По образу и подобию. Часть 1

Глава 4.

Рим, Patriarkio

25 октября 1198 г.

— ... вот таковы, мессер, планы этих разбойников, этих безбожников, венецианских купцов! И гореть мне в аду, если я когда-нибудь слышал что-то, хотя бы наполовину столь же коварное! — Кардинал Соффредо остановился, ибо последние минуты вел рассказ уже на ногах, нервно меряя покои Его Святейшества из угла в угол. Промокнул лоб платком, хотя было совсем не жарко, и разъяренно добавил, — сам дьявол не смог бы придумать ничего лучшего для посрамления усилий Святой Церкви по освобождению Святой земли от его приспешников!

Его Святейшество Иннокентий III молча сидел в своем кресле, задумчиво перекладывая почти квадратные бусины черных гранатовых четок. По костистому, еще не старому лицу нельзя было прочитать ничего, что свидетельствовало бы о реакции на услышанное. Лишь побелевшие складки, уходящие от крыльев носа в коротко постриженную седую бороду, стали еще резче. Да жилы на лбу вздулись несколько более обыкновенного.

Прошла минута, другая — пока, наконец, Папа не принял какого-то решения. Взгляд переместился на ожидающего его слов собеседника. Мягкая улыбка тронула уголки рта, и тихие, спокойные слова, как бы подчеркивая взвинченный тон только что умолкшего кардинала, заполнили комнату.

— Ну, что ж, Эррико, ты вновь послужил Святой Церкви, и сделал это лучше, чем кто бы то ни было другой на твоем месте... Не спорь! — возвысил он голос на попытавшегося было возразить мессера Соффредо, — твоя задача была неимоверно трудна. Посылая тебя на Риальто, я молил Господа, чтобы тебе, сын мой, удалось выяснить хоть что-то. Но, честно говоря, не очень-то надеялся на успех. То, что тебе удалось хотя бы отчасти раскрыть планы этих морских разбойников — воистину чудо Господне!

Иннокентий вновь погрузился в размышления, но теперь уже совсем ненадолго, секунд на десять-пятнадцать, не более.

— Да, конечно жаль, что твоя ящерица далеко не все смогла услышать из-за шума бури. И еще менее сумела из услышанного понять и донести до нас. Но мы и не вправе требовать большего от уличного мальчишки, выросшего в шайке римских воров. — Иннокентий перебрал несколько бусинок в четках. — Итак, что из услышанного мы можем принять в качестве достоверных сведений?

— Первое. — Папа большим пальцем отщелкнул бусинку. — Готовится покушение на Ричарда. Мы это предвидели и приняли свои меры. Венецианцам они известны, и нечестивцы ищут способы их обойти. Какие способы будут найдены, мы предугадать не можем. Все, что в наших силах, это еще более усилить меры безопасности. Письмо командору гвардии уйдет сегодня же.

— Второе. — Еще одна бусинка отправилась вслед за первой. — Нам известно, кого они прочат в предводители христового воинства. Признаться, сейчас я не вижу ни одного способа отклонить кандидатуру маркграфа Монферратского, если до этого дойдет. Впрочем, время подумать на эту тему у нас еще есть.

— Третье. — Иннокентий задумался, и последняя бусинка далеко не сразу присоединилась к первым двум. — Каким-то образом, мы пока не понимаем, каким, венецианцы намерены завлечь войско в долговую кабалу. И заставить отработать долг, напав на Константинополь. — Папа нахмурился и чуть более угрюмо произнес. — Признаться, это для меня самая темная часть плана. Именно здесь, как нельзя более важны детали. А их у нас, увы, нет.

— Это значит, мессер, — взгляд понтифика уперся в Соффредо, — что ваша задача остается прежней. Быть рядом и все время начеку. Участвовать во всем, что выпадет крестоносцам в проклятой Богом Венеции. И в нужный момент увидеть то, что окажется недоступным взгляду простых воинов. Увидеть под ворохом листьев детали настороженной ловушки!

Соффредо поклонился и отступил, было, к выходу. Однако в движениях его сквозила некая неуверенность, что не укрылось от взгляда Папы.

— Ты испытываешь сомнения, сын мой! Твою душу грызет некая мысль, но ты не решаешься высказать ее вслух. — Повелительным жестом Иннокентий указал на кресло, в которое тотчас опустился его собеседник. Сам сел в кресло напротив. — Быть может, какие-то детали предстоящего дела, которых я не вижу отсюда, из Рима, но которые видны тебе? Тогда самое время обсудить их, пока мы вместе, и расстояния нас еще не разделили...

Мессер Соффредо с видимым трудом оторвал глаза от пола и взглянул в лицо его Святейшества.

— Нет, отче. Я не вижу в предстоящем задании каких-то новых трудностей, кои заметно превышали бы то, с чем мы уже столкнулись в Венеции. Но, ... вы правы. Вы правы! — Взгляд Соффредо обрел, наконец, уверенность, а гордый голос вновь напомнил о десятках поколений благородных предков, заседавших в Сенате еще во времена великого Цезаря.

— Вы правы, мессер, мою душу терзает вопрос, и я не нахожу на него ответа! — Кардинал запнулся, не зная с чего начать. Иннокентий терпеливо ждал. Наконец, Соффредо попытался сформулировать свою мысль. — Я неоднократно беседовал с дожем Дандоло. Это воистину великий человек! Он обладает выдающимся умом, великолепным образованием, огромным опытом.

Кардинал, похоже, нащупал свою мысль, и теперь слова лились из него все быстрее и быстрее.

— С мессером Дандоло можно говорить практически на любую тему, и всегда его познания будут поражать своей глубиной, а суждения — своей оригинальностью и непоколебимой логикой. — Соффредо на секунду остановился и тут же продолжил. — А сами венецианцы! Я видел Венецию. И меня не покидало удивление от увиденного — насколько разумно и добротно организована жизнь этого города! Воистину, на одних лишь песках и болотах люди сумели создать державу, способную сегодня бросить вызов любому христианскому государству!

Кардинал снова остановился, сжимая кулаки в душевном волнении. Его дыхание участилось, выступивший, было, румянец тут же сменился бисеринками пота. Папа с видимым интересом наблюдал за всеми этими эволюциями, но по-прежнему хранил молчание. Наконец, Соффредо подошел к главному.

— Я не могу понять — почему?! Почему все эти люди, обладающие мудростью и мужеством, огромной житейской сметкой и невероятной, уму непостижимой изобретательностью — почему они обращают свои таланты во зло? Почему они не с нами, а против нас?!

Иннокентий понимающе кивнул и поднялся из кресла. Придержав за плечи, усадил обратно попытавшегося тоже встать кардинала. Прошелся по комнате. Затем подошел к Соффредо, наклонился и запечатлел у него на лбу легкий пастырский поцелуй.

Удивительное дело, но эта отеческая ласка вдруг разом вымела в душе Соффредо всю горечь и накипь непонимания. Осталось лишь спокойное внимание к тому важному, что сейчас будет сказано.

— Мой бедный Эррико, — Иннокентий ласково улыбнулся, и кардинал невольно ответил на его улыбку своей. Так называла его когда-то мама, особенно когда нужно было смазать щипучей настойкой ободранное колено или синяк под глазом. — Ты слишком много времени провел в седле, мотаясь из города в город, из страны в страну, распутывая козни врагов нашей матери Церкви. Такая жизнь приличествует скорее воину, нежели духовному лицу...

— Молчи, сын мой, — мягко остановил он пытавшегося возразить Соффредо. — Твои труды на благо Церкви воистину бесценны. Но отдавая им всего себя без остатка, ты невольно лишаешь себя возможности размышлять. Размышлять о жизни, о людях, о Боге. То есть, обо всем том, без чего наши земные дела оказываются всего лишь ничтожной суетой.

— Нет! — Папа вновь остановил встающего кардинала, — это сказано ни в коей степени не в укор. Каждый из нас приносит свою жертву на алтарь Господа нашего. И ты тоже принес свою. Однако за каждой жертвой рано или поздно следует воздаяние, — Иннокентий неожиданно весело улыбнулся. — Вот мы сейчас и попытаемся в качестве воздаяния восполнить пробелы в твоих богословских размышлениях.

Папа положил ладони на "Евангелие" несколько мгновений лаская пальцами телячью кожу переплета. Затем показал его удивленному кардиналу.

— Скажи мне, сын мой, как переводится название этой книги с греческого языка?

— "Благая весть", — ответил ничего не понимающий мессер Соффредо. — Верно, — поощрительно улыбнулся Папа. — Прости за школьный вопрос: а о чем же эта весть?

— О том, — мессер Соффредо решил про себя уже ничему не удивляться, — что Сын Божий, приняв мученическую смерть, стал искупительной жертвой за все грехи погрязших в пороках и невежестве людей.

— Да, это так, — кивнул понтифик и уже сам продолжил. — То есть, жертва, принесенная Сыном Божьим, искупила весь неисчислимый груз грехов, и люди получили возможность начать жизнь заново, с чистого листа. Взыскуя за безгрешную жизнь не что-нибудь, не какую-то мелочь, а Спасение в жизни Вечной. — Папа чуть заметно усмехнулся и продолжил. — Казалось бы, все просто: веди себе дальше праведную жизнь, и вечное блаженство тебе уготовано!

— Ну и как, — после некоторой заминки продолжил Папа, — стала ли жизнь людей намного безгрешнее?

Мессер Соффредо вынужден был лишь отрицательно помотать головой. Слова почему-то отказывались покидать его напряженное волнением горло.

— А почему же это так? — задал следующий вопрос Иннокентий. Удивительное дело, все вопросы Папы были простые, а вот отвечать на них было мучительно трудно. Слова казались какими-то деревянными, ни в малой степени не отражающими всю сложность скрывающихся за ними смыслов.

— Ну, — начал было мессер Соффредо, — человек несовершенен...

— Стоп! — тут же прервал его Папа. — Энрико Дандоло тоже несовершенен? А ведь ты, сын мой, ровно пять минут назад превозносил его совершенства до небес! Но между тем, злодейство, задуманное им, тысячекратно превосходит все зло, которое могло бы, напрягаясь изо всех сил, совершить население не самой маленькой христианской страны. Причем, каждый из жителей был бы при этом намного менее совершенен, нежели мессер Дандоло.

— Так в несовершенстве ли человека дело?

— Отче, — взмолился несчастный Соффредо, — вы задаете вопрос, на который у меня нет ответа! И это мучит меня уже который день!

— Полно, — улыбнулся Иннокентий. — Обещаю, что из этой комнаты ты выйдешь, унося ответ с собой ... Но для начала напомни мне, пожалуйста, первый стих из Нагорной проповеди Господа нашего Иисуса Христа.

— Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное... — знакомые слова легко ложились на язык, унося куда-то все сложности, делая мир простым и понятным.

— Итак, блаженны нищие духом. — Папа поднял кверху указательный палец и тут же уткнул его в сторону Соффредо. — А кто это такие, "птохи то пневмати", что переведены с греческого на язык святой нашей Матери Церкви как нищие духом?

И вновь простой, казалось бы, вопрос поставил кардинала в тупик. Иннокентий же между тем продолжал.

— Простонародье в темноте своей считает "нищими духом" всяких юродивых и просто сумасшедших. Ты тоже согласен, что Царство Небесное должно принадлежать сумасшедшим?

Господи, от слов понтифика попахивало ересью. Кардинал Соффредо сжал покрепче зубы и помотал головой. Нет, он так не считает!

— Отцы церкви, продолжал тем временем Иннокентий, — единодушны в том, что смирение есть самый прямой путь к божественной благодати. И 'нищие духом' — суть те, кто, облачившись смирением, сей матерью всех добродетелей, обретают блаженство. Да ведь и сам Христос заповедовал нам: 'Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем'

Итак, смирение, — подвел первый итог понтифик и требовательно взглянул на собеседника. Тот в полном согласии кивнул головой, и папа резюмировал. — Ну, а что же тянет и уводит всех нас назад, не давая вступить на эту, такую простую казалось бы, стезю?

— Гордыня, отче! — нащупав твердую почву под ногами, мессир Соффредо несколько воспрял духом, впрочем, не слишком. Справедливо полагая, что далеко не все подводные камни столь тяжко когда-то дававшегося ему богословия остались позади.

— Верно, гордыня. И святой апостол Петр в первом же своем соборном послании говорит именно о ней: 'Облекитесь смиренномудрием, потому что Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать'

Гордыня, гордыня, гордыня!!! — Лицо Иннокентия исказилось, кулаки сжались, а на висках выступили крупные капли пота. Казалось, он сейчас сорвется с места и заметается по кабинету, чтобы хоть так дать выход охватившему его гневу и отчаянию. — Гордыня — вот главная препона, стоящая между человеком и вратами Царства Божия! Но скажи мне, сын мой, а что же такое гордыня?

Несчастный кардинал чувствовал себя школьником на экзамене, к которому он катастрофически, безнадежно не готов. И, как почти каждый школяр в подобной ситуации, потянулся к обрывкам готовых знаний, каковые можно было бы хоть как-то притянуть к заданному вопросу.

— Ну, святой Фабий Фульгенций говорил, что если будешь искать начало греха, то не найдёшь ничего, кроме гордыни...

— Прекрати, Соффредо! — резко прервал его Иннокентий. — Не изображай из себя ученого идиота, каковым ты никогда не был и, я надеюсь, уже не будешь. Спустись с высот святоотеческих учений на землю! И расскажи простыми словами, какой ты находишь гордыню, толкаясь на рынках и площадях, заходя в хижины бедняков и во дворцы знатных вельмож. Ну же! Что скажет тебе синьора Гордыня, встреться ты с ней на улице лицом к лицу?

— Что скажет? Ну, наверное: 'Я лучше тебя. Сильнее тебя. Умнее, знатнее, благороднее...', — начал перечислять напрягшийся из всех сил Соффредо те похвальбы, какими бы осыпала его Гордыня при гипотетической встрече на улице.

— Вот! — резко ударил ладонью по подлокотнику Иннокентий, — вот! Утверждение своего превосходства над ближним своим — в этом сама суть гордыни. А как, какими средствами может человек утвердить свое превосходство над другим человеком? Да не словах, кои пусты и бессмысленны, а на деле! Простейший способ — взять в руки меч и сказать ближнему: 'Вот, у меня в руке меч, а твои руки пусты. Значит, господин я тебе, а ты раб. И будешь делать по-моему, а иначе умрешь'. Разве не мечом утверждают свое превосходство одни дети Божии над другими? И не потому ли грех гордыни чаще всего встретим мы среди знатных и благородных, опоясанных мечом?

Соффредо оставалось лишь молча кивнуть. Да и что тут добавишь? Но Иннокентию довольно было и такого участия своего легата в их ученой беседе.

— А только ли меч возносит одних над другими? — продолжал гвоздить вопросами Папа своего не слишком прилежного ученика. — Только ли меч на поясе порождает дьявольскую гордыню и запирает тем самым вход в Царство Отца нашего?

— Золото...? — робко предположил Соффредо.

— Верно, и богатство легко поднимает одних над другими, порождая гордыню. Поэтому и сказал Иисус ученикам своим: 'Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное'. И меч, и золото — суть инструменты, при помощи которых одни люди встают над другими. Говоря им: 'Я господин твой!' Но только ли меч и золото?

Растерянный кардинал молчал, не понимая, куда ведет его наставник. А Иннокентий, усмехнувшись, предложил:

— Представь себе, сын мой, что Господь дал тебе власть устраивать судьбы людские по твоему усмотрению. И вот, взял ты венецианского дожа, одел в рубище, перенес за тысячи лиг и оставил в незнакомом городе. Девяностолетнего слепца. Где нет у него меча — да и поможет ли меч слепому старику? Где нет у него ни обола на поясе. Где не знает он ни языка, ни людей, да и его самого никто не знает. И вот, лет через пять возвратишься ты вновь в этот город. Скажи мне, где найдешь ты мессира Дандоло — среди уличных нищих, выпрашивающим медяки на пропитание? Или же среди богатых и знатных людей, облеченным в дорогие одежды и повелевающим многими из жителей города?

— Повелевающим! — ни на секунду не задумываясь, ответил Соффредо. — Только повелевающим!

— А почему? Ведь ни меча, ни золота не оставил ты ему.

— Его разум...! — внезапно понял Соффредо, — его могучий разум...

— Верно, — одобрил Иннокентий. — Разум есть такое же оружие, как меч или золото. Он точно так же поднимает одних людей над другими, делая одних господами, а других превращая в пыль у их ног. Разум дает человеку могущество, не сравнимое даже с тем, что получает он от меча или золота. Разум возносит над другими, позволяя с обретенной высоты взирать на других, как на червей, нелепо копошащихся под ногами. Кто ж не возгордится, обладая такой мощью?!

— Так разум — оружие? — не поверил Соффредо.

— Оружие, сын мой. Наимогущественнейшее из того, что создал Творец для тварей своих. Змее Господь дал яд, орлу крепкий клюв, льву когти и зубы, человеку — разум. Чье оружие сильнее?

— Как и любой инструмент, разум может быть направлен для какой угодно надобности. Как на добро, так и на зло. Куда же по большей части направляют люди дарованный им Господом разум?

Соффредо промолчал, но Иннокентию ответ уже и не требовался.

— Самые грубые из нас, их еще называют воины, переплавляют данный им разум в воинскую доблесть. — Папа заговорщицки ухмыльнулся. — Я как-то наблюдал битву двух горных баранов на узкой тропе по дороге в Сполето. Поверь мне, ни единого существенного различия с рыцарским турниром я не нашел. Битва, драка, сражение — все это столь сильно укоренено в животной природе, что направляя свой дар в эту область, человек по сути своей ничем от животного и не отличается. Только не говорите об этом нашим рыцарям, — все так же ухмыляясь, попросил папа, — зачем попусту обижать добрых христиан!

— А скольких могучих усилий разума требуется от королей, императоров, иных владетельных особ в их постоянной заботе о расширении своих земель! — Папа развел руки в стороны, ладонями к себе. — Или же, наоборот, в защите своих земель от воинственных притязаний соседей. — Ладони понтифика повернулись наружу.

— Но ведь то же самое делает любая волчья стая. Защита своих охотничьих угодий — ее главнейшая забота. То есть, и здесь разум направлен на достижение целей, вполне животных по своей природе!

Папа уже расхаживал по комнате, яростно жестикулируя. Видно было, что произносимые сейчас слова выношены давно. И терзания мессера Соффредо стали лишь поводом вслух сказать давно и тяжко продуманное.

— Перенесемся теперь в королевские дворы. — Иннокентий сделал приглашающий жест, как будто и вправду приглашал собеседника совершить такое путешествие. — Что мы там видим? Невероятные, блистательные интриги придворных, дабы занять более высокое место при особе обожаемого монарха. Вот уж где человеческий разум блистает во всей своей изощренной мощи!

Папа саркастически улыбнулся и продолжил.

— Один купец, побывавший в Индии, рассказывал мне об удивительных животных. Их называют обезьяны. Даже по внешнему виду они чем-то напоминают человека. Живут в стаях. В каждой стае есть свой король. Есть королевские жены, на которых никто не смеет посягать. Есть приближенные первого ранга, второго, и так далее — вплоть до самых низших и забитых членов стаи. Есть даже правила этикета, которые неуклонно соблюдаются. И, конечно же, есть интриги, позволяющие занять место повыше, поближе к обезьяньему королю.

Иннокентий как бы изумленно развел руки и вопросительно промолвил:

— То есть, что же?! И при королевских дворах блистательный разум придворных направлен на самые животные по своей природе цели? Те же самые цели, что преследуют обезьяньи придворные обезьяньих королей? — И сам же себе ответил:

-Увы, это так! Слишком многое из того, что мы делаем в этом мире, ничем не отличает нас от животных. И данный нам разум направлен на цели животные, но не человеческие. Как бы изощрен он ни был! Разум — орудие животного, лишь по ошибке названного человеком. Но, где же тогда сам человек? В чем он, человек? Как отыскать человека в том животном, которого Господь наш в неизреченной милости своей вооружил разумом? Помнишь, и Диогена этот вопрос когда-то мучил — просто так, что ли, ходил он по улицам Афин с горящим фонарем?[32] А это — важно, сын мой! Ведь не животным, но человеку уготовано Царство Божие. Именно человека наставляем мы на путь, ведущий к Богу. Так кто же он, человек, если почти все, что делают люди, заимствовано ими из животного царства?

В комнате повисла ничем не прерываемая тишина. Добрые христиане в такое время давно спят. Ночные же тати крадутся тихо, стараясь не нарушать лишним шумом спокойный сон своих сограждан.

— Молчишь, сын мой? А ведь ответ прост и содержится в первой главе той Книги, свет которой наша Церковь несет народам Божьего мира. Ну же, вспоминай!

Выждав несколько секунд, Иннокентий взял с полки "Ветхий Завет", безошибочно раскрыл его в нужном месте и прочитал: "Бог создал человека по образу и подобию Своему". По образу и подобию своему, — повторил он.

— Помнишь брата Варфоломея, нашего садовника?

Соффредо неуверенно кивнул. При чем тут это?

— А вспомни, сколь дивной красоты розы выращивает он в саду Патриаркио! — Соффредо, и правда, вспомнил. Свежайшие, самых разнообразных расцветок соцветия, удивительный аромат... — А какие прекрасные клумбы и узоры из разных цветов все лето не переводятся в нашем саду? Воистину, Божья красота!

Иннокентий обернулся к мессеру Соффредо.

— Скажи, сын мой, что заставляет отца Варфоломея делать все это?

— Ну, наверное, он любит цветы...

— Вот! — Указательный палец Иннокентия вновь уткнулся в собеседника. — Любовь, творящая и созидающая мир вокруг нас. Ведь и Господа нашего мы называем Творцом, Создателем. Он, своей неизреченной любовью, сотворил наш мир. Воистину, его любовь безгранична... Но ведь и брат Варфоломей — пусть в меньших масштабах — делает то же самое. Творит то, на что у Господа не хватило времени, таланта или терпения. Господь создал шиповник. Но розы из него сделал уже человек! Вот он, брат Варфоломей — и есть истинный образ и подобие Господа! Именно он, любовью своей, сотворил маленький кусочек Божьего мира, что каждый день видим мы, выходя за ворота. То есть, вовсе даже не разум, погрязший в животном естестве человека, но любовь, созидающая и возделывающая мир вокруг нас, делает человека образом Божьим

— А вспомни, — продолжал папа, — как брат Юлий пять лет назад возглавил наш Скрипторий...

— О, да! — обрадовано припомнил Соффредо. — Очень скоро книги, выходящие из под пера наших переписчиков, стало просто не узнать!

— А все потому, что брат Юлий влюблен в книги, как в родных детей. И знает о них все, что только в силах знать человек. И нет для него большей радости, чем поставить на полку нашей библиотеки еще один хорошо переписанный том!

— Да что далеко ходить, — вспомнил вдруг Иннокентий, — ты же сам рассказывал мне про праздник капусты на ярмарке в Шампани. И как светилось лицо крестьянина, вырастившего самый большой и красивый кочан сезона! Но ведь и Диоклетиан когда-то отказался от императорской власти ради капусты, которую он собственноручно вырастил[33].

— Кстати сказать, — нахмурился Иннокентий, — намного менее известен другой факт из жизни великого Императора. В 296 году, еще будучи всесильным властителем мира, он издает эдикт, повелевающий уничтожить все старинные книги, учившие тому, как добывать и плавить золото и серебро. Провидец, он уже тогда понимал, что смогут сделать с миром деньги...

— Так вот, только созидающая любовь, — вернулся Папа к своим предыдущим словам, — созидающая любовь — вот что делает человека образом и подобием Господа нашего. Любовь садовника к розам, любовь переписчика к книгам, любовь строителя к дому, корабела — к кораблю, да хотя бы и крестьянина к капусте! Любя и возделывая Божий мир, приближаемся мы к Богу, все же остальное в нас — от животного царства.

— И вот теперь, — Иннокентий вновь уселся напротив мессера Соффредо, — мы переходим к последней стадии наших рассуждений. Попробуем мысленно поставить рядом мессера Дандоло и брата Варфоломея! Кто из них умнее, образованнее, остроумнее, обладает лучшей эрудицией, логикой и риторикой? Кто "богаче духом"? Не правда ли, в области разума Энрико Дандоло оставляет далеко позади скромного брата Варфоломея!

Иннокентий печально вздохну и жалеющим тоном продолжил:

— Ведь со сколькими хищниками дожу Светлейшей Республики нужно столкнуться в борьбе за свои охотничьи угодья! Поневоле отточишь свое главное оружие — разум. И разум великолепного дожа внушает истинное восхищение. Он удивителен, могуч и многогранен! А теперь зададим другой вопрос: кто из них двоих счастливее?

— Брат Варфоломей! — потрясенно прошептал кардинал Соффредо.

— Конечно, — спокойно подтвердил Иннокентий, — ведь у него есть все, что он любит. А другого ему и не нужно. Вот о таких, как брат Варфоломей, как брат Юлий, как Диоклетиан или крестьянин из Шампани с их замечательной капустой, и сказано Господом нашим: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное". Им даже в голову не придет возносить себя над людьми. Ибо счастье их совсем не в этом! А в возлюбленных розах, возлюбленных книгах, да в той же капусте, которую Диоклетиан предпочел власти над миром.

Иннокентий на секунду прервался, заговорщицки подмигнул мессеру Соффредо и продолжил:

— Понимаешь, сын мой, чтобы попасть в Царство Небесное, им даже и умирать не надобно. Ведь свое Царство Небесное они носят уже сейчас, в душе, при жизни...

Пока кардинал Соффредо ошарашено вникал в последнюю мысль, папа встал, прошел к окну, вернулся обратно.

— Семьсот лет назад святой Августин Аврелий назвал христианскую Церковь Градом Божьим, возводимым на земле. Простаки толкуют это как храм, в стенах которого находится алтарь, "дом Божий"... Глупцы!

Папа выпрямился, глаза его блеснули.

— Град божий — это весь христианский мир, где брат Варфоломей может спокойно выращивать свои возлюбленные розы, брат Юлий — переписывать свои возлюбленные книги, а крестьянин из Шампани — растить свою возлюбленную капусту. Мир, где никто из них не боится, что придет сильный или умный хищник и растопчет розы, сожжет книги, заберет капусту. Ибо над всем христианским миром стоит на страже единый христианский император и держит всю эту свору двуногих зверей в крепкой узде. А рядом с императором — Святая Церковь, наставляющая его в Божьих заповедях. Вот что такое Град Божий!

Глаза Иннокентия заблестели еще ярче. А голос — казалось, вся резиденция понтифика заговорила вдруг голосом наместника Святого Петра: обшитые дубом стены, резной потолок, яркие светильники вдоль стен...

— Ради него, во имя его наше с тобой служение, сын мой! А еще вернее — ради малых сих, кто воистину суть образ и подобие Божие. — Наместник святого Престола подошел к закрепленному в специальной нише Распятию, чуть прибавил яркости в горящей под ним лампаде, не слишком ловко опустился на колени. И все те же знакомые с детства слова зазвучали в ночной тишине:

"Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут..."

Кардинал присмотрелся и не поверил себе. Из глаз человека, повелевавшего из этого кабинета королям и императорам, по впалым щекам в рано поседевшую бороду текли крупные слезы...

Франция,

Январь 1199 г.

Отзвенели колоколами Рождественские празднества, но радостное оживление, охватившее, едва ли не всех поголовно добрых христиан, и не думало спадать. На рынках и в лавках, в мастерских и церквях, в хижинах бедняков и домах уважаемых горожан пересказывались истории, одна занятнее другой. К традиционным в таких случаях чудесным исцелениям и пророчествам известных своей святостью блаженных, которые хоть и не удостоились пока еще беатификации, но находились от нее, по общему разумению, буквально в двух шагах, добавились другие. Не менее удивительные. Грозные. Будоражащие кровь и наполняющие душу отвагой

Так, некто Роббер Черный, латник благородного мессира Гуго, владельца Шато-Тьерри, состязаясь с товарищами в изысканном искусстве стрельбы из лука, запустил стрелу столь мощно, что она улетела в лес, далеко за пределы мерного поля. Когда же участники состязаний в поисках пропажи углубились в лесную чащу, то нашли ее не где-нибудь, а в глазнице невесть как оказавшегося там сарацина. Каковой сарацин пробрался в лес не просто так, а с самыми гнусными намерениями. Умыкнув девицу из находившегося неподалеку селения, сей язычник совсем уже было собрался свершить над ней непотребное бесчестье. И лишь стрела, направленная не иначе, как Божьей рукой, не дала свершиться возмутительному преступленью.

Относительно последнего пункта, сказать уж честно, мнения разделялись. Ибо далеко не каждый находил в себе смелость претендовать на столь высокий уровень небесного вмешательства в человеческие дела. Многие маловеры в вопросе об авторстве Чуда о Стреле вовсе даже не настаивали на непосредственно Божественном вмешательстве, а были вполне согласны и на одного из ангелов господних. Но уж за последнее держались крепко.

Спасенная девица была благополучно, целой и невредимой, доставлена в родительский дом, а славные воины, получив родительское благословение и бочонок свежесваренного пива, вернулись в замок. Ни погодные условия января, совершенно не располагающие к любовным утехам на лоне природы, ни расстояния, отделяющие Палестину от благословенных равнин Иль-де-Франс, во внимание не принимались. Ни рассказчиками, ни слушателями, Ибо имена свидетелей, лично наблюдавших за изъятием стрелы из глазницы злокозненного сарацина, внушали полное доверие, а число их непрерывно росло.

И лишь люди, лично знакомые с Роббером Черным, недоверчиво покачивали головами, благоразумно оставляя, впрочем, свои сомнения при себе. Нет, в результативности выстрела славного ратника они ничуть не сомневались. Этот черт и не такие коленца выкидывал. Но чтобы девицу, домой, да еще целой и невредимой? Серебряный денье против собачьего хвоста — что-то в этой истории было не так...

Еще большей популярностью пользовалась история о фламандском рыцаре Томасе из Лееза, что в графстве Немюр. И если мнения о чудесном и божественном характере происшествия, случившегося с Роббером Черным, как мы видим, все-таки расходились, то историю рыцаря Томаса никто иначе как чудом и прямым вмешательством Провидения не называл.

Сей достойный рыцарь, озаботившись некоторое время назад спасением собственной души, вручил братии аббатства Флорефф, что располагалось по соседству с его владениями, восемь бонуариев земли. Наказав за это в течение пяти лет поминать его в ежевечерней молитве, испрашивая у Господа прощение за многочисленные грехи. Надо сказать, что грехов у мессира Томаса в течение его бурной и полной приключений жизни накопилось предостаточно. Так что, работа святой братии досталась немалая. Но святые отцы не унывали и, вдохновленные мыслями о восьми бонуариях плодородной земли, смело взялись за дело. И все бы хорошо. Однако по прошествии оговоренного срока, когда все молитвы в должном объеме уже были озвучены и, надо полагать, ушли по назначению, достойный рыцарь, понукаемый демоном алчности, забрал назад отказанную монастырю землю. Да еще и завел против аббатства дело о ее самовольном захвате.

Нет, сама по себе эта история ничего чудесного не имела. Наоборот, любой из многочисленных слушателей готов был тут же, пусть даже и под присягой, назвать не менее дюжины подобных случаев: "Да возьмите хоть мессира..." Впрочем, стоит ли омрачать святой праздник пересказом сколь многочисленных, столь и возмутительных историй? Коими, увы, полна еще наша жизнь! Но вот продолжение рассказа о рыцаре Томасе повергало в благоговейный трепет буквально каждого. Ибо нет, не может душа молчать перед лицом истинного Чуда!

Дело в том, что по самым достоверным сведениям, полученным непосредственно от благочестивого Верика, милостью Божией настоятеля Флореффа, буквально накануне святого Рождества рыцарь Томас принял крест. И сейчас, в преддверии крестового паломничества во имя освобождения Гроба Господня — вы не поверите! — сей мужественный воин полностью раскаялся, признал свою вину и в присутствии многих достойных свидетелей окончательно отказался от земли в пользу аббатства. А чтобы ни у кого не возникло искушения как-либо исказить содержимое составленного соглашения, оно было подтверждено епископской печатью. Ну, что это, если не чудо? Достоверность которого, тем более, подтверждена не абы чем, а печатью Его Преосвященства!

Сам свежий, морозный воздух Богоявления, наступившего в этом году неожиданно быстро, почти сливаясь с Рождественскими праздниками, был пропитан надеждой и какими-то радостными приготовлениями. Об этом кричало буквально все. Ветераны, собиравшиеся в многочисленных тавернах и рассказывающие завороженным слушателям о боях под Аккрой и Тиром. Кузнецы, просто утонувшие в этом году под грудой заказов на правку и ремонт военной амуниции. Цены на лошадиных рынках, взлетевшие сразу и на все — от боевых рыцарских жеребцов до тяжеловозов, которых предполагалось запрягать в обозы, перевозящие грузы в Венецию.

И если территории германских княжеств, до сих пор не пришедшие в себя после похода Генриха VI, пребывали в молчании, то Английское и Французское королевства, Фландрия, Нижние земли просто бурлили. От берегов Северна, рассекающего скалы и холмы Уэльса — до солеварен Безансона, от портовых причалов Гента — до бурных потоков Гаронны, буквально все пришло в неясное еще пока, но все убыстряющееся движение. В кузницах ковались тысячи запасных подков, шорники шили седла и упряжь. Воины упражнялись во владении мечом и прочих благородных искусствах. Вот-вот ожидалось наложение запрета на рыцарские турниры, дабы во время состязания не был ранен или убит кто-либо из будущих крестоносцев.

Маляры заново выкрашивали щиты, заодно соревнуясь между собой в украшении доспехов и шлемов будущих защитников Гроба Господня. Несомненно, слава благородного кабальеро Санчо Мартина, доблестного участника третьего похода, направляла их фантазию в поисках все более совершенных и неожиданных элементов военного дизайна. Ведь минуло уже почти два десятилетия, а рассказы о зеленом жилете пылкого испанца, равно как и его шлеме, украшенном отростками оленьих рогов, до сих пор будоражили воображение мастеров кисти, резца и клея. Служа образцом творческого подхода к обыденному, казалось бы, делу. Кто-кто, а уж они-то хорошо понимали чувства сарацинских витязей, кои, если верить хронистам похода, "мчались к нему, скорее чтобы посмотреть на необычное украшение, чем ради других причин".

Мальчишки, забыв о привычных забавах, расстреливали снежками злокозненного Салладина, скатанного тут же из свежевыпавшего январского снега. Каждое удачное попадание сопровождалось теперь не только радостными воплями сорванцов, но и веселой песенкой. Ее совсем недавно сочинил благородный трубадур Гаусель Файдит, но казалось, она звучит уже буквально из каждого окна:

Кто ради дел святых

Искал чужих краев,

За гробом ждет таких

Прощение грехов.

Песенку подхватывали прохожие, и она радостно неслась от улицы к улице, от квартала к кварталу...

А уличные кукольные представления, повествующие о поклонении младенцу Иисусу языческих королей! Тех самых, ну, которые маги. Каспар, Мельхиор и Валтасар, что пришли с дарами в Вифлеем! Даже само название святого города, казалось, звучало в этом году особенно значительно и многообещающе.

А проповеди благочестивого Фулька из Нейи! Их передавали буквально из уст в уста те несчастные, кому не посчастливилось услышать святого отца вживую. Зато счастливчики, что удостоился лицезреть пылкого кюре, могли рассказывать об этом с законной гордостью. Ибо, его слова, как острые стрелы пронзали сердца грешников, исторгая из них слезы раскаяния. Воистину, где бы ни появлялся этот красноречивейший из проповедников, везде его принимали с величайшим почтением, как ангела Божия.

Впрочем, едва ли сегодня можно было от него услышать хоть мельком то, что еще вчера составляло славу святого оратора. Осуждение грешников, особенно неверных жен и ростовщиков, осталось далеко в прошлом. Сегодня же категорически другие материи служили благочестивому Фульку источником творческого вдохновения. Муки оставшихся без помощи в Святой Земле христиан, надругательства неверных над святыми реликвиями и Гробом Господним — вот что привлекало теперь к речам вдохновенного каноника все новые и новые толпы слушателей. Они стекались к нему отовсюду — богатые и бедные, знатные и простолюдины, старые и молодые, бесчисленное множество людей обоих полов. И радостно принимали из рук его знак Святого Креста, что скоро, очень скоро поведет их в Святую Землю.

Тибо Шампанский и Луи Блуаский, Симон де Монфор и Рено де Монмирай, Бодуэн Фландрский и его брат Анри, Гуго де Сен-Поль и Этьен Першский... Имена эти и других кавалеров, баронов и рыцарей, смелых и доблестных воинов переходили из уст в уста. Нет, в их решении никто не сомневался. Спорили о том, кто из них примет крест первый? О том, когда это произойдет? О том, какое количество ратников сможет привести с собою каждый из вождей будущего похода? И лишь одно не вызывало ни споров, ни сомнений у разгоряченных выпитым посетителей многочисленных кабачков, трактиров и иных заведений средневекового общепита — кто возглавит войско? Оно и понятно — кто как не герой Мессины и Кипра, Аккры и Иерусалима, кто кроме Ричарда Плантагенета может стоять во главе столь славного, могущественного и благородного воинства!

А между тем, дело как-то очень быстро начало перетекать во вполне практическую плоскость. Появившаяся еще в декабре папская булла "Graves orientalie terrae" твердо и недвусмысленно требовала от клира не столько молитв, сколько денег. Одной сороковой частью своих доходов должны были поступиться приходские церкви и монастыри, аббатства и епископства во всех уголках христианского мира. "Если крестоносец не может оплатить путешествие, вам надлежит обеспечить ему достаточную сумму из этих денег, получив от него клятвенное заверение, что тот останется в восточных землях для их защиты не менее, чем на один год или более продолжительное время — в зависимости от размера субсидии", — такие обязательства накладывал римский Понтифик на многочисленных пастырей своего еще более многочисленного стада.

Дабы подать всем им добрый пример, Викарий Христа отказался в пользу крестоносного воинства от одной двадцатой части доходов Святого Престола, что должно было составить весьма внушительную сумму. Вероятно, вдохновившись примером столь высокой самоотверженности, ассамблея французского духовенства, собравшаяся по призыву Пьетро да Капуа в Дижоне, приняла что-то вроде встречного плана. Взяв со своей стороны повышенные обязательства. Люди, родившиеся в СССР, меня поймут. Не одну сороковую, но — страшно сказать! — одну тридцатую часть доходов пообещала собравшаяся в Дижоне братия отдавать на нужды святого воинства!

Справедливости ради, следует заметить, что ни сороковая, ни тем более тридцатая доля так и не покинули казначейские сундуки святых отцов. Ибо человек слаб, а добровольно расстаться с нажитым непосильным трудом — воистину выше сил человеческих. В церковных кругах разрастался ропот, поощряемый не иначе, как кознями Лукавого.

Впоследствии английский хронист-монах Матфей, неизвестно почему прозванный Парижским, в первой части своей "Большой хроники" подвергнет резкой критике папский налог, назвав его неугодным Богу. Тем самым недвусмысленно выразив общее настроение клира и опасения святой братии относительно того, что собираемая сороковина может ведь и прилипнуть к пальцам ватиканских мытарей... Стремясь подать скаредным клирикам живой пример благочестивой щедрости, Иннокентий III в ответ на это обязался отдать уже даже не одну двадцатую, а одну десятую часть доходов курии на нужды похода. Однако, и сей благочестивый шаг остался без ответа.

Как и всегда, решение было найдено компромиссное, равно устраивающее обе заинтересованные стороны. Святые отцы действительно начали оказывать помощь в экипировке тех воинов, кто по скудости наличных средств не мог сделать это самостоятельно. Но помощь сия оказывалась на началах, если можно так выразиться, возмездных и эквивалентных. И вот уже заскрипели по всей Европе перья церковных писцов, выводя каллиграфически почерком соглашения такого примерно содержания:

"Я, Жоффруа де Бьюмон, довожу до всеобщего сведения в настоящем и будущем, что, направляясь в Иерусалим, с согласия и по желанию моей супруги Маргариты и дочерей Денизы, Маргариты, Алисы и Элоизы, я, из любви ко Господу и ради спасения собственной души, отдаю и уступаю бедствующим монахам св. Иосафата 5 сольдо в год из моего дохода с Бьюмона. Деньги будут переданы в празднование св. Ремигия в руки братьев, предъявивших сей документ". Расписки подобного рода, тысячами писавшиеся в те практичные времена, были типовыми — менялись лишь имена, даты и суммы занимаемых денег. Их и по сию пору находят в немалых количествах исследователи монастырских архивов по обе стороны Канала.

А вот другой источник средств на нужды христового воинства ни у кого не вызывал сомнений. Изъятие средств оттуда сопровождалось трогательным единодушием честных христиан. Ведь еще пятьдесят с лишним лет назад Петр Достопочтенный, настоятель из Клюни, написал: "Зачем нам преследовать врагов христианской веры в отдаленных землях, когда неподалеку от нас существуют низкие богохульники, куда худшие любых сарацин, а именно евреи. Они живут среди нас, богохульствуют, поносят и оскорбляют Христа и христианские святыни совершенно свободно, надменно и безнаказанно".

Разумеется, сии богохульники заслуживали лишь доброй веревки, аккуратно подвязанной на ближайшем суку. Однако, в этом пункте богословские рассуждения упирались в непреодолимый тупик. Ведь, если подлые менялы и ростовщики претерпят муки при жизни, то весьма велика вероятность, что за это им простятся все их бесчисленные грехи. И негодяи обретут таки посмертное блаженство! С этим добрые христиане смириться никак не могли — да и кому захочется жить еще и в вечной жизни бок о бок с нечестивым племенем!

Поэтому пример славного Тибо Шампанского, обложившего евреев в своих землях особым налогом на нужды святого похода, был тут же подхвачен и сочтен весьма достойным компромиссом. Муки злокозненного народца при расставании с неправедно нажитым золотом и серебром должны были быть никак не меньше, чем при встрече с давно заслуженной веревкой. Но совершенно невероятно, чтобы Господь счел их достаточными для обретения посмертного блаженства.

Наконец, случилось и самое главное. Непримиримые соперники король французский Филипп-Август и Ричард Плантагенет заключили перемирие на пять лет. Казалось, ничто уже не может помешать воинственному королю-рыцарю принять крест и объявить о начале сбора войск для отправки в Святую Землю. Никто и не сомневался, что после Рождественской ассамблеи, проведенной им в Донфроне, на всех дорогах Европы появятся королевские герольды с известиями о походе.

И лишь слух о неизвестно откуда взявшемся в окрестностях Лиможа кладе вдруг застопорило все дело. Ибо Ричард, внушивший себе уверенность, что это — исчезнувшие сокровища его отца, короля Генриха, ни в какую не соглашался заняться делами святого паломничества до тех пор, пока родительские сокровища не займут достойного места в его королевской казне. К слову сказать — почти пустой.

Так что, сразу же после завершения всех рождественских празднеств король с войском покинул Нормандию, отправившись на юг. Пьетро да Капуа и Фульк Нейский, последовавшие за ним из Донфрона в Аквитанию, не оставляли надежд, что молитвами и святыми увещеваниями они все же сумеют отвернуть помыслы короля от суетных забот мира сего и направить на дела предстоящего святого предприятия.

Однако, первые же беседы с Ричардом показали, сколь сложная задача неожиданно встала перед почтенными пастырями. Время плена и лишений, боль многочисленных предательств, затянувшийся бракоразводный процесс с Беренгарией Наваррской, а также последовавшая за возвращением из узилищ необходимость отбивать утерянные владения на континенте, изменили характер короля. Великодушная веселость уступила место мрачной желчности и раздражительности, едкому сарказму и весьма черному юмору, что, как ни странно, только лишь обострило как его природный ум, так и вспыхнувшие отточенной, жестокой безупречностью полководческие дарования.

Совсем незадолго до происходящих событий духовник короля, аббат цистерцианского монастыря Ле Пан в окрестностях Пуатье, преподобный Мило, записал в своих дневниках — тех самых, что через несколько лет преобразятся в одну из популярнейших книг начала XIII века: ""Король Ричард вернулся из Штирии, как человек, который как бы восстал, принес с собой замогильные тайны шепчущих привидений и погружался в них. Словно червь какой подтачивал его жизненные силы или прогрыз дыру у него в мозгу. Не знаю, что за дух, кроме дьявола, мог им овладеть. Знаю только, что он ни разу не посылал за мной, чтобы следовать моим указаниям в духовных делах, — ни за мной, ни за каким-либо другим духовным лицом, насколько мне известно. Он ни разу не приобщался, и, по-видимому, не ощущал в этом потребности, а, в сущности, он очень в этом нуждался"

Увы, это очень скоро почувствовали на свой шкуре последовавшие за Ричардом духовные особы. В ответ на вдохновенные призывы Фулька, чье ораторское мастерство лишь расцвело за последний год, Ричард — как передавали присутствующие при том — мрачно ощерился и сказал ему буквально следующее: "Ты советуешь мне отречься от моих трех дочерей — гордыни, жадности и распутства. Ну что ж, я отдаю их более достойным: мою гордыню — тамплиерам, мою жадность — цистерцианцам и мое распутство — попам". Попытавшемуся же вставить хоть слово его преосвященству кардиналу да Капуа король столь же едко пообещал отрезать кое-что, лицам духовного звания абсолютно ненужное — если оное преосвященство сию же секунду не заткнется.

Итак, войско короля, вместо того, чтобы готовиться к походу в Святую Землю, следовало на юг. Знамя похода так пока и не было поднято. Клич о присоединении всех добрых христиан к святому паломничеству до сих пор не прозвучал.

Да, камешек, вброшенный в европейский котел Лотарио Конти, графом Сеньи, принявшим при восшествии на святой Престол имя Иннокентия Третьего, действительно должен был вызвать настоящую лавину. Европа сосредотачивалась и готовилась. И лишь какой-то, неизвестно откуда взявшийся, булыжник заклинивал движение тысячетонной громады, не позволяя ей, наконец, обрушиться на силы злокозненных сарацин и язычников.

Россия, наши дни —

15 января 1199

Спросите себя, дорогой читатель, достаточно ли Вы узнали из предыдущих страниц характер господина Гольдберга, почтенного нашего историка-медиевиста? Не знаю, что Вы там сами себе напридумываете на этот счет, но правильный ответ — нет! Нет, нет и еще раз нет! Вы так и не узнали о нем ничего! Ибо все его внутренние стенания и упреки, обращенные к Всевышнему, за то, что тот, не спросив его мнения, заткнул нашего героя в какую-то подземную дыру, завершились ровно тогда, когда молчаливый проводник довел их с Капитаном до незаметного издалека грота и, кивнув на прощание, исчез.

Господи всемогущий! Куда исчез рыхловатый и, скажем честно, весьма капризный народный интеллигент? Какими ветрами сдуло с этого лица кислую улыбку и саркастический прищур глаз? В какие архивы были сданы вдруг печальные размышления о его, господина Гольдберга, еврейском счастье? Да куда же делся, в конце-то концов, округлый животик, исправно сопровождавший почтенного историка всю сознательную жизнь?

То-то, государи мои, что будто бы и не было этого ничего! А вовсе даже стоял рядом с Капитаном пусть и мелковатый навскидку, но очень даже сосредоточенный гражданин. Нет, правильнее сказать — лихорадочно сосредоточенный! Едва сдерживающий в себе ту клокочущую энергию, что так и толкает мелкого, но безгранично решительного хищника — вроде хорька или куницы — вцепиться в горло даже и медведю, коли вдруг до этого дойдет. И уж поверьте, редко какой медведь сможет поделиться приятными воспоминаниями о подобной встрече!

Человека, стоящего сейчас у входа в грот, легко можно было представить бешено мчащимся, в буденовке и с саблей в руках, навстречу казачьей лаве. Или, допустим, в чекистской кожанке и с маузером, ловко отстреливающимся от наших с вами дедушек, если им не повезло попасть после той Гражданской в разряд контры недобитой. И даже у самого толерантного и политкорректного зрителя, глядя на преобразившегося Евгения Викторовича, вполне могла зашевелиться мыслишка, что в конспирологических теориях касательно жидомассонского заговора, метящего не иначе, как на мировое господство, что-то такое, возможно, даже и есть... С этих станется.

Вот такой вот, будто и незнакомый нам гражданин, шагнул вслед за Капитаном в искомый грот. Исправно волоча на спине весь причитающийся на его долю груз. Ну, а дальше было уже все просто. В полном соответствии со словами отца Андрея, при их приближении к задней стенке грота там вспыхнуло окно, размером этак два на два метра. Сквозь окно виднелось также какое-то подземелье, отвратительно видимое, но явно отличающееся от того, где стояли наши герои.

Шаг, и двое обитателей планеты Земля исчезли из этого мира.

Переход прошел вполне себе буднично и незаметно. Просто вместо базальтового основания пещеры под ногами вдруг оказался выложенный аккуратно подогнанными камнями пол. Пламя зажженных факелов высветило довольно большой зал, метров сорок в длину и около двадцати в ширину. Каменные своды потолка нависали где-то метрах в пяти над головой.

— Добро пожаловать в подземелья замка Жизор, — приглашающее махнул рукой Евгений Викторович, слегка оглядевшись по сторонам. Да это был не просто зал! Наши герои находились в самой настоящей старинной капелле, на взгляд — романской архитектуры. В дальнем конце зала располагался каменный алтарь с каменным же балдахином над ним. Вдоль стен стояли статуи Христа и двенадцати апостолов. И все это — глубоко под землей!

Здесь бешенное напряжение, охватившее почтенного историка, чуть было не прорвалось совершенно неуместной — на взгляд его спутника — вспышкой научного энтузиазма.

— А ведь я знал! Знал!!! — счастливо возвестил господин Гольдберг, обегая по кругу подземную полость. Его руки лихорадочно, но, в тоже время, ласково поглаживали алтарь, каменные статуи у стен... — Да, все так и должно было быть!

— Впрочем, все потом, потом... Слишком длинная это история. На ходу не расскажешь, да и времени у нас не так много... Факелов хватит на полтора-два часа, а нам еще наружу выбираться... Нет, все потом... Так, врата только намечены в камне... Рисунок, и не более... Значит, если я не полный болван, выход должен быть в горнем месте, сразу за алтарем... Точно! Так и есть!

Евгений Викторович схватил слегка ошалевшего от такого напора Капитана и потащил в алтарную часть храма, что-то бормоча про себя. Лишь человек с очень чутким слухом мог бы услышать в этом бормотании: "Кто бы мог подумать... Нет, кто бы мог подумать!". Но, увы, не было рядом в этот момент никого со столь тонким слухом. И, стало быть, некому было остановить почтенного историка и настоятельно выспросить, что же это все, наконец, означает?

Нормандия, замок Жизор.

15 января 1199 г.

Жак Лошадиное ухо служил здесь всю жизнь. Сначала мальчишкой на побегушках, затем помощником, и вот уже более тридцати лет — господином смотрителем замковых подземелий. Ну, господином-то, это уж больно громко сказано!

Так, присмотреть, где решетка расшаталась, где двери от сырости повело, где замки приржавели... Да самому же по большей части это все и смазать, отремонтировать, поправить. А чего, дело-то привычное.

И при старике Генрихе, Царство ему Небесное, и при тамплиерах, и при молодом Ричарде, и при Филиппе, когда он в отсутствие законного владельца Жизор себе забирал...

Да, господа меняются, а старый Жак все здесь... Куда ж без него? Не полезет же король или пусть даже господин комендант в подземелье решетку чинить. Или там, петли смазывать. А Жаку оно и нетрудно вовсе. Привык за столько-то лет. Нет, без Жака Лошадиного уха здесь никуда.

Прозвище свое он еще мальчонкой получил. Это когда господин главный конюший попросил его хозяйского жеребца минутку подержать. Малая нужда, вишь ты, с ним приключилась. Да нет, не с жеребцом, а с господином главным конюшим.

Ну, только он отошел по нужде-то, а жеребец возьми, да и взбесись! То ли оса его под хвост ужалила, то ли еще чего... Жак на поводьях повис, да куда там! Скотина голову как вздернет, его тогда, аж подбросило! А потом зубами хвать — пол правого уха, как не бывало! Вот тогда и стал он Лошадиным ухом.

Сколько себя Жак помнил, наверху о замковых подземельях всегда чего только ни болтали! И нечистая сила, мол, тут водится. И клады заколдованные зарыты. И привидения просто табунами бегают. Вот ведь, попустил Господь языки точить!

Уж если бы чего и было, кому, как не Жаку, об этом знать! Да только нет здесь ничего. Камни, да железо. Крысы, да мокрицы. Вот и все развлечения. Нет, когда пленных или бунтовщиков каких сюда спроваживают, оно бы и ничего. Все, какое никакое, а развлечение! А так — тишина. Хоть бы и впрямь, какое привидение объявилось, что ли!

В этот момент неспешные размышления старого Жака были неожиданно прерваны. Странные звуки, донесшиеся из-за поворота, больше всего походили на скрип давно не смазанных дверных петель. Скрип сопровождался звуками, какие обычно издает волокущийся по камню камень. Жак похолодел! Ведь именно так звучат открывающиеся каменные двери.

Двери ... какие двери?! Ведь за поворотом тупик! Там коридор заканчивается, и больше ничего нет!!! — Теперь Жака окатило волной жара.

— Господи, всемогущий, всемилостивый! — взмолился Жак. — Спаси и сохрани! Господи, всемогущий, всемилостивый! Спаси и сохрани! — Жак попытался было бежать, но ноги отказали старику. В немом отчаянии он прижался к холодной стене, желая только лишь одного: слиться с ней, превратиться на время в серый, влажный камень! Чтобы только не привлечь внимание тех, кто появился там, из подземелья. И кто вот-вот шагнет сюда...

