился Худ к Татьяне. — Это единственное условие?

— Я прибуду на "Айрон Дьюк" через час после прибытия флагмана на рейд, на собственном катере. До этого момента все английские войска остаются на ныне занятых позициях. Вместе с тем, мы не будем препятствовать эвакуации раненых из города, но только безоружными солдатами.

— "Айрон Дьюк" прибудет в течение сорока минут. Честь имею!

Не дожидаясь, пока англичане свернут флаг переговоров, русские развернулись и быстрым шагом направились к крепости. Фишер недовольно хмыкнул.

— Своенравная девица, сэр. Никаких манер. И это называют русской аристократией?

— Не стоит принимать всё так близко к сердцу, Вильям. Её первая кампания завершилась полным разгромом и капитуляцией через два дня после начала. Неужели у тебя был бы лучшее настроение в таком случае?

— Если бы на месте Вас, сэр, был бы вице-адмирал Уоррендер... её первая кампания могла бы увенчаться сокрушительным успехом, хотелось бы заметить!

— Вы слишком суровы к сэру Джорджу, капитан первого ранга! — смеясь, Худ поднялся на борт катера. — Но вот если бы Вами командовал, скажем, Милн...

— Упаси Господь!!! — Фишер искренне ужаснулся и перекрестился. — Мы бы уже шли полным ходом к Гибралтару, сразу после первого выстрела береговых пушек!

Катер отошёл от причала и на всех парах помчался к "Мальборо". Сэр Орас Ламберт Александр Худ спешил как можно скорее завершить свою роль в плане русского разгрома.

— Капитуляция?! — Костин был полностью подавлен. — Её Высочество приняло такое решение?

Прежняя иллюзия равенства в отношении Татьяны Николаевны была забыта. Вторая дочь Императора Всероссийского отныне выступала уже не в качестве офицера Корпуса, но как представительница царствующего Дома. Закрывшись в своей комнате, она обсуждала детали предстоящей церемонии с оставшимися на ногах друзьями, командирами и просто бывалыми солдатами.

— Да, — Гурьев тяжело вздохнул. — И поверь мне, такое решение ей далось нелегко.

— Мы же ещё можем сражаться! Англичане положат немало своих, пытаясь выбить нас из города!

— Но в конце-концов, они нас выбьют, и остров окажется в их руках, самое большее к завтрашнему полудню. А вот в каком положении тогда останутся наши тяжелораненые бойцы, ополчение, женщины и дети — гадать особо не стоит. Сейчас же возможно договориться даже об их вывозе в Севастополь...

— А что по этому поводу сказал Василий Фёдорович? — Олег ухватился за свою последнюю соломинку. — Он же сейчас самый старший по званию на острове!

— Василий Фёдорович согласен с тем, что дальнейшее сопротивление будет бессмысленно и приведёт к неоправданным жертвам. Увы, Олег, сделать уже ничего нельзя...

Шум обсуждения, порой весьма бурного, неожиданно усилился до уж совсем неприличных размеров. Обеспокоенный Гурьев, в сопровождении Костина, чуть-чуть не срываясь на бег, поспешил к комнате Её Высочества. Когда же в криках послышался грохот ломаемой мебели, оба юноши, не сговариваясь припустили со всех ног. Открывшаяся их глазам картина ужасала своей ненормальностью.

Алексей Дмитриевич, граф Сольский и неизменный второй номер Татьяниного расчёта, белый как мел стоял, вжавшись в стену напротив распахнутой настежь двери комнаты, в которой и проходило обсуждение. В его лоб упирался взведённый армейский наган, чуть подрагивающий в левой руке разъярённой Татьяны Николаевны. На самой же Великой Княжне повисла удерживаемая подпоручиком Полянским тяжело раненая, но вернувшаяся в крепость баронесса Местмахер, безуспешно пытавшаяся оттащить свой первый номер от Алексея.

— Это. Моё. Окончательное. Решение. Ясно? — сквозь сведённые будто судорогой зубы, процедила командир гарнизона. — Как старшей по званию и чину. Оно — не обсуждается. Оно — выполняется.

— Татьяна Николаевна, — Гурьев постарался взять себя в руки. — Можно узнать, что здесь произошло?

Татьяна медленно, будто бы во сне, убрала револьвер в кобуру. Анна расцепила руки и, тяжело вздохнув, обмякла на руках Полянского и помогающего тому Фокина. Сольский медленно сполз на пол, да там и остался.

— Мы обсуждали капитуляцию Венетики, — решила пояснить баронесса, стараясь не свалиться в беспамятстве.

