Лаэр-Данвед

Лаэр-Данвед (синдарин) — Песнь о Выкупе или Песнь Искупления

Имена нолдор (кроме семейных и уменьшительных прозвищ) почти везде приведены в синдаринском варианте, как в "Сильмариллионе". Отчасти — во избежание путаницы с квэнийским и синдаринским именованием, отчасти — ради сохранения преемственности с более известным первоисточником. Автор считает это упрощение оправданным, поскольку в подавляющем большинстве случаев персонажи разговаривают на синдарине, который в Нарготронде был "государственным" языком, а в Дориате и вовсе единственным.

1. Ночные гости

Иант-Иаур — Нэльдорет, месяц вирессэ (гвирит) 457 г. Первой Эпохи

Прыгая, он успел задержать дыхание, но удар холодной воды всё равно оглушил его и обжёг, словно жидким огнём. Эсгалдуин брал начало с крутых склонов Эред Горгорот, питаясь их снегами, и здесь, в верхнем течении, его вода была такой же студёной и глубокой, как в ледниковых озёрах Химринга, — и вдобавок мчалась с такой скоростью, что пересечь этот бешеный поток можно было только по мосту.

Тяжесть доспехов сразу же потащила его на дно. Он выпустил меч, обеими руками рванул подбородочный ремень и сбросил шлем, содрал сапоги. Гребя изо всех сил, превозмогая груз кольчуги, кое-как поднялся к поверхности, торопливо вдохнул. Рядом из бурунов кипящей пены вынырнула белая широколобая голова с прижатыми ушами — Хуан, не колеблясь, последовал за хозяином в реку.

Течение уносило их от моста, на котором толпились орки. Ни один не решился преследовать беглецов вплавь — как Моргот боялся и ненавидел Ульмо, так и его рабы боялись и ненавидели быстрые реки, в которых жила сила Владыки Вод. Сквозь шум потока донёсся их разочарованный вой. Догадавшись, что за этим последует, Келегорм набрал воздуха и схватил Хуана за ошейник, увлекая его вглубь своим весом и весом кольчуги, — и вовремя: стрелы хлестнули по воде за их спинами.

От холода сводило всё тело, сжатые на ошейнике пальцы немели. Он грёб одной рукой, неуклюже — лишь бы двигаться, разгоняя кровь по стынущим членам. Некоторое время они плыли под водой, потом Хуан, который не мог надолго задерживать дыхание, рванулся вверх и вытащил Келегорма на поверхность.

Стрелы ещё летели, но редко и неприцельно. Река отнесла эльфа и пса далеко вниз, а орки никогда не были хорошими стрелками. Келегорм перестал обращать на них внимание и сосредоточился на том, чтобы удержаться на плаву.

Если бы не Хуан, он бы неминуемо погиб. Он не боялся ледяной весенней воды и мог бы выплыть в мокрой одежде, но доспехи сводили на нет все его усилия. Даже с помощью Хуана ему приходилось работать ногами что есть мочи, чтобы не утопить себя и пса. На борьбу с течением сил уже не хватало; они барахтались на стремнине, а быстрый Эсгалдуин уносил их на юг.

Но долго так продолжаться не могло. Холод сковывал руки и ноги, затрудняя движения, исподволь выпивая остатки сил. Тело костенело, теряло чувствительность. Келегорм знал: ещё немного, и мышцы откажутся повиноваться. Тогда — конец. Хуан не сможет вытащить его в одиночку и уж точно не сможет бросить, а значит, река заберёт обоих...

Пёс вдруг дёрнулся, отчаянно забил лапами, загребая вправо. Впереди, ближе к берегу, вода рябила сильнее, дробясь на длинные серебряные косы. Над поверхностью торчали пучки обломанных веток, вздрагивающих от напора потока.

Отмель...

Ульмо и впрямь сжалился над ними сегодня — а, может, не захотел губить пса из своры своего божественного собрата, потому что Келегорма ему не за что было миловать. Но, так или иначе, течение выпустило их из цепких лап, и, едва живые от усталости, они выбрались на мелководье. Глубина здесь была по колено, и босые ноги эльфа увязали в песчаных наносах. Хуан, тяжело дыша, лёг на брюхо, подняв голову над водой. Келегорм сел рядом — так казалось теплее: резкий ветер над рекой прохватывал до костей.

Вечер наливался прозрачной синью, дальний берег утопал в тенях. Надо было избавиться, наконец, от доспехов и выбраться на сушу. Согреться, высушить одежду, немного отдохнуть. И догонять ушедшее вперёд войско. Им с Хуаном несказанно повезло, что спасительная отмель оказалась именно справа — попав на другой берег, они оказались бы в западне между Эсгалдуином, Завесой Мелиан и орочьими стаями, наступающими из Дор-Динена. А так они могли ещё успеть присоединиться к Куруфину раньше, чем он пересечёт Нан-Дунгортэб.

Но сначала — доспехи. Сжав стучащие от холода зубы, Келегорм отстегнул наручи, распустил ремешки, стягивающие ворот кольчужной рубахи на спине. Взялся за нижний край, собираясь стащить её через голову...

Слева из кольчуги что-то торчало. Короткое древко в палец толщиной. Чёрные перья.

Сначала он подумал, что стрела просто застряла в железных звеньях, не пронзив брони. Но первое же прикосновение убедило его в обратном — глубоко внутри шевельнулась и стала нарастать тупая тягучая боль. Значит, у кого-то на мосту был самострел — из орочьего лука эту кольчугу не пробить.

Стрела вошла сбоку между нижними рёбрами под таким углом, что можно было не сомневаться: его подбили в миг прыжка. Немудрено, что он не почувствовал сразу — ледяная вода притупила ощущения, а борьба с рекой заняла всё внимание без остатка. Но теперь онемение проходило, и боль усиливалась с каждым ударом сердца. Кусая губы, эльф ощупал древко, пытаясь определить направление и глубину раны.

Хуан, почуяв запах крови, вскочил, ткнулся носом в плечо хозяина и издал тихий скулящий вздох. Келегорм через силу потрепал шелковистые уши верного друга.

— Ничего, — прошептал он. — Справимся.

Из оружия у него остался только Ангрист — подарок Куруфина. Этот тяжёлый обоюдоострый кинжал из очень твёрдой, особым образом закалённой и зачарованной гномьей стали мог резать даже металл. Обхватив стрелу одной рукой и подцепив тонким кончиком лезвия смятую кольчужную сетку, Келегорм смог рассечь два колечка. Дальше пошло легче. Конечно, проще всего было бы обломить оперение, но он боялся, что не сможет потом вытащить стрелу.

Сдерживая дрожь в замёрзших руках, он кропотливо, по одному звену, резал кольчугу, пока не получилась длинная прореха. Только после этого удалось стащить испорченную броню, не потревожив стрелу.

Уронив кольчугу — она ушла в воду с глухим звяканьем, как груда высыпанных из мешка монет — Келегорм обессиленно прислонился к Хуану и обнял его за шею.

— На берег, — приказал он.

На этот раз он не пытался плыть сам, положившись на ум и силу пса. И тот не подвёл: через несколько минут над ними уже шумели ветки прибрежного ивняка. Хуан скорее вытащил, чем вывел хозяина на сухое место и помог добрести до ближайшего дерева.

Чтобы раздеться по пояс, пришлось разрезать одежду вокруг раны. Кожаный подкольчужник не годился для перевязки, зато из нижней рубашки удалось выкроить достаточно длинную полосу ткани. Приготовив повязку, Келегорм взялся за стрелу. С первого раза вытащить не получилось; он выпустил скользкое древко и уткнулся лбом в колени, дыша медленно и тихо, заставляя окаменевшее от боли тело расслабиться, пропустить сквозь себя ранящее железо. Едва напряжение сошло на нет, он сунул в зубы кончик косы, ещё раз сжал древко и рванул — быстро и резко, не оставляя себе времени на колебания.

Когда темнота отступила и земля перестала качаться, он обнаружил, что судорожно прижимает к боку скомканный льняной лоскут. Надо же, руки оказались умнее головы... Горячая струйка крови щекотала заледеневшую кожу; закусив стон вместе с косой, эльф заткнул лоскутом рану и наложил сверху повязку, трясущимися пальцами затянул узел на груди. Перевёл дух, снова натянул подкольчужник — сырая кожа не грела, но худо-бедно защищала от ветра. Вертевшийся рядом Хуан сунулся носом в траву, поднял и в зубах поднёс хозяину окрашенную кровью стрелу. Келегорм не помнил, когда успел выбросить её.

Он осмотрел узкий, грубо откованный наконечник. Шипов или зазубрин на нём не было, зато было кое-что похуже: от острия тянулась глубокая канавка для яда — как в змеином зубе. Приглядевшись, Келегорм различил на дне канавки смолистую полосу, слишком чёрную и вязкую для крови. И — запах. Горький, въедливый, тошнотворный запах отравы.

Мерзость... Он воткнул стрелу в землю между корней дерева. Надо было бы закопать, только сил совсем не осталось.

Не каждая отрава может свалить эльфа, но за несколько веков постоянных войн орки наловчились составлять такие зелья, что от них не спасала даже прославленная эльфийская живучесть. Орочий боевой яд убивал быстро: без лечения смерть наступала за пол-дня, если ранили в руку или ногу, и через пять-шесть часов при ранении в голову, грудь или живот. Келегорм видел, как это бывает — в стычках с лотланнскими орками они потеряли немало воинов, пока целители не отыскали действенное противоядие.

Летом у него был бы шанс. Хуан умел находить лекарственные травы по запаху, а в здешних лесах они наверняка произрастали в изобилии. Но в это время года искать их было бесполезно — ни ателас, ни лиссуин ещё не пробились из-под земли, да и те травы, что уже проросли, не успели набрать целительной силы.

Будто услышав мысли хозяина, пёс поднял голову и отрывисто тявкнул два раза. "Надо идти", — разобрал Келегорм. Хуан был обделён даром настоящей речи — лишь трижды в жизни он мог заговорить, но до сих пор обходился без этого. Зато на бесхитростном собачьем языке он изъяснялся членораздельнее и легче, чем смертные звери Белерианда, и Келегорм без труда понимал его.

Он знал, что любое движение сейчас пойдёт ему во вред: чем больше усилий прилагаешь, тем быстрее кровь разносит яд по телу. Но и сидеть на месте, ожидая, пока отрава скрутит его окончательно, — тоже не было смысла.

...Подняться на ноги — полдела; надо ещё устоять и не свалиться на первом же шаге. Келегорм устоял и не свалился, запустив пальцы в длинную шерсть на шее Хуана. Эльфа по-прежнему била дрожь, но холода он больше не чувствовал. Голова горела и кружилась, рану жгло изнутри, словно под повязкой засел раскалённый гвоздь. Он шёл медленно, опираясь на высокую холку пса. В пересохшем горле першило, хотя с волос ещё капала вода. На языке солонел отчётливый привкус крови.

Река отнесла их с Хуаном довольно далеко на юг — значит, где-то рядом проходила граница Дориата. Быть может, стражники Тингола найдут их и окажут помощь... но здравый смысл нашёптывал, что надеяться на это не стоит. Это в Нарготронде приближающегося чужака замечали за пять полётов стрелы, в любое время суток и с любой стороны. А рубежи Дориата не нуждались в страже — покой заповедного края охраняли волшебная сила госпожи Мелиан и стена сплетенных ею чар, сквозь которую без дозволения королевы не мог проникнуть ни враг, ни друг. И нечего было ожидать, что синдар несут здесь такой же бдительный дозор, как в открытом для нападения Бретиле. Какой им прок стеречь неприступную Завесу, да ещё в том месте, где она примыкает к пустой и гиблой долине Нан-Дунгортэб?

И если бы даже каким-то чудом эльфы Дориата оказались поблизости и подобрали его... Келегорм слабо усмехнулся сквозь прикушенные губы. Для него было бы сущей глупостью полагаться на милосердие Тингола... Эльвэ Синголло, брата Ольвэ из Альквалондэ. Элу Тингола, что простил Финголфину невольное участие в междоусобной битве, но навсегда закрыл свои земли от сыновей Феанора и запретил своим подданным говорить на языке "братоубийц и предателей". Пожалуй, король синдар с большим радушием встретил бы бешеного волка, приползшего издыхать к его порогу...

Ночь задёрнула деревья лёгким лиловым пологом, сумрак смягчил дневные краски. Ещё не минула первая седмица после полнолуния, и восходящий в небо Итиль щедро разливал сияние по склонённым ветвям. Краем сознания Келегорм удивился, что способен замечать эту красоту, мозаику серебряных бликов и глубоких аметистовых теней в колышущихся кронах, резные пятилучья молодых кленовых листьев, мерцающие колокольчики нифредиля в тонкой упругой траве... Откуда здесь, возле Смертной Долины, взялся этот лес, полный жизни и весенних соков, не осквернённый никаким злом? Разве власть Мелиан простирается на земли вне Завесы?

В груди поднялось острое жжение, он качнулся и осел на колени, захлебнувшись хрипящим кашлем. Боль раздирала лёгкие изнутри, в глазах плыли багряно-чёрные кольца. Насилу отдышавшись, эльф вытер рот — на тыльной стороне ладони остался тёмный след.

Подняться уже не смог — ноги не держали. Хуан влажно дышал в лицо, встревоженно заглядывал в глаза.

— Сейчас, — пробормотал Келегорм. — Сейчас...

Он потянулся к ошейнику — и уплыл, провалился в омут душной горячечной темноты, где звенело железо, скалились волчьи и орочьи морды, мелькали клыки и мечи...

Когда он открыл глаза, над ним всё так же ласково сиял Итиль и простирались громадные, в пол-обхвата, ветви бука, у корней которого он лежал. Был слышен мерный шелест листвы — и ни звука больше.

— Хуан? — голос сорвался в сиплый стон. Келегорм попытался свистнуть — запёкшиеся губы не повиновались. Он повернул тяжёлую, налитую болезненным жаром голову, но рядом никого не оказалось. Верный пёс исчез. Лес был пуст, молчалив и равнодушен.

Эльф не почувствовал ни обиды, ни горечи, только глухое безразличие. Хуан ушёл — и правильно сделал. Чем он мог бы помочь? И не всё ли равно, как умирать — рядом с другом или в одиночестве, если на порог Чертогов каждый ступает без провожатых?

...Ещё в Амане, на охоте, он много раз наблюдал, как зверь, почуявший смертельную рану, стремглав бросается прочь, сжигая последние силы в этом отчаянном беге, — а потом падает, ещё живой, но безучастный, утративший всякую волю к сопротивлению. Потом он узнал, что это свойственно не только зверям: в бою раненые воины с удвоенным рвением бросались на врага, словно не замечая, что исходят кровью, — и так же падали, когда ярость иссякала вместе с жизнью.

И лишь теперь, в тишине ночного леса, пришло осознание: весь последний год его жизни был таким вот... предсмертным бегом. С того часа, как небо на севере вспыхнуло небывалым пожаром, превращая зимние сумерки в страшный медно-багровый день. С того часа, как он, подхватившись с постели, выбежал на верхнюю площадку башни и увидел катящийся по степи огненный вал... и понял, ясно и бесповоротно: это конец. Конец всему, что они крепили и строили четыреста лет. Конец Осаде. Конец надежде на победу.

Он запрещал себе думать об этом. Даже когда их с Куруфином выбили из Аглона, когда под натиском орочьих полчищ они отступали к Химрингу, а вслед им летели с запада страшные вести о взятии Дортониона и гибели Аэгнора и Ангрода — он твердил себе, что ещё не всё потеряно. И хватался за любое дело, очертя голову бросался в бой, не давал себе ни минуты передышки — лишь бы заглушить давящее чувство обречённости.

И на какой-то момент показалось, что всё не так уж плохо. Финголфин погиб, но Враг не смог подмять Хитлум. Финрод выжил, и Минас-Тирит устоял, и даже Дортонион ещё сопротивлялся — беоринги были малочисленным, но крепким и упрямым племенем, и Морготовы воины дорого платили за каждый взятый замок. И хоть Рубеж Маэдроса был прорван, и лотланнская орда прошла по Таргелиону, как град по спелой ниве, но большую часть войска удалось сохранить, и Химринг они удержали.

Отступление вроде бы прекратилось. К концу лета, собрав все силы в кулак, братья ударили по Аглону, и над горной крепостью снова поднялось знамя с восьмиконечной звездой. Под защитой эльфийских дружин дорога от перевала Аглон до горы Химринг на время стала безопасной, и всю осень по этой дороге шли караваны беженцев — дортонионцы покидали свой разорённый край, чтобы присоединиться к войску Маэдроса и укрыть семьи в относительно спокойном месте. Келегорм гнал от себя дурные предчувствия и рыскал с конным отрядом по сожжённой степи, прикрывая уходящих на восток эдайн и истребляя бродячие ватаги орков, обнаглевших после падения Рубежа.

А весной всё повторилось заново. Ночь, озарённая множеством факелов. Муравьиный поток орков, втекающий с севера в узкий зев ущелья. Атака за атакой, без отдыха и остановки; тот, кто командовал осадой, не считал потерь и не обращал внимания на груды тел, растущие у подножия крепости. Куруфин даже пошутил, что оркам не понадобятся осадные лестницы, когда курган из мертвецов сравняется с крепостной стеной. Потом и ему стало не до смеха — орки и впрямь карабкались по телам сородичей, без устали бросаясь на приступ, а из сожжённой степи к Аглону подходили новые и новые отряды.

"Надо уходить, — сказал Куруфин, когда враги прорвались в северную башню и начали обстреливать стену сверху. — Мы не удержим крепость". "Удержим", — ответил Келегорм.

Его упрямства хватило ещё на два дня. За это время другая часть Морготова войска обошла зажатый в тисках Аглон и перекрыла дорогу на Химринг. И когда братья вывели остатки своей дружины из горящей крепости, им оставался лишь один путь: на запад, через Дор-Динен и страшные пустоши Нан-Дунгортэб. В Нарготронд.

Это уже было не отступление — бегство. Теряя воинов, загоняя коней, истекая кровью под наскоками волчьих всадников, они бежали к Эсгалдуину. Через эту реку не было переправы, кроме моста Иант-Иаур, и когда Келегорм вызвал полсотни добровольцев, объяснений не потребовалось. Все понимали, что единственная возможность спасти войско — удерживать мост как можно дольше, заперев преследователей на той стороне реки.

Куруфин хотел сам защищать переправу, но Келегорм не позволил. У Куруфина был сын, у Келегорма — никого. И он был старшим. Скрепя сердце, брат подчинился его приказу; на рассвете аглонская дружина перешла Иант-Иаур и двинулась на запад, где пологими красноватыми грядами тянулись безводные холмы Нан-Дунгортэб. Келегорм и пятьдесят воинов остались у моста.

...Выжил ли хоть один из этих пятидесяти? Когда его прижали к краю моста, оттеснив от своих, на берегу ещё шёл бой. Может быть, кому-то удалось уйти от погони и скрыться в лабиринте красных холмов?

Там, на Иант-Иаур, он знал, что дерётся последний раз в жизни, и с головой окунулся в огненное безумие схватки, безоглядно дожигая уже подточенные силы. Оставшиеся крохи забрала холодная вода, течение и вот этот короткий переход от берега в лес. Бег подстреленного зверя закончился. Пришла пора умирать.

Келегорм потерял счёт времени. Забытье качало его на черных волнах, то погружая во мрак, то безжалостно выталкивая на поверхность, к лунному свету, лесным шорохам и раздирающей внутренности боли. Но эти мучительные проблески с каждым разом становились короче — яд делал свое дело. Скоро всё должно было закончиться.

А где-то поодаль, в зарослях лещины, пел соловей. Речь крылатого менестреля была проста и незатейлива, но исполнена веселья. "Живу, пою, радуюсь", — звонко повторял он на разные лады. — "Живу, пою, люблю". Несколько ореховых кустов вокруг гнезда составляли весь его мир, и в этом мире не находилось места войне, крови и смерти. Счастливое создание, ему неведом вкус настоящего отчаяния. Быть может, завтра ястреб скогтит его подругу или куница разорит гнездо, но ему никогда не узнать, каково это — сражаться и раз за разом терпеть поражение. Каково подвести тех, кто полагался на тебя, предать тех, кто тебе доверился...

Соловей захлёбывался брачной песней, и когда в его ликующие трели вплёлся ещё один высокий и нежный голос, Келегорму показалось — это другой соловей откликнулся на призыв первого. Не верилось, что такой хрустально-чистый звук мог исходить не из соловьиного горлышка. Но потом второй голос окреп и набрал силы, раскрываясь, как цветок в ночи, — и стало ясно: это поёт не птица.

Против воли Келегорм прислушался, сдерживая хрипящее в груди дыхание. Да, это был женский голос. Эльф не мог разобрать слов — песня доносилась издалека, блуждая в лабиринте древесных стволов, и соловей в орешнике осёкся и умолк, смущённый красотой напева. Незнакомая мелодия то струилась плавными переливами, словно лесной ручей, то взлетала над кронами буков и парила там без опоры, на крыльях собственного эха.

А голос... Какими словами описать его? Ясный и мерцающий, как жемчуг? Сильный и гибкий, как стальная струна? Маглор нашёл бы для него подходящее сравнение, но Келегорм был охотником, а не поэтом, и понимал лишь одно: такого прекрасного голоса он не слышал ни в Амане, ни по эту сторону Моря.

Каким-то чудом ему удалось снова подняться на ноги, цепляясь за шершавый ствол бука. Песня звала, и Келегорм пошёл на зов. Он знал, что ему не одолеть и сотни шагов, что это последнее усилие убьёт его — но не мог остановиться. Так умирающий от жажды в пустыне ползёт на звон родника, даже понимая, что манящий плеск воды порождён бредом его гаснущего рассудка. Неистовое желание увидеть ту, что поёт, гнало эльфа вперёд. Как будто от этого зависела... нет, не жизнь, с которой он уже простился, а нечто более важное. Победа? Свобода? Надежда? Он не мог назвать своё видение по имени — он просто шёл, шатаясь от дерева к дереву, и помрачённое отравой сознание цеплялось за чарующий голос, как за серебряную путеводную ниточку.

Что-то невесомое задело лицо и волосы Келегорма, словно оборванная его дыханием паутинка. Он бездумно провёл ладонью по щеке — но сделал это напрасно: отняв руку от ствола дерева, на которое он опирался для следующего шага, эльф потерял равновесие. Звёзды закружились перед глазами, как сухие листья в осенней пляске, Келегорм свалился на упругую моховую перину — и уже не услышал, как песня оборвалась коротким испуганным вскриком.

