Лаэр-Данвед

Отступление вроде бы прекратилось. К концу лета, собрав все силы в кулак, братья ударили по Аглону, и над горной крепостью снова поднялось знамя с восьмиконечной звездой. Под защитой эльфийских дружин дорога от перевала Аглон до горы Химринг на время стала безопасной, и всю осень по этой дороге шли караваны беженцев — дортонионцы покидали свой разорённый край, чтобы присоединиться к войску Маэдроса и укрыть семьи в относительно спокойном месте. Келегорм гнал от себя дурные предчувствия и рыскал с конным отрядом по сожжённой степи, прикрывая уходящих на восток эдайн и истребляя бродячие ватаги орков, обнаглевших после падения Рубежа.

А весной всё повторилось заново. Ночь, озарённая множеством факелов. Муравьиный поток орков, втекающий с севера в узкий зев ущелья. Атака за атакой, без отдыха и остановки; тот, кто командовал осадой, не считал потерь и не обращал внимания на груды тел, растущие у подножия крепости. Куруфин даже пошутил, что оркам не понадобятся осадные лестницы, когда курган из мертвецов сравняется с крепостной стеной. Потом и ему стало не до смеха — орки и впрямь карабкались по телам сородичей, без устали бросаясь на приступ, а из сожжённой степи к Аглону подходили новые и новые отряды.

"Надо уходить, — сказал Куруфин, когда враги прорвались в северную башню и начали обстреливать стену сверху. — Мы не удержим крепость". "Удержим", — ответил Келегорм.

Его упрямства хватило ещё на два дня. За это время другая часть Морготова войска обошла зажатый в тисках Аглон и перекрыла дорогу на Химринг. И когда братья вывели остатки своей дружины из горящей крепости, им оставался лишь один путь: на запад, через Дор-Динен и страшные пустоши Нан-Дунгортэб. В Нарготронд.

Это уже было не отступление — бегство. Теряя воинов, загоняя коней, истекая кровью под наскоками волчьих всадников, они бежали к Эсгалдуину. Через эту реку не было переправы, кроме моста Иант-Иаур, и когда Келегорм вызвал полсотни добровольцев, объяснений не потребовалось. Все понимали, что единственная возможность спасти войско — удерживать мост как можно дольше, заперев преследователей на той стороне реки.

Куруфин хотел сам защищать переправу, но Келегорм не позволил. У Куруфина был сын, у Келегорма — никого. И он был старшим. Скрепя сердце, брат подчинился его приказу; на рассвете аглонская дружина перешла Иант-Иаур и двинулась на запад, где пологими красноватыми грядами тянулись безводные холмы Нан-Дунгортэб. Келегорм и пятьдесят воинов остались у моста.

...Выжил ли хоть один из этих пятидесяти? Когда его прижали к краю моста, оттеснив от своих, на берегу ещё шёл бой. Может быть, кому-то удалось уйти от погони и скрыться в лабиринте красных холмов?

Там, на Иант-Иаур, он знал, что дерётся последний раз в жизни, и с головой окунулся в огненное безумие схватки, безоглядно дожигая уже подточенные силы. Оставшиеся крохи забрала холодная вода, течение и вот этот короткий переход от берега в лес. Бег подстреленного зверя закончился. Пришла пора умирать.

Келегорм потерял счёт времени. Забытье качало его на черных волнах, то погружая во мрак, то безжалостно выталкивая на поверхность, к лунному свету, лесным шорохам и раздирающей внутренности боли. Но эти мучительные проблески с каждым разом становились короче — яд делал свое дело. Скоро всё должно было закончиться.

А где-то поодаль, в зарослях лещины, пел соловей. Речь крылатого менестреля была проста и незатейлива, но исполнена веселья. "Живу, пою, радуюсь", — звонко повторял он на разные лады. — "Живу, пою, люблю". Несколько ореховых кустов вокруг гнезда составляли весь его мир, и в этом мире не находилось места войне, крови и смерти. Счастливое создание, ему неведом вкус настоящего отчаяния. Быть может, завтра ястреб скогтит его подругу или куница разорит гнездо, но ему никогда не узнать, каково это — сражаться и раз за разом терпеть поражение. Каково подвести тех, кто полагался на тебя, предать тех, кто тебе доверился...