Вот угол коридора осветился пламенем приближающегося факела. Вот факел показался из-за поворота. Держащая его рука принадлежала невысокому чернявому и горбоносому человечку, до безобразия походившему на тех, кому всякий добрый христианин просто обязан, как минимум, плюнуть вслед. Горбоносый был одет в странный темный балахон с нашитыми на нем красными и желтыми пентаграммами. На голове красовался высокий колпак с такими же точно украшениями. В правой руке зажат высокий, явно крепкий дорожный посох, коим неизвестный активно стучал об пол в такт собственным шагам.

За старичком второй! Всем своим видом он напоминал страшные сказки о горных троллях. Огромного роста, так, что приходилось пригибать голову, чтобы не удариться о потолок коридора. Неимоверно широкие плечи, весь покрыт какой-то невиданной броней — уж на что Жак повидал рыцарей за многие годы жизни при замке, но чтобы такое...!

— Господи, всемогущий, спаси и сохрани! — еще раз, на сей раз вслух, простонал старый смотритель, и широко перекрестил движущиеся к нему привидения. Последние, впрочем, и не думали развеиваться по ветру. Лишь шествующее впереди привидение чернявого пробормотало нечто странное. Что-то вроде: "Ага, народная латынь... Ну — все, как мы и предполагали...". Это, разумеется, если бы старый Жак понимал язык привидений.

Затем смуглое лицо привидения приблизилось к старому Жаку и на очень странной, но — точно — латыни поинтересовалось:

— Кто ты? Как тебя зовут? Встань, не бойся...

— Как стоять перед благородный господин! Встать! Отвечать коротко! Имя? Должность? С какой целью находиться в подвальный помещений замковый комплекс?

Последние слова Жак Лошадиное ухо не понял, но общий смысл сказанного уловил отлично. Да и в целом, от рева громилы ему как-то сразу полегчало. Примерно так же выражался его старый друг и собутыльник Ольгерд, десятник замковой стражи, когда напутствовал своих подчиненных перед разводом на посты.

Так что, господин смотритель передумал сползать на пол, подтянулся, отряхнул приставшие комки грязи и вполне членораздельно доложил, кто он такой есть и что здесь делает.

— Смотритель, говоришь, — протянул громила, который был, вполне возможно, и совсем даже не привидение — уж больно у него все натурально выходило. — Ну, смотри, раз уж смотритель, — разрешил, наконец, он. Однако тут же передумал.

— Хотя нет, погодить! Комендант замок у места?

— А как же? — удивился старый Жак. — Его милость, господин коннетабль замок редко когда покидает. Время-то нынче — куда как беспокойное! Не англичане — так разбойники, не разбойники — так англичане. Их теперь и не различишь вовсе...

Спустя многие десятилетия после описываемых событий, обитатели замка Жизор поминали Рождество 1199 года не иначе, как добавляя при этом: "Ну, перед тем, как Жак Лошадиное ухо двоих колдунов из подземелий вывел". И делали при этом непременно, кто — загадочные, а кто и вовсе страшные глаза.

Правда, далее показания рассказчиков начинали значительно расходиться. Кто-то уверял, что колдуны в страшных подземельях просто заблудились, и за свое спасение отвалили старику кругленькую сумму в самом настоящем золоте. Этому, однако, верили мало. Ну, что это за колдуны, если в подземелье заблудились! Да и на вопрос, откуда они в замковые подвалы свалились, рассказчики ничего внятного ответить, как правило, не могли.

Гораздо большей популярностью пользовалась версия, что колдуны сии были вовсе даже посланы самим Сатаной, дабы ввести честных христиан во искушение. И лишь воинская доблесть господина коннетабля и твердость в вере замкового капеллана отца Люка — позволили развеять ухищрения Нечистого.

И уж вовсе поднимали на смех тех пустомель, что пытались уверить, будто двоих колдунов прислал из далекой Индии сам пресвитер Иоанн[34], дабы принести сюда некие известия, относившиеся к Тайнам Церкви и ни в коей мере не могущие быть достоянием простых смертных. Особенно веселились над этими нелепицами компании людей молодых и образованных.

Ну, кто же в просвещенном-то XIII веке все еще верит этим сказкам про Царство пресвитера Иоанна, находящееся, якобы, в самом сердце Индии! Ведь давно известно, что оно на самом деле находится в далекой Эфиопии. В Индии же ничего подобного нет и быть не может! Ибо многочисленные записки арабских путешественников, неоднократно посещавших сии места, совершенно ясно указывают, что никакого христианского царства там нет, и никогда не было!

А обитают там вовсе даже люди с песьими головами, чье королевство находится в многовековой вражде с королевством коварных джиннов. И быть бы псоглавцам давно уж битыми, если бы не страшные птицы Рух, величиной впятеро превышающие взрослого быка и составляющие главную ударную силу войска песьеголовых...

Истины ради, нужно сказать, что именно третья разновидность рассказчиков была ближе всего к истине, что бы там ни думала об этом впоследствии образованная молодежь. Могу засвидетельствовать, как автор сего повествования, что именно посланцами пресвитера Иоанна представились наши путешественники коннетаблю замка Жизор, когда острые копья замковой стражи, вставшей правильным каре вокруг выхода из замковых подземелий, уперлись им в грудь.

А, между тем, положение сложилось не из простых. Не менее двух десятков отточенных копейных наконечников буквально вибрировали в паре-тройке метров от наших героев, ожидая лишь команды. А фанатичный огонь в глазах копейщиков точно не обещал им ничего хорошего. Повернуться назад и скрыться в подземельях? Как бы не так! Вероятно, именно этого только и ждали стоящие за копейщиками арбалетчики. Вся их настороженная поза только и говорили: "Ну же, ну! Ну, сделайте хоть шаг назад! Сил уже нет сдерживать палец на спуске..."

Ситуация слегка разрядилась, когда сквозь сомкнутые ряды стражи протолкнулся священник в коричневой рясе и с четками в руках. По странному капризу природы священник поразительно напоминал Шона Коннори в "Пятом элементе", впрочем, нашим героям было сейчас не до художественных ассоциаций. Внедрение в принявший их мир висело на ниточке, и ниточка та, похоже, находилась в руках русоволосого святого отца. А тот пробился, наконец, сквозь строй воинов, отдышался и распустил верхнюю завязку рясы.

— Крещены ли вы? Перекреститесь!

Господин Дрон и господин Гольдберг почти синхронно, на вполне удовлетворительном техническом уровне осенили себя святым крестом и замерли в ожидании дальнейших указаний. Кои не замедлили последовать.

— С собой ли нательные кресты? Покажите!

— Ну, прямо тебе "Оружие — к осмотру", — тихонько пробурчал Капитан, вытаскивая наружу крест, врученный накануне отцом Павлом. За ним точно такой же крест вытащил господин Гольдберг. Каково же было их удивление, когда третий крест, брат-близнец их собственных, показался из-под распущенной верхней завязки местного "Шона Коннери".

Тот мельком глянул на все три креста, явно сравнивая их между собой, и быстро прошептал над своим пару строк какой-то молитвы. Все три креста едва заметно вспыхнули и погасли. Святой отец удовлетворенно кивнул и спрятал свой крест обратно под сутану.

— Мессир Ожье, это те, кого я ждал. Все в порядке. Можете забирать воинов. Эти люди идут со мной.

Однако, коннетабль и не думал распускать стражу. Жесткое лицо бывалого вояки повернулось к капеллану.

— Не так быстро, святой отец, не так быстро! Я не знаю, почему мой король, взяв этот замок под свою руку, оставил его прежнему владельцу. Это — решение моего сюзерена, и не мне его обсуждать. Я не знаю также, почему он оставил при замковой базилике прежнего капеллана, вместо того, чтобы привезти сюда своего. Уж чего-чего, а попов-то у нас хватает! Но за безопасность замка перед королем отвечаю я. И никто никуда не уйдет, пока я не узнаю, каким образом два чужака оказались внутри замковых стен, не потревожив при этом ни одного из охранников!

— Ошибаетесь, мессир. — "Шон Коннери" был абсолютно спокоен, почти безмятежен. — Эти люди сейчас уйдут со мной. А вы ничего не узнаете. Здесь Тайна Церкви и дела Веры. То, что не касается светских владык. И что стоит неизмеримо выше их власти. Непосвященный не смеет не только пытаться их раскрыть, но даже и подозревать об их существовании. Так что, уже сейчас вы, мессир, знаете непозволительно много. И будет с вас! Впрочем, если вам недостаточно моего слова, завтра к осадившим замок англичанам присоединятся войска Епископа Руанского, что держит пока нейтралитет в споре Ричарда и Филиппа-Августа. Вы этого добиваетесь? Или, может быть, вы желаете возобновления интердикта, с которым подданные Филиппа-Августа уже имели удовольствие познакомиться?!

Вторая угроза была намного, намного страшнее даже присоединения епископских войск к силам англичан. Это понимали все. В том числе и копейщики с арбалетчиками. Скованные приказом, они продолжали стоять. Но вот решительности в их лицах и позах заметно поубавилось. Во всяком случае, Капитан не поставил бы и ломаного гроша на то, что солдаты выполнят приказ атаковать их, если даже такой приказ и будет отдан.

Судя по всему, понимал это и начальник замкового гарнизона. Хороший командир отдает лишь тот приказ, в выполнении которого полностью уверен. А здесь... Скрипнув зубами, он развернулся на пятках.

— Роже, Сью, людей — в казармы!

Затем вновь развернулся и уперся взглядом в святого отца.

— Будьте уверены, отец Люка: обо всем произошедшем завтра же узнает король! И я не думаю, что это ему понравится.

Ничего не ответив, тот повернулся к выходцам из замковых подземелий и коротко скомандовал следовать за ним. Путь до замковой базилики занял не более пяти минут и прошел в молчании. Закрыв за собою входную дверь на солидный засов, отец Люка также молча провел путешественников в заалтарное помещение, жестом предложил занять места за большим квадратным столом, молча разлил вино из кувшина в три глиняных стакана.

— Мой крест известил меня о вашем появлении в замке. Но я должен был подстраховаться. Тайными путями ходят не только посланцы Креста. Увы.... Пришлось просить мессира Ожье о воинах. Впрочем, ладно. Ожье утрется — он просто не понимает, с чем хочет связаться. Поговорим о ваших делах. Пусть наш Орден и не разделяет устремлений вашего Ордена, а я лично считаю, что вас просто гордыня обуяла... — неважно. Коль уж нам выпало быть стражами Жизора, мы всегда поможем посланцам Креста. — Отец Люка укоризненно покрутил головой. — Но, черт меня подери, вы в этой Скифии все-таки слишком много на себе берете! А, ладно... Что за нужда привела вас сюда?

Ошарашенные путешественники несколько секунд хлопали глазами, не понимая ни слова из того, что вывалил на них святой отец. Что, конечно же, не укрылось от глаз хозяина.

— А-а, так вы не посвященные ордена, а всего лишь люди Знака! Поня-я-ятно! Ну, тем лучше. Значит, вполне возможно, у вас в головах кроме фанатизма и самопожертвования может найтись и что-то вроде мозгов. Поверьте, в наше время без этого стало так трудно обходиться! Куда ни плюнь, везде нужны мозги! А у ваших с этим всегда было не очень. Зато гордыни-и! Ладно, выкладывайте, чем старый Люка может помочь пришедшим из-за кромки мира?

Первым пришел в себя Капитан. Все-таки большой опыт стрелок, разборок и терок ускоряет реакцию организма на непредвиденные обстоятельства. Да и на любые непонятки в целом.

— Нам нужно как можно быстрее связаться с королем Ричардом.

— С Ри-и-и-чардом! Ричард сейчас самым быстрым из всех аллюров удаляется в сторону Лимузена. Уж очень ему хочется побыстрее познакомиться с находками бедолаги Эмара Лиможского. Говорят, он отыскал сокровища папаши короля, Генриха II... Ох, не хотел бы я сейчас быть на месте старины Эмара! Ну, да ладно. Хороший лошадей я вам дам. Пару недель хорошей скачки, и Ричарда вы нагоните.

Однако, потупленные взоры и странные переглядывания гостей дали понять, что не все в этой идее так уж хорошо. В конце концов, пораженный отец Люка узнал, что люди из-за Кромки далеко не все отличные наездники, и вообще — там предпочитают иные средства передвижения. А, между тем, информацию нужно передать незамедлительно.

— Хм, стало быть, вам нужен какой-нибудь из высокопоставленных английских командиров, кто бы смог послать гонца с известием. Значит, Шато-Гайар. Его коннетабль — ближайший на всю округу военноначальник англичан. Тут недалеко, всего четыре лье. После обеда выедем, к ужину будем на месте. Так и быть, передам вас сэру Бассету лично, с рук на руки. И все же, любопытство разбирает, просто мочи нет! Что за известие вы везете самому Ричарду? Нет, если тайна, то конечно... Но, гореть мне в аду, страсть, как хочется узнать!

Господин Дрон вопросительно глянул на господина Гольдберга, тот лишь пожал плечами. А и в самом деле, кому еще и довериться, как не этому живчику, вытащившему их из рук местного гарнизонного начальника и готового и дальше помогать незнакомым людям?

— На короля Ричарда, — вполголоса проговорил Капитан, — готовится покушение. Мы знаем, где, когда и как оно произойдет.

— Вот как, — нахмурился отец Люка. — Грязное дело. Грязное и подлое! Ричард, конечно, не ангел, но покушение на королевскую особу! На помазанника Божьего! Вот что, дети мои. К черту обед! Выезжаем немедленно. Такие вести не терпят отлагательств.

Спустя полчаса кони нашей троицы уже цокали копытами по замковому мосту, оставив за спинами стражников — с их хмурыми, подозрительными взглядами, копьями и арбалетными болтами. Почти двадцать километров пути до Шато-Гайар также не ознаменовались ничем примечательным. За исключением мозолей на филейных частях господина Дрона и господина Гольдберга. Впрочем, где-то с середины пути они начали автоматически подстраиваться к рыси своих скакунов, и ехать стало чуть легче.

Так что, когда на высоком холме над Сеной показалась все еще строящаяся крепость, наши герои нашли в себе силы даже поглазеть на нее слегка. Правда, на то, чтобы поделиться друг с другом впечатлениями, сил уже не было. Ну, и я последую, государи мои, их примеру. Тем более, что всю информацию об этой фортификационной жемчужине тринадцатого века вы отыщете в пару щелчков мыши. Если оно вам надо, конечно же...

А тем временем выяснилось, что отец Люка — это что-то вроде "вездехода", универсального пропуска куда угодно. Так что, спустя минут десять после прохождения замковых ворот все трое уже сидели в апартаментах коннетабля Шато-Гайара, сэра Ральфа Бассета II, ожидая появления хозяина. Филейные части наших героев наслаждались мягкостью диванов откровенно восточного происхождения (а других в те суровые времена просто не было), и, в общем, все складывалось просто замечательно!

Впрочем, оптимизм путешественников несколько поубавился — сразу вслед за явлением господина коннетабля, сэра Ральфа. Чем-то неуловимым, но очень явственным напоминал он своего коллегу из замка Жизор, мессира Ожье. Может обветренностью физиономии? Или взглядом в упор, заранее отметавшим всякую лапшу, которую собеседник, может быть, хотел бы ему повесить? Трудно сказать вот так сразу...

Впрочем, к чести господина Гольдберга нужно сказать, что он все же попытался. Ну, в смысле лапши. И не его вина, что попытка оказалась столь малоуспешной. Как бы то ни было, когда очередь представиться дошла до гостей замка, почтенный историк честно затянул заранее спланированную программу.

— Знай же, о, благородный сэр, что перед тобой алхимик и звездочет, уже не один десяток лет служащий благочестивому и могущественному повелителю, защитнику веры и великому магистру ордена Чхарданапал, Пресвитеру Иоанну! Я с моим слугой и телохранителем прошел сюда путями волхвов! Пути эти лежат не на земле, но и не на небе. Тонкая грань между явью земной и небесной — вот то поле, по которому прокладывают пути мудрецы. Мудрецы, познавшие тайны тантрических медитаций и глубины хатха-йоги!

Титанические усилия, предпринятые почтенным депутатом и олигархом, чтобы не расхохотаться от завываний наглого пройдохи, сделали бы честь йогу самых высоких ступеней просветления. А безнадежно кислая физиономия сэра Бассета яснее ясного указывала, что тот и сдерживать себя не собирается. Впрочем, буквально пару секунд спустя, Капитан сохранял уже безмятежно-тупое выражение, приличествующее простому охраннику высоких особ. А высокая особа, тем временем, продолжала.

— Год с небольшим назад звезды открыли мне тайну о злодейских покушениях, готовящихся на двух коронованных особ христианского мира. На императора Священной Римской империи Генриха VI Гогенштауфена и на Ричарда Плантагенета, короля Англии.

При словах "покушение" и "король Англии" взгляд достопочтенного сэра Ральфа мгновенно потерял сонную одурь и, как сказал потом Капитан, "стал до безобразия напоминать взгляд хорошо подготовленного снайпера с большим боевым опытом". Даже в осанке появилось что-то от борзой, взявшей след.

— К сожалению, я уже не успевал предотвратить смерть Генриха. Проторить пути волхвов не так просто, это требует времени. Но остановить злую волю в отношении другого венценосного монарха я вполне могу. Именно с этой миссией и отправил меня в путь мой благородный господин.

— Когда, по мнению ваших звезд, должно совершиться покушение? — Почтенный коннетабль явно не очень верил в астрологию, но, как и всякий хороший служака, исповедовал принцип: лучше перебдеть, чем недобдеть. Тем более, в таком деле, как жизнь непосредственного начальника!

— Звезды указали мне на последние десять дней марта. Того, что наступит в этом году.

По лицу сэра Ральфа было видно, за какого идиота он считает стоящего перед ним типа в клоунском колпаке. И так понятно, что речь не может идти о марте прошлого года. Тем не менее, он справился со своими чувствами (которые Капитан где-то даже разделял) и, любезно улыбнувшись, констатировал:

— Да, время для принятия особых мер безопасности действительно еще есть. И что же послужит орудием убийства?

— Лук или арбалет. Звезды пророчат королю смерть от стрелы.

Коннетабль нахмурился и в сердцах зашагал из угла в угол небольшой залы, где проходил прием. По его лицу явственно читалось: "А ведь это возможно, черт возьми, вполне возможно!" Затем многострадальное лицо коннетаблю посетила еще одна мысль, за которую он тут же ухватился.

— А не могут звезды ошибаться относительно короля Ричарда, как они уже ошиблись с Генрихом Гогенштауфеном? Ведь он-то умер своей смертью, от лихорадки, выпив в жаркий день холодного вина.

Тут вперед вышел уже Капитан. С непробиваемым достоинством потомственного телохранителя он раскрыл небольшую сумку, закрепленную у него на поясе, и достал небольшой темно-зеленый пузырек.

— Если у вас есть преступник, осужденный на смерть, вы можете дать ему перед смертью вина. Но предварительно позвольте мне капнуть туда всего одну каплю из этого сосуда. — Капитан поднял глаза на заинтересовавшегося конннетабля и таким же спокойным голосом продолжил. — К вечеру у обреченного поднимется жар, его охватит лихорадка. Ужасный кашель начнет разрывать его грудь.

Через два-три дня в откашливаемой им слизи появятся сгустки крови. — Голос Капитана был по-прежнему спокоен и сух. И это еще более усиливало жуткое впечатление от сказанного. — На четвертый день там можно будет обнаружить уже слегка розоватые кусочки легких, с темной бахромой по краям. А на пятый день он умрет. И все вокруг будут уверены, что преступник умер от лихорадки. Лишь мы с вами будем знать истинную причину его смерти.

— Так вы считаете, сэр алхимик, — ого, Ральфа Бассета-второго, кажется, проняло! — что Генрих VI был отравлен?

— Я даже знаю яд, которым это было сделано, — столь же холодно и сухо, как только что изъяснялся Капитан, отозвался "посланец Пресвитера Иоанна". В комнате воцарилось молчание, прерываемое лишь звоном кузнечного молота где-то в дальнем крыле замка. Наконец слегка побледневший сэр Ральф очнулся и твердым тоном много повидавшего вояки отрезал:

— Обо всем, сказанном в этом зале, король Ричард будет извещен в самое ближайшее время. Гонец с известиями будет отправлен немедленно.

Господин Гольдберг подбоченился, горделиво обмотав себя полами балахона, и принялся вещать в том смысле, что наш де государь повелел им самолично доставить грозное известие к его венценосному собрату. На что почтенный коннетабль, окончательно придя в себя и приняв, видимо, вообще свойственный ему холодно-ироничный тон, заявил буквально следующее:

— Разумеется, разумеется! Я даже готов выделить вам лучших в этом замке лошадей. И если вы готовы скакать, ежедневно покрывая не менее шестидесяти миль, то милости прошу! Можете составить компанию моему гонцу.

Полюбовавшись некоторое время пригорюнившимися физиономиями самозванцев и выдержав приличествующую случаю паузу, сэр Ральф решил все же сменить гнев на милость. Впрочем, — добавил он, снисходительно улыбаясь, — есть и другой вариант. Гораздо более соответствующий вашему высокому статусу посланника великого христианского государя. — Ага, решил подсластить пилюлю!

— Вчера в замок прибыла леди Маго, дочь Пьера де Куртене, графа Неверского. Молодая графиня возвращается из аббатства Сен-Дени, куда она ездила, чтобы поклониться мощам своего великого предка, Гуго Капета. — На пару секунд иронично-снисходительная ухмылка даже исчезла с физиономии сэра коннетабля. Похоже, старый вояка всерьез уважал основателя ныне действующей королевской династии франков.

— Здесь в Шато-Гайар молодая графиня получит дополнительный эскорт, чтобы отправится в путь с сопровождением, приличествующим высокородной даме. Случится это, — поднял глаза к потолку сэр Ральф, — где-то через неделю. Графиня нуждается в некотором отдыхе. Вместе с леди Маго отправитесь и вы, благо путь на Невер пролегает как раз в южном направлении. Оттуда до Лиможа вас проводит сэр Томас с нашим эскортом, благо, там уже не так и далеко. Собственно, в Лиможе вы и настигнете короля, который будет занят там улаживанием кое-каких дел Анжуйского дома.

А сейчас располагайтесь, отдыхайте. Сэр Томас покажет вам комнаты и поможет освоиться в замке. Обед в полдень, в главном зале, звуки колокола известят вас, где бы вы ни были. Меня же прошу простить, я должен как можно скорее отдать необходимые распоряжения...

↑[32] Древнегреческий писатель (111 в.) Диоген Лаэртский в 4-й книге своего труда "Жизнь, учение и мнения знаменитых философов" рассказывает, как однажды великий философ Древней Греции Диоген Синопский (IV в. до н. э.) зажег днем фонарь и пошел с ним по городу. На недоуменные вопросы горожан он отвечал кратко: "Ищу человека". (то есть "настоящего", полноценного в нравственном отношении; при встрече с таким человеком фонарь Диогена должен был погаснуть). Тем самым философ хотел сказать, что найти совершенного человека, который полностью отвечал бы этому званию, практически невозможно, его буквально "днем с огнем не сыщешь"

↑[33] После торжественного сложения с себя власти в Никомедии, 1 мая 305 года, Диоклетиан отправился на родину, в Иллирию, и поселился в своем поместье в Салоне, где прожил 8 лет в уединении. На попытку Максимиана и Галерия убедить его возвратиться снова к власти он ответил решительным отказом, заметив, между прочим, что если бы они видели, какова капуста, которую он сам посадил, то не стали бы в другой раз приставать к нему со своими предложениями.

↑[34] Первое известие о пресвитере Иоанне находится в летописи Оттона Фрейзингского от 1145 года, откуда оно переходит в другие хроники. Изначально считалось, что государство пресвитера Иоанна находится в Индии, чему способствовали легенда о путешествии туда апостола Фомы, и слухи о существовании в Индии христианских общин .Таким образом, пресвитер Иоанн считался наследником апостола Фомы на Востоке. С 1165 года в Европе стало распространяться письмо от пресвитера Иоанна — короля Индии императору Византии Михаилу I Комнину. В письме упоминалось, что королевство несторианских христиан до сих пор существует

Глава 5.

19 января 1199 г.

Пригороды Парижа

Винченце Катарине не любил Париж.

Да и кому бы, мессеры, в голову могло прийти полюбить эту грязную, просто утопающую в грязи огромную деревню! Две сотни лет назад Гуго Капет перенес сюда столицу из Лана — и что? Оглянитесь вокруг, добрые господа! Где, ну где вы видите хотя бы намек на столичный блеск и королевское величие? Деревня, как есть деревня! Неудивительно, что первые Капетинги старались в свою столицу заглядывать пореже, предпочитая ей Орлеан или Мелён. Лишь Людовик Толстый хоть как-то проявил себя в смысле городского благоустройства, да и то...

Винченце еще раз оглядел горы строительного мусора рядом со строящейся на берегу Сены Луврской башней и даже сплюнул от расстройства. Свинарник, деревня, глушь! Лишь при нынешнем короле, Филиппе-Августе городские мостовые начали хотя бы в самом центре покрываться камнем. Да что там мостовые — нормальную городскую стену только восемь лет назад строить начали! И это убожество — столица? О, матерь Божья, спаси и сохрани!

Сьер Катарине с глухой тоской представил потускневший от времени лик родной Адриатики, блеск изумрудной волны на солнце, качающуюся под ногами палубу торгового нефа... Ах, если бы не его глупая решимость прийти тогда во Фландрию самому, первому, раньше галерного конвоя! Если бы не пиратская пара Али-бея, вцепившаяся в борта его корабля со свирепостью неаполитанских мастифов! Что тут скажешь, мессер Сельвио заплатил за него тогда полную цену на невольничьем рынке в Александрии!

Да, мессер дал ему свободу... И сделал своими глазами и ушами в этой богом проклятой Галлии! Навсегда лишив соленого запаха моря, ласкового шепота волн, шумных рынков Александрии, Дамаска, Каликута...

Нет, конечно, и здесь не все так уж плохо. И, скажем, на монастырских землях можно устроиться совсем даже недурно. Вон, на левом берегу вполне ухоженные земли Сен-Жермен-де-Пре. Все желающие могут селиться сегодня на монастырской земле, обрабатывать ее, открывать мастерские. Разумеется, в обмен на ежегодную выплату ценза. Напротив, на другом берегу ничуть не худшие условия предлагает поселенцам аббатство Святого Мартина. Еще дальше на запад, поселения вокруг церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа, далее — земли аббатства Сен-Дени, где покоятся мощи святого Дионисия, первого епископа Парижского.

Да, по обе стороны Сены святая Церковь сегодня — главный держатель ежегодных ярмарок. Равно как и главный заказчик как-то разом и вдруг расплодившихся здесь мастерских. Архитекторы, каменщики, скульпторы, производители витражей, ювелиры, переписчики и множество других мастеров трудятся тут над церковными заказами.

Вот к одной из таких мастерских, честно поставляющей всем трем аббатствам и множеству окрестных церквей великолепные витражи венецианского стекла, и держал путь почтенный сьер Винченце, стараясь по возможности аккуратно обходить самые глубокие лужи из смешанной с тающим снегом глины и конского навоза.

Нет, уважаемый читатель, ты не ослышался! В эти времена стеклодувов из Светлейшей республики можно было встретить даже и в этой глуши. Только через сто лет все стеклодувные мастерские Венеции будут перемещены на остров Мурано[35], а печи в других местах полностью разрушены. На Мурано будет организована первая в Европе режимная научно-производственная зона, она же "шарашка", поскольку мастерам будет под страхом смерти запрещено покидать "стеклянный остров". Сейчас же с венецианскими стеклодувами можно было столкнуться где угодно, даже и здесь.

Впрочем, те двое, что только что встретились в обезлюдевшей к вечеру мастерской, никак не относились к этой почтенной гильдии. Едва ли кто-то из них хоть раз заглядывал в пышущий огнем зев печи. Зато оба они принадлежали к гораздо более древней профессии, сменившей за свою историю множество имен. В грубом двадцать первом веке каждого из собеседников назвали бы просто и емко: шпион.

С одним из них мы с вами уже имели возможность познакомиться. Ибо это ни кто иной, как добравшийся, наконец, до места встречи Винченце Катарине, ломбардский купец. С тех пор, как он помог душе Роже-Сицилийца переместиться в ад — где ей, впрочем, и самое место — минуло уже почти три месяца. Полученные тогда сведения давно уже достигли мессера Сельвио. А плата за них весомо пополнила средства, лежащие в ... Ну, скажем так — в надежном месте. До которого никому из вас, господа, нет никакого дела!

Весь ноябрь сьер Винченце был занят новой операцией, которая — сегодня это уже совершенно понятно — завершилась полным успехом. И вот, прибыв с отчетом и за положенным вознаграждением, почтенный коммерсант получил вместо давно ожидаемого отдыха новое, дьявольски непростое задание.

— ... эти болваны не сумели перехватить гонца сразу же, в окрестностях замка, — негромко информировал его человек, имени которого Винченце старался не произносить даже в мыслях. — Мало того, они еще почти сутки гонялись за ним, в надежде исправить собственную оплошность. В результате время потеряно. Гонца уже не перехватить. Известия о готовящемся покушении дойдут до Ричарда.

Ни словом, ни интонацией говорящий не проявлял знаменитого "итальянского темперамента". Лишь бешенный блеск черных глаз говорил о том, что расплата за ошибку будет ужасной.

— Никто не знает, откуда свались эти "колдуны из подвала". — Говорящий саркастически усмехнулся. — Никакой информации, кроме байки о посланцах "пресвитера Иоанна" получить пока не удалось. Но это и не главное.

Глаза человека без имени сверкнули столь яростно, что Винченце стало нехорошо. Хотя уж он-то к произошедшему никаким боком не касался.

— Главное и самое страшное, — продолжал собеседник почтенного купца, — что они сумели каким-то образом узнать о готовящейся операции. И даже — о ее деталях! "Лук или арбалет", — так было сказано коннетаблю замка! Об этом знали всего несколько человек, и кто-то из них не удержал язык за зубами. Скоро я узнаю, кто!

Ох, как не завидовал сьер Винченце этому самому "кто"! Невозможно даже высказать, как сьер Винченце ему не завидовал! Говорящий, между тем, продолжил:

— Ближайшие две недели я буду занят этим, и только этим. На тебя возлагается не менее важное дело. — Собеседник поднял глаза, и у почтенного купца все внутри обмерло. Как-то вдруг сразу стало понятно, что ошибку в исполнении полученного задании ее автор переживет ненадолго.

— "Колдуны" не должны доехать до Ричарда! — с нажимом проговорил мессер... ну, допустим Полуэкт. Да и какая, в сущности, разница, в надлежащее время мы с вами узнаем и его, а сейчас... — Гонец ничего не знает о том, что за стрела прилетит в Ричарда. И значит, ничего еще не потеряно. А вот "колдуны" знать могут. Поэтому ты их остановишь.

Говорящий на мгновение задумался и продолжил:

— Остановишь и доставишь ко мне. — Улыбка искривила красиво очерченный рот собеседника сьера Винченце. — У меня накопилось к ним несколько личных вопросов...

20 января 1199 г.

Нормандия, замок Шато-Гайар.

Тяжелый клинок обрушился острым лезвием на меч Капитана, норовя уполовинить его, чтобы следующим движением метнуться уже к шее. Однако, вместо звонкого удара стали о сталь послышался лишь скребущий душу звук трущегося железа. Поддавшись напору нападающего, цвайхандер скользнул по лезвию противника вниз, шипя как змея, и как змея же вокруг него обвиваясь. Легкий толчок, и вражеский меч проваливается вниз, к земле. А торжествующий двуручник — уже у горла соперника.

Режущее движение поперек шеи, и откровенно расстроенный латник отходит в сторону, чтобы уступить место следующему. Желающих много. На краю круга для поединков выстроилась целая очередь, чтобы скрестить клинки с сэром Серджио из далекой Индии. К счастью, благородный сэр никогда не отказывает в поединке. И пусть никому ни вчера, ни позавчера не удалось поразить искусного телохранителя мессира Ойгена, но вдруг удача улыбнется именно сегодня?

А началось все буквально на следующее утро после прибытия в Шато-Гайар. Освоившись в отведенных покоях, наши путешественники попросили милейшего и предупредительнейшего сэра Томаса организовать им несколько уроков верховой езды. Поскольку де, в Индии путешествуют все больше на слонах. Лошадь же там — животное редкое и сугубо экзотическое.

Несказанно удивленный сэр Томас с готовностью вызвался лично сопровождать уважаемых гостей замка. Так что всю последующую неделю они провели на качающихся спинах благородных скакунов. Последние, похоже, поражались неуклюжести седоков нисколько не меньше сэра Томаса. И, если господин Дрон держался в седле более-менее устойчиво — все же мода на конные прогулки, вспыхнувшая в течение последних пяти лет в известных кругах, давала о себе знать — то господин Гольдберг заработал от своего рыжего мерина не один недоуменный взгляд.

Впрочем, нет. Сказать, что все время без остатка отдавалось конным путешествиям в окрестностях замка, было бы неверно. Ибо три утренних часа почтенный олигарх из будущего регулярно посвящал тренировкам с мечом, чем изрядно развлекал местное население. И сам невиданный здесь длинный клинок, и двуручная фехтовальная техника, и даже полный металлический доспех — для тех, кто пока что вполне еще обходился кольчужной защитой — все вызывало неподдельный интерес. И не только у дамской части замкового обслуживающего персонала. Свободные от службы бойцы гарнизона также как бы невзначай заглядывали на тренировочный платц — посмотреть на мечника из далекой Индии.

Разумеется, внимание последних занимали не столько богатырские кондиции господина Дрона, сколько его невероятный меч. И это понятно! Цвайхандер появится в этом мире лет еще через двести пятьдесят — триста. А уж, тем более, экземпляр, выкованный под специфические габариты прибывшей сюда акулы российского бизнеса.

Воистину, тут было на что посмотреть! Стотридцатисантиметровый клинок. Обмотанная кожей простая пятидесятисантиметровая рукоять. Массивное перекрестие гарды, с сильным уклоном к острию. Такой же кожей обмотанное рикассо[36], завершающееся аккуратной контргардой. Массивное навершие рукояти. Почти двухметровый меч лишь на полголовы не дотягивал до макушки Капитана и значительно возвышался над прическами не слишком-то высокорослых аборигенов.

Не удивительно, что в первый же день капитанских экзерсисов представители местного военного сословия не преминули попробовать на зуб иностранную военную технику. К чести господина Дрона следует сказать, что все зубы хозяев остались на месте. Хотя совсем без урона здоровью, увы, не обошлось.

Хорошо-хорошо, уважаемый читатель! Поскольку всю последующую неделю ничего достойного внимания в замке Шато-Гайар все равно не произойдет, уделим, пожалуй, этому эпизоду чуть больше внимания, чем он того, на самом-то деле, заслуживает.

Итак, раннее зимнее утро. Черные тени в углах замковых башен уже начали сереть, но до рассвета еще не менее получаса. Закованная в броню гигантская фигура то крадучись, то стелющимися выпадами передвигается по плацу, рисуя острием меча круги и восьмерки вокруг клинка воображаемого противника. На все это с удовольствием глазеют кухарки, якобы по делам пробегающие мимо со своими горшками и кастрюлями, горничные с ночными вазами, еще какие-то неопределенного вида личности с серыми от утреннего недосыпа физиономиями.

Вот сменившийся с ночного дежурства наряд надвратной башни во главе с седоусым лейтенантом шагает в кардегарию. О, заметили! Подходят. Пару минут ошарашено взирают на неутомимо вращающего клинком Капитана, затем лейтенант, воспользовавшись небольшой паузой по завершению одного из каскадов, оживает и учтиво кланяется Капитану:

— Простите, уважаемый сэр! Не хотите ли Вы сказать, что этой вот штукой можно биться? Да ведь ничья рука не удержит такой меч в воздухе больше минуты!

— Ты прав, воин, — согласной кивнул Капитан, — поэтому меч держать два руки.

Далее на ломанной, но все более и более приличной латыни последовало объяснение, что этот клинок — не для конной битвы. Дескать, в Индии воины не сражаются верхом на конях — для этого есть слоны. А вот в пешем бою такой меч может оказаться очень даже полезным.

Усатый задумался и тут же выложил все, что он об этом думает:

— Осмелюсь заметить, сэр рыцарь, — о, Капитана уже в рыцари произвели, неплохая карьера! — что пеший воин, вооруженный более коротким мечом, но имеющий в другой руке щит, окажется все же в более выигрышном положении. За щитом вам его не достать, а вот он всегда может сократить дистанцию. И что вы тогда будете делать с вашей железной оглоблей?

Капитан повернул голову в сторону кузницы и, показав взглядом на какое-то странное сооружение из тонких бревен, спросил:

— Это — для рубить щиты?

— Так и есть, благородный сэр, — подтвердил чей-то голос из толпы. — Козлы для испытания щитов. Из каждой новой партии один-два здесь разбиваем.

— Ставьте, какой не жалеть!

Собеседник Капитана кивнул кому-то из зрителей, и тут же молодой латник кинулся в кардегарию, вытащив оттуда довольно старый, но явно крепкий круглый деревянный щит, окованный металлическими полосами и с большим бронзовым умбоном.

— Вот, из старых остался. Мастерская Хочкинсов! — Зрители степенно закивали головами. Похоже, неведомые Хочкинсы пользовались здесь большим авторитетом.

Щит закрепили под углом примерно в сорок пять градусов от вертикали, как обычно держит его воин, загораживающийся от рубящего удара сверху. Наконец, ассистенты отошли. Аудитория затаила дыхание. Затихли последние короткие реплики тех, кто успел сделать ставки.

Почтенный депутат встал перед щитом, вытянув руки вперед и касаясь мечом середины мишени. Затем каким-то, почти незаметным движением крутанул его и, перехватив в движении за рикассо, с прыжком опустил тяжелый меч на поверхность щита, рядом с умбоном. Да, получившийся удар явно вобрал в себя все теперь уже, наверное, сто двадцать килограммов капитанского веса.

Толпа потрясенно ахнула и застыла в благоговейном молчании. Седоусый лейтенант подошел к козлам, провел руками по гладкому теплому срезу разрубленного напополам щита и согласно кивнул:

— Клянусь Распятьем, такого мне видеть еще не приходилось. Это у вас, сэр ловко получилось! — Среди зрителей наметилось некоторое шевеление, больше всего похожее на передачу монет из одних рук в другие.

Но оппонент Капитана, похоже, вовсе не собирается признавать себя побежденным!

— Со щитом-то у вас, благородный сэр, ловко получилось, — еще раз повторил лейтенант. — Только ведь щит ни уклониться, ни отпрыгнуть, ни удар отвести, ни сдачи дать не может. Вот если бы щит человеческая рука держала, поди, так ловко бы не получилось?

— Ты прав воин, — серьезно ответил седоусому Капитан. — На любой наисильнейший боец всегда есть лучший. Только я, — улыбнулся он, — таких не встречать. Может быть, есть здесь, посреди замка? Будешь попробовать?

Капитан хлопнул седоусого по плечу, приглашая составить пару для практического сравнения фехтовальной техники и боевого мастерства.

— Э, не-ет, — ощерился лейтенант в веселой ухмылке, — мои лучшие годы лет уж пятнадцать, как позади! Разве из молодежи кто попробует?

— А и попробуем! — В круг вышел здоровяк лет тридцати. Хотя он и уступал Капитану — что в длину, что в ширину — но уверенная, мягкая походка, экономные движения выдавали сильного и опытного бойца. Тело воина защищала длинная, до середины икр, кольчуга, с сужающимся снизу к паху вырезом впереди — чтобы удобнее было сидеть верхом.

Рукава кольчуги заканчивались кольчужными же рукавицами. На икрах красовалось что-то вроде кольчужных гетр. Аналогичные "нарукавники" явственно проглядывали под рукавами кольчуги, перетянутые кожаными ремешками в районе локтей и запястий. Голова смельчака венчалась коническим шлемом с личиной, в руках — длинный каплевидный щит, из тех, что к концу двенадцатого века уже практически полностью вытеснили круглые раритеты.

Публика явно оживилась, несколько хлопков по рукам известили о вновь сделанных ставках. Пока бойцы расходились на исходные позиции зрители быстренько обсудили возможную тактику боя. Судя по жестикуляции, ожидалась жуткая рубка, поскольку гигантский меч в руках Капитана просто напрашивался на что-то такое. На лицах большинства присутствующих так и читалось: "Ну, щас как даст, щит — вдребезги!" Однако Капитан не торопился оправдывать столь кровожадные ожидания.

Он попросту застыл в странной стойке, лишь поворачиваясь вслед за кружащим вокруг него противником. Поднятый на уровень головы цвайхандер находился бы параллельно земле, если б не разница в росте. Из-за нее он смотрел в лицо оппонента заметно сверху вниз, в любой момент готовый взорваться вихрем смертельных восьмерок и окружностей.

Постепенно сокращающий дистанцию соперник внезапно обнаружил, что не может двигаться дальше. Поскольку уперся щитом в острие клинка, и тот его дальше попросту не пускает. Латник попытался отодвинуть клинок в сторону за счет поворота щита. Лучше бы он этого не делал!

Стремительный росчерк, и острие уперлось уже в открывшуюся шею, как раз туда, где кольчужный воротник какую-то малость не доставал до подбородочного ремня шлема. Микроскопическая капля крови показала, что цель, в общем-то, поражена.

Публика, однако, обескуражено молчала. С одной стороны вроде бы понятно — надави Капитан чуть сильнее, и на камнях лежало бы агонизирующее тело. А с другой стороны, где эпические удары, звон мечей, скрежет разрубаемого железа?

Седоусый подошел поближе, заглянул здоровяку под обрез шлема и, удивленно качая головой, подтвердил:

— Да, Раймон, а ведь сэр рыцарь тебя, похоже, убил!

Однако, Раймон так, похоже, не считал. Почтительно отодвинув своего командира в сторону, он повернулся к Капитану и, к нашему удивлению, довольно учтиво заявил:

— Достопочтенный сэр! Вы, разумеется, имеете полное право отказаться от повторения поединка. Ибо исход прошедшей схватки очевиден, и никакому сомнению не подлежит. Однако, — тут он сделал вполне себе куртуазный поклон и показал рукой на зрителей, — боюсь, в силу скоротечности прошедшего боя, публика просто не успела оценить всю необычность вашей фехтовальной техники. Не будете ли вы, сэр рыцарь, — еще один не менее изысканный поклон, — столь великодушны, что подарите нам еще одну схватку?

Нет, ну десять лет учиться, и все равно так не скажешь!

Капитан, однако, умудрился не менее куртуазно согнуть загривок в ответном поклоне и высказался в том смысле, что сочтет за удовольствие, и все такое...

Второй поединок начался как зеркальное отражение первого. Та же странная стойка Капитана, то же кружение, то же постепенное сближение до упора щита в острие цвайхандера. Вот только сбив клинка в этот раз Раймон попытался сделать не за счет отклонения щита, а ударив по мечу Капитана собственным мечом.

Рука с мечом вылетела из-за щита, нанося по оружию противника боковой удар плоскостью собственного клинка. Цвайхандер дернулся в ответном блокирующем движении, вот только удар пришелся не на меч бедняги Раймона, а по его запястью. К счастью — тоже плашмя. Иначе, вполне могло статься, что рыбкой вылетел бы не только меч, но и держащая его кисть.

Публика глухо вздохнула и выдохнула столь же приглушенное "А-а-а-х-х-х!" Капитан поклонился, затем положил цвайхандер на плечо, собираясь покинуть круг. Раймон, растиравший ушибленное запястье, вдруг повернулся и кинулся к Капитану. Умоляюще прижав руки к груди, он чуть ли не вскрикнул:

— Сэр! Еще только одну схватку...!

Ни слова не говоря, Капитан снял клинок с плеча и снова встал в привычную уже стойку.

На этот раз рисунок боя резко отличался от предыдущих схваток. Раймон, очевидно, решил "раздергать" противника, энергично двигаясь, то сокращая, то разрывая дистанцию, нанося удары по цвайхандеру Капитана и явно пытаясь прорваться на ближнюю дистанцию. Где преимущество его вооружения станет несомненным.

Однако везде Раймона встречал длинный меч противника. Легко отбивая выпады его собственного меча, двуручник наносил не калечащие, но весьма чувствительные удары по рукам и ногам, угрожающе утыкался в личину шлема... Теперь уже всем было понятно, что, наносись эти удары лезвием и в полную силу, каждый из них стал бы последним.

Наконец, Капитану это все, похоже, надоело. Он длинно отшагнул назад и сменил стойку. Теперь его меч смотрел не в лицо противнику, а был поднят вверх примерно на сорок пять градусов. Мгновенно среагировавший на это Раймон тут же решил воспользоваться "оплошностью" противника.

Плотно прикрывшись щитом и спрятав за него вооруженную мечом руку, он кинулся к Капитану, врываясь на ближнюю дистанцию боя. Было видно, что он готов щитом отразить падающий сверху рубящий удар цвайхандера, нанеся при этом собственный колющий удар в ничем не защищенный корпус противника.

И грозный клинок упал! Вот только не на голову готового отразить этот удар Раймона, а на его уже выметнувшийся в выпаде меч. Скользнув вправо с траектории удара, Капитан накрыл своим клинком меч нападавшего. А затем последовало то, что в этом мире изобретут лет этак через двести пятьдесят, а то и все триста.

Продолжая блокирующее движение мечом, левая рука Капитана вдруг соскользнула с рукояти и перехватилась за рикассо. Одно движение оставшейся на рукояти правой руки, и тяжелое навершие с каким-то, почти колокольным звоном ударилось в шлем не ожидавшего такого подвоха бедняги Раймона. Простояв неподвижно секунду-другую, тот мешком свалился под ноги Капитану. Захлопнулись створки окна в одной из гостевых комнат, скрыв наблюдателя от возможных нескромных взглядов.

— Сommotio cerebri[37], — блеснул свежевыученной латынью господин Дрон.

Париж, постоялый двор

20 января 1199

Любой, кто вздумал бы прислушаться к звукам, доносящимся из-за крепкой двери, без сомнений решил, что постоялец крепко спит. Ну, что еще может означать столь могучий храп, да еще после вечера, проведенного в компании двух симпатичных бутылок старого монастырского вина?

Однако сьер Винченце не спал. Он думал. Даже младенцу понятно, что полученное задание крепко-накрепко связано с тем, чем он занимался весь ноябрь. И, случись ему ошибиться сейчас, под угрозу будут поставлены все прошедшие труды. Не прекращая отчаянно храпеть, Винченце выругался про себя. Ведь как хорошо все начиналось!

Получив задание заставить Ричарда Плантагенета обложить развалюху Шалю-Шаброль, что носила гордое звание замка исключительно из уважения к почтенным предкам сеньора Ашара, ее нынешнего владельца, почтенный купец нимало не смутился. Ну, и что с того, что между Ричардом и Филиппом-Августом вот-вот будет заключено перемирие, и военные действия уже практически остановлены! Ну, и что с того, что Ричард — могущественный монарх, и Винченце — всего лишь жалкий купец!

На дворе, государи мои, просвещенный XII век! Давно в прошлом времена, когда все решалось лишь грубой силой. Разум, и только разум диктует отныне и навсегда — кто здесь король, а кто — не пойми, что!

Потолкавшись по рынкам, поболтав с собратьями по торговому ремеслу о ценах, о видах на урожай, о погоде в конце-то концов, Винченце быстро понял, кто ему нужен. Виконт Эмар Лиможский! Не в меру своенравный, он давно уже вызывал неприязнь короля Ричарда, своего грозного сюзерена. А если ее еще чуть-чуть подтолкнуть...

Сундучок с грудой монет, "золотой скрижалью" и изделиями из слоновой кости он тогда лично закопал на пашне вблизи замка Шалю-Шаброль. Неглубоко, чтобы быстрее нашли. После чего оставалось совсем немного — проболтаться "по-пьяни" в местном трактире о неких "слухах" про клад, якобы зарытый разбойниками "в десяти шагах к северу от расщепленного дуба, только т-с-с-с, никому ни слова!".

Этой же ночью сундучок был извлечен трактирщиком из земли и припрятан в подвале между бочками с пивом и связками колбас. А уже утром солдаты виконта освободили счастливого кладоискателя от забот по хранению ценностей. Велев на прощание держать язык за зубами, а не то...! Впрочем, сохраняя остатки осмотрительности и осторожности, виконт не стал забирать сокровища в Лимузен, а так и оставил на хранении в Шалю-Шаброль — во избежание... Сам же занялся перепиской с Ричардом на предмет справедливого раздела найденного клада.

Сам Винченце после этого даже пальцем не шевельнул. Добрые люди донесли Ричарду не только о счастливой находке, но даже снабдили его точной описью содержимого сундучка. Увеличив оное — по оценкам самого сьера Катарине — раз в пятнадцать-двадцать. На предложение несчастного виконта поделиться пополам, Ричард с рыком потребовал отдать все, найденное в его, Ричарда, земле!

На это виконт пойти, понятное дело, не мог. Так что, после заключения перемирия с Филиппом-Августом, которое было подписано четыре дня назад, Ричард двинет войска для осады замка непокорного вассала. Дело решенное! Король, разъяренный самоуправством бедолаги Эмара, непременно придет, чтобы взять замок на копье.

А перед штурмом воинственный монарх непременно, как это у него заведено, проведет рекогносцировку, самолично определяя слабые места и основные направления штурмовых групп. Вот в этот-то момент он и подставится под выстрел... Ведь инструмент, спрятанный под мешками с зерном, в Шалю-Шаброль уже завезли. И тайно передали доверенному человеку. И тот даже успел пристрелять невиданное оружие, показав весьма обнадеживающие результаты.

Винченце с храпом перевернулся на другой бок и продолжил размышлять. Превосходная операция, высоко оцененная самим..., почтенный купец, внутренне одернул себя: помяни черта к ночи, а он тут как тут! И вот, все может рухнуть самым отчаянным образом. Ведь если только проклятым "колдунам" известны свойства инструмента, и они смогут донести эти сведения до Ричарда... То король просто не приблизится к замку на необходимое расстояние. И тогда — трудно даже представить, до какой степени это может испортить все планы хозяев, плетущих свои планы на побережье далекой Адриатики. Но уж одно-то можно предсказать точно — исполнителям не поздоровится.

Этого мессер Сельвио не простит никому. Впрочем, мессер Сельвио далеко, а вот ..., Винченце от испуга даже прекратил на секунду храпеть и перекрестил рот, — вот он близко! И Он всегда найдет возможность заставить пожалеть того, кто имел глупость вызвать его неудовольствие.

Посыльный поднял сера Винченце ни свет ни заря. Причем, в прямом смысле этого слова. За окном чернела самая настоящая ночь, и лишь по расположению Луны почтенный купец понял, что до рассвета еще около двух часов.

Желание послать пришедшего подальше испарилось мгновенно, едва только ломбардец опознал физиономию и понял, кто его требует. Ну да, от таких приглашений не отказываются. Так что, с Морфеем пришлось распрощаться до лучших времен. Если они, конечно, наступят. Когда идешь на такие свидания, ни в чем нельзя быть полностью уверенным.

Конь Винченце стоял уже оседланный — видимо посыльный распорядился — так что выехали сразу. Знакомые места быстро закончились, и сейчас проводник вел его мимо каких-то складов, мимо новых, недавно отстроенных мастерских, мимо захламленных строительных площадок... Впрочем, Винченце этому ничуть не удивлялся. Еще ни разу он не встречался с этим человеком хотя бы два раза в одном и том же месте.

Уже почти выехав из города в направлении леса Рамбуйе, проводник свернул в сторону строения, напоминающего, скорее всего, постоялый двор. Вот только в конюшнях не хрустели соломой лошади, и двор не загромождали обычные для таких мест купеческие повозки. Да и слуг, которые в это время должны вовсю уже растапливать печи, таскать дрова и воду для котлов — слуг тоже не было видно.

Человек, имени которого почтенный купец давно привык не произносить даже мысленно, встретил его в каминном зале. Было видно, что ночь он провел на ногах. Но не по усталости на лице — ничего подобного не было и в помине — а, скорее, по какой-то особой слегка нервической сосредоточенности, появляющейся от долгого бодрствования. Да еще, наверное, по изрядно примятому костюму, явно украшающему хозяина уже не первые сутки.

— А-а-а, вот и сьер Винченце! — Человек у камина раскинул руки, как будто бы хотел обнять купца, хотя этого, конечно же, не могло быть ни в коем случае. Только представив себе такую картину всего лишь на одно мгновение, добрый ломбардец покрылся холодным потом, а правая кисть сама собой потянулась свершить крестное знамение.

— Славно, славно, что вы решили ко мне заглянуть! — Человек улыбнулся еще шире, но до объятий, слава Всевышнему, дело не дошло. — Надо же, во всем Париже вы сегодня, пожалуй, единственный, кому я могу более или менее доверять. Представляете, милейший Винченце, мне до сих пор не удалось выяснить, от кого ушла информация о наших делах с Ричардом!

— Что, неужели никто не признался? — не поверил своим ушам ломбардец. Уж он-то отлично знал, как убедительно мог спрашивать его собеседник.

— Хуже, мой дорогой друг, гораздо хуже! Признались все, кому я начал задавать вопросы. — Легкая, немного печальная улыбка тронула губы говорящего. — Сами понимаете, этот результат меня тоже никак не может устроить. А дела, тем временем, не ждут. И, кому попало, их не доверишь. Так что, вам вновь предстоит седлать коня. К счастью, он у вас уже оседлан.

Маска добродушного хозяина слетела с лица сидящего у камина человека, уступив место хищному оскалу.

— Вам предстоит путь на юг. Недалеко — до замка Иври. Остановитесь в ближайшей к замку деревне, постоялый двор "У голубятни". Передадите старине Жаку, хозяину, вот этот знак и можете рассчитывать на любое содействие с его стороны. Ваша задача: дождаться, когда кортеж графини Маго де Куртене вместе с нашими "колдунами" войдет в замок. Затем, на следующий день, проследите за его отбытием. Убедитесь, что кортеж удалился от замка на четыре-пять лье и продолжает двигаться своей дорогой. После этого вернетесь в замок передадите графу Роберу вот это письмо. Получите у графа эскорт, заберете "колдунов" из его темницы и под охраной доставите их сюда. Вопросы?