~ ~ ~

Лютиэн, дочь короля Тингола, не вела счёта своим годам. Кому придёт в голову перечислить все звёзды в ожерельях Варды или измерить в кувшинах и пригоршнях быстрые воды Эсгалдуина? Нет числа звёздам в небе, не иссякают ключи Зачарованной реки, и нет предела годам жизни в счастливом покое Дориата, а если так — к чему считать?

Но горек был очередной глоток из этой вечной реки, и чёрным светом взошла новая звезда на небосклоне жизни. После четырёх веков спокойствия пламя войны снова охватило Белерианд.

Отец не обращал внимания на то, что творилось за северными пределами его королевства. "Дела нолдор касаются только нолдор, — говорил он. — Пусть пришельцы из-за Моря сами сражаются за свои земли и свои сокровища". И не отправил в Дортонион и Химринг никакой военной помощи, ограничившись обороной собственных владений в Бретиле.

Умом Лютиэн понимала, что отец не мог поступить иначе. Пока не избыта вражда с домом Феанора, пока не преданы забвению их кровавые дела, синдар не встанут на защиту тех, кто убивал их родичей на Западе. Но ведь гибель от рук Моргота и его приспешников грозила не только сыновьям Феанора. Навсегда остались в сожжённой степи задумчивый Аэгнор и упрямый, неукротимый Ангрод. И каменела в бесслёзном горе Галадриэль, дорогая подруга, потерявшая двух братьев и дядю, которого любила немногим меньше, чем родного отца.

А Дориат продолжал жить, как будто ничего не случилось. Деревья в свой срок меняли зелень на осеннее многоцветье, склоняли голые ветви под тяжестью снега и снова одевались в свежий листвяной наряд. Оленухи приносили приплод, чащи звенели птичьим гомоном, и под ногами матери распускались первоцветы на сырой чёрной земле. Эльфы пели и танцевали на полянах, девы вплетали в косы душистые веточки лиссуина. Всё шло своим чередом — но Лютиэн не могла избавиться от тягостного ощущения, что по ту сторону Завесы, вдали от их беспечных взоров, медленно и неотвратимо рушится мир. И всё чаще покидала весёлый круг друзей и бродила по лесу в одиночестве, изливая в песнях свою тревогу и тоску.

Наверное, ей не стоило так близко подходить к границе охраняемых земель, но ведь чары матери защищали её надёжнее, чем каменные стены Менегрота. И если бы даже кто-то чужой оказался рядом — он не смог бы причинить ей никакого вреда, пока их разделяет Завеса. Поэтому здесь, на северной окраине Нэльдорета, она чувствовала себя так же спокойно, как в отцовском дворце, и пела без всякой опаски, зная, что её услышат разве что соловьи.

...Поэтому и вскрикнула от неожиданности, когда огромная призрачно-белая тень выскользнула из-под деревьев и метнулась к ней.

В страхе Лютиэн отшатнулась, готовая бежать. За спиной шелестели густые заросли; одно движение — и никакой враг не догонит её в чаще родного леса. Но даже страх не смог пересилить удивления. Она твёрдо знала, что ни одно враждебное создание не может проникнуть сквозь Завесу. Только звери и птицы, лишённые разума, пересекали границу Дориата свободно, но они не стали бы тревожить покой дочери Мелиан и тем более пугать её.

И удивление задержало Лютиэн ещё на несколько мгновений — как раз, чтобы успеть разглядеть неведомую тварь, замершую в нескольких шагах от неё.

Это был не волк, как померещилось ей в испуге, а большой белый пёс. Лютиэн и представить не могла, что на свете бывают такие крупные собаки. Он мог коснуться мордой её плеча, не вставая на задние лапы; по сравнению с ним гончие Белега показались бы просто щенками. Янтарно-карие глаза зверя горели мрачным огнём, его густая шерсть слиплась от воды, а на боках кое-где висела бурыми клочьями.

Но прежде, чем Лютиэн успела испугаться во второй раз, пёс склонил голову и лёг брюхом на траву, приняв самую смиренную и покорную позу. Теперь девушка увидела на нём ошейник из толстой кожи с железными шипами. Пёс приоткрыл пасть — в лунном свете блеснули длинные, кинжальной остроты клыки.

— Прошу...

Лютиэн в смятении оглянулась — но на поляне не было никого, кроме неё самой и пса.

— Прошу... помощи... Госпожа...

Нет, она не ослышалась. Этот низкий рычащий голос действительно принадлежал белому псу. Зверь обращался к ней, с усилием, но отчётливо выговаривая слова.

— Мой господин... умирает... Прошу... помощи...

— Кто ты? — выдохнула принцесса.

— Я Хуан... Мой господин... из Говорящих... Он там... один... Нужна... помощь...

— Где он?

— Здесь... недалеко... Покажу... дорогу...

Лютиэн колебалась недолго. В конце концов, она была дочерью владычицы Мелиан и могла постоять за себя, даже выйдя за пределы Завесы. Умирающий эльф, которого Хуан оставил там, подвергался куда большей опасности.

В одном она была уверена: это не ловушка и не происки Врага. Хоть она никогда не встречала созданий, подобных этому псу, но ясно видела, что Тьма не касалась его. В нём чувствовалось дыхание Силы — но другой Силы, не той, что отравляла землю и небеса на севере.

— Веди, — решительно сказала она.

Пёс тут же вскочил и побежал в сторону Завесы, то и дело останавливаясь, чтобы убедиться, что принцесса успевает за ним.

Но пересекать Завесу им не пришлось. Чуть-чуть не добежав до черты, Хуан остановился. У самой границы, но — по эту сторону.

Тот, о ком он говорил, лежал ничком под старой ольхой, уткнувшись лицом в сухой мох. Он не пошевелился, когда Хуан подбежал к нему. Не отозвался и тогда, когда пёс, жалобно поскуливая, принялся лизать ему руку. Но он был ещё жив — в ямке под челюстью трепетало слабое биение.

Перекатив эльфа на спину, Лютиэн торопливо распахнула на нём кожаную безрукавку. Кое-как наложенная повязка пропиталась кровью с левой стороны, но отлепилась от кожи легко, и это был добрый знак. Рана оказалась небольшой, но глубокой — видимо, от стрелы.

Девушка насторожилась, увидев красные припухшие края и воспалённые прожилки под кожей вокруг раны. Не прикасаясь, провела рукой над больным местом, прислушалась — в ладонь отдалось злым болезненным жжением. Яд. Тот самый, от которого погибли два лучника в Бретиле, а третьего Лютиэн насилу выходила...

Нельзя было терять ни минуты. Принцесса положила одну ладонь на лоб раненого, другую на грудь. Полумайэ по крови, настоящей майэ она всё-таки не была, и ей, в отличие от Мелиан, не под силу было очистить и обновить живую плоть одним напряжением воли. Но поделиться жизненным теплом, на время задержать в теле отлетающую душу — это она могла. И, склонившись над эльфом, терпеливо, по капле вливала в него свою силу, пока не почувствовала, что его дыхание становится спокойным и глубоким, а сердце бьётся ровно.

Теперь можно было заняться раной. Лютиэн потянула за край самодельной повязки, чтобы снять её целиком, — и застыла, только сейчас разглядев узор, вышитый серебром по тонкому льну.

Звезда. Серебряная звезда о восьми лучах.

Знак Дома Феанора.

Сильно и остро стукнуло сердце — как птенец в яйце. Лютиэн закусила мгновенно пересохшие губы. Торопливо осмотрела одежду раненого — но это была не ошибка: тот же герб украшал и пряжку пояса, и рукоять тяжёлого длинного кинжала, не похожего на охотничьи ножи синдар...

— Хуан? Хуан, кто он? Твой хозяин — феаноринг?

Пёс тявкнул и виновато закрутил хвостом, будто в одночасье разучился говорить.

Лютиэн сжала ладонями виски. Если он из Дома Феанора — зачем он пришёл сюда, в запретный для них край? Как вышло, что Завеса пропустила его? И что... что теперь делать ей, послушной дочери и подданной Элу Тингола, который под страхом смерти запретил феанорингам пересекать границы королевства?

Позвать стражу. Она не вправе поступить иначе. Враг, ступивший на землю Дориата, должен быть схвачен и приведён на суд короля... но с этой раной он едва ли доживёт до суда. Да что там — если она оставит его сейчас одного, то прибывшие на зов стражники, скорее всего, найдут здесь мёртвое тело...

И может ли быть врагом её народа — он, умирающий от орочьей отравы? Он, сражавшийся со слугами Тьмы?

Захваченная вихрем противоречивых мыслей, Лютиэн не заметила, как эльф шевельнулся — и опомнилась лишь тогда, когда холодные твёрдые пальцы, как стальные крючья, вцепились в её запястье.

Лютиэн замерла. Серые глаза чужака смотрели прямо на неё, и слабый ночной свет чуть мерцал в его лихорадочно расширенных зрачках, отражая, как в двух зеркалах, бледное пятнышко её собственного лица. Он, кажется, не осознавал, что сжимает её руку, причиняя ей ощутимую боль, — только вглядывался в её черты со странной, почти пугающей настойчивостью. То было не любопытство, не ставшее уже привычным восхищение её красотой, но какая-то смесь восторга и благоговейного изумления — так, наверное, взирали первые пробуждённые эльфы на первую в мире звезду.

— Ломелиндэ...

Это прозвучало чуть громче вздоха, но Лютиэн расслышала. Слово из языка нолдор было ей незнакомо, но в нём без труда угадывались два других: "ночь" и "песня".

"Поющий в ночи" — так в Дориате называли соловья. А ещё — "дитя звёздных сумерек". Тинувиэль, её второе имя...

То ли улыбка, то ли гримаса боли промелькнула на его лице, и веки устало опустились. Жёсткие пальцы разжались; Лютиэн перехватила безвольную руку эльфа и почувствовала, что его бьёт озноб. Ночь была холодна, он ослабел от яда и потери крови, а его собственная мокрая одежда скорее отнимала тепло, чем грела.

Лютиэн расстегнула фибулу на плече. Рука дрогнула, остриё застёжки оцарапало палец.

...То, что он носит знак своих лордов, ещё не значит, что он причастен к их преступлениям...

Она сбросила жемчужно-серый плащ, расправила его на руках. Только в Дориате умели делать такую ткань, вплетая в шёлковую пряжу нежнейший лебединый пух. На ощупь этот плащ был прохладным, как листья подорожника, но согревал не хуже шерстяного одеяла.

...Может быть, он не был в Альквалондэ. Может быть, он вообще родился в Средиземье...

Хуан без слов понял, что от него требуется — вытянулся рядом с хозяином, прижавшись к нему тёплым боком, и Лютиэн набросила плащ на обоих. Оставив руку под краем ткани, она накрыла ладонью рану и тихо, почти не разжимая губ, начала долгую песнь-молитву к Эстэ, песнь исцеления.

~ ~ ~

Тилион уже увёл свою ладью за край земли, а семизвёздная Валакирка склонилась к северо-западу, возвещая близость рассвета, когда феаноринг начал понемногу приходить в себя. Он просыпался тяжело — стонал и ворочался, то звал кого-то, то бормотал непонятные приказы на своём запретном наречии, то опять надолго впадал в забытье. Во время очередного затишья Лютиэн рискнула оставить его под охраной Хуана, чтобы сбегать за водой. Здесь неподалёку бил родник, питающий один из безымянных лесных ручьёв, и возле этого родника она сама прошлым летом повесила на дерево берестяную чашку — для всех, кому придёт охота напиться.

Утолив жажду и набрав воды в чашку, она вернулась к своему... гостю? Пожалуй, что так. Лютиэн не могла называть его врагом после того, как просидела с ним большую часть ночи, прислушиваясь к его дыханию, сплетая голос с биением его сердца. И теперь, когда опасность миновала, она смотрела на него без страха — уже не глазами целителя, а глазами женщины.

Феанорингов считали злым и гордым племенем, но сейчас в чертах спящего не было ни тени жестокости или высокомерия. Бледное лицо казалось спокойным и очень утомлённым. На лбу темнела ссадина, оставленная, как только сейчас догадалась Лютиэн, краем шлема, принявшего на себя удар. К щеке пристали ниточки мха, в уголках губ и на подбородке виднелись разводы засохшей крови. В растрёпанной косе запутались травинки.

А волосы у него были золотистые — большая редкость для его народа. Среди всех нолдор, которых Лютиэн доводилось видеть, только дети Финарфина были золотоволосы. Но у Галадриэль и её братьев косы сияли чистым солнечным огнём, а у незнакомца — более тёмным, червонным золотом, с явственным отливом в рыжину, как у листьев вяза по осени.

А ещё... он был красив. Среди эльфов нет уродов, и все лица хороши по-своему, но в сравнении с этим лицом меркли и тонкие черты Даэрона, и спокойная красота Белега, и холодное изящество Орофера. И как тянет стереть пыль с прекрасной картины или статуи — так хотелось поскорее смыть с него все следы крови и грязи, залечить царапины, расчесать до блеска волосы...

Лютиэн плеснула несколько капель воды на уголок плаща, осторожно провела влажной тканью по щеке спящего. И тот сразу открыл глаза — так быстро, словно и не метался между бредом и беспамятством последние два часа.

— Тише, — Лютиэн коснулась рукой его плеча, предупреждая попытку встать. — Тебе надо лежать. Я очистила рану, но в твоей крови ещё осталась толика отравы. Ты понимаешь меня? — уточнила она, видя, что он жадно прислушивается к её голосу, но, кажется, не вникает в смысл сказанного.

Он кивнул и послушно выпил воду из поднесённой чашки, не отводя от девушки зачарованного взгляда.

— Это ты, — проговорил он на довольно чистом синдарине. — Это ты пела ночью в лесу.

Лютиэн невольно улыбнулась.

— Я не ожидала встретить слушателей. Хотела побыть одна.

— Одна? — нахмурился он. — Здесь нельзя ходить в одиночку. Ты подвергала себя большой опасности, госпожа.

Она удивлённо подняла брови. Вот ведь... нолдо! Сам не уберёгся, лежит чуть живой — и ещё выговаривает ей за неосторожность, словно она ему дочь или младшая сестра; а ведь минуту назад смотрел на неё, как на божество Амана.

— Здесь нет никаких опасностей. Завеса защищает нас от любых врагов.

— Так это... — забыв о её предупреждении, эльф приподнялся на локте, жадно разглядывая лес вокруг. — Это и есть?..

— Завеса Мелиан невидима для глаз, — подсказала Лютиэн. — Да, ты в Дориате.

Он разом помрачнел. Коснулся рукой плаща, которым был накрыт, и вздохнул.

— Не стоило этого делать, госпожа. Я благодарен тебе за спасение, но боюсь, что ты навлекла на себя гнев Тингола, впустив нас.

— Это Завеса впустила вас, а не я, — покачала головой принцесса. — Твой пёс привёл меня сюда, но границу ты пересёк сам.

— Значит, он убежал за помощью. — Нолдо с нежностью потрепал лохматый загривок Хуана. — А я-то думал, что остался один. Уже считал себя мёртвым, когда услышал пение — и пошёл на твой голос...

Он вдруг поймал её руку — легко и бережно, совсем не как вчера, — и поднёс к губам.

— ...Ломелиндэ.

Лютиэн вздрогнула и отдёрнула руку, хотя в его жесте не было ничего дерзкого — лишь почтение и благодарность. Будь на его месте сородич, этот искренний порыв тронул бы её, а так — смутил до глубины души.

Эльф понял её растерянность по-своему.

— Прости, — он отвёл взгляд, — я забыл, что не должен говорить здесь на нашем языке, а ты не должна слушать.

— Меня зовут Лютиэн, — проговорила она, опуская голову, чтобы скрыть румянец. — Я дочь короля Тингола, и нам надо решить, что делать дальше, потому что мой отец и впрямь разгневается, если узнает о тебе. Ты носишь на одежде знак Феанора и, значит, служишь нашим врагам. Постой, — видя, что он хочет что-то сказать, Лютиэн жестом попросила не перебивать её. — Я верю, что ты не желаешь зла жителям Дориата, но отец не станет в этом разбираться. Пока между нами и Домом Феанора кровь, любой феаноринг будет вне закона на нашей земле.

Он мрачно сдвинул брови.

— В эту пору Тинголу следовало бы гасить старые распри, а не раздувать новые. Но я не хочу, чтобы его немилость пала на тебя, госпожа Лютиэн. Я уйду.

— Куда? В Смертную Долину, один, с такой раной?

— Хуан не даст мне пропасть. — Он погладил пса, но в его тоне и улыбке было больше уверенности, чем в глазах.

— Нет, — сказала Лютиэн, сама удивляясь своей твёрдости. — Я взялась лечить тебя, и я отвечаю за твою жизнь, пока ты не поправишься. Тебе нужно лежать ещё день, самое меньшее, а потом — беречь силы до полного заживления раны.

— А что будет с тобой, если узнают, что ты помогла мне?

— Отец слишком любит меня, чтобы наказывать, хотя мне и больно огорчать его непослушанием, — вздохнула Лютиэн. Ночью у неё было достаточно времени, чтобы обдумать возможные последствия своего поступка. — Но меня больше беспокоит, что будет с тобой. Отец очень зол на сыновей Феанора, и гнев его до сих пор не остыл. А в гневе он не всегда бывает справедлив. Я боюсь, что он осудит тебя не только за нарушение границы, но и за злодеяния твоих лордов, не потрудившись выяснить, повинен ли ты в них...

Рука нолдо замерла на холке лежащего пса, но девушка не заметила этого.

— Я не хочу, чтобы мой отец, поддавшись жажде мести, запятнал себя жестоким и неправедным делом. И не допущу, чтобы тебя, больного, вели на суд или бросали в темницу. Ты можешь оставаться здесь, под защитой Завесы, пока не выздоровеешь настолько, чтобы продолжить путь — куда бы он ни лежал. Я сохраню твоё убежище в тайне.

— Ты великодушна, госпожа моя, — с усилием проговорил феаноринг. Голос его прозвучал так глухо и натянуто, что Лютиэн забеспокоилась — не растревожил ли он рану? — Только я не стою твоей заботы. И если Тингол захочет мстить мне — это будет справедливо, хоть и неразумно с его стороны.

— Ты?.. — Понимание ударило её, как гибкая ветка, хлещущая по лицу неосторожного бегуна.

— Я был в Альквалондэ. Я сражался и убивал вместе с Феанором. Ты должна это знать, прежде чем предлагать мне защиту и убежище. — Он проговорил это быстро, на одном дыхании, не поднимая на неё глаз.

Лютиэн не знала, что ответить.

Когда пришли первые, смутные и оттого ещё более зловещие слухи о резне в Лебединой Гавани...

Когда посланные Кирданом гонцы подтвердили: да, гости из-за моря приплыли на тэлерийских кораблях, но тэлери среди них не было...

Когда, наконец, Ангрод гневно опроверг обвинения Тингола и рассказал, как это случилось и кто в действительности повинен в убийстве жителей Альквалондэ и похищении их кораблей...

Тогда её сознание, пытаясь соединить два несовместимых доселе понятия — "эльфы" и "убийцы эльфов" — отгородило Феанора, его сыновей и всех, кто вместе с ними проливал кровь тэлери, от остальных изгнанников. Как будто они были... не совсем эльфы. Как будто — вдобавок к тому проклятию, что несли на себе все нолдор, даже благородный Финрод, — причастность к злодеянию сделала феанорингов чужими, ущербными, мечеными Тьмой...

А теперь она смотрела на одного из них и не находила в нём никакого видимого изъяна. Красивый, смелый, учтивый — он был похож на погибшего Аэгнора, особенно сейчас, когда первый рассветный луч коснулся его растрёпанной головы. На Аэгнора, а вовсе не на порождение Тьмы.

Он мог промолчать, позволив ей заблуждаться и дальше. Но ведь не смолчал. Предпочёл скорее уронить себя в её глазах, чем воспользоваться неоправданным доверием...

Но убийство есть убийство, и его не загладить одним достойным поступком...

"Если не знаешь, как поступить, — говорила ей когда-то мать, — поступай милосердно".

— В мести нет добра, — тихо сказала Лютиэн, — даже если она заслужена. Ты можешь остаться, но дай слово, что не причинишь вреда Дориату и его жителям.

— Обещаю, — кивнул феаноринг.

— Как тебя зовут?

Он колебался всего мгновение.

— Лаурендол.

2. Гнев короля

Нэльдорет — Менегрот, месяц лотессэ (лотрон) 457 г. Первой Эпохи

— Что-то неладное творится в этих местах. — Взгляд Даэрона был полон тревоги. — Орки рыщут по берегам, наши стражники нашли на мелководье нолдорский доспех... Я беспокоюсь за тебя, принцесса. Если тебе так нравится гулять здесь, по крайней мере, позволь мне или Белегу сопровождать тебя.

Лютиэн как можно беспечнее пожала плечами.

— Что ты, Даэрон! Какая опасность может грозить мне по эту сторону Завесы? Кто защитит меня надёжнее, чем чары моей матери? Мне не нужна охрана.

— Как пожелаешь. — Менестрель потупился, и Лютиэн обожгло острое чувство вины. Наверняка Даэрон принял её упрямство на свой счёт. Подумал, что она избегает его из-за того разговора на празднике весеннего равноденствия, — и не решился настаивать, потому что и сам тяжело переживает её отказ...

Она не могла утешить его, как бы ни хотела. Да он и не принял бы никакого утешения, кроме того, которое она не в силах была дать: согласия стать его женой. Она не могла даже объяснить, что не сердится на него, — потому что именно сейчас ей нужен был предлог, чтобы подольше находиться в одиночестве, и, как на грех, этот предлог был самым удобным.

— Я приду к вам вечером, — пообещала Лютиэн. — Можно собрать всех у маленького озера, там сейчас хорошо. Сыграете вместе с Фаэнрис, ладно? А я станцую...

Его лицо вспыхнуло такой благодарностью, что Лютиэн захотелось зажмуриться от стыда. Она легонько пожала руку менестреля, мысленно прося прощения, — и скользнула в подлесок, желая только одного: исчезнуть поскорее.

...Стража, конечно, обыщет все окрестности, но проследить путь пришельца до границы они не смогут — лес Нэльдорет даже за пределами Завесы оставался лесом, дружественным и послушным воле дочери Мелиан, и по её просьбе спрятал все следы, расправил примятый мох, зарастил свежей травой пятна крови на земле. Белег наверняка решит, что чужак ушёл по воде, — ничего другого не остаётся.

И никому не придёт в голову искать его в Дориате.