Соловей захлёбывался брачной песней, и когда в его ликующие трели вплёлся ещё один высокий и нежный голос, Келегорму показалось — это другой соловей откликнулся на призыв первого. Не верилось, что такой хрустально-чистый звук мог исходить не из соловьиного горлышка. Но потом второй голос окреп и набрал силы, раскрываясь, как цветок в ночи, — и стало ясно: это поёт не птица.

Против воли Келегорм прислушался, сдерживая хрипящее в груди дыхание. Да, это был женский голос. Эльф не мог разобрать слов — песня доносилась издалека, блуждая в лабиринте древесных стволов, и соловей в орешнике осёкся и умолк, смущённый красотой напева. Незнакомая мелодия то струилась плавными переливами, словно лесной ручей, то взлетала над кронами буков и парила там без опоры, на крыльях собственного эха.

А голос... Какими словами описать его? Ясный и мерцающий, как жемчуг? Сильный и гибкий, как стальная струна? Маглор нашёл бы для него подходящее сравнение, но Келегорм был охотником, а не поэтом, и понимал лишь одно: такого прекрасного голоса он не слышал ни в Амане, ни по эту сторону Моря.

Каким-то чудом ему удалось снова подняться на ноги, цепляясь за шершавый ствол бука. Песня звала, и Келегорм пошёл на зов. Он знал, что ему не одолеть и сотни шагов, что это последнее усилие убьёт его — но не мог остановиться. Так умирающий от жажды в пустыне ползёт на звон родника, даже понимая, что манящий плеск воды порождён бредом его гаснущего рассудка. Неистовое желание увидеть ту, что поёт, гнало эльфа вперёд. Как будто от этого зависела... нет, не жизнь, с которой он уже простился, а нечто более важное. Победа? Свобода? Надежда? Он не мог назвать своё видение по имени — он просто шёл, шатаясь от дерева к дереву, и помрачённое отравой сознание цеплялось за чарующий голос, как за серебряную путеводную ниточку.

Что-то невесомое задело лицо и волосы Келегорма, словно оборванная его дыханием паутинка. Он бездумно провёл ладонью по щеке — но сделал это напрасно: отняв руку от ствола дерева, на которое он опирался для следующего шага, эльф потерял равновесие. Звёзды закружились перед глазами, как сухие листья в осенней пляске, Келегорм свалился на упругую моховую перину — и уже не услышал, как песня оборвалась коротким испуганным вскриком.

~ ~ ~

Лютиэн, дочь короля Тингола, не вела счёта своим годам. Кому придёт в голову перечислить все звёзды в ожерельях Варды или измерить в кувшинах и пригоршнях быстрые воды Эсгалдуина? Нет числа звёздам в небе, не иссякают ключи Зачарованной реки, и нет предела годам жизни в счастливом покое Дориата, а если так — к чему считать?

Но горек был очередной глоток из этой вечной реки, и чёрным светом взошла новая звезда на небосклоне жизни. После четырёх веков спокойствия пламя войны снова охватило Белерианд.

Отец не обращал внимания на то, что творилось за северными пределами его королевства. "Дела нолдор касаются только нолдор, — говорил он. — Пусть пришельцы из-за Моря сами сражаются за свои земли и свои сокровища". И не отправил в Дортонион и Химринг никакой военной помощи, ограничившись обороной собственных владений в Бретиле.

Умом Лютиэн понимала, что отец не мог поступить иначе. Пока не избыта вражда с домом Феанора, пока не преданы забвению их кровавые дела, синдар не встанут на защиту тех, кто убивал их родичей на Западе. Но ведь гибель от рук Моргота и его приспешников грозила не только сыновьям Феанора. Навсегда остались в сожжённой степи задумчивый Аэгнор и упрямый, неукротимый Ангрод. И каменела в бесслёзном горе Галадриэль, дорогая подруга, потерявшая двух братьев и дядю, которого любила немногим меньше, чем родного отца.