Вопросов не было. Да и какие могут быть вопросы, когда и так понятно, что несчастный сьер Винченце нашел очередное приключение на свою многострадальную задницу. Или оно само нашло его? Неважно. Лишь один вопрос интересовал сейчас купца: сумеет ли он и на этот раз вытащить свое седалище хотя бы в относительно неповрежденном состоянии. Впрочем, этот вопрос достопочтенный ломбардец по понятным причинам оставил при себе.

Верхняя Нормандия,

20 — 21 января 1199 г.

Нет ничего отвратительнее, чем французская зима. Наши герои осознали это уже через четыре часа после отбытия из замка Шато-Гайар. Появившаяся за ночь ледяная корочка с горем пополам держалась до восхода солнца. Но, увы, очень быстро сдала свои позиции, как только не по зимнему жаркое светило взошло над горизонтом. И вот уже который час лишь чавканье дорожной глины под копытами лошадей сопровождало их совершенно неромантическое путешествие.

К обеду, состоявшему из холодного мяса, хлеба и вина, кони были уже по самое брюхо в грязи. Всадники от них не слишком-то отличались. Лишь леди Маго как-то умудрялась сохранять в этом месиве относительно благопристойный вид. Как это ей удавалось, вероятно, навсегда останется великим секретом особой женской магии, недоступной нам, мужчинам.

Леди Маго... н-да, леди Маго. То, что она станет в этом путешествии дорожной неприятностью номер два, сразу вслед за французской зимой, стало понятно еще до выезда из замка. И очень похоже, что молодая графиня последует за зимой с очень небольшим отрывом. Малолетняя гордячка и задавака — с ходу определил ее достопочтенный депутат и олигарх. Тогда как господин Гольдберг от определений уклонился, поскольку так увлекся беседой с отцом Бернаром, причетником церкви Святой Анны, пристроившимся к нашему каравану до Мант-ля-Жоли, что ему вообще было не до спесивых графинь.

Нет, сама по себе леди Маго была очень даже хороша! Вообразите себе девицу не старше четырнадцати лет, а то и помоложе, темную шатенку с огромными золотисто-карими чуть вытянутыми глазами, обмахиваемыми пушистыми ресницами. Небольшая, аккуратная головка, миловидное лица. Чуть выступающие скулы его ничуть его не портили, но придавали отпечаток силы и решительности. Что еще раз подчеркивалось небольшим, но крепким подбородком. Прямой нос и щеки без всяких там милых ямочек и округлостей завершали портрет

Длинная, гордо выпрямленная шея. Гибкая и сильная фигура, показывающая, что ее хозяйка проводит свободное время отнюдь не за пяльцами с шитьем. Властные движения человека, привыкшего повелевать с самого рождения. И повадки, как выразился про себя Капитан, "сорокалетней стервы в ранге, как минимум, вице-президента не самого маленького банка".

Юная графиня вышла из своих покоев перед самым отправлением каравана. Легкая, пружинистая походка, идеальная осанка, гордая посадка головы... Шествуя мимо "посланцев пресвитера Иоанна", она позволила себе лишь чуть наметить легкий, едва заметный кивок. Зато четкое, хорошо поставленное "Доброе утро, благородные сэры" совершенно недвусмысленно давало понять, что какие-либо еще слова в течение этого дня будут совершенно излишни. Ну, как же, — пра-пра-пра-правнучка самого Гуго Капета, графа Парижского!

Итак, караван, выехавший ранним утром из ворот замка Шато-Гайар, состоял из леди Маго, ее камеристки и десятка гвардейцев собственной охраны юной графини. К ним добавилось два десятка вооруженного эскорта под командованием все того же милейшего сэра Томаса, парочка наших героев и почтенный причетник, что должен был составить им компанию всего на два дня.

Первый день путешествия никакими особенными событиями отмечен не был. И пройдя чуть менее десяти миль, караван остановились на ночлег в местечке Маньи. Или, как важно величал его отец Бернардо, Маньи-ан-Вексен. Возможностей местного постоялого двора хватило лишь на то, чтобы приютить госпожу графиню с ее горничной и личной гвардией, святого отца, да "двух колдунов", как испуганно шепталась прислуга в лице пары деревенских девиц.

Воины сэра Томаса поужинали на постоялом дворе вместе со всеми и отправились спать — кто в нагретую лошадиным дыханием конюшню, кто в отапливаемую клеть дома старосты, а кто и в шатер, заблаговременно вытащенный из повозки и поставленный на околице деревни.

Перед тем, как отойти ко сну, Капитан с почтенным историком-медиевистом попытались вспомнить, связано ли что-нибудь "историческое" с приютившей их деревушкой, но так ничего и не нашли. Единственной достопримечательностью в близлежащей округе можно было считать лежащее в десяти милях к юго-западу местечко Живерни. Вот только прославится оно лишь без малого семьсот лет спустя. Когда великий Клод Моне поселится здесь, чтобы прожить до самой своей смерти.

Правда, сотни тысяч туристов будут посещать Живерни не для того, чтобы полюбоваться картинами этого удивительного мастера. Их там не будет. Они все разойдутся по крупнейшим музеям мира. А вот почти целый гектар сада, что разобьет гениальный художник вокруг своего дома — его не выставишь ни в Лувре, ни в Эрмитаже!

Выписанный соцветиями самых разных полевых и садовых цветков, этот сад будет создан по тем же принципам, что и картины великого маэстро. Каждый месяц, с весны до осени, сад будет выглядеть по-разному, но самые лучшие месяцы для его посещения — это май и июнь, когда вокруг пруда с кувшинками будут цвести рододендроны, а над знаменитым японским мостом заиграет красками глициния.

Под эти приятные мысли наши герои и уснули. Их сон не тревожили ни клопы, которых, вопреки всем известным историческим романам, здесь не было, ни страшные лесные разбойники, которые, как раз напротив, вполне могли и быть, но явно не жаждали встречи с несколькими десятками вооруженных латников.

Обильный деревенский завтрак отчасти примирили пришельцев из будущего с местным санитарно-гигиеническим сооружением типа "сортир" на заднем дворе. Так что, в путь они отправились, будучи в полной гармонии с окружающей действительностью. Каковую не могло испортить даже "Доброе утро, благородные сэры!" из уст надменно прошествовавшей мимо них графини.

От Маньи к ним присоединился еще один батюшка, соборовавший здесь усопшего и возвращавшийся теперь домой. Они с отцом Бернаром тут же погрузились в обсуждение своих узко-профессиональных проблем, при этом отчаянно споря и бранясь. И лишь дружная совместная критика некоего отца-эконома, "решившего уморить голодом святую братию", на какое-то время примирила почтенных служителей Божьих.

Дорога была пустынна. Рождественские ярмарки уже закрылись. А вместе с ними исчезли с дорог и крупные купеческие обозы, от которых на дорогах было не протолкнуться всего лишь несколько недель назад. Впрочем, следы их пребывания до сих пор можно было различить невооруженным глазом. И вовсе даже не только по обилию конского навоза, исправно перемешиваемого с дорожной грязью копытами тяжело шагающих коней. Нет, были следы и пострашнее.

Мимо одного из них кортеж как раз сейчас и проходил. Слева от дороги, сразу за весьма крутым поворотом, обнаружилась какая-то неаккуратная куча с выпирающими из нее обломками, кусками переломанных жердей и досок. Приблизившись, путешественники опознали в ней несколько сломанных, наскоро выпихнутых на обочину повозок с явными и многочисленными следами от стрел и арбалетных болтов. Не везде еще втоптанные в грязь остатки какого-то зерна весьма выразительно дополняли общую картину.

— Купцы из Эврё, — кивнул головой притормозивший коня сэр Томас, — ехали на парижскую ярмарку, да только вот не доехали.

— Что же они, без охраны были? — удивился почтенный олигарх.

— Как можно без охраны? Была и охрана. Вся тут и полегла. Охрана, она ведь только против лесных разбойников хороша. А против дружины какого-нибудь лорда какая охрана поможет?

— Постойте, — поразился Капитан, — у вас что, благородные господа грабят купеческие караваны?

Сэр Томас как-то странно взглянул на своего собеседника. Так смотрят на прилюдно обкакавшихся маленьких детей. Вроде бы и сердиться на них не за что, ибо не ведают, что творят. Но и перед людьми, опять же, неудобно.

— А у вас в Индии что, разве не так?

— Да будет вам известно, Сергей Сергеевич, — на чистом русском вмешался в беседу историк-медиевист, — что в эти времена война и грабеж являются практически единственным достойным времяпровождением благородного сословия...

Возможно, он желал бы сказать еще что-нибудь, но его прервали. Спешившийся отец Бернар, потерянно бродивший до этого момента среди обломков повозок, внезапно переменился в лице, наклонился и что-то вытащил из щели между двумя изуродованными телегами. Поднес свою находку к лицу, затем поднял высоко вверх. В сжатом до синевы кулаке был довольно крупный, явно пастырский, крест. С него свисала перерубленная чем-то острым цепочка. Губы святого отца шевелились, произнося, по всей вероятности, молитву. Или нет?

Вот слышен стал шепот, вот голос отца Бернара окреп, и стало возможным разобрать слова:

— ... рыцарство. Благородное рыцарство... Наши рыцари получают свой меч из рук священника, чтобы почитать сынов Церкви, служить своим оружием защите священства, покровительству бедным, преследованию злодеев и спасению отечества... А что же на деле? А на деле они поступают совершенно наоборот. Голос святого отца еще возвысился и теперь достигал самых отдаленных слушателей их небольшого каравана.

— ... едва они опояшутся мечом, как набрасываются на Распятие Господне, на наследие Христово. Они обирают и грабят подданных Церкви, третируют нищих с беспримерной жестокостью, стремясь в горе другого обрести удовлетворение своих ненасытных аппетитов и необычайного сладострастия.

Отец Бернар уже почти кричал, но напор и горечь его вдруг снова снизились, приблизившись к тону обычной беседы.

— Святой Лука рассказал нам, как солдаты, подойдя к святому Иоанну Крестителю, задали ему такой вопрос: 'Учитель, а мы, что же будет с нами?' — 'Вы, — ответил святой, — уважайте имущество другого, не причиняйте вреда своему ближнему и довольствуйтесь своим жалованьем'. Наши нынешние солдаты, которым бы использовать свою силу против врагов креста и Христа, употребляют ее для состязания в распутстве и пьянстве, проводя свое время в ничегонеделании, чахнут в гульбе... Беспутной и грязной жизнью они бесчестят свое имя и ремесло...

Вновь достигнув почти что крика, отец Бернар внезапно замолк на полуслове, повернулся вновь к куче изуродованного дерева, опустился на колени и начал, крестясь, читать заупокойную молитву. Большинство латников также спешились, сняли шлемы, и, подыскав места посуше, опустились на колени, присоединяясь к молитве.

— ... Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen.

И вновь потянулась пустынная дорога. Впрочем, совсем пустой она все же не была. Один раз кортеж с нашими героями обогнал группу монахов, бредущих в том же направлении, что и они. Другой раз их догнала группа всадников, предводитель которых подъехал к сэру Томасу. Вполголоса обменявшись несколькими фразами, он вручил ему письмо, раскланялся и умчался в обратном направлении. Разумеется, никто из наших героев не придал этому эпизоду ни малейшего значения. А жаль! Небольшая паранойя избавила бы их от многих последующих неприятностей.

Между тем, меланхолические размышления Евгения Викторовича были прерваны звуками, которых он здесь, ну никак не ожидал услышать! В зимнем, сгущающемся к вечеру морозном воздухе плыли звуки "In a Sentimental Mood" великого Дюка Эллингтона.

Господин Гольдберг обернулся в поисках источника звуков и обнаружил самую обыкновенную деревянную флейту. Вот только находилась она в руках у Капитана! Теперь представьте себе двухметрового громилу, упакованного в сплошной доспех и верхом на звероподобном жеребце. За спиной на ремне болтается огромный меч. Поводья примотаны к луке седла (хороший конь в группе — все равно, что трамвай на рельсах). А в пальцах у громилы флейта и он этими пальцами довольно ловко перебирает! Не можете? И господин Гольдберг бы не смог, если б не вот она — картинка!

А звуки, между тем, плыли, как магнитом притягивая к себе лица спутников. Вот замолчали святые отцы, вот начали оборачиваться ехавшие впереди воины сэра Томаса. Звуки то уходили вверх по ступеням пентатоники, то возвращались вниз, снова вверх, и вновь обрушивались через пониженную третью "блюзовую" ступень глубоко вниз — к шестой, и снова уходили вверх, старательно обходя первую. Ведь первая — это остановка, конец, "поезд дальше не идет". А джаз — это движение, нескончаемые переходы от напряжений к "релаксу", завершающемуся обязательно еще большим напряжением.

Однажды автору этих строк довелось услышать "In a Sentimental Mood" в исполнении Георгия Баранова. Удивительный скрипач сумел передать переходы от напряжения к расслаблению даже не музыкальными фразами, а каждым звуком этой удивительной мелодии. Звуки рождались скрипкой тяжело, тягуче, и сердце на мгновенье замирало в ожидании каждого — случится или нет? Зато, когда новорожденный звук, дрожа и вибрируя, покидал, наконец, смычок и устремлялся вдогонку своим собратьям, удивительное облегчение охватывало слушателей. Опять всего лишь на одно мгновение. Чтобы тут же смениться напряженным ожиданием рождения следующего звука.

А, между тем, Капитан завершил тему и перешел к импровизациям. Чем-то его соло напомнило господину Гольдбергу записи американского саксофониста Вуди Херманна сороковых годов прошлого века. Такой же полный отказ от пентатоники, на которой построена сама тема, и весьма изысканное опевание третьей и седьмой ступеней минора. Но Капитан, Капитан-то откуда этого всего набрался?

А в воздухе, между тем, уже плыли звуки, "Solitude". Затем, конечно же, хит всех времен и народов — гершвиновский "Summer Time". Дальше "Harlem Nocturne" Эрла Хагена, "Autumn Leaves" Джозефа Космы, "Smoke gets in your Eyes" Джерома Керна... В общем-то, музыкальные вкусы Капитана были понятны и не сказать, чтобы очень утонченны. Медленный, тягучий, очень простой, но и очень "свинговый", насколько только это возможно, свинг. Ну и что, что простой! Десятки тысяч любителей джаза двумя руками подписались бы под музыкальным выбором Капитана. Да и господин Гольдберг, пожалуй, тоже.

Но откуда это у него, ни разу в жизни — в отличие от Евгения Викторовича, "мальчика из хорошей еврейской семьи" — не переступавшего порога музыкальной школы?

Между тем, движение в голове их небольшой колонны, похоже, застопорилось. Нет, снова двинулись вперед, лишь две всадницы — графиня и ее камеристка — остались на обочине. Судя по всему, леди Маго решила к ним присоединиться! Ну, все — сейчас небо упадет на землю или случится еще какая-нибудь гадость, вроде мирового потопа. Раз сама пра-пра... правнучка Гуго Капета решила что-то добавить к обычному "Доброе утро, благородные сэры"! Евгений Викторович, не переставая улыбаться, помянул про себя Богоматерь и всех святых до четвертого колена. Ну, Капитан, ну накликал!

Приблизившись вместе с колонной к стоящим на обочине всадницам, почтенный историк вместе с отцом Бернаром потеснились, и всадницы молча заняли образовавшееся место. Господин Гольдберг пробормотал что-то вроде "Рады вас приветствовать, леди, в нашей маленькой компании!", но никакого отклика не получил. Наконец, графиня подняла глаза на Капитана и своим хорошо поставленным голосом известила окружающих:

— Очень необычная музыка. Мне никогда не приходилось такой слышать. Хотя я довольно много путешествую.

Ага, — саркастически подумал господин Гольдберг, — из одного угла сиволапой средневековой Франции, в другой. Много ты в свои, сколько тебе там лет от роду, напутешествовала! Капитан, однако же, и здесь проявил чудеса дипломатической выдержки. Ибо ни словом, ни жестом не выразил, что он думает о малолетней "многоопытной путешественнице". Вместо этого он просто и мягко ответил:

— Это музыка моей родины. (Ну, загнул! — хихикнул про себя господин Гольдберг, — Англо-еврейско-негритянский джаз — музыка его родины!) Ее играют, когда хочется отрешиться от всего и хоть на какое-то время не думать ни о чем, кроме звуков.

— Если бы такую музыку играл какой-нибудь трубадур, я бы признала ее и удивительной, и чарующей. Но в исполнении могучего рыцаря! — Графиня требовательно сверкнула глазами, словно настаивая на немедленном ответе. Причем, желательно, оправдательного свойства. Но тут же не выдержала и продолжила сама. — Разве не музыка сражения должна услаждать слух воина? Разве не являются образцом для каждого, держащего в руке меч, грозные стихи поэта-рыцаря? Леди сжала маленький кулачок и с воодушевлением продекламировала:

Мне пыл сражения милей

Бежит, подобная ручьям [38]

— Разве не таковы стихи настоящего рыцаря? — Графиня вновь воткнула потемневший взгляд в переносицу Капитана. — И разве не музыка веселого пира и яростной битвы более пристойны мужу войны? Разве сможет он, размягчив сердце нежными звуками ваших удивительных напевов, раздавать смертельные удары недругам или недрогнувшей душой принимать их, когда придет и его смертный час?

Все, Капитан попал! Господин Гольдберг тяжело вздохнул и приготовился к неприятностям. Только литературно-художественных диспутов им для полного счастья и не хватало. Интересно, как этот на коленке деланный музыкант собирается выкручиваться из-под пресса своей средневековой критикессы?

И тут Капитан удивил почтенного историка второй раз. Он неспешно вставил флейту в чехол из мягкой коричневей замши, столь же неспешно убрал чехол с флейтой в седельную сумку и заговорил.

— Вы молоды, графиня. И, как это бывает в молодости, дух отваги наполняет ваше сердце, пусть даже и бьется оно в груди женщины.

Господи, — подумал про себя почтенный историк, — когда же это он успел так навостриться в латыни? Ведь прошла всего неделя... А Капитан, тем временем, продолжал.

— И вот, вы полагаете, что быть отважным героем, царящим на поле битвы и сеющим смерть вокруг себя — это лучшее, что может случиться с благородным человеком, не так ли?

Короткий кивок леди Маго подтвердил, что все так и есть.

— Графиня, поверьте человеку, который старше вас в три с лишним раза, человеку, который много убивал и не раз лишь чудом избегал гибели. На свете есть сила, намного более могущественная, чем смерть.

Правая бровь леди Изабеллы изогнулась, изображая вежливое любопытство.

— Эта сила — любовь, о которой поет моя музыка...

Неуловимое движение все той ж брови, и любопытство превратилось в откровенный скепсис. Впрочем, господина Дрона он ничуть не смутил.

— Позвольте мне рассказать историю, которую я услышал когда-то от своего отца. — Дождавшись утвердительного кивка, он продолжил. — Когда-то в ...э-э-э, в нашем королевстве произошел мятеж. Восставшие убили короля и его семейство, а многие приближенные к трону вельможи убежали или были изгнаны из страны. Вместе с одним из них в соседнее королевство прибыла его дочь. Ее звали Татьяна.

— Необычное имя, — соизволила, наконец, вымолвить хоть что-то госпожа графиня, — хотя в Индии, вероятно, можно встретить еще и не такие.

— О, да, — подтвердил Капитан, — продолжая рассказ. — Молодая, красивая, утонченная, получившая превосходное образование, Татьяна воистину служила украшением сословия высшей знати, что сумело убежать из нашей страны и устроилось в соседнем королевстве. А, между тем, буря мятежа в нашей стране утихла, жизнь потихоньку вернулась в нормальное русло, появились новые поэты, музыканты, ученые. Многие из которых нередко посещали соседей.

Господин Гольдберг оглянулся вокруг и обнаружил, что и святые отцы, и воины охраны, затаив дыхание, прислушиваются к рассказу, боясь упустить хоть слово. Ну да, информационное голодание. Новостей так мало, что любая новая информация — на вес золота. Да что там воины охраны, ему самому вдруг стало ужасно любопытно, как сумеет почтенный предприниматель донести до средневековой публики историю любви Владимира Маяковского к Татьяне Яковлевой, ведь речь, судя по всему, шла именно об этом. А господин Дрон, тем временем продолжал сплетать ткань своего рассказа.

— Одного из этих новых поэтов, вобравших в себя всю сокрушительную ярость прошедшего мятежа, звали Маяковский. Вышедший из самых низов, яростный, неистовый, идущий напролом, живущий на последнем дыхании, он всех покорял своими рублеными, жесткими, рваными стихами. Утихшая буря восстания в полный голос рычала и лязгала в его поэзии, напоминая о славных днях битв и свершений. Неудивительно, что он стал знаменит и любим новой знатью — той, что на волне мятежа пришла к власти в нашей стране.

И вот, однажды Маяковский приехал в соседнее королевство, ибо слава его была велика, и многие облеченные властью и богатством жители этого королевства желали послушать знаменитого поэта. Их ожидания оказались не напрасны. Грохот, рев и свист бури, перевернувшей нашу страну, пролился на наших соседей вместе со стихами Маяковского, наполняя их сердца одновременно и ужасом, и восторгом.

— И вот, на одном из своих выступлений, он встретил ее, леди Татьяну... — конь под Капитаном остановился, и в ту же секунду как вкопанные встали те, кто мог слышать рассказ. Ни звука, лишь хриплое дыхание публики, позвякивание конской упряжи, да невнятные крики всадников в голове колонны, также тормозящих коней и пытающихся выяснить, что случилось в арьегарде.

— Конечно же, Маяковский влюбился в нее, сразу и навсегда. Любовь обрушилась на него, как лавина, как камнепад с крутого склона. От нее не было ни спасения, ни укрытия. Он читал ей свои стихи и дарил подарки. Он старался бывать везде, где бывает Татьяна. О нет, он не преследовал ее! Он всего лишь хотел отдать всю свою жизнь без остатка той, которую полюбил больше жизни... Но, увы, все было напрасно. Татьяна оставалась холодна к влюбленному поэту.

Наступившую тишину прервал громкий всхлип камеристки и глухой ропот воинов эскорта. Да еще отец Бернар едва слышно прошептал: "Господи, спаси", осеняя себя крестным знамением. Однако, яростный взгляд леди Маго быстро навел порядок среди слушателей, и Капитан продолжил жечь глаголом сердца средневековой публики.

— Да, Татьяна оставалась холодна. Они были слишком разными. Она, дочь знатного вельможи, и он, поднявшийся ввысь из самых низов. Он пугал ее своей безудержной страстью. Ее не трогала его преданность. Ее не восхищала его огромная слава. Нет, ее сердце оставалось равнодушным. И Маяковский уехал домой один.

Татьяне же остались цветы. Выступая со своими стихами перед ценителями его искусства в соседнем королевстве, Маяковский заработал много, очень много денег. И все их он оставил в лучшей цветочной лавке этого королевства с единственным условием. Чтобы несколько раз в неделю Татьяне приносили букет самых красивых и необычных цветов — гортензий, пармских фиалок, черных тюльпанов, чайных роз орхидей, астр или хризантем.

Хозяин цветочной лавки имел солидную репутацию и честное имя. Он четко выполнил указания сумасбродного покупателя. И с тех пор, невзирая на погоду и время года, из года в год в двери Татьяны стучались посыльные с букетами фантастической красоты и единственной фразой: "От Маяковского".

Прошло несколько лет, и поэт умер. Кто теперь скажет, что стало причиной его смерти — желчь и яд завистников его славы, или неразделенная любовь? Это известие ошеломило Татьяну, как удар молнии! Ведь она уже привыкла к нему. К тому, что Маяковский каждую неделю напоминает о себе, что он где-то есть, что он жив и шлет ей цветы. Нет, они больше не виделись. Но то, что где-то есть человек, который так ее любит, как-то незаметно наполнило всю ее жизнь теплом и спокойствием. Так Луна освещает все живущее на Земле только потому, что всегда рядом. Татьяна теперь просто не понимала, как будет жить дальше — без этой безумной любви и без этих цветов — посланцев его любви.

Теперь уже весь кортеж столпился вокруг Капитана. Задние изо всех сил вытягивали шеи, чтобы не упустить ни слова. Камеристка откровенно плакала, но хозяйка словно бы не замечала столь вопиющего нарушения дисциплины. А Капитан все говорил и говорил.

— Нужно сказать, что в распоряжении, ocтавленном Маяковским владельцу цветочной лавки, не было ни слова про его смерть. И потому на следующий же день после получения известия о смерти влюбленного поэта на пороге ее дома возник рассыльный с неизменным букетом и неизменными словами: "От Маяковского". Цветы приносили и тогда, когда он умер, и через десять лет, когда о нем уже забыли.

А потом случилась страшная война. Могущественный враг захватил многие и многие королевства. В том числе и то, где жила Татьяна. К счастью, ее не коснулись многочисленные насилия, творимые пришельцами, но она осталась совсем без средств к существованию. И выжила в годы войны лишь потому, что продавала на главной площади столицы те роскошные букеты, что продолжали приходить "от Маяковского". В течение нескольких лет его любовь спасала ее от голодной смерти. Потом на помощь захваченным королевствам пришли могучие союзники, и враги были повержены. А букеты все несли и несли.

Посыльные взрослели на глазах Татьяны, на смену прежним приходили новые, и эти новые уже знали, что становятся частью великой легенды — маленькой, но без которой уже нельзя было представить их королевство. Цветы "от Маяковского" стали теперь частью его истории. И нередко в те дни, когда Татьяне должны были принести очередной букет, влюбленные пары этого города приходили к дверям ее дома, чтобы освятить свою любовь тем великим чувством, что пронес влюбленный поэт сквозь многие годы. Даже после своей смерти.

Пятьдесят с небольшим лет назад, когда я еще только должен был появиться на свет, мой отец приехал в это королевство. По делам. Разумеется, он не мог не посетить дом Татьяны. Она была тогда еще жива, и охотно приняла своего соотечественника. В ее доме цветы были повсюду. И отец не выдержал, спросил — правда ли, что цветы спасли ей жизнь во время нашествия врага? Или это красивая сказка? Возможно ли, чтобы столько лет подряд... Посидите еще — ответила ему Татьяна. Вы ведь никуда не торопитесь?

И в этот момент в двери позвонили...

Отец никогда в жизни больше не видел такого роскошного букета, за которым почти не было видно посыльного. Букет золотых хризантем, похожих на сгустки солнца. И из-за охапки этого сверкающего на солнце великолепия голос посыльного произнес: "От Маяковского".

Оглушительная тишина упала вместе с окончанием рассказа. Капитан что-то невозмутимо поправлял в седельной сбруе, камеристка прекратила всхлипывать, отец Бернар, сжавши пальцы для крестного знамения, так и замер в задумчивости. Наконец, молодая графиня тронула поводья своего коня, вплотную приблизившись к Капитану.

— Мне передавали, благородный сэр, что вы состоите в охране у господина колдуна. — Последовала пауза, нарушаемая лишь порывами ветра и шелестом густого кустарника на обочине. — Теперь я думаю, что меня ввели в заблуждение. Похоже, вы и сам — колдун.

Резко повернув коня, она двинулась по дороге. Прямая спина, гордо выпрямленная шея. И лишь подбородок поднят чуть выше обычного. То ли от избытка фамильной гордости — все же прямая пра-правнучка Гуго Капета. То ли, чтобы не дать пролиться плещущимся в глазах слезам...

Тут же, словно опомнившись, вновь начал вытягиваться вперед по дороге сбившийся вокруг Капитана графский кортеж — латники эскорта, воины сэра Томаса, примкнувшие к обозу батюшки. Слегка ошалевший от происходящего, господин Гольдберг в возникшей суматохе вновь притиснулся к Капитану. Пару минут их лошади разбрызгивали копытами грязь в полном молчании, затем историк не выдержал.

— Послушайте, Сергей Сергеевич, если вы вот прямо тут не расскажете, где научились так играть на флейте, я умру от любопытства. Не сходя с места. Вот прямо тут верхом и умру. И поворачивать историю вам придется уже самостоятельно.

— Ну, это долгая тема, — несколько заторможено отозвался Капитан.

— А мы куда-то спешим?

— Хм, ладно, спешить и впрямь некуда. Тут дело такое. Видите ли, батюшка мой, мало того, что был инженер от Бога, обладал еще и несокрушимым любопытством. К миру, к последним веяниям в самых разнообразных науках, и вообще — ко всему интересному и значительному. Ну, и народ вокруг него собирался примерно такой же. А, поскольку к тому времени, когда я вошел в более-менее сознательный возраст, он дорос уже до главного инженера весьма крупного предприятия, то и друзья у нас на кухонных посиделках собирались тоже непростые. Инженерная косточка, заводская наука, технари из академических институтов... Элита. Каста. Люди, как я потом уже понял, самого высшего разбора.

Вот один из них мне еще по малолетству запомнился. После всех их кухонных споров он иногда на флейте играл. Не всегда, а так — под настроение. А спорил Семен Александрович знатно. До сих пор иногда вспоминается... Как-то зашел у них разговор о науках естественных и гуманитарных, и какие у последних перспективы в будущем.

Он, помнится, тогда чашку свою с чаем в сторону отставил и спокойно так заявляет. Мол, спорить тут не о чем, никаких перспектив нет, поскольку и гуманитарных наук как таковых не существует. Представляете? А это уже конец семидесятых, социология, психология, теория управления — все же на слуху, бурлит, кипит и воображение поражает. А он говорит, не существует!

На него тогда набросились всем скопом, типа вы что, вообще отрицаете за гуманитарными науками какое-то значение? А он, помню, улыбнулся только: "За гуманитарными? Это — которые о виде Homo Sapiens? Разумеется, отрицаю". Ну, типа биология, медицина его изучают — так это все науки насквозь естественные. А все эти ваши психологии с социологиями не могут быть наукой по той простой причине, что нет у них предмета.

Все — понятное дело — как это нет предмета?! А Семен Александрович: "Да очень просто. Человек сам по себе — существо, абсолютно скучное и неинтересное. И уже поэтому не может быть предметом научного изучения. Как таковой, он ни на миллиметр не интереснее какого-нибудь муравья, сосны или спутников Юпитера. И представляет интерес исключительно для зоологов. Единственное, что придает ему особое значение и хоть какой-то вес в горниле мироздания — это то, что он хотя бы теоретически может быть отгадчиком тех загадок, что заложил Творец в свое Творение. Разгадав их все, человек сам становится Богом, и это — единственное, что может составлять в нем хоть какую-то ценность и предмет интереса. Но как раз этот его аспект никакой из существующих ныне наук изучен быть не может. А все остальное — просто не интересно. Тлен. Мусор".

Вы знаете, народ тогда просто онемел. Нет, потом-то разошлись не на шутку, всё его оспаривали да переспоривали. А я как выпал тогда в осадок, так весь вечер и просидел. Очень мне это по молодым неокрепшим мозгам ударило. Что человек становится Богом. Тогда ведь, сами помните, о Боге и вообще-то не очень принято было изъясняться. А тут сразу такой радикальный заход! Ох, знатно мне тогда голову переклинило...

Да, так вот о флейте. В восемьдесят шестом, как вы помните, Чернобыль рванул. Семен Александрович тогда с первой же партией ликвидаторов уехал. Сам потребовал, чтобы отправили, поскольку был, оказывается, каким-то там уникальным специалистом по роботизированным рабочим платформам. Ну, и хватанул там столько, что уже в августе его не стало.

Я, помнится, тогда домой в отпуск после окончания Военного института приехал. А на следующий день мне отец говорит, мол, собирайся, поедем к Семену Александровичу. Приехали, смотрю — он в постели, весь серый, щеки впавшие, волосы — что остались — назад аккуратно так зачесаны... Ну, друзья собрались — да все те же, что у нас на кухне сиживали. В общем, сидели, разговаривали, чай с печеньями пили, случаи всякие вспоминали — а на самом-то деле прощались.

Вот, он тогда меня глазами нашел: "Сережа, подойди поближе. Эх, вырос-то как, прямо не узнать!" Потому руку к полке рядом с кроватью протянул, достал футляр с флейтой. Это, говорит, тебе. Попробуй, мне кажется, у тебя получится. Видимо, я здорово тогда удивился. А он мне руку свою полупрозрачную уже на ладонь положил: "Попробуй, Сережа! Музыканты — последние, кто пока еще может иногда прикоснуться к Богу. За художников я уже не поручусь. А уж литераторы разного рода... Разве что — поэты? Так их настоящих-то единицы остались. А ты, Сереженька, попробуй!"

Вот, с тех пор и пробую. Сначала уроки брал, нотную грамоту осваивал. Ну, потом как-то само пошло... А Семен Александрович тогда через два дня умер.

Разговор постепенно затих. И лишь сырой, холодный январский ветер, да чавканье конских копыт сопровождали далее неторопливо бредущий вперед караван.

↑[35] Мурано (итал. Murano) — один из крупных островов Венецианской Лагуны. Находится в 2-х километрах к северу от острова Риальто. С 1291 года — единственный и монопольный центр производства венецианского стекла. Которое с этого времени получает и свое второе имя — "муранское стекло".

↑[36] Рикассо (итал. ricasso), чойл (англ. choil) — незаточенная часть клинка, прилегающая к гарде или непосредственно к рукояти клинкового оружия. Первые рикассо появились (или впервые названы таким образом) на больших западно-европейских мечах XIV-XV веков. Они позволяли мечнику укоротить хватку меча, улучшая управляемость клинком и делая более эффективными выпады против противников, как в броне, так и без неё. Позднее длинные мечи, клейморы, рапиры и другие большие мечи часто имели такую деталь.

↑[37] Сотрясение мозга

↑[38] Бертран де Борн. Мила мне радость вешних дней.

Глава 6.

Верхняя Нормандия,

22 января 1198 г.

Слава Господу Богу и доброму отцу Бернару! Вчера по прибытии в городок весь личный состав кортежа графини Маго поселился в приюте для пилигримов при церкви Святой Анны. И отец Бернар тут же повел своих новых знакомцев в самую настоящую городскую баню.

— Ну, в приюте, конечно, тоже есть своя мыльня, но разве можно сравнивать! — Святой отец презрительно наморщил нос. — Жалкая дюжина деревянных кадушек, тоже мне, мыльня! Нет, прекрасные сеньоры, мантийские бани, они, знаете ли, на весь округ одни такие. Да вы и сами увидите. Тут совсем рядом, два квартала всего...

И таки да, увидели. Среди скромных двухэтажных домиков под черепичной кровлей местная баня выделялась, как круизный суперлайнер среди портовой корабельной мелочи. Классический римский портик (говоря откровенно, целиком стянутый практичными римлянами у беспечных греков), крытая колоннада, правда, ни разу не мраморная — явно какой-то местный камень. Искусно вырезанные барельефы моющихся граждан — вперемежку с водными струями и разнообразными кадками — не позволяли усомниться в назначении всего заведения.

Сбоку от входной двери жаждущих приобщиться дарам гигиены встречал большой деревянный щит, покрытый какими-то письменами. Капитан попробовал вчитаться, и тепло умиления щедро окропило капитанское сердце. Это были правила пользования банями. "Ну, совсем, как у нас, ничего не меняется!" Начертанный черным, с золотой отбивкой, шрифтом на светло-коричневом фоне, сей достойный образец средневековой административно-правовой регламентации гласил:

'Мужчины пусть идут в баню сообща во вторник, четверг и субботу. Женщины идут в понедельник и в среду. Евреи идут в пятницу и в воскресенье. Ни мужчина, ни женщина не дают больше одного денье при входе в баню; и слуги, как мужчин, так и женщин ничего не дают. И если мужчины в женские дни войдут в баню или в какое-либо из зданий бани, пусть платит каждый один су. Также платит один су тот, кто будет подглядывать в бане в женский день. Также если какая-либо женщина в мужской день войдет в баню или будет встречена там ночью, и оскорбит ее кто-либо или возьмет силой, то не платит он никакого штрафа и не становится врагом; а человека, который в другие дни возьмет силой женщину или обесчестит, надлежит сбросить'

Ни Капитан, ни подтянувшийся следом историк-медиевист не решились уточнить у доброго отца Бернара, куда именно надлежит сбросить дерзкого нарушителя правил. И так было понятно, что ничего хорошего его в связи с этим сбрасыванием не ждет. Так что, заплатив причитающиеся с них серебряные монетки, все трое вошли внутрь. Внутри находился рай.

Нет, вы, уважаемый читатель, вправе, конечно же, иметь собственное мнение о рае. Но для наших путешественников после многочасовой тряски, после холода и слякоти зимней дороги рай был именно тут — в банях нормандского Монт-ля-Жоли. Струи теплого парного воздуха размягчали душу, вода горячих бассейнов призывно пузырилась, а теплые каменные полки так и манили возлечь. И чтобы уже не вставать совсем!

Заплатив еще по серебрушке дюжим банщикам, все трое так и поступили. То есть, возлегли. А банные служители принялись их намыливать, тереть, поливать, разминать мышцы, выкручивать в разные стороны суставы, совмещая мытье с добрым массажем. Мало того, отец Бернар потребовал от банщиков принести какую-то мазь с совершенно непроизносимым названием. Ею после мытья и массажа начали умащивать многострадальные седалища наших героев. Мазь жутко щипалась и отвратительно пахла, но зато, как впоследствии выяснилось, на следующее утро можно было вновь почти безболезненно размещать упомянутые органы в седлах.

Затем отец Бернар, вот ведь счастливчик, удрал от своих спутников, дабы помокнуть в горячих бассейнах. Пришельцам же, заляпанным в самых нескромных местах бурыми потеками лечебной мази, ничего не оставалось, как довольствоваться теплыми камнями банных лежанок.

— Я вот только одного не понимаю, — начал делиться плодами культурного шока ошарашенный Капитан. — У нас, в двадцать первом веке, все это заведение называлось бы, зуб даю, турецкими банями. А тут-то оно откуда? Где турки, и где Франция?

— Э-э, батенька, — покровительственно протянул разомлевший историк-медиевист, — вы находитесь, натурально, во власти досадного недоразумения. Все, что сделали турки в области банно-прачечного хозяйства, так это донесли до наших дней культуру римских бань. С коей познакомились в завоеванных ими римских провинциях. Так-то у степняков-кочевников баням откуда взяться? Вот и здесь, во Франции, да и по всей Европе, бани еще с римских времен стоят.

— А как же церковь? Вроде как возражать должна. Типа, кто заботится о теле, тот забывает о душе...

— Ой, да оставьте ваших глупостей! Вон, гляньте, как отец Бернар в бассейне резвится.

Святой отец, и впрямь, веселился от души! Зажав уши большими пальцами, он приседал в бассейне, уходя под воду по самую макушку. А затем, с веселым гоготом выпрыгивал что есть мочи вверх, выпуская к тому же изо рта фонтанчик горячей, пузырящейся воды.

— Церковь в эти времена, — продолжал тем временем Евгений Викторович, — ничего против бань не имела. Единственно ворча лишь о том, что бани активно используются как места свиданий и всякого прочего прелюбодейства. Так это и в наши дни не приветствуется. А так-то да, бань полно. Вон, в отчете парижского прево за 1300 год упоминается двадцать девять городских бань облагаемых налогом. И ничего! Моется себе народ, ни на какую церковь не оглядываясь.

— А как же грязное, завшивленное европейское средневековье? — не сдавался Капитан, везде ведь пишут, что...

— Е-рун-да! — твердо, по слогам отчеканил господин Гольдберг. — Полная чушь! Грязь приходит в Европу значительно позже.

— Это с чего бы?

— Ну, тут сразу несколько факторов сошлось, — слегка уже позевывая, поведал совсем расслабившийся господин Гольдберг. — Во-первых, расширение посевных площадей привело в конце пятнадцатого века к значительному сокращению площади лесов. Во-вторых, так некстати свалившийся всем на голову минимум Маундера...

— Чего-чего?

— Резкое сокращение солнечной активности примерно с 1645 по 1715 годы. Именно в это время Гренландия покрывается льдом. Все это привело к серьезному похолоданию и к растущему потреблению топлива. Ан топлива-то и нет, большую часть лесов под пашни свели. Ну и, конечно же, крупные кораблестроительные программы шестнадцатого — восемнадцатого столетий, окончательно добившие лесные массивы в Европе. Вот тогда-то Европа и перестала мыться. Пока уголь как топливо использовать не научились, водичку подогревать, извиняюсь за натурализм, просто не на чем было... Н-да, но это все когда еще будет! А пока что народ моется во весь рост. И вполне себе чистенький ходит.

Как бы в подтверждение последнего тезиса, к нашим собеседникам присоединился вдоволь накупавшийся отец Бернар. Кожа святого отца, аж скрипела от чистоты, явным и недвусмысленным образом подтверждая правоту господина Гольдберга. Вослед отцу Бернару появился разносчик, волочивший в руках полдюжины темных деревянных кружек. Три из них были поставлены на каменную столешницу возле наших героев.

Сидр, государи мои! Яблочный нормандский сидр из тяжелых, потемневших от времени, дубовых кружек! Что можете знать вы об истинном наслаждении, если не пробовали утолять жажду после бани вот так вот, как это делают сейчас герои нашего повествования! Именно отсюда, из Нормандии, сидр начал свое победное восхождение по всему миру. Так что, потягивая из кружек волшебную жидкость, наши герои, можно сказать, припали к самым истокам.

Впрочем, ужинать в банях отец Бернар категорически отсоветовал. Нет, готовят здесь вполне прилично. Но все же, местные трапезы ни в какое сравнение не идут с тем, что вам подадут в трактире при приюте Святой Анны, где они, собственно, и остановились. Так что, ужинать нужно там, и только там!

Ну, что сказать? Их проводник по местному средневековью опять оказался абсолютно прав! Рябчики, вываренные в молоке, а затем обжаренные в масле и собственном соку, просто таяли во рту. Гарниры из грибных и овощных паштетов, орехов, моченых яблок и лесных ягод полностью соответствовали своему высокому назначению — сопровождать деликатесное мясо на пути к изысканному наслаждению любителей хорошо покушать. Так что, знавший толк в хорошей кухне, Капитан, не колеблясь, выставил приютскому трактиру все три звезды по Красному гиду Мишлен. И плевать, что издаваться он начнет только через семьсот лет!

— Но вот вопрос, мессиры, — не преминул поделиться он сомнениями со своими спутниками. — Вот, мы сейчас кушаем в приюте для пилигримов при церкви Святой Анны. А где же пилигримы-то?

И в самом деле. Из лиц церковного звания во всем обеденном зале присутствовал один только отец Бернар. Да и остальные граждане, неторопливо вкушающие дары приютского трактира, на богомольцев и паломников как-то тоже не очень походили. Обильно помеченные шрамами и иными знаками отличия бога войны, с залысинами от постоянного ношения шлемов, с физиономиями, обветренными всеми ветрами, постояльцы приюта Святой Анны гораздо более органично смотрелись бы на поле битвы, нежели в толпе богомольцев. Кинжалы и мечи всех форм и размеров, украшающие поясные ремни постояльцев, лишь подтверждали первое впечатление.

— Вот я и интересуюсь, — повторил свой вопрос Капитан, — где же пилигримы-то?

Вполне уже насытившиеся и испытывающие совершенно законную потребность поболтать на сытый желудок, собеседники Капитана с удовольствием и наперебой кинулись удовлетворять его любопытство. А картина вырисовывалась и впрямь прелюбопытная.

Все дело было в том, что церковь Святой Анны, приютившая наших путешественников, принадлежала аббатству Клюни. А аббатство Клюни в эти времена — это звучало ...м-м-м, гордо! Эх, да что вы там, в двадцать первом веке, понимаете в глобализации?! Высший клир клюнийской конгрегации — вот с кого нужно бы брать пример в этом нелегком деле!

Имея штаб-квартиру в Бургундии, аббатство расползлось своими владениями далеко за ее пределы. Не ограничивая свои аппетиты даже и соседним Французским королевством. При настоятелях Гуго Клюнийском[1] и Петре Достопочтенном[2] клюнийские монастыри появились в Италии, Испании, Англии, Германии, Польше... А общее число их приблизилось к двум тысячам. Более пятидесяти тысяч монахов стали могущественной бюрократией второго — клюнийского Евросоюза. Это, если за первый считать оказавшуюся столь недолговечной империю Карла Великого.

Дороги и приюты! Именно они стали символом клюнийской глобализации той удивительной эпохи. Вот уже почти два столетия аббатство с весьма похвальным усердием оснащало дороги Европы приютами для пилигримов. В одном из которых кортеж наших путешественников и остановился на отдых.

Не стоит, однако, подозревать святых отцов в излишней благотворительности. Забудьте это слово — в просвещенном двенадцатом веке Европу населяли крайне прагматичные люди! И почтенные служители Божьи ничуть не составляли здесь исключения.

Рыцарский беспредел — вот разгадка их пристального внимания к состоянию дорожной сети Европы! Какая, вы скажете, здесь связь? Да самая прямая! Буйное рыцарство, огородившись к VIII — IX столетьям по рождеству Христову крепостными рвами и стенами замков, начало с увлечением друг у друга эту недвижимость изымать. Благо, свободного времени у славных воинов было в достатке, развлечений никаких, а ничего другого, кроме как воевать, они все равно не умели. Зато этому делу научились на удивление неплохо.

И все бы ничего, но в процессы передела недвижимости очень быстро стало попадать и церковное имущество. Ведь воинственные поборники чужого добра ничуть не смущались, если оное находилось во владениях не светского, а церковного сеньора.

Разумеется, церковная недвижимость тоже очень быстро начала обрастать крепостными стенами, но все понимали — это не выход. Тем более, что и рыцарское искусство взятия неприступных укреплений непрерывно совершенствовалось. И вот, в чью-то хитроумную голову — увы, история не сохранила имени этого гения — пришла замечательная мысль.

Если нельзя отучить рыцарей от войны и грабежа, нужно эту благородную страсть направить на тех, кого не жалко. И, по возможности, оградить от нее добрых христиан и, самое главное, их пастырей. Долго ли, коротко ли, но первыми на роль плохих парней были определены испанские мавры, вполне успешно отжимавшие к тому времени у христиан Пиренейский полуостров.

Богоугодность грабежа сарацин и язычников, практически уже отнявших у честных христиан целый полуостров, оказалась очень даже весомым аргументом. Разбой в Европе несколько поуменьшился. А в сторону Пиренеев потянулись многочисленные и очень неплохо вооруженные группы воинственных пилигримов. Видимо, уже тогда ощутивших могучую притягательную силу лозунга "Грабь награбленное!" Вот для этих-то путешественников и начали вырастать на дорогах Европы клюнийские приюты. За что честь им и хвала!

Был, правда, у пиренейского проекта один серьезный изъян. Если мелким рыцарям, "голякам", было вполне достаточно выкупов с пленных и добычи, взятой с врагов в бою, то крупным сеньорам в качестве вознаграждения за проявленную воинскую доблесть требовалась земля. А вот ею пиренейские собратья по вере никак не собирались делиться. Самим мало! Да и много ли той земли за перешейком?

Необходимо было срочно что-то придумывать — в смысле новых земель, желательно подальше от Европы. Земель, ограбление и присвоение которых не только не греховно, но даже наоборот прибавляет очки. Ну, касательно обретения Царства Божия после славной смерти в бою.

И тут очень удачно подвернулись сельджуки, ведомые от победы к победе доблестным Малик-шахом Первым. Захват ими старых римских колоний в Сирии и Палестине стал просто бальзамом на израненную душу клюнийского руководства. Ведь божечки ж ты мой! Земли, по которым ступали когда-то сандалии Спасителя, оказались теперь во власти богопротивных магометан! Ну, вот как!? Как сердце доброго христианина может стерпеть такое святотатство?!

Господин Гольдберг, начавший еще со вчерашнего вечера вместе с отцом Бернаром повышать историческую грамотность своего спутника, и на следующее утро не думал останавливаться. История борьбы христолюбивого воинства с богопротивными магометанами текла из него неудержимым потоком. А на сандалиях Спасителя он, аж задохнулся в праведном гневе. Каковой, по его мнению, должен был охватывать каждого честного христианина при известии о подобном попрании святынь!

Вот так из зерна клюнийского проекта противостояния исламским захватчикам на Пиренейском полуострове начало потихоньку вырастать роскошное древо Крестовых походов. Походов во имя освобождения попираемых христианских святынь от злобного и нечестивого врага. Ну, и саму Святую землю освободить тоже не мешало. Благо, ее — то есть земли — в тех краях было таки немало...

Нет, перед тем, как решиться на столь серьезное мероприятие, конечно же, нужно было посоветоваться. И папа Урбан II честно объехал несколько старейших клюнийских монастырей в Бургундии и на юге Франции. Почему именно их? А какие еще монастыри должен был объезжать перед столь ответственным событием бывший приор Клюни?

И вот, прозвучал знаменитый Клермонский Призыв! И тысячи закованных в сталь крестовых воинов потянулись...

На этом месте господин Дрон в первый раз за все их путешествие ощутил серьезное беспокойство. Нет, казалось бы, все идет как надо. После чудодейственных мазей отца Бернара их седалища смело встречались с не слишком удобными седлами, даже и не думая подавать сигналы тревоги. Да и ночь в приюте церкви Святой Анны прошла спокойно. Относительно чистая постель, обильный завтрак — что еще нужно путешественнику?

Утро вроде бы также не давало никаких поводов к беспокойству. Собрались и выступили быстро, организованно. Госпожа графиня ничем не напоминала вчерашнюю девицу, до глубины души потрясенную историей любви поэта. Во всяком случае, ее утренний кивок: "Доброе утро, благородные сэры!" — ни на миллиметр не отличался от вчерашнего и позавчерашнего.

Что же случилось? Какая заноза заставила вдруг почтенного депутата отвлечься от разливающегося соловьем господина Гольдберга и обратиться в слух? Отчего нехорошо напряглись мышцы живота, а рука потянулась к ременной перевязи меча? Все так же ярко светило январское солнце, по-прежнему невозмутимо месили грязь кони...

Ага, изменилось направление движения. Лесной массив, преградивший им путь на юг, в сторону Рамбуйе, требовал дороги в объезд. Но господин Дрон, будучи в далеком будущем студентом Сорбоны, неплохо изучил эти места. И отлично понимал, логичнее и короче было бы ехать сейчас на юго-восток, через Пуассу. А караван направился почему-то на юго-запад, в сторону Иври.

Поделившись своими сомнениями с сэром Томасом, Капитан получил вполне вроде бы разумные разъяснения. Оказывается, всадник, догнавший их вчера, передал пакет для Робера, графа Иври. И от имени сэра Ральфа попросил сделать небольшой крюк, дабы доставить этот пакет до адресата. В общей сложности караван потеряет в дороге не более одного дня. Передаваемый же документ — весьма важен для хозяина Иври.

Дело в том, что в 1191 году Филипп-Август пожаловал Робера д'Иври должностью хранителя королевского леса "de Bosco Campi". Поскольку сейчас на этих землях стоит английское войско и никуда отсюда уходить не собирается, граф Иври весьма заинтересован в подтверждении этого своего пожалования уже со стороны Ричарда. Вчера соответствующий патент пришел в Шато-Гайар. Его сэр Томас, с позволения госпожи графини, и согласился доставить в замок Иври.

Объяснение показалось весьма разумным, и путешественники со спокойной душой продолжили путь. Капитан, как и вчера, развлекал общество джазовыми стандартами. Об этом его еще утром попросил Андрэ, один из десятников сэра Томаса. Мол, "ребята просят", уж очень им понравилась, сэр рыцарь, "ваша колдовская музыка".

Графиня Маго также не пыталась более навязать литературоведческую дискуссию. Так что день прошел спокойно, без приключений. Когда вдалеке показались башни графского замка, почтенный историк-медиевист даже поведал его историю.

Оказывается, не только об Иване Грозном бытуют сплетни, касающиеся ликвидации архитекторов после завершения постройки понравившегося заказчику объекта. Правда, Иван Васильевич по легенде — в силу свойственного ему гуманизма — всего лишь ослепил главного строителя храма Василия Блаженного[41]. И цели своей достиг — аналогичных храмов мы больше нигде не видим.

Иначе поступила Обри, жена графа Рауля д"Иври. Она наняла Ланфреда, лучшего зодчего того времени, для строительства замка — более укрепленного и более хитроумно устроенного, чем любой другой. Когда архитектор закончил работу, она приказала отрубить ему голову, чтобы он не мог построить лучшего замка или раскрыть секрет укреплений. Но ее муж, граф Рауль, оказался еще более предусмотрительным человеком. Озаботившись безопасностью замка, он приказал казнить и саму Обри. Ну, дело-то житейское. Что знают двое — знает и свинья....

Впрочем, ни первая, ни вторая казнь не стали препятствием для довольно быстрого появления в окрестностях еще около полудюжины совершенно аналогичных фортификационных систем. Из чего мы с вами, господа, можем сделать вполне однозначные выводы в пользу гуманизма.

— Однако, справедливости ради, — добавил господин Гольдберг, — нужно сказать, что славу Иври принесла вовсе не жестокосердая Обри. Нет, в мировую историю этот городок вошел 14 марта 1590 года, когда Генрих Наваррский дал здесь решительную битву войскам Католической лиги и вышел из нее победителем. Именно после этого Иври приобрел почетную приставку, став Иври-ла-Батай.

На это месте историк надолго задумался. Размышления длились почти две минуты и завершились громким "А вот, ни хрена!". По счастью, их спутники великим и могучим совершенно не владели, так что странная выходка господина Гольдберга удивила лишь Капитана. Каковой и попытался осторожно уточнить, к какой именно части рассказанного следует отнести столь эмоциональное междометие?