Нежданно-негаданно Лютиэн стала обладательницей тайны, жгучей, как спрятанный в кулаке уголёк. Это было ново и непривычно — знать то, о чём никто больше не знает. Тайна окрыляла её, но и тяготила; с ней Лютиэн впервые узнала, что значит — лгать друзьям и родным. Она успокаивала себя тем, что ложь эта никому не приносит вреда и служит только для защиты её гостя, — но где-то внутри всё равно оставалась царапинка каждый раз, как приходилось отвечать на вопросы Белега и Даэрона: "Нет, не знаю. Нет, не видела".

А Лаурендол поправлялся. Она приходила к нему каждый день, приносила еду и вино, травы и целебные зелья, чистый холст на повязки — и не смела признаться себе, что навещает гостя чаще и остаётся с ним дольше, чем необходимо для лечения.

Это любопытство, твердила она про себя. Всего лишь любопытство. Ведь феаноринги никогда не появлялись в Дориате, и Даэрон почти ничего не рассказывал о них, и даже Галадриэль отмалчивалась — она недолюбливала двоюродных братьев и всё, что было с ними связано...

Лаурендол охотно отвечал на её вопросы. Лютиэн уже узнала, что он раньше жил на северо-востоке отсюда, в крепости под названием Аглон — как и следовало из названия, эта крепость защищала узкий горный проход между отрогами Эред Горгорот и Химринга. Когда Аглон во второй раз попал в руки Врага, феанорингам пришлось бежать в Нарготронд, под защиту Финрода. Лаурендол был ранен, когда сдерживал орков на мосту Иант-Иаур, прикрывая отступление их войска. Он рассказал об этом просто, без прикрас, как о тяжёлом и необходимом деле, а не о подвиге, достойном песен.

Рассказывал он и о своей прежней жизни в Валиноре — о красоте Тириона Белостенного, об утраченном навсегда сиянии Двух Деревьев, о пирах и песнях на зелёной вершине Короллайрэ. О том, как он служил Оромэ и ездил с его свитой по великим лесам Амана. О том, как Охотник подарил ему щенка из своей своры...

Чем лучше она узнавала чужака, тем больше он ей нравился. Он был гордый и сильный, как Маблунг. Чуткий и бесстрашный, как Белег. Порывистый и ласковый, как Даэрон. Он знал языки зверей и птиц и смешил её до слёз, переводя на синдарин песню малиновки или болтовню белок. С ним легко было смеяться, или слушать его удивительные рассказы, или просто молчать, сидя на мягкой траве и украдкой, в полвзгляда, любуясь игрой солнечных бликов в его волосах.

И чем сильнее её тянуло к Лаурендолу, тем больнее становилось от осознания его непоправимой вины. Он был в Альквалондэ, он сам признался, и об этом нельзя было забывать, но... так хотелось перечеркнуть всё, что лежало на нём, как несмываемое пятно крови и стыда. Лютиэн изнывала от желания оправдать его — и мучилась вдвойне оттого, что оправдание было невозможно.

...Сегодня она в последний раз меняла ему повязку. Рана полностью очистилась и уже начала затягиваться. Лаурендолу больше не требовалась её помощь, и не было причин задерживать его здесь.

— Не больно? — спросила она скорее по привычке, закрепляя конец ткани.

Лаурендол покачал головой.

— Не больше, чем от любой царапины. И головокружения давно прекратились. Я здоров, госпожа моя.

Он натянул рубашку. У Лютиэн не нашлось подходящей для него одежды, но был отрез хорошего полотна, а скроить и сшить простую прямую рубаху без украшений — недолгий труд для умелой швеи. Всё же Лютиэн не удержалась и пустила по вороту тонкую стёжку узора — кленовые листья из золотой канители. Принимая обновку из её рук, Лаурендол радовался, как ребёнок, и ей почему-то было приятно думать, что рубашка останется у него, когда он покинет Дориат.

Лютиэн хотела подняться, но он поймал её за рукав.

— Госпожа Лютиэн... Ты спасла меня дважды, и я навеки твой должник. Но теперь я должен уйти, чтобы больше не подвергать тебя опасности. Долг призывает меня в Нарготронд, к моим братьям по крови и по оружию. Я ухожу, чтобы снова сражаться с Тенью, но моё сердце желает одного — вернуться сюда и отыскать тебя снова. Ломелиндэ, госпожа моя и спасительница, будешь ли ты ждать меня?

Принцесса молчала.

Она не ожидала, что это случится... вот так. Единый вложил в своих детей потребность любить и быть любимыми, и Лютиэн знала, что однажды встретит свою судьбу. Но любовь, которую она ждала, представлялась ей чем-то светлым и прекрасным, сродни отцовской и материнской любви, сродни той сердечной дружбе, что связала её и Даэрона, только полнее и ярче. К иному она не была готова. Не могла и представить себе этой саднящей раздвоенности, метания между растущим влечением к чужаку и отторжением его прошлых поступков.

Любовь? Пристало ли такое имя её чувству — неправильному, непрошенному, причиняющему больше страданий, чем радости, чувству с привкусом лжи и вины? Разве от любви бывает так тяжело и больно на душе?

Но тогда — почему ей не удаётся быть с ним спокойной и холодной, как подобает целительнице и посвящённой Эстэ? Почему дрожат пальцы, когда она прикасается к нему, умащивая или перевязывая рану? Почему так радостно замирает сердце, когда с его уст — невольно или нарочно? — срывается это недозволенное имя — "Ломелиндэ"?

— Если я ошибаюсь... — Голос его упал почти до шёпота. — Если ты не чувствуешь того же, что и я... Скажи только слово — и я исчезну и никогда больше не потревожу тебя. Но если я могу хотя бы надеяться...

Его прервал стремительный шорох в зарослях бузины, вскрик и глухой удар, а за ним — низкое горловое ворчание. Таким сигналом Хуан звал хозяина к добыче, когда нельзя лаять и шуметь. Это было что-то неслыханное — до сих пор пёс убегал охотиться за пределы Завесы, чтобы обилие заячьих костей на охраняемой земле не наводило стражников на лишние мысли.

Но на этот раз Хуану попался не заяц.

За кустами, придавленный немалым весом валинорского пса, лежал не кто иной, как Даэрон. Хуан удобно разлёгся поверх него, прижимая обе руки эльфа к земле и повернув голову вбок, так что его клыки почти касались горла пленника. Когда Лютиэн и Лаурендол подбежали к нему, пёс дважды ударил хвостом и вопросительно посмотрел на хозяина — дескать, а с этим что делать?

При виде Лютиэн глаза менестреля расширились, а когда взгляд его упал на Лаурендола — чуть не вышли из орбит.

— Келегорм! — с ненавистью выдохнул он. — Келегорм Феанарион!

~ ~ ~

Даэрон. Вспомнить его было нетрудно — только два эльфа из Дориата гостили на празднике Мерет Адертад и знали сыновей Феанора в лицо. Маблунг, военачальник Тингола, и Даэрон, его придворный певец.

Какая издёвка судьбы привела его сюда — именно его, именно сейчас?

— Я давно... заподозрил неладное... — Под тяжестью зверя Даэрону было трудно дышать, не то что говорить — но он упрямо выдавливал слово за словом. — Как ты посмел... преследовать её? Какой ложью... заморочил ей голову? Сын Феанора...

— Замолчи! — бешено крикнул Келегорм — и осёкся.

В глазах Лютиэн стыл немой вопрос. Бледнея, она перевела взгляд с Келегорма на Даэрона и назад, и нолдо не выдержал — потупился.

— Довольно, Хуан, — глухо сказал он. — Отпусти его.

Валинорский пёс встал, встряхнулся и отступил в сторону. Задыхающийся Даэрон поднялся с травы и, пошатываясь, подошёл к принцессе.

— Уйдём отсюда, Лютиэн, — попросил он. — Ты видишь, он обманывал тебя. Он опасен, поверь мне.

— Оставь её в покое, — процедил Келегорм. — И проваливай, пока Хуан не утащил тебя за штаны.

Даэрон сверкнул на него глазами, но положение оставалось незавидным: тягаться с Хуаном ему было не по силам. Пёс Оромэ никогда не причинил бы вреда эльфу — если не считать охоты ради пропитания, его когти и зубы обращались только против тех, кто служит Морготу. Но ему не составило бы труда обезоружить Даэрона и отволочь его в ближайший овраг.

Лютиэн, наконец, разомкнула губы.

— Иди, Даэрон, — тихо проговорила она. — И делай, что должен.

— Принцесса...

— Иди. Со мной ничего не случится.

Менестрель заколебался, но всё было против него. Попытайся он образумить Лютиэн или увести её силой — и Хуан с Келегормом немедленно вмешались бы, а сладить с двумя такими противниками не смог бы и более сильный воин.

— Я вернусь, — пообещал он и исчез в лесу.

Келегорм не сомневался, что синда поднимет на ноги всю окрестную стражу, но сейчас его это не волновало. Лютиэн смотрела на него холодно, как на незнакомца, и этот взгляд терзал его больше, чем угроза плена и заточения.

— Келегорм? — В её голосе не было обиды, только горечь.

Он опустил голову.

— Так назвала меня мать.

Тьелкормо — такое имя выбрала Нерданэль для третьего сына. Тьелкормо, "скорый в гневе"...

— Келегорм, — бесцветно повторила она. — Зачем?

— Я утаил только имя, — в отчаянии проговорил Келегорм. — Только имя, больше ничего...

Он чувствовал, что его слова проходят мимо цели, как стрелы с измятым оперением. И судорожно искал другие слова — те, что могли бы проникнуть сквозь ледяную броню отчуждения и достичь её сердца.

— Да, я сын Феанора, но разве это делает меня чудовищем? Я тот, кого ты приняла, как гостя, и все мои дела тебе известны. Или, — от боли у него перехватило дыхание, — или ты не в силах простить Келегорму то, что готова была простить Лаурендолу? Разве имя значит так много?

Она не отвечала.

Когда, в какой миг она стала для него дороже всего, что было и будет в его жизни?

Может быть, когда она склонилась над ним в мягких предрассветных сумерках, поднося к его губам чашку с водой? Когда он увидел её всю — от крутого изгиба ресниц до кончиков тонких пальцев, от стройной шеи до маленьких босых ступней; увидел её нежное, словно цветок белого мака, лицо, тяжёлые чёрные косы, падающие ей на колени, и глаза — как ясные вечерние звёзды...

Или раньше — когда она была только призраком, прекрасным и бесплотным образом, драгоценным видением в пучине предсмертного бреда?

Или ещё раньше — когда и образа не было, а был только голос, ведущий его из смерти в жизнь?

Он был почти уверен, что дочь Тингола не станет защищать его, узнав об Альквалондэ. И когда она разрешила ему остаться, он не решился больше искушать судьбу, открыв ей еще и имя...

...Если бы не обещание — придушил бы этого Даэрона на месте. Не до смерти, а так — чтобы меньше рот раскрывал.

Хуан беспокойно заворчал, закружил по поляне, но хозяину было уже всё равно, кого там почуял бдительный пёс. Что оковы, что королевский суд — Келегорм уже стоял перед своим судьёй. Перед единственным судьёй, чей приговор имел для него значение.

— Ты для меня... больше, чем жизнь. Мне казалось, что и я тебе не противен. Что тобой движет не только милосердие к изгнаннику. Может быть, я был слеп и видел лишь то, что хотел видеть. Но вот я перед тобой — тот, кто есть, не лучше и не хуже. Примешь ты меня или отвергнешь? Я смирюсь с любым твоим решением, но я должен знать...

— Отойди от неё.

Спокойный приказ — без окрика, без вызова — прозвучал с дальнего конца поляны. Хуан нерешительно рыкнул, поднимая шерсть на загривке.

Высокий синда с очень светлыми, льняными волосами выступил из-за бузинного куста, сжимая в руках длинный лук из чёрного тиса. Остриё наложенной на тетиву стрелы пока смотрело в землю, но Келегорм не сомневался — если он ослушается приказа, эта стрела пронзит его быстрее, чем Хуан успеет взмахнуть хвостом.

Чутьём опытного воина он угадывал в лучнике опасного противника — может быть, самого опасного из всех, с кем ему приходилось иметь дело. Но будь этот синда даже новичком, впервые взявшимся за оружие, Келегорм всё равно не поднял бы на него руки. Он ведь обещал Лютиэн, что не причинит вреда Дориату и жителям Дориата, а сыновья Феанора держат своё слово твёрдо.

Келегорм шагнул в сторону от замершей принцессы и, неторопливо вынув из ножен Ангрист, бросил его под ноги.

— Если тебя послали за головой Феаноринга, — сказал он с презрением, — то это я.

— А я — Белег Куталион, начальник пограничной стражи Дориата. — Слова лучника звучали чётко и бесстрастно. — Властью, данной мне Элу Тинголом, владыкой этих земель, я призываю тебя, лорд Келегорм из рода Феанора, предстать перед королевским судом.

Почти неслышимый шорох прошёл по лесу, и из зарослей со всех сторон поляны стали по одному появляться эльфы в серых плащах, с луками наготове. Из-за спины Белега тенью выступил Даэрон. У Келегорма свело скулы от ненависти, но он сдержался и только прищёлкнул языком, приказывая взъерошенному Хуану лечь — ещё не хватало, чтобы пёс получил стрелу, защищая хозяина.

— Тебя, принцесса, — обратился Белег к безмолвной Лютиэн, — я тоже прошу отправиться со мной в Менегрот.

— Она ни в чём не виновата, — резко сказал Даэрон. — Свяжи Феаноринга, но не трогай её.

— Я никого не обвиняю, — ровным голосом отозвался Белег. — Но госпожа наша больше знает об обстоятельствах этого дела, и король наверняка пожелает выслушать её свидетельство. Что до лорда Келегорма, — лучник одним коротким взглядом охватил нолдо и замершего рядом с ним пса, — то я не вижу необходимости налагать на него путы, раз он отдал оружие и усмирил собаку. Мы доставим его на суд, как велит закон, но учтиво и без жестокости. Следуй за мной, лорд, — с этими словами Белег повернулся и, отстранив Даэрона, пошёл к тропе, а за ним, окружив Келегорма и Хуана неплотным кольцом, двинулись остальные стражники.

Лютиэн задержалась ещё на несколько мгновений — и молча пошла следом, не заметив протянутой руки Даэрона.

~ ~ ~

Келегорм много слышал от сыновей Финарфина о роскоши и великолепии Тинголовых палат. Был он и в Нарготронде, в городе Финрода, построенном по образу Менегрота, и сполна оценил изящество замысла: соединить работу искусных зодчих и ювелиров с естественной красотой промытых рекой пещер, чтобы природные и рукотворные диковины дополняли и оттеняли друг друга.

Тем удивительнее было, что Менегрот ему не понравился. Он чересчур походил на гномьи города — так же подавлял вошедшего размерами залов, высотой сводов и колоннами в два обхвата, изукрашенными затейливой каменной лепниной. Только, в отличие от гномьих палат, здесь было много жемчуга. Мелким снежным крошевом сверкала бахрома и кисти на занавесках, гроздья отборных перлов украшали светильники, мозаики на стенах переливались разноцветным перламутром — и всё это некстати воскрешало в памяти берега Лебединой Гавани, о которых Келегорм не любил вспоминать.

Но именно за Альквалондэ, за кровь, размытую волнами по жемчужному песку, ему предстояло сейчас держать ответ.

Зал, куда Белег привёл Келегорма, тоже был огромен, но отличался от прочих. Если его возвели и гномьи руки, то по эльфийскому замыслу: мраморные колонны, поддерживающие потолок, были изваяны в подобие древесных стволов с расходящимися кверху ветвями. Испещрённая резьбой поверхность колонн издали походила на шероховатую кору, но стоило приглядеться — и в кажущемся беспорядке линий проступал сложный, строгий и гармоничный узор. Каменные ветви смыкались где-то на головокружительной высоте, образуя череду сводов, прихотливо сплетённых из дуг и перекрестий; и оттуда, свободно проникая сквозь мраморное кружево, лился солнечный свет. Вот это уже точно была гномья придумка: никто лучше подгорного народа не умел строить световые колодцы и собирать зеркалами падающие в них лучи, чтобы потом отражать их вниз, освещая пещерные залы живым огнём Анар. Так искусно были расставлены потайные зеркала, так хитроумно размещены на ветвях хрустальные капли и листочки из полированного золота, рассеивающие свет во все стороны, что каждый уголок зала был освещён мягко и ровно, а на малахитовом полу не оставалось теней.

По сторонам зала были прорезаны высокие ниши, так что полукруглые мраморные выступы между ними образовывали как бы вторые ряды колонн, наполовину врастающих в стену, и всё вместе действительно напоминало лес, где за деревьями виднеются другие деревья, под ноги стелется зелёный мох, а сквозь листву просвечивает нежаркое солнце. То здесь, то там глаз замечал птицу на ветке, или ящерку на корнях, или прильнувшего к стволу горностая, или тёмный силуэт глядящего из ниши оленя — и оставалось лишь дивиться мастерству ваятелей, придавшим фигуркам из мрамора и самоцветов столь полное сходство с живыми творениями Йаванны.

А ещё в каменном лесу были эльфы — мужчины и женщины в нарядных одеждах стояли между колонн или сидели на резных скамьях, и в гулком просторе зала эхом отдавалась их негромкая речь, шепотки и сдержанные возгласы: "Он! это он! Сын Феанора... Аглонский лорд... Братоубийца..."

Келегорм с трудом заставил себя не оборачиваться на звук своего имени и не смотреть по сторонам — только вперёд, где в дальнем конце зала возвышался двойной трон с высокой спинкой, на которой золотом и серебром были выложены Анар и Итиль.

Элу Тингол восседал под изображением Итиль, и мерцание лунного цветка соединялось с мерцанием серебряного венца на светлых волосах короля. Плечи Тингола покрывала мантия из сребротканой парчи, серо-зелёную тунику украшал золотой узор из буковых листьев. Лицо лесного властителя было сурово, глубокие зелёные глаза обдавали холодом не хуже вешней воды Эсгалдуина.

Одеяние Мелиан было тёмно-синим, цвета полуночного неба, с пояском из серебряных звёзд. Косы королевы, такие же чёрные и длинные, как у дочери, были перевиты тонкими золотыми нитями, и Анар во всём блеске сияла над её головой. Опущенные ресницы скрывали её взгляд — она казалась погружённой в глубокие размышления.

Увидев Лютиэн, Келегорм ощутил одновременно тепло и боль в сердце. Принцесса стояла рядом с матерью, спокойная и бледная. При виде пленника она не изменилась в лице, не дрогнули тонкие брови и твёрдо сжатые губы, не ожили строгие глаза. Он на миг задержал дыхание — так сдавило грудь от безнадёжной тоски. Пусть надменный король синдар выдумает для него любую кару — никакая пытка не сравнится с этим равнодушием, с этим каменным молчанием...

Белег остановился в десяти шагах от трона, преклонил колено перед королевской четой и, встав, отступил в сторону. Келегорм остался один перед властителями Дориата. Не глядя на Тингола, он повернулся к Лютиэн и поклонился ей одной — так, как только может кланяться потомок первородного сына Финвэ, если не стоит перед лицом Верховного короля.

Возмущённый ропот прокатился по рядам синдар — и мгновенно смолк, стоило королю поднять руку. В зале стало тихо.

— Келегорм, сын Феанора, — Тингол мимоходом отплатил ему за пренебрежение, назвав лишь по имени и опустив титул. — По праву короля Дориата и владыки Белерианда я обвиняю тебя в нарушении границ моих земель. По праву родства я обвиняю тебя в вероломном нападении на брата моего Ольвэ, владыку Альквалондэ, убийстве его подданных и похищении кораблей. Если тебе есть, что ответить на эти обвинения, — говори.

Келегорм стоял перед ним, гордо выпрямившись, исполненный достоинства. Трон стоял на возвышении, да и сам Тингол был необычайно высок ростом — но, глядя на обвиняемого, никто не сказал бы сейчас, что сын Феанора смотрит на короля снизу вверх.

— У меня один ответ. — Келегорм давно выучил синдарин и говорил на нём с лёгкостью, но привычка к квэнья давала о себе знать: язык Серых эльфов звучал в его устах с непривычным звоном, и слова падали, как удары меча. — Я не признаю твоего права и твоего суда. Ты называешь себя владыкой Белерианда, но пальцем не пошевелил для его защиты. Ты презираешь нолдор и их язык, но долго ли простояло бы твое королевство без наших мечей? Ты ведёшь счёт погибшим тэлери в Альквалондэ — так сочти и нолдор, которые умирали на Рубеже Маэдроса, чтобы Тьма не затопила весь Белерианд, который ты мнишь своей вотчиной. Пусть меня судит тот, кто сражался и держал кольцо Осады вместе со мной. Другого суда я не приму.

— Не вам, пришедшим из-за моря, решать, кто больше отдал для защиты Белерианда. — Выговор Тингола был мягче, но голос звучал не менее чеканно. — Мы жили здесь за тысячи лет до вас и сражались с Тьмой, когда имя нолдор еще не звучало на этих берегах. И не от нас, но от вас, с Запада явился сюда Враг, ныне грозящий Белерианду рабством и гибелью. Но я вижу, что твои дерзкие речи — лишь попытка уйти от обвинения, бросаясь новыми вымышленными обвинениями. Ты разочаровал меня, Келегорм. Я ожидал, что сыну Феанора, по крайней мере, хватит мужества признать вину и не увиливать от честного ответа.

— Да, — сквозь зубы сказал Келегорм, — я сын Феанора и не отрекусь ни от имени моего отца, ни от его дел. Я совершил то, что совершил; я не горжусь этим поступком и не ищу себе оправданий. Когда судьба настигнет меня, и я вступлю в Чертоги Мандоса — тогда и придёт мне черёд взглянуть в глаза павшим от моей руки и держать перед ними ответ. В твоей власти сделать так, чтобы я отправился туда побыстрее, но по долгам своей совести я рассчитаюсь сам.

— Я не собираюсь вставать между тобой и твоей совестью, — надменно отозвался Тингол, — и не стремлюсь продлить кровную месть с Домом Феанора. Если сожаление твоё искренне, то преклони колени, покайся в своих чёрных делах, попроси прощения — и будешь отпущен с миром.

Келегорм почувствовал, как щёки обдало холодом. Он всегда бледнел, когда злился, в отличие от Карантира — у младшего брата, наоборот, в такие минуты кровь приливала к лицу. Роднило их другое: в гневе оба плохо владели собой и бывали несдержанны на язык.

— Сыновья Феанора не унижаются ради милости. Даже в Круге Судьбы, на суде Валар, я не встал бы на колени — тем паче не встану перед тобой, тщеславный король, сильный лишь чародейством своей жены. — Келегорм презрительно вскинул голову. — Давай, прикажи казнить меня. Наш общий Враг будет тебе благодарен, ведь ты сбережёшь ему много сил и много орочьих жизней, убив одного из Феанорова рода.

