Гении места или Занимательная география

— Вы почему не на репетиции? — старательно хмурит брови на окруживших его ребятишек.

— А мы уже закончили! — загомонили они наперебой. — А тренировка сегодня будет?

— Конечно, — он позволяет себе улыбнуться. — В семь вечера, как обычно.

Ребятня умчалась по своим делам, а Михаил снова повернулся к реке. Мысленно вернулся к недавнему разговору по телефону. Если бы он знал Хранителя Зеи, он был бы уверен относительно паводка точно. Да и вообще...

Этот вопрос занимал его давно, с самого детства. Почему кифэйи не знают друг друга? Сколько это могло бы принести пользы! Вот знай он Хранителя реки... Да не только он! Последствия наводнений были бы не столь сокрушительны. Не погибало бы столько людей.

Ответа на свой вопрос он не знал. Отец как-то обмолвился, что, дескать, Хранитель должен быть полностью сосредоточен на своей миссии. А общение с другими, подобными себе, способно сильно отвлечь кифэйя от его работы. Михаил усмехается: какая-то часть правды в этом есть. Если бы он мог каждый день... да хотя бы раз в неделю... раз в месяц!.. общаться вживую с таким же, как он сам. С тем, кто понимает. Да, это, определенно, отвлекало бы его от... от чего?

Михаил отворачивается от реки. Надо успеть зайти домой, поужинать, переодеться и снова в школу. У него много разных дел — он молодой и холостой директор сельской школы, который все свое время отдает этой школе и этим детям. Но ведь он еще и Хранитель. В чем его работа Хранителя? Он прекрасно помнит то, о чем ему говорили при инициации. Но все равно не понимает — зачем? В чем смысл его жизни здесь? В чем смысл кифэйев вообще? Михаил упрямый и прямолинейный. Он задал этот вопрос Квинтуму. Родители его предупреждали — там не отвечают на вопросы, но он все равно спросил. Удивительно, но ему ответили. Только вот понятнее от этого не стало. Шесть слов. Время придет. Вы должны быть готовы. Какое время? Когда оно придет? И к чему они должны быть готовы? Но все остальные его вопросы проигнорировали. Методично провели инструктаж, показали базовую технику — и вперед, товарищ Чупин. На штурм Приамурья.

Михаил идет по селу. Прохожие редки, лишь дети носятся, невзирая на начинающийся буран. Но все, кто встречается ему на пути, весьма почтительно здороваются с Михаилом. И не в очках дело. Его действительно уважают. Потому что он директор школы. Потому что его обожают все без исключения сельские ребятишки. Потому что он болеет за свое дело. И потому что он свойский, мировой мужик.

Ветер студит лицо, зима напоследок скалит зубы. А потом начнется весна. Взломает ледяной панцирь река, и сразу оживет село. Будут причаливать к пристани баржи, выйдут на небольшие поля трактора, начнут собираться в артели старатели, пойдут по мелким речкам драги, отнимая у земли и воды золото. Но Михаил давно понял, где больше всего золота. Не в земле и в воде. В людях больше всего золота.

Спокойны реки берега, шумит золотая тайга...

___________

* — Г. Федосеев, "Тропою испытаний".

До. Петр.

Если бы эта гора была горой по-настоящему — высотой хотя бы в пару тысяч метров, то, наверное, с нее было бы видно море. И весь остров в виде треугольного блина с его бесконечной тундрой был бы как на ладони. Но холм высотой менее двухсот метров назывался горой исключительно из снисхождения. Ибо это была высочайшая вершина заполярного острова, и именно здесь располагалась метеостанция. Три деревянные постройки — небольшой дом, еще меньший размером сарай и сортир — куда же без него. Между строениями протянуты веревки, и не только для сушки белья: погода бывала тут зачастую такова, что дойти до туалета по нужде, не держась за веревку, могло быть затруднительно — снег сплошной стеной так, что в метре не видно ничего. Или другая напасть: сдуть может шквалистым ветром, если ты не очень тяжел. Учитывая, что в доме жили и дети — это была отнюдь не пустая мера предосторожности.