Как выяснилось, к последней. Дело в том, что тогда, в конце шестнадцатого века, сражение стало достоянием всего лишь горстки придворных хронистов. Размах подлинного Исторического События оно приобрело лишь спустя без малого триста лет. Когда Томас Баббингтон Маколей посвятит этому событию поэму свою поэму. Где будет греметь сталь, литься кровь, а мужество и вера превозмогут грубую силу.

...Ура! Да здравствует король,

В войну забивший клин!.. [42]

И попробуй сегодня, пойми, кто же был подлинным автором битвы при Иври? Король Генрих Наваррский или поэт Томас Маколей? А ведь, пожалуй, что даже и поэт!

* * *

Хозяин замка, граф Робер, лично встречал их в большом зале главной башни. Впрочем, "их" — это я, государи мои, несколько погорячился. Прежде всего, велеречивого приветствия удостоилась, конечно же, молодая графиня Неверская. Затем — сэр Томас, с поклоном вручивший обрадованному графу долгожданный патент. Он же и представил наших героев хозяину.

Несмотря на вежливый поклон и пару приветственных фраз, было видно, что "колдуны из далекой Индии, везущие королю Ричарду важные известия" вызывают у графа Робера весьма малый интерес. Что ничуть не противоречило нравам раннего Средневековья. Жгучий интерес к мистике проснется в людях гораздо позже. Сейчас же колдун — это все еще не более, чем один из "специалистов", выполняющий, конечно же, весьма важные дела, но не слишком-то выделяющийся из толпы других специалистов — кузнецов, оружейников, архитекторов, конюхов...

Симпатичная горничная проводила "колдунов" в отведенную комнату — одну на двоих — и оставила отдыхать до вечера. Предварительно предупредив о приглашении на общий ужин, "как отзвонят с вечерни". Робкую попытку нашего олигарха выяснить "где у вас тут удобства?" тут же пресек его спутник, заставив нагнуться и поискать под кроватями. Большущие ночные горшки, прикрытые крышками, были на месте. Так что, свои три звезды сие обиталище честно заслужило.

Капитан, прихватив свой цвайхандер, пошел вниз — поискать укромное местечко, чтобы "порастрясти жирок". Господин же Гольдберг, изрядно утомленный путешествием, решил посвятить оставшееся до ужина время восстановлению сил. Так что, почистив от дорожной грязи костюм, он и заснул сладким сном ...

... Ужин начался для них с неожиданности, вполне укладывающейся в сакраментальное "не так сели". Нет, сначала все было нормально. Огромный каминный зал с закопченными сводами. Завешанные оружием и звериными головами стены. Длинный, через весь зал стол. Все, как в голливудском костюмированном боевике.

Посланцев далекой Индии проводили на отведенные места в самом конце стола. Как и положено простым "специалистам". В компанию к оруженосцам и прочим "менее знатным" лицам. Участники пиршества уже собрались, ждали лишь графа с супругой.

Образовавшаяся пауза длилась ровно столько, сколько необходимо, чтобы обозреть вывешенные вдоль стен охотничьи трофеи, обширную коллекцию колюще-режущих предметов и, конечно же, роскошные восточные гобелены. Кои свидетельствовали, что хозяин замка не совсем уж впустую посетил Святую землю. Наконец, раскрылись створки одной из выходящих в зал дверей. И на места "в президиуме", под приветственные крики гостей, прошествовали хозяин дома с супругой и немногочисленной свитой.

Оглядев орлиным взором пиршественный стол, граф Робер протянул руку. В которую виночерпием тут же был вставлен немалых размеров кубок. Возможно, господину Гольдбергу это показалось? Или нет, и во взгляде графа действительно промелькнула некая тень неудовольствия, когда его глаза скользнули по их маленькой компании?

Как бы то ни было, граф начал говорить речь. Поверь, уважаемый читатель, иначе выступление назвать было никак нельзя. Хозяин замка излагал, сколь он безмерно рад присутствию в этих стенах графини Маго, наследницы великого рода. Сколь высоко он ценит дружбу сэра Томаса, замечательного воина и посланца короля Ричарда. Который, в свою очередь, несомненно является самым рыцарственным из христианских государей...

Но более всего граф, оказывается, благодарит сегодня судьбу за то, что она привела под крышу его дома благородного рыцаря, сэра Серджио. Чье невероятное искусство владения мечом потрясло его, сэра Робера, до глубины души! Разумеется, столь искусный воин должен сидеть не иначе, как по левую руку от хозяина. Да и то — лишь потому, что место по правую руку уже давно и по праву принадлежит ее светлости.

Место слева от графа Робера тут же как-то незаметно освободилось, и господин депутат с невозмутимым видом прошествовал, куда положено. Хозяин, тем временем, пригубил кубок. Гости тоже приложились и восторженным ревом, а то и дружескими хлопками по депутатской спине, сопровождали его шествие к голове стола.

Подойдя к месту, владелец заводов-газет-параходов не стал усаживаться, а ровно таким же жестом, как пять минут назад граф Робер, протянул руку. Куда абсолютно тем же манером, что и у графа Робера, был тут же вставлен кубок. Судя по тому, как уверенно вел себя Капитан, этикет армейских пьянок за последние восемьсот лет не очень-то изменился. Так что, наш олигарх чувствовал себя полностью в своей тарелке.

В своей ответной речи он сообщил, что в первую же минуту пребывания понял: он в доме истинного воина. Об этом де свидетельствует и очень разумно устроенная система оборонительных сооружений, и пара кривых сабель, что висят в-о-о-о-н на том гобелене. Лично он, сэр Серджио, знает лишь одно место, где такие клинки водятся в большом количестве. Правда, чтобы убедить хозяев с ними расстаться, обычно приходится немного подраться... Но когда это останавливало настоящего мужчину?

В этом месте раскаты хохота и одобрительные выкрики из серии "не для дам" на некоторое время прервали поток капитанского красноречия. Впрочем, примерно через полминуты публика, повинуясь жесту капитанской руки, утихла, и оратор перешел к завершению. В котором извещал, как он тоже безмерно рад встрече со столь великим воином, и что он всю последующую жизнь будет с гордостью...

Дальше господин Гольдберг уже не слушал, начав потихоньку отрезать кусочки поаппетитнее от удачно разместившегося рядом поросенка. Удачно, разумеется, для господина Гольдберга. Поросенку-то было уже все равно.

Несколько утолив бушующий голод, историк-медиевист запил съеденное немалым количеством на удивление неплохого вина. Которое усердно подливал приставленный к нему виночерпий. Отличное вино, совсем не "кисляк", а с очень даже приятным, слегка медовым привкусом. А уж перекусив и выпив, он насел с расспросами на соседей. Историку-медиевисту хотелось подробностей.

Подробности, впрочем, были вполне ожидаемыми. Абсолютно в духе обычных приключений его грозного спутника. Уйдя на тренировочную площадку, Капитан облачился в свой космический скафандр, по недоразумению именуемый миланским доспехом, и начал отработку базовых фигур и связок. Капитанские экзерсисы с невиданным мечом, разумеется, не остались незамеченными. Начали подтягиваться зеваки. Среди них, как обычно, завязалась дискуссия. Правда, на этот раз несколько в ином направлении.

Если ратники замка Шато-Гайар размышляли о шансах двуручного меча против вооруженного мечом и щитом пехотинца, то воинская мысль замка Иври подошла к вопросу с точки зрения противостояния конному рыцарю. Вполне резонно полагая, что никаких шансов у Капитана против конного рыцаря нет. Какой меч ни длинный, а копье-то все равно длиннее!

Дойдя в своих изысканиях до этого места, местные военные теоретики тут же потребовали проверки своих выводов на практике. За что господин Гольдберг их немедленно зауважал. И в самом деле, часто ли встретишь подобную научную добросовестность у аналитиков из нашего времени?

Капитан, как выяснилось, тоже не возражал. Поэтому, не откладывая дела в долгий ящик, спорщики тут же экипировали одного из рыцарей графа Робера, посадили его на-конь, вручили копье, прицепили меч на пояс, закинули щит на спину и, затаив дыхание, принялись следить за результатами полигонного эксперимента.

Результаты не заставили себя долго ждать. Правда, поначалу они были какие-то половинчатые. Рыцарь разгонялся, готовясь сшибить наглого верзилу тупым концом копья. Когда от копья до верзилы оставался один шаг, тот спокойно отшагивал в сторону, уходя с траектории. А для верности еще и четким батманом[43] уводил с нее само копье противника. И так несколько раз.

Всаднику уже начало было это надоедать, но Капитану, как оказалось, надоело раньше. На последнем прогоне он не ограничился уходом с траектории рыцарской оглобли, а в развороте еще и слегка кольнул рыцарского жеребца в бедро. Непривычное к такому обращению, благородное животное скакнуло задними ногами вверх, а затем, опустившись, взвилось на дыбы. Всадник, как выяснилось, тоже к такому обращению оказался непривычен. И ему пришлось продемонстрировать все свое искусство джигитовки, чтобы только удержаться в седле.

Сочтя подобную бестактность личным оскорблением, оппонент господина депутата обернул копье теперь уже острым концом и зашел на новый круг. Дабы, в конце-то концов, поразить наглого выскочку. Новый этап испытаний тактико-технических характеристик капитанского двуручника оказался и похож, и непохож на предыдущие.

Как восторженно поведал господину Гольдбергу уже хорошо подвыпивший сосед, сэр Серджио точно так же, как и раньше, "зашел копью во фланг". Но при этом нанес по древку сразу за наконечником такой молниеносный и такой мощный удар, что "наконечник с копья, как прямо ветром сдуло!"

После этого он еще раз кольнул ни в чем не виноватого жеребца в уже пострадавшее бедро. И, пока всадник выделывал вместе с конем акробатические этюды, Капитан решил более предметно познакомиться с элементами местной воинской экипировки. Подняв срубленный наконечник с земли, он его тщательно обследовал и, придя к выводу, что "железо-то дрянь" метнул обратно в землю. "Ну, вы понимаете, сэр, как мальчишки в ножики играют..."

Такое утонченное издевательство, похоже, окончательно вывело его соперника из себя. Он выхватил из ножен меч и, направив коня резким толчком на Капитана, попытался завершить эксперимент одним мощным ударом сверху.

Собственно, на этом боевые испытания и правда завершились. Но не совсем так, как рассчитывал всадник. Ибо Капитан вновь выполнил ставший уже до боли привычным батман. Однако не по летящему сверху клинку, а по держащему его запястью.

Финита. Эксперимент окончен, можно заполнять лабораторные журналы. С итоговой записью: "меч улетел в кусты".

Пока соседи наперебой излагали подробности капитанских подвигов, веселье за столом начало зашкаливать. Языки пламени яростно плясали в разверзнутом жерле камина. Виночерпии без устали заполняли непрерывно пустеющие кубки гостей. Последние же ели, пили, орали, хохотали, хвастались, бросали обгрызенные кости собакам, в общем — все по регламенту. Средневековый пир во всем своем натуральном великолепии!

Основательно захмелевший, господин Гольдберг все же ощутил, как сквозь разнокалиберный шум и гогот гостей начал пробиваться чей-то грозно рыкающий голос. Ага, это сэр Робер что-то объяснял сидящему рядом с ним Капитану. Оба приняли на грудь уже достаточно. Распаренные, захмелевшие, с расшнурованными на груди рубахами, грозно сощуренными глазами и перекатывающимися желваками, воистину два бога войны сидели сейчас во главе стола, о чем-то оживленно беседуя.

Героическим усилием воли доцент напрягся и, собрав в кулак ускользающие остатки трезвого рассудка, прислушался.

— ... Ричард велел всем иметь при себе десятидневный запас продовольствия и воды. — Сэр Робер залпом отпил половину кубка и продолжил. — Остальную провизию и все осадное оборудование везли на кораблях. Флот шел вдоль берега, прикрывая наш правый фланг.

Граф начал что-то расставлять на столе, очевидно показывая диспозицию войск.

— Король возглавлял авангард, герцог Юг Бургундский и французы шли арьергардом. Справа море, слева горы — и сарацины наблюдали за нами с каждой вершины, готовясь ударить.

— Погоди, — останавливал его Капитан, а где же был Филипп-Август?

— Х-а-а! — весело рычал его собеседник, этот Август сбежал еще в конце июля[44] и только его и видели!

— Да, — продолжал захмелевший граф, когда скалы подошли к самому берегу, движение застопорилось. И сарацины атаковали наши тылы! — Удар волосатого кулака заставил подскочить в беспорядке расставленные на столе блюда, кубки, объедки... — Так мы остались без обозов!

Целостная когда-то картина зала давно уже разбилась в голове окончательно захмелевшего господина Гольдберга на много-много маленьких картинок. И они все сильнее вращались. Оскаленный рот графа Робера, ревущее в камине пламя, широко раскрытая пасть какого-то благородного рыцаря, пытающегося запихнуть туда поросячью ногу целиком, дерущиеся из-за кости псы...

— ... а в центре колонны шла кавалерия. Ее левый фланг прикрывали лучники и арбалетчики. Ричард посадил их на телеги и велел прикрыться высокими щитам. Залпами — в каждом залпе по две тысячи стрел и болтов — они просто выкашивали атакующих сарацинов. А крайними на флангах шла наша пехота. Она принимала на себя основной удар сарацинских лучников. — Граф громогласно расхохотался. — Вот только нечестивые ублюдки ничего не могли сделать! На каждом из наших был толстый войлочный поддоспешник и добрая кольчуга! Я лично, — взревел сэр Робер, — видел пехотинца, утыканного десятком стрел! Как этот их дикобраз!!! И парень шел вместе со всеми, держа строй!

Пляшущие перед глазами картинки давно уже слились в какой-то неразличимый взглядом круговорот. И лишь рыкающий голос графа Робера не давал господину Гольдбергу окончательно погрузиться в забытье.

— ...А в центре армии стоял королевский "Дракон". Король Ричард велел забрать с одного судна запасную мачту, оковать железом и водрузить на большую телегу. Там, на самом верху развевалось королевское знамя с изображением дракона! И вся армия могла его видеть!

— ... прижали Саладина, и ему уже некуда было отступать. Король назначил командиров авангарда и арьергарда и выстроил войска пятью баталиями. По двенадцать эскадронов в каждой. В авангарде тамплиеры, за ними бретонцы и анжуйцы. Дальше — король Ги де Лузиньян с пуатевинцами...

Голос графа начал слабеть и отступать куда-то вдаль. Но еще какое-то время улавливался самым краешком сознания.

— ... в центр Салладин поставил старшего сына, ал-Афдала... Но командовал-то, конечно, ал-Асади, пришедший туда с сирийскими отрядами... Ему был придан Сарим ан-Наджми с отрядом из Дамаска. ... Правое крыло возглавлял ад-Адил, брат султана, с египетскими войсками, а левое крыло — Ала ад-Дин Хуррем-Шах с войском из ал-Джазиры ...

Все, не выдержав дальнейших подробностей, сознание историка-медиевиста померкло!

* * *

Пробуждение было ужасным. Начавшееся вчера круговращение в голове и не думало останавливаться. Мутило. Содержимое желудка настойчиво пыталось извергнуться наружу. Требовалось срочно добраться хотя бы до ночного горшка под кроватью.

Впрочем, далеко бежать не было ни малейшей необходимости. Оба горшка ожидали хозяев на расстоянии вытянутой руки. Что говорило о прямо-таки нечеловеческом милосердии, предусмотрительности и христианской доброте графа Робера. Ибо оба наших героя были прикованы. Цепями толщиной с руку. К стенам. А их новым приютом служила, надо полагать, графская темница.

Узкие щели под самым потолком пропускали некую толику утреннего света — достаточную, чтобы оглядеться в новом обиталище. Каменные стены. Внушительных размеров охапки соломы, служившие ложем. О, даже невысокие столики с кувшинами и остатками вчерашнего пиршества! Тюремное заключение наших героев было выполнено с некоторой, можно даже сказать, претензией на комфорт. Вплоть до того, что цепи не притягивали их к стенам вплотную, а — будучи метровой примерно длины — позволяли лежать на соломе и даже слегка передвигаться в пространстве между горшками и "сервировочными столиками".

О том, чтобы прикоснуться к еде, господин Гольдберг не мог даже и помыслить. Слишком уж ясно было — где она окажется минуты примерно через полторы-две после принятия внутрь. Оставалось лишь горестно негодовать на гнусное коварство мерзкого ублюдка графа д"Иври да наблюдать за господином Дроном, ничуть не потерявшим ни присутствия духа, ни аппетита.

Гулкое эхо темницы с удовольствием откликалось на разнообразные пожелания в адрес хозяина замка. Среди которых "чтоб у него выпали все зубы и остался один — для зубной боли" или "чтобы его ноги служили ему только для ревматизма" были самыми невинными и где-то даже целомудренными. Пожелания обильно перемежались русским матом, который — как полагают знатоки — в первоисточнике своем ни разу не русский, а вовсе даже "идиш-ивритский"... В это же время владелец заводов-газет-пароходов оптимистически обгрызал свиную ногу, одобрительно кивая вслед наиболее удачным пассажам сокамерника. Несомненно, утро удалось.

Постепенно критика господина Гольдберга начала перетекать из области словесного порицания и моральных инвектив — в область философской спекуляции. Ну, наподобие "Kritik der reinen Vernunft" [45]Иммануила Канта или же марксового "Grundrisse der Kritik der politischen Okonomie" [46]. Справедливости ради следует отметить, что мысли историка-медиевиста не воспаряли столь же высоко, как у вышеупомянутых столпов человеческой мудрости. Нет, предмет критического осмысления господина Гольдберга был несравненно проще, но, в тоже время, куда как актуальней.

— Чем же эта с-сука нас опоила? — размышлял вслух почтенный доцент, старательно отводя взор от завтракающего господина Дрона. — Травяные отвары, типа валерианы, слишком слабы... А большие их количества в вине мы бы точно почувствовали. Безвкусных синтетических препаратов еще ждать и ждать. Восемьсот лет, как минимум...

Да, государи мои... Вот ведь, человек! Занялся любимым делом, и ни цепи, ни темницы ему нипочем. А вовсе даже наоборот: вынь да положь состав безвкусного наркотика из политического арсенала раннего Средневековья

— Сейчас вообще в ходу только алкалоиды растительного происхождения, — продолжал, между тем, размышлять вслух Евгений Викторович. — В основном, производные мака и конопли. Хм, но и те, и другие имеют резкий, ярко выраженный вкус. Который очень трудно как-то замаскировать...

Внезапно лицо нашего мыслителя вытянулось, а рот чуть ли не со стуком захлопнулся. Слегка обеспокоенный Капитан перестал жевать и обратил встревоженный взор на застывшего сокамерника. Примерно через минуту тот ожил и грустными-прегрустными семитскими глазами уставился на собеседника.

— Чтоб я так жил, как вы только что кушали... Кушайте дальше, я вас умоляю! А я пока расскажу печальную вещь... Если шлимазл выиграет миллион в лотерею, он обязательно потеряет лотерейный билет. — Безутешные глаза господина Гольдберга стали еще более безутешными. — Если шлимазл начнет делать гробы, то люди перестанут умирать. А если же он начнет делать свечи, то солнце вообще не зайдет никогда...

— Э-э-э...? — неуверенно протянул олигарх, робко поглядывая в сторону не до конца догрызенной свиной ноги.

— Да-да! Шоб вы знали! Шлимазл — это я... Это было таки вино забвенья! А вот где была моя голова?!

Потрясенный столь неожиданным силлогизмом, почтенный депутат просто не знал, что и ответить. Впрочем, вполне уже оживившийся оратор ни в каких ответах не нуждался. Вопрос был явно риторический, а прерванная было критика вновь понеслась полноводным потоком.

Из дальнейших объяснений Капитан уяснил, что это все-таки был опий. Но приготовленный особым способом. Недозрелые коробочки мака надрезают и снимают выступивший сок. Процедура вполне обычная и для нашего времени. Далее полученную субстанцию замешивают на меду и выдерживают довольно долгое время. Пока специфический горьковатый привкус не притупится. Далее такой "опийный мед" подмешивают в очень кислое вино, доводя последнее до уровня вполне себе сладких сортов.

Как следовало из объяснений почтенного историка, еще скифы применяли такое вино, давая его преступникам перед казнью. Дабы те спокойнее принимали неизбежное. Именно тогда и появилось это название "вино забвения".

— И вот этот поц....

Трудно сказать, что именно случилось дальше. То ли деятельная натура господина Дрона не выдержала горестных семитских спекуляций, то ли догрызенная, наконец, свиная нога удовлетворила уже его аппетит — сейчас никто и не скажет. Но, как бы то ни было, последний глоток из кувшина в сопровождении сытой депутатской отрыжки и громкого хлопка по столу мгновенно остановил цветистый поток доцентского красноречия.

— Займемся делом, джентльмены, — важно проговорил олигарх, жестом фокусника извлекая нечто из-за пазухи. При дальнейшем рассмотрении нечто оказалось миниатюрной пилой, сантиметров пятнадцати длиной. — Металлокерамика! Здешняя дрянь, по недоразумению именуемая железом, этому монстру на один зуб!

Буквальным подтверждением этого тезиса стал павший в неравной борьбе наручник капитанской цепи. Еще через пять минут от оков был освобожден и господин Гольдберг. Впрочем, о свободе думать было еще рано. Тщательно исследовав дверь их темницы, Капитан вынужден был констатировать полное отсутствие даже намека на какую-либо замочную скважину.

— Ну да, ну да! Если нет разницы, зачем платить больше? — неизвестно кому задал вопрос олигарх. — Ведь крепкий засов с наружной стороны двери предотвратит незапланированный выход из камеры ничем не хуже, нежели сейфовый замок фирмы "Lebtig", чья продукция м-м-м... была удостоена золотой медали на всемирной выставке в Вене!

Задумчиво промурлыкав сей незатейливый рекламный тезис, господин Дрон хищно улыбнулся. Любой владелец ресторана или овощебазы с Заводского района, случись ему здесь оказаться, тут же признал бы в почтенном депутате того самого Капитана, что держал в страхе Божьем весь район в середине девяностых.

— А и ладно. Тем хуже для тех, кто за нами придет! — В подтверждение своих слов Капитан аккуратно перегрузил остатки трапезы на соседний столик. Затем взял опустевший предмет тюремной меблировки и молниеносным движением шарахнул его об стену. Нет, господа, возможно стол двадцать первого века, изготовленный по спецзаказу из композитных материалов, и выдержал бы такое обращение... Но средневековая конструкция, изготовленная в шип, без единого гвоздя, не говоря уж о шурупах и нормальном мебельном крепеже, на такое явно не была рассчитана. Разлетевшиеся по всей камере конструктивные элементы не дадут мне соврать.

— Ну, вот и ла-а-адушки, — довольно пропел Капитан, извлекая из обломков пару ножек, каковые в отдельности от стола оказались превосходными, вполне увесистыми и замечательно ухватистыми дубинками. Не слишком длинными — как раз то, что нужно для боя в ограниченном пространстве. — Вам, господин Гольдберг, не предлагаю — мне тут и одному-то тесновато будет.

Ласково огладив обретенное оружие, Капитан выполнил несколько ударных связок — нечто, отдаленно напоминающее филиппинскую технику "синавали". Вот только палки в его руках были раза в два толще тех, что используются в филиппинской борьбе. Что, впрочем, ничуть не сказалось на их скорости. Даже не глядя на капитанские экзерсисы, а лишь слушая свист рассекаемого воздуха, любой добрый христианин непременно помолился бы за упокой грешных душ тех, кому роковым образом не повезет встретиться в бою с бывшими ножками тюремного столика.

— Ну-с, Евгений Викторович, и что вы обо всем этом думаете? — Размявшийся и даже слегка вспотевший Капитан бухнулся обратно на кучу соломы, служившую ложем. — Чем мы не угодили графу Роберу?

— Этому поцу...?! Да кто ж его знает? Слишком мало информации, чтобы делать выводы.

— Ошибаешься, партнер, информации более чем достаточно. Вон, целая камера информации! — Господин Дрон величественным жестом обвел стены их временного обиталища и уперся насмешливым взором в переносицу историка-медиевиста. — Ты что же, думаешь, будто граф любого прохожего устраивает в темницу с таким комфортом? Свежеуложенная солома в товарных количествах, еда, питье с графского стола, ночные горшки опять же... Столики принесены явно из графских комнат. У народа попроще конструкция мебели здесь куда как примитивней — сам наблюдал. Козлы из жердей, между ними поперечины, в которые врезаны те же жерди, только расколотые вдоль. Что еще? Во, даже к стене приковали на длинном поводке, чтобы не доставлять излишних неудобств! А ведь могли бы и намертво притянуть, за все четыре конечности — чтоб уж не дернуться!

— Ну, возможно граф рассчитывает на выкуп и, как благородных людей...

— Включите мозг, прохвессор! Все "блаародные люди" здесь друг друга знают лично или хотя бы наслышаны друг о друге. Выкуп — это только между своими. От чужаков никто выкупа не ждет и на выкуп не рассчитывает. Значит что?

— Ну-у-у...

— Баранки гну, — спокойно завершил его мысль Капитан. — Так, кажется, говаривал наш святой отец? Так вот. Вся эта невиданная роскошь — просто демонстрация, что граф лично против нас ничего не имеет. А где-то мы ему даже симпатичны. И, если бы не некие внешние обстоятельства, мы бы уже давно ехали на юг вместе с нашими спутниками. Как говорится, ничего личного — бизнес.

— Какой такой бизнес?

— Обычный. Графу нас заказали.

— Письмо, переданное по дороге! — осенило, наконец, господина Гольдберга.

— Оно, родимое, и несколько слов, переданных на ушко милейшему сэру Томасу.

На некоторое время в помещении наступила тишина. Евгений Викторович в совершенно расстроенных чувствах переваривал свалившееся на него новое знание о деловых обычаях и традициях гостеприимства европейского средневековья. Капитан же с нескрываемым удовольствием наблюдал за всеми перипетиями мыслительного процесса, каковой крупными мазками был нарисован на несчастной физиономии господина историка.

— И к-кому мы могли понадобиться? — прервал, наконец, молчание господин Гольдберг.

— Полагаю, скоро узнаем...

На впавшего в совершеннейшую депрессию историка-медиевиста больно было смотреть. Одна только мысль о встрече с их таинственным "заказчиком", помноженная на профессиональные знания о методах ведения беседы, что приняты были в эти суровые времена, вводила господина Гольдберга в полнейший ступор. Наконец, Капитан — то ли сполна насладившись зрелищем душевных терзаний собеседника, то ли не выдержав накала обуревавших того чувств — покинул свою кучу соломы и, сев рядом с историком, слегка пихнул его локтем.

— Да ладно тебе, брателло, хорош киснуть! Никто еще не умер. И даже не собирался. Ну, придут за нами графские ребятишки. Ну, мы их тут примем. Встретим, приветим, упакуем до лучших времен. Потом с графом потолкуем. Вот все и разъяснится. Кто, что, зачем... Делов-то с рыбью ногу, было б из-за чего расстраиваться! Экий вы, интеллигенция, народ, понимаешь, тонкий и душевно ранимый. Ну, проще ж надо быть, проще! И люди к вам потянутся. Вот, зуб даю — точно потянутся! А мы их тем временем, пока они тянутся — раз, деревяшечкой по кумполу! И хорош — уноси готовенького. А, как тебе такой план?

Как ни странно, нехитрая клоунада господина депутата сработала на отлично. Печать обреченности покинула физиономию его собеседника. И даже вековая печаль еврейского народа испарилась из глаз — будто ее и не было. Плечи гордо развернулись, демонстрируя решительную готовность буквально грудью встретить неведомого врага.

— О, совсем другое дело! — одобрил случившуюся метаморфозу Капитан. — Типа, мужчина в полном расцвете сил, есть на что поглядеть! Ты, мужчина, лучше вот что мне скажи, какого рожна тебя вообще сюда вот, в этот мир понесло? Я-то понятно. Уж очень мне со всеми этими полковниками мирскими, прошлыми и будущими, поквитаться захотелось. А ты чего ломанулся?

— Что значит ломанулся? Отец Андрей ведь ясно тогда объяснил. Деваться-то после инициации все равно некуда было. И не захочешь, так она тебя за шиворот притащит...

— Да брось ты! Я же видел, как у тебя глазки-то загорелись, еще тогда, когда этот отец — мать его ерш! — задачу ставил. Что, профессиональное любопытство заговорило? На любимое средневековье своими глазками посмотреть, своими ручками потрогать? Ой, что-то не сильно в это верится! Не мальчик уже, должен был понимать, что и без головы остаться недолго... И чего тогда? Тоже шанс захотел получить? Мечту исполнить? Колись, давай!

— Да уж, не мальчик... — голова Евгения Викторовича опустилась, но тут же и вскинулась. Батюшки светы! В глазах господина доцента горел тот же яростный огонь, что так приятно удивил Капитана еще тогда, в пещере, при входе в портал.

— А если и мечту исполнить, тогда что?! ... Евреи, евреи, везде одни евреи — так ведь говорят, да? ... Великие еврейские ученые, врачи, философы, изобретатели, инженеры, музыканты, поэты... Если начать их просто перечислять поименно, получится книга толщиной с Тору! Но кто это знает, кому вообще до этого есть дело?! Все знают только одно: еврей — это ростовщик, банкир, паразит... И самое печальное, в этом они чертовски правы. Ведь по своему влиянию еврей-ростовщик перевесит всех ученых, врачей, музыкантов и прочая, вместе взятых! Вот ведь какая хрень...

— Ну, ты блин даешь! — Видно было, что господин депутата проняло. — И что ты с этим сделаешь? Мир перевернешь? Так народишко из него как высыплется, так в этом же точно порядке обратно и устроится — уж кому что дано. Русскому Ване — пахать, а еврейскому Мойше яйцами Фаберже обвешиваться... Что, не так?

— Так, да не так! — господин Гольдберг насупился, но продолжал с прежней решимостью. — Еврей Маркс — а он понимал в еврействе побольше других — не поленился как-то даже специальную статью об этом деле написать. Так и называлась: "К еврейскому вопросу". Ну, там много разных размышлизмов было, которые сегодня никому ни разу не интересны. А вот про евреев — все точно и на века. Каков, говорит, — мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги. А значит, организация общества, которая упразднила бы предпосылки торгашества, а, следовательно, и возможность торгашества, — такая организация общества сделала бы еврея невозможным.

— О, блин, да ты прямо цитатами шпаришь? Что значит старая школа! Долгие годы партийной учебы и посещения университетов марксизма?

— Да пошел ты, умник! Ты спросил, я ответил... А не нравится — нехер было спрашивать!

— Ну, ладно тебе... Извини, не обижайся. Только я в толк не возьму. Это ты что же, весь капитализм отменить собрался? Да какой там капитализм, торговля же всю человеческую историю основой основ была. А ты решил, чтобы, значится, всех торговцев и банкиров — в аут? И остались бы от великого еврейского народа только ученые с врачами и прочие композиторы? Так что ли? И как это себе видишь? Великую пролетарскую революцию двенадцатого века устроить, что ли? Так тут и пролетария еще ни одного нет.

— Не знаю я ничего... — взгляд господина Гольдберга снова потускнел, плечи опустились. — Да только по условиям нашего квеста я ничего знать и не обязан. Наше дело — изменить историю 1204 года. И покрепче! Чтобы откат в наш мир посильнее был. Сделать так, чтобы крестоносцы все же попали в Святую землю. И раздолбали бы там все к едрене-фене. Чтобы наступающий ислам в лоб рыцарским сапогом так получил, чтоб ему потом до самого Тихого океана катиться хватило... А там уж тот, кто нас сюда послал, пусть как хочет, так и выкручивается. Пусть сам откат в наш мир конструирует. Это теперь его проблемы будут. Главное — в соответствии с моей внутренней сущностью и глубинными желаниями. А какие у меня там глубинные желания я тебе сказал. Чем уж богаты — тем и рады.

Капитан несколько секунд смотрел на историка-медиевиста совершенно заторможенным взглядом, а затем самым неприличным образом зашелся в хохоте.

— Ну, доцент! Ну, ты отжег! — владелец заводов-газет-пароходов жизнерадостно ржал, хлопал себя по ляжкам, хватался за живот, катался по соломе и еще десятком различных способов демонстрировал свое безудержное веселие. — Вот за что, ха-ха-ха-ха люблю вашего брата ботаника! Не, точно, вернемся домой — с меня ящик коньяка, о-о-хо-хо-хо, самого лучшего! Слушай, ты, а-а-ха-ха-ха, ученая штучка, ты хоть представляешь, как ты нашего Творца загрузил?! Это ведь тебе не каменюкой в лоб филистимскому гопнику засветить! Это ж цельное человечество без капитализма оставить! Ой, не могу, это ж как он, бедняга, теперь извернуться должен!...

Впрочем, оттянуться по полной Капитану не дали. Хлопанье дверей и стук каблуков где-то в конце коридора известили пленников, что пора собираться. Ну, нищему собраться — только подпоясаться. Господин Гольдберг отступил в дальний угол, сел на пол, как велел ему олигарх, и прикрылся оставшимся столиком. Сам же владелец заводов-газет-параходов вооружился ножками от оставшегося стола и подошел вплотную к двери.

Звук вынимаемого из пазов засова практически совпал с могучим пинком капитанской правой. Дверь легко распахнулась, вынося двух неосторожно приблизившихся стражников куда-то в глубины коридора. За ними этаким двухметровым кузнечиком скакнул Капитан. Обо всем остальном скорчившийся в углу историк-медиевист мог следить лишь по слуху.

Справедливости ради следует заметить, что особо насладиться господин Гольдберг так и не успел. Десять-двенадцать секунд палки в руках господина Дрона исполняли партию ударных, извлекая из различных деталей снаряжения пришельцев самые неожиданные звуки. Затем насупила пауза — такта, аж на четыре. Наконец, в дверном проеме показалась согбенная спина Капитана, заволакивающего внутрь тела двух стражников.

— Живы, живы, — откликнулся он на немой вопрос напарника, — но полежать придется.

Следующим рейсом в камеру была перебазирована еще парочка, значительно отличавшаяся от первой. Во-первых, стражник был вооружен, в отличие от первых, арбалетом и должен был, по-видимому, страховать пленников на расстоянии. Н-да, не повезло мужику! Даже на спуск нажать не успел — настолько неожиданным и стремительным оказался маневр матерого олигарха.

Последний же из новых обитателей пенитенциарного учреждения замка Иври был и вовсе безоружен. Если не считать, конечно, кинжала за поясом, положенного любому доброму горожанину. Разумеется, Капитану личность этого четвертого была неизвестна. Поэтому он и не обратил на него должного внимания. А жаль. Сколько бы ожидающих их неприятностей можно было избежать, поговори Капитан сейчас с ним по душам. Нет, пусть тысячу раз прав Григорий I, сказав, что невежество — мать истинного благочестия, здесь и сейчас оно оказало Капитану плохую службу.

Это ведь мы с тобой, добрый мой читатель, сразу узнали честного сьерра Винченце, ломбардского купца и по совместительству шпиона и диверсанта Себастьяно Сельвио — главы тайной службы Венецианской Республики. А откуда было об этом знать Капитану? Вот и не состоялся в этот раз между ними разговор. Жаль, искренне жаль!

А между тем, государи мои, пока мы тут с вами прохлаждаемся и предаемся отвлеченным размышлениям, наш олигарх вовсе даже не сидит без дела. Отнюдь! Он уже, чтоб вы знали, снял с четырех недвижных тел все, что хотя бы теоретически можно было использовать в качестве перевязочного материала. И вот — сидит, перевязывает. По рукам и ногам. Чтобы даже шевельнуться было проблематично. Немногочисленные остатки все того же материала послужили кляпами.

Наконец, все четыре пострадавших организма были аккуратно и бережно размещены на соломе. А их вооружение — проинспектировано и забраковано, как не соответствующее ни текущему моменту, ни целям и задачам наших героев. Правда — за исключением двух невзрачных полосок заточенного металла. Обмотанные с одного конца обрывками то ли кожи, то ли просто тряпки, металлические полоски должны были, по всей видимости, изображать ножи. Но справлялись с этим, на взгляд господина Гольдберга, с большим трудом. Капитан, однако, не разделял скепсиса своего спутника. Подбросив их по очереди в воздух, он довольно хмыкнул и рассовал по кармашкам на предплечьях. Отказ же от остального железа он объяснил просто:

— Понимаешь, доцент, если нам придется драться — это однозначно хана! Тут никакое оружие не поможет. Болтами со стен забросают, и всех дел. Да и не хочется мне никого убивать, народ-то не при делах. Так что, идем тихонечко, не красуясь.

— А ... куда идем-то?

— Как куда, к графу! Во-первых, оружие и снаряжение. Такого здесь еще лет восемьсот не найдешь. Не оставлять же! Самому пригодится. Ну, и поинтересоваться — кому это мы так нужны оказались?

Не слишком отвлекаясь на ведение разговора, Капитан взял бутыль вина, вытащил кляп у одного из стражников, чья одежда и вооружение выглядели малость поприличнее, и начал аккуратно поливать лицо будущего собеседника. Одновременно похлопывая оное лицо по щекам. Наконец, лицо открыло глаза, недоуменно похлопало ими и приготовилось, было, заорать. От чего тут же отказалось, углядев в непосредственной близости от левого глаза острый кончик своего же собственного кинжала.

— Жить хочешь? — проникновенно поинтересовался Капитан, поднося острие еще ближе к глазу. Кивнуть опрашиваемый мог, лишь рискуя потерять глаз, поэтому пришлось как-то проталкивать воздух в мгновенно осипшую глотку.

— Т-а...

— Быстро отвечай! Где в это время дня обычно находится граф?

— Позавтракамши-то? Дак, в кабинете... Счета проверяют. Почитай год дома не были. А как приехали месяц назад, так кажное утро по полдня в кабинете сидят, бумаги старой Терезы читают...

— Где находится кабинет?

— Дак, сразу за главной залой. От хозяйского места в зале пять дверей идет. Вот, которая под кабаньей головой — та как раз в кабинет.

— Охрана?

— Не, охрана токмо при спальне. А когда не спит, так его милость сам кого хочешь...

Не дожидаясь выяснения, что именно его милость сделает с тем, "кого хочешь", Капитан выполнил молниеносный, очень короткий хлест внешней поверхностью кулака. Хлест пришелся как раз на кончик подбородка собеседника. В связи с чем, тот тут же и погрузился в блаженное ничегонеделание. Dolce far niente, как сказали бы итальянцы, очень даже знающие толк в проведении всякого досуга.

— Значит так, доцент! Передвижение в тылу врага может осуществляться двумя способами. Первый — как ниндзи, прячась за каждой шваброй от стороннего глаза. — Капитан, слегка скривившись, критически оглядел историка-медиевиста и вынужден был признать, что указанный способ передвижения им категорически не подходит.

— Второй способ подразумевает, что не тварь ты дрожащая, а право имеешь. Идем открыто, как будто так и надо. Нос кверху, на окружающих ноль внимания. Обсуждаем что-то важное. На латыни. Ты вещаешь, я поддакиваю, головой киваю, иногда надуваю щеки и выдаю что-нибудь типа "Да, уж!" Все понятно?

Разумеется, любезный мой читатель, если бы у наших героев была в распоряжении стремянка, чтобы вздеть ее на плечо — как и положено уважающим себя строительным рабочим... Если бы огрызок простого карандаша за ухом... Если бы серые рабочие халаты и смятая беломорина в зубах... Тогда бы и проникновение в штаб-квартиру ЦРУ не показалось им слишком сложной задачей. Но увы, чего не было — того не было.

Пришлось ограничиться громким — на весь двор — обсуждением то высокоученых аргументов Дунса Скотта, направленных против дурацких софизмов и убогих, нелепых рассуждений Уилли Оккама, то, наоборот, превознесением выдающейся учености высокомудрого Уильяма Оккама легко побивающей слабоумные фантазии грязного шотландца. Ничуть не смущаясь фактом, что ни тот, ни другой не успели еще даже и родиться.

Так, увлеченно дискутируя, прошли они, провожаемые удивленными взглядами, широкий мощеный двор. Столь же беспрепятственно пересекли знакомый уже каминный зал. Вот и дверь, украшенная поверху кабаньей головой.

— А я вместе с ученым Скоттом утверждаю, — почти проорал, открывая дверь, историк-медиевист, — что мысль на самом деле есть нечто подобное пару, или дыму, или многим другим субстанциям...

Изумление, смешанное с непониманием, а также глубоко отвисшая челюсть мессира Робера, графа д"Иври стали достойной наградой этому выступлению. Все еще пребывая во власти изумления, благородный граф медленно поднимался из-за стола, тогда как рука его столь же медленно тянулась к кинжалу на поясе.

А вот почтенный депутат действовал, наоборот, очень быстро. Раз — захлопнулась толстая дверь. Два — в правом бицепсе графа расцвел неприметный серенький цветок, оказавшийся на поверку рукояткой одного из ножей, изъятых у стражников. Три — пара резких, как у стартующего спринтера прыжков, затем толчок, и господин Дрон взмыл над столом, буквально снеся прямым ударом ноги несчастного графа вместе с его креслом. Четыре — аккуратный удар в подбородок, отправивший графа в не слишком глубокий нокаут.

Далее все было столь же быстро и организованно. Вытащить из руки нож, перемотать рану, связать руки спереди, накинуть поверху плащ... Когда сознание вернулось к господину графу, все было уже готово для беседы.

— Не нужно пытаться звать стражу, граф. — Собственный графский кинжал, находившийся в опасной близости от графского глаза, придавал словам Капитана особую убедительность. — Нам не нужна ваша жизнь. Хотя, согласитесь, после случившегося мы имеем на нее некоторые права, не так ли?

Невольный судорожный глоток показал, что связанный собеседник вполне понимает их логику и где-то даже, возможно, разделяет ее.

— Мы зададим вам пару вопросов, заберем то, что принадлежит нам и покинем замок. Вы нас проводите до границы своих земель и вернетесь домой, целый и невредимый. Итак, вопрос первый. Причина нашего пленения?

— Деньги, — нехотя буркнул граф, — пять тысяч серебряных дукатов. Прямиком из Сицилии. Можно сказать, еще теплых, прямо из-под молотка чеканщика.

— Благородного графа можно купить за пять тысяч дукатов?

— Вот и видно, — невесело усмехнулся граф, — что вы, мессир, издалека. Когда воины вернулись из Святой земли, большинство из нас застали разоренные поместья, пустую казну и столько долгов, сколько репьев поместится на заднице у сардинской овцы. Привезенного с собой не хватило бы, чтобы возместить и десятую часть потерянного. Зато монастырские подвалы ломятся от золотой и серебряной посуды. Так что, ... — он махнул рукой и не стал договаривать.

— Так что деньги были не лишними. Это — понятно. Кто за нас заплатил?

— По-правде, — все так же угрюмо отвечал граф, — лучше бы вам, мессиры, этого и не знать. Венецианцы. Появились около Филиппа-Августа уже довольно давно. Оказывают мелкие услуги. Иногда ссужают деньгами. Иногда товарами. Иногда — советами. А главное — обделывают тут свои дела. В основном, торговые. Но, думаю, что не только. Опасные люди. За главного у них некто Доменико Полани. Если сумеете с ним не встретиться, окажете себе большую услугу.

— Понятно... Как было передана просьба о задержании?

— Письмом.

— Сэр Томас в курсе?

— Полностью. У него с Полани свои дела.

— Как должна была состояться передача?

— Вас должен был забрать Винченце Катарине, упокой Господи его грешную душу!

— Первый раз слышу, чтобы покойники могли кого-то забрать...

Вот здесь граф Робер удивился второй раз за этот день. Подняв на Капитана глаза, он изумленно спросил:

— Вы что же, разве не прикончили тех, кто пришел за вами? Нет? Все живы? Жаль! Нет, что вы, за своих людей я, конечно, рад. Но вот эту кудрявую гадину, что была вместе с ними, нужно было обязательно зарезать! Один из подручных Полани. На удивление ловкий пройдоха!

— Наоборот, граф, для вас все складывается как нельзя лучше! Оставшись в живых, этот ваш Катарини будет вынужден подтвердить, что вы выполнили свою часть договора абсолютно точно. Задержали нас и передали ему в руки. Ну, а то, что он не сумел нас удержать — это уже его недоработка. Так что, вы свои пять тысяч честно заработали. Надеюсь, деньги уже у вас?

Надо сказать, что ситуация, поданная под таким углом, оказала на господина графа совершенно живительное воздействие. Мимолетная улыбка мелькнула в глазах, лицо ожило, а голова склонилась в легком поклоне — отдавая дань капитанской манере вести дела.

— Теперь последний вопрос. Мое оружие и наши лошади.

— О, господа, все в полной сохранности. Лошади на конюшне — сейчас же прикажу седлать и подготовить дорожные припасы. Оружие и снаряжение — в оружейной. Нам нужно лишь подняться на второй этаж. Даже не спрашиваю, из какой мастерской вышел этот невиданный доспех и потрясающий меч, но это — лучшее, что когда либо создавалось под небом! Поверьте, ни один христианский или сарацинский мастер не смог бы произвести ничего подобного!

— И да, мессиры, вы вполне можете уже развязать меня. Поверьте, все произошедшее нравится мне ничуть не больше, чем вам. И если бы не особые обстоятельства... Но если уж ситуация сложилась так, как она сложилась, у меня нет ни единой причины желать зла столь благородным и великодушным господам...

↑[39] Гуго Клюнийский, Гуго Великий, Гуго из Семюра (фр. Hugues de Cluny; 1024 год, Семюр-ан-Брионне — 28 апреля 1109 года, Клюни) — католический святой, монах-бенедиктинец, шестой аббат Клюни (1049-1109), при котором Клюнийская конгрегация достигла пика своего могущества.

↑[40] Пётр Достопочтенный, Пётр из Монбуассье (лат. Petrus Venerabilis, фр. Pierre le Venerable; ок. 1094 года — 25 декабря 1156 года) — католический святой, монах — бенедиктинец, девятый аббат Клюни.

↑[41] Впрочем, эта легенда не подтверждается фактами. Ибо одна из ключевых версий авторства храма считает его архитектором Постника Яковлева по прозвищу Барма. Однако он через несколько лет фигурирует уже в постройке Казанского кремля, что было бы невозможно в случае ослепления.

↑[42] Перевод Леонида Седова

↑[43] Батман в фехтовании — отклоняющий удар собственным клинком по клинку противника.

↑[44] Точнее, 31 июля 1191 года.

↑[45] Критика чистого разума

↑[46] К Критике политической экономии

Глава 7.

Беззвучно падали с серого неба редкие снежинки. Привычно месили копытами дорожную грязь отдохнувшие за ночь кони. Проплывали и терялись за спиной чуть подернутые белым поля, черные плети виноградников, пустоши, заросшие вечно зеленым карликовым дубом, дроком и розмарином... Но нет, ничего этого не видели широко раскрытые глаза юной Маго, графини Неверской. А плескалась в них невидимая музыка волшебной флейты. И удивительные цветы складывались вдруг невероятными букетами. И немолодой, но такой... такой... воин из далекой Индии говорил ей что-то спокойно и мягко... Так, что не знала душа, что же ей делать — то ли улыбаться, то ли плакать, то ли петь, то ли взлететь, как птица... А лучше всего, пожалуй, свернуться бы клубочком на руках у этого гиганта и мурлыкать котенком, потираясь мордочкой о грудь...

Тьфу, пропасть! Хочешь — не хочешь, но должен я теперь, добрый мой читатель, описать тебе чувства свежевлюблившейся девочки. Что она влюбилась — к гадалке не ходи. Вон — то краснеет, то бледнеет, дыхание частое, прерывистое, и в глазах этакая мечтательность. Все признаки налицо, а толку-то!

Выше сил человеческих залезть нам, мужчинам, женщине в душу и все там правильно по пунктам расставить. Чтобы прочел написанное какой-нибудь Станиславский в юбке и сказал своим мелодичным женским голосом: "Верю!" Даже великий Флобер — и тот на этом сломался. Нет, написать-то он написал, а потом сам же честно и признался. "Госпожа Бовари, — говорит, — это я". Ну, вы поняли, государи мои, творческую методу? Свои мысли, свои чувства героине вложил и — вуаля! Читайте, знакомьтесь с богатым внутренним миром современной французской женщины.

Нет, — говорю я вам, нет и еще раз нет! Разве что намеком каким и попадешь где-то рядом. Так глянешь, бывает на какую-нибудь умудренную возрастом даму, которую никто уже и не заподозрил бы в романтических чувствах. Смотришь, дыхание у сударыни нашей вдруг замерло, взгляд внутрь, вокруг никого не видим. И лишь легкой улыбкой проступает сквозь ехидный прищур старой стервы робкий подросток... А о чем она в сей момент думает, что в душе делается — поди знай!

Так что, ограничимся, любезный читатель, лишь внешними признаками. Без глубокого психологизма и чувственной утонченности. Хотя, сразу скажем, у молодой графини де Куртене внешних признаков этого дела — не сказать, чтобы много. Невместно сюзерену слабость на глазах своих вассалов и подданных показывать! Так что, спина, при всем при том, по-прежнему прямая. Да и команда "В дорогу, господа!" как всегда четкая, звонкая, голос дрожать и не думает. Что вы, как можно!

А вот отдать необходимые распоряжения — это да. И вот уже честный Готье, лейтенант эскорта, отправляет нескольких латников, якобы во фланговое охранение, а на самом деле в разведку... И вот уже он сам ненавязчиво расспрашивает хозяев трактиров и постоялых дворов во время стоянок — не проезжала ли здесь перед ними приметная такая пара. Заморский колдун и гигантский, весь закованный в сталь, телохранитель?

Так прошла неделя, началась вторая. Но ни единого следа пропавших попутчиков найти так и не удалось. Как будто и не было их! Как будто легли на крыло и сизокрылыми лебедями умчались на юг таинственные спутники. Да ведь и как знать? Может и впрямь по воздуху улетели? Кто ж ведает, чего от них ждать — от индийских-то колдунов...

— ... гребаная ослиная задница, ну не по воздуху же они улетели?!

Винченце Катарине не находил себе места от ярости! Ярости и испуга. Вот уже вторая неделя поисков не давала ни малейшей надежды. Ежевечерние доклады подручных отнюдь не поражали разнообразием. "Не было", "не видели", "никто не слыхал", "откуда в нашей-то глуши?" ... Почтенный ломбардец слишком ясно представлял, что будет, появись он с таким докладом перед лицом Доменико Полани, не к ночи тот будь помянут! Липкий страх сковывал душу и, в то же время, принуждал ко все более и более энергичным действиям.

Нет, ну кто бы мог подумать, что все так осложнится? Покинув замок Иври и расставшись с мыслями заполучить обратно пять тысяч дукатов, Винченце полагал, что быстро настигнет беглецов. В самом деле, куда им деваться? Маршрут известен. А смотаться в Дрё и нанять столько человек, сколько нужно (благо, денег в достатке) — вопрос одного дня. И дальше просто идти по следам. Все!

Беда лишь в том, что как раз следов-то и не было! Ну, не было этих чертовых следов, хоть плач! Как сквозь землю провалились проклятые колдуны... Нет, разумеется, сьер Винченце не был так глуп, чтобы пустить своих ищеек только лишь по следам кортежа графини Неверской. Вот этих-то, кстати, было — хоть завались! На каждом постоялом дворе с удовольствием рассказывали и о двух десятках солдат, так славно погулявших вчера, и о сломанном носе сына мельника, вздумавшего неудачно пошутить за соседним столом, и о ее светлости, проезжей графине... Да и чего бы не почесать языком за новенький-то парижский денье — из тех, что двадцать лет назад начал чеканить его величество король, да продлит Господь годы доброго Филиппа-Августа!

Однако, основная часть поиска шла строго на юг, в направлении Лиможа. Все-таки, путь на Невер слегка отклонялся от цели, забирая к востоку. Да, разумеется, путешествие с вооруженным эскортом графини сполна компенсировало это небольшое удлинение пути. Но, уж коли беглецы решили действовать самостоятельно, чего бы им не двинуть напрямую? Так что, на южное направление следовало обратить самое пристальное внимание.

И обратили, будьте покойны! Погоня двигалась со скоростью не особо спешащего верхового, пять-семь лье в день, не более. Попутно, буквально на брюхе исползав все окрестности, перевернув каждый придорожный лопух, опросив все встречные пни на перекрестках, потратив чертову уйму серебрушек на расспросы в трактирах и постоялых дворах... И что? Где результат, я вас спрашиваю? Ноль, господа, чистый ноль! Нигде не появлялась эта столь приметная парочка, состоящая из закованного в сталь верзилы и тощего алхимика откровенно жидовской наружности.

Но, ежели здраво рассудить, откуда бы им, этим следам и взяться, если оная парочка даже не думала выезжать из крепостных ворот замка Иври? Да-да, добрый читатель, ни семитского вида алхимик, ни здоровяк в броне не покидали территории замка. Знать, так и затерялись где-то в лабиринте стен, кладовок, подвалов и полуподвалов.

А выезжала из замка вовсе даже старая, разваливающаяся прямо на глазах крестьянская телега, запряженная парой полудохлых кляч. Воистину, государи мои, нужно было видеть этот позор лошадиного сословия! Обвисшее брюхо и выпирающие ребра как нельзя лучше гармонировали с облысевшими коленями и поседевшими от старости мордами. На облучке восседал Рябой Жак — староста ближайшей деревни, надежный скупщик всего, что попадало к мимолетным владельцам трудно объяснимым (королевскому судье) путем. В общем, личность в округе известная. Надо, однако, сказать, что едва ли бы кто из знакомцев смог узнать его в той рванине, что напялил он на себя в эту поездку. В какой помойке и откопал то?! Содержимое телеги составляли пара десятков глиняных горшков самой похабной наружности — надо полагать, на продажу. Пара мешков зерна, скорее всего — туда же. Еще какая-то дрянь, которой так любят торговать в этих местах глупые селяне. Всем своим видом и возница, и экипаж, и его содержимое как бы говорили: 'Благородные господа, а вот брать здесь, ну совсем нечего!'