Сэр Джон Рашуорт Джеллико, адмирал Флота Его Величества Георга V, стоял на палубе "Айрон Дьюка" с исконно британским достоинством. По его распоряжению матросы спешно готовили судно как для приёма высоких гостей. Будучи опытным политиком — а иные и не пробиваются наверх по неверным течениям морской политики и интриг лордов Адмиралтейства — он стремился как можно больше смягчить для русский принцессы ожидаемую церемонию. Ведь при любых обстоятельствах капитуляция чертовски унизительна, даже если она "почётна", а вопреки мнению большинства своих подчинённых, адмирал хотел предложить Татьяне именно почётную капитуляцию, с сохранением оружия и даже с предоставлением гарнизону и жителям острова возможности отбыть на Родину. Цель, поставленная Адмиралтейством, хоть потери и превышали ожидаемые, была близка к завершению, а Россия ещё понадобится старой доброй Англии для войны на континенте — неплохая цена за эти два клочка суши. По слухам, Флот Открытого Моря вскоре собирался покинуть свою привычную стоянку в Вильгельмсхафене, что, наряду с последними успехами кайзеровских войск на севере Франции, весьма тревожило Британию. Да вдобавок ко всему ещё и русские.

Вековая мечта русских царей — контроль над Босфором и Дарданеллами, воплощённая имперской дипломатией четыре с половиной года назад — вопреки мнению многих британских моряков отнюдь не являлась причиной этой "неожиданной войны", которая обещала стать очень и очень короткой. То, что Россия, плетущаяся в хвосте ведущих мировых держав всё же сможет контролировать собственный экспорт зерна было неприятным, но даже не сказать чтобы болезненным явлением. Даже печальной памяти салоникский десант — обвинения в атаке на транспортные суда Россия, Турция, Греция и Германия спихивали друг на друга, а доказательства причастности хоть кого бы то ни было отсутствовали — был хоть и серьёзной, но всё же недостаточной причиной для того, чтобы рисковать получить ещё одного не самого слабого врага на континенте.

Настоящей причиной войны — и безусловным условием её окончания — были Китай, Маньчжурия и Монголия. Восстановившись после тяжелейшего поражения в русско-японской войне и последовавшей за ним революции, Россия отнюдь не утратила колониальных амбиций. Сумев благодаря богатым урожаям более-менее расплатиться с долгами, русские вновь полезли на Дальний Восток, положив глаз на богатый Китай. Понимая, что прямой конфронтации страна не выдержит, русский царь продемонстрировал всю свою азиатскую хитрость — вместо ввода войск Россия принялась поддерживать местных бандитов и мятежников, подбивая тех на восстания и бунты. Вооружённые уже не примитивными фитильными мушкетами и копьями, но винтовками и даже пулемётами, туземные бунты охватывали всё большие и большие области. Не имеющие из-за европейских событий возможности послать в Китай дополнительные войска, англичане начали терять контроль над ситуацией, а поток серебра в Метрополию начал резко уменьшаться. Но даже этим русские не ограничивались — насколько сэр Джеллико слышал в Лондоне, в колониальных владениях уже чуть ли не в открытую действовали "гусарские части" — конечно же, ничего общего с доблестной кавалерией эти варвары, набираемые из беднейших слоёв русского общества и натасканные до фанатического исступления, не имели. Более того, даже ранее не ставящая под сомнения британское величие Япония уже не спешила угрожать недавно побеждённому врагу, а сама с интересом присматривалась к тонущим в беспорядках владениям Британской короны. Ходили слухи о ведущихся в Харбине тайных переговорах о возврате Японией России ряда некоторых десять лет назад отторгнутых территорий, вроде Сахалина, в обмен на некоторые ныне ещё удерживаемые в лапах британского льва, китайские земли. Сам адмирал в подобные переговоры не верил, но не сомневался, что стоит старушке Англии лишь ослабить хватку, как на её владения сразу налетят не только враги, но и вчерашние друзья, даже на первый взгляд вернейшие и преданнейшие.

Дело дошло вплоть до того, что — опять же, по слухам — в Лондоне ставился вопрос о том, чтобы заплатить России за её отказ от поддержки китайцев и монголов. Заплатить — во время самой масштабной за всю историю Владычицы Морей войну, да и кому — тем, с чьим мнением не так давно было неприлично считаться!

Впрочем, и в том адмирал мог поручиться лично, русские хорошо усвоили урок недавней войны с Японией. Гарнизоны сражались умело и отчаянно, ловко расставляли ловушки — если бы не почти дошедшее до нарушения Устава (а если честно — то и пересёкшее эту незримую грань, благо удача сопутствует смелым и адмирал Джеллико милостиво покрыл нарушение) самоуправство контр-адмирала Худа, эскадру ныне покойного дурака Берни можно было бы уже списать со счетов. Граничащая с безумием отчаянная абордажная атака на "Легионер", приведшая, вдобавок ко всему ещё и к потере "Аякса", вызывала у сэра Джона искреннее восхищение, а ночной атаке дивизиона подводных лодок — он был в том уверен — по синхронности и ювелирности исполнения ещё только предстояло войти в учебники по морскому делу. Победой над подобным врагом командующий Гранд-Флитом гордился как минимум не меньше, чем — без тени сомнения — предстоящим вскоре разгромом Флота Открытого Моря.

