Мы молча попятились к выходу. Мне было видно, что Дашке и Карасёвой очень страшно, и слегка недоумевала. Чего бояться — то? Один шаг в неизвестность, зато ты избавлен от этих ледяных серых стен, кошмарной еды, и придурковатых озлобленных 'соприютников'. Тем более что Дашке Лукиной, что Карасёвой Тане доставалось от старших девочек ничуть не меньше, чем мне. Правда меня лупили чаще из-за моего сопротивления, а их — за природную слабость и неспособность возражать.
Путь из столовой до кабинета заведующей проходил через 'этаж отвлечения'. То есть с первого этажа надо было подняться на третий, пройдя через коридор и две рекреации второго этажа, на котором размещались учебные классы для малышни. Малышню туда загоняли почти на весь день, ничему никто их не учил, а только отвлекали от пакостей, всучив дешевые и поломанные игрушки. Шум на этаже стоял непередаваемый, поэтому поделиться предположениями друг с другом нам не удалось. Да и Сизый Нос подталкивала в спину каждую из нас, при этом шепеляво материлась и дышала нам в спины перегаром. Шли мы быстро, почти бежали, и вскоре застыли возле массивной дубовой двери, за которой находился кабинет заведующей — высоченной тощей тётки, с огромными желтыми зубами. Орала она очень громко, при этом все ее морщины и отвисшие от старости и неправильного образа жизни щеки тряслись на лице, как студень. В общем, дюже неприятная и злобная была наша заведующая. Меня она не любила особенно, потому что мои побеги, как она выражалась при комиссии 'негативно сказываются на общей статистике распорядка'.
— Стоять! — Сизый Нос оттиснула нас от двери, саданула пару раз кулаком по ней, открыла и громко доложила:
— Полина Васильевна! Мы пришли! А я пошла! — и втолкнула нас общей кучей в кабинет. На площади около тридцати квадратов царил и кричал 'пир во время чумы'. На фоне серого и безликого коридора, убранство кабинета заведующей казалось королевским. Массивная мебель из темного дерева, бордовый ковер и глухие многослойные чёрно-красные портьеры создавали иллюзию средневековой роскоши. М-д-а-а! Не ожидала. Очевидно, никто из нас троих ни разу не был в этом личном царстве заведующей первого приюта, так как Дашка и Карасёва, войдя в кабинет, тут же робко прижались ко мне с обеих сторон. Я же стояла солдатиком и сверлила глазами пол, на меня давила неизвестность, но поздороваться всё же смелости набралась:
— Добрутр, Полин Васильна,— этот предсмертный хрип загнанной мыши мой голос?
— Здравствуйте девочки, проходите и садитесь за стол, — пробасила заведующая. От такого вежливого обращения, мы смутились еще больше, ну я — то уж точно, потому что никогда не слышала от неё ничего, кроме нравоучений и оскорблений. Полина Васильевна отчитывала всегда громким криком и прилюдно, к тому же часто давила наши зарождающиеся в детском сознании личности своими речами на повышенных тонах, не гнушаясь подзатыльниками и щипками.
— Проходите и садитесь! — громко повторила Полина Васильевна. — Прошли и сели, живо!!! Ну... Этот тон нам был более знаком, поэтому мы резво расселись за широким столом, который был приставлен к тому, за которым восседала заведующая. Я оторвала взгляд от лакированной поверхности, украдкой посмотрела на эту мымру, и замерла: за её спиной стояла и с любопытством рассматривала нас Вера Алексеевна! Правда она очень изменилась с нашей последней встречи. Теперь она была одета в длинное и строгое, черное шерстяное платье с глухим воротом, а волосы убраны в аккуратный пучок. Повисла давящая тишина. Все молчали, я снова уткнулась взором в стол и хмурилась.
— Ну? Не молчите уважаемая, — раздраженно обратилась к Вере Алексеевне заведующая.
— Та, что посередине, черноволосая, — строго ответила та.
— Не советую, сбежит на следующий же день. Искать и ловить замучаетесь. К тому же, еще и умом особо не блещет, — Полина Васильевна брезгливо сморщилась, а я нахмурилась еще больше. Во мне забурлила злость и обида.