В компанию Жак взял еще двух сельчан, каждый примечателен в своем роде. Один здоров, как бык, но умом — по всему видать, скорбный. Жуткое косоглазие, еще более жуткое заикание и общая придурковатость вида не оставляла в этом ни малейшего сомнения. А с другой стороны, если подумать, ну к чему селянину мозги? Что ему, диссертацию писать? То-то, что нет! А вот вытаскивать телегу из грязи, где она частенько застревала, аж по ступицы колес — вот там здоровяку было самое место. И ни косоглазие, ни заикание не были в том помехой.

Второй селянин, телом мелкий, востроглазый, весь заросший отвратительной кустистой бородой самого разбойного вида совершенно до невозможности. Так, что его огромный и, по секрету скажем, семитский нос едва-едва только из нее и высовывался. Впрочем, справедливости ради добавим, что борода была приклеена качественно, прочно, на века, и доцент Гольдберг с ужасом представлял тот момент, когда настанет все же время от нее избавиться.

Вот такая вот телега и выкатилась из ворот замка Иври часа примерно за два до освобождения из узилища достопочтенного Винченце Катарине. Нужно ли говорить, что, помчавшись в Дрё за подмогой, ломбардец проскакал мимо, не обратив на нее ни малейшего внимания. Мало ли крестьян разъезжает зимой с товарами на продажу? Да и какое вообще дело до всяких землероев серьезным людям, у которых своих забот полон рот, да еще и маленькая тележка!

И вот уже вторую неделю странные торговцы катились себе на юг, так и не распродав ни одного из своих горшков. Впрочем, любезный мой читатель, глянь ты на них хоть одним глазком, то ничуть бы и не удивился сему обстоятельству. Все же дрянь были горшки, редкостная дрянь! Вот и катились наши "торговцы", нимало не опасаясь разбойников, что, конечно же, водились в округе. Но серьезных господ ни их товары, ни их клячи все равно бы не заинтересовали. А местную шелупонь — таких же точно крестьян, решивших слегка поживиться в свободное время — господин депутат легко отваживал крепкой жердиной, лежащей в повозке тут же, под рукой.

Надо сказать, что первые пару суток передвигались наши путешественники с большой опаской. При появлении на дороге встречных или попутных, господин Гольдберг тут же замечал что-то крайне интересное в прямо противоположном направлении и усиленно туда вглядывался, пряча тем самым от любопытствующих свою заросшую роскошным мохом физиономию. Господин Дрон в это же самое время сводил глаза прямо на кончик собственного носа и выделывал самую дурацкую гримасу, какую только был в силах придумать. Дабы те же любопытствующие не имели ни малейшего сомнения в том, что видят перед собой именно что деревенского дурака и никого более. То же самое и на постоялых дворах — забирались в углы потемнее и подальше от наблюдательных глаз.

Да вот только никто и не думал любопытствовать относительно трех крестьян, каковых в окрестных селениях двенадцать на дюжину. Ну, кому и куда они сдались, в самом-то деле! Так что, очень быстро господа иномиряне осмелели, снизили уровень маскировочных мероприятий мало что не до нуля и вольготно предались немудреным путевым развлечениям. Главным из которых оказались дружеские подначки господина Дрона в адрес своего обильно бородатого спутника.

К сожалению, запас острот, связанных с удивительной метаморфозой внешнего вида господина Гольдберга, исчерпался довольно быстро. В связи с чем господин Дрон вынужден был начать копать глубже. Сначала было всесторонне осмыслено роковое несоответствие между вековой алчностью еврейского народа и коммунистическими убеждениями почтенного историка. Ведь коммунизм — это счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным. А как же всем известная богоизбранность, которая едва ли должна позволить равнять в счастии уважаемого еврея и презренного гоя?

В этой же графе юмористическому разбору подверглась самоотверженная готовность господина Гольдберга рисковать собственной жизнью, дабы случилось чудо, и евреи перестали быть племенем ростовщиков-торговцев-финансистов, а превратились в племя ученых-врачей-музыкантов. Поскольку де, до сих пор их таланты цветут не замеченными, оставаясь в тени подвигов на ниве стяжательства, свершаемых более удачливыми соплеменниками. Это ведь же что получается? Оказывается, господин Гольдберг собирается выбить из-под ног собственного народа главный пьедестал, на котором покоится его, народа, процветание во всем мире!

Нет, нельзя сказать, что остроты почтенного депутата оставались безответными. Но отвечал господин Гольдберг как-то вяло, без души. Не чувствовалось азарта и этого вот бойцовского огонька, делавшего нашего доцента кумиром студентов истфака, особенно — их прекрасной половины. А чувствовалось, наоборот, что погружен господин Гольдберг в некие мысли. И вялая перепалка с господином Дроном его весьма от этих мыслей отвлекает.

Наконец, такая односторонность происходящей коммуникации поднадоела и почтенному олигарху. О чем он прямо и заявил. Потребовав, либо отрешиться от посторонних размышлений, либо выложить их на коллективное обсуждение. У них, в конце концов, рейд, или они так — погулять вышли? Если есть что-то важное, то об этом должны знать оба. А если нет — то нечего сопли жевать! Вот этаким вот манером высказался господин Дрон и требовательно уставился на собеседника.

— Да ладно тебе, Сергеич, — рассеянно улыбнулся из-под бороды замешкавшийся историк. — Ты вот меня судьбами моего еврейского народа уже умаялся доставать. И все никак не уймешься! А ведь мы не в игрушки играем. Худо-бедно, а судьбы целого мира менять собрались. Даже двух миров. Один здесь, другой там, у нас. Ты об этом лучше подумай!

Ну, здесь-то ладно. Сделай то, не знаю что, чтобы сбить этот мир с главной исторической последовательности. Сбили, а там хоть трава не расти. Дальше уже не наша забота, как в этом мире история повернется, по какому руслу пойдет. То есть, нашей-то ответственности за дальнейшее нет никакой.

А в нашем мире? Туда ведь не просто ответка придет. Этот, как его... "импульс неопределенности". Он ведь по условиям забега придет в наш мир не просто так, а модулированный нашими с тобой глубинными желаниями. Типа, чтобы исполнить их, воплотить в реальность.

А ты, блин, владелец заводов/газет/пароходов хоть на минутку задумывался, что должно с миром случиться, чтобы наши с тобой желания исполнились? Вот ты, стало быть, страстно желаешь, чтобы впредь никакая сильная и высокопоставленная сволочь, вроде Мирского, не могла по беспределу играть судьбами людей ради достижения ее, сволочи, шкурных интересов. А это как? Тысячи лет они, сволочи, резвились, как хотели, ставили людей раком или в другую, им угодную конфигурацию. Развязывали мировые войны ради собственного обогащения и власти. Скидывали законные правительства, устраивали революции, все ради того же. И вдруг раз — и не смогут! Вот ты можешь себе представить, что должно случиться с миром, чтобы сильные и жестокие — те, которые власть предержащие, вдруг перестали мочь делать то, что соответствует их шкурным интересам?

Лично я — не могу. Они же всегда, ты понимаешь — всегда делали то, что им нужно! Не считаясь ни с чем! А тут вдруг не смогут... Это что такое должно случиться с миром, чтобы не смогли? Ведь мир-то просто перевернуться должен. А как, в какую сторону он перевернется? Ты представляешь? Я — нет! С коммунизмом и всемирным братством трудящихся у нас, как ты знаешь, не очень получилось. Можно сказать — облом. Это я тебе, как коммунист со стажем, авторитетно говорю.

Тогда что же должно протухнуть в лесу, чтобы мир, тысячелетия стоявший на голове, вдруг перевернулся и встал на ноги? И как он будет при этом выглядеть, ты хоть отдаленно представляешь?! Я — нет! А ты действительно уверен, что хотел именно полного переворота нашего мира? Даже не зная, как, куда и в какую сторону это все должно кувыркнуться?

Трясущейся рукой доцент Гольдберг вытащил откуда-то из недр своего крестьянского одеяния пачку сигарет, вытянул одну, протянул пачку собеседнику. Чиркнул спичкой, со всхлипом затянулся, оба молча закурили. На все это с облучка с ужасом взирал Рябой Жак.

Нет, добрые господа, не подумайте! Первое время все было нормально. Пока колдуны лениво перебрасывались какими-то словами на незнакомом языке, никто бы их со стороны за колдунов и не принял. Ну, крестьяне и крестьяне. Жак даже начал сомневаться в колдовских способностях своих спутников. Хотя вроде бы сомневаться в словах самого господина графа Жаку было не по чину.

Когда мелкий, потихоньку закипая, начал вдруг наступать на дылду, что-то говоря все громче и громче, размахивая руками, а тот лишь отмалчивался — Жак насторожился. А уж когда оба вставили в рот какие-то белые палочки и начали выпускать из себя клубы дыма, тут-то Жак и понял: колдуны — всамделишные! Ох, господин граф, господин граф! В какую историю втравили вы бедного старого Жака?

А колдуны, между тем, закончили выпускать дым изо рта. Коротышка вытащил с самого дна запасную камизу Жака, расстелил на более-менее ровном месте. Затем выгреб из ближайшего мешка черпак проса, рассыпал его по комизе, аккуратно разровнял и начал обломком тонкого прута наносить какие-то колдовские рисунки. Все это непотребство сопровождалось пояснениями на все том же непонятном языке. Да ну их, — выругался про себя Жак, сплюнул под колеса и широко перекрестился. Меньше знаешь — крепче спишь. Пожалуй, самое время остановиться на обед. Да пойти собрать дров для костра. У господ колдунов это, похоже, надолго, не оставаться же теперь голодными!

— Теперь о моем желании, — вернулся к прерванному монологу господин Гольдберг. — Вернее, о нашем с Марксом. Удалить, так сказать, из еврейства предпосылки торгашества. Что, дескать, сделает еврейство невозможным. Но Маркс-то говорил о еврействе — как о социальной функции, локализованной в моем народе. Мол, социальная функция "торгашества" исчезнет, а народ останется. И будет он уже не "гадким народом торгашей и ростовщиков", а белым и пушистым. Ничуть не хуже остальных. Это Маркс так рассуждал. А если нет? А если все не так?

Доцент говорил, а руки его действовали как бы отдельно от языка. Доставали какую-то тряпку, разравнивали ее на мешках, рассыпали по ней просо...

— Когда американские и европейские университеты начали систематически раскапывать империю инков в Перу, Эквадоре, Боливии, то обнаружилась прелюбопытная штука. Среди чертовой кучи этносов и народов, которых взяла за жабры и объединила под своей властью инкская империя, обнаружился такой вот любопытный народ — миндала. Даже и не народ — а черт знает что! Классификацию ему уже полвека придумать не могут. И не народ, и не племя, и не этнос...

Хотя нет, все-таки этнос, но выстроенный не в виде традиционных земледельческих или охотничьих общин, а в виде распределенной сетевой торговой корпорации. Когда инки начали создавать империю, миндала уже существовали среди общин Мезоамерики. Существовали "всегда", "издревле". Этакая сеть торговых агентов, покрывающая гигантскую территорию и состоящую из членов одного народа. Ничего не напоминает?

Так вот, изучение архивов по индейцам Эквадора показало простую вещь. Чем раньше та или иная провинция вошла в состав империи инков, тем меньшую роль в ее экономике продолжал играть свободный обмен, организованный через торговые сети миндала. На полное искоренение торговых корпораций на юге горного Эквадора у инков ушло сорок лет. В районе Кито миндала к приходу испанцев уже были сильно стеснены, а в Пасто близ колумбийской границы еще процветали.

— Я почему так издалека начал? — историк закончил разравнивать просяную "доску для письма" и начал наносить на ней какие-то подозрительно знакомые контуры. — Просто в случае с миндала мы имеем дело с историей, уже неплохо задокументированной очевидцами. Причем, персонал католических миссий в Латинской Америке был вполне прилично подкован в описании туземного быта. Их архивы, в сочетании с материалами археологических раскопок, позволяют весьма достоверно судить об истории миндала. Но мы-то ведь понимаем, что исследуя миндала, мы исследуем практически точный латиноамериканский аналог древних евреев. Только развившийся значительно позже и задокументированный несравненно лучше, нежели дошедшие до нас библейские мифы и отрывки из античных историков.

Там, в Америке история миндала остановилась на том, что пришедшая в зону их операций Империя фактически ликвидировала их бизнес. Потом пришел лесник в лице испанцев и выгнал к известной матери их обоих. И миндала, и инкскую Империю. А вот у нас пять тысячелетий назад никаких испанцев не было. И история пошла так, как она пошла....

Господин Гольдберг взглянул на свой рисунок и тихо вздохнул:

— Земля, конечно же, все решила земля...

Его спутник вгляделся в очертания и обнаружил, что видит перед собой южное и юго-восточное побережья Средиземного моря. Вот ниточка Нила, треугольником дельты входящая в южное побережье. Вот Красное море, Синай и тянущаяся прибрежная полоска Палестины. Вот двумя нитками входят в Персидский залив Тигр и Ефрат. Вот, наконец, Анатолийский полуостров, венчающий чертеж с востока.

Историк же, такое ощущение, медитировал над картой. Зрачки чуть расширились, взгляд стал пустым, а речь как будто даже потускнела. Но, в то же время, стала затягивающей, засасывающей в себя...

— ... да, земля. Земли плодородного полумесяца. Верхний и нижний Нил — это левый рог полумесяца. Месопотамия, стекающая в Персидский залив двумя великими реками — правый рог. Здесь возникнут самые первые цивилизации — слева Египет, справа Шумер. Их соединяет прибрежная полоска Палестины. Чуть позже, на южных отрогах Кавказа и на Анатолийском полуострове возникнет Хеттская держава. Все вместе они образуют практически равносторонний треугольник. Два нижних угла — Египет и цивилизации Месопотамии. Верхний угол — хетты. А почти в центре этого треугольника изгибается вместе с побережьем тонкая прибрежная полоска, ставшая родиной моего народа. Ханаан, Пелесет, Плиштим, Палестина, Финикия... Много названий, много историй, много языков, много народов... А на самом деле — одна земля, одна история, с небольшими вариациями один язык и, конечно же, один народ.

Еще не возникли империи у египтян и шумеров, и уж тем более у хеттов. Но люди уже жили, возделывали землю, строили ирригационные системы, добывали медь и олово, плавили бронзу... И, разумеется, торговали. Нет, не сами. Зачем, если ровно посредине между тремя центрами будущих цивилизаций живет народ, которому сама география присудила быть посредником между ними. Обитатели палестинского побережья стали фактически "миндала" юго-восточного Средиземноморья. Народом-корпорацией. Народом торговцев. Всемирной торговой сетью древней ойкумены.

А затем случилось то же самое, что и у миндала Мезоамерики. Вольные некогда земледельческие общины стали чьей-то железной рукой сгоняться в империи. Царь Менес, он же Мина, огнем и мечом объединяет номы верхнего и нижнего Египта. Закладывая тем самым первую династию Древнего царства. Чуть раньше пришедшие откуда-то из Азии шумеры начинают строить империю на берегах Тигра и Ефрата. Несколько позже, вместе с очередной индо-европейской волной, приходят на Анатолийский полуостров хетты, создавая свою империю теперь уже в вершине треугольника.

Империи не церемонятся с народом торговцев. Зачем им торговцы? Ведь торговлей теперь занимаются цари! Если каждый второй египетский папирус повествует о военных походах фараона, то каждый третий — о снаряженных им торговых караванах. Торгует только фараон! Ну, и уполномоченные им лица.

Такая же картина в Месопотамии. Шумеров сменяют аккадцы, вавилоняне, ассирийцы, но торговая политика везде исключительно однообразна. И полностью копирует египетскую. Торгуют только цари!

— Ты читал "Законы Хаммурапи"? — с искренним любопытством уставился на Капитана не на шутку разошедшийся историк. — Или, может быть, "Законы Билаламы", они подревнее будут? Нет, не читал? Я почему-то так и думал. А между тем, любой из дошедших до нас правовых кодексов Междуречья обязательно содержат в себе интересное такое понятие — "тамкар". Что, тоже не слышал? Так я скажу. Тамкар — это торговец или ростовщик, состоящий на службе у царя. Фактически — его приказчик. Заметь, по всем абсолютно кодексам только тамкары и имели право заниматься международной торговлей. Ну, еще некоторые храмы. И все. Любая частная торговля заканчивается смертной казнью смельчака.

Фактически, во всех древнейших империях очень быстро устанавливается государственная монополия внешней торговли. Внутри которой просто нет места каким-то там частным торговым посредникам. И торгуют, и обогащаются при этом только цари! А мой народ, многие века и тысячелетия до этого занимавшийся только торговлей? Он теперь вынужден уйти.

Оседлав любимую тему, господин Гольдберг стал подобен полноводному потоку. Погрузиться в него может каждый, а вот остановить не под силу никому. Прерывистые и нервные поначалу реплики выровнялись. В хорошо поставленном голосе, ниоткуда возьмись, прорезался металл выверенного и уверенного в себе академизма. Так что, почтенному олигарху ничего не оставалось, кроме как сдаться и изображать своей ни разу не миниатюрной персоной массовую аудиторию.

— Надолго, на многие сотни лет торгово-посреднические операции моего народа смещаются далеко на восток, на Кавказ, в Закавказье и дальше, вообще черт знает куда. Нет, в треугольнике между Египтом, Месопотамией и хеттами они тоже торгуют, но только своими, собственными товарами. Ливанским лесом, папирусом... Папирус из Библа наводняет все средиземноморье. Для появившихся намного позже греков папирус так и зовется "библосом". Отсюда их "книга" — библио. Но главная золотая жила торговли — а это международная торгово-посредническая деятельность на чужих рынках — в имперском ареале Средиземноморья для нас закрыта, считай, на полтора тысячелетия.

— А потом наши им всем вставили!

Возбудившийся от воспоминаний историк легко перемахнул через борт повозки и начал расхаживать вдоль нее, нелепо размахивая руками.

— В 1674 году до нашей эры в египетской Дельте появляется неведомый народ на невиданных в этих местах боевых колесницах. Народ, именуемый гиксосами. Боевые колесницы — это же танки древнего мира! Против пехоты. Они полностью сломали привычные египтянам представления о ведении войны. Пластинчатые луки гиксосов по сравнению с двояковыпуклыми египетскими — это как СВД по сравнению с кремневым мушкетом. Ты понимаешь? Египтяне не имели никаких шансов! Их выкашивали как траву!

— Вот только кто эти неведомые гиксосы? — Историк остановился и упер палец чуть ли не в грудь Капитану. — Современные историки их откуда только не выводят. И из Азии, и из ареалов индо-европейского расселения... А вот древние такими глупостями не заморачивались. И Менефон, и Диодор Сицилийский, и Иосиф Флавий, и Гекатей Абдерский ни разу не стеснялись назвать кошку кошкой. А гиксосов — евреями. Потому, что они евреями и были. Торговцы, слегка прикрывшиеся фиговым листиком "неведомых варваров". Ха, эту штуку они еще не раз провернут на своем веку! Неведомые варвары — что может быть лучше, если не хочешь очень-то светиться!

И вот, двести лет мы правим Египтом, центром мира! Могущественнейшей империей того времени!

Да, в нашей Книге мы тоже стеснительно прячемся за гиксосскими фараонами. Дескать, это все они, гиксосы. Дикие азиатские кочевники. А мы так, мирные люди, мимо проходили. Вот нас, типа, помочь управлять и попросили. — Доцент прикрыл глаза, явно пытаясь припомнить текст максимально близко к тексту. — "И сказал фараон Иосифу: вот, я поставляю тебя над всею землею Египетскою. И снял фараон перстень свой с руки своей, и надел его на руку Иосифа".

Да только фигня все это! С чего бы это стали гиксосы отдавать евреям под поселение самые плодородные и богатые области Египта? С чего бы стали сажать их на должности премьер-министров и ключевых администраторов в завоеванных египетских номах? Нет — один народ, один замысел, одно исполнение. И какое исполнение, ты только прикинь! Это, как если бы сегодня какой-нибудь Wall-Mart, объединившись с Metro, сумели бы организовать вооруженное завоевание США! А, каково?!

Я это все к чему? Ты понимаешь, когда бы это ни случилось, такие вещи остаются в душе народа навсегда! На века. На тысячелетия. Народ, сумевший проделать такое еще на заре своего существования, об этом уже не забудет никогда! А я его хочу во врачей-ученых-музыкантов обратить. Да что от него останется без этой вот испепеляющей воли к власти? В войне с могучими империями — да, к военной власти. Во все остальные времена — к более привычной, торгово-финансовой. Что останется-то, черт побери?! Может ведь так случиться, что ничего и не останется...

— Доцент, ты гонишь, — ухмыльнулся в ответ почтенный олигарх. Завязавшийся разговор его явно развлекал. И он никак не желал отказывать себе в удовольствии постебаться над попутчиком. — Ну, сам посуди, какой Библ, какая Палестина? Какие вообще евреи? Ты сам-то себя слышишь? Конная колесница! По буквам: кон-на-я! Ареал одомашнивания лошади, на минуточку — северная Евразия. Весь Ближний Восток и Средиземноморье — это запряженная волами арба, и осел вместо мотоцикла. Ну, всосал тему?

Теперь колесница. Следи за руками. Чем она от повозки отличается? Скоростью. Даже парная конная упряжка, не говоря уж о квадриге, с легкой рамой для возницы и лучника или копейщика — это скорость 10-15 кэмэ в час. Квадрига даст 25-30. Такой агрегат мог возникнуть только в степи — гигантские ровные пространства, твердый упругий грунт. Не пески, не плавни, не леса, не горы, а только степь. Где там на твоей карте начинается степь? Правильно, Северное Причерноморье, и далее на восток. Вот, оттуда и пришли твои гиксосы.

— Погоди, — остановил он дернувшегося, было, возразить господина Гольдберга. — Нас в Сорбонне тоже кое-чему учили. Во всяком случае, курс древней истории я себе тогда очень приличный составил. И помню, что лингвистические остатки от эпохи гиксосов — это настоящая языковая смесь. Да, были и семитские имена и названия. Но были и индо-европейские. Были и кавказские, хеттские. Настоящая солянка. Катился такой ком с востока, из причерноморских степей, и все, что по дороге встречалось, на себя накручивал. Вот и докатилась сборная команда всего остального мира — против сборной Египта. Ну, и наваляла гегемонам.

— Дурачки, — печально произнес внезапно успокоившийся и погрустневший историк. — Какие же вы все-таки до сих пор дурачки... Никак не можете понять, что комья — сами по себе — никуда и ниоткуда не катаются. Для этого к ним нужно приложить усилие. Оказать воздействие. Дать толчок. Указать направление и сказать: "Ребята, там много вкусненького!" И может это сделать только сетевая корпорация. Которая, в отличие от территориальных корпораций — племен, этносов, народов — есть везде. Быть везде — это для нее способ выживания. Так же, как и обладание информацией, передача информации, информационное воздействие.

На этой фразе доцент внезапно прекратил свои хождения взад-вперед и неожиданно хищно уставился на Капитана. Губы его глумливо искривились, исторгнув совершенно убойную по степени ехидности усмешку.

— Двадцать первый век, говоришь? Компьютерные технологии, говоришь? Информационное общество, говоришь? Дебилы! Да, для любого купца информация — всегда была главным активом. И без всяких компьютеров. Хоть сегодня, хоть пять тысяч лет назад. А мой народ был информационным обществом еще тогда, когда будущие фараоны мимо горшка писались, с пальмы слезая! Быть везде и знать все, и еще немного — только так может выживать народ, избравший торговлю способом своего существования. Если бы не испанцы, миндала этих инков через сотню-другую лет все равно бы под асфальт закатали. Так же, как это сделали когда-то евреи с египтянами, напялив на себя маску гиксосов. А то, что для этого пришлось слегка напрячь своих торговых партнеров в Северном Причерноморье, на Кавказе, в Закавказье, Иранском нагорье или еще где-нибудь, так на то мы и корпорация! Именно поэтому у нас всегда было и будет самое лучшее оружие, где бы оно ни появилось. Боевые колесницы и пластинчатые луки тогда. Ударные беспилотники и боевые роботы сегодня...

— Да ладно! — господин Дрон и не думал сдаваться. — Подумаешь, повластвовали две сотни лет. А потом египтяне и сами колесницы с пластинчатыми луками мастерить научились. И всех гиксосов — ну, или евреев, если угодно — коленом под зад. И пошли вы, солнцем палимые, сорок лет с Моисеем по пустыне мотаться. Пока не пришли на свою же бывшую землю в Палестине. Где со своими же бывшими родственниками ханаанеями насмерть и схватились. Не ждали вас там, обратно-то из Египта, а?

— Ну, и схватились! Подумаешь! Это, можно сказать, наши семейные внутриеврейские разборки. Зато через три столетия пригнали в средиземноморский имперский ареал новую волну. "Народы моря". Хеттскую империю с лица земли просто смыло. Месопотамию перекрутило, перемолотило так, что и не узнать стало. Крито-Микенскую империю — в хлам. Только Египет и сумел отбиться. Да и то после этого закуклился так, что из списка мировых держав того времени считай, что выбыл. Так до македонских завоеваний и простоял, даже мизинца наружу не высунув.

— И главное, — горделиво вознес указательный палец ввысь господин Гольдберг, — главное в том, что после нашествия народов моря феномен царской торговли практически исчезает из средиземноморского ареала. Только частная торговля! И главные торговцы — финикийцы. Но это — греческое название. А сами они себя называют кнаним — ханаанеи. В библии фигурируют как льваноним — ливанцы. Римляне именуют их пунами. А все вместе это кто? А все вместе — это мы, друг мой Дрон, евреи!

Разошедшегося историка уже просто трясло от возбуждения. Гордость, да что там гордость — настоящая библейская Гордыня фонтанировала во все стороны, накрывая легким сумасшествием и ошарашенного олигарха, и отошедшего подальше Рябого Жака.

— После нашествия народов моря мы из просто торговцев превращаемся в народ колонизаторов. Во времена царя Соломона Финикия находится в Ливане. После падения Израильского Царства она перемещается на Крит. Во времена правления Маккавеев Финикия — это уже Карфаген, то есть, территория современного Туниса. Кадис, Утика, Сардиния, Мальта, Палермо — это все заложенные когда-то нами колонии! Мы колонизируем Средиземноморье! Мы изобретаем первый европейский алфавит! Когда греки начали создавать нездоровую конкуренцию в торговле, мы уже давно поняли, что торговать деньгами куда выгоднее, чем товарами. Первые банкирские дома — это опять мы! Это с нами сражается в пунических войнах великий Рим, напрягая последние силы...

— Погоди, — робко попытался протестовать господин Дрон, — вообще-то первые банкирские дома были созданы, вроде бы, в Вавилоне...

— Да?! — Гигантских размеров фига, вылепленная из вроде бы щуплых пальцев историка-медиевиста, выглядела гротескно. А, упершись в богатырскую грудь собеседника, и вовсе рвала всяческие представления о возможном и невозможном в этом мире. — В Вавилоне, значит? Оно, конечно, так! Если позабыть о том, что их первый и крупнейший торговый дом "Эгиби и сыновья" создан иудеем и принадлежал всю свою историю еврейской семье! Банковские операции, учет векселей по всей Месопотамии и за ее пределами, крупная международная торговля всем, что только можно — это все "Эгиби и сыновья". Кредитование сделок по продаже и покупке рабов, скота, лошадей, домов, земель, домашней утвари, черта лысого — да еще заемные письма, на разные сроки, с вычетом процентов деньгами или хлебом... И все это наш банкирский дом! Наш!!!

— И вот теперь, — понурил голову почтенный историк, — приходит тут этакий энтузиаст наук и искусств, Евгений Викторович Гольдберг, и говорит, что, мол, хватит! Все это было ужасной трагической ошибкой. Войны, уничтожение империй, колонизации, захваты экономик крупнейших и могущественнейших держав своего времени... Все это было бяка и кака! Давайте-ка мы про все, про это забудем и с первого числа будущего года постановим считать евреев народом врачей-ученых-композиторов.

— А вдруг это невозможно? — уперся он взглядом в глаза своего собеседника? А вдруг эти самые врачи-ученые-композиторы, изобильно плодящиеся моим народом, это всего лишь побочный продукт? Всего лишь приложение к неукротимой и буйной воле к власти? Этакий придаток к стремлению моего народа обладать, контролировать и управлять? Своего рода сорняк, выросший на обильно унавоженной почве борьбы за место под солнцем? И вот тут я нарисовался, весь из себя красивый. Войны вычеркиваем, торговлю и ростовщичество вычеркиваем, врачей-ученых-композиторов оставляем... А ведь может так случиться, что и не будет их... Вообще ничего не будет... Без этого вот хищнического корня, от которого все и начинается?

— Да, ваши умеют побузить, чего уж там, — задумчиво согласился Капитан. Я когда еще в ГДР служил, довольно близко с одним мужиком сошелся. Меня лет на восемь постарше, майор, разведротой командовал. Подозреваю, меня и в ГРУ потом — с его подачи забрали. Позже уже, когда опять в Россию вернулся, с ним специально встречался — были у меня на товарища кое-какие планы... И водки попили, и армейских баек потравили — не все же о делах. Так вот, у него чуть ли не половина баек о Мише-жиденке была. Нарисовался у него в роте — уже после вывода из Германии — такой кадр. Правда, "жиденком" его только свои называли. Всех остальных он поправлял: "Я не жидёнок. Я — жидяра!". И так, бывало, поправлял, что в медчасти недели три потом у непонимающих консенсус восстанавливался.

Да, так вот этот Миша после дембеля в армии по контракту остался. И вместе с моим знакомцем они в первую Чеченскую и вляпались. По самое, можно сказать, "не могу". Короче, в Грозном вся их разведгруппа, которую майору моему тогда лично пришлось вести, в районе консервного завода в засаду влетела. Чехи окружили — кошке не проскользнуть. Орут, мол, "русня, сдавайся!"

Так именно Миша-жидёнок тогда прорыв и организовал. Там в заводской стене пролом был, а Миша к нему ближе всех оказался. Вот, через пролом он и вступил в дискуссию с горячими горскими парнями. Сначала засадил туда из подствольника, а потом, добавив на словах, мол "отсоси, шлемазлы!" подобрался поближе. На расстояние броска. И тут уже каждый свой тезис начал подкреплять РГДшкой в пролом. А поскольку к гранатам он относился нежно и трепетно, исповедуя принцип, что их бывает "очень мало", "мало" и "больше не унести", то дискуссия получилась бодрая, энергичная, с огоньком. Тут и остальные подтянулись, огонька добавили. Ни на ком места живого нет, а на Мише — ни царапины. Вырвались, так он еще и командира на себе одиннадцать километров пер. Как единственный здоровый. Вот такой вот "жиденок".

Да и про Рохлина вашего знакомец мой немало тогда порассказал. Тоже жидяра еще тот! Как он раздолбанную в хлам после новогоднего штурма Грозного сборную солянку разбитых частей из города выводил! Выстроил собравшееся "воинство" и с речью к ним. Самыми ласковыми выражениями тогда были: "сраные мартышки" и "пидарасы". Это он так боевой дух поднимал. А в конце так сказал: "Боевики превосходят нас в численности в пятнадцать раз. И помощи нам ждать неоткуда. И если нам суждено здесь лечь — пусть каждого из нас найдут под кучей вражеских трупов. Давайте покажем, как умеют умирать русские бойцы и русские генералы! Не подведите, сынки..." Вот так вот!

— Так что, да, ваши могут...

Над поляной повисла тишина, слегка перебиваемая лишь треском сучьев в костре, едва слышными дуновениями ветра в вершинах деревьев, да одуряющим запахом каши, сдобренной солидной порцией тушеной и абсолютно не кошерной свинины.

— Ладно, — подвел итог бурному монологу своего спутника владелец заводов-газет-пароходов, — это дело надо заесть. Каша, однако, стынет. А на голодное брюхо такие материи решать — оно, знаешь ли... — Капитан как-то невразумительно повертел рукой в воздухе, пытаясь, по-видимому, изобразить, насколько нелепо решать подобные вопросы на голодный желудок. Ясности в обсуждаемые материи сия пантомима отнюдь не добавила, но этого, похоже, уже и не требовалось. Господин Гольдберг выговорился, и ему полегчало. А там уж будь, что будет. Они свое дело сделают. А с мировыми вопросами пускай Творец разбирается. Сам натворил — пусть сам и расхлебывает.

Именно эту нехитрую мысль и принялся втолковывать изрядно сдувшемуся доценту его не утративший присутствия духа приятель. Не забывая при этом наворачивать кашу за обе щеки да похваливать кулинарные таланты Рябого Жака. А также поторапливать меланхолически жующего историка — дабы успеть засветло добраться до постоялого двора. Ночевка в лесу — то еще, знаете ли, удовольствие!

Как бы то ни было, менее чем через сорок минут колеса их тяжело груженой телеги вновь провернулись, а слегка отдохнувшие кони опять зачавкали копытами по тому недоразумению, что в этой глуши именовалось дорогой.

Так бы и следовали они все своим путем. Маго де Куртене, графиня Неверская, — в свой добрый Невер. Винченце Катарине с подручными — в поисках следов злополучных колдунов. Сами "колдуны", скрывшиеся под личинами местных пейзан — на юг, в Лимож, к королю Ричарду. Ехали бы себе потихоньку, передвигались от одного постоялого двора к другому, тихо, мирно, не выискивая себе особых приключений. Но однажды, как это всегда и случается, приключения сами отыскали их.

* * *

Стук в дверь застал графиню Маго за подготовкой ко сну. Внизу, в общем зале, еще догуливали постояльцы, но до второго этажа "чистой половины" звуки почти не доходили. Мод, камеристка, разбирала постели, графиня же задумчиво смотрела в окно, хотя что можно было увидеть в такой темноте? Вошедший лейтенант Готье был мрачен.

— Госпожа, плохие новости. Прибыл гонец от де Брасси. В графстве бунт. Эрве де Донзи, что держит от вашего батюшки сеньорию Жьен, воспользовавшись недовольством новым денежным сбором — тем, что на снаряжение войска в Святую Землю — взбунтовал окрестных баронов. Объединенные силы бунтовщиков выступили к Неверу. Ваш батюшка с войском вышел ему навстречу. У Кон-сюр-Луар состоялось генеральное сражение. Увы, Господь отвернулся от нас. Войско разбито, а граф Пьер пленен. Де Брасси сумел с остатками сил отступить к Неверу и запереться в крепости. А также послать десяток латников вам навстречу, чтобы предупредить. Прорваться сумел лишь один. В Невер сейчас никак нельзя. Город в осаде. В округе рыщут шайки де Донзи, повсюду грабежи, бесчинства и насилия.

Лейтенант говорил медленно и отрывисто. Видно было, как тяжело ему дается каждое слово. Мертвенная бледность залила лицо графини, но голос остался тверд.

— Где гонец, я должна сама расспросить его.

— Увы, это невозможно. Он сильно поранен. Несколько рубленых ран и болт в спине. После доклада почти сразу потерял сознание и сейчас только бредит. Лекарь сэра Томаса вытащил болт, перевязал парня, но сомневаюсь, что он дотянет даже до утра.

— Господи, батюшка в плену у этого мерзавца... — Маго в смятении поднесла стиснутые руки к щекам, и даже, кажется, закусила край шелковой шали, так и не выпущенной из рук. — Нужно сейчас же посылать парламентеров договариваться о выкупе.

— Простите госпожа, — лейтенант низко опустил голову, — де Донзи не примет выкупа. Перед самой отправкой людей де Брасси к вам навстречу, в крепость прибыли парламентеры от этого ублюдка. И огласили условия прекращения войны. Главным условием мира должен стать, еще раз простите, графиня, брак де Донзи с вами. И получение им в управление графства Невер — по праву жены. Графства Осер и Тоннер он, так и быть, готов оставить в управлении вашего батюшки. Посол к герцогу Бургундскому с просьбой о разрешении на брак — уже на пути в Дижон.

— Дьявол! Дьявол, дьявол, дьявол... Герцог с удовольствие даст такое разрешение, — словно про себя проговорила Маго. — Как же, получить еще одного сильного вассала! Отец и так всем обязан герцогу. Он и без земель Невера никуда от его светлости не денется. А теперь мессир Эд Третий получит еще и мессира де Донзи в прямой вассалитет... И ценой всему — всего лишь маленькая Маго де Куртене. Которую никто и спрашивать не станет...

Графиня нервно прошлась по комнате, туда, затем обратно... Шаги все ускорялись, сама же она молчала, явно обдумывая какую-то мысль. Наконец, остановилась, воткнувшись взглядом в лицо лейтенанта.

— Готье, известно ли, где содержится отец?

— По слухам, его должны были отправить в Сен-Эньян, что в шести лье к югу от Блуа...

— ... я знаю, где расположены владения наших вассалов, — резко прервала его графиня, — в том числе и те, что получены в лен не от Невера. Та-а-к, сражение было позавчера, сразу отправить его они не могли. Нужен же им был хотя бы день, чтобы зализать раны... Значит, вышли вчера, скорее всего с полудня. От Кон-сюр-Луар до Сен-Эньяна тридцать лье, а то и более. От нас — примерно столько же. Спешить им некуда, значит дойдут за три дня. Если поторопимся, то есть шанс перехватить их либо у Вьерзона, либо у Вильфранш. Едва ли там будет очень уж большая охрана — бояться Донзи сейчас некого. Так-так-т-а-а-к...

— Готье, будьте добры, пригласите сюда сэра Томаса!

Через пару минут лейтенант с англичанином уже сидели в комнате графини. Маго, силой усадив себя за стол, изложила свой план. Догнать на сходящихся курсах кортеж с охраной графа Пьера, обойти стороной, устроить засаду и, перебив охрану, выручить отца из плена. После этого же отправиться на юг, ища защиты и помощи у благородного и великодушного Ричарда Плантагенета.

— Сэр Томас, могу я рассчитывать на вас и ваших людей?

— Сударыня! — речь англичанина текла медленно и размеренно. Чувствовалось, что каждое слово покидает гортань лишь после всестороннего обдумывания. — Я и мои люди готовы защищать вас от любого разбоя, от любого насилия со стороны кого бы то ни было. И в этом случае вся наша кровь до последней капли принадлежит вам по праву. Но вы предлагаете мне другое. Напасть на подданных французского короля с тем, чтобы выкрасть у них подданного герцога Бургундского. Менее двух месяцев назад наши сеньоры и государи — король Ричард и король Филипп-Август — заключили перемирие на пять лет. Я — честный слуга своего государя. Поймите меня правильно: я просто не вправе приказывать моим людям хоть что-то, что может быть истолковано как нарушение этого перемирия. Как враждебная акция, направленная против подданных короля Франции.

— А если эти подданные — бунтовщики?! Бунтовщики, умышляющие измену своему государю, творящие разбой и насилие на его землях? Тогда тоже не вправе?

— Кто есть бунтовщик на землях короля Франции — решает только король Франции. Кто есть бунтовщик на землях Бургундии — решает герцог Бургундии. И никто более. Во всяком случае, уж точно не скромный офицер одного из нормандских пограничных гарнизонов.

— Значит, вы отказываетесь, благородный сэр, сопроводить меня до замка Сен-Эньян?

— Моя госпожа! Полученные мной инструкции исключают какие бы то ни было двусмысленные толкования. Я должен доставить вас здоровой и невредимой в Невер, под защиту вашего родителя, графа Пьера де Куртене. Учитывая обстоятельства, я готов отойти достаточно далеко от буквы полученного приказа и сопроводить вас до резиденции любого вельможи, под покровительство которого вы соблаговолите отдать себя и своих людей. Пусть даже и до короля Ричарда. Но растяжимость моего долга, увы, не настолько велика, чтобы включать в себя вмешательство во внутреннюю политику Французского королевства и Бургундии. Прошу меня простить, сударыня.

Гримаса ярости, исказившая лицо юной графини, как нельзя более ясно показала, какие демоны бушую у нее в душе. Какие слова так и рвутся быть брошенными в лицо сэра Томаса. Однако же привычка к ответственности — за себя, за своих людей, за свои слова — взяла верх. Гнев и ярость были заточены в самых глубоких темницах души, а слова так и повисли в воздухе, оставшись невысказанными.

— Готье, всем немедленно спать. Как laudes отзвонят — выступаем. Да, и пусть хозяин постоялого двора засадит всю дворню за изготовление факелов. Нам еще не меньше трех лье идти в темноте этой ночью, и никто не знает, сколько следующей. Сэр Томас, прошу вас позаботиться о нашем раненном. Спокойной ночи, господа! Завтра нам понадобятся все силы, какие у нас только есть.

О, да! Ведь завтра их ждет Орлеанский лес. Даже в наше время, он входит в число крупнейших лесных массивов континентальной Франции. Многовековые дубы, сосна, пихта, несколько десятков озер, а также густой подлесок, заставляющий и сегодня изрядно потрудиться лесную службу Французской республики. Еще столетие назад — излюбленное место оленьей охоты для тех счастливчиков, кому происхождение и состояние позволяло предаваться этому изысканному развлечению.

А в конце двенадцатого века это был просто лес. Дремучий и страшный. Рука дровосека, углежога и пахаря еще не оторвала от него обширные пустоши под поля и виноградники в гигантской излучине Луары — лишь само побережье было тогда хоть как-то заселено и обжито. Изрезанный сегодня вдоль и поперек многочисленными дорогами, просеками и линиями электропередач, в те далекие времена Орлеанский лес встречал путника непроходимой чащобой могучего лесного царства. Где место лишь дикому зверю да птице. Человек же был здесь гостем редким и нежеланным.

Вот, юго-восточную часть этого лесного массива и предстояло пересечь с востока на юго-запад крошечному отряду графини Маго. Единственная, не дорога даже, а тропа, позволявшая передвигаться всадникам и навьюченным лошадям, вела от Бриара к Вьерзону. А уже оттуда — широкая, двум встречным всадникам разойтись, дорога на Тур, по которой дойдут они и до Сен-Эньяна.

Весь путь через лес слился у юной графини в один сплошной поток хлещущих по лицу ветвей. Сосновые и пихтовые лапы сменялись увитыми плющом ветвями бука, дуба, каких-то кустарников, и все это так и норовило попасть по глазам, губам, щекам... День отличался от ночи лишь тем, что вместо скачущего впереди и по бокам света факелов — сквозь кроны проступал пасмурный свет едва проходящего сквозь облачную пелену зимнего солнца. Несколько остановок в пути позволяли перевести дух, подкрепиться хлебом и мясом из седельных сумок, запить это вином — и снова в путь.

К Вьерзону отряд подошел около полуночи. Суточный переход через зимний лес дался графине и ее людям нелегко. Запавшие бока и тяжелое дыхание лошадей, потемневшие от усталости и недосыпа глаза всадников. Заранее посланные лейтенантом разведчики доложили, что люди Донзи здесь, вошли в город еще до заката. Два десятка всадников. Им самим внутрь до рассвета, естественно, не войти, крепостные ворота для них никто открывать не будет.

Ну что ж. Отойти на три четверти лье дальше по дороге на Сен-Эньян, выбрать место для засады, распрячь лошадей, укрыть попонами и задать им корму, очистить чуть в глубине площадку для сна, сгрести в кучи прошлогодние листья и траву, нарубить в темноте сосновых лап, выставить дозорного и назначить очередность... Делов-то! И спа-а-а-ть. Полночи у них точно есть.

* * *

— ...так, говоришь, уже и младшую замуж отдал? Да еще в замок, за графского конюха? Ну, Жак, ты всегда жучила был! Надо же, маленькая Агнис теперь настоящая дама, живет в замке! Отца-то не забывает?

— Я ей забуду... по одному месту!

— Хе, эт-ты завсегда был мастак! Ну, давай за малышку Агнис!

Толстый Пьер, хозяин "Трех оленей" был искренне рад старому другу. Ведь сколько уж лет не виделись! Это когда он последний раз у Рябого Жака был? Точно, аккурат на крестины младшенькой. А сейчас — гляди-ка, жена графского конюха, что лично коня самого графа Робера обихаживает!

Вот ведь надо же, какой сегодня день суматошный был! Сначала притащилась какая-то подозрительная компания, человек двадцать. Двух-трех, самых натуральных разбойников из Дрё, Толстый Пьер знал лично. Знал, и какие делишки за ними водятся. В доме таких бы и на порог не пустил, а тут — куда денешься? Постоялый двор, он и есть постоялый двор. Кто платит, того и привечай!

Приперлись, лучшей еды, вина на всех потребовали. Это бы ладно, голодным из "Трех оленей" еще никто не уходил. Сам добрый король Анри, затравивший когда-то в этих местах трех матерых оленей и изволивший откушать у его, Пьера, пра-пра-сколько-там?-прадеда, остался доволен. С тех пор, кстати, и появилось у постоялого двора во Вьерзоне новое название — "Три оленя". И роскошное украшение над входом. Нет, настоящие рога прибивать никто бы, конечно же, не позволил. Да трудно ли вырезать и склеить их из дерева? Да лаком покрыть, да выкрасить?

Так что, накормить-напоить дело не хитрое. Но ведь эти давай глазом косить, везде все вынюхивать, выспрашивать. А такое кому понравится? Всякий-разный люд у Пьера останавливается. И не каждому из них такое любопытство по душе. Мало ли какие у кого дела здесь, в лесной глуши? Нет, любопытных тут не любят. Да и расспросы какие-то странные. Дескать, не появлялись ли здесь, у Толстого Пьера некие колдуны — один жид чернявый и мелкокостный, а другой — верзила, весь в броню закованный? Ну, кто поверит, что можно в здравом уме такую невидаль разыскивать? А значит что? Значит — ищут они что-то другое. Но скрывают, что именно. За нелепой выдумкой про "колдунов" прячут. А что тогда ищут? О, вот то-то и оно!

Так что, разослал он мальчишек — предупредить, кого нужно, чтобы сидели потише — да и сам приготовился держать нос по ветру. А незадолго до заката еще не легче! Два десятка латников мессира де Донзи пожаловали. Да не одни, а с самим их светлостью графом Пьером, сеньором Неверским! И не просто так, а видно, что не по своей воле светлость их с этими головорезами путешествует. Это что же на свете белом делается! Получается, молодой Эрве де Донзи своего собственного сеньора в плен взял и к себе в родовой замок отослал? Вот и понятно теперь, чего он полгода через Вьерзон туда-сюда мотался, а последние три месяца и вовсе в своей неверской сеньории пропадал. Ох, дела-дела! Теперь добра не жди...

Ладно, разместил всех как мог, а кого и потеснить пришлось. Тут глянь, прямо перед закрытием городских ворот еще и старина Жак пожаловал! Нет, оно, конечно, в радость! Ни с кем так душевно не посидишь вечерком за кружкой доброго вина, как с Рябым Жаком — дело проверенное. Эх, как знатно они, помнится, сиживали в осаде вместе с добрым королем Луи, когда подлый Дре де Муши посмел восстать против своего государя и сюзерена! Никто лучше старины Жака, щеки которого были тогда нежней, чем у юной девы, не умел выискивать припрятанные удравшими селянами бочонки доброго мюскадэ.

Вот только куда его, да еще с двумя спутниками селить? В жилые комнаты не добавить даже кошки. А не то, что троих человек, двое из которых не в каждую дверь пройдут. Хорошо хоть, что старина Жак не утратил прежнего легкого нрава и с удовольствием согласился переночевать со своими односельчанами в конюшне, каковую тепло от коней и обилие чистой соломы делали вполне достойным обиталищем на ночь.

И вот, уже второй кувшин показал донышко, а они не дошли еще и до половины старых друзей и знакомцев, проделки и проказы коих непременно нуждались в подкреплении добрым глотком молодого божанси. Нет, поначалу Пьер попробовал было расспросить старого друга, каким ветром принесло его за столько лье к югу, да тут же и закончил это дело. И впрямь, кто ж всерьез примет байку о торговой де надобности?

Одного взгляда в телегу было достаточно, чтобы понять: с этим ехать дальше пары туазов от мастерской, вылепившей такое убожество — уже разорение. А лучше всего было бы сразу побить всю продукцию о ближайший булыжник и не мучиться. Оно и дешевле выйдет. А тут смотри-ка, сорок лье уже отмотали, и все еще не приехали. Нет уж, лучше о прежних деньках поболтать со старым приятелем, чем о таких тонких материях.

Так и посидели бы, и хорошо бы посидели, не полюбопытствуй Рябой Жак, с чего это вдруг в "Трех оленях" такое столпотворение? Ну, пустое вроде бы дело. Кому какое дело до латников мессира де Донзи или до делишек головорезов из Дрё? Так, языки почесать на сон грядущий. А ведь смотри, как дело-то обернулось!

Нет, повесть о злодействах Донзи и о бедствиях господина графа старина Жак и впрямь выслушал вполуха и вполпьяна. Лишь запив ее хорошим глотком за здоровье мессира Пьера, и пусть у него все хорошо закончится. Хозяин "Трех оленей" тоже ничуть не возражал против того, чтобы у его тезки все закончилось к лучшему. Так что с удовольствием проголосовал за озвученные пожелания глотком ничуть не меньших размеров.

А вот когда разговор зашел о мутных людишках из Дрё, непонятно чего тут выискивающих, то даже совсем уже захмелевшему трактирщику стало заметно, как напрягся его приятель. Особенно после слов о еврее-колдуне и его телохранителе. Аж, рука дрогнула, разлив добрых полстакана вина по деревянной столешнице. И уже на следующем стакане заторопился он спать, дескать, завтра выезжать ни свет, ни заря, так что пора и на боковую.

Надо же, что годы с человеком делают, не вполне трезво ухмыльнулся про себя Толстый Пьер, а ведь раньше мог пить всю ночь, и наутро — как огурчик! Что, впрочем, не помешало ему принять от приятеля полный расчет — завтра некогда будет — и заверить, что все заказанные припасы будут ожидать их отъезда на кухне.

... Весть о том, что пущенная по следам погоня ночует в одном с ними постоялом дворе, никого на конюшне не обрадовала. Почтенный историк, отплевываясь от лезущей в рот бороды, потребовал тут же, немедленно выезжать. На напоминание, что никто посреди ночи им городские ворота открывать не станет, и нужно ждать до рассвета, что-то злобно буркнул и замолчал.

Капитан же вырыл из соломы на дне баул с амуницией и начал молча вздевать бронь. Благо, широченные штаны и практически безразмерная крестьянская хламида позволяли прикрыть доспех от посторонних глаз. В случае тревоги одеть и закрепить шлем с перчатками — дело двух минут. Гигантский меч тоже перекочевал поближе к рукам.

Последовавший затем военный совет был краток. Погоня разыскивает их по дорогам, что ведут на юг. Стало быть, им известен и пункт назначения. Именно по дорогам на Лимож их и будут искать. Значит что? Правильно, нужно отскочить в сторону, и как можно быстрее. Что у нас тут под боком? Дорога на Сен-Эньян? Ну, стало быть, туда с рассветом и направимся.

— А теперь — спать...

* * *

Сьер Винченце страдал. И не так, чтобы вообще, в целом и по совокупности. Это-то понятно. Почти две недели бесплодных поисков, ежедневные переходы по уши в грязи, ночевки в заведениях самого поганого пошиба... Такое кого угодно доконает. Однако к ежедневным страданиям почтенный ломбардец успел как-то даже притерпеться. Привык, втянулся.

А вот сегодня к этому, примелькавшемуся уже, ощущению общей мерзости бытия добавилась новая нота. Резкий тон, нагло выбивающийся из привычной гармонии мирового паскудства. Как будто он, Винченце, упускает что-то очевидное, явное, которое — вот оно, рядом, только руку протяни. И стоит лишь ухватиться за это самое явное и очевидное, как не решаемая две недели задача тут же и разрешится. Но вот что это за ускользающая из виду нить — как ни старался сьер Винченце, так вытянуть ее на свет и не мог. Прямо заноза под черепом, чтоб ее черти в три ухвата и на сковородке на том свете жарили!

Так, с тяжелой головой, мучимый никак не угадываемой отгадкой, и лег сегодня почивать господин обер-шпион мессера Себастьяно Сельвио, главы тайной службы Светлейшей республики. Нет, государи мои, шпионская служба, это вам не сахар! Можете смело плюнуть в физиономию любому, кто попытается заявить обратное. Любителей сериала об агенте 007 — особо касается. Пару недель зимней слякоти, ночевки в вонючих клоповниках, подгорелое мясо с ослиной мочой вместо пива — и никакой "Из России с любовью" им даже близко не понадобится.

А между тем, Винченце Катарине спал плохо. Очень плохо! И снилась ему всякая дрянь. Да что там дрянь, просто кошмары какие-то! Мерзкий черный мох лез в глаза, в нос, в рот, не давал дышать, душил, царапал нёбо и глотку. Иногда он вдруг оборачивался столь же мерзкими клочьями волос, из-за которых таращились на несчастного сьера Винченце пронзительные черные глаза. А дальше, где-то за ними выплясывала и кривлялась гигантская отвратительная фигура. Вот точно — прямо тебе горный тролль, о которых рассказывала когда-то маленькому Винченце бабушка, и которые не перевелись еще на горных альпийских перевалах.

— А-а-а..! — короткий то ли крик, то ли рев разбудил соседей Винченце ранним утром. Уже рассвело, но солнце еще и не думало выбираться из-за крон стоящего в сотне туазов от городской стены дремучего леса. Мокрый от пота купец сидел на своей постели, и блаженное озарение отпускало его зажатую с самого вечера душу. Да! Бородатый крестьянин, которого он мельком увидел в телеге, въезжающей вчера во двор! Весь заросший отвратительными черными клочьями, что душили и мучили его во сне всю ночь! А ведь землерой этот уже и раньше попадался на глаза, только никто не обращал на него внимания. И придурок огромного роста тоже был рядом. Вот только кому придет в голову обращать внимание на идиотские гримасы и ужимки деревенского дурака? А оно вон, значит, как? Вон оно как обернулось..!

