Вот, казалось бы, вонючая лужа в коридоре была. Сотворил это отец. Но за упоминание об этом, почему-то, получала я.
Наверное, в этом была какая-то логика, но от меня она всегда ускользала. Мне много раз объясняли, где и в чём я не права. Только, когда бьют и орут, плохо соображаю.
Мне иногда казалось, что кроме меня никто не замечает, как всё неправильно. Словно злое волшебство отводит им глаза. А то, что я могу видеть подобные вещи — делает меня какой-то неправильной.
Ещё в моей семье не было правил, как в детском садике или школе. Предугадать за что тебя накажут в этот раз было невозможно. Это определялось настроением отца и тем собирается он пить или мучается похмельем.
Часто папа, если приходил домой недостаточно пьяным, чтобы упасть где-нибудь и сразу уснуть, начинал нас бить, гордо называя данное действо воспитанием. Сколько я себя помню, братьев он воспитывал ремнём, чтобы они стали "настоящими мужиками". А меня и сестёр, чтобы мы не стали проститутками. Потому, как мы лет с пяти находились, буквально, в шаге от этого.
При этом, надо было не просто говорить всем, что папа очень хороший и нас любит. Еще, обязательно, нужно было в это верить.
Тщательно скрывать синяки. Если же следы "воспитания" появлялись на лице, где их невозможно спрятать, следовало активно убеждать всех, что это — следствие падения.
Меня все считали очень глупой и неуклюжей. Потому что слишком часто повторяться было нельзя. Это подозрительно. А изобретая всё новые и новые оправдания, я вынуждена была раз за разом выставлять себя идиоткой.
Еды у нас, особо, не водилось. Вот, выпивка была всегда, даже, когда денег на хлеб не оказывалось. Но если знакомые или родственники угощали чем-то вкусным, обязательно нужно было отказываться, говоря, что не хочешь. А в магазинах следовала разыгрывать театрализованное представление, когда мама на кассе спрашивала, хотим ли мы конфету, следовало отказываться, говоря, что мы такое не едим, не любим или, что дома такого добра выше крыши.
Со временем я поняла, чего от меня хотят. Не правды. Правда никому не нужна и часто опасна. За неё могут наказывать больнее, чем за ложь. От меня требуется всего лишь угадать, что в данной конкретной ситуации не вызовет недовольства и сказать именно это.
Проблема заключалась в том, что иногда я неправильно считывала желания взрослых. Потому что они были слишком уж противоречивыми. Но чем старше становилась, чем легче становилось это делать. Потому что, это в шесть лет сложно понять, что папа хотел пить, и чтобы ему не мешали этого делать. Мама хочет верить, что спасает своего обожаемого мужа от смерти и без неё он бы пропал. А еще хочет, чтобы я её самоотверженностью восхищалась.
Кстати, восхищения хотят многие взрослые. Например, учителя, которые очень скучно ведут уроки. И очень быстро перестают придираться, если изобразить живейший интерес на лице во время их уроков. Это несложно. Глазки широко распахнуть, словно удивляешься чему-то. Иногда хмуриться, словно задумался над тем, что тебе сказали. Не улыбаться. Выражение лица держать строгим. И ты из категории "неисправимых тупиц" переедешь в категорию "глуповатых, но старательных". Этому меня, тоже, Элька научила.
Из пять детей Виктора и Елены Васильевых я была старшей и самой любимой. По мнению тех, кто не знал, как мы живём на самом деле.
Мама учила меня стирать вручную вещи отца после его лежания в грязи или похода в туалет, если он не пожелал перед этим снять штаны, взращивая во мне хозяйственность. Учила убирать, готовить и, конечно же, ухаживать за младшими, которые должны были выходить на улицу в чистых и выглаженных вещах. Всё, чем она не желала заниматься, приходилось брать на себя мне. И, конечно, мама делала то из любви ко мне. А как иначе? Ведь, если не научить меня всему, кому я тогда нужна буду? Замуж не выйду, опозорив этим самым всю семью.