Тингол задохнулся, его пальцы стиснули подлокотники трона. Казалось, он хочет выкрикнуть приказ и приговор, но от бешенства не может вымолвить ни слова. Тишина в зале стала нестерпимой, как будто все присутствующие тоже перестали дышать. Лютиэн стояла, как мраморное изваяние, — белая, неподвижная, с очень прямой спиной.

Мелиан положила ладонь на руку мужа. В пугающем напряжении прошло несколько секунд, потом плечи короля чуть опустились, руки разжались, лицо перестало напоминать застывшую маску ярости. Тингол медленно выдохнул, вдохнул и заговорил почти ровным голосом:

— Я велел бы отрубить бы твою наглую голову прямо здесь, не сходя с места... но я не хочу уподобляться Феанору, проливая кровь Старшего Народа. Так и быть, на этот раз ты уйдёшь из Дориата живым. Но если попытаешься снова переступить границы моих владений или увидеть мою дочь — пеняй на себя. Даже моё терпение имеет пределы.

Он сделал знак Белегу и, видимо, собирался приказать вывести пленника из зала, но Келегорм опередил его:

— Ты можешь изгнать меня из своей земли, но не можешь запретить мне искать расположения госпожи Лютиэн. Как не можешь запретить и ей выбирать себе мужа по сердцу. — Он увидел, как глаза принцессы изумлённо расширились — и его понесло, как на крыльях; теперь он смотрел лишь на неё и говорил — для неё. — Ибо она — прекраснейшая из Детей Мира, и я люблю её всей душой и дорожу ею больше жизни. И если она пожелает сменить гнев на милость и одарить меня взаимностью, то знай — ни каменные стены дворцов, ни мечи твоих воинов, ни чары владычицы Мелиан не остановят меня на пути к ней.

Ещё миг продлилось ошеломлённое молчание. Потом зал всколыхнулся и загудел, и эхо заметалось между колонн, повторяя удивлённые и гневные возгласы. Гневных было больше, и звучали они громче. Лютиэн не шелохнулась, по-прежнему глядя перед собой, но на бледном лице проступил тончайший румянец— точно первый луч зари упал на свежий снег.

Только Тингол остался спокоен — лишь странная, скользящая усмешка коснулась его губ и тотчас пропала. Снова он поднял руку и, когда все голоса стихли, проговорил:

— Между моей дочерью и тобой стоит преграда более прочная, чем камень, сталь, чары и моя воля. И этой преграды тебе не одолеть, ибо она зовётся — кровь. Феанор взял жизни наших родичей из Альквалондэ и ничего не отдал взамен, а ты сам признал, что причастен к его злодеяниям. И даже если Лютиэн даст тебе согласие — не бывать тому, чтобы убийца сочетался браком с родственницей убитых, покуда не уплачен данвед.

Келегорм прикусил губы, чтобы сдержать смех, который синдар, без сомнения, посчитали бы оскорбительным. Так вот в чём дело! Он думал, что Тингол жаждет мести за сородичей, а повелитель Дориата всего-навсего хотел извлечь побольше выгоды, продать подороже и руку Лютиэн, и кровь жителей Альквалондэ. Слухи не лгали: этот лесной владыка и впрямь жаден до драгоценностей. Но каким бессовестным надо быть, чтобы даже чужие раздоры обращать себе на корысть!

— Так назови цену, о король. — Как он ни старался, толика ядовитой насмешки всё же просочилась из мыслей в голос. — Какой выкуп ты желаешь получить за смерть тэлери и за свою скорбь? Не знаю, правда, что мы можем предложить владыке Дориата, ведь Дом Феанора не кичится великим богатством. Мы не сидели четыреста лет под защитой чар, набивая погреба жемчугами, и в наших кузницах куют не золотые ожерелья, а острую сталь для орочьих шей. Но всё же назови цену, и я уплачу её, не торгуясь.

Если язвительный тон и задел Тингола, то по лицу короля об этом нельзя было догадаться. Взгляд его оставался таким же холодным, и так же мерно, отчётливо падали в тишину его слова:

— Ни золото, ни жемчуг не искупят вины тех, кто запятнал себя братоубийством. Лишь одно сокровище будет достойной расплатой за содеянное вами. Ради Сильмариллов вы пролили кровь тэлери — пусть Сильмарилл и будет выкупом за эту кровь. Вот данвед, который я назначаю Дому Феанора.

Если бы каменные ветви-стропила переломились и рухнули на Келегорма с высоты — даже этот удар был бы не таким внезапным и сокрушительным. Ему казалось, он готов к любому, самому безумному требованию; пожелай Тингол получить в уплату корону гномьего царя, чудодейственный самоцвет Энердила или шкуру Готмога с рогами и крыльями — Келегорм только рассмеялся бы в ответ и отправился хоть в Ногрод, хоть в Гондолин, хоть на охоту за балрогом.

Но Сильмарилл!..

Это была правда — ради Сильмариллов они убивали в Альквалондэ. Ради Сильмариллов покинули Аман и отправились в Эндорэ, переступив через проклятие Валар, через кровь тэлери и муки родичей-нолдор, покинутых в Арамане; не убоялись вражды, убийства и измены. И последующая война, и долгие века Осады — всё для того, чтобы вернуть себе Камни, хранящие первозданный свет Двух Деревьев. Лучшее творение Феанора. Величайшее сокровище Арды, похищенное Морготом и скрытое в недрах его цитадели...

Добыть один из Сильмариллов? Даже в годы своего наибольшего могущества нолдор не смогли взломать врата Ангбанда и добраться до похитителя. Теперь, после прорыва Осады и падения Дортониона, о наступлении нечего было и помышлять — удержать бы те крепости, что ещё оставались за ними. Но если бы вдруг свершилось чудо и Сильмарилл оказался в руке Келегорма — условие Тингола было бы для него по-прежнему невыполнимым.

...Ночь — тёмная, глухая, непроницаемая для привыкших к вечному свету глаз; первая ночь, павшая на Бессмертный Край. Огненное море факелов, разгоняющих тьму багровыми сполохами. Тяжесть меча в поднятой руке — клинок пламенеет отражённым светом, скрестившись с мечами отца и братьев. И слова, которые произносит Келегорм, оставляют на губах привкус железа и дыма:

"Будь он друг или враг, будь он чист иль нечист..."

Восемь мечей — как восемь лучей стальной звезды. Восемь голосов, повторяющих нерушимую Клятву:

"Наше слово услышь, Эру Всеотец! Вечной Тьме обрекаем себя, если не исполним обета. Вас, Манвэ и Варда, с вершины священной горы призываем в свидетели — услышьте и Клятву нашу запомните!"

Они поклялись. Никому не владеть Сильмариллами, кроме Феанора и Феанорова рода. Они поклялись и повторили Клятву у смертного ложа отца. Нам — или никому.

И Вечная Тьма ожидает сына Феанора, если он нарушит отцовский завет и отдаст Камень в руки чужака.

Самоуверенная улыбка снова дрогнула на губах Тингола. Улыбка мальчишки, который дразнит посаженного на привязь пса, зная, что хрипящий от злости зверь не дотянется до него — цепь коротка, и ошейник прочен, и Клятва вяжет по рукам и ногам, не позволяя принять брошенный вызов...

И Лютиэн молчала.

Ярость, чистая и жгучая, как расплавленный метал в тигле, окатила Келегорма белой волной. И голос — словно бы чужой, резкий и звенящий — взлетел к сводам тронного зала:

— Да будет так! Я принимаю эту цену! Сильмарилл станет выкупом за пролитую кровь и очищением для Дома Феанора. Запомни свои слова, о король, запомни хорошенько! И когда я вложу в твою руку Сильмарилл — не говори, что тебе зазорно выдавать дочь за клятвопреступника!

Лишь умолкнув, он понял, что в надсаженном горле царапается хрипота. Неужели он прокричал это в полный голос? Тингол больше не улыбался, и если бы Келегорм мог в эту минуту думать о чём-то кроме Клятвы, то растерянный вид короля доставил бы ему немалое удовольствие. А Мелиан...

Мелиан подняла голову и взглянула на него. Ни у кого из Воплощённых не встречал он такого взгляда, светлого и пронзительного, как остриё копья; и, смотря в лучистые глаза бессмертного духа в обличии женщины, Келегорм почувствовал... нет, это было больше, чем чувство, это было словно предвидение: пути назад нет. Чаша судьбы наполнена и будет испита до дна.

Пусть так.

Он шагнул к Лютиэн, но стражники, стоявшие у трона, скрестили перед ним копья. Сзади на плечо предупреждающе опустилась тяжёлая рука Белега.

— Я делаю это не ради прихоти твоего отца, а ради тебя. — Келегорм знал, что им не дадут много времени, и разрывался от невозможности вместить всё, что он хотел сказать, в несколько коротких фраз. — Чтобы ты не считала меня убийцей и кровником. Я не прошу больше ни о чём, только помни — ради тебя.

Он протянул руку — и успел коснуться её холодной ладони, прежде чем Белег сжал его плечо, заставляя сделать шаг назад.

Покидая зал, он оглянулся ещё раз. Лютиэн стояла у трона, беспомощно опустив руки. Другие эльфы походили к ней, обступали со всех сторон, но ему всё чудилось, что она стоит там одна, отгородившись от всех невидимой стеной печали, безмолвия и тоски.

~ ~ ~

Хуан, оставленный в нижних покоях под охраной двух лучников, не бросился к нему с порога, а тихо подошёл и прижался головой к его руке. Пёс очень хорошо чувствовал настроение хозяина.

— Куда теперь? — Келегорм обернулся к Белегу. — Обратно в Нан-Дунгортэб? Или Тингол желает избавиться от меня ещё быстрее?

— Я не получал такого приказа, — сухо ответил Белег. — Если ты желаешь присоединиться к своему брату в Нарготронде, то наилучшим путём для тебя будет спуститься по Эсгалдуину к месту его впадения в Сирион, а оттуда — до Аэлин-Уиал, где проходит южная граница Дориата. Я распоряжусь, чтобы тебе дали лодку и охрану.

— Благодарю, — искренне сказал Келегорм, но всё-таки не удержался от укола: — Для одного из подданных Тингола ты на редкость учтив и радушен.

— Мне не за что любить сыновей Феанора, — голос Белега ничуть не потеплел. — Но попасть живым в руки Чёрного Врага или кануть в Вечную Тьму — такого я никому не пожелаю. Поэтому в первый и последний раз советую тебе: отступись. Ты выбрал дорогу, на которой нет спасения — или смерть, или плен, или погибель души.

— Благодарю, — повторил Келегорм, помолчав. — Совет от чистого сердца дорого стоит. Но душа моя уже в плену, и если я отступлюсь, ей не видать освобождения. Я пойду за Сильмариллом и добуду его или погибну.

— Тогда... — Белег что-то сказал вполголоса одному из стражников, тот кивнул и протянул ему нечто небольшое, продолговатое и тяжёлое, завёрнутое в кусок серебристой ткани. — Тогда возьми назад то, что тебе принадлежит. Если ты и впрямь собираешься вынуть Сильмарилл из Железного Венца — это тебе пригодится.

Келегорм развернул ткань и криво улыбнулся.

В его руках был Ангрист.

3. Братья

Нарготронд, месяц лотессэ 457 г. Первой Эпохи

— Если ты решил посмеяться, — лёд во взгляде и голосе Куруфина мог остудить самое буйное веселье, — то предупреждаю: ты выбрал очень неудачный повод для шуток.

Келегорм покачал головой.

— Мне не до смеха, Атаринкэ. И я никогда не стал бы шутить такими вещами.

— Тогда как это понимать?

— Как есть. Я люблю Лютиэн из Дориата и хочу помириться с Тинголом, чтобы просить руки его дочери.

— А цена примирения — Сильмарилл. — Казалось удивительным, что мраморная поверхность стола не покрылась инеем в том месте, где Куруфин облокотился на неё. — И ты вознамерился отдать наше сокровище Тинголу. Вождю Забытого народа, лесному царьку, недостойному даже смотреть на Камни Феанора.

Келегорм поморщился.

— Рано говорить о том, кто достоин или недостоин смотреть на Сильмариллы, пока они находятся в руках Моргота, и на них смотрит весь Ангбанд.

— Действительно, — Куруфин слегка улыбнулся, но улыбка не согрела его глаз. — Как ты, кстати, собираешься добыть их оттуда? Постучишься у ворот Ангбанда и вызовешь Врага на поединок? Или поведёшь всех, кого выжил после Аглона, глотать пыль в Анфауглит?

— Я не знаю.

Не в силах больше сидеть, Келегорм встал из-за стола и заходил по комнате кругами. Беспокойство и нетерпение сжигали его изнутри, а гнев Куруфина — на таком близком расстоянии братья не могли полностью закрыть разум друг от друга — ощущался как колючая метель в лицо.

— Ты скажешь, что это безрассудная затея... и будешь прав, наверное. Но даже в его защите должна быть какая-то брешь. А если нет — тогда мы в любом случае обречены. И не всё ли равно, как принимать поражение — ждать, пока рука Моргота дотянется до наших последних оплотов или самим выйти на бой?

— Я не говорю, что он неуязвим. — Куруфин тоже вскочил и принялся мерить комнату лёгким кошачьим шагом. — Но его могущество велико, и бросить ему вызов сейчас, когда наши силы подорваны... Нет, это не безрассудство — это самоубийство. Или мало нам Финголфина? Или тебе так опостылела жизнь, что ты готов на что угодно, лишь бы Мандос принял тебя поскорее?

Последние слова он почти выкрикнул в спину Келегорму, и тот, обернувшись, с изумлением увидел, что глаза брата блестят от слёз.

Куруфин шагнул к нему и обхватил за плечи обеими руками.

— Я думал, что ты погиб, — сдавленным шёпотом сказал он. — Некоторые спаслись — Эретильдо, Мариллин... Они вернулись, а ты — нет. Мы шли через проклятую пустошь, наши кони умирали от ядовитой воды, а я думал только об одном: чтобы мне хватило сил выполнить твой приказ и довести войско до Нарготронда... а не броситься назад, искать твоё тело в реке... — Он прерывисто вздохнул. — Я был дураком, Тьелко. Я думал, что после смерти отца любая боль будет для меня переносимой.

— Я жив, — так же тихо ответил Келегорм. — И этой жизнью я обязан ей. Она выходила меня, когда я валялся в лесу, сгорая от орочьей отравы. А потом прятала меня от стражников короля. Она... другой такой нет на свете, брат.

Руки Куруфина разжались, взгляд налился прежним холодом.

— Пусть она тебя спасла, но ты не обязан складывать за неё голову. Тьелко, опомнись! Разве ты не видишь, что Тингол играет с тобой? Он бросил тебе вызов — и ты пошёл у него на поводу и теперь готов выпрыгнуть из кожи вон, лишь бы доказать ему, что ты не связан отцовской волей...

— Не ему, Атаринкэ. Ей. Мне плевать на Тингола со всей его гордыней и чванством, меня не печалит, что он не подаст нам руки. Но если на пути к Лютиэн я должен замириться с её отцом — значит, так тому и быть.

— И ради этого ты готов презреть Клятву? Растоптать завет Феанора и честь нашего Дома — ради девы? — со зловещим спокойствием проговорил Куруфин. — Ну уж нет. Не для того отец творил Камни, чтобы ты расплачивался ими за благосклонность Тингола и ласковые взгляды его дочери.

— А для чего? — Келегорм зло вскинул голову. — Чтобы они светили в подземельях Ангбанда? Чтобы мы передрались из-за них на потеху Врагу?

Он безотчётно рванул шнуровку на воротнике; слова душили его. Вождю не пристало говорить вслух о поражении, и покуда Аглон стоял — Келегорм затыкал рот своему отчаянию. Но теперь незачем было сдерживаться, они и так потеряли всё, что могли потерять.

— Оглянись вокруг, брат! Где Рубеж Маэдроса? Где наш Аглон, где Рерир, где Маглоровы Врата? То, что мы строили и защищали четыре века, Враг уничтожил за один год. Сейчас нам повезло хотя бы сохранить войско, но что дальше? Мы ведь не останемся здесь стеречь пещеры Финрода. Мы попытаемся отвоевать Рубеж, мы отстроим свои крепости, и через несколько веков Моргот опять их сожжёт. А потом снова и снова — пока ему не надоест терпеть наше беспокойное соседство...

— Или пока мы не соберёмся с силами, чтобы наконец свернуть ему шею.

— Ты в это веришь? Мы были силой, когда пришли в Эндорэ, а сколько нас осталось сейчас? И сколько останется через пятьдесят лет при таких потерях? Когда в наших владениях в последний раз рождались дети? Финдэтил — младший, и он уже не ребёнок... Нэльо тоже понимает, что нас не хватит надолго, потому и собирает под свои знамёна смертных — дортонионцев, вастаков... Но вастаки не продолжат нашего дела, когда нас не станет.

— Может, нам и не на что надеяться, — процедил Куруфин. — Но у нас ещё осталась гордость. Дом Феанора будет сражаться до конца — каким бы ни был конец. Если ты настолько пал духом, что хочешь отступиться — воля твоя, но берегись. Кто против Клятвы — тот против нас.

— Ни закон, ни любовь, ни союз мечей, — криво улыбнулся Келегорм. — Я ждал такого ответа. Но я не пал духом и не бегу от судьбы — я иду ей навстречу. И у меня тоже есть гордость — поэтому я не собираюсь просить помощи у тебя или Нэльо. Это дело для меня и моих верных.

— Ты погибнешь, — голос Куруфина сделался хриплым. — И погубишь всех, кто пойдёт за тобой. Кто позволил тебе гнать их на верную смерть? Кто дал тебе право платить их кровью за свою прихоть?

Келегорм сжал кулаки.

— Твои упрёки напрасны, Атаринкэ. Со мной пойдут только те, кто по своей воле захочет разделить со мной этот путь. Без приказа и принуждения, с открытыми глазами. Завтра я соберу их в зале Большого Совета, и пусть каждый сам сделает выбор.

Он отвернулся и пошёл к двери.

— Брат, — окликнул его Куруфин.

Келегорм остановился на пороге. Глядя на его спину, напряжённую, как в ожидании стрелы, Куруфин спросил:

— Что, если ты нарушишь Клятву и принесёшь Сильмарилл к её ногам... а она скажет тебе — "нет"?

Старший медленно повернул голову. Напротив тёмного дверного проёма его профиль казался белым и твёрдым, словно высеченный на надгробной плите.

— Тогда, — проговорил он, — Вечная Тьма будет для меня не карой, а избавлением.

~ ~ ~

Зал Большого Совета, предназначенный для самых многочисленных собраний, представлял собой огромную пещеру, частично вырубленную строителями, частично промытую водами Нарога в меловой скале. Воля Ульмо и искусство зодчих придали ей вид почти правильного шара с усечённым основанием. Верхняя половина этого шара образовывала высокий купол, прорезанный световыми колодцами, — здесь тоже приложили руку гномы — а нижняя состояла из ярусов, сходящих уступами вниз к центральному кругу. От круга, как солнечные лучи, разлетались десять узких лестниц — они шли через все ярусы до самого верха. Сам круг был рассечён надвое широким проходом, ведущим от дверей к отдельному возвышению у дальней стороны зала, где был установлен трон для короля и кресла для его родичей и советников.

Этот совет был собран по просьбе Келегорма. Подобные дела, касающиеся отношений лорда с его войском, обычно решались отдельно и не требовали присутствия короля; к тому же Келегорм и его воины были всего лишь гостями Финрода, а не его подданными. Но сейчас случай был особый, потому что дружина Келегорма и по численности, и по выучке являла собой значительную военную силу. Останется ли эта сила в Нарготронде, подкрепив оборону города, или покинет его — зависело от исхода сегодняшнего собрания, и решение такого вопроса не могло пройти мимо короля.

Финрод Фелагунд носил цвета своего Дома — зелёный и золотой. Тёмно-зелёный плащ короля был заткан золотым узором, повторяющим королевский герб — арфа и факел; в золотом венце сверкали изумруды. Других украшений он не надел, и под роскошным плащом на нём была простая белая туника без вышивки. Всего год с четвертью прошёл с тех пор, как в Дортонионе погибли его младшие братья, и весь город скорбел по ним вместе с правителем.

Кресло слева от Финрода занимала его племянница — Финдуилас, дочь Ородрета. До недавнего времени девушка жила с отцом в Минас-Тирите, но в прошлом году её вместе с другими женщинами и детьми перевезли в Нарготронд. После прорыва Осады замок на Тол Сирион оказался на границе захваченных Тенью земель. Ущелье Сириона было прямой дорогой в Западный Белерианд, и Минас-Тирит, Страж этого ущелья, торчал у Моргота, как кость в горле. Никто не сомневался, что следующий удар будет направлен именно сюда, поэтому с прошлой весны замок жил в постоянном ожидании нападения, держа оружие наготове и ощетинившись сторожевыми заставами по обе стороны реки.

Келегорму и Куруфину, как родичам и почётным гостям, отвели места по правую руку от трона. Сидя рядом, братья не перемолвились ни словом и даже не взглянули друг на друга. Хуан лёг возле кресла Келегорма, опустив голову на лапы.

Вокруг родственников короля и на возвышении за ними расположились советники и военачальники Нарготронда. Келегорм узнал Эдрахиля — советника и близкого друга Финрода, Гвиндора — командира нарготрондской конницы, Фалассиона — начальника королевской стражи, смотрителя пещер Элентира... Помимо короля и его окружения, на совет пришли и некоторые жители Нарготронда, но большую часть зала занимали эльфы из Аглона.

В лучшие времена конная дружина Келегорма насчитывала две тысячи копий, но год затяжных кровопролитных боёв обошёлся им дорого. Из долины Нан-Дунгортэб вышли одиннадцать сотен воинов, служивших третьему сыну Феанора, и сейчас все они собрались здесь по слову своего лорда.

Спустившись с возвышения, Келегорм выступил на середину зала и оглядел молчаливые ряды своих верных. Они уже оправились от ран, восстановили силы, отогрелись в тепле Нарготронда после изнурительной осады и перехода через Смертную Долину. Но ужас пережитого и скорбь по погибшим соратникам ещё горели в их сердцах, и именно сейчас — больнее, чем прежде, потому что только в Нарготронде у них появилось время осознать и оплакать свои потери. Все в этом зале, кто носил на плаще Звезду Феанора, жаждали отомстить за Аглон — и если не все, то каждый второй готов был ради отмщения идти прямиком в Ангбанд.