— Трактирщика сюда! Быстро!!!

И столько было в его реве животной сокрушительной ярости, что троих здоровых мужиков, промышлявших по жизни вовсе не разведением бабочек, в момент смело с лежанок. Гнев и досада душили ломбардца, заставляя трястись руки и судорожно сжиматься кулаки! Как?! Его, Винченце Катарини, который водил за нос маркизов и королей, провел, как мальчишку, какой-то железнобокий болван, какой-то дубиноголовый вояка, у которого весь ум ушел в железки на организме!

Почему-то Винченце был убежден, что идея с перевоплощением в крестьян принадлежала именно телохранителю (впрочем, так оно и было), и это уязвляло его больше, чем что бы то ни было! Больше чем две недели, проведенные в грязи и зимней слякоти. Больше даже, чем возможное неудовольствие со стороны мессера Полани, хотя куда уж больше-то? И, хотя было понятно, что теперь-то "колдуны" никуда не денутся, все происходящее выглядело глубочайшим, просто чудовищным оскорблением! Нет, вы только подумайте, какой-то осёл с железной кастрюлей на голове обыграл его на поле, где он, Винченце, не без основания считал себя непревзойденным игроком!

Как бы то ни было, ровно через минуту Толстый Пьер стоял перед Винченце, все еще утирающим какой-то тряпкой пот с шеи и головы. Подручники лобмардца окружили хозяина "Трех Оленей" сзади и с боков, намекая тем самым, что вести себя следует, насколько есть сил, куртуазно.

— Так, слушай... двое землероев, быстро! Один мелкий, весь в бороду ушел, другой здоровый, но идиот... Быстро, где ночуют? Ну, что молчишь... Говори, быстро!

— Так, ваша милость, где же им еще ночевать, коль весь постоялый двор под завязку забит? На конюшне и ночевали. Аккурат, при конях.

— Ночевали?! Почему ночевали? Сейчас где?!

— Так, обратно ваша милость, как prima отзвонили, так они и поднялись. Чуток подождали до рассвета, ну, и к открытию ворот и поехали. А уж сейчас где — то мне не ведомо. Не докладывались, стало быть, куда им далее: на Сен-Эньян, Шатору, Орлеан или Сансер.

— А-а-а, жирный боров! Сколько с нас!

— С позволения вашей милости, один соль и четыре денье.

— Вот тебе двадцать денье, — звенящий кошель приземлился на чисто выскобленный стол, — упакуй в дорогу хлеба, мяса и овощей на день. Да шевелись! Мы уезжаем!!! Гийом, старый хрыч, быстро поднимай всех! Седлать коней, эти свиньи не могли далеко уйти. Пол лье, не более! А уж след от телеги им и подавно не спрятать! Быстро, быстро, быстро! Сегодня эти сраные колдуны будут у нас в руках, восемь ржавых крючьев им в печенку!

Лихорадочное нетерпение ломбардца передалось, казалось, всей его шайке. Да и то сказать: деньги, конечно, деньгами, но столько времени месить глину с мокрым снегом осточертело уже всем. Зрелище кинувшейся из трактира в конюшню толпы несколько даже озадачило скучавших во дворе латников де Донзи. Те уже оседлали коней и верхом ожидали лишь появления плененного графа де Куртене. Руки в кольчужных перчатках потянулись к рукоятям мечей, а кони, как будто сами, выстроились в боевую линию.

Шайка Катарини не обратила, однако, на всадников никакого внимания, лихорадочно седлая коней и распихивая по седельным сумкам вынесенную кухонными мальчишками провизию. Увидев это, расслабились и латники. Вот же, мужичье сиволапое, помчались куда-то, как на пожар... Ни тебе вежества, ни понятий воинских... Только купеческие глотки, поди, и умеют резать. А дойди до дела, так и побегут без оглядки.

Едва ли кто-то из славных воинов догадывался, как скоро им придется в этом убедиться собственноручно. Да и откуда? А тем временем разбойники нестройной толпой вырвались за частокол "Трех оленей". В этот же момент спустился во двор сопровождаемый парой латников граф Пьер. Бывший сеньор Невера нехотя забрался в седло, тронул поводья. И два десятка конвоирующих его всадников порысили в том же направлении, куда только что умчалась мерзкая шайка.

"Три оленя", наконец, опустели. И лишь хозяин остался стоять на опустевшем подворье, прижимая к губам оловянную фигурку святого Иринея Лионского и осеняя себя широкими крестными знамениями...

Глава 8.

... госпожа, госпожа, Вы велели разбудить вас с рассветом. Светает. Ворота вот-вот откроют. Люди уже на местах, все готово. — Честный Готье слегка дотронулся до плеча своей хозяйки и тут же натолкнулся на прямой взгляд широко открытых серых глаз.

— Благодарю вас, сударь. Чашку воды умыться и мой арбалет!

Ох, как же мучительно тяжело просыпаться и выбираться из-под мехового полога! Суточная гонка по лесу и всего четыре часа сна. Свинцовая усталость, разлитая по каждой жилочке измученного тела... Но нет, нельзя! Госпоже позволено все, что угодно, только не слабость. И уж тем более, на глазах своих подданных! Графиня Неверская всегда держит спину, — так учила ее покойная матушка Агнес. Агнес Первая, дочь Ги Неверского и Мод Бургундской. Учила с самого детства.

Встряхнувшись и взбодрив себя несколькими пригоршнями ледяной воды, графиня заняла уже приготовленное для нее место за широким, густым кустом, как раз в человеческий рост. Позиция была выбрана с умом. Чуть более десяти туазов до дороги, и ничто не перекрывает, как сказали бы вояки из более поздних времен, директрису стрельбы. Умница Герольд по команде лег рядом, готовый в любую секунду вскочить и вместе со своей юной наездницей кинуться в драку. Мод взвела арбалет и замерла. То же самое сделали ее люди. Лучников в отряде всего двое, зато арбалет был у каждого, что делало ее небольшой эскорт весьма грозной боевой единицей.

Ждать пришлось совсем недолго, всего пару минут. Вот из-за поворота показались первые проезжие — натужно скрипящая телега с тремя всклокоченными — все в соломе и еще черт знает в чем — селянами.

— Давайте, давайте, — мысленно поторопила их Маго, — проваливайте поскорее, не до вас сейчас будет!

Однако, поскорее не получилось. Буквально через пару десятков биений сердца из-за поворота послышался топот во весь опор мчащегося конного отряда. Вот на простреливаемый участок с едва переваливающейся крестьянской телегой вымахнуло человек двадцать всадников. Свист, гиканье, выкрики, заставившие графиню слегка покраснеть — все свидетельствовало о том, что это погоня. Но за кем? Неужели за этой скрипучей развалиной, набитой какой-то рухлядью и никому не нужными крестьянами?!

То, что последовало за этим, повергло графиню в изумление, граничащее с шоком. Да что там, просто в шок! Нет, то, что самый мелкий и весь заросший бородой крестьянин скатился вниз и полез прятаться под телегу — это было как раз нормально. То, что здоровый возница выхватил из соломы внушительных размеров дубину и приготовился отражать нападение — тоже, в общем-то, нормально, хотя и совершенно бесполезно. Ну, куда, спрашивается, с одной-то дубиной против двух десятков неплохо вооруженных всадников?

Но вот третий крестьянин! Ой, крестьянин ли? Выхватив из соломы тяжелый рыцарский шлем, он в одно мгновение непонятно как, но удивительно ловко прищелкнул его, причем явно — к какой-то броне, прячущейся под крестьянской одеждой. Затем так же ловко встали на место тяжелые рыцарские рукавицы. Третьим из соломы показался такой знакомый, невероятных размеров, рыцарский меч. Одним легким движением замаскированный под селянина рыцарь сшиб своего вооруженного дубиной спутника вниз, коротким жестом показав: "Под телегу!"

— А вот это правильно, — мелькнуло в голове у графини, — доспешный рыцарь может и отбиться, если кучей не задавят, а вот мужичье без латной защиты проткнут в первую же секунду.

А между тем, события развивались своим чередом. Поскольку возница перед остановкой сумел каким-то невероятным маневром развернуть телегу поперек и практически полностью перекрыть дорогу, первую атаку мессир Серджио — а это явно был он — отбил довольно легко. Несколько скупых, но мощных движений, и крючковатые наконечники багров полетели наземь. Затем ряд столь же экономных, чаще колющих и режущих, чем рубящих, ударов — и толпа отхлынула, оставив на дороге вместе с крючьями пару бездыханных тел и несколько отрезанных и обильно кровящих конечностей.

— Сейчас отойдут и забросают стрелами, — подумалось графине. — Сколь бы хороша ни была броня, стрела все равно найдет для себя щелочку в доспехах. Рано или поздно ... И тогда победа этого сброда — лишь вопрос времени, которое понадобится рыцарю, чтобы истечь кровью... Вмешаться? Но тогда прощай внезапность! Латники де Донзи подойдут с минуты на минуту. Их вдвое больше. И они будут настороже, увидев впереди рубку... И, уж тем более, если часть участников окажутся в цветах Неверского Дома. Тут всем и конец...

Разбойники, однако, и не думали натягивать луки. Прихватив покрепче оставшиеся целыми багры и выставив наготове появившиеся откуда-то сети, они начали обходить телегу по лесу, с флангов, дабы просочиться в тыл, окончательно окружить и атаковать с четырех сторон. По всему было видно, что рыцарь им нужен живым.

Графиня до крови прикусила губу, разрываемая двумя противоречивыми стремлениями. Кинуться на помощь любимому — да-да, государи мои, любимому, тут уж не перепутаешь! Или остаться на месте, пытаясь сохранить ускользающие шансы на внезапный удар по отряду де Донзи и на освобождение отца? Капелька крови стекла с прокушенной губы и повисла на подбородке, оставаясь совершенно незамеченной.

А бандитская шайка, меж тем, завершила свои маневры, окружив телегу плотным кольцом, впрочем — на весьма удаленном расстоянии. Встретиться с длинным рыцарским мечом явно никто не торопился. Однако, и рыцарь не спешил спрыгнуть с телеги и проложить себе путь острым железом. Все-таки, огромный двуручник — не самое лучшее оружие для боя в толпе.

Казалось, на поле боя явная ничья. Разбойники не могут подойти к телеге, рыцарь не может схватиться с разбойниками внизу. И тут рыцарь опять всех удивил. Многих — чрезвычайно неприятно. Прямо таки, смертельно неприятно! Не дожидаясь повторной атаки, он наклонился, аккуратно положил гигантский меч на солому и поднялся уже с двумя клинками в руках. Короткий, узкий полуметровый клинок с широким, круглым эфесом в виде чаши — в левой руке. И слегка искривленный, полуторной заточки палаш в правой.

Затем — Маго даже сквозь неподвижное забрало ощутила, как изогнулись его губы в презрительной усмешке — последовал длинный почти летящий прыжок прямо в толпу собравшихся в тылу бродяг. О, это был даже не бой! Резня — вот точное слово. Размазанный в пространстве смерч ударов, уколов, толчков, порезов... Разящих клинков просто не было видно — настолько молниеносно они порхали, живя как будто бы своей собственной жизнью — совершенно отдельно от едва поспевающего за ними бронированного тела.

Десяток-другой секунд, и отряд пробравшихся в тыл негодяев был безжалостно вырезан. Рыцарь же вновь вспорхнул на телегу и с интересом посмотрел на разбойников, еще остававшихся на ногах. И те, кто были на дороге, и те, что засели на флангах в лесной чаще, невольно отступили на пару шагов. Ибо впереди была смерть. Явная, беспощадная и неодолимая! Пропущенные ранее беспорядочные удары благополучно почивших сразу после этого головорезов срезали с брони господина олигарха последние остатки крестьянских одежд. И он предстал перед глазами участников и зрителей сей маленькой драмы всей грозной статью своего закованного в сплошную сталь двухметрового организма. Железный Дровосек с его жалким топором в это время где-то нервно курил, плакал и пытался утопиться от зависти...

Вот в этот-то момент из-за поворота и появились латники де Донзи. Их командиру потребовалось, надо полагать, не более мгновения, чтобы с ходу оценить обстановку. Короткая команда, и передняя пара галопом вылетела вперед, щедро раздавая удары направо и налево сгрудившимся на дороге разбойникам. Остальные воины, все как-то разом наклонившись, мгновенно натянули за стремя короткие кавалерийские арбалеты, вложили болты. Секунда, и засевшие между деревьями бандиты были утыканы двумя-тремя болтами каждый.

Не прошло и тридцати секунд, как с оставшимися негодяями было покончено. Спешившийся латник взял под уздцы покорно стоявших все это время крестьянских лошадок и развернул телегу вдоль дороги, вновь освобождая проход. Еще двое принялись сталкивать с дороги трупы бродяг, нимало не озаботившись придать этому процессу хотя бы видимость погребения. Выбравшиеся из-под телеги Рябой Жак и господин историк тут же занялись инвентаризацией ее содержимого, выбрасывая прочь осколки битых горшков и выкладывая аккуратными рядами те, что остались целыми.

Между тем, господин Дрон отстегнул шлем, рукавицы и, подойдя к командиру латников, учтиво поблагодарил того за столь своевременно оказанную помощь.

— Ну, мессир, — усмехнулся тот в пышные усы, — судя по всему, мы даже малость поспешили. Еще пару минут, и вы бы сами дорезали это стадо. Исключая, разве что, тех, кто скрылся бы в лесу. Не гоняться же вам самому за этим отребьем! Метательного оружия, как я погляжу, у вас с собой нет? Стало быть, кто-нибудь и ушел бы живым. А так, слава Творцу, все чисто подобрали. Лежат, и не гневят Господа ... Не нужна ли какая-то помощь? Может быть, перевязка или еще чего?

— Благодарю вас, сударь, и со мной, и с моими людьми все в порядке. Еще раз примите мою благодарность и это — пара золотых византийских солидов, как по волшебству оказавшихся в руке Капитана, перекочевала в почтительно подставленную руку командира отряда — на память о нашей встрече. Пышноусый лейтенант латников с удивлением повертел в руке столь редкие в этих местах золотые монеты и благодарно поклонился. Снова выстроившись чуть поодаль в колонну по двое, латники весьма благодушно внимали диалогу своего предводителя со встречным рыцарем. Однако и не думали при этом расслабляться. Щиты, сразу же после арбалетного залпа перемещенные со спины на бок, по-прежнему прикрывали их со стороны леса. А глаза внимательно шарили между деревьями, выискивая малейшее движение.

Графиня Маго замерла за своим кустом, понимая, что уж сейчас-то ни о какой внезапности не может быть и речи. Их враги настороже, и их вдвое больше, они сыты и хорошо отдохнули... Да еще неизвестно, как поведет себя мессир Серджио, если на тех, кто столь любезно пришел к нему на помощь, вдруг нападет кто-то еще? Впрочем, почему это неизвестно? Конечно же, он вступит в бой на стороне воинов де Донзи. И что тогда..?

По-видимому, эти же мысли роились и в голове лейтенанта Готье, замершего за соседним кустом. Он вопросительно посмотрел на свою госпожу, в глазах плескался страх... Страх, что, не смотря ни на что, сейчас будет отдан приказ к самоубийственной атаке. Маго отрицательно покачала головой, давая понять, что атаки не будет. Готье прикрыл глаза, показывая, что все понял, и едва слышно выдохнул. Похоже, героическая гибель пока откладывается...

Тем временем любезная и благородная беседа на дороге завершилась, строй воинов обтек многострадальную телегу и вместе с графом де Куртене скрылся за ближайшим изгибом дороги. На лес вновь обрушилась тишина, прерываемая разве что негромким бурчанием "крестьян", перекладывающих пострадавший в стычке груз.

Маго глубоко вздохнула и жестом дала команду на выход. Не сидеть же, черт побери, в этом кустарнике до вечера! Да и господину рыцарю нужно задать пару вопросов... Громкое "Всем к дороге!" лейтенанта Готье и выступивший из-за кустов десяток вооруженных людей заставили, было, Капитана вновь схватиться за меч. Однако, сразу же узнав графиню и шагающего рядом с ней лейтенанта, он упер грозный двуручник острием в землю и весьма церемонно поклонился.

— Доброе утро, господа! — графиня явно не стремилась разнообразить формы общения с колдунами из далекой Индии. Ее голос был все столь же надменен, а голова так же высоко поднята, как и всегда. Впрочем, по всему было видно, что на этот раз госпожа графиня не намерена ограничиться одним лишь приветствием. Так и оказалось...

— Рада видеть вас, сударь, — на этот раз гордый поворот подбородка предназначался одному лишь господину рыцарю. — Впрочем, не скрою своего удивления! Сэр Томас предупредил меня, что вы покинули замок Иври несколько раньше, намереваясь продолжить путешествие самостоятельно. Но кто бы мог подумать, что господа колдуны пренебрегут нашим обществом всего лишь для того, чтобы прокатиться на крестьянской телеге!

Интонации юной дамы потрескивали промороженным до хруста сухим льдом. Казалось, что клубящаяся вокруг нее арктическая стужа вот уже прямо сейчас выморозит все живое на сотню метров вокруг...

"Мы тоже очень р-а-а-ды, д-а-а-а", — некстати вспомнилось господину Гольдбергу. К счастью, на это раз историку-медиевисту удалось побороть в себе неудержимую обычно тягу к общению. Так что он ни звуком, ни взглядом не продемонстрировал свою "радость" при виде титулованной спутницы, оставив все объяснения на долю Капитана. Лишь идиотская ухмылка осветила на пару мгновений его сионистскую физиономию, благоразумно, впрочем, направленную к противоположной стороне дороги.

— Сударыня, мы просто счастливы видеть вас снова! — В отличие от собеседницы, голос господина олигарха просто сочился приязнью и отеческой теплотой. — Как приятно в суровом зимнем лесу вновь увидеть знакомые лица! Однако, я не вижу среди них лица сэра Томаса. А это — очень жаль. Ведь, по существу, ваш вопрос следовало бы переадресовать именно ему...

Глядя на бурно меняющиеся в разных пропорциях изумление и бешенство своей собеседницы, Капитан сделал паузу, от которой не отказались бы и Станиславский вкупе с Немировичем-Данченко. Впрочем, слишком сильно затягивать ее было опасно. Так что, вовремя завершив сей театральный экзерсис, владелец заводов-газет-параходов увенчал его обаятельнейшей из своих улыбок и продолжил.

— Да-да, сударыня, именно ему! Ибо сэр Томас слегка ввел вашу светлость в заблуждение (еще более обаятельная улыбка). Дело в том, что причиной столь несвоевременному расставанию послужила вовсе не наша постыдная страсть к крестьянским средствам передвижения, как вы могли сгоряча подумать (улыбка, несравненная во всех отношениях). О нет, сударыня! Причина лежала гораздо глубже. Как в прямом, так и переносном смысле слова (улыбка, на голову превосходящая все предыдущие, и пусть удавятся те, кто скажет, что это уже невозможно!). На самом деле, мы вынуждены были покинуть вашу светлость из-за того, что в то раннее утро проснулись в подземной темнице графа Робера, будучи прикованными к стенам довольно крепкими железными цепями...

О, yess!!! Все, кто когда-либо пострадал от несносной надменности графини Неверской, в эту секунду были отомщены. Буквально все — поголовно и без исключения! Жаль лишь, что они не могли видеть эту мертвенную бледность, залившую лицо Маго де Куртене, и тут же начавшую меняться на почти багровый румянец.

— Что это значит, мессир... — только и смогла вымолвить она враз помертвевшими губами,— ... как в темнице... почему цепями?

— О, сударыня, это целая история! Как выяснилось впоследствии, некто Доменико Полани, венецианец из окружения Филиппа-Августа, столь страстно возжаждал встречи с нами, что, не скупясь, отсыпал благородному графу Роберу пять тысяч серебряных дукатов за то, чтобы он эту встречу организовал. Сильно поиздержавшись в Святой Земле, граф не смог отказать Полани в таком пустяке. Так мы и оказались в темнице, отведав предварительно сонного зелья, подмешанного в вино...

Графиня по мере развития нехитрого сюжета, с которым мы с вами, дорогой читатель, уже имели счастье познакомиться, казалось, пришла в себя. Лицо вновь приобрело приятный здоровый цвет, гораздо более присущий молодой девице, нежели то, что было еще пару минут назад. Лишь тонкие бледные пальцы, то сжимаясь, то разжимаясь на рукоятке кинжала, выдавали искушенному зрителю тот пренеприятнейший факт, что недавняя буря еще отнюдь не покинула душу гордой пра-правнучки Гуго Капета.

-... и вот, во Вьерзоне эти негодяи, наконец, сумели напасть на наш след, что, впрочем, им не слишком помогло. — К концу рассказа собеседники уже прогуливались туда-сюда в окрестностях все той же телеги. Рябой Жак с господином Гольдбергом сочли за лучшее убраться куда-то подальше. Свита графини также тактично отступила в сторону. Так что, никто и ничто не отвлекало наших героев от неспешной беседы. Более того, Капитан даже элегантно поддерживал свою спутницу под локоток, что смотрелось, если уж честно, совсем комично. Ибо последняя не дотягивалась своей макушкой даже до капитанского плеча. Более всего это походило на прогулку папы с подрастающей дочкой, что, кстати, вполне соответствовало общим ощущениям господина олигарха. Графиня же свои ощущения крепко держала при себе.

— Кстати сказать, я не вижу среди трупов тела этого, как его, Катарини! — Капитан, как выяснилось, не просто прогуливался, но еще заодно и инспектировал результаты недавнего побоища. — А ведь командовал нападением именно он. Вот же ловкая каналья! Видимо, оставаясь позади своей шайки, он сумел услышать приближение латников. И успел дать стрекача, прекрасно понимая, чем это все закончится. Верите ли, сударыня, я начинаю восхищаться проворством этого ломбардца! Не каждый день встречаешь такого пройдоху! Да... Но госпожа графиня, простите мое любопытство, как вы очутились в этом лесу? Ведь дорога на Невер идет значительно восточнее. Слепому видно, что ночь вы провели в засаде — на кого? И где люди сэра Томаса?

— Мы... мы, сударь, надеялись спасти от подлого плена моего отца, графа Пьера. — Лишь железная воля спасла юную Маго от того, чтобы разрыдаться на глазах у всех. — В графстве бунт... Отец проиграл битву и был пленен предводителем мятежа, Эрве де Донзи.... Тот отправил его в Сень-Эньян, свой родовой замок... Мы рассчитывали, напав из засады, суметь отбить его... Сэр Томас отказался участвовать в нападении... Те латники, с которыми вы, сударь, расстались полчаса назад, это были латники де Донзи.... Охрана... И с ними отец...

Теперь уже настала очередь господина Дрона застыть соляным истуканом... Наконец, он пришел в себя, как-то очень неуклюже наклонился и посмотрел в наполненные слезами и отчаянием серые глаза. Вот скажите, государи мои — я обращаюсь, естественно, к мужской половине читательского сословия — кто из вас смог спокойно бы смотреть в глаза молоденькой девушки? Наполненные этими вот слезами и этим вот отчаянием? А? То-то!

Вот и Капитан не смог. Рука сама собой, независимо от разума, здравого смысла и чего бы то ни было еще, заменяющего мужчине мозги, протянулась, сдвинула с русых волос капюшон и погладила девушку по голове. А как еще утешить плачущего ребенка, котенка или щенка? Подскажите, если знаете! Похоже, неуклюжая попытка нашего героя стала последней соломинкой — несчастная Маго разрыдалась. Правда, выразилось это всего лишь во вновь закушенной до крови губе и едва ощутимо вздрагивающих плечах. Но, кто видел — поймет.

Молчание длилось, казалось вечность. Обоим нужно было прийти в себя. Капитану это удалось чуть быстрее.

— Выходит, сударыня, — прохрипел он, прогоняя воздух через зажатое горло, — мы, сами того не желая, стали главной помехой вашему плану?

Молчание и едва заметный кивок.

— Эта дорога ведь ведет на Сен-Эньян?

Еще кивок

— Так-так-так..., — пробормотал почти про себя и по-русски Капитан. Если я правильно помню, а помню я — правильно, здесь дороги что-то около восьмидесяти километров. Два дня верхом.

— Сударыня! — Капитан, наконец, окончательно пришел в себя и начал выражаться более или менее связно. — Могу ли я попросить вас одолжить мне одного из заводных коней и овса на дорогу. Я еду в Сен-Эньян.

— И что, — грустно поинтересовалась Маго, — будете в одиночку штурмовать замок? Да даже если мы всей дюжиной набросимся на крепостные стены, то не добьемся ничего, кроме громкого хохота сверху.

— Чтобы попасть внутрь крепости, совершенно необязательно ее штурмовать. Есть и другие способы. К тому же, не забывайте, впереди еще одна ночевка. Если я не ошибаюсь, это будет Вильфранш. А там крепостных стен нет.

— Вы уже бывали в этих местах? — удивленно раскрыла глаза графиня.

— Да. Только очень... м-м, давно.

Похоже, разговор несколько успокоил собеседницу. Отчаяние уже не плескалось в глазах. Зато твердость и упорство вновь вернулись на свои обычные места.

— Что бы вы ни придумали, мессир, мы едем с вами!

— Э-э-э...

— Не забывайте, речь все-таки идет о моем отце!

* * *

Шато Сегюр,

Лимож

... затянувшаяся тишина, как обухом, придавила собравшихся за роскошным пиршественным столом. Свет превосходных бронзовых канделябров, привезенных из самого Толедо, ложился причудливыми бликами на серебро подносов и кубков, легко разгонял тьму в самых отдаленных углах небольшой, но превосходно отделанной залы. Однако, ни мрачность, ни уныние с лиц трапезничающих ему согнать так и не удалось. Между тем, общество собралось здесь, воистину, необыкновенное. Редкая фантазия сумела бы посадить за один стол столь непохожих людей.

Сеньор Монбрюн из давно разорившегося рыцарского рода, владелец замка Шалю-Шаброль. Потертая до неприличия одежда, столь же потертое лицо — все свидетельствовало о самой отчаянной нищете. Она же, нищета, была причиной, по которой назвать сеньора Монбрюна владельцем замка можно было лишь очень условно. Почти новое сооружение — и полутора сотен лет не прошло с момента его возведения — подверглось лет тридцать тому назад сокрушительному набегу соседей, оставившему после себя заложенные всяким мусором проломы в стенах, закопченые башни и практически полностью выгоревшие элементы деревянных конструкций. Ремонтировать замок было и некому, и не на что. Так что, сегодня оборонительная мощь замка Шалю-Шаброль была величиной крайне относительной. И лишь отчаянная надежда хоть как-то поправить свои дела привела сеньора Монбрюна в эту роскошную трапезную.

Мессир Эмар Лиможский, виконт и владелец здешних мест, дальний родственник и сюзерен бедняги Монбрюна. Ни тому, ни другому и в страшном сне не привиделась бы совместная трапеза, настолько выше своего неудачливого вассала находился на социальной лестнице блестящий виконт. И лишь одно роднило их сейчас, как сиамских близнецов — траурная маска на лицах, опущенные уголки губ, потухшие взоры...

Граф Гуго де Сен-Поль, один из весьма могущественных вассалов Французской короны, лишь на словах признающий сюзеренитет королевского дома, но ведущий политику, скорее присущую независимому государю. Что привело его сюда, на юг Аквитании, так далеко от границ графства? Что посадило за этот стол? И что наложило печать мрачности и недовольства на эти гордые черты?

Наконец, мессер Доменико Полани, богатый венецианский аристократ, придворный вельможа и, если не врут слухи, один из ближайших советников и конфидентов короля Франции Филиппа-Августа. Лишь его лицо сохраняло невозмутимость, не позволяя ни единому душевному движению пробиться наружу. Он же и нарушил загустевшую тишину.

— Что ж, господа, новости, привезенные людьми мессера де Сен-Поля, несколько усложняют задуманное нами предприятие, но я не вижу причины для столь откровенного уныния. Не забывайте к тому же, что уныние — смертный грех. Царствие же Небесное, — как сказано в Евангелии, — силою берется, и употребляющие усилия восхищают его!

— Вам легко говорить, мессир, — выражение глухого отчаяния на физиономии виконта Лиможского ничуть не уменьшилось от бодрых призывов евангелиста Матфея. — Не вас же король Ричард обещал повесить на воротах собственного замка! Сеньор Монбрюн при этих словах лишь обреченно кивнул, поскольку права голоса за этим столом не имел ни малейшего. А вот перспектива повиснуть на воротах касалась его в ничуть не меньшей степени.

— Поймите, мессир, в складывающейся ситуации наш план не имеет ни малейшего шанса на успех! — Граф Гуго де Сен-Поль, наконец, взял себя в руки и весьма пылко вступил в беседу. — Пресвятая Богородица! Я полжизни провел в сражениях, пограничных стычках и военных походах. И уж, наверное, понимаю, где победа — пусть даже с величайшим напряжением всех усилий, все же возможна — а где любые усилия, дьявол меня побери, бесполезны. Мы заманили льва в ловушку, вот только лев оказался для нее великоват...

Да, мы с вами выбрали для короля превосходную цель. Клянусь честью, Шалю-Шаброль без труда можно взять и в полдюжины рыцарских копий! Прекрасно! Мы положили туда чудесную наживку, я отдаю должное, мессир, изобретательности ваших людей. Наконец, мы выкупили два замка в лимузенских холмах и на славу их укрепили — тут ваши деньги оказались как нельзя более кстати. Удар в спину осаждающим, нанесенный усиленными гарнизонами этих замков, давал гарантированную победу. Господь — свидетель, редкое военное предприятие в наши дни может похвастаться столь добротной подготовкой.

Но мессир! Мы все рассчитывали на осадное войско в три-четыре сотни латников. Только сумасшедший станет собирать большее число воинов для осады столь беззащитной крепости. По чести говоря, и этого-то много. Матерь божия, кто же мог, находясь в здравом уме, предположить, что Ричард поведет в Лимузен десятитысячную армию? Собрав туда, вдобавок к своим аквитанцам и англичанам, еще и весь доступный здесь наемный сброд?

Впрочем... э-э-э, если предположить, что сразу же после разгрома Шалю-Шаброля с Сегюром, после повешения наших друзей на воротах их замков, король повернет на восток, в Северную Италию... А по дороге оповестит Европу о принятии Креста и начале похода... Да еще и определит пунктом сбора крестоносного войска один из италийских портов... Хм-м, тогда да, тогда все предприятие выглядит вполне разумным. Но, клянусь спасением души — тем хуже для наших планов! Они летят в тартарары!

По мере развития весьма эмоционального монолога графа Гуго, и так-то постная физиономия мессера Доменико становилась все более и более скучающей. А под финальное восклицание он даже вполне отчетливо зевнул, красиво прикрыв рот элегантным платочком китайского шелка и баснословной цены. Что, разумеется, никак не укрылось от глаз собеседников. Граф побагровел и начал искать на поясе рукоять несуществующего меча. Тогда как в глазах виконта Эмара и его несчастного вассала появилось некоторое подобие надежды.

Ну, нельзя ведь столь демонстративно скучать, не имея про запас плана "Б", не правда ли? И план был озвучен.

— Э-э-э... мессеры. Оставим в стороне страсти, ибо с их помощью не кто иной, как м-м-м... враг рода человеческого толкает нас под руку, не позволяя мыслить разумно. А именно способность к разумному суждению нужна нам сейчас более, чем э-э-э ... чем что-либо другое. Прежде всего, дорогой граф, хочу сказать, что я м-м-м ... и в мыслях не имел поставить под сомнение ваш анализ военной ситуации. Он, как всегда, блестящ и абсолютно совершенен! Но именно в этом и состоит его слабость. Да-да, слабость!

Вы, господа, оцениваете ситуацию как воины, кем, в сущности, и являетесь. И было бы нелепо ждать от столь славных бойцов чего-то иного. Но давайте посмотрим на ситуацию непредвзято. Вы что, ввязались в эту затею, чтобы разгромить войско Ричарда Плантагенета? Вам не хватает военной славы? Мужественных и доблестных приключений? Благородных рыцарских подвигов? Блестящих и любезных поединков? Вы жаждете песен менестрелей, сочиненных в вашу честь?

Недоуменное молчание стало единственным ответом на вопрос мессера Доменико, впрочем — вполне риторический. Поскольку оратор и не ждал на него ответа.

— Нет, мессеры, не жажда военной славы привела нас с вами сюда! Наша цель куда более прозаична, это — смерть короля Ричарда. И для ее достижения разгром королевского войска совершенно необязателен. Да, поражение королевских сил и смерть короля в проигранной битве подошли бы нам гораздо больше. Тому есть много причин. Но и просто случайная гибель в бою решает все наши проблемы ничуть не хуже. Ведь смерть — это всегда смерть. И неважно, в каких именно одеждах она пришла на этот раз.

Произнесенные вслух страшные слова заставили троих слушателей побледнеть самым откровенным и постыдным образом. Ибо, хотя грех цареубийства и был в те непростые времена отнюдь не редкостью, мало кто отваживался столь явно и недвусмысленно озвучивать свои мысли об убийстве помазанника Божьего. Ведь очевидно же, что сказанные вслух, ужасные слова тотчас же донесутся до Того, Кто есть Исток любой земной власти, ибо нет власти, аще от Бога... Мысль же тайная, не проговоренная, могла и ускользнуть от божественного контроля. Во всяком случае, какая-то надежда на это оставалась. Мессер же Доменико тем временем продолжал.

— Все, что нам нужно, господа, это появление Ричарда под стенами Шалю-Шаброль. Смерть последует за ним туда столь же верно, сколь успешными были и все ранее осуществленные нами подготовительные мероприятия. Поверьте, как бы сильно ни были вы заинтересованы в преждевременном завершении жизненного пути Ричарда Плантагенета, я заинтересован в этом еще больше. Король погибнет. И что с того, что оставшееся без предводителя войско сравняет Шалю-Шаброль с землей? Ведь никого из вас в это время не будет за его стенами. Зато выгоды, что ждут каждого по завершении всего предприятия, намного, намного превзойдут понесенные потери.

Вы, сьер Монбрюн! Деньги, полученные вами к настоящему времени и те, что будут выплачены после... Вы, наконец, сможете восстановить подобающие блеск и могущество, достойные столь древнего и доблестного рода. Разве это не та цель, во имя которой истинный воин заложит душу хоть самому Сатане? Тем более, что сейчас и закладывать-то ничего не нужно. Богатство само плывет к вам в руки! Нужно всего лишь не бояться протянуть их и взять причитающееся...

Вы, мессер Эмар! Разве это не ваша мечта — избавиться, наконец, от ненавистной тирании Аквитанца, отдавшись под покровительство благородных и утонченных графов Тулузских? Кто сможет помешать вам это сделать после смерти Ричарда? Его бастард Филипп, которого никогда не признает ни один европейский государь, ни один вассал королевского дома, ни один подданный? Отвергнутая супругом и безутешная в своем одиночестве Беренгария? Престарелая Элеонора? Ну же, виконт! Ваша свобода в четверти туаза от вас! Нужно лишь протянуть руку!

Наконец вы, граф! О, искренне говорю я вам, что политика графов де Сен-Поль вызывает лишь восхищение! Находясь между молотом французского королевского дома и бургундской наковальней, вы уже не первое десятилетие умудряетесь ловко маневрировать, обращая их соперничество лишь себе на пользу. Воистину, мир не знал и не знает более совершенной дипломатии! При которой всего лишь одно графство, сравнительно небольшое и немногочисленное, умудряется оказываться той соломинкой, что перетягивает баланс в пользу то одного, то другого могущественного соседа! Не оставаясь и само при этом в накладе.

Вот только Ричард, ах этот Ричард! Растоптав могущество Филиппа-Августа и войдя в союз с Бургундией — что помешает ему теперь смахнуть с карты земель маленькое графство Сен-Поль? А, может быть, он сделает эта даже не сам, а позволит графам Фландрским округлить за ваш счет свои территории? И выторгует себе за это у Дижона какие-нибудь уступки уже здесь, на юге? А? Ведь именно эти мысли привели вас, граф, в нашу маленькую компанию?

Так что ж вы так нерешительны? Почему готовы отступить, когда до цели остался всего один шаг? Смерть короля решит все проблемы разом! И по-прежнему графство Сен-Поль будет столетиями балансировать на острие, получая от невидимой, но непрекращающейся борьбы между могущественными соседями все новые и новые выгоды. По-прежнему будет восхищать государей Европы изысканной точностью своей политики и дипломатии. По-прежнему будет оставаться свободным, независимым и суверенным, как бы ни были малы его собственные силы и средства. Ну же, разве за это не стоит побороться?

Взгляды четырех сидящих за столом мужчин встретились, но слов не последовало. Ведь и без слов было понятно, что да! За это стоит побороться...

* * *

Сен-Эньян, Блуа

Руки привычно наносили на лоб, щеки и подбородок темные полосы — самодельная смесь из слегка протухшего сала и печной сажи отдавала отнюдь не розами, но ничего лучшего под рукой все равно не было. Мягкий шерстяной комбинезон, гибкий кевларовый бронекостюм. Поверх — маскировочный комбинезон "Ночка", превращающий ее счастливого обладателя в натурального ниндзю. К концу февраля весь снег, а и было то его чуть-чуть, растаял. Так что, "Ночка" — самое то. Теплые зимние кроссовки. Жаль, ПНВ нет — придется, как и всем в этом веке, собственными глазками работать. Разгрузка, метательные ножи, кинжал напротив сердца, моток веревки, "когти". Да, не мальчик уже — каменную кладку на голых пальцах форсировать. Метров шестнадцать, не меньше — без "когтей" никак. И на руки, и на ноги. Так, что еще? Ага, деревянная киянка, набор остро заточенных металлических костылей. Во время стоянки в Вильфранш деревенский кузнец очень удивлялся, на что добрым господам такие железяки? Однако выковал все, как заказали. Что ж не выковать, коли господа платят?

Хорошо, когда руки сами помнят, что делать. Потому что мысли все равно не здесь. Там они все еще — в позапрошлой ночи.

В окрестности Вильфранш-сюр-Шер дорога вывела их еще засветло. До наступления сумерек разбили лесной лагерь, и Капитан начал готовиться к вылазке. Все, как и сегодня, кроме разве что "когтей", киянки и костылей. Вышел где-то в районе двух ночи, чтобы было время пройтись вокруг деревушки, оценить ситуацию. Обратно в лагерь вернулся с рассветом. Один. На немой вопрос графини только помотал головой.

— Нас ждали. Никто не спал. На чердаках стрелки с арбалетами. На всех въездах — секреты. Сам дом старосты, где содержится мессир Пьер, превратили в большую ловушку. Людей де Донзи кто-то предупредил. Каналья Катарини! Надо полагать, удрал он недалеко, залег где-то поблизости и наш разговор слышал. Весь или частично. Во всяком случае, достаточно, чтобы сделать выводы и кинуться вдогонку латникам де Донзи...

От усталости фразы Капитана складывались короткие, рубленые, хриплые. Все ж не мальчик уже без сна и отдыха в ночные рейды ходить. Красться, как темный призрак, по улицам, дворам и задворкам, нашпигованным горячими средневековыми парнями, так и норовящими в его, капитанскую, тушку всадить закаленный наконечник стрелы, болта или, не приведи Господи, чего похуже. Вот уж удовольствие, на шестом-то десятке!

— Этой ночью мессира было не взять. Придется брать из замка. Но сначала отдых. Шесть часов, не меньше...

И вот, время пришло. Три ночи он потратил на рекогносцировку. Пути подхода к замку. Ловушки, посты, секреты. Выбор и оценка мест для форсирования крепостной стены. Вернее — стен. Судя по увиденному, их было не меньше трех, неровной змеящейся линией окружающих внутренние постройки. Каждая следующая выше предыдущей, так чтобы с нее можно было оборонять наружную стену — в случае ее захвата противником. Ворота всех трех, естественно, не совпадали: выбив первые, штурмующим пришлось бы под шквальной стрельбой со стен добираться до следующих.

Впрочем, лично он замок штурмовать не собирался. Все, что его интересовало, это система охраны и, так сказать, "способы проникновения на объект". К сожалению, большинство из тех, что фигурировали в затверженных когда-то наизусть пособиях для служебного пользования, здесь не работали. Ни "пролом капитальной стены", ни "проникновение через вентиляционное отверстие" не подходили по той простой причине, что толщина стены у основания составляла порядка шести метров, а вентиляции и вовсе не водилось.

Также мимо кассы пролетали "проникновение подбором ключей", "взрыв", "химическое заражение", "общественные беспорядки" и даже "отключение электроэнергии на объекте"... Ну, не было на этом чертовом объекте электроэнергии! Не было, хоть ты тресни! Так что, из всех известных диверсионной науке способов оставалось лишь старое, доброе "проникновение, используя перелаз". Вот, место такого "перелаза" и выискивал Капитан — по возможности подальше от расположившихся на стене постов стражи. Благо, светотехнических систем охраны периметров в двенадцатом веке особо еще не водилось — если не считать редких факелов на стене — так что затененных участков хватало.

И все же замок производил гнетущее впечатление. Замковые постройки, возведенные в разные времена, окружали донжон, старинную мрачную башню, построенную, вероятно, еще во времена мавританского нашествия. Закопченные до черноты, поросшие мхом и увитые зеленым плющом стены насчитывали явно не одно столетие. Узенькие бойницы, пробитые там и сям вместо окон в толстых стенах башни для ее защиты, вызывали то же неприятное чувство, какое мы испытываем, глядя на слепца.

Когда-то, почти пять столетий назад, именно в этих местах была остановлена арабская экспансия на земли христиан. Ну, не совсем здесь, а в сотне километров к юго-западу. Именно там, под Пуатье, франки Карла Мартелла бились от восхода до заката с непобедимыми до этого полками Абд ар-Рахмана. Уже разорившего к тому моменту всю Аквитанию. Лишь к вечеру воинское счастье — а вернее сказать, ловкий маневр одного из конных отрядов, сумевшего зайти в тыл к арабам — склонилось в пользу франков. Оттуда в 732 году от Рождества Христова началось многовековое отступление исламского мира из Европы. Отступление, продолжающееся за Пиренеями и до сих пор. Но черная башня в Сен-Эньян была готова к встрече со страшным врагом. Готова она и сейчас.

Впрочем, и остальные постройки, даже возведенные в более поздние эпохи, подавляли своей мрачностью. Похоже, строительная мода на "старину" присутствовала уже и в эти времена. Ибо в строительный раствор каменщики явно замешивали сажу. Темные швы, разделяющие обмазанные таким же темным раствором камни, придавали всему замковому комплексу оттенок суровой древности, мрачности и нескрываемой угрозы. Высящиеся на стенах четырехугольные башни, откуда в любую минуту можно было ждать визита столь же суровых и негостеприимных мужчин, вооруженных разнообразным холодным оружием, также не добавляли наблюдателю энтузиазма.

И все это никак не располагало к проникновению на объект — ни к скрытому, ни к открытому. Вот такие вот мысли бродили в голове у владельца заводов-газет-параходов в то время, как руки, следуя давно и прочно затверженным рефлексам, затягивали последние ремешки разгрузки. Все. Время. Попрыгали...

... Подъем на первую стену занял совсем немного времени. Когти, что ни говори, здорово облегчали подъем по кладке. "Тэкаги" — ручные когти, и "Асико" — когти для ног были заказаны и опробованы еще там, дома. Не очень понятно, зачем они были нужны маленьким и легким средневековым ниндзя — все-таки на пальцах лезть удобнее. Но вот свои сто двадцать кило живого веса Капитан доверять одним только пальцам уже опасался. И тренированность совсем не та, да и возраст...

Так, вбить в шов острейший костыль — удары деревянной киянки, вчетверо обитой плотным мехом, казалось, прозвучали набатом, но нет — обошлось. Привязать веревку "хитрым" узлом, спуск, рывок, веревка падает наземь. Прижаться, оглядеться. Спокойно, все хорошо. "Ночка" на фоне черных замковых стен делает ее обладателя практически невидимым. Чисто. Заранее зачерненная веревка осталась висеть на стене, совершенно невидимая в темноте. Пусть висит, на обратном пути пригодится. Три прыжка — следующая стена. Прижаться. Чисто. Поползли...

... Соскользнув с третьей стены, Капитан почувствовал, что пот заливает лоб, а руки и ноги трясутся от усталости. Нужно лечь, хотя бы пару минут продышаться. Разъелся, понимаешь, на депутатских-то харчах. Десятник замковой стражи, захваченный на следующий же день после их прибытия под Сен-Эньян, показал, что плененный граф де Куртене помещен в гостевые покои. Те, что примыкают непосредственно к апартаментам хозяина замка. Охраны у дверей нет, графу свободно дозволяется прогуливаться по всей территории замка. Запрещено лишь покидать его. Гостевые покои, это — второй этаж донжона, который сейчас, в связи с отъездом хозяина, стоит практически пустой. Так что главное — пробраться внутрь.

Кстати сказать, ехал десятник в сопровождении пятерых воинов — с известием к де Донзи. Извлеченный из пояса пергамент довольно подробно описывал злокозненных "колдунов из Индии", которые непременно попытаются, войдя в соглашение с девицей Маго де Куртене, освободить помещенного в крепость мессира графа. Что еще раз доказывало: Винченце Катарини не успокоился и продолжает чинить препятствия на их пути. Глядя на побитых болтами латников, десятник не чинился и подробно отвечал на все вопросы, понимая, что тем самым покупает себе легкую смерть.

Однако смерть на этот раз прошла мимо.

— Жить хочешь? — спросил его тогда Капитан.

— Что? — не сразу понял пленник...

— Жить, и денег, — увесистый мешочек с сотней серебряных денье шлепнулся на стол. — Сделаешь дело, получишь еще столько же.

В глазах пленника плеснула жадность. Двести серебряных денье! Если к ним прибавить то, что уже успел скопить прижимистый десятник, то на эти деньги можно купить неплохой трактир и жить при нем припеваючи до конца жизни...

— Что нужно сделать? Ваша милость может быть уверена...

— Через три дня вернешься в замок. Скажешь, что, не доезжая до Вильфранш, на вас напали воины в цветах Неверского дома. Всех побили, тебе шлем разрубили, сочли мертвым, добивать не стали. Тела довезем до Вильфранш, там оставим, комар носа не подточит. Для верности тебе на голове тоже что-нибудь покорябаем. Не бойся, не опасно, только чтобы видимость была. Значит, дальше: ночью пришел в себя, конь при нападении убежал, потом вернулся, был рядом. Понимая, что один, да с такой раной до сеньора все равно не доедешь, повернул обратно. Все понятно?

Пленник понятливо закивал головой, не смея перебивать щедрого нанимателя

— С собой возьмешь мясо. Вечером, перед тем, как выпускать собак, найдешь способ пройти на псарню и дать им это мясо.

— Потравите? — испуганно вскинулся тогда десятник. Так ведь это — мне верная смерть. Тут уж любой дурак сообразит. Днем вернулся человек, которого почему-то не добили при нападении. А ночью кто-то собак потравил. Да ведь и еще что-нибудь в замке натворите, а иначе — зачем все? Тут уж один к одному связать — много ума не нужно...

— Не бойся, не потравим. Собаки просто к полуночи заснут. А к рассвету проснутся и будут как новенькие. Никто ничего и не заподозрит. — И, глядя на недоверчиво сжавшегося пленника, добавил, — ничего не бойся, говорю тебе! Никто тебя не обманет, и не прирежет при расчете, ты ведь этого боишься?

Молчаливый кивок.

— Ну, и дурак. Нам свой человек в хорошем замке завсегда пригодится. Не будешь олухом, проживешь долго и умрешь богатым, в окружении многочисленного семейства. Ну?

Похоже, нарисованная тогда Капитаном перспектива всерьез захватила десятника. Он прижал обе руки к груди, затем с чувством перекрестился, снова прижал:

— Мессир, я все сделаю, как вы сказали, только и вы уж...

— Один раз уже сказано. Повторять не буду...

... так, когти на разгрузку и перебежками к башне. Тихо. Замок, казалось, застыл в безмолвии. Ни звука, ни шороха. И уж точно, ни одной собаки вокруг. Стало быть, десятник сделал свое дело. Хм, значит, поживет еще. Свои люди и вправду пригодятся... Черная тень, скользящая от тени к тени, было в этом что-то не вполне человеческое. Что-то такое, чье место в страшных сказках, в ночных кошмарах. Ну, или в воспаленном воображении постановщиков голливудских триллеров. Нависающая впереди черная громада донжона и темное, без единого проблеска небо лишь подчеркивали фантасмагоричность происходящего. Прижаться к стене. Осмотреться. Передохнуть. Полезли...

С трудом перевалившись через бойницу внутрь, Капитан сразу понял, что попал, куда нужно. Поскольку его шея тут же оказалась в стальном захвате, а в горло уперлось острие кинжала. Справедливости ради, нужно сказать, что кинжалу только казалось, будто его острие уперлось в человеческое горло. На самом деле, это был высокий кевларовый воротник бронекостюма. Но кинжал знать об этом, понятное дело, не мог. Как не знал и его владелец.

— Кто вы, и что вам нужно? — прошелестел сзади сдавленный шепот, а острие требовательно вдавилось в воротник, явно намереваясь проколоть кожу.

— Граф, меня послала ваша дочь, Маго де Куртене, — таким же шепотом ответил Капитан, не делая ни малейшей попытки к освобождению.

Стальная хватка недовольно ослабла, острие убралось куда-то во тьму. Капитан обернулся. Из темноты на него смотрел довольно высокий, крепкого телосложения мужчина. Округлое, гладко выбритое лицо — большая редкость по нынешним временам. Сузившиеся глаза, крепко сжатые губы, нетерпеливо подрагивающие крылья носа — все выдавало в нем человека вспыльчивого нрава, способного, однако, держать себя в кулаке, когда это потребуется.

— Маго? — то ли удивился, то ли потребовал подтверждения граф. — Кто вы, и почему моя дочь поручила вам встретиться со мной?

— Можно сказать, случайный попутчик. Ехал из Вексена в Лимож, в ставку короля Ричарда. Сэр Ральф, коннетабль замка Шато-Гайар, предложил мне присоединиться к кортежу вашей дочери, дабы обезопасить путь. Так что, какое-то время мы путешествовали вместе. Затем, волею случая, наши пути разошлись. Вновь встретиться довелось уже неподалеку отсюда, на турской дороге, где шайка каких-то головорезов попыталась на меня напасть. Вы видели это собственными глазами, поскольку именно сопровождавшие вас латники поставили точку в той небольшой стычке. Увы, дорожное приключение происходило как раз на глазах вашей дочери. Именно это место она выбрала для засады, намереваясь вызволить вас из плена. Мое появление спутало ей все планы. Узнав об этом, я счел своим долгом предложить свою помощь в вашем освобождении. И вот, я здесь.

— Стало быть, малышка Маго хотела меня отбить еще в дороге, — глаза собеседника потеплели. Недоверие и подозрительность потихоньку уходили оттуда, уступая место вполне понятной отцовской нежности. — А вы, мессир, и есть один из тех индийских колдунов, о которых лейтенанту Ламье все уши прожужжал какой-то ломбардец?

— Так и есть, мессир. И я прошу вас поторопиться. До рассвета не более двух часов, а нам было бы неплохо к этому времени оказаться подальше от замка.

— Прошу меня простить, мессир, но я не могу отправиться с вами.

-...?!

— Я дал слово молодому Эрве де Донзи не пытаться бежать. Именно поэтому и нахожусь здесь, в Сен-Эньяне, скорее на правах гостя, нежели пленника. Поэтому...

— Мессир, — зло перебил его Капитан, — я тоже дал слово доставить вас к графине Маго, и я это сделаю, даже если придется волочь вас на себе. Впрочем, есть другой вариант. Вот письмо ее светлости. Здесь еще достаточно много места. Напишите своей рукой, что отказываетесь покидать замок, и я оставлю вас в покое. Надеюсь, в здешних апартаментах найдутся письменные принадлежности? Впрочем, если что — я прихватил свои. Были, были у меня кое-какие сомнения...

Чуть белеющий в темноте кусочек пергамента ткнулся в грудь мессира де Куртене, а глаза Капитана уперлись в лицо собеседника. Десяток-другой секунд мужчины ломали друг друга взглядами, первым не выдержал граф.

— Хорошо, я иду с вами. Что нужно делать?

— Сначала оденьте вот это, — появившийся в руках Капитана черный рулончик раскатился, превратившись в почти безразмерный эластичный черный комбинезон. — Прямо поверх одежды. Так, здесь застегиваем, — липучки сошлись, оставив белеть в темноте лишь лицо графа. — Здесь подмажем, — крем из баночки лег темными полосами на возмутившуюся, было, физиономию.

— Выходим из башни внизу. Идете за мной, делает все, как я. Кулак — стой. Взмах руки — идете ко мне. Ладонь книзу — ложись! Все понятно?

Кивок.

— На стенах нас ждут веревки. Сможете подняться, или лучше вас затянуть наверх?

Возмущенное фырканье.

— Хорошо. Попрыгали.

— Это еще зачем?

— Чтобы проверить, не звенит ли чего...

И вот, уже две черные фигуры скользят по замку Сен-Эньян, перетекая от одной неподвижной тени к другой. Преодоление стен прошло без эксцессов. Граф забирался по веревкам быстро, без видимого труда. Капитан, несмотря на накопившуюся усталость, от него не отставал.

Некоторое время, правда, пришлось потратить на оставленные в стенах костыли. Специальной фомкой Капитан вытаскивал их на одном краю стены и вбивал на другом, причем уже снаружи, под небольшим кирпичным карнизом. Ничего, держатся крепко, их с графом спуск вполне выдержат. Зато для крепостного начальства будет большой сюрприз.

— Если смотреть сверху и не искать под карнизом специально, то никто их здесь не найдет, — шепотом пояснил Капитан свои действия. — С земли их тоже не увидеть, слишком далеко. Будет лучше, если способ вашего исчезновения из замка останется для хозяев неизвестным.