Лёгкое покашливание адъютанта вернуло адмирала на землю, точнее — на палубу его флагмана. Выдраенная до блеска палуба, почётный караул, удобные кресла из его, адмиральской, каюты, все офицеры сверхдредноута, собравшиеся на палубе, лишь только русская делегация отчалила к "Айрон Дьюку". Джеллико ухмыльнулся в усы, внешне оставаясь строгим и спокойным — контр-адмирал Худ, с недавних пор уже успевший прославиться осторожностью, временами граничащей с паранойей, успел отдать приказ занявшим порт офицерам морской пехоты о подаче условного сигнала флагом, если на отходящем катере окажется именно Татьяна, а не кто-нибудь ещё. Но обвинять в трусости командира четвёртой линейной эскадры оснований не было, а в кажущейся многим чрезмерной осторожности адмирал видел не глупость, а лишь второй из "четырёх тузов Нельсона", которыми, по мнению выдающегося флотоводца, должен был бы обладать каждый британский адмирал.

В морской доктрине Адмиралтейства успехи Нельсона считали следствием его личных качеств, "каре тузов", обладание которым делало флотоводца гением. Первый туз — лидерские качества, способность завоевать преданность людей и повести их за собой даже на смерть. Второй туз — нестандартное гибкое мышление, искра гения. Третий туз — способность и готовность выслушать подчиненных, учесть их мнение. Четвертый туз — агрессивный наступательный характер.

К великому сожалению командующего Гранд-Флита, времена Нельсона уже давно миновали, и британские адмиралы в большинстве своём растеряли почти все эти качества. Трудно поверить, но ведь действительно после Трафальгара — а это было сто одиннадцать лет назад — британский флот полноценно не участвовал ни в одной серьёзной войне — и даже не от отсутствия такого желания, просто никто не осмеливался бросить вызов Владычице Морей. Во время англо-американского конфликта времён Наполеона года все свелось к охоте за американскими рейдерами, а колониальные экспедиции вообще можно было не принимать в расчёт. И более чем вековой покой не мог не сказаться на мастерстве, не матросов — те прекрасно владели своим делом — но их командиров. Офицеры Королевского Флота превратились в истинных породистых джентльменов, ничуть не напоминающих отчаянных адмиралов-пиратов славных времён королевы Елизаветы. Коммодор сэр Реджинальд Йорк Тэрвитт, один из лучших британских флотоводцев грядущего, с которым только доводилось сталкиваться сэру Джону Рашуорту Джеллико, как-то раз сказал ему, что среди этих "последователей Нельсона" артиллерийские учения и морские манёвры считаются лишь неизбежным злом, ибо всё их внимание поглощается играми в поло и скачками.

Тех же немногих, кого нынешний командующий Гранд-Флита полагал достойными адмиральского звания, по злой иронии судьбы ожидала печальная участь. Так, например, Первый Морской Лорд, принц Луи Баттенберг, который был одним из самых выдающихся морских офицеров, хоть и не отличался крепким здоровьем, в офицерской среде считался наиболее подходящим для того, чтобы возглавить Гранд-Флит. На всех манёврах он неизменно одерживал победу. Но сразу после начала войны все вдруг вспомнили, что он сын германского принца Александра Гессенского и его — с мнимым почётом — отправили в отставку.

Ставший в январе 1915-го года начальником Морского Генерального Штаба вице-адмирал Доветон Стэрди оказался типичным упрямым самодуром, да вдобавок ко всему ещё и с гипертрофированным самомнением. Стэрди всегда считал, что прав он и только он, подчиненным нельзя ничего доверять и поручать. Впрочем, так как адмирал Фишер его люто ненавидел, то постарался как можно быстрее избавить Адмиралтейство от "тупого болвана", но Стэрди и в море сумел проявить худшие качества британской военной элиты. Такими же качествами отличался его заместитель контр-адмирал Артур Левесон... Формально выразивший приличествующие соболезнования, сэр Джеллико в глубине души считал "Аякс" не самой большой ценой за эту "пару идиотов".

Словом, большинство британских адмиралов знало только одно: "Следовать в кильватерной струе флагмана". Хотя адмирал Фишер и пытался довести до Лордов Адмиралтейства ту простую мысль, что на войне нужно уметь нарушать приказы, а повиноваться может и болван, его слова оставались лишь гласом вопиющего в пустыне. Впрочем, Джеллико считал его правым, а посему единственного известного ему обладателя "нельсоновского каре" покрывал в меру своих немалых сил.

Исправного катера русским достать не удалось — к величественному флагману Гранд-Флита неторопливо приближалась греческая рыбацкая шхуна, очевидно реквизированная по такому случаю всё ещё управляющими островом русскими властями. Вместо флага не ней развевался синий ромбический штандарт с бело-золотым женским геральдическим грифоном — символ непонятный, но чем-то значимый для русской принцессы. Кто-то из лейтенантов вспомнил, что вроде бы подобный штандарт видел в Санкт-Петербурге, в Кронштадтской крепости, но где именно — сказать затруднялся. Джеллико про себя посетовал, что к военным судам не приписаны церемониймейстеры, знающие подобные нюансы назубок.