— Ничего, зато Вы сказали, что в ней много здоровья, мне это важнее. — Тон Веры Алексеевны был строг. В кедровом логу она разговаривала со мной совсем по-другому. Да и выглядела сейчас она, как злобная монахиня.
— Вон та, которая справа, все поручения исполняет с первого раза, ей повторять не нужно. А эта девка, — кивнула в мою сторону заведующая, — всё пропускает мимо ушей, даже розги не помогают.
— Я решила, Полина Васильевна! Не надо лишних убеждений, — холодно произнесла гостья.
— Хорошо, хорошо, — заведующая торопливо закивала головой, — Карасёва, Лукина! На выход! Кубань осталась!
Девчонки молча поднялись из-за стола и попятились к выходу, но я на них даже не посмотрела. Я вылупилась на Веру Алексеевну, во мне загорались страх и слабая надежда. Неужели? Я? Ей? Зачем?
— Подпишите здесь и здесь, — Полина Васильевна протянула ручку Вере, другой рукой пододвинула стопку бумаг, — Вы же понимаете, что обратно не приму? Если сбежит — искать будете только с ментами. И если откажетесь — то в первый приют уже не примем, да и во второй вряд ли. Придется вам тогда ее в другой какой город отвозить.
— Я помню все условия. Спасибо и... прощайте, — Вера Алексеевна с высоко поднятой головой прошла к двери и посмотрела на меня, — Александра Кубань? Что сидишь? Иди за мной. И исчезла за дверью.
— Что расселась? Быстро за ней! Ну, хоть избавилась от тебя! — гаркнула со злостью заведующая.
Я вышла из оцепенения, подскочила и бросилась в коридор. Нагнав Веру Алексеевну, я молча пошла за ней, меня трясло от волнения, мысли роились в голове. Молча мы прошли через второй этаж, спустились к выходу, и уже выйдя за территорию приюта, возле серого бетонного забора, Вера Алексеевна остановилась и повернулась ко мне:
— Ну что, Сашенька, мамой меня, конечно, можешь не называть, но если хочешь...— женщина вдруг мягко обняла меня и тепло улыбнулась.
Глава 2. Боль утраты.
— Да мне день понадобится, чтобы собрать и анализировать данные за пять лет! А сейчас уже четвертый час! — я чувствовала, что начинаю повышать тон.
— Значит, ты медленно работаешь. На этот анализ и двух часов не надо, так что это только твои проблемы. Чтобы утром таблица была на моем мониторе!
— Арина, дайте мне время хотя бы до обеда. За первые три года вообще нет утвержденных бюджетов по реконструкции, в отчетах по кварталам и по году итоги не совпадают, на поиск ошибок уйдет весь вечер. К тому же у айтишников еще база не отвисла. — Тут я поняла, что со стороны это уже выглядит, как жалкие оправдания действительно безграмотного специалиста. Замолчала и уставилась в окно за спиной начальницы, усиленно рассматривая рекламную вывеску самой лучшей стоматологии города.
— К утру, Александра! К обеду я уже должна буду всё это перед генеральным раскрывать. — Финидра надменно восседала за своим столом и смотрела на меня, как на назойливую муху. -Какой же из тебя экономист, если ты твердишь мне, что не успеешь, когда тут и успевать нечего? Всё! Забирай папки, и не отвлекай меня по пустякам.
Не глядя на Арину, схватила документы и чуть ли не бегом бросилась прочь из кабинета. Я понимала её нелюбовь ко мне. Из всего отдела только я упрямо не хотела заискивать перед начальницей. Любой наш сотрудник лебезил перед молодой руководительницей. Чем больше гнёшь колени, тем больше к тебе уважения со стороны руководства. Непреложный принцип нашей здоровенной конторы, занимающейся строительством не только в нашем городе, а во всей области, и даже в соседних.
И уволиться не могу, и финидра об этом прекрасно знает. Отрывается на мне по полной программе. Терпение, Саша! Спокойствие, Саша!
В свой кабинет, который я делила с Танечкой — помощницей и подругой по — совместительству, влетела разъяренной фурией. Посмотрев на меня с жалостью, Таня решительно произнесла:
— Готова остаться, но к девяти мне нужно быть дома, приезжает тёзка твой любимый, и мой любимый, но не тёзка, а муж — единственный и неповторимый. О, блин! Рифма! — тут же засмеялась она.