Прежде, чем говорить с воинами, Келегорм обратился к королю и поблагодарил его за оказанное гостеприимство. Как всегда, ему пришлось сделать над собой небольшое усилие, чтобы взглянуть Финроду в глаза; как всегда, он понадеялся, что это не было заметно со стороны. Отдав дань вежливости, он повернулся к аглонцам и повёл речь о том, ради чего он собрал их здесь. Зодчие Нарготронда не уступали в мастерстве создателям Менегрота и столь же искусно сочетали вдохновение с точным расчётом: голос оратора, вставшего во внутренний круг, усиливался эхом и без труда разносился до самых верхних ярусов.

— Дело, которое я замыслил, — говорил Келегорм, — многие из вас назовут безнадёжным. Я и сам не льщу себя надеждой на лёгкий успех — это будет самый трудный бой, самая грозная опасность из всех, что нам довелось испытать. Поэтому я не стану приказывать вам следовать за мной и не упрекну тех, кто откажется. Что до меня, то я знаю, что моё дело может стоить мне жизни, но я принял решение и не изменю его. Воины Аглона, соратники и друзья, — я иду в Ангбанд, чтобы вырвать из Железного Венца Сильмарилл!

Зал вздохнул — словно ветер прошёл по верхушкам леса. За спиной негромко ахнула Финдуилас, но Келегорм смотрел только на своих верных. Изумление и оторопь читались на их лицах, но у многих загорелись глаза мрачным и решительным огнём. Он не ошибся в них.

— Месяц назад мы стояли у моста Иант-Иаур, и я вызвал воинов, готовых со мной защищать переправу до последнего вдоха. Пятьдесят воинов я звал, и тысяча откликнулась на зов. То был горький день для всех нас, но я вспоминаю его с гордостью, ибо для вождя нет большей чести, чем выпала мне тогда. Теперь снова пришло время бросить клич. Я не зову с собой тех, кто ищет славы или победы, — на этом пути они вряд ли обретут желаемое. Мне нужны лишь те, кто способен на подвиг без награды, кто готов умереть, но нанести Врагу ещё одну рану...

— И кто не знает благодарности! — перебил его Куруфин.

Брат стремительно шагнул в круг, чуть не задев Келегорма плечом. Глаза его сверкали, чёрные брови сошлись к переносице, изломом напоминая чаячьи крылья. В эту минуту он, как никогда, был похож на отца — и лицом, и порывистыми движениями, и всем яростным, вдохновенным видом.

— Финрод приютил вас в трудный час! Народ Нарготронда делился с вами хлебом и кровом! Неужели вы отплатите им злом за добро и покинете Нарготронд вместо того, чтобы послужить ему вашими мечами?

— Куруфин, — голос Финрода звучал негромко, но рассекал поднявшийся в зале шум, как грудь корабля рассекает волны, — я не торгую своим гостеприимством. Если те, кто нашёл в стенах Нарготронда убежище, желают защищать эти стены вместе с нами, я принимаю их службу. Но благодарность — не цепь, и воины Келегорма не прикованы к моему городу. Они вольны идти, куда их призывают присяга и верность.

— Чего стоит верность тому, кто забыл о верности? — Куруфин обернулся, но не к Финроду, а к Келегорму, прожигая брата взглядом. — Чего стоит клятва лорду, который сам не держит своих клятв? Ты сказал, что позовёшь их в бой с открытыми глазами — так поведай им без утайки, кому предназначен Сильмарилл, что ты собрался отвоевать! Расскажи, как ты дорожишь нашим наследием, как чтишь Клятву Феанора! Да не забудь упомянуть о дориатской принцессе, к которой ты собрался свататься, уплатив Сильмариллом данвед её отцу!

Ещё несколько мгновений было тихо, пока зал осмысливал сказанное. Потом где-то на верхних рядах зародился сдержанный ропот и покатился вниз, ширясь и нарастая, как летящая по склону лавина. Никто не повышал голоса до крика, но гулкие своды зала подхватили и умножили звук, обрушивая его на стоящих внизу, так что Келегорму показалось, что он и впрямь угодил под снежный обвал.

Он вскинул обе руки, пытаясь усмирить этот рёв. Сперва показалось, что его движения даже не заметили, но потом волна голосов пошла на спад, и зал понемногу затих. Тогда Келегорм заговорил:

— Кого мне любить и к кому свататься — это моё дело, и только моё. Как и Клятва, за которую я отвечу сам — и не перед тобой, Куруфин, а перед теми, кого мы призывали в свидетели...

— Конечно, — ядовито пропел Куруфин, — ты ведь хозяин своему слову и сам решаешь, какую клятву сдержать, а какую нарушить. А твои воины всего лишь вымостят тебе путь к Сильмариллу своими телами.

— Ты ошибаешься, — Келегорм с огромным трудом проглотил слово "лжёшь". — Я никогда не прятался за чужими спинами. Куда бы ни привёл нас этот путь — к Сильмариллу или к смерти — я разделю его с моими верными.

Брат скривил губы, как от едва переносимой боли.

— Ты знаешь, куда он ведёт. Не в Ангбанд и даже не в Мандос — в пустоту без жизни и без надежды. И успех будет для тебя страшнее поражения, ибо Враг может убить лишь тело, а ты в своей одержимости готов безвозвратно погубить свою душу.

Прежде чем Келегорм успел вставить хоть слово, Куруфин повернулся к залу, и голос его зазвучал со всей полнотой и страстью, на которую был способен.

— Воины Аглона! Я знаю, вы верны своему вождю, но ваша верность не бездумна. Вы сами видите, какую ловушку он себе уготовил. Что это, как не сумасшествие? Любовь ли помрачила его рассудок? Или, может быть, это синдар опутали его своими чарами? Всем известно, что подданные Тингола искусны в колдовстве; вспомните, что стало с леди Арэдель! Кто поручится, что брат мой не пал жертвой такого же коварства?

— Я в своём уме! — выкрикнул Келегорм. — Я не околдован!

— Так докажи! — Куруфин тоже сорвался на крик, так что звон пошёл по стенам и сводам. — Откажись от похода! Откажись, если разум ещё не покинул тебя!

Келегорм не нашёлся, что ответить. В отчаянии взглянул на Финрода — но повелитель Нарготронда молчал, бесстрастный, как эти каменные стены, от которых отскакивали эхом все крики, призывы и обвинения.

— Что скажете? — Куруфин прошёлся по кругу, полоснул по рядам острым взглядом. — Пойдёте ли вы за своим лордом, слепым повиновением поощряя его тягу к гибели? Позволите ему сломать Клятву и предать свой род и самого себя? Или проявите мудрость и удержите его от безумного намерения?

— Друзья... — начал Келегорм — и умолк, придавленный наступившей тишиной.

Они смотрели на него — все одиннадцать сотен. Смотрели с сомнением и участием, с неловкостью и виной. Одобрения в их глазах не было. Как и понимания.

Он знал их всех — в лицо и поимённо. А они знали его.

...Элекьермэ из Тириона, страстный охотник, знаток коней, — он скакал бок о бок с Келегормом по лесам Амана, когда рог Оромэ созывал их на ловлю.

Мариллин, лучший певец Аглона и один из лучших лучников — его сильные пальцы одинаково легко управлялись со струнами и тетивой. В последний раз они виделись на Иант-Иаур — Мариллин с остальными стрелками стоял на ближнем берегу, прикрывая бьющихся на мосту.

Белолицый, немногословный Аластарэ, мастер меча, — насколько скупы были его речи, настолько же быстры и неотвратимы удары; в учебном бою он брал у Келегорма две схватки из трёх...

Они молчали — и слушать их молчание было тяжелее, чем ропот и недовольные возгласы. Снежный обвал может похоронить неосторожного путника, но трясина хоронит ещё надёжнее; в тишине Келегорму казалось, что пол расступается под ногами, неумолимо затягивая его в топь...

...Лайренон по прозвищу "Дважды рождённый" — он поехал с Маэдросом на те злосчастные переговоры и, единственный из свиты, был ещё жив, когда Феаноринги примчались на место бойни. Келегорм вёз его, истекающего кровью, в лагерь и по дороге слушал бессвязный рассказ о пленении старшего брата.

Тинтамир, командир привратной стражи, взявший в жёны Арасиэль из Оссирианда. И Финдэтил, его сын, с угольно-чёрными, как у отца, и вьющимися, как у матери, волосами. Финдэтил носил щит Келегорма, пока не достиг возраста воина.

У эльфа, сидевшего рядом с ними, было бледное до прозрачности лицо и короткие тёмные волосы. Плащ он накинул на одно плечо, скрывая подвешенную на перевязи руку.

Ардамин...

Во всех сражениях он был рядом — друг, побратим и добровольный телохранитель для неосторожного, порой безрассудного Келегорма. При первом штурме крепости Ардамин спас своего лорда, придавленного убитым конём, и дотащил его до укрытия, заслоняя от стрел своим щитом и телом. При втором штурме Келегорм вернул долг, вынеся друга из охваченной пожаром башни. Под развалинами той башни остался родной брат Ардамина — он погиб, когда горящее ядро пробило бойницу и обрушило перекрытия. Сам Ардамин был тяжело ранен, чудом пережил дорогу в Нарготронд и только недавно поднялся с постели с разрешения целителей. Спалённые волосы уже начали отрастать, а вот рубец от ожога над левой бровью должен был сойти не скоро.

— Мой лорд, — Ардамин поднялся на ноги, ничем не показав, что движения ещё причиняют ему боль. — Я скажу за себя, но, думаю, здесь многие со мной согласятся. Я пошёл бы с тобой, невзирая на опасность. Мне есть за что поквитаться с Врагом, и я не побоюсь ни смерти, ни плена, лишь бы нанести ему ещё один удар. Сильмарилл — самая трудная цель, но и самая достойная, а удача любит дерзких. Но как я могу помогать тебе добыть Камень, если знаю, что он послужит тебе на погибель? Прости, но я не хочу и не стану подталкивать тебя к пропасти. Я прошу... нет, умоляю тебя — прислушайся к словам лорда Куруфина. Откажись от этой роковой затеи.

При этих словах по рядам прокатился одобрительный шёпот, эльфы закивали, соглашаясь со сказанным. Келегорм сглотнул, чувствуя, как гневный холодок расходится по щекам.

— Кто со мной? — хрипло спросил он. — Кто со мной, воины Аглона?

Ответом ему было молчание.

И мгновенный торжествующий взгляд брата, от которого у Келегорма потемнело в глазах.

Он снова терял Аглон. Не в огне, не в кровавом горниле сражения — здесь, на мирном совете. Он терял его в третий раз — уже бесповоротно.

На ощупь, негнущимися пальцами, он рванул застёжку на горле. Лицо обдавало морозом, в ушах стоял тонкий звон. Расстегнув непослушную фибулу, он сдёрнул плащ с восьмиконечной звездой и бросил его на пол. Плащ затрепетал и опустился под ноги отшатнувшемуся Куруфину — как месяц назад легло под ноги отступающим знамя, сорванное с южной башни.

— Незачем зваться вождём тому, кого покинули его верные, — проговорил он в тяжёлой могильной тишине. — Незачем зваться сыном Феанора тому, кто нарушает Феанорову волю. Я принял решение и исполню его. Я пойду за Сильмариллом один.

— Я тебя остановлю, — без голоса выдохнул Куруфин.

Келегорм улыбнулся — белыми от ярости губами.

— Для этого тебе придётся убить меня. Нас обоих, — добавил он, заметив краем глаза движение возле трона.

Хуан одним длинным прыжком скакнул в круг и встал рядом. Келегорм положил руку на его высокую холку. Куруфин хотел что-то возразить, но пёс то ли зевнул, то ли оскалился — и младший брат умолк, не начав говорить.

Хуан рыкнул для острастки и последовал за хозяином к выходу. Позади них зал всколыхнулся и загомонил, но Келегорм только ускорил шаг.

Гнев свинцовым комом лежал в груди, но голова оставалась ясной. Теперь было опасно задерживаться в Нарготронде. Нет, ему не причинили бы никакого вреда, но с Куруфина сталось бы уломать Финрода и добиться, чтобы "безумца" посадили под замок. Келегорм не хотел дожидаться такого исхода, а значит, ему прямо сейчас требовался хороший конь, припасы в дорогу, оружие и доспех. Из Дориата он ушёл налегке — лишь возвращённый Белегом кинжал да рубашка, сшитая Лютиэн, да ею же подаренный плащ...

— Лорд Келегорм, — окликнули его из-за спины.

Он остановился. Эдрахиль быстрым шагом нагнал его и отдал неглубокий, но учтивый поклон.

— Государь Фелагунд приглашает тебя в свои покои для беседы.

~ ~ ~

В королевских покоях было светло без факелов и Феаноровых светильников — высокие окна смотрели на юг, навстречу полуденному солнцу, и лучи, проходя сквозь прозрачные неокрашенные стёкла, играли на сколах многоцветной мозаики, украшавшей противоположную стену. Эдрахиль провёл Келегорма с Хуаном в комнату и ушёл, попросив ждать здесь. Явившийся следом кравчий принёс кувшин вина, чаши, кое-какую снедь — нарезанное мясо, хлеб, мёд, зимние яблоки — и тоже исчез. Келегорм придвинул кресло и сел, но есть ему не хотелось. Во рту стояла горечь, словно он опять надышался дыма у стен горящей крепости. Он плеснул в чашу немного вина и выпил — не помогло, хотя вино было хорошим.

Длинный стол из золотистого дирненского дуба был с одного конца завален листами бумаги. В Нарготронде делали самую лучшую бумагу, плотную и гладкую, — берега нижнего Нарога изобиловали тростниками с мягкой безволокнистой сердцевиной. В Аглон возили бумагу с Гелиона, но та была рыхловата, по ней можно было писать только кистью.

Не удержавшись, Келегорм вытащил из кипы один лист. Бумага была исчеркана писчим углём — на первый взгляд, как попало, словно Финрод забавлялся, выводя беспорядочные черты и дуги. Но когда Келегорм в недоумении повернул листок, в путанице линий, как по волшебству, проступило лицо — обращённое вбок, чуть запрокинутое, с зажмуренными глазами, изломанное не болью, но каким-то страшным, запредельным усилием, переданным в напряжении каждого мускула.

Это было лицо Аэгнора.

Где, когда Финрод мог увидеть его таким? Или не видел, а только представлял, думая о последних часах брата, которого не смог даже похоронить? Тела Аэгнора и Ангрода так и не нашли — застава, которую они защищали, была полностью разрушена, степь вокруг выгорела до корней травы, и сколько костей осталось в той спёкшейся от жара земле — уже было не счесть...

Келегорм уронил листок на стол и взял наугад другой. Взглянул не без содрогания, но этот рисунок был обычным, хоть и очень искусным. Двумя взмахами во всю ширину листа был обозначен простор равнины, смыкающейся вдали с небом, и по этой равнине мчался на коне эльф, выписанный мелкими чёткими штрихами. Его плащ и волосы развевались на ветру, и в его посадке, в том, как он пригнулся к гриве скакуна, ощущались движение, скорость и порыв. Фигура всадника так притягивала к себе взгляд, что Келегорм не сразу заметил у края листа ещё один силуэт. Почти невидимая в тонких линиях, вполоборота к зрителю стояла женщина — на листке поместился только её профиль с горько сжатыми губами и тугая коса, переброшенная вперёд через плечо. Женщина смотрела вслед всаднику — а тот скакал прочь, в бескрайнюю степь, озарённую пока ещё солнцем, а не всепожирающим огнём.

С третьего листка на Келегорма взглянули два знакомых лица. Стоя за спиной женщины, мужчина обнимал её, заключив в кольцо сильных рук, прижимаясь щекой к её виску. Его светлые волосы смешивались с её тёмными кудрями, но смотрел он мимо неё — вдаль, и в сдвинутых бровях, в жёсткой линии рта читалась щемящая тревога. Ангрод и Эделосс. Жена погибла на два дня позже мужа, когда орки сожгли их маленький замок на берегу Ривиля.

Следующий лист, и снова Аэгнор. На этот раз только набросок — схваченный несколькими линиями овал лица, едва обозначенные брови, глаза и губы, закинутая под голову рука, растрёпанные, как всегда, волосы. И вокруг два-три скупо нарисованных ржаных колоска — так отчего же мерещится, что Аэгнор лежит на спине посреди огромного поля и смотрит в небо, где плывут орлы и облака?..

Келегорм вздохнул. Трудно было представить, сколько часов Финрод провёл за этим столом, воскрешая на бумаге лица потерянных братьев. Снова и снова, на разные лады — Аэгнор и Ангрод, Ангрод и Аэгнор... Как будто писчим угольком можно перечеркнуть судьбу.

Он услышал, как Хуан застучал по полу хвостом, и поднял взгляд от разбросанных листков. Финрод тепло кивнул ему, подошёл и сел напротив.

Единственный из детей Финарфина, Финрод ни разу не упрекнул Келегорма и его братьев за предательство. За двойное предательство — за Альквалондэ и Араман. Потому что Финрод не только приходился сыном Эарвен и внуком Ольвэ — он ещё и был одним из тех, кого Феанор оставил без переправы. Для кого сожжённые в Лосгаре корабли обернулись страшным переходом через Вздыбленные Льды.

Когда два воинства встретились в Белерианде, нолдор примирились между собой, но запрет на месть и решение не обращать оружия друг против друга не могли в одночасье возродить прежнюю дружбу между детьми Трёх Домов. Суровый Тургон, потерявший в ледовом походе жену, так и не простил Феанорингам своего вдовства. И не простила гибели родичей Артанис-Галадриэль. Только Финрод был по-прежнему ровен и приветлив, но отчего-то его мягкость — не показная, Келегорм был в этом уверен, — ранила сильнее упрёков.

И поэтому, как ни глупо, именно с Финродом он не чувствовал прежнего родственного тепла, а только неловкость и стеснение. Ангрод наорал на него при встрече, Аэгнор чуть не схватился за меч — и разделившие их стены обиды и стыда рухнули сами, открывая путь к окончательному примирению. Ородрет сперва замкнулся, но со временем и эта стена истончилась и пропала. Артанис же выстроила свою стену до неба — и скрылась за ней навсегда.

А Финрод свою стену просто убрал. Сам. И смириться с этим было невозможно. Резкие слова Ангрода и молчание Ородрета, неумолимый холод Артанис и быстротечный, как весенняя гроза, гнев Аэгнора — всё это было легче снести, чем непрошенное прощение Финрода.

...Он надеялся, что Финрод заговорит первым, но тот молчал. Пришлось сделать над собой ещё одно усилие.

— Я сожалею, что всё так вышло, — натянуто проговорил он. — Я не должен был выносить наши семейные распри на твой совет.

— Как ты сам сказал, это наши семейные распри, — Финрод потянулся за кувшином. — Тем более что они касаются и моих родственников.

— Всё равно тебе незачем в это ввязываться. То, что нёс Куруфин насчёт синдарского колдовства... — Келегорм поморщился. — Пустые домыслы, как ты сам понимаешь. Его волнуют только Сильмарилл и Клятва. Теперь он наверняка пошлёт весть Маэдросу и остальным и попытается любой ценой задержать меня в Нарготронде. Он ещё не просил тебя приставить ко мне стражу?

— Скорее требовал, чем просил, — улыбнулся Финрод, поднося чашу к губам. — Кажется, он решил, что может приказывать мне, потому что я младше.

Несмотря на тяжесть в душе, Келегорм тоже не удержался от улыбки. Младше? — да, если считать годами. А если — туманами Арамана и чёрными полыньями Хэлкараксэ? Тяжестью королевского венца? Горечью разлук и потерь? Из них семерых только Маэдрос, пожалуй, мог смотреть на Финрода сверху вниз, как на младшего, — но с высоты Тангородрима любой возраст покажется мелочью...

— Он любит тебя, — чаша опустилась на стол с неожиданным стуком. — И пытается защитить — так, как умеет.

— Мне не нужна его защита.

Келегорм оттолкнул кресло и встал. Подошёл к окну — там, внизу, кипел и бился в теснине Нарог, и над тёмной бурлящей водой висел белый, хрупкий, как заиндевелая веточка, мост.

— Ты ведь был в Дориате, — тихо сказал он, не глядя на Финрода. — Ты видел её своими глазами, ты говорил с ней, слушал её песни. Почему тебе так сложно поверить, что для неё я сделаю всё возможное и невозможное? Мне не страшно нарушить Клятву, если это приблизит меня к ней. Я боюсь только одного: никогда не увидеть её.

— А она?

— Я не знаю, — Келегорм смотрел на мост, волей зодчего вознесённый над клокочущей бездной. Его хрупкость не была обманчивой — его строили так, чтобы легко разрушить в случае нападения; и сердце стыло от понимания, что воды Нарога рано или поздно поглотят эту красоту. — Мне казалось, что я ей тоже... небезразличен. Но, может, это было просто сострадание. А когда она узнала, кто я такой...

Он умолк и прикусил губы, чувствуя, как лицо заливает краска.

О, Единый... Ведь он опять попался в ту же яму, которую вырыл себе собственными руками. Он попытался утаить часть правды от Лютиэн — и получил за это сполна, и, может быть, потерял её навсегда. Как потерял сегодня своих верных, от которых тоже попытался утаить часть правды. Даэрон и Куруфин поймали его на одном и том же — но крючок с леской он приготовил и подложил им сам.

Он прижался лбом к холодному стеклу, преодолевая искушение стукнуться в него своей дурной головой. И сразу же ему под мышку нахально ткнулся мохнатый нос. Хуан не любил видеть хозяина грустным.

— Если это тебя утешит, — сказал за спиной Финрод, — то твоё положение мало изменилось оттого, что ты не сказал сразу всё, что следовало сказать. В глазах Куруфина и всех феанорингов ты так и так выглядел бы безумцем, ищущим дороги в Вечную Тьму. И всё же ты промолчал напрасно.

— Я уже понял. — Келегорм обнял пса за шею, потрепал и посмотрел на короля. — А в твоих глазах — кто я? Безумец, лжец или просто дурак?

— Ни то, ни другое, ни третье. Мы все способны на обман, на глупые и даже безрассудные поступки. Но это не значит, что все наши слова неизбежно лживы, а дела безумны. В наших силах сделать, чтобы это было не так.

— Это не ответ.

— Тогда ответь мне сначала ты, — Финрод взглянул на него ясно и пронзительно. — Что для тебя Клятва?

Келегорм задумался, перебирая пальцами густую шерсть Хуана.

— Знак, — сказал он, наконец. — Залог нашей верности отцу и его делу. Знамя, которое объединило и направило нас после его смерти.

— А теперь?

