По образу и подобию. Часть 1

Более того, его заявки на гранты для ведения археологических изысканий в Крыму неизменно получали в научно-исследовательских фондах Израиля, США и Германии столь мощную лоббистскую поддержку от родственников, от их знакомых, от родственников знакомых и так далее, что ученое сообщество предпочитало сдаваться сразу, не доводя дело до греха. Что и позволяло почтенному историку вполне достойно сводить концы с концами, а также проводить каждое лето на побережье, с увлечением копаясь в развалинах венецианских и генуэзских торговых факторий. Ну, а по вечерам, при свете костра, еще и услаждать слух местных сусликов и кузнечиков прочувствованными руладами под звуки старенькой гитары о том, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

...Чаю воскресения мертвых,

И жизни будущаго века. Аминь.

Прозвучавшие из уст стоящего за кафедрой мужчины последние слова Символа Веры заставили крест на противоположной стене комнаты вспыхнуть в последний раз особенно ярко. Затем он погас, а фигуры в креслах слегка шевельнулись, явно пробуждаясь ото сна. Прошла секунда, другая, и тишину комнаты разорвал сдвоенный, исполненный мучительного ужаса крик...

* * *

Рим, Константинова базилика

18 августа 1198

Когда-то на этом месте цвели сады цирка Нерона. От него, кстати, остался обелиск из Гелиополя, который и сегодня можно увидеть (и даже сфотографировать) на площади Святого Петра. Высокая каменная стела XIII века до нашей эры была привезена из Египта. Полтора тысячелетия простояла она в цирке Нерона, пока в 1586 году папа Сикст V не предложил архитектору Доменико Фонтане перенести обелиск на нынешнее место.

Здесь, на арене цирка, когда-то предавали мученической смерти первых христиан. Сюда в 67 году после судилища был приведен и апостол Петр. Петр попросил, чтобы казнь его не уподобляли Христовой. Тогда его распяли головой вниз. Святой Климент, тогдашний римский епископ, с верными учениками апостола сняли его тело с креста и похоронили в расположенном неподалеку гроте.

В 326 году Константин Великий, первый римский император-христианин, повелел возвести над могилой храм. Туда и были перенесены останки апостола. По имени великого императора храм получил название Константиновой базилики[2].

Кроме постоянных прихожан, казалось, весь Рим собрался к сегодняшней вечерней службе. Оно и не удивительно — не каждый день на кафедру восходит сам наместник святого Петра. Мессер Лотарио Конти, граф Сеньи, граф Лаваньи, получивший при интронизации имя Иннокентия III, принял папскую тиару не слишком охотно. Но, взойдя на Святой престол, он на удивление энергично занялся делом возвращения тех христианских земель, что были утеряны на Востоке в результате победоносных походов Салладина. И вот, сегодня, как ожидалось, он произнесет вслух слова, что вновь двинут победоносное христово воинство в пределы Святой Земли. И уже никто не сможет противиться воле Господа нашего, возвращающего чадам своим законное их наследие. Слухи о предстоящей Вечере с самого утра растекались по рынкам, мастерским, передавались из уст в уста в лавках и на площадях.

Да и сама базилика, казалось, преобразилась. Горели все семьсот настенных свечей и ламп, заправленных оливковым маслом. Потолочные канделябры, даже огромный, на 1370 свечей, подаренный в VIII веке папой Адрианом I, были зажжены и ярко освещали лики святых в самых укромных и труднодоступных уголках.

Те, кто не сумел попасть внутрь, разместились на привратной площади и, затаив дыхание, вслушивались в звуки, доносящиеся через широко открытые соборные врата. Вот прозвучали положенные пять псалмов с антифонами, Capitulum, Гимн, Песнь Богородицы. Служба плавно подошла к завершающей молитве дня, когда голос Понтифика вдруг удивительным образом усилился, и над площадью полетели давно ожидаемые, но все равно необычайные, будоражащие самую суть слова.