А папа любил находить во мне сходство с моей тётей — старшей сестрой мамы, в которую он был когда-то влюблен. Любовь эта превратилась в жгучую ненависть после того, как "меркантильная тварь" выскочила замуж за молодого бухгалтера и уехала с ним из нашего захолустья — покорять столицу. Несмотря на проклятия и прогнозы бывшего кавалера о том, что Верка ещё приползёт к нему на коленях, в большом городе девушка с мужем прижились. Не сказать, чтобы разбогатели, но квартиру купили и сейчас растят сына. В родные края приезжают крайне редко. Мне кажется, чтобы не сталкиваться с моими родителями. В чём-то я их понимаю.
А дело было так. После вероломного отказа возлюбленной двадцатилетний Витя Васильев начал заливать горе водкой. А мама моя, в ту пору ещё шестнадцатилетняя девчонка, начала бегать за ним, дабы послушать нытьё начинающего алкоголика о том, как его предала гадина-Верка. Чего там было больше: искреннего сочувствия или злости к более удачливой сестре, которая обзавелась сразу двумя поклонниками, желающими жениться, я не знаю. Наверное, всего понемногу. Но, хотя бы, одного она твердо решила отбить.
Периодически страдалец заводил свою шарманку о том, что жизнь ему больше не мила и он прямо сейчас пойдёт под поезд бросаться. Ближайшая, кстати, железнодорожная станция от нас была в шестидесяти километрах. Шёл бы он до неё дня три, как минимум. А за такое время Витечка, обязательно, протрезвел бы и передумал. Это понимали все, кроме Леночки Швабриной, самоотверженно утешающей бывшего своей старшей сестры.
Мама моя — женщина не слишком умная. Была бы умной — не связалась бы с таким экземпляром. Но хитромудрая, как говорила тётя Лида — двоюродная сестра моей бабушки. Потому как, она всегда умела придумать, способ получить желаемое.
А возжелала мамочка в ту пору пожалеть, спасти, обогреть и исцелить своей любовью Витечку Васильева. И дожалелась до того, что он по пьяни к ней под юбку залез. Говорят, до потолка прыгала — так радовалась, что с первого раза залетела и теперь замуж пойдёт. На целых четыре месяца раньше, чем сестра. Месяц птичкой порхала.
Дед мой, как об этом узнал, хотел было заявление писать, но родня будущая отговорила. Мол, раз сделали ребёнка — пусть женятся. Иначе же позора не оберёмся. Соседи пальцем показывать будут и на работе обсуждать, что дочка малолетняя им в подоле принесла, а дед семью разрушил. Надавили, что, если молодой папаша в тюрьму отправится, некому будет о Лене и будущей ляльке позаботиться. А раз свадьбу сыграем, как положено, то всё станет правильно и хорошо.
Ну, не аборт же в такой ситуации делать?! Нельзя — грех. Дале шли сомнительные рассказы про заек с лужайками и любовь до гроба. И дед поплыл. Даже денег на свадебные гуляния дал.
Про то, что дети тех, кто на водку налегает, часто, не очень здоровыми рождаются, никто думать не хотел. Это же где-то там, у кого-то другого. А у их кровиночки здоровый малыш будет, даже, если папаша не просыхал во время зачатия.
Папа мой жениться желанием не горел, но в тюрьму ему хотелось ещё меньше. Поэтому он из двух зол выбрал Леночку. И, по слухам, поначалу даже, воодушевился семейной жизнью. Пить стал лишь по выходным, на работу устроился. Наследника ждал.
Но вместо долгожданного сына родилась я. Тогда, как его, теперь уже, свояченица родила мальчика. Все Витечку утешали, что в следующий раз, уж точно, мальчик будет. Да и, как говорится: "сначала нянька, потом лялька".
Но утешение бедный мой папочка предпочитал находить старым и проверенным способом — напиваясь до беспамятства.
А мама, видя это, решила со вторым ребенком не тянуть, что стало фатальной её ошибкой. Это со мной повезло. Может, потому что отец тогда пил меньше? Или, просто, так сложилось.