Сейчас вершина сопки временно необитаема. Лишь трепещут на ветру, пытаясь улететь, разноцветные гирлянды белья. Да из ящика, который служит ему конурой, иногда высовывает нос Пашка — заснеженный и одновременно от природы белый пес породы самоед. Пашке грустно — он любит людей, скучает по ним. Ждет, тихо поскуливая время от времени. А хозяев все нет и нет. Уехали и будут только к вечеру. Но приедут, обязательно приедут. Ведь Пашка их ждет.

________

— Расстроил ты меня, Петр Артемьевич, ох, как расстроил...

— А ты что, думал, я тебе что-то другое скажу? Отличное от метеосводки?

— Надеялся. Ты же всегда точно знаешь, когда пурга утихнет.

— Чудак-человек! — рассмеялся от души один из двух собеседников, прячущихся за шасси Як-40 от косого жалящего ветра. Впрочем, укрытие это весьма условно. Ветер переменчив так, что сердце красавицы по сравнению с ним казалось бы образцом верности. Постоянен он лишь в одном — дует с точно отмеренной яростью, так, чтобы причинять максимальное неудобство тем, кто имеет глупость или необходимость выйти из теплоты укрытий. — Надеялся он! Не верю. Сколько у тебя арктического летного стажа? Тридцать лет?

— Двадцать восемь.

— Такие, как ты, на надежду не рассчитывают. Иначе не выживут.

— Это да, — соглашается пилот самолета. — Но сводка что-то совсем не радует.

— А чего ты хочешь? Арктика — кухня погоды.

— Ну, так подсуетись на кухне, однако! Не мог там подшаманить у себя на метеостанции?

— Облака разогнать? Снег выключить? Ветер убавить?

— Все сразу!

— Да ветерок-то так себе, всего метров пятнадцать-шестнадцать. Спокойно. Успеешь. Еще пара часов у тебя есть.

— Да что-то не торопится высокое начальство на материк возвращаться, — пилот делает пару шагов, выглядывая из-за шасси. — Ага, ну, наконец-то!

— Вот видишь. Ну, ладно, давай прощаться. Спасибо за гостинцы.

— Да надо же ребенка баловать. Скучно ему тут с тобой.

— Некогда нам скучать, — скупо улыбается собеседник пилота, щурясь от ветра со снегом. Ворот малицы, ресницы, брови покрыты инеем. Но волосы на его голове и лице белы и без снега. — Ладно, бывай! Ни пуха, ни пера!

— К черту! — отвечая на рукопожатие. — Ты на чем назад, на вездеходе?

— Баловство эти ваши вездеходы.

— Что — паровоз — хорошо, пароход — хорошо...

— ... и самолёт — ничего, — подхватывает метеоролог, — а олени лучше!

________

— Пап, можно мне конфету?

— До дому не дотерпишь?

— До дому еще ехать сколько...

— Можно, — вздыхает мужчина, поправляя капюшон малицы сыну. — Одну только!

— Много же? — возражает мальчик. Ему восемь, но для своих лет он довольно высок.

— Следующие будут не скоро.

Быстро запустив руку в коробку, ребенок достает давно присмотренную конфету — восхитительно-круглую, в алой с золотым обертке. Сев на нарты и повернувшись спиной к ветру, не торопясь, не обращая внимания на кусающий руки ветер, почти благоговейно разворачивает фантик. Смотрит на шоколадный шарик, а потом, в одно движение, закидывает сласть себе в рот и зажмуривается от наслаждения. Даже когда сани трогаются с места, он не открывает глаз.

— Пап, а что ты сегодня приготовишь?

— А что ты хочешь? — отец кладет рядом с собой харей. Олени знают дорогу и бегут быстро, хотя немного проваливаются в снег.

— Гречку с тушенкой? — в голосе мальчика звучит надежда.

— Хорошо, — смеется мужчина. Затаенная горечь все равно просачивается в его слова, но младший сын еще слишком мал, чтобы ее услышать.