А Дориат продолжал жить, как будто ничего не случилось. Деревья в свой срок меняли зелень на осеннее многоцветье, склоняли голые ветви под тяжестью снега и снова одевались в свежий листвяной наряд. Оленухи приносили приплод, чащи звенели птичьим гомоном, и под ногами матери распускались первоцветы на сырой чёрной земле. Эльфы пели и танцевали на полянах, девы вплетали в косы душистые веточки лиссуина. Всё шло своим чередом — но Лютиэн не могла избавиться от тягостного ощущения, что по ту сторону Завесы, вдали от их беспечных взоров, медленно и неотвратимо рушится мир. И всё чаще покидала весёлый круг друзей и бродила по лесу в одиночестве, изливая в песнях свою тревогу и тоску.

Наверное, ей не стоило так близко подходить к границе охраняемых земель, но ведь чары матери защищали её надёжнее, чем каменные стены Менегрота. И если бы даже кто-то чужой оказался рядом — он не смог бы причинить ей никакого вреда, пока их разделяет Завеса. Поэтому здесь, на северной окраине Нэльдорета, она чувствовала себя так же спокойно, как в отцовском дворце, и пела без всякой опаски, зная, что её услышат разве что соловьи.

...Поэтому и вскрикнула от неожиданности, когда огромная призрачно-белая тень выскользнула из-под деревьев и метнулась к ней.

В страхе Лютиэн отшатнулась, готовая бежать. За спиной шелестели густые заросли; одно движение — и никакой враг не догонит её в чаще родного леса. Но даже страх не смог пересилить удивления. Она твёрдо знала, что ни одно враждебное создание не может проникнуть сквозь Завесу. Только звери и птицы, лишённые разума, пересекали границу Дориата свободно, но они не стали бы тревожить покой дочери Мелиан и тем более пугать её.

И удивление задержало Лютиэн ещё на несколько мгновений — как раз, чтобы успеть разглядеть неведомую тварь, замершую в нескольких шагах от неё.

Это был не волк, как померещилось ей в испуге, а большой белый пёс. Лютиэн и представить не могла, что на свете бывают такие крупные собаки. Он мог коснуться мордой её плеча, не вставая на задние лапы; по сравнению с ним гончие Белега показались бы просто щенками. Янтарно-карие глаза зверя горели мрачным огнём, его густая шерсть слиплась от воды, а на боках кое-где висела бурыми клочьями.

Но прежде, чем Лютиэн успела испугаться во второй раз, пёс склонил голову и лёг брюхом на траву, приняв самую смиренную и покорную позу. Теперь девушка увидела на нём ошейник из толстой кожи с железными шипами. Пёс приоткрыл пасть — в лунном свете блеснули длинные, кинжальной остроты клыки.

— Прошу...

Лютиэн в смятении оглянулась — но на поляне не было никого, кроме неё самой и пса.

— Прошу... помощи... Госпожа...

Нет, она не ослышалась. Этот низкий рычащий голос действительно принадлежал белому псу. Зверь обращался к ней, с усилием, но отчётливо выговаривая слова.

— Мой господин... умирает... Прошу... помощи...

— Кто ты? — выдохнула принцесса.

— Я Хуан... Мой господин... из Говорящих... Он там... один... Нужна... помощь...

— Где он?

— Здесь... недалеко... Покажу... дорогу...

Лютиэн колебалась недолго. В конце концов, она была дочерью владычицы Мелиан и могла постоять за себя, даже выйдя за пределы Завесы. Умирающий эльф, которого Хуан оставил там, подвергался куда большей опасности.

В одном она была уверена: это не ловушка и не происки Врага. Хоть она никогда не встречала созданий, подобных этому псу, но ясно видела, что Тьма не касалась его. В нём чувствовалось дыхание Силы — но другой Силы, не той, что отравляла землю и небеса на севере.

— Веди, — решительно сказала она.

Пёс тут же вскочил и побежал в сторону Завесы, то и дело останавливаясь, чтобы убедиться, что принцесса успевает за ним.

Но пересекать Завесу им не пришлось. Чуть-чуть не добежав до черты, Хуан остановился. У самой границы, но — по эту сторону.