На носу посудины твердо стояла Великая Княжна Татьяна, в парадной ярко-синей шинели, несмотря на погоду наглухо застёгнутую. Выглядела она при этом довольно смешно — вероятно из-за покроя форменная шинель казалась англичанам великоватой для неё. Насколько вспомнил адъютант, такой "квадратный" покрой почему-то считался идеальным для парадной формы русской тайной полиции, якобы он придавал солидность. Возможно, для рослого мужчины это и правда было так, но из-за этого сейчас принцесса выглядела чересчур коренастой для своего невеликого роста.

Шхуна подошла к борту линкора, матросы спустили верёвочный трап. Вопреки ожиданиям офицеров, первыми на борт поднялись двое сопровождавших Её Высочество солдат — адмирал сразу вспомнил, что Худ между прочим упоминал о раненой руке Татьяны. Его догадка тут-же подтвердилась — русские солдаты ухватились за трап и начали вытягивать его на борт. Повинуясь короткому распоряжению капитана первого ранга Вильяма Фишера, матросы бросились им помогать, и меньше минуты спустя, дочь русского императора ступила на борт британского флагмана.

Из специально по такому случаю принесённого патефона раздались звуки русского гимна — откуда эта пластинка взялась на флоте, точно сказать не смог никто, но за высказанную её владельцем идею сыграть русский гимн как знак уважения, командующий флотом обещал лично хлопотать об очередном звании. Русские тотчас же вытянулись во фрунт, а на сосредоточенном лице Татьяны Николаевны появилась радостная, искренняя и, в то же время, какая-то детская улыбка. С каждой новой строкой Татьяна улыбалась всё больше, глаза сияли как будто изнутри её наполнял чистый свет и благодать. "Вот что такое настоящий патриотизм!" — невольно подумал адмирал.

Гимн стих. Сопровождающие русскую принцессу солдаты отошли к трапу. Все офицеры корабля, по такому случаю построенные на палубе как некий почётный караул, приложили руки к фуражкам. Сам же адмирал, отдавая прибывшей делегации честь, сделал шаг вперёд, готовясь произнести приветственную речь. Одновременно с ним, по прежнему счастливо улыбаясь, шагнула Её Высочество, будто бы в приветствии поднимая руки...

Лишь краем глаза заметив буквально рванувшегося к Великой Княжне контр-адмирала Худа, сэр Джон Рашуорт Джеллико, адмирал Флота Его Величества, успел удивиться, когда взрыв пудового фугаса буквально смёл его, одновременно превращая палубу в воплощённый уголок Ада, что так любил изображать Иероним Босх. Он уже не услышал, как спустя несколько полных паники секунд за бортом десяток гаубичных снарядов, уложенных под настилом пришвартованной к борту линкора рыбацкой шхуны, разворотил трюм британского флагмана, обрекая линкор на быструю гибель.

Новикова Ольга Николаевна нашла около искусно укрытых ангаров, из которых два лётчика вместе с техниками выводили первый аэроплан. Павел Аристархович был взволнован, но старался держать себя в руках, о его волнении говорило только то, с какой силой он мял форменный картуз в руках.

— Что-то случилось? — Великой Княжне удалось выкроить только два часа на сон, как только наблюдатели подтвердили отход "Айрон Дьюка" на юг. Больше всего Ольге Николаевне хотелось спать, и лишь нечеловеческим усилием воли она демонстрировала бодрость духа и мужество, даже несмотря на общую бледность и наливающиеся чернотой мешки под глазами. Когда Владимир разбудил её, на какую-то секунду Ольге искренне хотелось сделать вид, что не услышала и миг спустя вновь провалиться в полный странных и тревожных, пусть и невнятных, образов... но чувство долга превысило желание собственной презренной плоти — что не добавило Её Высочеству хорошего настроения.

— Сильный взрыв у Венетики, Ольга Николаевна, минут с двадцать назад. А теперь вон, — он указал куда-то в сторону моря. — Британские корабли спешно отходят.

Ольга Николаевна посмотрела на море. Сомнений не было — линейные эскадры Гранд-Флита полным ходом шли на юго-восток. В голове царил форменный компот из обрывков мыслей. Несколько долгих секунд Её Высочество пыталась поймать за кончик хотя бы одну ценную идею.

— В каком состоянии лодки? — наконец ей это удалось.

— "Рух" и "Пегас" почти полностью загружены, на "Сишимуло" перебирают электрический мотор. "Симаргл" встал на капитальный ремонт, он никак не боеспособен.

— Первым двум — немедленный выход, "Сишимуло" — постарайтесь ввести в строй как можно быстрее и тоже в море. Наша задача — нанести британцам максимальный урон, пока они отходят на перегруппировку.

— Ваше Высочество, неужто это не может быть ловушкой? Быть может, они стремятся лишить Имрос прикрытия со стороны моря? — Новиков всерьёз забеспокоился.

— Павел Аристархович, мы и так на грани поражения. Хуже быть уже просто не может...

Новиков, хоть и продолжал сомневаться, поспешил к телефону. Спустя несколько минут со стороны подводных доков раздались глухие взрывы подводных мин — на выходах спешно началось траление...