— Пап, слушай! — ребенок придвигается вплотную к отцу. — А я чаек сегодня видел!

— Чаек? Точно? Ты не ошибся, Асхат?

— Точно-точно! — мальчик явно возбужден. — На берегу! На бочке сидели две чайки!

— Значит, что? — экзаменует отец сына.

— Весна скоро!

— Ну, не скоро. Но уже потянуло понемногу весной.

— Пааап... а, пааап...

Петр вздыхает.

— Только одну! И все!

Быстро, пока отец не передумал, Асхат достает из коробки наугад еще одну конфету. В этот раз обертка зеленая, с нарисованной белкой. Асхат знает, что это белка, но видел их только на картинках, в отличие от зайцев — их он видел много. Разворачивает конфету и засовывает ее за щеку, чтобы продлить удовольствие. Какие же они вкусные — конфеты! Надо будет тайком от отца Пашку одной угостить. Мальчик вспоминает о своем лучшем друге, знает, что Пашка там скучает. Ничего, скоро они будут дома. Это "скоро" не меряется ни километрами, ни часами. Скоро — это значит, доберутся живыми и невредимыми. А для Севера — только это и важно.

За спиной летит снежок, мчатся нарты с кручи...

До. Лидия и Мо.

Стороннему наблюдателю показалось бы, что стоящая у ограды старенькой сельской церкви немолодая светловолосая женщина пребывает в глубокой задумчивости. Или любуется лесом, начинающимся на соседнем пригорке. Или мечтает о чем-то своем — ведь мечтать людям свойственно в любом возрасте. На самом же деле она разговаривает.

— Как ты, сын?

— Хочу приехать к тебе на выходные.

— Сынок, радость-то какая! Я же... А у тебя точно все в порядке?

— Да, мам. Просто хочу тебя увидеть.

— Приезжай, родной. Жду. Лепешек твоих любимых напеку, молочком парным тебя отпою.

— Хорошо, договорились.

Он терпеть не может парное молоко. Но исправно пьет его в каждую встречу с матерью. Они видятся слишком редко, чтобы расстраивать ее по таким пустякам.

_____________

— Ну что, ты по-прежнему ведешь теологические диспуты с батюшкой, доводя его до нервных приступов?

— Не преувеличивай, — женщина негромко смеется, а потом не может удержаться — гладит сидящего за столом мужчину по плечу. — И потом — что тут еще делать? Отец Владимир хороший человек. Только очень... упертый.

— Как и положено священнику, — усмехается Мо. Он давным-давно научился пить парное молоко, не морщась. Подумаешь, ерунда какая. В этой жизни есть много вещей гораздо сложнее. — Знаешь, мне отец рассказывал, что раньше среди Альфаиров много было священников.

— Говорят, их и сейчас немало, — мягко улыбается мать. — Но наш отец Владимир — не из них.

— Конечно, — ответно широко улыбается сын. — Ведь здешний Хранитель — ты.

— Думаю, я последний кифэй этого места, — она встает со стула, чтобы взять стоящий на соседнем столе кувшин с молоком. — После моей смерти уже никого не будет тут.

— Мама! Ну, к чему эти разговоры о смерти?! Ты у меня еще молодая, здоровая и красивая!

— Но когда-нибудь я умру, сын. Это неизбежно. Все умирают, и кифэйи тоже. А тут осталось восемьдесят семь человек. Восемьдесят семь, Мага! Деревня умирает. Квинтум не пришлет сюда Хранителя после моей смерти, я уверена. Не будет тут людей уже. Одни старики остались, доживают свой век.

Молодой темноволосый мужчина за столом хмурится, но возразить ему нечего. И все с тем же хмурым выражением лица он допивает вторую кружку молока, закусывая лепешками. В отличие от парного молока, мамины пресные лепешки он просто обожает.