Егорка родился через год после меня. Недоношенным. И был он не совсем здоровым. Плохо ел, много плакал. А потом стало ясно, что он сильно отстаёт в развитии. Если я болтать начала в два годика, то он в четыре знал едва ли десяток слов. Но это бы ничего. У него часто случались приступы ярости, когда брат начинал кричать и крушить всё вокруг. Это меня ужасно пугало. Потому, что предугадать их было еще сложнее, чем настроение отца.
Такой "бракованный" наследник главу семейства не устраивал. И он начал угрожать маме, что выгонит её и нас с Егором, если она ему нормального сына не родит.
К тому моменту, когда мне исполнилось шесть, в нашей семье появились Катя и Лиза. У Лизы было то же самое, что у Егорки. Только вместо приступов ярости с ней случалось нечто другое — не менее странное и страшное. Она садилась и начинала раскачиваться всем телом, подвывая на одной ноте.
С Катей же случилась беда. Когда ей исполнилось четыре года, она случайно разбила бутылку отца, которой он планировал опохмелиться с утра. Это вызвало у него такой приступ бешенства, что и описать трудно. Он кричал. Громил кухню. Несколько раз ударил, попавшегося под руку Егора. Я к тому времени уже научилась прятаться, при малейших признака его злости. Поэтому не видела, как он снял с плиты кипящий чайник и плеснул его в лицо Кате.
Ожоги у неё были страшные. Папочка аж даже протрезвел, когда понял, что в больницу придётся обращаться. И решил обвинить в произошедшем меня. Начал говорить, что это я сестру облила. Из ревности. Специально для этого родителям своим позвонил и тестю с тёщей. А потом во двор вышел и начал всем прохожим эту сказку рассказывать.
Все сделали вид, что поверили. Никто не захотел разобраться, что же произошло на самом деле.
Когда я попыталась возразить, папочка отвёл меня в ванную, набрал таз с водой и засунул в него мою голову, спрашивая: "Кто Катеньку кипятком облил?"
Правильный ответ нашёлся очень быстро. Но он для профилактики меня ещё раз пять в таз окунул, заставляя захлёбываться в ледяной воде. Она попадала в нос, обжигая горло болью. Никогда не забуду ощущение, когда его сильные руки лежали на моих шее и затылке, заставляя вновь и вновь нырять в воду, вне зависимости от того, успела ли я сделать глоток воздуха.
Добившись желаемого, отец ушел, оставив меня лежать на ледяном кафеле ванной. И туда пришла мама. Она жалела меня, плакала, обнимала, гладила по голове, объясняя, что мне за это ничего не будет, а отца и посадить могут. Поэтому я, как хорошая девочка должна говорить, что сама сестру поранила. Ради семьи. Ради мамочки, которая не сможет жить без папы и умрёт. А тогда все мы поедем в детский дом, где нас не будут кормить и станут постоянно бить.
Мне было девять. Я не хотела, чтобы моя мама умерла. И, конечно, не хотела в детский дом. Но самое ужасное случилось уже этим вечером. Мама взяла вещи и пошла в больницу, чтобы лечь туда вместе с Катей. Ее только за вещами и отпустили. И к нам приехала бабушка Женя — мама моего отца, чтобы присмотреть за детьми. За мной, в частности.
Она привезла с собой большую икону и свечи. Поставила свои сокровища на обеденный стол. Это было, в какой-то мере, красиво. Я редко видела горящие свечи. Огонь завораживал. Но в этот раз он сжигал что-то важное в моей душе. Потому что бабушка поставила меня коленями на гречку. Чтобы стояла перед иконой и каялась за совершенный грех.
А вечером она повела меня в больницу — извиняться перед Катей за то, что я с ней сделала. И я извинялась. Долго. Со слезами. Рассказывая, как планировала обварить сестру водой, чтобы родители стали больше любить меня, а её бросили.