Морская пехота билась с ожесточение загнанного в угол зверя — причём даже не крысы, а матёрого и очень голодного волка. Брошенные на произвол судьбы запаниковавшими адмиралами, они забаррикадировались на двух портовых складах, имея прекрасную возможность простреливать как минимум треть разрушенного почти до основания города. Остатки русского гарнизона, занявшие соседнее конторское здание, отвечали слабым, но непрерывным огнём. Предложений о сдаче никто не выдвигал.

Из трёх занятых британцами плацдармов, только в порту англичане оказались отрезаны от своих — почти одновременно с подрывом "Айрон Дьюка", в первые же секунды неразберихи, русские пустили на прорыв две гружёные гаубичными снарядами мотоповозки и оставшегося на ходу "Алёшу Поповича". Из тех, кто довёл их до транспортного парохода, не выжил, похоже, никто, но искомого они добились — хлеставшая через рваные листы борта розовая от крови вода быстро посадила судно на дно. С остальных же двух плацдармов войска британской короны отступали как и положено солдатам Владычицы Морей — организованно, чётко, умело отбивая всё более яростные атаки местного ополчения, проигрывающего солдатам в вооружении и выучке. Впрочем и там после каждого отражённого натиска на песке оставались всё новые и новые неподвижные тела в тёмно-синих бушлатах британской морской пехоты.

Молодой граф Клейнмихель, чудом избежавший смерти во время уничтожения штаба — он был отослан с поручением за полчаса до того фатального залпа эскадры, поставившего точку в организованной обороне острова — снова поднялся на ноги и посмотрел в окно. Стоя в глубине комнаты (он уже знал, что подходить к ним нельзя — гораздо безопаснее стрелять от дальней стены, нежели приподнявшись над подоконником) он пытался разглядеть, что творится у складов. Ему было нелегко — заливающий глаза пот, вдобавок ко всему въедающийся в рану на лбу (шальной пулей у Владимира Константиновича сорвало кусок кожи), да и без того раскалывающаяся голова — вся эта боль как туманом застилало глаза. Но многим стоящим сейчас в строю было если и легче, то ненамного, и давший зарок смыть со своей фамилии все обвинения в трусости, лейтенант продолжал, стиснув зубы, рассматривать подходы к конторскому зданию из серого кирпича через мушку автоматного прицела.

По коридору второго этажа прохаживался Серёжка Добронравов, записавшийся в армию только для того, чтобы удовлетворить своё любопытство — хотя его отец, из купцов второй гильдии, предлагал просто дать отпрыску денег на путешествие, раз уж у того так засвербило в известном месте. Тот отказался, и сейчас, выглядывая из выбитых дверных проёмов, время от времени делал по паре выстрелов через окна по складам — патронов у "последней роты", как назвал оставшихся в строю оставшийся за старшего Его Высокоблагородие секунд-поручик Гурьев, было гораздо больше, чем тех, кто мог держать в руках оружие.

В очередной раз протирая глаза, Клейнмихель заметил группу выбегающих из дальнего склада врагов. Вскинув автомат к плечу он короткими очередями начал стрелять в их направлении — испытывая сомнения в своей способности попасть хоть в кого-то в своём нынешнем состоянии, он, тем не менее, пытался хотя бы напугать врага.

Его стрельба не осталась незамеченной. Вскоре из каждого окна в сторону порта стреляли не жалея патронов. Англичане, вынужденные залечь, огрызались как могли. К винтовочным выстрелами присоединились трофейные автоматы и пулемёт. Под прикрытием плотного огня первая группа пехотинцев решила прорваться к конторе, между короткими перебежками прячась за разбитыми ящиками, обгорелым остовом мотоповозки, да в глубоких воронках от шальных снарядов главных калибров ушедшей эскадры.

Клейнмихель только переснарядил магазин, как в боковом проходе, ведущем на улицу, промелькнула чья-то тень. Вскинув казавшийся уже черезчур тяжёлый автомат, он еле успел сдержаться — вбежавший в здание человек оказался рядовым Котиком, рослым парнем двадцати трёх лет, вжавшимся в стену как только увидел уткнувшийся в грудь воронёный ствол.

— Свои! — испуганно выдохнул Юрий.

— Вижу, — преувеличенно спокойно ответил лейтенант. — Осторожнее надо, так ведь можно и ненароком пулю схлопотать!

— Ага, — Котик послушно согласился. — Дык я побежал?

Клейнмихель только кивнул и рядовой исчез в темноте. Сам же лейтенант решил остаться у входа, во избежание возможных неприятностей. Вскоре его ожидания оправдались — шорох у крыльца указал на осторожное приближение людей. Владимир Константинович лёг на пол, вытянув автомат перед собой. Получилось не очень удобно — в отличие от винтовки здесь мешалась рукоять на цевье, но промахнуться с такого расстояния было невозможно.