— Это всё ещё знамя. То, под которым падёт последний защитник последней из наших крепостей. Знамя поражения и ложных надежд.

— Ты уверен, что победа невозможна?

— Ты знаешь это лучше меня. Мы думали, что загнали Моргота в нору, окружили сетями и вот-вот затравим. А он разметал наши сети одним взмахом, как гнилую солому. Неужели после... — Келегорм запнулся, не находя слов, и просто указал на груду рассыпанной по столу бумаги, — ...после всего этого ты ещё веришь, что нам под силу одолеть его?

Финрод поднял один рисунок, взглянул на него и положил назад.

— И да, и нет. Я верю, что мы можем победить Моргота. Я не верю, что мы сможем его победить, пока мы разобщены. Все эти годы мы строили крепости, усиливали оборону и множили войска, но не могли избыть главной беды. Проклятие и вина братоубийства — вот что мешает нам объединиться. И если не преодолеть этот раскол, то не будет прока ни от войск, ни от крепостей.

Он замолчал и налил ещё вина себе и Келегорму. Но пить не стал — только вгляделся в тёмно-багряную влагу, омывшую края чаши изнутри.

— Мне было предвидение, — тихо проговорил он. — Наступит час великой битвы, когда вся мощь Моргота поднимется на нас — и нам не выстоять в этой битве, если мы не бросим на весы все силы до последнего воина. Только если Дориат и Оссирианд встанут плечом к плечу с Хитлумом, Нарготрондом, Гондолином и Химрингом, если гномы и люди выйдут на бой вместе с эльфами — только тогда мы сможем победить. А если нет... если раздор и предательство одержат верх...

Он поднял на Келегорма пустой, невидящий взгляд.

— Тогда уже не пламя, а потоки крови и слёз затопят Белерианд. И города эльфов, и княжества людей падут одно за другим, разобщенные и лишённые помощи, и всё прекрасное, что было сотворено на этих берегах, обратится в пепел и тлен. Зло воцарится на земле и пропитает её до самых корней, так что выжившим останется только бежать, когда гнев Валар обрушится на этот край, выжигая скверну... — Голос Финрода пресёкся.

Келегорма нелегко было напугать, но от этих слов и этого взгляда всё внутри сжалось, словно в первый миг падения. Он знал, что у потомков Индис есть дар прозревать будущее, но видения открывают им не то, что они сами желают узнать, а то, о чём желают предупредить их Валар, — и то изредка, потому что Валар больше не вмешиваются в жизнь нолдор, предоставив изгнанников их собственной участи. Но если уж Силы говорят с провидцем, то речь их внятна и сурова, и ниспосланные ими видения всегда сбываются.

Он ждал, когда Финрод очнётся от размышлений, но король молчал, и молчал Хуан, и тишина длилась, наполняя комнату, застывшую в потоках полуденного сияния, как пузырёк в янтаре.

— Так чего ты хочешь? — спросил Келегорм, чтобы не захлебнуться этой тишиной. — Собрать всех и перемирить? Утереть все слёзы, залечить все раны? Это великий замысел, Финдэ, но я не вижу, как воплотить его в жизнь.

— Великое начинается с малого, — отозвался Финрод с ещё немного отрешённым видом. — Ты видел самородные кристаллы в наших пещерах? Они возникают не сами по себе. В недрах земли вода напитывается солями, и, когда раствор насыщен до предела, любая упавшая в него крупинка начинает обрастать и превращаться в кристалл. Твоё примирение с Тинголом может стать такой крупинкой. Прекратить рознь между синдар и нолдор и разомкнуть цепь Клятвы, с которой эта рознь началась. Вот какой узел сплёлся вокруг тебя, Тьелко, — и я не знаю, как мне быть. Я надеялся, что Валар укажут мне путь к цели, но не ожидал, что он проляжет через твою судьбу.

— Я сунул шею в этот узел добровольно, — Келегорм пожал плечами. — Ты меня не заставлял, и тебе не в чем себя винить. Но, честно говоря, мне не верится, что это примирение что-то изменит. Тингол поставил условие, которое считал невозможным, и стал заложником собственного слова, но я не думаю, что даже Сильмарилл прибавит ему любви ко мне.

— Как знать... Узоры Вайрэ зачастую только кажутся случайными.

— Тебе виднее. Я понимаю, эта вражда больше всего бьёт по вашей семье: синдар корят вас за дружбу с нами, а мы — за родство с синдар. Но, признаюсь, я рад, что моё примирение с Тинголом отвечает твоим надеждам. Это значит, что ты не станешь чинить мне препятствий.

"И пусть Куруфин бесится, сколько угодно," — добавил он про себя.

Финрод взял ломоть хлеба с тарелки, переломил надвое и протянул половину Келегорму.

— Ты уже решил, что будешь делать дальше?

— Попытаю счастья вдвоём с Хуаном. Орочьи отряды как-то переходят Анфауглит — значит, и мы справимся.

Финрод покачал головой.

— Не в это время года. Нынче слишком ранняя и сухая весна. Из Бретиля сообщали, что не видели дождей с самой оттепели, да и паводок был невелик. Идти через Анфауглит можно будет не раньше осени.

Келегорм угрюмо надкусил свой хлеб. Его дело, и без того отчаянное, оборачивалось всё хуже и хуже. Терпение никогда не было его сильной стороной, а слова Финрода означали, что ему придётся отложить задуманное на четыре, а то и на пять месяцев. Келегорм не представлял, как прожить этот срок, не сойдя с ума от бездействия — и от тоски по той, которую он не увидит, пока Сильмарилл не воссияет в его руке.

Да и где прожить? Здесь, в Нарготронде, бок о бок с Куруфином? Брат не шутил, грозясь остановить его. Он будет неустанно искать способ разрушить планы Келегорма — и ведь найдёт, рано или поздно.

Вернуться в Химринг? Разругаться заодно уж с Маэдросом и Маглором, выслушать от них еще один поток упрёков... и остаться в крепости навсегда, потому что Маэдрос свято чтит Клятву, а его власть в Химладе безраздельна. Ему не составит труда запереть брата-отступника под замок, пока тот не образумится — или не рехнётся от любви окончательно...

— Насколько я понимаю, — вплёлся в его размышления негромкий голос Финрода, — ты не жаждешь ни встречаться с Куруфином, ни возвращаться к Маэдросу?

Келегорм кивнул.

— Тогда я предлагаю тебе переждать это время на Тол Сирион. Там тебя никто не потревожит, пока не придёт время действовать.

— Согласен, — вздохнул Келегорм. Это действительно был выход.

— Ожидание может показаться тебе долгим. Я знаю, как медленно тянутся дни в разлуке с любимыми, но, прошу тебя, будь терпелив. Я не смогу тебе помочь, если ты сорвёшься в Ангбанд до срока.

— Хорошо, — Келегорм чуть склонил голову. — Благодарю тебя.

И, поколебавшись, вынул из груды рисунков тот, первый.

— Финдэ, откуда это? Я никогда не видел, чтобы ты рисовал... вот так.

Король Нарготронда взял листок из его руки.

— Мой сон. Я попытался запечатлеть его сразу после пробуждения. — Финрод провёл кончиками пальцев по нарисованному лицу, стряхивая тонкую угольную пыль. — Он до сих пор снится мне, Тьелко. И это ещё одна причина, по которой я помогу тебе.

4. Тени прошлого

Минас-Тирит, месяц уримэ (уруи) 457 г. Первой Эпохи

— Правду ли говорят, что ты просил руки дочери Тингола и получил отказ?

Вопрос был настолько неожиданным, что Келегорм чуть не уронил яблоко, которым собирался угостить своего коня. Имирин, серый четырёхлетка, обиженно топнул и потянулся губами за ускользающей ладонью. Келегорм отдал ему яблоко, погладил коня по бархатному храпу, отряхнул руки и только потом взглянул на того, кто задал вопрос.

Высокий эльф в зелёном плаще стоял у столба, подпирающего крышу конюшни, и в упор разглядывал Келегорма светлыми немигающими глазами. В Минас-Тирит исправно доходили вести из Нарготронда, и для многих здесь не было тайной то, о чём рассказал Куруфин на королевском совете; однако никому не приходило в голову вот так беззастенчиво расспрашивать сына Феанора о его сердечных делах. Но этому, как видно, не было дела до вежества и законов приличия.

Наверное, стоило промолчать. Наглость была слишком мелкой, чтобы обращать на неё внимание. Но — случайно или нарочно — неучтивый вопрос пришёлся по больному месту. Два месяца с лишним, проведённые в стенах Минас-Тирита, обернулись для Келегорма сущей пыткой. Он надеялся, что найдёт здесь покой и передышку перед рывком навстречу неизвестности. Надеялся, что простой быт крепости и её будничные труды помогут ему забыться, приглушат боль от разлуки с Лютиэн и разрыва с братьями.

Вышло ровно наоборот. Минас-Тирит был до боли похож на потерянный Аглон — с той разницей, что ущелье Сириона было шире, и по нему протекала река, окружая остров, на котором возвышалась крепость. Но в Аглоне Келегорм был вождём, а здесь — то ли гостем, то ли нахлебником; приказывать ему, старшему родичу лорда Ородрета, никто не мог, но и его приказы никто не стал бы выполнять. Впервые в жизни Келегорм чувствовал себя настолько ненужным, и это новое чувство так угнетало его, что он уже готов был сорваться в Анфауглит посреди летнего пекла. Или в Дориат, в безумной надежде, что Завеса снова пропустит его, а наученная горьким опытом стража не застрелит на месте.

Только предупреждение Финрода удерживало его от опрометчивых действий. Но тоску по Ломелиндэ (в мыслях он разрешал себе называть её так) ничто не могло унять, и напоминание о ней — да ещё столь неучтивое — было как соль на незаживающую рану.

— Кто ты такой, чтобы я отвечал тебе? — бросил Келегорм, понемногу закипая.

— Моё имя Хэссолвен, — эльф и не думал опускать глаза. — Я служу лорду Ородрету.

— А какое тебе дело до моих дел, Хэссолвен, слуга лорда Ородрета?

Теперь он узнал говорящего: это был гонец, что приехал сегодня утром из Нарготронда. Келегорм видел его лишь издалека, но ошибиться не мог: у эльфа были приметные волосы — не пепельные и не серебристые, а какого-то неровно-серого цвета, словно волчья шерсть.

— Ты злишься. — Хэссолвен чуть заметно улыбнулся, чем окончательно взбесил Феаноринга. — Значит, это правда. Я рад.

— Чему? — сквозь зубы спросил Келегорм. Он был озадачен: сошёл его собеседник с ума или просто ищет ссоры? Хотя набиваться на ссору с сыном Феанора — что это, как не безумие?

— Я рад, что хотя бы один из вас заплатил за содеянное. Узнал, что такое быть отверженным за свои преступления. Досадно, что Тингол отпустил тебя живым, но разбитое сердце — тоже достойное наказание.

Слушая его, Келегорм чувствовал, как кровь отливает от лица — предвестие безрассудной ярости, которая сейчас подхватит его и понесёт, как лодку по перекатам. Если Хэссолвен желал ссоры — он её получил, но что-то ещё сдерживало Феаноринга, не давая заткнуть наглеца, вбить ему в глотку все его дерзкие речи. Может быть, дело было в его глазах — серых в синеву, словно подтаявший весенний лёд, спокойных и полных такой ненависти, какой Келегорм давно уже не встречал в глазах сородича. С тех пор... да, с тех пор, как смотрел в лица умирающих тэлери в Лебяжьей Гавани...

— Ты из нолдор, — хрипло сказал Келегорм. Он не мог ошибиться — никто из тэлери не пересекал моря, а между тем он готов был поклясться, что уже видел это лицо на том берегу. Вспомнить его с ходу не получалось, и это было странно: память эльфов хранит всё увиденное и услышанное за многие сотни лет, не путаясь и не выцветая. Но Келегорм знал, что вот-вот вспомнит — как только поймёт, где они раньше встречались.

— Я из Тириона, — ответил нолдо с ледяными глазами. — А моя жена была из Альквалондэ.

Вот теперь Келегорм узнал его по-настоящему. И понял, почему память отозвалась не сразу. Волосы — вот что сбивало с толку. Тогда, в Амане, его волосы были чёрными.

И имя — имя тоже было другим...

— ...Опять на охоту? И как тебе не надоест?

— Ты разве не слышал рога?— Туркафинвэ Тьелкормо наклоняется в седле и треплет Нинквэтара по крутой белой шее. — Владыка Лесов зовёт.

— А мы в Лебяжью едем, — улыбается Аэгнор — нет, тогда ещё Амбарато Айканаро, беспечный весельчак и танцор, в котором весь Тирион души не чает. Его конь, золотисто-рыжий Иольф, нетерпеливо переступает на месте, и всадник чуть прибирает поводья. Другие нолдор толпятся позади — большая кавалькада с венками и гирляндами вместо знамён.

Айканаро причёсан, и это бросается в глаза. Его волосы, с которыми не может сладить никакой гребень, слегка вьющиеся и вечно торчащие концами во все стороны, сегодня тщательно заплетены и убраны самоцветными заколками. Но на виске уже выбился маленький непокорный вихор — а если Айканаро пустит коня вскачь, то ветер живо растреплет всю эту красоту, снова превращая его голову в подобие буйного золотого костра.

И одет он подобающим образом: широкий кафтан винно-красного атласа осыпан по вороту гранатовыми каплями, а в поясе перехвачен узорчатым кушаком, так что нарочно уложенные складки веером разбегаются от талии к груди. Праздничный наряд — в таком одеянии с длинными присобранными рукавами не ходят в море за рыбой и жемчугом.

— Ты куда это такой красивый? — смеётся Тьелкормо. Сам он одет проще и удобнее, рукава рубашки закатаны выше локтей, волосы повязаны сложенным вдвое платком — от веток и сучков.

— На свадьбу, — улыбается двоюродный брат. — Морфион женится.

Такой же нарядный эльф на чалом коне наклоняет голову — узкие серебристые ленты в чёрных волосах вспыхивают и переливаются в тёплом свете Лаурелин, серо-голубые глаза искрятся смущённым весельем...

Вот почему мы не встретились раньше, понял Келегорм. Он служил Аэгнору, а в Дортонионе я почти не бывал. Аэгнор погиб — и он перешёл на службу к Ородрету, а имя, наверное, сменил ещё раньше... Хэссолвен, "увядшая ветвь"... Гонец, носящий вести между Нарготрондом и Минас-Тиритом, — должно быть, он проводит в дороге больше времени, чем в крепости...

— Моя жена была из Альквалондэ, — повторил эльф, непостижимым образом сменивший цвет волос. — Я ушёл из Тириона и поселился с ней. Мой сын родился там же. Он был учеником Ольвэ и построил свой корабль. А жена соткала для него паруса.

Келегорм молчал. Он уже догадался, чем закончится этот рассказ.

— Когда тьма пала на Валинор, я бросился искать Аэгнора. Думал, что он в опасности, а встретил его с отцом и братьями во главе собранного войска. Он звал меня в Эндорэ — я отказался. Но в Гавань я вернулся с ними, нам было по пути.

Войско Финарфина и его детей выступило позже всех и задержалось в дороге, вспомнил Келегорм. Они пришли в Альквалондэ, когда уже поздно было увещевать спорщиков и охлаждать горячие головы. Может быть, успей они раньше, Финарфин уговорил бы своего тестя отдать корабли, и дело решилось бы миром. Но вышло так, как вышло.

— Когда мы вернулись... — Морфион запнулся, и Келегорм успел представить себе, что тот увидел, войдя в город, ещё не остывший после резни. — Я нашёл жену и сына... на берегу, куда Уинен выносила тела для погребения. Они защищали корабль... Его корабль. Я спросил у тэлери: кто захватил "Нимрофел"? И мне назвали твоё имя.

"Нимрофел"... Келегорм не знал, как звался корабль, на который они пробрались в темноте, забросив верёвки с крючьями на высокий борт. Все тэлерийские ладьи напоминали лебедей — такие же белые и изящные, с крутой грудью и длинным изогнутым форштевнем, который обычно и венчали резной лебединой головой. Но тот корабль особенно походил на птицу — его косые паруса раскрывались на ветру, как большие сильные крылья. Это они заметили уже потом, когда обрубили канаты и двинулись морем в сторону Арамана. Отец тогда похвалил Келегорма — добытый им корабль оказался действительно быстроходным и легко слушался руля...

Из памяти ничего не вычеркнуть. Келегорм не мог забыть, как они бились с защитниками корабля, но запретил себе возвращаться мыслями в тот день. Отбросил, отсёк, как привязной канат, в надежде, что течение лет унесёт груз воспоминаний прочь, — но течение оказалось кружным и раз за разом прибивало прошлое к берегам настоящего...

...Была ли там женщина — среди мечущихся по палубе длинноволосых теней? Среди крови и свиста стрел, среди криков тонущих и умирающих под мечами? Мог ли он отличить её от прочих в темноте, ещё обманчивой для глаз, привыкших к вечному сиянию Деревьев?..

— Я всё-таки пошёл в Эндорэ. — Морфион прислонился к столбу; свет, падающий из дверей конюшни, лежал на его лице бледным пятном. — Через льды, с дружиной Аэгнора — за местью, а не за славой. Когда мы встали на берегах Митрима, я думал, что близок к цели. Смотрел в сторону вашего лагеря и мечтал о том, как встречу тебя на поле боя. Но наши вожди решили иначе. Фингон призвал нас к миру, Финрод запретил мстить. Мне осталось только ждать и верить, что судьба однажды сведёт нас лицом к лицу. Так и случилось.

— Зачем же ты ждал так долго? — тихо спросил Келегорм. — После ледового похода путь в Аглон едва ли был труден для тебя.

Он был безоружен, если не считать Ангриста на поясе. В Минас-Тирит все старались держать оружие при себе, помня о постоянной угрозе с севера и востока. Келегорм тоже привык быть начеку и редко расставался с кинжалом, но опоясываться мечом, отправляясь на конюшню, — до такого он ещё не дошёл.

Морфион был при мече, но не прикоснулся к нему. Только скрестил руки на груди.

— Аэгнор взял с меня клятву, что я не стану искать встречи с тобой и не вызову тебя на поединок. Он умер, но моя клятва жива. Ты можешь не бояться меня, лорд Келегорм, — Льдисто-серые глаза презрительно сузились. — Правда, мне говорили, что сыновья Феанора ничего не боятся, но я не верю в это. Только трусы нападают скрытно и убивают женщин.

Это тоже было предсказуемо — вздорное, но не позволяющее смолчать оскорбление. Келегорм ожидал чего-то подобного, и только поэтому сдержался. Тихо выдохнул, разжал кулаки и проговорил почти обычным голосом:

— Где и когда ты хочешь испытать мою отвагу, Морфион из Альквалондэ?

Он был уверен, что у того уже готов ответ, и опять не ошибся.

— На восточном берегу, в полутора лигах ниже по течению, есть коса, — не задумываясь, ответил Морфион. — Небольшая, но места хватит. Я буду там на рассвете.

— Я приду. — Келегорм повернулся к нему спиной и принялся гладить фыркающего, ластящегося коня. Услышал, как прошелестели шаги по усыпанному соломой полу и скрипнула приотворённая дверь, — но не оглянулся.

~ ~ ~

Когда Келегорм взошёл на косу, Морфион уже ждал его там. Место действительно было подходящим: по летней жаре Сирион слегка обмелел — и песчаный клин, заросший осокой, подсох и расширился, так что двум пешим бойцам было где развернуться, не замочив ног. Берег изгибался здесь дугой, а по берегу тянулся сосновый лесок, закрывая всё, что происходило на косе, от глаз обитателей Минас-Тирита.

Поединки между нолдор были очень редки. Среди изгнанников хватало и гордецов, и смутьянов, и не раз бывало так, что чья-то обида, помноженная на долгую память, вырастала потом в непримиримую вражду. Но чтобы дело дошло до крови — такое случалось лишь в первые солнечные годы, когда потомки Финвэ только что примирились на берегах Эндорэ. Не все были готовы простить сожжение кораблей, не все желали покончить с междоусобицей. Правда, Фингон и Финрод как-то сумели удержать своих воинов от попыток решить дело сталью, но вот в дружине Тургона многие хотели отплатить за смерть леди Эленвэ, и между ними и феанорингами часто вспыхивали ссоры. Смертельных исходов, правда, не было — или Келегорм о таком не слышал. В конце концов Тургон увёл войско в Невраст, и стычки прекратились.

Но Морфион — другое дело. Он слишком долго лелеял свою ненависть, и нечего было надеяться, что схватка и небольшое кровопускание остудят его жажду мести. Он будет драться насмерть. И это было досадно, потому что убивать его Келегорму не хотелось, а дать ему убить себя было бы слишком глупо.

О, нет, он не был первым мечом Белерианда. Первым оставался Маэдрос, несмотря на его увечье. Келегорм был пятым — после старшего брата, Фингона, Аластарэ и, как ни обидно, молодого Эрейниона. Впрочем, сын Фингона как раз учился у Маэдроса и учился усерднее, чем Келегорм в своё время, так что пришлось, скрепя сердце, признать его превосходство.

В любом случае, среди нолдор только четыре воина могли победить его наверняка, и ещё один или два — если удача будет на их стороне. Для Морфиона в этом списке не было места.

Завидев Келегорма, нолдо не стал тратить времени на приветствия и молча пошёл навстречу, на ходу обнажая оружие. У него был обычный прямой меч — такой же, как у противника, разве что покороче. Келегорм, чьё первое имя недаром означало "сильный", всегда предпочитал длинные и тяжёлые клинки.

— Не желаешь заменить оружие? — вскользь бросил Келегорм, становясь против него. Он уже смирился с тем, что ему придётся убить упрямого мстителя, но хотел, чтобы схватка была по возможности честной.

Не отвечая, Морфион изготовился к бою. Келегорм пожал плечами и тоже поднял меч. Солнце обвело золотом встающие вдалеке вершины Криссаэгрим, но в ущелье по-прежнему лежала тень, и воздух был свеж, как родниковая вода. Прохладный речной ветер ерошил волосы бойцов.

Морфион первым сдвинулся с места. Едва приминая ногами песок, он скользнул вбок, обходя противника по дуге. Он не спешил нападать, и Келегорм приободрился. Больше всего он опасался, что нолдо, охваченный жаждой мести, очертя голову бросится в атаку — тогда у Келегорма не осталось бы выхода, кроме как нанести смертельный удар. Но осторожность Морфиона позволяла надеяться, что его удастся остановить, не убивая.