— И вот наследство ваше перешло к другим, дома ваши у чужеземцев, пути Сиона сетуют, что нет идущих на праздник, враги его стали во главе, и Гроб Господень, которому пророк возвестил в будущем славу, осквернён и обесславлен нечестивыми.

Площадь воистину окаменела. То, о чем люди даже шепотом не смели сказать друг другу, было во всеуслышание сказано наместником святого Петра. Известия из Святой земли о поражениях христовых воинов и потере Иерусалима поколебали, казалось, сами основы жизни и веры. А великие надежды, пробужденные свершившимся было обретением Гроба Господня — что сулило скорое исполнение всех святых пророчеств — сменились бездной недоумения и отчаяния.

Как, как может святое воинство не одолеть нечестивых?! Разве не на нашей стороне небесные рати и сонмы ангелов Господних?! А как же истинная вера?! Неужто...?!

И вот сегодня тот, кто единственный из всех живых непогрешим, даст, наконец, ответы на все вопросы, утешит муку, возвестит путь из гнетущего непонимания. Тысячи бледных от волнения лиц, тысячи устремленных в створ ворот глаз, ни дуновения, ни звука, и только мерно падающие в толпу слова...

— Ныне же князья наши, увёзшие обратно во вред нам славное воинство Израилево, наслаждаются распутной любовью, обременённые преступлениями и богатством. Они преследуют друг друга с неумолимой ненавистью, и покуда тщатся они отомстить друг другу за причинённые обиды, никого из них не трогают обиды, причинённые Господу; не слышат они, что уже поносят нас враги наши, говоря: 'Где же бог ваш, который ни себя, ни вас не может спасти от наших рук?'

Будто один огромный вздох пронесся из конца в конец привратной площади, истаивая в сходящихся к площади узеньких улочках. Напряжение, достигшее, казалось бы, высшей точки — когда еще немного, и душа разорвется от невыразимого волнения — внезапно еще усилилось. Ибо, Господь свидетель, невыносимые, мучительные слова терзали одною адской пыткой сердца каждого пришедшего сегодня на площадь святого Петра.

А голос понтифика все бил и бил неистовым набатом!

— Вот уже оскверняем мы святыни ваши; вот уже простираем нашу длань на самые вожделенные ваши владения и с прежней силой ведем натиск и наперекор вам забираем земли, в которых вы замышляли ввести веру вашу. Так, где же Бог ваш? Пусть он проснётся и поможет вам, будет защитником и вам и себе!

Те, кому нашлось место под сводами базилики, видели мокрое от слез лица папы Иннокентия III, и точно такие же слезы текли из глаз каждого, кто пришел сегодня на площадь. Однако жгучая влага не мешала понтифику говорить все дальше и дальше. И вот уже высохли глаза слушающих, распрямились спины, а на место смертной муки в сердца пришла неистовая решимость.

— Обретите же, сыны, дух мужества; возьмите щит веры и шлем спасения и, укреплённые не столько числом и силой, а скорее духом Господа нашего, которому нетрудно спасать нас и в большом и в малом, помогите по мере сил ваших тому, кто дал вам жизнь и пропитание.

Последовавшие затем слова молитвенного обращения к Господу нашему и заключительное Amen словно отпустили туго свернутую пружину, доселе сдерживаемую лишь нечеловеческой волей стоящего за кафедрой человека. Аллилуйя! Слава! Осанна! Крики, клятвы, смех, плач, братские объятья, поцелуи — все смешалось во что-то невообразимое. Люди, грубо отесанные камни площади, ветхие стены базилики, звездное небо над головой и даже слова благословления на выход из храма, звучащие с кафедры — ничто уже не имело значения, ибо сплелось в единый электрический разряд восторга и преклонения.