Через полминуты в проёме показался англичанин. Не дожидаясь, пока его глаза привыкнут к полумраку, лейтенант дал короткую очередь на уровне груди противника, после чего вскочил и, не успел пехотинец ещё вывалиться наружу, как Клейнмихель выставил автомат наружу на вытянутых руках (лезть под незатихающий огонь врага ему не хотелось) и быстро опустошил магазин. Вскрик и последующие стоны показали его правоту — второй англичанин, прикрывавший товарища, кулём осел на землю около заборчика, из-за которого следил за входом.

Сзади донёсся топот. Лейтенант не оборачиваясь сменил магазин — опасность ждала снаружи, а никак не изнутри здания. Подбежавший — это был всё тот же Котик — с уважением посмотрел на убитого врага и, на несколько секунд высунувшись из двери, добил раненого.

— Что новенького, боец? — поинтересовался Владимир Константинович.

— Его Высокоблагородие Антон Юрьевич сказали, что надобно по сигналу в атаку иттить! — доложил тот, ни на мгновенье не отвлекаясь от дверного проёма.

Клейнмихель поморщился. Ночью он весьма неудачно пробежал по лестнице и обе ноги сильно болели — настолько сильно, что граф сомневался в своей возможности быстро бежать.

— Обожди здесь, пока я к Гурьеву схожу, — распорядился он.

Гурьев разместился в дальней комнате на втором этаже. Владимир Константинович в двух словах объяснил ему ситуацию и, к его великому облегчению, секунд-поручик всё понял правильно — провалившись на бегу между ступеньками лейтенант получил сильнейший удар ниже колен и первый час вообще с трудом ходил.

— Останетесь в конторе, будете стрелять со второго этажа, граф, — предложил он. — Мы всё равно оставляем здесь с дюжину человек.

Атака русских началась через двадцать минут. Разложив на полу перед собой два десятка снаряжённых магазинов, встав посреди освобождённой от мебели комнаты лейтенант стрелял по узким складским окошкам, временами переходя с места на место. По нему тоже стреляли и довольно часто, пули глухо щёлкали по деревянным стенам и потолку, но молодой граф был уже к ним абсолютно равнодушен — голова раскалывалась неимоверно, а в глазах стоял такой туман, что, несмотря на яркое полуденное солнце, он различал лишь фигуры бегущих по улице бойцов.

Англичане решились на контратаку. Солдат Владычицы Морей тоже на ногах осталось не так уж и много, а вот количество раненых, умирающих на складах, превышало все разумные пределы — но они не смогли бросить так и не эвакуированных с пароходом своих товарищей, из последних сил выбиравшихся на причал. На широкой, по меркам Венетики, набережной завязалась рукопашная и, вопреки рассказам бывалых солдат, Клейнмихель не замечал какого-то особенного превосходства русских в штыковом бою — обеим сторонам было уже нечего терять.

Отстреляв для острастки в сторону склада ещё два магазина, лейтенант прислонился к стене, опустив ставший уже неподъёмным автомат. Больше всего граф боялся, что именно сейчас усталость, наполнявшая всё его существо, всё же возьмёт верх, и он не сможет помочь своим в критический момент последнего (а уж в этом сомнений не оставалось) боя. Борясь с апатией Владимир Константинович вдруг заметил одного солдата, пытавшегося по флангу добежать до конторы и, из последних сил подняв оружие, всадил в того весь магазин, прежде чем автомат вывалился из ослабевших рук.

Очнулся он от того, что ему на голову лилась холодная вода. Кое-как отмахнувшись, он приподнялся на локтях и открыл глаза. Кругом были свои. "Странно", — подумал лейтенант, — "ещё три дня назад мы были такими разными — артиллеристы, курсанты, жандармы, гарнизон, флот..."

— Виктория? — еле слышно спросил он, но его поняли.

— Наша взяла! — кто-то из снайперов хотел хлопнуть Владимира Константиновича по плечу, но в последний момент остановился. — Кишка тонка у британцев Венетику взять, пока хоть один русский солдат оружие держит!

Его поддержали дружными криками. Опираясь на плечо того самого дружелюбного снайпера ("Олег Костин" — представился тот и лейтенант вспомнил, что именно Костин вчера, в штабе, остановил его, когда Владимир запаниковал), граф вышел на улицу. Резкий запах крови и пороха — убирать тела было некому — чуть было снова не отправил его в объятья Морфея, но Клейнмихель удержался. Костин повёл его к подошедшей мотоповозке: всех раненых — то есть, практически всех оставшихся — отправляли в госпиталь, на центральные склады. Несколько сестёр милосердия, в сопровождении ополченцев направлялись к складам — враг сдался, и надлежало проявить к оставшимся в живых христианское сочувствие.

Внезапно ноги у лейтенанта подкосились, а из горла вырвался хрип. Олег проследил за его взглядом и, каким-то шестым чувством вдруг понял, что произошло.

— Нет, английская винтовка, сзади, сам видел. Даже не сомневайся! — он устало подтолкнул Владимира к остальным раненым. — Он уже мёртв был.

Под невысоким деревцем лежал тот самый пытавшийся пробежать до конторского дома солдат, в запылённой до неразличимости русской полевой форме.