— Не надо, дорогая. Всё домой возьму, как только айтишники базу реанимируют. А чего это Санчос так рано? — Таниного мужа я звала так с момента нашего знакомства. Вообще люблю эту парочку. Легкие, светлые, словно весенние одуванчики, всегда заряжали всех неиссякаемым позитивом, поднимали настроение из самой глубокой ямы. Санчос работал у нас главным прорабом восточного дивизиона и часто летал в командировки. Ну а Танечку, по её требованию и к моему огромному счастью, пристроил к нам в отдел, чтобы та не скучала, и не теряла своих навыков.
— Устал, говорит, и отпросился на три дня, — Танино лицо сияло счастьем.
— Привет передавай, — не очень весело передала привет я.
— Что, наша любимая финансовый директор опять недоэкономистом тебя выставила? — понимающе протянула Танечка. — Выдра она, финидра и есть, Сань.
— Ага, к тебе — то она не лезет, Санчос шейку ей мигом свернёт.
— А чего ей ко мне лезть? Я лишь помощница, это ты у нас ведущий спец.
— Махнёмся не глядя? — произнесла с надеждой в голосе.
— И не надейся! Я за твоей спиной, как за каменной стеной! Опять рифма, — снова засмеялась подруга. — Чем на этот раз придавила?
— Сводный внутренний анализ расходов за пять лет по проведенным реконструкционным работам в западном дивизионе. С разрезами по центрам возникновения затрат, — уныло ответила я и окончательно скисла. Бессонная ночь у меня, считай, в кармане, — к завтрашнему утру.
— Зачем ей этот талмуд? Вроде наша ровесница, а мозг окончательно высох. Давай я за этот год таблицу заполню? Как раз часам к семи успею, хорошо?
Люблю свою помощницу. Мы просидели за работой до восьми. Айтишники подняли, наконец — то свой очередной упавший сервер и открыли сетевую базу данных. На улице сгустились сумерки, моя спина начала ныть от длительного пребывания в положении 'уткнулась носом в монитор'. Танечка сбросила мне свою часть исполненного анализа, и теперь я все перекидывала на флэшку. Судя по собранным данным, для сна у меня не осталось и пары часов. Что ж, испытывать на прочность меня любили с самого детства, мне не привыкать. Сдаваться не собиралась, жаловаться тем более. Хотя могла бы поныть перед генеральным директором нашего дивизиона. Но тогда бы пришлось прогнуться перед лысеющим пятидесятилетним хмырем, любящим женские склоки сильнее любой дворовой бабульки. Еще можно было анонимно отписать жалобу на неисполнимые задания финидры руководителю финансового департамента центрального офиса, приложив к оной яркие, документально зафиксированные примеры, но такие методы были для меня низкими и отдающими тухлятинкой. Поэтому часто мне приходилось брать работу домой, задерживаться в кабинете до темноты, не получая при этом никаких доплат за переработку.
— Саш, а чего это Надежда не звонит тебе? — настороженно спросила Таня. Она была знакома с нашей сиделкой и знала, что Надя отзванивается, даже если все хорошо.
— Точно, сейчас сама позвоню, — я потянулась к телефону, лежащему на полке возле кофеварки, и ужаснулась. Двадцать четыре пропущенных вызова от Нади. Я выключила звук на телефоне перед походом в кабинет начальницы и, заработавшись, совсем забыла включить его обратно. Судорожно нажала кнопку обратного вызова, гудки... гудки... Надя, где же ты?
— Ало! Сашенька, где ты была? Сашенька, девонька моя... — срывающийся голос Нади, с каждым словом вколачивал в меня страшную догадку, — Не могла до тебя дозвониться, ты на работе еще? Ты в кабинете? Танечка тоже там?
— Надя, что с Верой? — мой голос звучал сухо и напряженно.
— Сашенька... Вера Алексеевна! Она... Ты знаешь, ей стало лучше, так мне показалось, я думала, она спит, так тихо было, думала, обезболивающее хорошо помогло. А спохватилась через час, Вере же капельницу только утром делали, больше не давали ничего. Саша, умерла наша Верочка, приезжай скорей. — В трубке раздались жгучие рыдания сиделки.