Тот, о ком он говорил, лежал ничком под старой ольхой, уткнувшись лицом в сухой мох. Он не пошевелился, когда Хуан подбежал к нему. Не отозвался и тогда, когда пёс, жалобно поскуливая, принялся лизать ему руку. Но он был ещё жив — в ямке под челюстью трепетало слабое биение.

Перекатив эльфа на спину, Лютиэн торопливо распахнула на нём кожаную безрукавку. Кое-как наложенная повязка пропиталась кровью с левой стороны, но отлепилась от кожи легко, и это был добрый знак. Рана оказалась небольшой, но глубокой — видимо, от стрелы.

Девушка насторожилась, увидев красные припухшие края и воспалённые прожилки под кожей вокруг раны. Не прикасаясь, провела рукой над больным местом, прислушалась — в ладонь отдалось злым болезненным жжением. Яд. Тот самый, от которого погибли два лучника в Бретиле, а третьего Лютиэн насилу выходила...

Нельзя было терять ни минуты. Принцесса положила одну ладонь на лоб раненого, другую на грудь. Полумайэ по крови, настоящей майэ она всё-таки не была, и ей, в отличие от Мелиан, не под силу было очистить и обновить живую плоть одним напряжением воли. Но поделиться жизненным теплом, на время задержать в теле отлетающую душу — это она могла. И, склонившись над эльфом, терпеливо, по капле вливала в него свою силу, пока не почувствовала, что его дыхание становится спокойным и глубоким, а сердце бьётся ровно.

Теперь можно было заняться раной. Лютиэн потянула за край самодельной повязки, чтобы снять её целиком, — и застыла, только сейчас разглядев узор, вышитый серебром по тонкому льну.

Звезда. Серебряная звезда о восьми лучах.

Знак Дома Феанора.

Сильно и остро стукнуло сердце — как птенец в яйце. Лютиэн закусила мгновенно пересохшие губы. Торопливо осмотрела одежду раненого — но это была не ошибка: тот же герб украшал и пряжку пояса, и рукоять тяжёлого длинного кинжала, не похожего на охотничьи ножи синдар...

— Хуан? Хуан, кто он? Твой хозяин — феаноринг?

Пёс тявкнул и виновато закрутил хвостом, будто в одночасье разучился говорить.

Лютиэн сжала ладонями виски. Если он из Дома Феанора — зачем он пришёл сюда, в запретный для них край? Как вышло, что Завеса пропустила его? И что... что теперь делать ей, послушной дочери и подданной Элу Тингола, который под страхом смерти запретил феанорингам пересекать границы королевства?

Позвать стражу. Она не вправе поступить иначе. Враг, ступивший на землю Дориата, должен быть схвачен и приведён на суд короля... но с этой раной он едва ли доживёт до суда. Да что там — если она оставит его сейчас одного, то прибывшие на зов стражники, скорее всего, найдут здесь мёртвое тело...

И может ли быть врагом её народа — он, умирающий от орочьей отравы? Он, сражавшийся со слугами Тьмы?

Захваченная вихрем противоречивых мыслей, Лютиэн не заметила, как эльф шевельнулся — и опомнилась лишь тогда, когда холодные твёрдые пальцы, как стальные крючья, вцепились в её запястье.

Лютиэн замерла. Серые глаза чужака смотрели прямо на неё, и слабый ночной свет чуть мерцал в его лихорадочно расширенных зрачках, отражая, как в двух зеркалах, бледное пятнышко её собственного лица. Он, кажется, не осознавал, что сжимает её руку, причиняя ей ощутимую боль, — только вглядывался в её черты со странной, почти пугающей настойчивостью. То было не любопытство, не ставшее уже привычным восхищение её красотой, но какая-то смесь восторга и благоговейного изумления — так, наверное, взирали первые пробуждённые эльфы на первую в мире звезду.

— Ломелиндэ...

Это прозвучало чуть громче вздоха, но Лютиэн расслышала. Слово из языка нолдор было ей незнакомо, но в нём без труда угадывались два других: "ночь" и "песня".