С причала вдруг донеслись громкие радостные крики. Офицеры повернулись. С севера на полном ходу шли четыре больших паровых катера под андреевскими крестами, а на горизонте виднелся дым явно большого корабля.

К Венетике шли подкрепления.

Эпилог. 1 мая 1916 года. Елизаветградская резиденция гвардии полковника Её Императорского Высочества Наследницы престола Российской Империи Великой Княжны Ольги Николаевны.

Серые, будто бы сошедшие со страниц готического романа, стены особняка провинциальной резиденции старшей русской принцессы на фоне деревянных казарм производили смешанное, но, скорее, неприятное впечатление. Со стороны плаца доносилось размеренный топот и уханье команд. Подобный демонстративный милитаризм не мог остаться незамеченным — глава британской миссии Джордж Бьюкенен презрительно поморщился. "Старой доброй Англии доводилось терпеть поражения в сражениях, но за последние века Британская Корона не проиграла ни одной войны" — опытному дипломату очень нравились эти слова, услышанные им давным-давно на каком-то приёме в софийском посольстве, когда он ещё только начинал делать первые шаги на дипломатическом поприще.

Экипаж остановился точно напротив дверей. Дипломатов уже ждали — рослый, подтянутый офицер в кавалерийской, насколько сэр Бьюкенен разбирался в этом вопросе, форме стоял на ступенях, внимательно изучая прибывших.

— Господа Бьюкенен и Ходжсон? — спросил он на безупречном английском, как только представители Британской империи покинули экипаж.

— Безусловно, — посол вежливо склонил голову. — С кем имею честь?

— Её Императорское Высочество ждёт Вас, — в нарушение этикета офицер не счёл нужным представляться. В отличие от Ходжсона, сэр Джордж отнёсся к этому стоически — он помнил неприятное происшествие в Дармштадте на приёме у принца Фридрих-Карла Гессенского, когда по недостаточному знанию германского придворного этикета он едва не прервал взлёт своей дипломатической карьеры, невольно нанеся обиду герцогу Спартанскому. И сейчас, будучи уполномоченным провести важнейшие для Британии переговоры, он был настроен более чем терпеливо.

Российская политика менялась, притом слишком резко, по мнению британского посла. Сломленный смертью сына, а теперь ещё и одной из дочерей, Император Всероссийский почти полностью отошёл от дел, что ставило под угрозу все достижения британской дипломатии в этой огромной стране. Ещё ни с кем из мировых лидеров британским послам не доводилось разговаривать так, как еще три года назад сэр Бьюкенен разговаривал с Николаем Вторым, но... При Дворе упорно циркулировали слухи о том, что русский царь окончательно решил отречься от престола, оставив его старшей дочери, а, учитывая её личное участие в недавних событиях, разворот внешней политики России в этом случае был предопределён.

Пройдя анфиладой необычно пустых, хоть и богато отделанных залов, офицер открыл высокие двери, ведущие в большую залу и жестом пригласил британских переговорщиков войти. Сделав несколько шагов, сэр Бьюкенен в последний момент успел удержать своего коллегу от могущего иметь неприятные последствия машинального рывка назад.

Русская принцесса — в полурасстёгнутой форменной сорочке и синих бриджах, развалившись сидела на широком подоконнике и ела яблоко.

— Наш вариант мирного договора, — она кивнула на широкий стол, стоявший посреди залы, предварительно прожевав и проглотив уже откушенный кусок. — Все предварительно высказанные британской Короной условия уже включены, кроме Персии. Россия берёт под свой контроль нейтральную зону.

Сэр Джордж, незаметно подтолкнув своего коллегу к столу, невозмутимо прошёл чуть вперёд. Мысли же дипломата бешенно скакали по извилинам — он всё ещё не понимал сути происходящего. Но Ходжсон, взяв со стола бумаги, подошёл к нему и, протягивая договор для ознакомления, тихо прошептал одно лишь слово — "Сахиб" — как всё стало на свои места.

Бьюкенену стоило огромных трудов удержать себя в руках. Внимательно прочитав договор, он поднял голову и посмотрел на Ольгу. Та продолжала неторопливо, но с видимым удовольствием, грызть изрядно уменьшевшееся яблоко.

— От имени Соединённого Королевства я уполномочен подписать этот мирный договор, — стараясь ничем не выдавать своего состояния произнёс посол.

— У Вас есть этот шанс, — Ольга спрыгнула с подоконника и, быстрым шагом подойдя к столу поставила свою подпись на каждом экземпляре. Дождавшись, пока сэр Бьюкенен поставит свою, она уселась за стол и, достав из ящика новое яблоко, принялась за него, взгромоздив на зелёное сукно босые ноги. — Надеюсь, этот случайный конфликт не сможет омрачить дальнейших отношений между нашими странами.

— Несомненно, — британские дипломаты отканялись. Уже на выходе из залы, сэр Джордж обернулся и наткнулся на взгляд Ольги, полный презрения пополам с ненавистью.

— Но почему? — в глазах сэра Ходжсона плескалось искреннее непонимание.