Я отодвинула телефон от уха, как будто могла об него обжечься. Танечка все поняла по моему взгляду и молча вышла из кабинета. Почему я ничего не почувствовала? Ведь должна была. Мы с Верой всегда чувствовали физическую боль друг друга, это было похоже на глухую тоску, саднящую в грудной клетке. Так она распознавала мои ушибленные коленки на уроках физкультуры, и дома меня уже ждал пузырек 'зелёнки'. Когда я училась в институте Вера, поскользнувшись на замерзшей луже, умудрилась сломать и руку и несколько ребер, и тогда в моей груди так неприятно сдавило, что я сбежала прямиком с лекций. Уже дома столкнулась в дверях со скорой помощью, и Вера в тот раз долго сидела в четырех стенах, опоясанная до пупа тяжелым гипсом.
Почему я не почувствовала ее? Ей что, было не больно умирать? Но ведь сейчас мне стало больно.... Словно остановилось дыхание, а в горле поднялся и застрял колючим комком отчаянный крик. В районе солнечного сплетения тянуло всё сильней и сильней. Стало невыносимо больно, так больно, что ни слезы, ни истерика не могли пробиться сквозь стянувший мою душу спазм. Холодная тьма начала сгущаться вокруг меня, и окружающий мир мгновенно принял черные и серые оттенки. Я обессиленно опустилась на колени. Кого же мне теперь любить? А жить для кого? С кем гулять по бесконечной тайге, что сразу начиналась за нашим любимым кедровым логом? Одиночество и чувство огромной утраты окутывало меня, накатывало волнами. Все близкие нам люди знали, что Вера Алексеевна не проживет долго. Рак не лечится. Но всё равно не была готова её потерять. Разве можно быть готовой к такому?!
Вошедшая в кабинет Танечка, положила мне руку на плечо:
— Пошли Саша. Я с тобой, молчи, не говори ничего! — Таня помогла мне подняться, и, пока мы спускались к выходу, всё время поддерживала меня за локоть.
Дальше все события слились для меня в бессонные длительные ночи, с редкими просветами печальных событий среди пасмурных дождливо — снежных дней. Приехав домой, Надя с порога сообщила нам с Таней, что тело Веры Алексеевны полчаса назад увезли в морг. Что она уже позвонила и сообщила всем, кому необходимо, о нашем горе, а так же связалась с похоронным бюро, с которым у нее, оказывается, заранее уже было все оговорено и они просто ждали нашего звонка. Эта новость о Надиных организаторских способностях меня добила, я зло выкрикнула ей в лицо, что — то вроде 'как можно при живом человеке?', и впервые в жизни упала в обморок.
Очнулась я глубокой ночью, и до утра сидела у окна, без единой мысли в голове. Даже воспоминаний не было. Только тягучая темная пустота, засасывающая сознание, как болотная трясина. И боль! Никогда прежде мне не было так плохо.
Вокруг меня развивалась кипучая деятельность. Надя и Таня с мужем бегали по квартире, что — то тихо обсуждали, кто — то из них поил меня вонючим валокордином. В обед мне пришлось проехать до крематория, чтобы подписать кипу бумаг, Таня поехала со мной и всю дорогу зорко следила за моим состоянием вялой амёбы. Словно ждала и надеялась, что я сорвусь, высвободив со слезами мучительные переживания. Только вот я не могла сорваться, потому что меня так скручивало внутри, что даже говорить было тяжело. На вопросы многозначительно кивала, либо просто отворачивалась. Но хуже всего были сочувствующие взгляды. От них у меня почва уходила из-под ног, а в груди, вместе с болью, примешивалось злое раздражение. Не их, конечно, была вина, что понять мой внутренний разрыв им не под силу. Но эта жалость ко мне злила, ведь к ней я была непривычна. Вера и та, жалела меня в очень редких случаях, когда я нечаянно ей позволяла проявление такой слабости к себе. Поэтому днем я старалась не выходить из комнаты, а ночью сидела возле окна, и пила душой спасительное ощущение пустоты вокруг.