Мама горько плакала, бдительно следя за реакцией медсестёр и других мамочек, сбежавшихся посмотреть бесплатное шоу. Стенала о том, как она виновата, что недосмотрела за ревнивой дурой, била себя в грудь, обещая всё сделать, но исправить мою гадкую натуру. Громко вопрошала, в кого же я такая уродилась? А потом себе же и отвечала, что в сестру её. В Верку-гадину. Но она стать такой мне не позволит. Всю дурь выбьет.
Наверное, в ней умерла великая драматическая актриса. Ей бы учиться, а потом в театральный идти поступать. Была бы звездой дешевых мелодрам.
А я тогда ничего не почувствовала. Даже, обиды.
Все эмоции, как отрезало.
После чего бабушка снова повторила исправительный ритуал с иконой, гречкой и свечами. Только, добилась этим она результата обратного желаемому.
Лик на иконе безразлично смотрел на творимую несправедливость, хотя по всем правилам должен был защищать невинно обвиненного.
Гречка впивалась в колени. Только, мне казалось, что боль это не моя. А сама я смотрю на всё со стороны. Будто это сон про какую-то другую девочку.
И только огонь свечи был настоящим.
Я сама стала этим огнём.
Огнём, который всё выдержит.
И продолжит гореть. Всем назло.
Катя по малолетству о том, кто её, на самом деле, кипятком обварил, забыла. И теперь искренне верит, что сделала это, именно, я. Шрамы у неё до сих пор остались. Мама о том, что тогда произошло, резко "забыла". Отец утверждает, будто в тот день его и дома не было. Из Егора и Лены свидетели сомнительные. Умственная отсталость со всеми вытекающими...
Поэтому сестра меня люто ненавидит.
Конечно, я рассказала ей правду. Но она не верит. И мстит. Особенно тяжело в последнее время. Ей мальчик один понравиться. А он сказал, что не хочет дружить с ней.
Причину этого сестра искать не стала, обвинив во всём меня. Опять. Я, к слову, была виновата во всех ее несчастьях. Учительница двойку поставила? Так это потому, что Катя ей из-за шрамов не нравится, а не потому, что в предложении из пяти слов она делает десять ошибок. Девочки с ней не общаются. И снова из-за шрамов, а не из-за привычки брать без разрешения все, что понравится.
Я сначала расстраивалась. Мне не хотелось с ней враждовать. Ведь, по сути, она — жертва во всей этой ситуации. Потом решила, что буду относиться к ней так же, как она ко мне. Ненавидит — и я буду ненавидеть. Иного Катя не заслужила. Это было её решением поверить лжи родителей. Моей вины тут ней нет. А на каждый удар, я имею право отвечать ударом.
Хотя, в последнее время у меня появился соперник. Нашего младшего брата Ванечку Катя терпеть не могла почти так же, как и меня. Ему недавно два исполнилось. Он рос на удивление здоровым и умненьким. Потому был признан "нормальным" наследником дивана, пустых бутылок и гаража, машина из которого была разбита, разобрана и пропита давным-давно.
Просто, до его рождения к Катерине наш отец относился лучше, чем ко мне, Егору или Лене. Видимо, совесть иногда просыпалась. Бил её он не так сильно. А иногда, даже, когда сам в магазин ходил, то вместе с водкой мог купить ей конфету. Копеечную, конечно, но другим и такой не доставалось.
Когда же стало понятно, что Ванечка не ничем не болеет, Катя стала для любимого папы таким же пустым местом, остальные дети.
Вот так мы живём.
В бесконечной лжи и ненависти.
Я всех в этой семье ненавижу.
Отца за то, что пьёт и распускает руки.
Мать за то, что лишь плачет о своей несчастной доле, а защищать нас не хочет, позволяя бить.
Бабушек-дедушек за то, что не желают выносить сор из избы и костьми готовы лечь, лишь бы развода не допустить. Ибо позор на всю округу. То, что здоровый мужик, которому под сорок не работает, зато пропивает пенсию по инвалидности двух средних детей... дело житейское. Об этом судачить не станут. Это же не развод многодетной семьи.