Отсюда, с этой самой площади, начнется новый, четвертый и последний поход в Святую Землю. И никакая сила уже не удержит святыни веры в руках нечестивцев! Тысячи дыханий слились сегодня на Площади Святого Петра в одно дыхание, и тысячи уст с невозможной, немыслимой мощью даже не повторяли вслед, а произносили вместе со стоящим за Кафедрой наместником трона Святого Петра:

Славься, славься Господь,

Всех нас объединил...

* * *

Россия, наши дни.

Разорвавший тишину крик затих, и черные, исполненные безграничной печали, глаза господина Гольдберга уставились на стоящего за кафедрой мужчину.

— ... шу мать, чтоб вы были здоровы! Если вам так не с кем поговорить, что для этого сгодится даже пожилой, не первой свежести еврей, то совершенно не обязательно привязывать его к стулу. Это мой дедушка умудрился сбежать из гестапо и три года партизанил в Белоруссии, — мне такое уже не по силам. Так что, можете смело отстегивать ваши сраные ремни...

С каждым словом речь почтенного историка становилась все эмоциональней, довольно быстро выйдя за рамки принятого в научных дискуссиях лексикона. Что, к сожалению, не позволяет нам привести текст выступления целиком, несмотря на все его многочисленные достоинства. Справедливости ради нужно сказать, что весьма значительные вкрапления обсценной лексики не только не затемняли общего смысла сказанного, но даже наоборот — подавали его намного более ярко, выпукло, рельефно, в полном соответствии как с окружающей обстановкой, так и с душевным настроем Евгения Викторовича. Настрой же был, по волне понятным причинам, далек от идиллического.

Его сосед не произнес за это время ни слова. Лишь вздутые вены предплечий подсказывали, что в настоящий момент он пробует на прочность притягивающие его к креслу ремни. По-видимому, их качество оказалось на высоте, поскольку спустя пару секунд господин Дрон откинулся на спинку кресла и даже расслабился. Вот только взгляд серо-голубых глаз, устремленных на фигуру в противоположном конце комнаты, не сулил той ничего хорошего.

— Успокойтесь, господа, успокойтесь! — Их таинственный пленитель вышел из-за кафедры и остановился в паре метров от прикованных к полу кресел. — Ровно через одну минут вы будете освобождены от креплений. Они и нужны-то были лишь для того, чтобы избежать эксцессов пробуждения. К сожалению, оно всегда сопровождается довольно мучительными переживаниями, каковые могли бы спровоцировать вас на самые необдуманные поступки. — Мужчина взглянул на своих невольных собеседников и, довольно кивнув головой, продолжил. — Сейчас вы уже полностью пришли в себя, и ремни не нужны. Единственное, о чем бы я хотел вас попросить, это уделить мне после освобождения десять-пятнадцать минут вашего времени. Я должен сообщить вам нечто, весьма важное.

— А если мы просто встанем и уйдем? — вступил, наконец, в беседу господин Дрон.

— Что ж, — сухо улыбнулся его визави, — тогда вы так и не узнаете, что означала та картинка, что вы увидели перед тем, как потерять сознание...

Некоторое, пусть и не вполне еще ясное, понимание отразилось на физиономиях сидящих в креслах собеседников. Они переглянулись, кажется, впервые обратив внимание друг на друга, и вновь устремили взоры на спикера их небольшого сообщества.

— Вы имеете ввиду... — начал было Евгений Викторович.

— Да, — не дал ему договорить человек в темно-синем. — Изображение земного шара, пронизанного золотистыми червоточинами. Ведь именно оно было последним, что вы увидели перед тем, как очнуться уже здесь, не так ли?