— Мне удалось заглянуть в глаза этой сумасшедшей принцессы, — негромко ответил сэр Джордж Вильям Бьюкенен, полномочный посол Великобритании в Российской Империи, убедившись, что его никто, кроме собеседника, не слышит.

— Она ненавидит Соединённое Королевство, это понятно и.. естественно, при данных обстоятельствах. Но спускать подобное оскорбление — это не что иное, как предательство Короны! — занявший своё место в экипаже Роберт был похож на закипающий чайник.

— Это — спасение Короны, — британский посол внешне оставался абсолютно спокоен. — Текст мирного договора вполне нейтрален. Франция и Североамериканские Соединённые Штаты не поймут, если в сложившихся обстоятельствах Британия продолжит конфликт с Россией. Мы проводили предварительные консультации.

— Она... Она опозорила Его Величество!!!

— Об этом знаем только мы с Вами и несколько российских дипломатов. А Франция, — сэр Бьюкенен взмахом руки прервал начавшееся было словоизлияние собеседника, — дала однозначно понять: они не вступят в войну с Россией. На аналогичных позициях стоят японцы, итальянцы и американцы. С точки зрения всех ведущих держав — нам предложили более чем приемлемые условия мира, особенно с учётом результатов "прискорбного неправильного понимания покойным сэром Джеллико распоряжений Адмиралтейства".

— Но то, как они были предложены... Сама форма... — Ходжсон был растерян.

— В её глазах были марширующие по Виндзорскому парку колонны этих, так называемых, "гусар".

— Сэр? — Ходжсон был в полном недоумении.

— Ольга мечтала о том, что мы откажемся от подписания договора. Их империя жаждет этого кровопролития, жаждет продемонстрировать миру свою новоприобретённую силу, русские генералы ждут хоть малейшей возможности, чтобы смыть позор Русско-Японской войны. И если Вы этого всё ещё не поняли, сэр Ходжсон — мне кажется, Вам стоит поискать для себя иное, отличное от дипломатии поприще!

— Да что они могут...

— Они, — в голосе господина посла всё же проскочила холодная ярость, змеящейся трещиной разрушая привычный облик британского дипломата, — они "всего лишь" разгромили Гранд-Флит. И даже то, что произошло это по вине Ваших идиотов-адмиралов, не является достаточным основанием для самоуверенных мечтаний, что в следующий раз командование окажется на достаточной высоте для, как минимум, ничьей!

Ольга Николаевна стояла у окна, невидящим взглядом сопровождая отъезжающий автомобиль британской дипломатической миссии. Напускное равнодушие, маска которого была отнюдь не так безупречна, как хотелось Великой Княжне, не исчезло с её лица даже после того, как английская делегация покинула резиденцию.

Владимир Георгиевич Щербатов, отвечавший за её охрану, вернулся в залу как только дипломатический экипаж покинул резиденцию. Наследница русского престола к его возвращению уже успела застегнуться и надеть сапоги. Ничто не намекало на творившийся в этом месте десять минут назад спектакль.

— Вы разочарованы? — тихо поинтересовался он.

— Шесть лет...

— Простите, Ольга Николаевна, я не совсем понимаю...

— Шесть лет. Шесть лет мы готовились к войне. С гарнизона ежедневно сходило по семь потов, штабисты не вылезали с учений, сотни офицеров проходили Азию. Миллионы рублей закапывались на этих проклятых островах. Тысячи умирали от голода и болезней, потому что Империя большинство имеющихся средств отправляла в военные ведомства!

— Но мы — победили, Ольга Николаевна, не забывайте. Мы победили могущественнейшее государство в мире!

— Мы просто не проиграли, Владимир Георгиевич, — голос Великой Княжны неожиданно стал печален. — Это — ничья. Вы и сами знаете, что на восстановление мощи британскому Адмиралтейству понадобится от двух с половиной до четырёх лет. А Российская Империя потеряла до шестой части всех боеспособных сил за четыре дня. Нам очень повезло, что дипломаты и адмиралы короля Георга всё ещё не оправились от шока.

— Шесть лет назад у нас, — Щербатов специально выделил последнее слово, — были дай бог полсотни честных, верных Отчизне людей, тридцать тысяч рублей и одна взбалмошная Великая Княжна на формальной должности.

— Лишь только лишь поэтому мы продолжаем барахтаться, — Ольга Николаевна криво улыбнулась краешками губ. — Но любая война в ближайшее десятилетие убьёт Россию так же верно, как ведро цианистого калия — младенца. Я не могу позволить этому случиться.

— И, тем не менее — Вы всё же разочарованы? Тем, что Великобритания пошла на попятный и заключила спасительный для нашей Родины мир?

В зале для приёмов повисло тягостное молчание.

— Да, — наконец произнесла она и, подобрав небрежно брошенный на "трон" синий китель, быстрым шагом покинула зал.

Князь Щербатов посмотрел ей вослед, а затем перевёл взгляд на висящий у дверей большой, во всю стену, парадный портрет Татьяны Николаевны. "Месть — это блюдо, которое подают холодным" — почему-то вспомнилась ему старая венецианская поговорка.