Наконец, последняя веревка слетела с последней стены и, свернувшись бухтой, устроилась на поясе Капитана. Пара мгновений, и две тени, сливаясь с темной землей, почти бесшумно заскользили к отдаленной кромке леса, где их ждали кони, дорога и свобода...

— ... я же предупреждал, что эти колдуны способны на все! — Винченце Катарине почти визжал в лицо коннетабля замка Сен-Эньян, что, однако же, не завершилось немедленным отсекновением головы наглого купчишки, прямо тут, не сходя с места. Ибо глава местного воинства чувствовал себя явно не в своей тарелке. Уйти ночью, не оставив ни единого следа, никого не потревожив..., такое в замке случилось впервые. И почтенный вояка просто не знал, как на все на это реагировать.

— Я же говорил вам, что они попытаются похитить графа! — продолжал неистовствовать несчастный ломбардец. — Неужели нельзя было усилить охрану, удвоить, утроить, если нужно, принять дополнительные меры предосторожности?

— Какие именно, сударь, — пришел, наконец, в себя господин коннетабль. — До сих пор не понятно ни то, как похитители проникли в замок, ни то, как они ухитрились вместе с графом его покинуть. Единственное, что известно достоверно, так это то, что они вышли из башни. Своими ногами. Двери оказались не заперты. И это все! Как они передвигались по территории крепости, не потревожив ни одной собаки? Как они прошли через стены? Ворота не открывались, стража в этом клянется, и я ей верю. С какой бы стати ей вообще их открывать? Двери, прикрывающие подземные ходы, даже знай похитители об их существовании, тоже остались на запорах.

Как? Как, черт меня подери со всеми потрохами, они умудрились покинуть замок? Лестницы бы сразу же заметила стража. На стенах нет никаких следов. Броски кошек стража тоже непременно бы услышала. Этого не скроешь! Может быть, они прилетели и улетели по воздуху? Колдуны ведь, говорят, это умеют? Так какие же дополнительные меры я должен был принять против людей, умеющих летать по воздуху и способных отвести глаза целой стае злющих сторожевых псов? Ну, что же вы молчите, господин купец...?

* * *

Пара лье к югу от Шатору,

Франция

— ... а граф, стало быть, на крестьянина смотрит, ну прямо — одно лицо! Как будто сам на себя в миску с водой глядится. Эге, — говорит он кюре, — похоже, мой папаша наведывался в эту деревню! А кюре ему: ну что вы, мессир, вашего почтенного родителя мы здесь ни разу не видали. А вот госпожа графиня к нам нередко наезжала...

Жизнерадостное ржание полутора дюжин глоток и одобрительные хлопки по спине, каждый из которых свалил бы с ног кого похлипче, засвидетельствовали полное и бесспорное одобрение услышанного. Что, впрочем, ничуть не мешало развеселившимся воякам энергично месить дорожную грязь своими крепкими башмаками.

— Филипп, — проорал кто-то из толпы широко шагающих по дороге здоровяков, — ты бы рассказал, как гвоздь от святого креста покупал!

— Ну, я ж не один покупал, — добродушно ухмыльнулся рассказчик, не сбавляя шага. — Вон, Герт с Мартином со мной тогда были. Пусть они расскажут.

— Ага, из них слова клещами не вытянешь! А вытянешь, так тут же вместе с клещами обратно запихнуть хочется! Давай, не жмись, рассказывай, как дело было!

— Ладно, волчата, — не стал долго ломаться неведомый Филипп, будет вам рассказ. Только уж, чур — не перебивать. Да... Мы тогда у Арнольда-гасконца служили. А дело-то было во время осады Монферрана, что прадедушка Ги Овернского рядом с Клермоном отстраивать начал. Ну, никак ему попы Клермон отдавать не хотели, пришлось на свой городишко раскошелиться. Стало быть, осадили мы Монферран. Ох, а девки там, я вам скажу...

— Ты не отвлекайся, давай, успеешь еще о девках, — не дал ему погрузиться в любимую тему все тот же голос, — ты про гвоздь рассказывай!

— Так я ж к тому и веду. Осада — дело долгое. А в паре лье оттуда стояло бенедиктинское аббатство Мозак. Может, и все еще стоит — что ж ему сделается-то. Ну, пока шум да дело, выломали мы монастырские ворота и много чего там взяли. Одной посуды церковной два воза нагрузили. Святые отцы ее, понятное дело, через день выкупили, так что у всего отряда серебро в кошелях позванивало.

И вот возвращаемся мы с Мартином и Гертом в лагерь из одной деревушки неподалеку...

— А девки там, я вам скажу... — под общий хохот продолжил кто-то из вояк.

— Ну, и девки, конечно, — ничуть не смутился рассказчик, — так мне про девок или про гвоздь рассказывать?

— Про гвоздь давай, на девок мы и сами посмотрим, — донеслось из гогочущей толпы.

— Ага. Возвращаемся, стало быть, мы с Мартином и Гертом, смотрим — часовня на перекрестке. А у часовни опять-таки бенедиктинец, и чем-то с лотка вроде как торгует. Ну, мы честь по чести — мол, чем торгуешь, отче? А вот, говорит, святые реликвии, которые отпускают грехи их владельца. Вот — волос святого Петра, из тех, что обильно падали на землю, когда нечестивые язычники распяли его вниз головой. Вот камень, что сокрушал плоть Святого Стефана, когда богомерзкое судилище Синедриона проговорило святого к побитию камнями за христову проповедь в Иерусалиме. А вот — гвоздь, что скреплял когда-то крест, на коем распят был сам Спаситель...

Ну, Герт, не будь дурак, и спрашивает. Мол, какая из этих реликвий лучше всего отпускает грех грабежа? Монах весь так надулся, сейчас лопнет от спеси! Судя по вашим разбойничьим рожам, говорит, вы все трое наемники. Стало быть, грешите этим делом беспрерывно. И спасти вас от геенны огненной сможет только самая могущественная реликвия из всех, что здесь лежат. Вот, гвоздь от креста Спасителя — в самый раз будет.

А Герт опять с расспросами. Можно ли купить один гвоздь на троих? Будет ли работать? Отчего же не будет, отвечает тот, святости у него и на десять таких разбойничьих рож хватит. Но платить, каждый пусть платит полную цену — иначе никак! По пятьдесят денье с носа, и ни оболом меньше! Что делать, ссыпали мы ему серебро в мешок, гвоздь забрали. Когда еще выпадет спасение бессмертной души за серебро купить!

Вот, а потом Герт с Мартином святого отца аккуратно за руки придержали, я ему рясу задрал, а там — понятное дело, наш кошель с серебром и, клянусь хребтом Господним, еще с полдюжины таких же, никак не меньше. Срезаю кошели, слова худого не сказал, а отче в крик: "Помогите, грабят!" Ну и еще слова разные нехорошие, которые честному наемнику даже и повторить-то срам!

Одобрительный хохот шагающих вояк показал, что стыдливость рассказчика оценена по достоинству.

— Вот, Герт с Мартином бенедиктинца тихонечко подняли, вверх ногами перевернули и легонечко себе трясут — вдруг из него еще чего выпадет? А тот покраснел весь, как рак, и кричит, дескать, гореть вам всем в аду, грабители, разбойники, богохульники... Мол, черти вам уже сковородки готовят и костры запаливают.

И тут, значит, Мартин. Так-то он парень молчаливый, но если уж рот откроет, так, что ни слово — золото. Все-таки есть что-то в этом образовании, не зря он в Болонье два года отирался... Нет, говорит, святой отец, никак такого не может быть. Тот даже орать перестал. Это почему же не может, разбойник ты эдакий? Хулу на Господа, говорит Мартин, мы не клали, так что в богохульстве ты нас облыжно обвинил. А что до грабежа, так ты, святой отче, нам только что гвоздь от Святого Креста продал, который грех грабежа до конца жизни отпускает...

Дружный хохот и острые подначки шагающих наемников заглушили окончание рассказа, и весело гогочущая компания пошагала дальше, вслед за многими сотнями таких же, как они солдат удачи. Гигантская, растянувшаяся почти на два лье колонна огромной, шипастой, блещущей наконечниками копий змеей извивалась между холмами, неспешно двигаясь на юг. Брабантская тяжелая пехота, способная в чистом поле остановить и принять в копья даже бронированную рыцарскую лаву. Гасконские и генуэзские арбалетчики, чье проклятое Святой Церковью оружие все чаще становится решающим взносом в копилку ратных побед. Собранные со всей Аквитании конные сержанты, которые в бою немногим уступают опоясанным рыцарям, зато стоят не в примере дешевле. Даже вывезенные королем Ричардом из Святой Земли сарацинские конные лучники, и те были здесь, в этой же колонне. И вся эта шумная, звенящая оружием, лязгающая доспехами, орущая и хохочущая масса текла в сторону Лимузена.

А что бы и не радоваться жизни солдатам удачи? Есть работа, и есть наниматель, лучше которого и сыскать нельзя! Еще никто ни разу на памяти весело шагающих вояк не собирал столько наемников сразу. А, значит, нет войска, что могло бы им противостоять. И, стало быть, впереди победы, кровь врагов, грабеж и тяжело оттягивающие пояс кошели с серебром. Жаль, конечно, что, выдав аванс, король Ричард запретил грабежи по дороге. Все припасы — только за деньги. Это, конечно, не то веселье, но ослушаться грозного нанимателя — дураков нет! У всех наемников еще на памяти, как лет тому уж пятнадцать назад поступил Ричард с отрядом, вздумавшим немного развлечься и потрогать за вымя местных селян. Нет, Ричард не церемонился. Половину отряда повесил, а половину отпустил восвояси. ... Предварительно ослепив. Так что, ну его — себе дороже!

Ах ты, Господи! Помяни черта к ночи, а он тут как тут! Проходя мимо холма, где на вершине вместе с ближайшей свитой и капитанами наемных отрядов стоял король, наемники даже как-то подтягивались. Стихал веселый гогот, и лишь топот подошв и звяканье доспехов сопровождало движение грозного войска.

Король не стал останавливаться у Шатору, который его армия миновала пару часов назад. Слишком страшные и совершенно ненужные сейчас воспоминания связывали его с этим городом. Тогда, двенадцать лет назад, он никому не сказал, что тоже был в храме святого Стефана и видел это своими глазами. Но сам-то помнил все, что случилось тогда, как будто это произошло вчера.

Выбив гарнизон Филиппа-Августа и взяв Шатору на копье, Генрих, его отец, отдал тогда город своим воинам на три дня, как и положено. Крики, визг, хохот — обычная какофония поверженного города. Зайдя тогда в храм, Ричард застал пару своих собственных брабантцев, что развлекались метанием камней в статуи святых. Вот одному из них повезло — или не повезло, это уж как посмотреть.

Метко пущенный уверенной рукой, камень угодил в статую Богородицы с Младенцем. Тяжелый булыжник отбил у Младенца локоть. И тогда произошло это. Из отбитого места потекла кровь, как будто из живой плоти... Даже сегодня, вспоминая увиденное, Ричард чувствовал охватывающий его ужас. А уж тогда! Удачливый метатель упал бездыханным сразу, прямо на месте. Его лицо и, как позже выяснилось, все тело мгновенно одряхлело, скукожилось и покрылось старческими морщинами. Второй брабантец умер на следующее утро. Таким же глубоким стариком.

Посмотреть и удостовериться в произошедшем чуде приехали тогда оба враждующих монарха — и Генрих, и Филипп-Август. Здесь же, в Шатору было заключено перемирие. Странными и нелепыми оказались вдруг людские распри перед лицом столь недвусмысленно проявившего себя божественного могущества. Ричард же понял тогда для себя очень важную вещь. Наряду с властью королей и императоров — есть другая власть. Да церковники — такие же люди. Они так же не прочь хорошо выпить, подраться, поволочиться за смазливой бабенкой. Но за всем этим стоит нечто большее. С чем без большой нужды лучше не связываться. А если уж связался — нужно бить сразу и насмерть! Слишком опасным соперником в делах власти может оказаться Церковь.

В делах власти... Мысли короля, молча глядящего сверху на шагающих и едущих верхом наемников, повернули теперь в эту сторону. Сколь ветрена и непостоянна сия дама, именуемая властью! Великий Карл, казалось бы, объединил весь христианский мир под своею рукой. И что? Его держава начала распадаться еще при жизни могущественного императора! А уж с его смертью вся великими трудами выстроенная империя рассыпалась как связка стрел, перерубленная тяжелым рыцарским мечом.

Тогда, после Шатору, он много размышлял о власти, пытался говорить о ней со сведущими людьми. Сказать по правде, полезнее всего были беседы с аббатом Мило, который, в конце концов, вынужден был покинуть своих цистерцианцев и остаться при короле. Нет, Мило не кормил его цитатами из священных текстов, не рассказывал о могуществе Божьем. Да и зачем ему, королю, секреты власти храмов и монастырей? Нет, Мило рассказывал о делах мирских, о том, как достигали власти и удерживали ее мирские государи.

Пожалуй, самым главным для Ричарда стал рассказ о том, как знаменитый полководец древности, мессир Марий спас Рим от варварского нашествия кимвров и тевтонов. Именно тогда, во время неторопливого повествования аббата, что-то вдруг екнуло в груди Ричарда. Как будто зажегся костер истинного знания! Зажегся и растекся по всему телу теплом понимания. Да, — понял тогда он, — именно деяния Мария создали через сто с лишним лет ту, первую, Империю, что столь мощно взнуздала из сердца Италии всю Ойкумену на тысячи лье вокруг!

Потерпев от варваров сокрушительное поражение в Норике, где республиканское войско было разбито в пух и прах, римляне ожидали уже нашествия германцев в сердце Италии. Сенат объявил всеобщий сбор ополчения. В италийский портах капитанам судов было запрещено покидать сушу с пассажирами на борту. Но никто, однако, не торопился становиться под знамена Сената, дабы спасти опостылевшую всем власть земельной аристократии и крупных откупщиков-капиталистов. На их счастье, варварские вожди решили вторгнуться сначала в Галлию, где через четыре года нанесли еще одно поражение республиканским легионам. А, тем временем, из северной Африки вернулся консул Марий, создавший там войско, не виданное прежде в метрополии. Потому, что это было наемное войско. Первое римское наемное войско.

Вернувшись на родину, Марий лихорадочно реформирует республиканскую армию, перестраивая ее по своему африканскому образцу. Армия становится наемной, в нее валом стекаются обнищавшие земледельцы, ветераны, авантюристы. Те, для кого доспехи, щит и меч давно уже стали столь же родными, как для пахаря плуг, а для кузнеца молот. И они верны уже только одному человеку — своему полководцу. Тому, кто платит им деньги.

И вот, спустя восемь лет волна варварского нашествия возвращается из Галлии и вновь вторгается в северную Италию. Кимвры, тевтоны, амброны, гельветы. Кажется, что нет силы, способной противостоять мощи германцев! И тут-то новая армия Гая Мария сказала свое слово. В двух битвах — при Аквах Секстиевых и при Верцеллах — она полностью уничтожает военные силы пришельцев. О, Ричард до сих пор помнит, как мурашки восторга ползли по телу, когда аббат Мило рассказывал ему об этих битвах!

Но было кое-что поважнее восторга. Было понимание. Понимание того, что именно наемное войско становилось решающей силой в течение столетия гражданский войн, последовавших за разгромом германцев. И, самое главное, именно наемное войско оказалось той ступенькой, шагнув с которой римские военноначальники стали, наконец, Императорами.

Наемное войско — вот секрет устойчивой имперской власти! То, чего не было у Карла Великого. Войско, которое всегда в твоих руках. Войско, которое знает, за что и — самое главное — за кого сражается. Войско, с которым не нужно отчаянно торговаться за каждый день, проведенный в поле сверх срока, указанного в вассальном договоре. Войско, чьи вожди не примеривают за твоей спиной королевскую корону. О, он тогда начал обдирать как липку свои владения в Англии и на континенте, чтобы иметь как можно больше наемников под рукой. Брабантцы, гасконцы, анжуйцы, генуэзцы, наемники из германских земель — он узнал их всех как облупленных. Он знал теперь все их сильные и все их слабые стороны.

Самый большой их порок в том, что им нужно постоянно платить. Теперь-то, по прошествии лет, Ричард понимал, что ни одна королевская казна не выдержит тяжести наемного войска. Ни один королевский домен не сможет давать столько денег, чтобы содержать полностью наемную армию, готовую противостоять объединенным силам рыцарского ополчения. Увы, нет! Сегодня ни один христианский государь не может содержать наемную армию, способную на равных противостоять совокупной мощи осевшего в бесчисленных замках военного сословия. Просто не хватит денег!

Так что же, прощай мечта об империи? О, нет, выход был! И подсказал его, сам того не зная, все тот же аббат Мило.

Как-то любуясь обильно золочеными барельефами и рамами алтарных панелей достраивающегося собора в Суассоне, аббат вскользь заметил, что почти все золото, которым владеет христианский мир, да и сарацины тоже — почти все оно было когда-то, в незапамятные времена, добыто в Египте. На золотых приисках Нубии, коими Египет владел от века. Нет, кое-что кельты, а за ними и римляне добывали и в Пиренеях, но это капли в море по сравнению с нубийским золотом. Они, эти прииски, и сейчас не иссякли. Вот только некому и незачем сейчас добывать нубийское золото. Сарацины отрезали нубийских христианских царей от остального христианского мира, но покорить их не смогли. Отрезанные от мира и не имеющие возможности торговать, нубийцы не нуждаются в золоте, хранящемся в недрах их земли.

Аббат, любуясь превосходной лепниной, не заметил тогда, как изменилось лицо его спутника. Но сам-то Ричард хорошо помнит потрясающее ощущение сложившейся головоломки! Чего уж там — у него тогда чуть сердце не выскочило из груди. Нубийское золото! Нубийское, черт бы его забрал со всеми потрохами, золото!!! Нубийское золото плюс наемная армия, этим золотом оплачиваемая! Вот фундамент его будущей Империи! Империи, которая превзойдет завоевания Карла Великого. И, при этом, не распадется на кусочки, ибо нет скреп прочнее, чем те, что выкованы из золота и оружейной стали.

Египет, страна древнего золота! Там, в северной Африке начнется строительство его Империи. Прорубив себе путь к золоту, он получит таки наемную армию, способную справиться с рыцарским ополчением любого государя!

После смерти императора Генриха VI германские князья предложили ему корону Священной Римской Империи. Глупцы! Кому нужна имперская корона, если рядом с тобой всегда полдюжины князей, решающих, на кого и когда ее надеть, а с кого и когда снять. Он, Ричард, тогда не принял её, подкинув им Оттона Брауншвейгского, сына его сестры Матильды. Пусть мальчик поиграет пока в императора.

Придет время, и германские земли сами упадут в его руки, войдут в состав его империи. Империи, созданной непобедимым наемным войском и нубийским золотом. И чего там точно не будет, так это князей, выбирающих императора. Да, пожалуй, и никаких князей там не будет. Но это потом. А сейчас — доделать оставшиеся здесь, в Лимузене, дела, и в Египет. Оттуда, из страны золота, начнется его, Ричарда, крестовый поход. А вернее — его, Ричарда, империя!

В разрыве облаков сверкнуло весеннее уже солнце, и король, сам не ожидая и не понимая что он делает, вдруг выхватил из ножен меч и, привстав на стременах, атакующим махом вздел его над головой. Солнце яркой молнией вспыхнуло на клинке и отозвалось восторженным ревом идущих внизу наемников. Его наемников. Его солдат. Строителей его империи...

Глава 9.

Несколько километров к востоку

от замка Сен-Эньян, Блуа

Встреча любящей дочери и счастливо избежавшего плена отца никак не укладывалась в раз и навсегда затверженный голливудский лубок. Не было поцелуев и объятий. Никто не повисал на родительской шее, восторженно болтая ногами в воздухе. Отсутствовали также счастливые вскрики: "Папа, папочка вернулся!" Скупая мужская слеза не скатывалась по небритой щеке сурового, но растроганного родителя. Да и окружающие не комкали в руках носовые платки в бесплодных попытках сдержать слезы радости. Нет, все было чинно и строго.

— Мессир, я счастлива видеть вас живым и здоровым, — глубокий поклон с прижатыми к груди руками, — Господь и наши молитвы хранили Вас в битве и избавили от плена, дабы Вы вновь могли взять в свои руки бразды правления Неверским домом, а также оказать защиту и покровительство Вашей дочери и верным Вам людям.

— Благодарю вас, сударыня! Клянусь святым Престолом и всеми двенадцатью апостолами, мое сердце готово лопнуть от гордости! Воистину немного наберется дочерей во всем герцогстве Бургундском, что столь скрупулезно исполняли бы свой дочерний долг по отношению к отцу. Равно как и долг госпожи по отношению к своим вассалам. Подойди ко мне, дитя мое. Подойди и поведай о событиях, что привели сюда тебя и твоего удивительного спутника...

Н-да, вот уж, воистину, суровое детство, деревянные игрушки! А впрочем, чего и ждать от этих средневековых костоломов. Как рассказывал профессор истории европейской культуры мсье Жос, детство — это вообще довольно позднее изобретение. В нашем времени ему исполнилось лет двести, может быть чуть более. А до этого никакого детства просто не было. Научился ходить и разговаривать — значит уже взрослый. Только еще не очень крупный.

Уже вполне рассвело, хотя солнце еще и не показалось из-за горизонта. Утренний ветер шуршал в кронах, заглушая посторонние звуки, так что Капитан, также приглашенный к разговору, вынужден был даже слегка напрягать слух, чтобы все расслышать. Рассказ графини Маго напоминал скорее доклад командира отдельной диверсионно-разведывательной группы старшему по званию. Получили информацию — приняли решение — выдвинулись на исходный рубеж — встретились с сопротивлением противника — приняли меры по его преодолению ... Граф также ничуть не выбивался из образа старшего офицера. В нужных местах кивал головой, где необходимо уточнял диспозицию, в особо сложных случаях требовал пояснений от непосредственных исполнителей, коих было ровно одна штука — в лице самого Капитана. В общем, отец-командир, да и только!

Армейскую идиллию и ностальгически разомлевшего от нее Капитана прервал встревоженный выкрик лейтенанта Готье. Тот стоял, напряженно вглядываясь в прогалину между деревьями и показывал рукой по направлению к замку. Поскольку место их встречи находилось почти на вершине довольно высокого холма, километрах в трех к востоку, то замок между деревьями был виден, как на ладони.

— Мессир, они выпустили голубя!

— Неужели на таком расстоянии можно разглядеть птицу? — удивился Капитан.

— Нет, конечно, но вот голубятника с шестом, отгоняющего птицу от дома, увидеть совсем нетрудно. — Готье по-прежнему внимательно вглядывался в отделяющее их от замка воздушное пространство. — А вот и он!

Теперь, после подсказки лейтенанта, всем остальным тоже стала видна сизая, почти сливающаяся с утренним небосводом точка, весьма быстро передвигающаяся на восток.

— Когда отзвонят Tertia, чертова птица опустится на крышу родной голубятни в Кон-сюр-Луар, — угрюмо пробормотал граф. А когда закончится Nona, гонец доставит принесенное голубем сообщение уже под стены Невера, где наверняка сидит сейчас в осаде де Донзи. И, значит, все подходы к городу перекроют конными разъездами — так, что мышь не проскочит! Стало быть, в город нам просто не попасть.

— Мессир граф, отец, — почтительно поклонилась Маго. — Пытаться проникнуть в Невер, это означает самим засунуть шею в ловушку. Рассчитывать на помощь наших вассалов бессмысленно, они или на стороне де Донзи, или сами заперлись в своих замках. Эрве же может продолжать осаду сколько угодно. Хотя бы и до тех пор, пока в городе не закончится продовольствие. В графство нужно приходить только с войском. Дабы снять блокаду с Невера и дать де Донзи решающее сражение.

— И где же ты намерена найти это войско о, моя многомудрая дочь? — Едкая улыбка графа Пьера сделала его лицо некрасивыми, сморщенным, похожим на печеное яблоко. — Мы не можем рассчитывать на баронские дружины, а все сколько-нибудь значительные наемные отряды ушли вместе с королем Ричардом.

— Значит, нужно идти к Ричарду. Мы наверняка догоним его в Лимузене, где он будет приводить к надлежащей покорности Эмара Лиможского. Затем Вы попросите его уступить на время необходимое число латников, копейщиков и арбалетчиков — с обязательством привести их потом обратно, да еще и пополнив вставшими под Вашу руку отрядами неверцев. Королю все равно предстоит долгое ожидание на побережье, пока крестоносное воинство со всей Европы соберется под его знамена. Этого времени за глаза хватит, чтобы навести порядок в графстве и вновь присоединиться к войску Ричарда. Ему же в том — прямая выгода, ибо снимет немалую часть расходов на содержание наемников.

— Да, и переложит их на графскую казну, — недовольно проворчал граф, а в глазах его промелькнуло столь явное неудовольствие, что Капитану даже стало не по себе. Впрочем, увидел это только он сам, ибо граф, отпустив на секунду свои чувства, предусмотрительно отвернулся от дочери.

Вместе с тем, что-то возразить было трудно. План графини был более чем разумен, аргументы очевидны, успех — если и не гарантирован, то более чем вероятен. Дело оставалось за малым. Суметь добраться до короля и его войска. Ведь едва ли можно было предположить, что, блокировав все подступы к Неверу, де Донзи оставит без внимания дороги на юг.

Об Эрве IV де Донзи говаривали всякое. Но еще никому не пришло в голову назвать его дураком.

* * *

Остров Риальто,

Palazzo Dukale

Начало марта в Лагуне — время туманов. Пронзительный ночной холод сменяется днем почти летней жарой, и это противоборство стихий смешивает воду и воздух прибрежной зоны в какой-то причудливой взвеси, где мелкий моросящий дождик постепенно превращается в большой дождь, а тот в свою очередь вновь вырождается в серую и бессмысленную морось. И все это утопает в безнадежно густом тумане, скрывающем от глаз кормчего не только носовую фигуру и фок-мачту на носовой платформе, но даже находящуюся в десятке шагов грот-мачту его галеры. Все замирает в Лагуне, когда ее накрывают мартовские туманы.

Но даже они как будто отступают от площади Святого Марка, где высится Дворец Дожей — центр и средоточие могущества Светлейшей республики. Здесь жизнь не прекращается ни на секунду. Праздность и лень — утехи простонародья. Истинная власть — есть бьющая через край энергия, перед которой пасуют даже мартовские туманы. И сейчас она, власть, в лице сорок первого дожа Энрико Дандоло, энергично мерила шагами Малую гостиную Палаццо Дукале, не в силах усидеть на месте. Слишком уж непростые новости пришли сюда с северо-запада.

— Итак, ваша ловушка не сработает, — дож энергично наклонил сухую, скуластую голову, как бы намереваясь боднуть собеседника. — И к началу лета нам следует ожидать прибытия Ричарда с войском для заключения соглашения о перевозке его головорезов в Святую Землю?

— Не совсем так, мессер, — Себастьяно Сельвио, как всегда, сидел в своем излюбленном углу, где яркий свет канделябров был уже готов поступиться частью своей власти в пользу предначального мрака, а тени, свидетели соглашения, сходились особенно густо. — Не совсем так. Нам действительно придется расстаться с надеждами на разгром войска Ричарда в открытом поле. И, следовательно, его слава непобедимого полководца, героя и рыцаря останется с ним вовеки. Но много ли от нее пользы, коль сам король падет в битве, сраженный случайной стрелой?

— А он падет?

— А он падет...

Погрузившись в раздумья, мессер Дандоло вновь дал волю ногам, снова и снова пересекая не слишком большое пространство Малой гостиной. Сосредоточенные размышления еще больше заострили его лицо. Что-то явно тревожило, не давало покоя старому дожу.

— Понимаете, Себастьяно, мне все больше кажется, что мы чего-то не учитываем. Что-то упускаем из виду. И оттого в наши расчеты постоянно вкрадываются какие-то досадные, мелочные ошибки. Любой военный признал бы ваш план ударить по осадившему Шалю-Шаброль Ричарду превосходящими силами извне, да притом с нескольких сходящихся направлений — да, любой военный признал бы этот план превосходным и безупречным! Но король поступает так, как никто от него не ожидает. Он ведет в место подготовленной для него ловушки огромную, совершенно избыточную для взятия небольшой крепости армию, и ловушка рассыпается в пыль...

— Полагаете, Ричарда предупредили?

— Ах, это был бы самый лучший вариант! Но боюсь, дело в другом. Изменился сам Ричард, и это внушает мне все большие опасения. Да-да, мой добрый Себастьяно...

— Что вы имеете в виду, мессер? — мессер Сельвио, аж привстал в своем углу, настолько прозвучавшая мысль показалось ему неожиданной и важной.

— Сведения, доставляемые вашими людьми, дорогой Себастьяно, и полны, и точны. Планы Ричарда, его приближенных, его противников — все это очень важно, и нам нет причин жаловаться на их недостаток. И все же этого мало. Ибо в последнее время мы, похоже, перестали понимать, как будет реагировать Аквитанец на те или иные наши шаги. Он изменился, очень изменился! Мне рассказывают, что после плена король стал подозрителен и недоверчив. Многие его прежние друзья и доверенные люди вынуждены были покинуть короля, впав в немилость. Тогда как их место заняли совсем другие — авантюристы разбойники, отребье... Вроде того же Меркадье, капитана его брабансонов.

А еще люди рассказывают, что Ричард впал в настоящую одержимость, и что некая страсть поглотила его душу, сожрав там все, что было от весельчака-рыцаря, поэта и повесы. Говорят, сейчас в ней поселились настоящие бесы! Подозрительность — он перестал верить кому бы то ни было! Жестокость. Он готов уничтожить любого, кто пытается противиться его воле. Жадность. Король обобрал до нитки владетельных господ Англии. За перемирие с Филиппом-Августом он запросил столько, что французского короля чуть удар не хватил. И торговался с ним за каждый денье, как последняя рыночная торговка. Деньги, собранные на выкуп тех пленных, что еще оставались у Леопольда, он тоже оставил себе. Правда, для выкупа они и не понадобились, после смерти герцога Австрийского пленники все равно были отпущены на свободу. Но все же... И все эти немалые средства Ричард тратит на своих наемников, которых собралась у него настоящая армия.

— Может быть, из короля-рыцаря Ричард начинает превращаться в настоящего властителя? Плен многим добавлял ума...

— Может быть, Себастьяно, может быть. И это, признаться, беспокоит меня больше всего. Ибо намного осложняет нашу борьбу с ним. Если до сих пор Республика вполне справлялась с возникающими трудностями за счет ваших, мой добрый Себастьяно, усилий, то сейчас... Боюсь сейчас мы вступаем в борьбу, которая потребует всех наших сил, всех ресурсов, всех возможностей. Готовы ли мы к этому? И, самое главное, сумеем ли убедить в нашей правоте патрицианские семейства Светлейшей?

Мессер Дандоло замолчал, толстые индийские ковры полностью глушили звуки его шагов, так что казалось, будто некий призрак беззвучно мечется из угла в угол Малой гостиной.

— А тут еще эти ваши колдуны... Кто такие, откуда взялись — непонятно. Каким образом получили сведения о наших планах относительно Ричарда — непонятно. С какими силами, с чьими интересами связаны — непонятно. Каким образом умудрились избегнуть внимания наших людей, находящихся возле Филиппа-Августа — непонятно. Как им удалось выкрасть этого, как его... графа Неверского — непонятно. Да и зачем он им сдался — тоже вопрос. Сплошные вопросы и ни одного ответа. А ведь их, этих колдунов, милейший Себастьяно, теперь тоже придется учитывать во всех наших операциях, связанных с Ричардом. И что? Каковы их возможности, чего от них можно ждать, что им вообще, черт бы их побрал, нужно?!

В целом же, — слепец остановился, повернулся к мессеру Сельвио и уперся слепым взором прямо ему в переносицу, — в целом мы видим, что в наших планах появляется все больше факторов, на которые мы пока не можем не только влиять, но даже более или менее достоверно предсказывать их поведение. Если раньше мы играли со всеми этими королями, князьями, епископами, да хоть и с самим Папой — как взрослый играет с ребенком, направляя их энергию в нужное нам русло, то теперь игра, похоже, выравнивается. И вот именно это беспокоит меня более всего...

* * *

Шалю-Шаброль, Лимузен,

26 марта 1199 года

Спасение короля, ради которого наши отважные герои пустились в полное смертельных опасностей путешествие по средневековой Франции, произошло просто, скучно и даже как-то буднично. Буквально, пришел — увидел — защитил. Хотя, разумеется, в действительности все было не так просто.

Начать с того, что им пришлось три с лишним недели пробираться в Лимузен, скрываясь от многочисленных дозоров, брошенных де Донзи на поиски беглецов. Проклятый голубь, птица, мать ее, мира, все-таки сделал свое дело! Уже на подходе к Вьерзону небольшой отряд графини Маго чуть было не столкнулся с многочисленным конным разъездом. Более двадцати всадников, возглавляемых рыцарем, двигались по дороге встречным курсом. Вымпел с цветами баронства Сен-Эньян не оставлял сомнения в том, кому принадлежал отряд.

От столкновения их спасло чудо. Чудо, да еще предусмотрительность Капитана, настоявшего на высылке передового дозора. Вихрем примчавшийся подчиненный лейтенанта Готье успел вовремя. Беглецы сумели углубиться в чащу достаточно далеко, чтобы пропустить встречный отряд, оставшись при этом незамеченными. Однако, всем стало понятно, что отныне двигаться придется именно так — урывками, скрываясь от многочисленных преследователей, вздрагивая от каждого шороха в лесной чаще.

На дорогу к Вьерзону решили не возвращаться, поэтому далее пробирались лесными звериными тропами, где иной раз коней приходилось вести в поводу — настолько густым оказался подлесок в южной части Орлеанской чащи. Впрочем, очень скоро о ней пришлось вспоминать с грустью и сожалением. Лес все же укрывал их от назойливого внимания людей де Донзи. Гораздо хуже стало, когда он кончился, и, не доезжая до Шатору, наши путешественники выехали в безлесые холмы и виноградники Эндра.

Здесь их маленький отряд был виден на сотни туазов вокруг. Так что, о движении в дневное время суток пришлось забыть. Двигались ночами, скрываясь от солнечных лучей и ловчих де Донзи в каком-нибудь овраге, лесной балке или глухой деревушке на отшибе. Не раз, и не два доводилось им провожать глазами скачущие вдалеке дозоры в столь узнаваемом даже издалека красном и черном. Но, Бог миловал!

Все, однако, рано или поздно кончается.

Для наших героев погоня закончилась, когда стали уже различимы надвратные башни Сегюра — родового замка виконтов Лиможских ... Замок был со всех сторон блокирован войсками Ричарда, так что о безнаказанном нападении на них в его окрестностях не могло быть и речи. Нет, никто не сомневался, что среди множества вооруженных людей, окруживших крепостные стены, могло скрываться сколько угодно ищеек де Донзи. Но вот организовать нападение у всех на виду они уже не могли.

К Сегюру господин Дрон и господин Гольдберг выехали 22 марта. До рокового покушения, унесшего жизнь короля-льва, оставалось еще четыре дня, так что, они могли поздравить себя с успехом. Нет, встретиться с Ричардом прямо под стенами замка им не удалось — они разминулись ровно на один день. Расставив войска для блокады мятежного виконта, король отправился к Шалю-Шаброль добывать "сокровища короля Генриха, своего отца". Но далеко ли до этого самого Шалю-Шаброль! Каких-то пара дней пути.

Была, правда, совершенно реальная опасность не добраться до пункта назначения, попав в руки людей де Донзи. Но тут неожиданную оборотистость проявил почтенный историк-медиевист. Надев на физиономию выражение сугубой важности и легкого презрения к окружающим — что, кстати сказать, очень ему шло — он быстро выяснил, "кто тут всем командует в отсутствие мессира Ричарда", и, ввалившись в палатку Джефри Фиц-Питера, графа Эссекса, потребовал сопровождения к королю "для себя и своих благородных спутников". Каковое незамедлительно и получил, в количестве двадцати конных сержантов и десятка арбалетчиков.

Трудно сказать, что стало причиной такой покладистости графа. Известия ли о готовящемся покушении, еще месяц назад доставленные гонцом из Шато-Гайар, или донельзя важная физиономия господина Гольдберга, а скорее всего — просто избыток войск под рукой. Как бы то ни было, уже на следующее утро беглецы под надежной охраной, тронулись в путь. Правда, состав их весьма значительно изменился.

Граф Пьер, рассудив, что негоже надоедать королю своими просьбами во время подготовки к штурму Шалю-Шаброля, решил дождаться возвращения Ричарда. Сегюр к этому моменту — что было совершенно очевидно — тоже будет взят. И ничто уже не помешает королю со всем вниманием отнестись к их просьбе — выделить "в аренду" часть наемных отрядов. Так что, Капитан вынужден был провести весьма романический ритуал прощания с прекрасной Маго, выполненный в духе "я буду с нетерпением ждать новой встречи с Вами". Получив в ответ оценивающий и совсем не детский взгляд юной графини, весьма чувственное "я тоже буду ждать Вас, мессир" и шелковый шейный платок на память. Как бы то ни было, уже двадцать пятого марта господа Гольдберг и Дрон были на месте. А именно, в штабной палатке капитана Меркадье, командовавшего осадой Шалю-Шаброль.

Сам Ричард, видимо заглянувший по дороге еще куда-то, прибыл лишь на следующий день после обеда. До рокового выстрела оставалось несколько часов. Сознавая, что время утекает уже буквально между пальцами, господин Гольдберг тут же ринулся в бой. Заранее объявив Меркадье, что обязан донести до короля известия особой важности, и поэтому ему необходима встреча с Ричардом буквально сразу же по прибытии того в лагерь, он таки эту возможность получил.

Когда длинная кавалькада всадников во главе с королем въехала в расположение войск, Меркадье, после всех приличествующих моменту приветствий, что-то проговорил Ричарду, указывая на стоящих поодаль "заморских колдунов". Тот согласно кивнул в ответ и направился прямо к ним.

— Вы хотели говорить со мной, чужеземцы? Прошу! Я готов выслушать все прямо сейчас. Но, во имя ран Христовых, постарайтесь быть краткими! До вечера я должен осмотреть замок перед завтрашним штурмом, а тени уже клонятся к востоку.

— Именно об этом я и хочу говорить с вами, мессир. — Голос господина Гольдберга слегка сел от волнения, на лбу и висках выступили капельки пота. — Вам уже, конечно, передали известие о готовящемся покушении.

Король коротко кивнул, всем своим видом выражая нетерпение занятого человека.

— Так вот, звезды указывают на последнюю декаду марта, — историк проглотил мешавший ему говорить ком в горле и продолжил, — а самый же вероятный день, когда произойдет роковой выстрел, это — сегодня, двадцать шестое марта.

— Вздор! Нет, я, конечно, благодарен и вам, и вашему повелителю за столь трогательную заботу о моем здоровье. Но посмотрите вокруг! — Ричард простер руку к крепости, заставляя своих собеседников оглянуться. — Отсюда и до самой крепостной стены местность ровная, как стол. Клянусь сердцем святого Игнатия, здесь не спрятаться даже ребенку, не то, что воину с луком или арбалетом. К стене ближе трехсот шагов я не подхожу. А из баллисты или катапульты прицельного выстрела все равно не сделать. Все у вас?

— Мессир, — это вперед вышел уже Капитан, — все, что мы просим, это выдать мне щит и позволить сопровождать вас во время рекогносцировки.

— Рекогнос..., тьфу черт, чего?

— Во время осмотра крепостных стен.

— Хорошо. Меркадье, распорядись о щите. Ждите меня здесь, через полчаса выходим. — Король собрался уже уходить, но глаза его никак не могли оторваться от панциря Капитана. — У вас удивительный доспех, сьер рыцарь. Никогда не видел ничего подобного! Клянусь мощами святого Иринея, оружейники вашей страны достигли невероятного искусства. После завтрашнего штурма не откажите в одолжении, я хотел бы познакомиться с ним поближе.

Полог шатра сомкнулся, пряча от глаз могучую фигуру короля. На изрядно вытоптанной площадке перед входом остались почтенный олигарх — уже с крупным каплевидным щитом, снятым с одного из всадников — и обильно потеющий господин Гольдберг.

Вот, собственно, и все. Когда король Ричард в сопровождении небольшой свиты и присоединившихся к ней "заморских колдунов" отправился осматривать крепость и составлять план штурма, солнце уже клонилось к закату. Широкий шаг короля довольно быстро растянул процессию. Вскоре рядом с ним шагали только охрана и почтенный олигарх, не только не уступавший Ричарду в росте, но даже на полголовы возвышавшийся над ним. Король осматривал стены, вернее — жалкую пародию на них. Телохранители осматривали все подряд, ведь черт его знает, откуда может прийти опасность! И только взгляд Капитана был сосредоточен на одной единственной точке крепостной стены, откуда, согласно историческим хроникам, и был произведен роковой выстрел.

Все, что произошло потом, прилично отставший господин Гольдберг наблюдал с расстояния метров этак в пятьдесят. Вот массивная фигура олигарха резко дернулась и выметнула перед королем щит. Вот встрепенулась пара телохранителей и, мгновенно обогнув короля, отгородила его своими щитами от крепостной стены. Вот свита венценосца в одну секунду перешла с торопливого шага на самый отчаянный бег, стремясь защитить его от всевозможных опасностей. Вот клубящийся человеческий клубок начал со всей доступной скоростью отступать к лагерю, подальше от крепостных стен.

Далеко не атлет, почтенный историк сумел догнать королевскую свиту чуть ли не у самого шатра Меркадье, где все сгрудились, осматривая щит. А посмотреть было на что. Арбалетный болт почти пробил толстую дубовую доску. Острие, вышедшее на внутренней стороне щита, хищно щерилось зазубренным, хитро высверленным вдоль оси наконечником. Перед запыхавшимся историком расступились, признавая его право на участие в осмотре. Даже мельком брошенного взгляда господину Гольдбергу было достаточно, чтобы поставить диагноз.

— Сарацинская работа. Вы, мессир, должно быть, встречали такие в Святой земле. В высверленное отверстие хашшашины обычно закладывают яд. Любая царапина, нанесенная таким острием, смертельна. Впрочем, здесь, — историк тщательно принюхался к торчащему из щита острию, — яда, по-видимому, не оказалось. Его заменили обычным навозом. Должен сказать, это ничуть не менее смертоносная начинка. Частицы навоза, проникая в кровь, непременно вызывают воспаление крови и других телесных тканей. Раненный такой стрелой — без специальной обработки раны — обречен.

С каждым словом господина Гольдберга лицо Ричарда, и так-то довольно бледное, бледнело еще больше. Впрочем, он довольно быстро взял себя в руки.

— Да, разрази меня гром! Мне уже приходилось видеть такие штуки. Но как арбалетный болт смог преодолеть такое расстояние и почти пробить щит? Ни один арбалет, сделанный человеческими руками, не пошлет снаряд с такой силой. Клянусь богом, это просто невозможно!

Капитан поднял взгляд на венценосного собеседника:

— Мессир, это значит лишь то, что после штурма вашим воинам, кроме сокровищ, предстоит искать еще и арбалет. Думаю, нам предстоит узнать немало нового о возможностях этого оружия.

Король тяжело опустился на импровизированный походный трон, установленный в шатре специально для него. Впрочем, какой там трон, так — легкое деревянное кресло с подлокотниками! Похоже, просвистевшая совсем рядом смерть основательно выбила его из седла. Как он был сейчас непохож на себя прежнего! Воистину, весельчак, поэт и воин, неистово врубавшийся когда-то в боевые порядки любого, самого грозного противника, остался в германском плену. Здесь, в содрогающемся под холодным мартовским ветром шатре сидел человек, ведавший истинную цену жизни и смерти. Человек, знающий для чего ему нужен весь остаток его жизни — до самой последней минуты. И более всего боящийся потерять ее из-за какой-то нелепой случайности. Ведь тогда Цель так и останется недостигнутой! А это — самое страшное для того, кто смог ее обрести.

— Господа, — Ричард перевел тяжелый и какой-то очень уставший взгляд на "колдунов" из далекой Индии. — Похоже, я обязан вам жизнью. Вашей настойчивости (кивок в сторону господина Гольдберга) и вашей расторопности (это уже Капитану). Чем я могу вознаградить вас за оказанную услугу? Говорите, прошу вас! Поверьте, жизнь Плантагенета стоит немало!

"Колдуны" переглянулись. Во взгляде почтенного историка сквозила едва скрываемая растерянность. Он явно не понимал, как поступить, и что потребовать за спасенную жизнь короля. И тогда вперед выступил Капитан.

— Ваше величество! Поверьте, лучшей наградой для нас стало то, что нам удалось выполнить волю нашего повелителя, христианнейшего короля и пресвитера Иоанна. Ваша жизнь, мессир, воистину бесценна для каждого доброго христианина. Ибо кто еще сумеет провести крестоносное воинство сквозь сарацинские рати, чтобы освободить Гроб Господень и святые реликвии? Мы просим вас не упоминать более ни о каком вознаграждении, ибо случившееся — уже лучшая награда, о какой мог бы мечтать любой подданный нашего повелителя!

— Вот как? — Король недоверчиво покачал головой, потом на пару секунд задумался, кивнул каким-то своим мыслям. — Что ж, быть по сему! Но будьте уверены, я запомню этот день. И, если когда-нибудь вам потребуется моя помощь...

... Солнце уже коснулось нижним краем холмов, тянущихся отсюда на запад до самого Ангулема. Так что, обсуждение завтрашнего штурма решено было не откладывать. Впрочем, что там было обсуждать! Полуразрушенные, залатанные на скорую руку стены. Гарнизон менее сорока человек. Всего два рыцаря во главе. Высадить тараном эту пародию на крепостные ворота, войти внутрь, убить всех, кто будет оказывать сопротивление. Вот и весь план.

Ну, не весь, не весь! Согласно собранной людьми Меркадье информации, пара замков неподалеку могла таить весьма неприятные сюрпризы. Фирбе, что в полутора лье строго на юг, и расположенный в паре лье на юго-юго-восток Курбефи. По сведениям лазутчиков, гарнизоны каждого из них составляли до трех-четырех сотен воинов, что для укреплений этого класса было просто избыточным. Мало того — что уж и вообще ни в какие ворота не лезло — в замках была сосредоточена в основном конница. Содержать постоянно такое количество лошадей в крепости мог только безумец! Ни сена, ни овса не напасешься. А вот использовать временно помещенную туда кавалерию для внезапного удара в спину осаждающих соседний Шалю-Шаброль — самое то! Так что, копейщиков Меркадье решено было развернуть заслоном на юго-восток, дабы предотвратить возможные неожиданности.

Сам штурм прошел рутинно, можно сказать, скучно. Два десятка здоровенных вестфальцев, прикрываясь щитами, дотащили до крепостных ворот дубовый таран и минут за пятнадцать высадили ворота настежь. Прикрывающая их сотня арбалетчиков не позволила защитникам на стене даже голову между зубцов показать, не говоря уж о том, чтобы попытаться обстрелять или иным образом воспрепятствовать таранной команде.

Затем в пролом вошли две сотни латников, и все было кончено. Последние защитники замка забаррикадировались, было, в донжоне, но и там их отчаянное сопротивление ничего не сумело противопоставить огромному численному, да и качественному — чего уж там, превосходству нападавших.

Некоторую интригу в происходящее добавил удар конницы, все же вышедшей из замков. Но в целом, это была попытка отчаяния. Брабансоны Меркадье аккуратно и точно приняли накатывающуюся конную лавину в копья, а гасконские арбалетчики выкосили чуть ли не половину атакующих еще на подходе к линии соприкосновения.

Завершающий штрих нанесли четыре сотни конных сержантов, ударивших обескровленному противнику во фланг и тем самым завершивших разгром. Ну, а дальше началось любимое представление конницы всех времен и народов — преследование отступающего в панике противника. Каковое и закончилось уже внутри по-быстрому капитулировавших замков, куда победители ворвались на плечах бегущих...

— Господин Гольдберг, примите мои поздравления, — Капитан набулькал красного терпкого вина в глиняные кружки, — сдается мне, мы, черт побери, выполнили наше задание! Шалю-Шаброль взят, на короле ни царапины. И значит, история этого мира уже пошла другим путем...

— Вашими молитвами, господин Дрон, вашими молитвами! — почтенный историк взял свою кружку и, весьма галантерейно чокнувшись со своим спутником, лихо опрокинул содержимое внутрь. — Теперь немного отдохнуть, прийти в себя, продать немного перца, накупить сувениров — и домой! Домой, к ваннам и унитазам, к нормальной одежде и еде... Дальше Ричард и сам справится. Большой уже мальчик!

— Не, ну с выпивкой и тут все в порядке, — не согласился владелец заводов/газет/пароходов, наполняя кружки по второму кругу.

— А вот не скажите, любезнейший Сергей Сергеевич, не скажите! Выпивка без хорошо покушать, это знаете ли... Эх, да что вы понимаете в добротной кухне! А вот взять молодого карпа, небольшого, на килограмм — не больше... Да аккуратно почистить... Да снять кожицу чулочком... М-м-м! А потом филе отобрать от косточек и в мясорубочку... А потом туда пару яичек, хлебушек беленький, в молоке размоченный, да лучок мелко порубленный, да немножко сахару, да перца, да соли по вкусу... Да хорошенько замесить... Ой-вэй, я уже прямо сейчас захлебнусь! Ну, просто нет сил сдерживать такое слюноотделение — что я вам, собака Павлова? Или все же со всех сторон приличный кандидат наук..?

На этом риторическом вопросе культурно отдыхающих собеседников прервали. Край отведенного им для отдыха шатра распахнулся, и внутрь, не спрашивая ничьего разрешения, протиснулся незнакомый оруженосец.

— Мессиры, король Ричард приглашает вас к себе, — посланец неуверенно замолчал и все же добавил, почти шепотом. — Из замка принесли арбалет... тот самый...!

Подгоняемая любопытством, парочка уже через пару минут входили в сумрак королевского шатра. На походном столе, покрытом каким-то пледом непонятной расцветки, лежало ... оно. Господи, ну и чудовище! Именно эта мысль, одна на двоих, посетила пораженно переглянувшихся господина Гольдберга и господина Дрона. Довольно длинное, слегка обгоревшее, ложе со специальным узлом для крепления вертикальной подпорки. И закрепленный на нем большой МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ лук!

Воистину, чудны дела твои, Господи! Тяжелые крепостные арбалеты с металлическими луками появятся в этом мире лишь во второй половине четырнадцатого века. А полевые версии и того позже. До первых европейских технологий науглероживания железа, позволяющих после соответствующей закалки и отпуска получать пригодную для арбалетных луков пружинящую сталь, еще более полутора веков. Откуда взялся этот монстр в конце двенадцатого века — вот вопрос, который вертелся в головах пришельцев из будущего.

В головах короля Ричарда и его спутников, судя по всему, вообще ничего не вертелось — они просто отказывались верить своим глазам! Ведь мягкое железо, согнувшись, так и остается согнутым. Это всем известно. А твердая сталь и вовсе не может гнуться! Любой изгиб означает просто перелом. Им ли, с детства орудовавшим тяжелыми мечами, этого не знать? Неудивительно, что взгляды окружающих, после появления в шатре "колдунов из Индии", были направлены на них. Может быть, чужестранцы прольют свет на лежащую перед ними загадку?

Капитан шагнул к столу, его ладони бережно огладили шероховатую, не слишком тщательно обработанную поверхность металлического лука. В голове вертелось что-то полузабытое, из подброшенной когда-то отцом популярной книги по истории металлургии. Эх, не вышел из сына инженер, на что так сильно рассчитывал папа... Ну, да что уж теперь! Что же, что же... вертится что-то на языке, что-то хорошо забытое... Да, точно! Тигельная сталь! Тигельная плавка известна в это время в Китае и Индии. Науглероживание древесным углем, закалка охлаждением, отпуск через повторное меньшее нагревание, что повышает текучесть стали... Все верно. Хотя, нет. Китай, пожалуй, слишком далеко. Значит, Индия... Индия!

Вспомнилось вдруг все и сразу. Как будто и не прошло сорок с лишним лет. Как будто только вчера — отец, не пускающий играть в футбол, а сующий в руки книгу со странными рисунками. Где люди в чудных одеждах проковывают что-то на столь же чудных наковальнях... Да, "вуц", эта индийская сталь называлась вуц... Тигли из белой глины, кварцевый песок, графит и кричное железо...

— Я знаю, где был выкован этот лук. — Голос Капитана звучал негромко, но был слышен в самом отдаленном закутке шатра. — Кузнецы нашей родины владеют секретом изготовления стали, гнущейся как хорошо высушенное тисовое дерево. Из этой стали был выкован когда-то Жуайоз, меч Карла Великого. Из нее же были сделаны и меч Святого Маврикия, и меч Готфрида Бульонского, защитника гроба господня. Щербец Болеслава Храброго и меч Сида Воителя — и они были созданы из стали, привезенной к вам с моей родины. А теперь вот из нее выкован стальной лук. Лук, способный нести смерть на триста шагов. Да, он был выкован в Индии. Его стоимость — не менее полудюжины молодых, здоровых, хорошо выученных слонов. Или два веса золотом!

Все то же напряженное молчание стало ответом на эту реплику. Господину Гольдбергу хотелось постучать пальцем, а еще лучше чем-нибудь тяжелым по меднолобой голове своего партнера. Интересно, он сам-то подумал, откуда у рядового телохранителя индийского "колдуна и алхимика" могут взяться знания о знаменитых мечах европейского захолустья? А если эти вопросы придут в голову принимающей стороне? Впрочем, принимающая сторона все еще пребывала в прострации по поводу невиданного лука.

Судя по всему, все имеющиеся мощности их не слишком-то продвинутых мозгов были отданы под эту нехитрую операцию, поскольку стоящая вокруг стола публика никак на реплику Капитана не отреагировала. Этим не преминул воспользоваться господин Гольдберг, стремясь увести разговор подальше от металлургических откровений напарника.