Тот, кто не знаком с ними, ни за что не примет их за мать с сыном. Белокожая, светловолосая женщина с блеклыми голубыми глазами и мягкими, будто размытыми чертами лица и смуглый, темноглазый мужчина с тонким, с легкой горбинкой, носом и узкими губами. Их обоих трудно назвать по-настоящему красивыми, но их объединяет что-то. Это "что-то" — фирменный знак Альфаиров, их обаяние, то, что заставляет людей тянуться к ним. Альфаиры по-разному распоряжаются этим даром. Лидия Кирилловна, например, является старостой этой сельской общины, самым уважаемым человеком здесь, наряду с местным священником.

— Твой отец прав, Мага, — мать снова садится за стол. Мага... Так называет его только мама. Для всех он давно Мо, а отец его звал всегда полным именем — Магомед. — Среди Альфаиров много священников. Потому что... мы всегда пытались понять — зачем? Если мы пастыри...

— Но мы не пастыри! — он отвечает неосознанно резко. — Хотя я не знаю, кто мы и зачем. Но...

— Альфаиры всегда были хорошими священниками. Вне зависимости от того, какую веру они исповедовали. Среди них бывали и раввины, и имамы, и попы, и кюре. Это попытка осознать... ты же понимаешь?

— Понимаю. Но... — он встает и отходит к окну, глядя на голые деревья за окном. Поздняя весна в этом году, тепло и не думает пока наступать. — Все без толку, не так ли? За столько лет так и не поняли — зачем? Зачем мы? Зачем нам даны какие-то странные, непонятно к чему способности? Что мы можем, кроме того, что говорить друг с другом на расстоянии и чувствовать настроение других людей? Великие навыки, ничего не скажешь!

— Не утрируй, Мага, — женщина подходит к сыну, обнимает его, положив голову на плечо. — Все не так просто. Мы многое умеем.

— Не просто, — согласно и невесело кивает он. — И все равно так же непонятно. Ладно, — встряхивает головой, — пойдем, погуляем. Заодно зайдем к отцу Владимиру. Я ему журналов привез, какие он просил.

— Пойдем, — соглашается мать, беря в руки пальто. — Но учти — отцу Владимиру придется освящать церковь после твоего визита.

— Не смешно, — сын открывает перед матерью дверь.

— Не смешно. Зато правда.

— Мама?!

— Да шучу, я шучу... Но батюшка не оставляет надежд убедить тебя принять крещение.

— Шутки у вас, боцман... — Мо недоверчиво качает головой.

_________

— Знаешь, — они идут по тропинке к находящейся метрах в трехстах деревянной церкви, — мне здесь у вас все кажется ненастоящим. Игрушечным каким-то. Лес как из сказки, холмы — не холмы, а холмики. Озера как блюдца, речки-речушки. Особенно летом или поздней весной. Я приезжал к тебе как-то в мае, на твой день рождения, помнишь? Все такое... пасторальное, вот. Будто это не природа, а картинка нарисованная.

— У нас тут совсем не игрушечные леса, между прочим. Дичи много, ее совсем перестали стрелять. Кабаны вон к домам выходят.

— Но все равно... не так... как там...

— Я понимаю, сынок.

— Там... все время холодно, — голос его звучит так, будто Мо не слышит мать. — Из всех звуков — свист ветра и шум прибоя, если летом. И никого вокруг... ни одной живой души на многие сотни километров. Только зайцы вокруг да кулики. Я с тех пор терпеть не могу зайцев. И зайчатину.

— Что вспоминать, сын, дело прошлое, — Лидия кладет ему руку на плечо.

— Знаешь, уже перед самой инициацией, когда мне совсем... худо было, я подсчитал. Сколько я видел за всю жизнь, за все восемнадцать лет, человек. Кроме тебя и отца. Знаешь, сколько? Десять! Я их всех помню. Помню в лицо, до мельчайших деталей. Помню, мы с отцом плавали к старому чукче, которой жил в нескольких десятках километров восточнее по побережью. От него ужасно пахло, у него были коричневые, совершенно гнилые зубы, но... Ты же понимаешь? Он казался мне очень... интересным. А потом к нам приплывали два гидрогеолога аж из Певека! Представляешь? Я... я до сих пор помню, какая на них была одежда, и что они рассказывали.