Сероволосый ударил первым. Келегорм легко сбил его удар, тут же повёл клинок дальше — Морфион отшагнул из-под атаки. Ещё и ещё — они закружили по косе, разбрасывая песок; сын Феанора наседал, его противник только ускользал и отводил удары.

На пятой или шестой связке Келегорм понял, что недооценил его. Морфион не спешил отвечать на выпады, но и достать его было невозможно. Он уступал Келегорму в силе, но расходовал себя так скупо и точно, что Феаноринг первым сбавил скорость. Со стороны это, должно быть, выглядело забавно: он гонял Морфиона кругами, осыпая его ударами слева и справа, в голову и в живот, но с тем же успехом мог рубить воздух.

Он ещё не сбил дыхания — но отскочил и остановился, чувствуя, что уже не управляет ходом схватки. Морфион позволил ему краткую передышку, а потом атаковал сам.

Он был лучше Эрейниона. Возможно, даже лучше Аластарэ; но сейчас Келегорму было не до точных оценок. Та же быстрота, выверенная точность каждого движения, что делала Морфиона неуязвимым для нападения, теперь обратилась на противника. Нолдо не разменивался на обманные удары и хитрости — он нападал прямо, стремительно и неутомимо, не оставляя ни малейшей лазейки для ответного хода, и Келегорм всё никак не мог перебить этот каскад выпадов, переломить течение боя в свою пользу. Теперь пришёл его черёд пятиться и ускользать. Он тоже был хорош в обороне, Морфион не мог его достать — и снова началось бесплодное кружение по истоптанному песку, пока после очередного выпада они не остановились, столкнувшись меч в меч.

— Немного труднее, чем резать корабелов? — тихо спросил Морфион, глядя на него поверх сцеплённых клинков.

Келегорм ударил его коленом, но не попал — Морфион угадал его движение и отскочил в сторону, закрываясь. Феаноринг в бешенстве ринулся на него. Он уже давно забыл о своём намерении щадить противника. Вкус поражения тягуч и горек, и Келегорм был сыт по горло этой горечью — за прошлый и особенно за нынешний год. Ему нужна была победа. Как угодно. Над кем угодно. И он бросился в ту самую слепую и самоубийственную атаку, которой ожидал от Морфиона в начале схватки...

Всё же чутьё мечника не до конца изменило ему. Когда после трёх отбитых ударов его меч провалился в пустоту, Келегорм, уже теряя равновесие, сумел уклониться от летящего сбоку клинка — но уклонился неловко, упал на колено. Следующий удар выбил у него меч. От третьего он ушёл, перекатившись вслед за отлетевшим оружием; лёжа, цапнул рукой песок...

За миг до того, как его пальцы сжались на рукояти, Морфион наступил на упавший меч.

Келегорм ничего не успел — клинок противника уже смотрел ему в грудь. Морфиону достаточно было выпрямить руку, чтобы пригвоздить его к земле. Непонятно было, почему он ещё не сделал этого.

— Напрасно остановился, — сказал Келегорм. Нерастраченная ярость скрипела на зубах вместе с песком. — Будет труднее.

Остриё меча находилось в нескольких дюймах от его сердца. Клинок покачивался — державшая его рука чуть-чуть дрожала, и не тяжесть оружия была тому причиной.

— Давай, — Келегорм заставил себя смотреть не на меч и не на руку, а в лицо Морфиону. — Ты же хотел этого. Ты об этом мечтал, разве нет?

Нолдо перехватил рукоять обеими руками, но всё медлил вонзить меч. Его губы едва заметно шевелились, повторяя... что? Молитву? Имена Валар или... другие имена?

Он ударит, понял Келегорм. Сейчас соберётся с духом и ударит. Глупее не придумаешь...

— Как их звали? — спросил он, не отводя взгляда — больше он ничем не мог досадить врагу. — Твою жену и сына? Я должен знать, кому передать поклон от тебя, когда приду в Чертоги.

Морфион закусил губы и начал отводить клинок для удара, но внезапный плеск заставил его обернуться. Что-то большое и белое плюхнулось на мелководье, срезая путь от берега до косы. Прежде чем Морфион опомнился, огромный пёс вырвался из воды, подняв фонтан брызг, и прыгнул на того, кто посмел угрожать его хозяину.

Нолдо не успел перехватить меч в защитную позицию. Хуан тоже не пустил в ход клыки — только ударил эльфа грудью, но вес огромного пса и скорость прыжка были таковы, что Морфиона отбросило на несколько шагов и перекатило по песку. Его меч отлетел к воде.

Вскочив на ноги, Келегорм увидел уже знакомую картину: лежащего эльфа и нависшего над ним пса. Тяжёлые лапы Хуана упирались в грудь Морфиона, прижимая его к земле, а тот, оглушённый падением, даже не пытался вырваться.

Келегорм подобрал свой меч и подошёл к поверженному противнику. Морфион молчал. В его пегие волосы набился песок, на щеке кровоточила царапина от осоки. Только глаза горели прежней холодной ненавистью — и этот холод, это отсутствие страха не давали Келегорму ощутить себя победителем.

Он опустил меч, почти касаясь остриём лица Морфиона. Он сам не мог понять, зачем делает это, — но ему неудержимо хотелось увидеть, как в ледяных глазах погаснет презрительный огонёк, как испуганно и глупо закатятся они к переносице, пытаясь разглядеть нацеленную в упор смерть.

Но Морфион смотрел в небо. Как будто Феаноринг был прозрачным — или его вообще не существовало на свете. Или он не стоил того, чтобы на него смотреть.

А Хуан вдруг ощерил клыки, рыкнул и подался вперёд, оттесняя хозяина от лежащего эльфа.

Келегорм невольно сделал шаг назад, опуская клинок. Он никогда не видел Хуана таким. Шерсть на загривке пса поднялась, как щетина вепря, по спине пробегала дрожь, уши прижались. Хуан поскуливал, но в глубине его горла клокотало сдавленное рычание, словно он грозил и умолял одновременно. Взгляд пса выражал что-то вроде тихой паники. Но Келегорм вдруг понял, что если он попытается снова занести меч...

...то Хуан вцепится ему в руку. Хуан. Щенок, которого эта рука приняла и вскормила. Которого она касалась только с лаской и заботой, и никогда — со злобой.

Пёс снова заскулил — глухо и отчаянно, без слов прося не заставлять его предавать эту руку.

Келегорм отступил ещё на шаг и с силой вогнал меч в песок.

Морфион перекатился и сел. Хуан стоял между поединщиками, чуть пригнувшись на расставленных лапах, кося глазом то на одного, то на другого. Сероволосый скривил губы.

— Где ты был, когда он угонял корабли? — пробормотал он с искренним сожалением, глядя на пса.

Келегорм промолчал. Он помнил, как долго искал Хуана после боя — и как пёс наотрез отказывался взойти по сходням, хотя кровь была давно смыта с палубы. Только окрик и приказ заставили его подчиниться и вступить за хозяином на корабль.

Морфион отошёл к воде и поднял свой меч. Хмуро вложил его в ножны. Келегорм, помедлив, сделал то же самое.

— Знаешь, что хуже всего? — не оборачиваясь, проговорил Морфион. — Если бы вы действительно совершили то, за чем рвались сюда... если бы корабль моего сына помог вам настигнуть и покарать того, кто отнял у нас Деревья... Я мог бы, наверное... не простить, но хотя бы понять... А так... Ты, Феаноринг, — ты хоть сам понимаешь, зачем крал и убивал? Чтобы твой отец не морозил ноги во льдах Хэлкараксэ? Или...

Он не договорил. Ожесточённо тряхнул головой и пошёл на берег.

Глядя ему вслед, Келегорм сплюнул набившийся в рот песок.

На зубах всё равно скрипело.

~ ~ ~

Он уже выводил Имирина из конюшни, когда к нему подошёл Ородрет.

— Мне сообщили, что ты хочешь уехать. — Наместник Минас-Тирита бросил взгляд на осёдланного коня.

— Они ошиблись. Я не хочу уехать, я просто уезжаю.

— Разве ты не собирался ждать осени? Как же ваш уговор с Финродом?

Келегорм качнул головой.

— Передай ему мою благодарность. И скажи, что я помню всё, что он сказал тогда... но, похоже, он переоценил мою усидчивость и благоразумие.

Он шагнул в сторону ворот, но Ородрет заступил ему дорогу.

— Что бы ни случилось у вас с Хэссолвеном — не стоит действовать сгоряча, — негромко сказал он. — Гнев — плохой советчик, а оскорблённая гордость — скверный проводник.

Келегорм резко остановился.

— Так ты всё знал? Что его семья погибла в Гавани и он ищет мести?

— Только то, что у него зуб на феанорингов. А это среди арфингов, сам понимаешь, не редкость. — Ородрет поморщился. — Моя вина. Я должен был лучше знать своих людей, но Хэссолвен у меня недавно. Он служил Аэгнору...

— Знаю, он рассказал мне.

— Я отошлю его в Нарготронд. Пограничье — не место для сведения личных счётов. Ему следовало помнить об этом, прежде чем затевать ссору.

Теперь поморщился Келегорм.

— Я сам его вызвал.

— Я знаю, — кивнул Ородрет, — но это он хотел тебя убить, а не наоборот.

— Но не убил ведь. — Келегорм перехватил поводья серого. — И уезжаю я вовсе не потому, что мне претит его соседство. Просто... есть вещи, которые надо делать сразу, не дожидаясь помощи, хорошей погоды и знамения Валар. Или не делать. Жаль, что я понял это только сейчас.

— Что я могу сделать, чтобы переубедить тебя? — помолчав, спросил Ородрет.

Келегорм пожал плечами.

— Посадить на цепь, наверное. Больше меня здесь ничто не удержит.

5. Мрак настоящего

Топи Сереха — Минас-Тирит, месяц уримэ 457 г. Первой Эпохи

Серый Имирин бродил по лугу, по колено в густой траве. Бродил свободно, без пут на ногах, — хозяин доверял ему, а коню и в голову не пришло бы бросить хозяина. Лошади и собаки охотно повиновались ученику Оромэ, чуя в нём крупицу силы своего покровителя.

Ариэн вела свою ладью к полудню, и небо над далёкими вершинами Эред Вэтрин плавилось от её неистового сияния. Уримэ, месяц зноя, оправдывал своё имя сполна. Каким дураком надо быть, размышлял Келегорм, чтобы пытаться в это время перейти Анфауглит? Лиги и лиги окаменевшей от жара земли, холмы чёрного пепла, а самое худшее — ядовитая пыль, въедающаяся в кожу, забивающая глаза и лёгкие...

Финрод был прав, конечно. Летом у него нет шансов на успех... и, по правде говоря, осенью их тоже нет — потому что все ужасы Анфауглит покажутся лёгкой прогулкой по сравнению с тем, что ждёт его за воротами Ангбанда.

Как там кричал Куруфин на совете? "Откажись, если разум ещё не покинул тебя?"

Келегорм взглянул в блеклое выгорающее небо. Отказаться от похода — значит, отказаться от Лютиэн. Остаться для неё врагом, кровником, отверженным. Смириться...

Он уже не мог сам сказать, надеется ли на её взаимность или просто не желает принять очевидного — что Лютиэн потеряна для него, даже если он вынет из Железного Венца и принесёт Тинголу все три Сильмарилла вместо одного. Он просто знал, что если откажется от попытки разрушить вставшую между ними преграду, — это будет хуже, чем трусость. Это будет мука без конца, потому что, отступив, он раз и навсегда признает себя недостойным её. Недостойным любви и прощения. Недостойным... той цены, которую он заплатил за право быть здесь, сражаться с Тьмой и повстречать Лютиэн.

Он повернул голову к Хуану. Пёс развалился рядом на траве, лениво наблюдая за танцем двух стрекоз — янтарной и синей.

— Помнишь охоту в верховьях Келона? Осенью, два года назад?

Хуан утвердительно прикрыл веки.

— И оленя, которого ты нашёл у реки?

"Помню", — фыркнул Хуан. — "Дрался с другим за оленуху. Застрял рогами. Глупый".

— Да уж... Мало приятного — сцепиться рогами с погибшим соперником. Сколько он таскал за собой эту тушу, пока не выбился из сил? Три, четыре дня?

Пёс только чихнул, ловя пастью колосок лисохвоста.

— Теперь я сам кажусь себе похожим на такого же оленя, Хуан. — Келегорм задумчиво прочёсывал пальцами густую белую шерсть на боку пса, выбирая из неё репья. — Прошлое висит на мне мёртвым грузом — и смердит, отпугивая тех, кто подходит близко. А главное — то, за что мы убивали, осталось таким же недосягаемым, как в час Затмения Валинора.

Он вздохнул.

— Я запутался, Хуан. Застрял, как тот глупый олень. Только ко мне вряд ли придёт какой-нибудь жалостливый охотник, чтобы помочь мне освободиться. Я уже не понимаю, куда бегу и в чём моя цель. Добыть Сильмарилл — да, но зачем? Чтобы заслужить её прощение? Или чтобы украденный Свет вернулся к нам, чтобы всё это — кровь, смерть, горящие корабли — было не зря?

"Пусть. Идёшь ты — иду и я".

— Знаю, ты пойдёшь со мной до конца. Но боюсь, что конец для нас будет один. Тот волк, что был тебе предсказан, — не в Ангбанде ли он обитает?

Хуан вздохнул и положил тяжёлую голову на бедро хозяину.

"Будет, что будет", — сдержанно рыкнул он.

В языке собак не было слова с таким сложным смыслом, как "судьба".

~ ~ ~

Келегорм выбрал путь по западному берегу реки, чтобы не приближаться к границам Дортониона, хоть это и означало приличный крюк. Он мог проехать прямо по Топям Сереха — в эту сухую пору они были вполне проходимы, но у него не было проводника, кроме Хуана, а конный может проехать не везде, где пройдёт пёс. Поэтому он обогнул Топи с запада на восток, и к середине дня заросли, за которыми скрывались болота, отступили направо, и перед эльфом открылась бесконечная холмистая пустошь, за которой вдали, невидимая отсюда, раскинулась смертоносная Анфауглит.

Порыв ветра прогнал по траве шелестящую волну, и бежавший рядом с конём Хуан неожиданно поднял нос и гавкнул. Низкий грудной лай с подрыкиванием — Келегорм знал, что он означает, и рука сама потянулась к мечу.

— Где? — спросил он.

"Впереди", — взъерошился Хуан. — "Много. Свежий след".

Внутренне похолодев, Келегорм послал коня вперёд. Откуда здесь волки? По краю Топей дежурили сторожевые отряды, которые не пропустили бы в долину не зверей, ни их всадников, но... Теперь он понял, что его настораживает: роща, где стоял один из таких отрядов, уже показалась в виду, а Келегорм так и не дождался ни окрика, ни предупредительной стрелы.

В нескольких десятках шагов от кромки деревьев Хуан вдруг отбежал в сторону, встал и залился отчаянным лаем. "Скорее, скорее сюда!" — торопил он.

Келегорм подъехал и едва удержал шарахнувшегося Имирина — тот захрапел и замотал головой, чуя запах крови. Феаноринг соскочил с седла и наклонился над тем, кто лежал ничком в высокой траве.

Это был эльф в зелёном плаще, с луком и колчаном за спиной. Хуан, поскуливая, обежал его кругом и негромко взвыл, задрав морду. Келегорм повернул одеревеневшее тело на бок, заглянул в искажённое лицо. Ноздри, губы и подбородок мертвеца были чёрными от запёкшейся крови, и длинные потёки расплылись по серой рубашке. На шее сбоку тоже были тёмные полосы, как будто эльф исходил кровью из носа и ушей. Но такое кровотечение вряд ли могло стать смертельным, а других ран на теле не было видно. И не было видно чужих следов вокруг него, только примятая и уже почти распрямившаяся трава указывала на место, где он упал и прополз несколько шагов, словно не мог уже идти. Конечно, его могли поразить стрелой, не подходя вплотную, но это не объясняло отсутствия ран.

А главное — у Келегорма что-то сжалось в груди, мешая вздохнуть, — он погиб рядом со своей заставой. И никто не пришёл ему на помощь, и не прибрал его тело...

Хуан первым нырнул между деревьев, и спустя минуту его протяжный вой оповестил Келегорма о том, что спешить уже некуда.

Да, они были здесь. В траве под деревьями, меж кустов, на небольшом талане, спрятанном в кроне раскидистого вяза — всего Келегорм насчитал два десятка тел, не считая того, что они нашли на лугу. Одни были пронзены стрелами и мечами, другие — мечены рваными ранами от волчьих зубов, третьи — невредимы с виду, но у всех была кровь на лицах. Перебили даже коней — здесь волки утолили не только жажду убийства, но и голод.

Пока Келегорм поднимался на талан, Хуан кружил по поляне, вороша носом истоптанную, кое-где вырванную с корнем траву.

"Пришли перед рассветом", — отрывисто сообщал он. — "Орки и волки. Много железа. Спешили. Убивали быстро. Боя не было".

Это Келегорм и сам понял — на поляне не было орочьих тел. Из эльфов же лишь немногие достали оружие, но на их мечах не осталось крови, а стрелы валялись на земле вместе с луками. Здесь не убивали, а добивали. За все свои годы на Рубеже он не видал ничего подобного.

Девять из десяти за то, что эта свора пришла из Дортониона. Ородрет предвидел такую опасность, для того и расставил по восточной стороне Топей дозоры, но что-то пошло не так. Они не смогли вовремя заметить противника и дать бой и, скорее всего, не смогли послать гонца в крепость.

Келегорм соскользнул с дерева. Бойня случилась под утро — значит, нападавшие не могли уйти далеко. Летом, при ярком солнечном свете, орки не могут передвигаться, они должны были встать на днёвку. Он ещё может опередить их. Обязан опередить.

— Хуан, — Он присел перед псом, заглянул в янтарно-карие понимающие глаза. — Нам придётся разделиться. Я поскачу в крепость, предупредить Ородрета. А ты беги в Эйтель-Сирион и расскажи там обо всём, что видел. Скажи — Север двинулся. Пусть пошлют Финроду голубя и сами поднимают войска.

"Тебе опасно", — беспокойно заскулил Хуан. — "Надо вместе. Позволь".

— Не позволю, — вздохнул Келегорм. — К Анфауглит не выходи, держи вверх по реке. И не бойся за меня. Встретимся в крепости, когда ты вернёшься с подмогой. Всё, дружище, — Он хлопнул пса по боку. — В добрый час.

Хуан гавкнул, но спорить больше не стал. На прощание сунулся носом в протянутую ладонь и помчался прочь, переходя с собачьей трусцы на размашистую волчью побежку.

Перед тем, как вернуться на луг за конём, Келегорм оглянулся на разбросанные по поляне тела. Он не мог даже дать им погребения — не было времени; но он мог хотя бы сделать так, чтобы их гибель оказалась не совсем напрасной.

Через минуту он уже был в седле. От стен Минас-Тирита его отделяли около десяти лиг, и он должен был покрыть это расстояние до наступления темноты.

~ ~ ~

Солнце уже ушло за Эред Вэтрин, и тень горного хребта сползла в ущелье, наполняя его сизым сумраком, когда впереди показался Тол Сирион. Сам остров ещё прятался за купами прибрежных деревьев, но крепость была видна, и верхушки белых башен горели в вечернем небе, ловя последние лучи света. Река спокойно катила воды на юг, на берегу не было видно ни души, и Келегорм облегчённо выдохнул. Они обогнали волчьих всадников. Успели.

Он благодарно потрепал по шее обливающегося потом Имирина. Серый ни разу не попросил передышки — он был так же горд, как его хозяин, — но полдня пути, проделанного то вскачь, то ходкой рысью, дались ему не без труда. А отдыхать было рано — до Минас-Тирита всё ещё оставалось чуть больше лиги.

Они обогнули последнюю рощицу — отсюда до самой крепости берег был ровным и голым, как ладонь. Остров, увенчанный пятибашенным замком, выплыл им навстречу, и стало видно, что они торопились не зря: подъёмный мост, соединявший ворота крепости с берегом, был опущен. Значит, их никто не предупредил. Значит, на той заставе не было выживших.

Имирин осёкся и сбился на шаг. Встал. Запрядал ушами, заозирался по сторонам...

И Келегорм тоже услышал это — далёкий, угасающий отголосок волчьего воя.

— Не может быть, — прошептал он.

Вой зазвучал снова, но теперь можно было разобрать, что это не перекличка стаи, а всего один волк. У Келегорма отлегло от сердца. Никакое это не войско. Либо разведчик, пробравшийся в долину раньше остальных, либо и вовсе обычный одинец, приблудившийся откуда-нибудь с востока. А те орки, что вырезали заставу и пережидали дневную пору на краю Топей, доберутся сюда не раньше чем к исходу ночи.

Он тронул коня, но серый отчего-то заартачился.

"Плохо", — захрапел он, беспокойно мотая головой. — "Опасно".

— Это всего лишь волк, — Келегорм сжал коленями тяжело ходящие бока коня. — Давай, не глупи.

В третий раз к темнеющему небу поднялась длинная переливчатая рулада, и эльф вдруг осознал, что не понимает, о чём воет этот волк.

Это был не волчий язык.

И вообще не язык.

И...

Голос одинокого волка взвился, хлестнул по ушам плетью-вскриком — и заметался, закружил между стен ущелья, взлетая до режущего визга и падая вниз, в утробную глубину, отзываясь дрожью в самых костях.

Обезумевший от ужаса Имирин заржал и вскинулся на дыбы. Келегорм скатился с его спины, ударился о землю, но боли не ощутил — точнее, не заметил её рядом с другой болью, распускающейся внутри, словно клубок ядовитых жал. Вой скручивался спиралью, скользкими змеиными кольцами, возносясь к одной высокой сверлящей ноте — и это ощущалось так, словно в жилы вместо крови вливается ледяная вода пополам с кислотой.

Совсем близко, над ухом, простучали копыта — и затихли в отдалении. Имирин, дурачок, что же ты...

Келегорм попытался встать, но все кости в теле как будто расползлись мягким воском. Кое-как приподнявшись, он смог разглядеть противоположный берег Сириона, тающий в сумерках. Вой летел оттуда, и теперь эльф видел — отчасти глазами, отчасти мысленно — встающее над западным берегом тёмное облако, которое по краям растекалось дымной пеленой, а в сердцевине было плотным и живым, и там, в этом средоточии тьмы, двигалось нечто, имеющее облик волка — но только облик, только видимость...

И оно двигалось в сторону острова. Эльфу показалось, что он различает идущую по воде полоску ряби — словно след от невидимого щита, надвигающегося на Минас-Тирит. Тьма текла на крепость сплошной волной, и от неё не было спасения.