— А я так интересуюсь узнать, — заблажил он своим самым скандальным тенорком, — кто и зачем привез этот натурально золотой лук в богом забытый Шалю-Шаброль? Каковой в своем нынешнем виде не стоит и четверти цены этой стальной диковины? Ну да, ну да, мне нередко приходилось встречать на рынках в Каликуте сарацинских купцов. О, они таки могли бы заказать и купить такой лук! Вот только как бы они доставили его сюда, вглубь христианских земель? Все, что привозят из Индии приверженцы Мухаммеда, оседает во дворце султана и его беев. Кто-нибудь когда-нибудь видел здесь хоть раз сарацинского купца?

Почтенный историк покрутил головой в ожидании ответа, пожевал губами, что-то обдумывая, и неспешно добавил:

— А еще на рынках Каликута можно встретить венецианцев...

Последнее слово мгновенно вывело из задумчивости верного Меркадье.

— Мессир, а ведь все сходится! Слухи о том, что Фирбе и Курбефи были выкуплены через третьи руки кем-то из венецианцев, что крутятся в последнее время вокруг Филиппа-Августа, ходят уже не первый день. И ведь кто-то же набил их наемной конницей, чтобы ударить в спину осаждающим Шалю-Шаброль! Мы, конечно, еще поспрашиваем сдавшихся. У меня найдется, кому хорошо спросить. Так, чтобы звучали только правдивые ответы. Но, кажется и так все ясно. Мой честный провансальский нос чует запах тухлятины. И несет его ветер с Адриатики...

— ... говоришь, и так все ясно? И так все ясно... Стало быть, ловушка... — лик короля был темен, взгляд кипел еле сдерживаемой яростью. Присутствующие прятали глаза, кто уставившись в пол, кто внимательнейшим образом разглядывая стенки шатра, лишь бы только не встречаться взглядом с этим клокочущим взглядом, — ... значит ловушка. Горсть никчемных побрякушек, чью стоимость в сто раз преувеличила молва... Не приспособленная к обороне крепость, фактически без гарнизона... И до семи сотен конных латников в тылу... Ловко! Да еще это вот чудовище, что на трех сотнях шагов пробивает дубовый щит... Ай, как ловко! Значит, решили поохотиться на королей? Ну-ну...

— Да мы разнесем это пиратское гнездо...!

— Кайр, ты научился летать? У тебя отрасли крылья вместо рук? — Голос короля прозвучал легко, но за внешней веселостью чувствовалась все та же тяжелая ярость. — Добраться до венецианцев можно только по воздуху, поскольку по морю сделать это помешает их флот. И да, между прочим, этот флот нам очень нужен! Ты не забыл, мой добрый Меркадье, что именно на венецианских кораблях мы собирались пересечь море?

— И что же, мы...

— Мы сделаем вид, что ничего не поняли. Пока. Нам нужны их корабли, Кайр! Нам нужны их чертовы корабли!!! Поэтому мы будем милы и любезны, как то и подобает добрым христианам. Мы заплатим им за корабли полновесным серебром. Мы переправимся в Египет. Мы... Ладно, хватит! Просто я знаю: однажды настанет день, и мы вспомним про золотой лук. Вспомним, Кайр! И, клянусь волосами пречистой Девы Марии, я очень удивлюсь, если при этом не прольется ровно столько их песьей крови, сколько стоит каждая капля крови короля!

* * *

Шато-Сегюр,

2 апреля 1199 года

На дворе стоит апрель, за окном звенит капель... Средневековое солнце отчаянно пыталось закатными отблесками согреть после зимней спячки старый Шато Сегюр, столь скоропостижно поменявшего хозяина. Средневековые птицы вили гнезда в гуще вполне уже распустившейся средневековой листвы. Средневековые крестьяне вовсю ковыряли землю под средневековый урожай. Наемники Ричарда, просеивали сквозь мелкое сито средневековое население внезапно капитулировавшего Сегюра и его окрестностей в поисках исчезнувшего виконта Эмара. А наши герои наслаждались средневековым гостеприимством короля Ричарда.

Нужно ли говорить, что после всех перипетий в окрестностях Шалю-Шаброля Ричард пригласил их слегка расслабиться и отдохнуть в замке Эмара Лиможского? Благо, по всем расчетам, бывший владелец уже должен был освободить место жительства и, либо переместиться в замковый подвал, либо удариться в бега. По прибытии к стенам родового замка виконтов Лиможских выяснилось, что ответственный квартиросъемщик предпочел второй вариант освобождения жилплощади, так что король вынужден был организовать его поиски. Ибо обещанное ранее повешение на воротах собственного замка никто ведь не отменял! Ну, а господин Дрон и господин Гольдберг использовали столь кстати подвернувшийся отдых для знакомства со средневековой действительностью — справедливо полагая, что ознакомление с нею из крестьянской телеги могло быть несколько односторонним.

Нужно сказать, что за исследование этой самой действительности они взялись с совершенно разных концов. Капитан, как-то вдруг внезапно сойдясь характерами с Кайром Меркадье, в компании еще нескольких предводителей наемных отрядов тщательно изучал содержимое окрестных кабаков, трактиров и иных заведений средневекового общепита. В перерывах между посещениями сих храмов желудка, а еще более — печени, поскольку выпито было ну, никак не меньше, чем съедено, они с удовольствием звенели мечами на заднем дворе замка, обмениваясь тонкостями европейского и "индийского" фехтования. Словом, почтенный олигарх вел жизнь, в полном смысле слова достойную мужчины.

Не то — господин Гольдберг. Как оказалось, наряду с множеством отвратительных недостатков, бывший владелец замка обладал и рядом качеств, вполне похвальных. Так, например, сир Эмар Лиможский был владельцем совершенно роскошной библиотеки на много сотен томов и свитков. Большинство из которых, как выяснилось при осмотре, не дошли до более поздних времен, но не раз упоминались и цитировались средневековыми авторами. Поняв, возле какого богатства он оказался, господин историк фактически переселился в библиотеку, с утра до вечера роясь в пыльных фолиантах, делая выписки и оглашая стены горестными стонами по поводу невозможности взять все это, положить в карман и унести к себе, в свое время — для серьезного и обстоятельного изучения.

Впрочем, оглашением стен занимался в замке не он один. В настоящий момент именно этому же самому занятию предавался король Ричард. Правда, вместо горестных воплей из уже знакомой нам малой пиршественной залы доносился разъяренный рык. Причиной коего оказался совершенно некстати попавший под горячую королевскую руку его преосвященство, кардинал Петр Капуанский.

Успешно проведя в Дижоне ассамблею французского духовенства, на коей пастырям галльского стада агнцев Божьих был выставлен полный перечень задач, связанных с грядущим Крестовым Походом, а после этого с трудом, но все же заставив этого упрямца Ричарда заключить мир с Филиппом-Августом, святой отец имел все основания быть довольным собой. Основные поручения Папы Иннокентия III были выполнены точно и в срок! Подвела почтенного прелата — как это нередко случается и со многими из нас — излишняя старательность, склонность к перфекционизму и желание объять необъятное.

Заслышав, что Ричард во время штурма одной из своих нормандских крепостей, захваченных во время его отсутствия коварным королем Франции, пленил епископа Филиппа Бове, мессир Пьетро решил принять меры к его освобождению. Трудно сказать, что стало причиной этого неосмотрительного поступка — эйфория ли от удачно выполненных поручений римского понтифика, недостаток ли информации или просто проявленное легкомыслие? Ведь король Англии не раз публично называл епископа Бове человеком, "которого он ненавидит больше всех на свете". И вот, просить короля за этого самого человека от имени Папы приехал в Сегюр кардинал и папский легат Пьетро да Капуа. Неудивительно, что встречен он был весьма холодно, а, попытавшись настоять на своей просьбе, вызвал настоящий вулкан бешеной ярости.

— Клянусь своей головой, — неистовствовал король, вскочив со своего кресла и отопнув к самому входу подставку для ног, — он больше не священник, потому что он и не христианин! Он был взят в плен не как епископ, но как рыцарь, сражаясь в полном доспехе, с разукрашенным шлемом на голове. Сир лицемер! Да ты и сам дурак! Не будь ты посланником Папы, я бы отослал тебя обратно кое с чем, что Папа долго не смог бы забыть! Он и пальцем не шевельнул, чтобы вызволить меня из темницы, пока мне нужна была его помощь. А теперь он просит меня освободить вора и поджигателя, который не принес мне ничего, кроме зла. Убирайтесь, господин предатель! Лжец, обманщик! Церковный деляга! Избавь меня от своего общества навсегда!

Откровенно смутившись и, что уж там говорить, изрядно испугавшись королевского гнева, несчастный итальянец попытался сменить тему. Но сделал это столь неудачно, что лишь еще более разжег ярость Ричарда. Дело в том, что проезжая через лагерь королевских войск и сам кардинал, и его люди неоднократно были свидетелями очень нерадостных для них разговоров. Дескать, разобравшись с виконтом Лиможа и наведя порядок в Лимузене, король откроет боевые действия против Раймунда VI, графа Тулузского, владения которого начинались сразу же за границами виконтства. Мол, король Ричард не забыл о графстве Керси, который Раймон V, отец нынешнего графа Тулузского, отобрал у Плантагенетов. И вот, теперь, собрав весьма грозное войско, Ричард намерен вернуть себе по справедливости принадлежащие Аквитании земли. И, напав на графа Тулузского, присоединить к своим владениям не только Кагор, но и земли до самой Тулузы. А то и до границ с Арагоном, коли будет на то Божья воля.

Вообразив, что возложенная на него Папой миссия — отправить Ричарда как можно быстрей воевать Святую Землю — находится под угрозой, его Преосвященство обратился теперь к королю, дабы отеческим увещеванием вернуть того на путь истинный. И нарвался... Как только слова достойного прелата, общий смысл которых сводился к тому, что долг доброго христианина повелевает королю как можно скорее принять крест и возглавить христолюбивое воинство, а вовсе не заниматься завоеваниями французских владений, — так вот, как только эти слова достигли слуха Ричарда, он резко замолчал, сжал до белизны огромные кулаки, деревянными шагами дошел до входной двери, забрал — сам! — выпнутую прочь подставку для ног, вернулся к креслу, сел и молча уставился на кардинала.

Нездоровые, в склеротических прожилках глаза короля, упершиеся из-под набрякших век прямо в переносицу славного служителя церкви, напугали того еще больше. Затем король заговорил, медленно и монотонно.

— В мои намерения входило дойти с войском до Лиона и там, встав на старую Агриппиеву дорогу совершить марш уже до портов северной Италии. Но, клянусь бородой Спасителя, вы подали мне прекрасную мысль. И правда, зачем стаптывать подметки моих солдат, идя за две с половиной сотни лье неизвестно куда и зачем, если совсем рядом лежат земли Тулузы, которые столь несложно взять под свою руку? А, святой отец? Назовите мне хоть одну причину, из-за которой я не могу этого сделать?

— Но, ваше величество, Святая Земля стенает под пятой неверных, взывая к христовым воинам... Вспомните, какой грех совершите вы этой войной. В ней гибель Святой земли... Ей грозит уже конечный захват и опустошение, а христианству конец...

— Ах, вот как?! — раздражение и ярость на этот раз окончательно разнесли в щепки плотину королевской сдержанности, и рыкающий бас вновь сотряс залы и коридоры замка. — Пока я рисковал своей жизнью во славу Христа, Филипп ускользнул в Европу, чтобы коварно украсть мои владения! Если бы не его злой умысел, вынудивший меня вернуться, я бы еще семь лет назад очистил Святую Землю! А потом, когда я был в заточении, он сговорился, чтобы меня продержали там как можно дольше, дабы успеть похитить мои земли! Вор! Вор и клятвопреступник!!! Если бы он оставил в покое мою державу, мне не нужно было бы возвращаться сюда! Вся земля Сирии была бы очищена от язычников! Стон Иерусалима — на его совести!!! Убирайтесь прочь! Прочь, я вам говорю! Иначе вы пожалеете, что вообще родились на свет!!!

Видимо, не в силах более сдерживать душившую его ярость, король вскочил с кресла. Его гнев требовал действий. Едва владея собой, Ричард выбрал все же самый безобидный способ выпустить его на свободу. Сделав несколько гигантских шагов, он пинком распахнул створки дверей и пошел по галерее, куда глаза глядят, стремясь хотя бы быстрыми шагами затушить бушующее в груди пламя. Вот один из переходов привел его в тупик, заканчивающийся высокой, изящной резьбы, дверью. Взявшись за ручку, король рванул ее на себя и остановился на пороге, всматриваясь в сумрак, едва разгоняемый светом из крохотного оконца и канделябром на полтора десятка свечей...

* * *

Пятидневный загул самым неудовлетворительным образом сказался на немолодом уже организма господина Дрона. Желудок взбунтовался, так и норовя избавиться от любых новых поступлений, в руках появилась предательская дрожь, а глаза закрывались сами собой, едва только выдавалась минутка, свободная от нехитрых средневековых развлечений. Нужно сделать паузу, — сказал себе почтенный олигарх и, отговорившись срочными делами от очередного похода в "местечко — во! Ты такого еще не видел!", завалился спать. Отоспавшись, осушив стоявший в изголовье кровати здоровенный кувшин с холодной водой и слегка придя в себя, он осознал, что уже давненько не видел своего компаньона по путешествию, и отправился на поиски господина Гольдберга.

Отчаянно стреляющая глазками горничная проводила его в замковую библиотеку, где "господин колдун заперлись и почти не выходят". Евгений Викторович Гольдберг был там. Осунувшийся, похудевший, с синюшными мешками под несуразно покрасневшими глазками, он сидел за огромным, заваленным книгами и свитками столом, что-то лихорадочно выписывая и чуть ли не рыча от вожделения и научного энтузиазма. На вопрос Капитана, обедал ли он сегодня, господин историк буркнул что-то невразумительное, приблизительно означающее "А? Что? Не помню. Отвалите уже все!", и продолжил работу.

Однако! — изумился про себя Капитан. Похоже, тут нужны решительные меры. Выйдя из библиотеки и поймав какого-то пробегающего мимо служку, он велел немедля мчаться на кухню и нести оттуда мяса, овощей, хлеба и крепкого португальского вина. И чтобы одна нога здесь, другая там! Напутствуемый отечески отпущенным пенделем, слуга умчался выполнять порученное и уже буквально через десяток минут вернулся, обильно нагруженный провизией.

Капитан же, тем временем, выдернул почтенного историка из книжных завалов — так добрая хозяйка выдергивает с грядки созревшую редиску — отряхнул его от насевшей пыли и паутины и, полуобняв, начал прогуливать озверевшего от многосуточной и почти беспрерывной работы доцента вдоль книжных стеллажей. Взад и вперед. Взад и вперед. Дабы застоявшаяся кровь вновь начала нормально циркулировать в изможденном организме научного работника.

— Ну, нельзя же так увлекаться, — мягко выговаривал он все еще ничего не соображающему господину Гольдбергу, поддерживая того за локоток и помогая успешно огибать встречающиеся препятствия. — Так ведь и ласты склеить недолго. Наука не простит нам потери бойца. А что я скажу в обкоме КПРФ по возвращении? Мол, потерял вашего товарища при выполнении боевого задания? Нет, батенька, аккуратнее с этим делом нужно, как-то спокойнее... Фанатизм, — он еще никого до добра не доводил... Да и годы наши с вами уже не те, чтобы вот так вот, сутками напролет безобразия нарушать...

Так, нежно воркуя и выгуливая историка, он дождался уже упомянутого слугу с продуктовым набором, решительно сгреб книги с одного конца стола и велел накрыть на освободившемся месте. Когда все было готово, Капитан усадил своего подопечного на стул и чуть ли не насильно влил тому в рот несколько глотков вина. Алкоголь оказал на истерзанный мозг господина Гольдберга самое живительное воздействие. Щеки порозовели, в глазах появилось осмысленное выражение, а руки сами собой, почти без участия воли и разума, ухватили нож, отрезали от принесенной гусиной ноги добротный шмат мяса и отправили его в рот.

Насыщение шло молча, изредка прерываемое лишь глотком-другим вина. Еще немножко. Вот этот кусочек. И вот этот. И луковкой закусить. И хлебушка отломить. А теперь снова глоточек. И еще кусочек.... Казалось, ничто не в состоянии отвлечь от трапезы дорвавшегося, наконец, до еды историка-медиевиста. Но тут входная дверь резко распахнулась, и огромная фигура загородила вход. Капитан, было, вскочил, ухватившись за рукоять кинжала на поясе, но тут же и сел. На пороге стоял король Ричард...

— А, господа колдуны, — после довольно продолжительной паузы произнес венценосец и шагнул внутрь. За время созерцания трапезничающих чужеземцев глаза его перестали метать молнии, ноздри раздуваться, а грудь вздыматься, как после быстрого бега. — И то верно. Где еще и быть колдунам, как не в библиотеке? И как вам книжное собрание виконта?

— Вевикоепно! — не прекращая жевать, отозвался господин Гольдберг. — Ефли бы не довг вефности моему гофподину, я бы, пофалуй, пофевився фдесь нафсегда. Редчайшие рукописи, о многих из которых я только слышал, но даже не мечтал подержать их в руках!

— Не желаете присоединиться к нашей небольшой пирушке? — проявил гостеприимство Капитан. — Еды и питья нам натащили на пятерых, так что ваша помощь была бы очень кстати.

— Почему бы и нет, — не чинясь согласился Ричард, и тут же впился зубами в ухваченную из корзины закопченную половинку курицы. Благодарно кивнул на поданную Капитаном кружку вина, но в разговор вступать не спешил. Его мысли явно бродили где-то не здесь, и мысли эти были не из веселых.

Последнее обстоятельство не укрылось от внимания господина Гольдберга. И, то ли перегретые долгой работой мозги тому причиной, то ли просто обычно присущая почтенному историку самоуверенность, но его понесло пооткровенничать. И ладно бы о своем, так — нет! Евгений Викторович решил обсудить, ни много ни мало — королевские дела.

— Не будет ли с моей стороны неучтивостью поинтересоваться, — довольно стройно начал он, несмотря на прилично уже отпитый кувшин с порто, — кого ваше величество так страстно желает сейчас видеть висящим на доброй веревке, привязанной к крепкому дубовому суку? — Широко открытые глаза историка взирали на короля с таким искренним вниманием и каким-то детским интересом, что тот не нашел в себе сил возмутиться.

— Полагаю, его преосвященство, кардинал Петр Капуанский смотрелся бы в пеньковом воротнике очень и очень выигрышно, — в том историку ответил Ричард, слегка даже улыбнувшись.

— О, давайте я угадаю, чем его преосвященство вызвал ваш гнев, мессир! — Послезнание, перемешанное с парами доброго портвейна, образовало в груди историка воистину гремучую смесь, коя так и рвалась наружу, дабы осчастливить удивительными откровениями, если уж и не все человечество, то хотя бы сидящих вокруг столь приятных и симпатичных во всех отношениях собутыльников. — Он наверняка просил за епископа Бове, ик...

— Об этом вам тоже поведали звезды? — иронично осведомился Ричард, неприятно удивленный осведомленностью своего нетрезвого собеседника.

— О, мессир, ик... совершенно напрасно недооценивает могущество небесных светил!

— Значит, звезды... И что же еще интересного поведали они в ваших высокоученых занятиях?

Капитан, вполне резонно опасавшийся, что беседа захмелевшего историка и явно чем-то раздосадованного короля может принять совершенно неприятный оборот, решил взять инициативу в свои руки.

— Возможно, если мессир уточнит свой вопрос к небесным светилам, ответить на него будет несколько легче, чем перечислять все откровения звезд и планет за многие десятки лет ученых занятий моего господина?

"А почему бы и нет", — подумалось вдруг Ричарду. Эти двое обладают многими и весьма необычными знаниями. Да и, похоже, осведомлены о наших делах как бы не получше меня самого. Вот как это может быть, чтобы чужестранцы — а оно же сразу видно, что чужестранцы, и по речи, и по одежде, и по оружию — чтобы чужестранцы могли знать, с чем прибыл сюда этот святоша? Но ведь знали! Может, и правда в этих звездах что-то такое есть? Почему бы и не спросить совета? Уж во всяком случае, прибыв издалека, они точно не станут держать чью-то сторону во имя преданности, долга или корысти ...

— Хорошо, сир астролог! Вот вам мой вопрос. Как быть мне с папой Иннокентием? С его армией церковников, так и норовящих везде сунуть свой святейший нос? Чего мне ожидать от них? Сейчас и в дальнейшем? С одной стороны, папа как будто бы на моей стороне. Он прислал телохранителей, сумевших избавить меня от множества покушений... Хотя, от последнего не смогли уберечь даже они, и если бы не ваше столь своевременное появление... Ладно! Он пытается выдоить из церковной братии деньги на поход и делает это — всякому видно — со всем усердием. Он постоянно и всячески выказывает мне свое благорасположение, объявляя с кафедры чуть ли не главной надеждой христианского мира. Это с одной стороны. Но есть и другая. Его церковники слишком много на себя берут! Они лезут везде и всюду с непрошенными советами, наставлениями, поучениями. Как будто хотят властвовать вместо меня моими же руками. Святая церковь богата. Земли и города, серебро и золото ... И всем этим она также может подкрепить любые свои пожелания. Одной лишь угрозой интердикта она в состоянии взбунтовать подданных против любого законного господина... О, Церковь — грозная сила! Сила, способная противостоять власти любого светского властителя. Значит, она опасна! Папа Иннокентий опасен! Так как же мне следует поступать? Должен ли я благословлять протянутую мне руку помощи, или же, наоборот, мне следует вечно остерегаться ее грозной силы, способной в любой момент взять меня за горло?

Последние слова Ричард почти прокричал, но вовремя остановился, взяв себя в руки. Его собеседники молча сидели, пораженные вспышкой королевского красноречия. Господин Гольдберг даже прекратил жевать. И да, икать он тоже вдруг совсем перестал. Из глаз пропала пьяная одурь. Теперь в них сквозила острая мысль и некая трудно уловимая беспощадность, свойственная уверенным в безупречности своей логики умам.

— Что ж, ваше величество, — мягко начал он, — я понимаю ваши затруднения. Впрочем, для ответа на заданные вопросы совершенно необязательно задавать вопросы звездам. Ибо все ответы есть уже здесь, — он широким жестом очертил лежащие на столе и стоящие на полках книги.

— Да, все ответы уже здесь, — повторил он в ответ на недоуменный взгляд короля, — нужно лишь открыть их на нужном месте. Итак, первый вопрос. В чем истоки такой яростной поддержки папы Иннокентия ваших усилий по очистке Святой Земли от сарацинов и язычников? Святые реликвии? — едко усмехнулся он.

Король вернул ему столь же циничную усмешку и кивком потребовал продолжения.

— В действительности, папа здесь не одинок. Он лишь продолжает политику многих поколений церковных иерархов. Политику, направленную на обуздание войны в землях, попавших под длань святой католической церкви. Давайте посмотрим, что видит церковь на землях, населенных осевшими там германцами, что приняли семь-восемь столетий назад христову веру!

Господин Гольдберг неожиданно резво вскочил, подбежал к одному из стеллажей, вытащил толстую книгу в телячьем переплете, рывком раскрыл.

— Это "История франков" Григория Турского, писанная шесть столетий назад. Франкские королевства уже приняли христианство. Но что ж находит в них епископ славного города Тура? — Историк опустил глаза и начал весьма бегло озвучивать латинский текст:

" ... Герменефред восстал против брата и, послав к королю Теодориху тайных послов, предложил ему принять участие в преследовании своего брата. При этом он сказал: "Если ты убьешь его, мы поровну поделим его королевство". Обрадованный этим известием, Теодорих направился к нему с войском..."

Наугад перевернув десятка два листов тяжелого, плотного пергамента, господин Гольдберг вновь, причем совершенно наугад, продолжил:

"... Хлотарь же и Хильдеберт направились в Бургундию и, осадив Отён и обратив в бегство Годомара, заняли всю Бургундию..."

Снова несколько лихорадочно пролистанных страниц и вновь наугад, с первого попавшегося места:

"...А Теодорих с войском пришел в Овернь, всю ее опустошил и разорил..."

Еще десяток страниц, и вновь первый попавшийся абзац:

"... А король Хильдеберт, пока Хлотарь воевал с саксами, пришел в Реймскую Шампань, дошел до самого города Реймса, все опустошая грабежами и пожарами..."

— Я могу переворачивать эти листы до бесконечности, и везде мы увидим одно и то же. Войну, набеги, грабежи, разорение. Да вот, ваше величество, не угодно ли попробовать самому? Открывайте на любой странице, читайте любой абзац.

Заинтересовавшийся столь необычным развлечением король взял тяжелый фолиант, перевернул сразу десятка три страниц и начал читать прямо сверху:

"...Большинство деревень, расположенных вокруг Парижа, он, Сигиберт, также сжег тогда, и вражеское войско разграбило как дома, так и прочее имущество, а жители были уведены даже в плен, хотя король Сигиберт давал клятву, что этого не будет..."

— Ну, допустим. — Король закрыл "Историю Франков" и внимательно посмотрел на колдуна и астролога. — И что из этого следует?

— Да все очень просто, мессир. Свою пятую книгу Григорий Турский начинает почти со стенаниями: "Мне опостылело рассказывать о раздорах и междоусобных войнах, которые весьма ослабляют франкский народ и его королевство...". Но истина, как всегда не в том, что сказано, а том, о чем умолчано. Весьма возможно, что епископ Григорий действительно беспокоился о судьбах франкского королевства и франкского народа. Но уверен, еще больше его беспокоило другое. Когда ревут пожары и грохочут копыта, очень трудно расслышать голос, раздающийся с амвона. А чем еще, кроме слов, может святая Церковь крепить и преумножать свою власть над душами пасомого ею стада божия?

-Ну да, ну да, власть, а что же еще... — пробормотал король, давая знак собеседнику не прерываться.

— Однако Церковь способна не только наблюдать и писать хроники, — не стал чиниться почтенный историк, продолжая свою импровизированную лекцию. При этом он вытащил из кучи книг на столе какой-то свиток и, разворачивая его, продолжил. — Она способна еще и действовать. В 990 году епископ Ги Анжуйский созвал в Ле-Пюи нескольких прелатов южных провинций. Результатом этой встречи явилось очень важное обращение, адресованное всем добрым христианам и сынам Церкви. — Господин Гольдберг подошел со свитком поближе к канделябру и, тщательно всматриваясь в текст, начал читать:

"Пусть отныне во всех епископствах и графствах никто не врывается силою в церкви; пусть никто не угоняет коней, не крадет птицу, быков, коров, ослов и ослиц с их ношей, баранов, как и свиней. Пусть никто не уводит людей на строительство или осаду замков, если эти люди не живут на принадлежащей ему земле, в его вотчине, в его бенефиции. Пусть духовные лица не носят мирского оружия, пусть никто не причиняет вреда монахам или их товарищам, путешествующим безоружными. Пусть только епископы и архидиаконы, которым не выплатили подати, имеют на это право. Пусть никто не задерживает крестьянина или крестьянку, чтобы принудить их заплатить выкуп"

— С этого обращения двести с лишним лет назад началось...

— ... движение "Божьего мира", — прервал его король, — я понял, о чем вы ведет речь. Но какое это имеет отношение к... — Ричард вдруг задумался и, погрузившись в себя, замолчал.

— Да, движение "Божьего мира", — ничуть не смутившись, продолжил окончательно протрезвевший и впавший в лекторский экстаз историк. — Если ассамблея в Ле-Пюи насчитывала всего лишь несколько прелатов, то через два года уже более крупная ассамблея "Божьего мира" собирается в Шарру, что находится в Пуату, в восьмидесяти лье на юго-восток отсюда. И вновь созванные по инициативе целого ряда епископов рыцари приносят клятвы больше не нападать на "бедных" под угрозой церковных санкций. А через тридцать с лишним лет мы можем наблюдать, как Роберт Благочестивый созывает в 1024 году уже всеобщую ассамблею, на которую собираются священники, аббаты, сеньоры, крестьяне со всей Франции.

— И в Аквитании, и в Англии шло то же самое, — согласно кивнул Ричард, думая при этом о чем-то своем, но все же прислушиваясь краем уха к рассказу "колдуна и астролога"

— Да, а еще через тридцать лет норбоннский собор составляет исчерпывающий перечень запретных для ведения военных действий дней. И, вуаля! Если раньше война была естественным правом любого сеньора, то теперь она становится предметом церковного, канонического права! Церковники начинают уже говорить о "законных" и "незаконных войнах".

— И попробуй им возрази, — согласился Ричард, уже понимая, куда клонит его собеседник.

— Но одними запретами войну не остановить. Слишком много скопилось в христианских землях воинов, которые кроме войны ничего не нужно, которые кроме этого ничего не могут, да и не хотят. Войну было не остановить. Но ее можно было выманить за пределы христианского мира. И вот 26 ноября 1095 года на равнине у Клермона воцарилось небывалое оживление. Ведь сам наместник Святого Престола должен был обратиться к добрым христианам всякого звания и сословия.

Было видно, что почтенный истории впал в раж, и его, как и войну, тоже не остановить. Впрочем, Ричард слушал его весьма благосклонно. Слова импровизированного лектора явно падали на хорошо подготовленную и удобренную почву. А Капитану было просто интересно. Господин Гольдберг же между тем продолжал.

— К помосту, сооруженному для понтифика еще накануне славного дня, собралась огромная масса людей. Сотни рыцарей и владетельных сеньоров. Тысячи монахов и священников, съехавшихся из монастырей и приходов едва ли не всей Франции. Десятки тысяч простолюдинов из окрестных селений. И вот зазвонили церковные колокола Клермона. Под их звон из ворот города выступила процессия высших сановников католической апостольской церкви. В высокой тиаре и белом облачении — сам папа. За ним четырнадцать архиепископов в парадных одеждах. Далее на небольшом отдалении двести двадцать пять епископов и сто настоятелей крупнейших христианских монастырей. Гомон толпы превращается в рев, тысячи людей падают на колени и молят о благословении. Но вот Папа всходит на помост и воздевает руку, прося тишины. Людское море медленно стихает, и Урбан II начинает говорить...

Во время рассказа господин Гольдберг отнюдь не сидел на месте. Он метался из стороны в сторону, в лицах изображая то рыцаря, то монаха, то папу в белом облачении. "А ведь студенты-то в нем, наверное, души не чают", — совершенно некстати подумалось вдруг Капитану. Наконец, историк подскочил к столу, выхватил из кучи свитков еще один, мгновенно развернул его и начал, самую малость подвывая, читать:

— Народ франков, народ загорный, народ, по положению земель своих и по вере католической, а также по почитанию святой Церкви выделяющийся среди всех народов: к вам обращается речь моя и к вам устремляется наше увещевание. Мы хотим, чтобы вы ведали, какая печальная причина привела нас в ваши края, какая необходимость зовет вас и всех верных католиков....

— ...От пределов иерусалимских, — прервал господина Гольдберга король Ричард без всякого свитка, ибо помнил Клермонский Призыв Урбана II, наверное, еще с детства, и продолжил вместо него, — и из града Константинополя пришло к нам важное известие, да и ранее весьма часто доходило до нашего слуха, что народ персидского царства, иноземное племя, чуждое богу, народ, упорный и мятежный, неустроенный сердцем и неверный богу духом своим, вторгся в земли этих христиан, опустошил их мечом, грабежами, огнем, самих же их частью увел в свой край в полон, частью же погубил постыдным умерщвлением..."

Господи! Ричард и подумать уже не мог, что когда-нибудь вновь пахнет на него вот этим вот... Этим вот детским желанием послужить Иисусу и копьем, и мечом, и всей жизнью своей... Когда — по-детски наивно — и был, и чувствовал он себя рыцарем Христа, но не пронзенного безжалостным остриями гвоздей, а Христа веселого, побеждающего своих противников и пеше, и конно, и мечом, и булавой. Неужели это был он?! Сколько лет прошло. Да что там лет, целая жизнь...

Король встал, сделал несколько шагов, как бы случайно отойдя от канделябра подальше, где сгущались плотные тени. Он был смущен, взволнован и не желал показывать собеседникам свое смятение. Те, однако, каждый по своему, но вполне отчетливо ощутили чувства короля и постарались как-то заполнить возникшую паузу. Господин Гольдберг начал аккуратно собирать разбросанные по всему столу свитки, а Капитан разлил остатки вина по кружкам. Последнее оказалось более чем кстати.

Довольно быстро овладев собой, Ричард подошел к столу и взял кружку.

— Что ж, сеньоры, я не знаю и не желаю знать, откуда чужестранцы почерпнули столь глубокие познания о делах христианских королевств Европы. Но вы правы. Так что, будем считать, что с причинами столь активной поддержки моего похода Святым Престолом мы разобрались. Выманить войну и ее адептов за пределы христианского мира и тем самым упрочить свое влияние внутри него. И пусть воины, как тупоголовые бараны, сложат свои головы где-нибудь вдалеке. Тем прочнее будет власть клира, оставшегося в притихших баронствах и графствах. Не так ли?

Король сделал приветственный жест кружкой, отхлебнул и продолжил.

— Однако, тем меньше причин мне доверять понтифику и стае его церковных крыс. Ведь они претендуют на власть. А это — такой пирог, что очень трудно разделить по справедливости. И, значит, я всегда должен держать под рукой заряженный арбалет...

Господин Гольдберг молча пожал плечами. А что он мог, в сущности, возразить. Пусть Ричард и не застал более чем столетнюю борьбу за инвеституру, развернувшуюся между папами и императорами Священной Римской империи — она закончилась за пятьдесят лет до его рождения — но воспоминания о ней были еще свежи в памяти. И Ричард, опасаясь Иннокентия, был в своем праве.

И тогда вперед вышел Капитан.

— Мессир, — медленно и осторожно заговорил он, тщательно подбирая слова, — сир звездочет осветил ситуацию так, как она видится со стороны клира. Но мы, воины, можем и должны оценить ее и с другой — то есть, с нашей стороны.

Если бы заговорил комод у стены или дубовый письменный стол, почтенный историк едва ли удивился бы намного больше. Нет, он, разумеется, помнил их дорожные беседы, где господин Дрон сумел продемонстрировать и ум, и неожиданно весьма неплохую образованность. Но что бы вот так вот — перед королем, солидно, основательно, с несомненным чувством собственного достоинства и взвешенной рассудительностью... Ричард, судя по всему, тоже был впечатлен капитанским дебютом. Новоявленный оратор, тем временем, приступил к неторопливому развитию своего тезиса.

— Как сказал один неглупый человек, мессир, война — это продолжение политики иными средствами. Так вот, одного взгляда на ваше войско достаточно, чтобы сделать вывод и о вашей политике. Большая и ближайшая к вам часть войска — наемники. Хотя вы и могли бы призвать под свои знамена могущественных владетельных господ Англии и Аквитании. Но не сделали этого. Значит, вам не нужны могущественные вассалы. Тут ошибиться невозможно. Далее. Судя по количеству наемников, вы заменили, где только могли, обязательную службу ваших вассалов в королевском войске — денежными выплатами. Иначе никакая военная добыча не позволила бы вам содержать столько воинов. Отдавая деньги на ведение войны вашему величеству, ваши вассалы уже не могут вложить их в укрепление собственных замков, в содержание собственных дружин, в коней и оружие... Принимая вассальную службу деньгами, вы ослабляете их военную мощь и подрываете их воинскую доблесть. И это означает только одно. Вам не нужны вассалы, служащие королю железом и сталью, а нужны лишь подданные, служащие серебром и золотом. Я прав?

Ричард многозначительно хмыкнул и сделал рукой знак продолжать.

— Итак, политическое устройство, к которому стремится ваша политика, предполагает сосредоточение всей воинской силы в руках короля, оставляя прочим знатным людям королевства утешаться лишь богатством. Которое, впрочем, всегда будет под угрозой отторжения, ведь силой и сталью теперь будет обладать один лишь король. И лишь его добрая воля станет ограничителем той власти, которую он будет иметь над состоянием своих подданных. Не так ли?

— Добрая воля и положенный королем закон!

— Пусть так. Добрая воля государя и устанавливаемый им закон. Фактически, это формула, на которой стояли все известные до сих пор империи.

— А империя Карла Великого, объединившего под своим скипетром весь христианский мир? Уж он-то никак не ограничивал военное могущество своих вассалов!

— Империя! — презрительно усмехнулся Капитан, — начавшая распадаться еще при его жизни. И превратившаяся в ничто сразу после его смерти. Нет, мессир, лишь ограничив могущество знатных людей, лишь истощив их мощь и сосредоточив ее в своих собственных руках, достигнете вы цели, что столь явно видна в ваших сегодняшних начинаниях.

Капитан на пару секунд замолчал, слегка наклонив голову и уперев острый взгляд в лицо Ричарда.

— А теперь смотрим. Фактически, вы делает то же самое, что и римская Церковь, с ее движением "Божьего мира". Только церковники выманивали военную мощь европейской знати за пределы христианского мира, перемалывая ее там в бесконечных войнах с маврами, сарацинами и язычниками. Вы же высасываете военное могущество знати, оставляя своих вассалов в их замках. Но результат один и тот же. Мир на подвластных вам землях. Ибо, чем больше военной силы сосредоточено в ваших руках, тем менее ее остается у баронов и графов. Рано или поздно, им просто нечем станет воевать. И, стало быть, в этом — в достижении мира — вы с Иннокентием союзники. Вы делаете одно и то же, но лишь разными средствами. Создаете единую христианскую империю, грозящую копьем и мечом вовне, но хранящую мир внутри своих рубежей. Так, если цель одна, следует ли вам искать ссоры? Или же, наоборот, следует всеми силами стремиться к союзу?

— Ну-ну, сир мудрец, — едко ухмыльнулся король. Если два человека увидели на дороге золотой безант, то цель у них, несомненно, одна и та же. Положить его в кошель. Вот только каждый из них будет иметь при этом в виду свой собственный кошель, не так ли? И чем еще, кроме доброй драки, может закончиться такое "союзничество"?

— Мессир, — укоризненно покачал головой Капитан, — вы же сами видите, что ваша аналогия хромает на обе ноги. Безант лежит на дороге уже готовенький, знай — хватай. А империю еще нужно создать. И в две руки делать это куда как сподручнее, чем одному. Иннокентий, судя по всему, это понимает очень хорошо. А еще он не может не понимать простой вещи. Церковь не имеет ни единого шанса построить христианскую империю самостоятельно. Рыцарство никогда не потерпит над собой власть святош! Это ясно, как божий день. А вот могущественный император, овеянный ратными победами, в силе и славе несокрушимых имперских полков... Тут уже совсем другое дело. Вы нужны ему, мессир!

— А он мне?

— И он вам. Без Церкви вы не справитесь!

— Это еще почему?!

— Это долгая история. Готовы ли вы ее выслушать?

— Я ее уже слушаю, сир сказитель! Не стоит прибегать к трюкам сладкоречивых трубадуров, набивающих цену собственным стихам в глазах прелестных дам.

"Хм, — чуть было не поперхнулся про себя сиротливо сидящий в сторонке господин Гольдберг, — и это говорит король, коего многие считают едва ли не первым из ныне живущих трубадуров Европы! А вы здорово изменились, ваше величество..."

— Далеко на северо-востоке моей родины, — тягуче, как и полагается уважающему себя сказителю, начал Капитан, — в предгорьях самых высоких в мире гор, чьи вершины уходят далеко за облака, живет весьма многочисленный варварский народ. Они называют себя Бокар Лхоба. Никто не знает, что это означает. Подозреваю, — усмехнулся Капитан, — что, как и у всех варваров, это должно означать просто Люди.

Уверяю вас, мессир, нет на свете народа более веселого, добродушного и гостеприимного, чем эти самые Бокар Лхоба. Гость — это дар богов, и он будет накормлен, напоен, одарен всем, что только найдется у хозяев. Нет на свете людей, которые больше бы заботились о семье и детях, искреннее бы почитали своих стариков. Нет народа, который бы прилежнее чтил своих богов. В покое, веселье и достатке пасут они своих коров и коз, возделывают огороды, делают сыры и варят хмельные напитки. Любой путешественник, пришедший в их земли, скажет вам, мессир, что видит перед собой народ, состоящий из одних лишь добродетелей.

Здесь Капитан остановился, сделал паузу, как будто перед тем, как прыгнуть в холодную воду, и, наконец, решился.

— Но есть у них один обычай, мессир, что неукоснительно соблюдается из поколения в поколение, из века в век, а может быть — из тысячелетия в тысячелетие. — Снова пауза, тяжелый вздох, призванный подчеркнут важность того, что будет сказано. — Ни один юноша в их родах не может быть признан взрослым и полноправным членом рода, пока он не провел несколько лет в набегах. Иной раз — на соседние роды, но чаще всего — на тех, кто живет внизу. Тучные стада жителей долин, превосходные ткани, великолепные вещи из железа, золота и серебра, что создают их искусные мастера — все это становится добычей вооруженных до зубов юношей Бокар Лхоба. И нет такого преступления, нет такой жестокости и зверства, каких не совершала бы молодежь Бокар Лхоба, выступив в грабительский поход.

Король, увлеченный не столько даже рассказом Капитана, сколько тем внутренним огнем, что неожиданно вспыхнул в нем в ответ на произносимые слова, всем корпусом наклонился вперед, судорожно сжав кулаки и не сводя с рассказчика хищно прищуренных глаз. Господин Гольдберг тоже весь подобрался, правда, не потому, что его так уж захватило повествование. Вовсе нет! Просто он, кажется, понял, к чему клонит его спутник, и внутренне восхитился виртуозной изысканностью совершаемого им действа. Затем почтенный историк тихонечко снялся с насиженного места, беззвучно отошел к стеллажам и вытащил необходимый том. Потом еще один. Лихорадочно перебрав страницы, нашел там и там нужное место, удовлетворенно улыбнулся и на время затих. Капитан же, тем временем, продолжал свое плетение словесных кружев.

— Многие у нас задаются вопросом, как может уживаться в одних и тех же людях столь добродушная приветливость, которую неизменно обнаруживает гость, пришедший в их землю, и та чудовищная, воистину звериная жестокость, коей "одаривают" жителей долин их юноши, отправившиеся в набег? И только наши жрецы знают ответ на этот вопрос.

Капитан хотел было вновь сделать ораторскую паузу, но, подхлестнутый совершенно теперь уже львиным в своей свирепости взглядом Ричарда, тотчас продолжил.

— Их мальчики в тринадцать-четырнадцать лет уходят из рода. И обучаются владению оружием и воинскому мастерству в тайных мужских братствах. Где опытные наставники обучают подростков всему, что может понадобиться будущему воину. Когда же подросток мужает и становится юношей, их жрецы проводят с ним инициацию, посвящая в воины. По сути, это — многодневные пытки огнем и железом, и не каждый юноша выживает после них. Те же, кто выжил, перестают быть людьми, а становятся леопардами.

— Нет-нет, — воскликнул он, услышав сдавленное рычание Ричарда, — телесно они остаются такими же, как и мы, с двумя руками и двумя ногами. Но сами себя считают людьми-леопардами, оборотнями, в которых живет дух этого свирепого хищника. Все то время, пока они люди-леопарды, им запрещено жить на земле родов Бокар Лхоба. Ведь они теперь не люди, а звери. Зверям — не место среди людей. Что ж, они сбиваются в стаи и живут за пределами человеческих земель, каковыми почитаются только земли Бокар Лхоба. Живут грабежом, кровью и добычей.

Но вот проходит время, или, может быть, награбленная добыча достигает нужной меры, или количество отобранных жизней достигает необходимого числа — кто знает? — и люди-леопарды возвращаются в племя. И вновь жрецы проводят над ними тайные ритуалы, очищая от пролитой крови и превращая из зверей — снова в людей. Тех самых, веселых и добродушных людей Бокар Лхоба, что радуются гостям, заботятся о детях, почитают стариков и добросовестно воскуряют ритуальные свечи из бараньего жира перед фигурками родовых богов.

— Зачем ты рассказал мне об этом? — чуть придушенно прохрипел король. — Что мне в этих ваших, как их там, Бокар Лхоба?!

— Зачем? Да затем, что тысячу лет назад ваши норманнские предки, так же, как германские предки ваших рыцарей, баронов и графов жили точно такой же жизнью!

— Да-да, ваше величество, — очнулся от спячки господин Гольдберг. Вот, смотрите, что пишет о древних германцах великий Цезарь, столкнувшийся с ними в Галлии, где они регулярно промышляли тогда разбоем и набегами. — Историк поднес поближе к свечам первую из раскрытых книг и начал читать:

"Разбойничьи набеги, если только они ведутся вне территории данного племени, не считаются позором; германцы выставляют на вид их необходимость как упражнения для юношества и как средство против праздности..."

— Это его "Записки о галльской войне". А вот римский историк Тацит, — господин Гольдберг поднес к свечам уже втору книгу, — столкнувшийся с предками нынешней европейской знати столетием позже Цезаря. Им он посвятил целую книгу, "О происхождении германцев и местоположении Германии". И столетием позже находит он те же самые нравы, тот же самый разбой и набеги. Вот, слушайте:

"Если племя, в котором они родились, коснеет в долгом мире и праздности, то многие из знатных юношей по своему собственному почину отправляются к тем племенам, которые в то время ведут какую-нибудь войну, так как этому народу покой противен, да и легче отличиться среди опасностей, а прокормить большую дружину можно только грабежом и войной"

— Грабежом и войной, — эхом повторил слова историка господин Дрон. — Правда, в тевтонских лесах не водилось леопардов. Поэтому юноши, уходившие из племени за добычей и кровью, считали себя волками, вставшими на охотничью тропу. Как, ваше величество? Слышали, наверное, страшные легенды о вервольфах, людях-волках, темных оборотнях?

Ричард кивнул, не произнося ни слова.

— Так это о них. Кто волками, кто дикими псами, сбивались они в стаи, чтобы рвать на части богатые земли за Рейном. Земли Галлии — сначала кельтской, а затем, после завоеваний Цезаря — римской. Ну, а ваши предки, мессир, высадившись триста лет назад на берегах Франции вместе с Рольфом Рогнвальдсоном, почитали себя медведями, воинами-берсерками, страшными на поле битвы и для врагов, и для друзей. Вот только есть одна вещь, которая очень отличает вас, ваше величество, ваших графов, баронов и рыцарей от людей-леопардов Бокар Лхоба. Хотите знать, какая? Или знаете и так?

Ричард снова едва заметно кивнул, так, что было непонятно — чему же он кивнул. То ли тому, что да, хочет знать, то ли тому, что уже и так знает. Но Капитан теперь и сам не смог бы остановиться, так что вопрос его был исключительно риторическим.

— Юноши Бокар Лхоба, мессир, пресытившись грабежом и убийствами, возвращались в род, где жрецы очищали их от крови, превращая из зверей обратно — в людей. Ваши же предки, так же, как и предки ваших вассалов, домой так и не вернулись. Вот уже многие сотни лет они в походе, которому так и не видно конца. Франки, бургунды, лангобарды, свевы, алеманы, саксы, готы, что создали когда-то королевства на древних кельтских землях. Что это — народы? — Капитан саркастически усмехнулся и отрицательно покачал головой. — Нет, это банды людей-волков, сплотившихся с другими такими же шайками и ставшие народом-войском, хлынувшим на земли мирных хлебопашцев и ремесленников. Франки — "вольные", лангобарды — "длиннобородые", свевы — "бродяги", алеманы — "сброд", саксы — "ножи"... Что это, имена народов? Нет, конечно. Так именовали себя воинские братства, вышедшие на тропу войны. Воинские братства, так и не вернувшиеся с нее обратно домой.

Ваши замки — разве это дом? Нет, мессир, это не более, чем военный лагерь. Сядьте на корабль и вернитесь в фиорды, откуда пришли когда-то ваши предки. Посмотрите, как живут те, кто когда-то был вашим народом. Любой, самый последний крестьянин, входя в дом, разувается. А нужду справлять бегает в дальний угол огорода. Вы же ходите у себя в сапогах, как на улице, справляете нужду по углам, вместе с псами, которых ваши предки не пустили бы в дом никогда в жизни! А когда замок уже тонет в нечистотах, вы переезжаете в другой, оставляя предыдущий слугам для уборки. Вы в вечном походе и не знаете дома, ибо его у вас просто нет! А есть только укрепленный лагерь, откуда так удобно совершать набеги на соседей...

Похоже, Капитан уже начинал выдыхаться. Речь стала прерывистой, дыхание шумным, как будто мешки ворочал, а не работал языком. Впрочем, Ричарду, судя по выступившим на лбу каплям пота, тоже пришлось нелегко. Слишком глубокие, слишком тайные и темные — нет, даже не знания, а чувства или, может быть, дремы — разбередил своим рассказом его недавний спаситель. И это было ... тяжело. Очень тяжело! Но нужно было заканчивать начатое. И, как уж мог, на зубах и ногтях преодолевая себя, Капитан приступил к завершению.

— Когда в древни времена братья Ромул и Рем решили основать город, они были предводителями точно такой же шайки разбойников, как и те банды грабителей, из которых вышла когда-то вся европейская знать. Легенда гласит, что, выбрав место для города, Ромул провел вокруг него священную борозду, сказав, что никому не будет дано перешагнуть через нее. Рем же в насмешку тотчас перепрыгнул через нее. Рассвирепевший Ромул накинулся на брата и убил его за это.

Почему он это сделал? И в чем смысл священной борозды? О, в те времена она значила очень и очень много! Священная борозда отделяла землю дома и храма, землю людей — от дикого поля, где могут жить и выживать лишь звери. Уходя из дома, переступая через священную борозду, человек сам становился зверем, чтобы выжить среди подстерегающих его там опасностей. Леопардом, как люди Бокар Лхоба. Волком, как древние германцы. Медведем, как ваши предки, мессир. Лишь зверь мог уйти в дикое поле и вернуться домой с добычей.

Но зверь, разбойник, грабитель, насильник не мог переступить священной борозды и войти в земли людей. Для этого он вновь должен был стать человеком. Отречься от крови, очиститься от грязи и жестокости, принять на себя законы людей. И лишь после этого, лишь став человеком, он мог вернуться домой. Вот в чем смысл священной борозды. И вот почему Ромул убил Рема. Разбойник не может и не смеет переступать борозды!

Так устроена жизнь у всех народов, мессир. Такой она была и у ваших предков, пока они однажды не ушли из дома навсегда. Ушли и не вернулись. Так и оставшись зверями в человеческом обличии, рыщущими в диком поле в поисках добычи. Но у всех народов очищение возвращающихся домой с добычей зверей — это прерогатива жрецов, священнослужителей. Никто другой не обладает этим умением — отрешить от крови и позволить вновь быть человеком.

— В империи, которую вы строите, мессир, не будет мира, если знатные люди европейских королевств не вернутся домой из затянувшегося на многие сотни лет набега. Всем им нужен ритуал очищения от крови, ритуал отрешения от зверя. Всем им нужна инициация, позволяющая волкам превратиться обратно в людей. Нужен очистительный ритуал. И это способна сделать только Церковь. Другого выхода нет. Его просто нет, и все! И, значит, вам, мессир, не обойтись без Иннокентия. Не обойтись без Церкви. Без умелого и старательного клира, способного превращать вчерашних вервольфов в людей. Ну, и когда потребуется, превращать людей — обратно в волков. Ведь за пределами Империи когти и зубы, мечи и копья очень даже еще понадобятся...

Над столом с валяющимися там и сям объедками, крошками хлеба и потеками вина, над догорающими в канделябре огарками свечей повисла тишина. Капитан просто отдыхал, Ричард переваривал услышанное, а господин Гольдберг размышлял на тему, что бы еще мог добавить по заявленной теме их неожиданный оратор, явно прослушавший сорбоннский курс политической антропологии Жоржа Беландье? По всему получалось, что не так уж и много. Все главное, причем, в хорошо отобранном и упакованном виде, было сказано.

Первым пришел в себя, как и положено, король. Как бы то ни было, привычка к ежедневному принятию решений дает психике множество дополнительных бонусов. Закаляет к стрессам, позволяет сохранять гибкость в самых неожиданных ситуациях.

— Что ж, господа колдуны, я рад, что случай и удача привели вас ко мне, а меня сегодня — в это ваше уютное гнездышко. Я не знаю, где вы черпаете свои знания и свою мудрость — в горней ли выси небесных светил, или же, наоборот — в темных безднах, где безраздельно властвует Князь Тьмы, не к ночи будь помянут! Я даже не могу вообразить как это вообще возможно, чтобы чужеземцы знали столь многое о нас, нашем прошлом, нашем настоящем и — что-то мне говорит — даже о нашем будущем. Но... мне это нравится. Да, мессиры, нравится!

Я стою сегодня в начале большой дороги, которая или вознесет меня выше всех, живших доселе, христианских государей, или же низвергнет в пропасть. И я хочу, чтобы вы стали моими спутниками на этом пути. Да, ибо уже сейчас предчувствую, сколь сложен и нелегок он будет. И как часто понадобится мне мудрый совет. Ну, соглашайтесь, господа, когда еще вам выпадет случай стоять у колыбели великой империи!

И вновь, как и всегда в решительный момент, заметался в интеллигентских сомнениях господин Гольдберг. И вновь быструю и жирную точку поставил на них господин Дрон. Слегка пожав плечами, он посмотрел Ричарду прямо в глаза и сказал только лишь:

— Располагайте нами, государь!

* * *

Утро началось с появления знакомого уже оруженосца Ричарда, как всегда, без стука, ввалившегося в спальню почтенного олигарха.

— Мессир, король Ричард просит вас пожаловать к нему. Только что аудиенцию у него получил сеньор Эрве де Донзи. Он потребовал королевского суда, прилюдно обвинив вас, мессир, в похищении его невесты, Маго де Куртене, и ее отца, Пьера де Куртене, графа Неверского.

(Конец первой части)