Господин Дрон на мгновение прикрыл глаза, и последние минуты этого дня, предшествующие пробуждению уже здесь, пронеслись перед ним. Вот он с трудом уходит от укола во внутренний сектор из шестой позиции, выставив восьмую полукруговую защиту. Вот пытается атаковать удвоенным переводом.... Безуспешно! Маэстро Манджаротти, приглашенный им в клуб из Милана для проведения мастер-класса, легко контролирует его клинок, ни на секунду не прерывая касания. Огромный двуручник порхает в его руках и выписывает бесконечные восьмерки вокруг меча противника ничуть не хуже, чем у нависающего над ним, словно башня, Капитана...

...Вот клубная сауна, где после окончания семинара слегка разомлевший маэстро разбирает ошибки своих русских учеников. — Се-е-рджио, — чуть картавя тянет он на родном итальянском, радуясь как ребенок, что в этих снегах есть хоть один человек, с кем можно поговорить без этого отвратительного английского. — У вас отличная техника. У вас превосходные, да что там — фантастические физические данные! Скорость, глазомер, реакция — для человека за пятьдесят просто невероятные. Но вы слишком сильны, — итальянец сокрушенно качает головой. — Ваша сила губит в вас фехтовальщика. Вы слишком хотите навязать противнику свою партию. И думаете, что ваша техника и ваша сила в этом помогут. С неопытным противником — да, помогут.

Несколько глотков столь полюбившегося учителю русского кваса, и он продолжает. — Но навязывая свою партию опытному мастеру, вы сами рассказываете ему о себе. О своих сильных и слабых сторонах. О своих привычках и тактических предпочтениях. О том, чего от вас ждать и как вас победить. — Маэстро шутливо качает пальцем перед носом уставшего Дрона и воздевает его горе. — Контроль клинка противника — в этих трех словах вся философия фехтования! Контролируйте вражеский клинок, и он сам расскажет вам, как победить его обладателя. Вы же...

Вот! В этот самый момент беззвучный черный взрыв сметает из глаз привычные очертания сауны, сметает продолжающего оживленно жестикулировать маэстро Манджаротти, сметает все привычные цвета, звуки и запахи. Лишь бесконечная чернота вокруг, испещренная точками бесчисленных звезд, и медленно проступающее 'во весь экран' изображение. Изображение земного шара, пронизанного золотистыми червоточинами. А потом все гаснет...

Господин Дрон повернул голову вправо и встретил слегка очумевший взгляд господина Гольдберга, явно переживающего последние минуты, предшествующие попаданию в эту комнату. Да и поверьте, было от чего очуметь! Круглая 'римская' аудитория родного факультета все еще стояла в глазах несчастного доцента, а звуки собственного, доходящего до последних рядов, голоса до сих пор звучали в его ушах.

— Увы! — вдохновенно вещал он с кафедры, не подозревая еще ни о чем таком, — сколь печальна была эта утрата для императора Анри и для всех жителей империи, французов и венецианцев, — лишиться из-за несчастного случая такого человека, одного из лучших сеньоров, одного из самых щедрых, одного из лучших рыцарей на свете! И произошло это несчастье в год от Рождества Господа нашего 1207-й.

Столбики пыли весело плясали в ярких лучах бьющего из-за портьер майского солнца. А хорошо поставленный голос доцента Гольдберга, гулко отражаясь от закругленных стен аудитории, уверенно выводил повествование на финишную прямую.

— Так заканчивает свою 'Историю завоевания Константинополя' Жоффруа Виллардуэн, маршал Шампани и самый известный хронист четвертого Крестового похода. Мы же добавим, что четвертый поход фактически положил конец истории крестоносного движения в том виде, в каком его провозгласил знаменитый соотечественник Виллардуэна папа Урбан II.

Великий призыв, обращенный с площади Шан-Эрм 'к людям всякого звания, как конным, так и пешим, как богатым, так и бедным' и требующий 'поспешить на выручку наших братьев, проживающих на востоке', был окончательно забыт. А грандиозный порыв, в течение целого столетия бросавший десятки тысяч воинов христовых на освобождение Святых мест и Гроба Господня 'из-под власти сарацин и язычников', оказался окончательно утрачен....