Нечто шевельнулось, расправляя колышущийся покров мрака, и безжалостный голос с новой силой раскатился над ущельем. Келегорм скорчился, царапая грудь, и почувствовал, как по губам и подбородку течёт что-то тёплое.

Вот, значит, что это было... Там, на заставе... Вот оно что...

Он пополз, цепляясь за траву. Пополз, как червь, силясь уйти от жуткого, заживо вынимающего душу напева, — а перед слепнущими глазами стояло исковерканное мукой лицо убитого на лугу эльфа и примятый след за ним. Совсем короткий след.

Какой-то другой, мучительный и сиплый звук коснулся истерзанного слуха, и он понял, что стонет... нет, мычит сквозь стиснутые зубы, без слов, мелодию той песни, которую он слышал весенней ночью в Нэльдорете.

Той песни, что пела Лютиэн.

Ломелиндэ...

Он ухватился за воспоминание о ней, как за соломинку, из последних сил сопротивляясь чёрному водовороту. Уткнулся лбом в сжатые кулаки, выдавливая звук сквозь пересохшее безголосое горло. Он не пел эту песню — он дышал ею. Потому что иначе не мог дышать, потому что и дыхания уже не было — кроме того, что тянулось прерывистой ниточкой спасительной мелодии.

Соломинка... Голос — как серебряная нить... Хрупкая веточка над бурлящей водой — выдержит ли, нет ли?..

Это длилось вечность — или немного дольше. Потом давящая волна воя сдвинулась и покатилась дальше, оставив его, измочаленного, на берегу. Тьма уходила к острову, и вместе с ней удалялся и затихал страшный напев.

Подняться и идти... Предупредить их... Любой ценой...

Келегорм попытался встать, но смог только перекатиться на бок. Тело не желало повиноваться. Он взглянул вверх, ища звёзды, — но небо было чёрным и слепым, как пустая глазница.

Он так и не понял, что накрыло его и потащило во мрак беспамятства — обморок или столь же чёрное, как это небо, отчаяние.

~ ~ ~

"Проснись. Вставай".

Что-то твёрдое больно ткнуло его в бок, а потом по щеке словно прошлись тёплой и мокрой тряпкой. Келегорм пошевелился и был вознаграждён одобрительным фырканьем в лицо. Волей-неволей пришлось открыть глаза.

Над ним нависала виноватая морда Имирина. Келегорм уцепился за свисающий повод и кое-как сел. Вытер лицо, размазывая кровь и лошадиную слюну. Руки слегка дрожали от слабости, голова была пустой и лёгкой, как скорлупка выпитого яйца.

Крепость...

Минас-Тирит стоял в кольце огней. Мост был поднят, на башнях горели факелы — но внизу, на берегу, факелов было больше, и они беспрестанно двигались, словно клубящийся рой светляков, а за факелами колыхалась тьма, вытягивая жадные щупальца в сторону замка. Ветер донёс от реки воющее эхо колдовской песни, перекрываемое хохотом и криками орков, — и Келегорму самому захотелось выть и кричать от бессилия.

Он не ошибся — волчьи всадники пришли к Минас-Тириту на исходе ночи. Когда тьма в зверином обличье уже сделала своё дело, как на заставе у Топей. Когда осталось только добить выживших...

...На берегу напротив ворот поднялась какая-то возня. Орки и волки заметались, разбегаясь в стороны — Келегорм готов был поклясться, что их обстреливают с надвратной башни. Море факелов расступилось, откатилось от берега. Подъёмный мост опустился — вернее, упал, гремя цепями, и из крепости стремительным потоком рванулись всадники, топча и сметая зазевавшихся орков.

Враги дрогнули, но лишь в первый момент. Опомнившись, они навалились на эльфов с двух сторон, на берегу закипела свалка, а по мосту летели новые и новые всадники, и только тогда до оглушённого Келегорма дошло — это не вылазка, это бегство.

Он чуть не застонал, кусая солёные от крови губы. Конечно, у Ородрета не было выбора: если эта волшба способна убивать сквозь стены, то ему оставалось только увести эльфов из западни, пока они не начали падать замертво на постах, как тот несчастный дозорный. Это было лучше, чем потерять и крепость, и войско. Но даже в страшном сне Келегорму не снилось, что Минас-Тирит будет взят с одного приступа.

Эльфы дрались на берегу, пробивая себе путь на свободу. Их было мало — меньше половины гарнизона, с ужасом понял Келегорм. Если это все, кто способен биться после чародейской песни... О, Варда Всевидящая, а он-то думал, что ему в Аглоне пришлось туго!

Он должен был быть там. Сражаться вместе с ними. Умереть вместе с ними, на самый худой конец... Цепляясь за стремя, а потом за седло, он смог поднять себя с земли; Имирин стоял смирно, дожидаясь, пока хозяин утвердится на подгибающихся ногах.

Не дождался.

С того берега снова хлестнуло воем. Не так сильно, как в первый раз, — но хватило с избытком. Келегорм только успел увидеть, как мечутся в кольце факелов ошалевшие кони, как роняют оружие и валятся из сёдел всадники, а потом выпустил стремя и осел в траву, отплёвываясь кровью. На этот раз он был даже рад провалиться в обморок — сил не было смотреть на то, что творилось у моста.

Когда он снова открыл глаза, кругом всё ещё стояла темнота, но не такая беспросветная — в густой мрак понемногу вливалась прозрачная серость рассвета. У моста было тихо, зато по берегам вовсю голосили волки.

Имирин потолкал хозяина мордой, потом что-то сообразил — и опустился рядом на траву, подогнув колени. Со второго раза Келегорм вскарабкался в седло, и конь шагом двинулся в рощицу, подальше от вражеских глаз.

В редеющей темноте вдоль реки мелькали быстрые тени. Он разглядел волков, носящихся у воды, — они кружили, как на охоте, опустив морды к земле; иные уже скрылись из виду, подавая голос с дальних концов долины. Келегорм обрадовался: раз волки ищут следы, значит, кому-то удалось уйти — но радость тотчас остыла. Волки не стали бы преследовать большой и сплочённый отряд — себе дороже. Так, врассыпную, они охотились только в тех случаях, когда гоняли уцелевших беглецов поодиночке.

Сколько их, уцелевших? Дюжина, две? Полсотни? Из всего гарнизона?

Минас-Тирит пал. Ородрет, скорее всего, мёртв. Ущелье Сириона открыто. Что ты там говорил, Финдэ, — что нам под силу одолеть Моргота? Посмеяться бы — да нам обоим не до смеха...

За деревьями шевельнулось что-то тёмное и большое. Келегорм потянулся к оружию, но Имирин всхрапнул, раздувая ноздри.

"Конь. Со всадником. Свой".

Это и впрямь был конь. Он стоял, опустив голову и часто поводя боками, изнурённый страхом и скачкой. Всадник выглядел не лучше — он согнулся в седле, уронив голову на грудь, так что растрепавшиеся волосы занавесили лицо. Но именно по ним Келегорм признал этого эльфа — других золотоволосых в крепости не было, если не считать его самого.

Он шёпотом окликнул Ородрета, но тот не отозвался. Подъехав вплотную, Келегорм понял, почему: наместник был в беспамятстве и держался в седле только потому, что был привязан ремнями. Сопоставив это с резнёй у ворот Минас-Тирита, нетрудно было догадаться, что произошло. Ородрет, видимо, потерял сознание ещё в крепости, и те, кто пошёл на прорыв, пытались увезти его с собой, привязав к коню. И, наверное, защищали его, пока могли, каким-то чудом протащив через волчий заслон, — или конь сам вырвался из бойни и ускакал вместе с живым грузом. Только отвести его в безопасное место было уже некому.

Келегорм похлопал кузена по щекам, попытался было растереть ему руки — но кисти были притянуты ремнём к луке седла. Он потянулся за Ангристом — и замер, не успев вытащить кинжал.

От реки снова донёсся волчий вой — на этот раз совсем близко.

"След!" — взывал зверь, захлёбываясь охотничьим пылом. — "След! Все сюда!"

Возбуждённо перекликаясь, стая стягивалась к роще. Волки шли небыстро — верховые. Всё равно не уйти. И не отбиться — тем более сейчас, когда ему вряд ли хватит сил поднять меч.

Долго раздумывать было некогда. Келегорм отстегнул свой плащ, скомкал и бросил за кусты. У Ородрета был крапчатый конь, более тёмной масти, но он надеялся, что преследователи не обратят на это внимания. Спускать бесчувственного всадника с седла, пересаживать на своего коня и привязывать заново — слишком хлопотно, а вот снять с него плащ и набросить на себя — минутное дело. Келегорм расправил тёмно-зелёный шёлк с вышитыми на нём золотыми змеями Финарфина, быстро выдернул шнурок из косы, растрепал волосы. Погладил чужого коня по шее, наклонился к настороженному уху.

"Беги на юг. Подальше от реки. Берегись волков. Отыщи своих".

Тот согласно фыркнул. Он не привык, чтобы ему приказывал кто-то, кроме господина, но спорить не стал. Келегорм проследил, как конь с Ородретом на спине рысит в указанном направлении, и тронулся в противоположную сторону. Выехал из-под прикрытия деревьев и пустил коня шагом, забирая прочь от реки.

Сумрак ещё не разошёлся полностью, но золотоволосого всадника в зелёном плаще было видно хорошо. Он успел отъехать от рощи всего на полёт стрелы, когда вслед ему покатился многоголосый вой — и ещё громче завопили орки, нахлёстывая своих зубастых скакунов.

— Скачи! — выдохнул Келегорм, сжимая колени. — Скачи, друг!

Того не надо было просить дважды. Чуя за собой волков, Имирин помчался так, словно был вскормлен в табунах Оромэ на светлых лугах Амана. Эльф пригнулся в седле, почти прижимаясь к шее коня. Там, на Западе, он часто скакал вот так, во весь опор, гоня белогривого Нинквэтара по холмам и равнинам, прыгая через ручьи, птицей перелетая через овраги. Но там он был охотником, а здесь — добычей. И не надеялся уйти от загонщиков — только выиграть время, потому что они, конечно, разберутся, кого поймали, когда разглядят его поближе...

Он не удержался, глянул назад. Волки уже не выли — берегли дыхание; орки что-то выкрикивали на скаку, но ветер уносил их вопли прочь.

Имирин быстро начал сдавать. Он устал днём, измаялся ночью, его не могло хватить надолго. Келегорм с самого начала знал, на что обрекает коня, — и всё же тяжело было слушать его срывающееся, запалённое дыхание, неровный перестук копыт, когда Имирин из последних сил пытался удержать правильный ритм бега, прежде чем сбиться на запинающуюся рысь.

Первый всадник на матёром буром волке нагнал их, обходя слева и целя пикой в брюхо коню. Видимо, он забыл, что эльфу нет разницы, с какой руки бить, — и Келегорм не промедлил ему напомнить, отмахнувшись мечом с левой. Орк с рассечённым плечом кувыркнулся с волка, но справа уже догонял другой. Келегорм рубанул его, почти свесившись с седла, — неудачно: меч застрял в кожаных доспехах и вырвался из нетвёрдой руки. И почти сразу же первый волк вцепился коню в бедро.

Имирин закричал от боли и ужаса, заваливаясь на бок под тяжестью повисшего на нём зверя. Эльф спрыгнул на землю, качнулся, едва удержался на ногах. Успел выхватить кинжал — и свалился, получив по затылку рукоятью ятагана от подоспевшего третьего орка.

~ ~ ~

Его привели в чувство самым незатейливым способом — макая головой в реку. С первого раза он чуть не захлебнулся, со второго — кое-как прокашлялся, поминая Моргота и всех тварей его, с третьего — замолчал и начал осмысленно вырываться из державших его рук, из чего орки заключили, что ему уже хватит.

Мокрого, его вынули из воды, как подбитого селезня, и бросили поперёк волчьей спины. Пленнику заблаговременно связали руки и ноги, но плащ оставили и даже подпоясали обрывком верёвки, чтобы не слетел. Орки явно собирались показать трофей во всей красе, но вот кому?

Кто руководил нападением? Кто из слуг Моргота был способен за ночь взять одну из трёх сильнейших крепостей западного Белерианда? Кто из них был наделён властью поражать сердца страхом и убивать без оружия?

Ответ на эти вопросы Келегорм получил через полчаса, когда его спустили с волка, развязали ноги и, взяв за локти, потащили в северо-восточную башню, в покои Ородрета.

Снаружи уже рассвело, и в узкие окна-бойницы били косые солнечные лучи. Стол, за которым Ородрет писал, был очищен от бумаг и накрыт содранной с окна занавеской; на занавеске красовалось что-то вроде завтрака на скорую руку — ковш вина, тарелка с нарезанным хлебом и мясом, другая — с орехами и ягодами.

А за столом, прихлёбывая эльфийское вино из принадлежавшего Ородрету кубка, сидел майа.

Келегорму уже доводилось видеть духов, надевших на себя одежды плоти по образу Воплощённых. В Амане он ездил на охоту с Тилионом, в Дориате стоял перед владычицей Мелиан, — и его не могла обмануть внешность этого создания, с виду так похожего на простого эльфа. Чёрные волосы, небрежно рассыпанные по плечам, тонкие и правильные черты лица, ленивый прищур очень светлых, почти прозрачных глаз, длинные изящные пальцы — это всё было снаружи. А из глубины, из-под оболочки ладно скроенного тела, прорывались сполохи леденящего чёрного пламени — и по комнате, глуша солнечный свет, змеились отблески-тени. Драконы извергают огонь, морские гады — воду, но чудовище, сидящее за столом, дышало отравленной тьмой и было пострашнее драконов и морских гадов.

Саурон. Саурон Жестокий, наместник Ангбанда. Сильнейший из майар, обратившихся к Тьме.

Орки подтащили Келегорма поближе. Один — похоже, десятник — залопотал на Чёрном Наречии, и Келегорм насилу заставил себя не морщиться. Он знал, что звук вражеской речи — наименьшее из неудобств, которые ему предстоит испытать в самом скором времени.

Саурон прервал орка взмахом руки и вперился в пленника внимательным взглядом. Келегорм задержал дыхание. Это всего лишь слуга, напомнил он себе. Маэдрос стоял перед самим Врагом — и не дрогнул, не сломался. Он выдержал — значит, и я выдержу.

— Итак? — Голос Жестокого звучал мягко, почти дружелюбно. — Кого же я перед собой вижу?

Келегорм молчал, стиснув губы и наглухо замкнув разум. Он твёрдо решил, что не издаст ни звука, пока будут силы терпеть, а там... Он не знал, что будет "там", но про себя надеялся, что жизнь покинет его раньше, чем он опозорит себя криком.

— Нолдор, нолдор... — Саурон бросил в рот сушёную виноградину. — До чего же бестолковое племя. Ведь сами понимают, что рано или поздно заговорят, — и всё равно упираются до последнего.

Он махнул оркам, что-то приказал — от звуков Чёрной Речи у Келегорма опять сдавило виски. Двое стражников поклонились и вышли из покоев.

Через некоторое время они вернулись и втащили в комнату кого-то ещё. Келегорм слышал за спиной тяжёлое дыхание и спотыкающиеся шаги, но не пошевелился, удерживая каменное выражение на лице. Саурон шевельнул бровью — орки подвели другого пленника к столу и поставили рядом, крепко держа за локти. И повернули их лицом друг к другу.

Келегорму чудом удалось сохранить бесстрастный вид. В лице Морфиона тоже ничего не дрогнуло, только взгляд быстро метнулся к зелёному плащу на плечах Феаноринга и назад.

— Ты знаешь, кто это? — спросил Саурон, обращаясь к Морфиону.

Нолдо нехотя кивнул. У Келегорма пересохло во рту.

"Дождался своего часа. Змей, предатель... Говори уж, не тяни..."

— Говори, — снисходительно кивнул Саурон.

Медленно и неловко, насколько позволяли заломленные руки, Морфион поклонился Келегорму.

— Это мой господин, лорд Ородрет из дома Финарфина, — тихо, но отчётливо проговорил он.

Все силы потребовались Келегорму, чтобы ни лицом, ни мыслью не выдать своего изумления.

Саурон прищурился. Жёсткий взгляд майа ещё раз обежал Феаноринга с головы до ног, задержавшись на спутанных, мокрых после вынужденного купания волосах.

— Лорд Ородрет, — протянул он с непонятным выражением. — Какая удача... Скажи мне, лорд, а есть ли в твоём прекрасном замке такая простая, но очень полезная в хозяйстве вещь, как дыба?

Келегорм сцепил зубы. Он ждал этого. Он помнил, как было с Нэльо, и не рассчитывал, что ему дадут умереть быстро.

— Нет? — Майа поднял бровь. — Очень жаль.

Он проронил несколько слов на Чёрном наречии — два ближайших орка схватили Морфиона за плечи и надавили, вынудив опуститься на колени. Один из стражей взял правую руку эльфа и вытянул её в сторону, намертво зажав локоть.

— Мерзко, конечно, — вздохнул Саурон. — Но чего не сделаешь ради истины.

Взгляд майа сделался пустым и отрешённым. Зато волк, стоявший рядом с охранниками, с необычайной живостью закрутил головой. А потом разинул пасть и прихватил руку Морфиона зубами — ладонь и запястье.

Не будь Келегорм мокрым с головы до ног, он облился бы холодным потом. Морфион дёрнулся, но орки сильнее налегли ему на плечи.

— Повторяю вопрос, — раздельно проговорил Саурон с тем же отрешённым видом. — Как его имя?

— Ородрет. — Голос сероволосого нолдо был хриплым. — Артаресто Арафинвион.

Клыки волка сжались, впиваясь в кожу и мякоть. Несколько капель крови скатились по согнутым пальцам и разлетелись тёмными кляксами на деревянном полу. В тишине было слышно, как Морфион скрипнул зубами — но и только.

— Имя, — ровно повторил майа.

— Ородрет, — ответил Морфион.

И захлебнулся долгим шипящим вдохом, когда волк сильнее сдавил зубы. Кровь застучала по полу частой капелью.

— Хватит! — Келегорм рванулся к нему, но его конвоиры тоже были начеку и удержали его на месте, ещё сильнее выкрутив руки.

— О, да ты заговорил, — усмехнулся Саурон. — Может, представишься сам?

— Мой лорд... — Лицо Морфиона было серым, как пережжённый воск, но взгляд, ясный и настойчивый, поймал взгляд Келегорма и удержал. — Не... не говорите с ним, мой лорд...

"Молчи!" — не просили, а приказывали иссиня-ледяные глаза. — "Молчи! Ни слова!"

Келегорм прикусил язык.

— Нет? — Саурон выждал немного и отвернулся. — Тогда не мешай мне.

Челюсти волка снова напряглись, и на этот раз у Морфиона вырвался короткий стон.

— Его имя? Ну?

— Ородрет, — прохрипел нолдо. Пот градом катился по его лбу, серые волосы слиплись на висках. С пальцев капало.

Саурон на миг задумался, потом покачал головой.

— Даю последнюю возможность. Его имя — или останешься без руки. Итак?

Келегорм непроизвольно стиснул за спиной кулаки. Что ты делаешь, Морфион? И что делать мне? Неужели — молчать и смотреть?

— Ородрет! — отчаянно выкрикнул Морфион, глядя в глаза Келегорму. — Ородрет!

Волк сжал челюсти. Кости хрустнули, и крик сорвался, переходя в глухой нечленораздельный стон. Эльф обмяк в руках стражников и свалился бы, если бы его не держали.

Саурон ещё несколько секунд разглядывал пленника, потом чуть двинул уголком рта. Волк разжал зубы, освобождая смятую, прокушенную в нескольких местах ладонь, и украдкой слизнул с морды кровь.

— Достаточно убедительно, — улыбнулся майа. И кивнул оркам: — Перевязать его — и к остальным.

Когда Морфиона вытащили из комнаты, Саурон повернулся к Келегорму.

— Видишь, — невозмутимо проговорил он, — с дыбой это можно было сделать проще и чище.

— Nieno sauro, — выплюнул Келегорм. Это слабо передавало всю меру его ярости и отвращения, но ничего более замысловатого ему в голову не пришло.

Майа поджал тонкие губы:

— Какое низменное применение для Высокой Речи... Что ж, лорд Ородрет, прошу за мной, — Он обошёл стол и махнул оркам-охранникам, чтобы те вели Келегорма следом.

Идти пришлось недалеко. По винтовой лестнице они спустились с верхнего яруса башни в подвал, устроенный в её каменном основании: здесь находилась сокровищница, где держали замковую казну и прочие ценности — карты, печати, кристаллы для светильников. Сейчас вытащенные наружу сундуки громоздились под лестницей, а перед дубовой дверью, окованной бронзовыми полосами, стояли на посту ещё два орка с волками на привязи.

По знаку Саурона один из них распахнул дверь и подал снятый со стены факел. Майа шагнул в каморку с низким потолком, подсвечивая себе дорогу, Келегорма втащили за ним.

В дальнем углу бывшей сокровищницы лежал тюфяк, а на тюфяке сидел... конечно, эльф, кого же ещё могли сюда запрятать. Узник прислонился к стене, низко опустив голову, так что был виден затылок с коротко остриженными волосами, и шея, охваченная широким обручем из тусклого чёрного металла. Цепей на нём не было, но в самой его позе, в сгорбленных плечах и подогнутых коленях чувствовалась непонятная, несвойственная эльфам скованность.

— Смотри, лорд, — голос Саурона зазвенел ядовитым торжеством. — Вот встреча, достойная Праздника Воссоединения!

Майа вскинул факел повыше — и неровный отсвет пробежал по коротким вихрастым волосам эльфа, заставив их вспыхнуть лучистым огненным золотом.

Узник поднял голову. На тонком, не измождённом, но странно безучастном лице жили лишь глаза — ясные, серебряно-серые и такие знакомые, что Келегорм задохнулся от радости и горечи.

— Айканаро... — с трудом выговорил он.

~ ~ ~

Это был он... и всё же не он. Его не изуродовали, он не казался истощённым или замученным, но от прежнего Аэгнора в нём осталась одна оболочка. Остриженные в неволе волосы сверкали всё так же ярко, но неподвижное лицо, лишённое всякого выражения, было как будто сковано ледяной коркой. Наверное, такие лица были у тех, кто погиб в Хэлкараксэ, — явилась без спроса ненавистная мысль. Келегорм не видел их, замёрзших в снежных заносах или поглощённых чёрной, дымящейся от холода водой, — но Аэгнор видел. И своими руками хоронил во льдах тех, кому не суждено было дожить до первого восхода Анар.

Но даже после того страшного похода, когда сыновья Феанора и сыновья Финарфина, предатели и преданные, встретились на берегах озера Митрим, — даже тогда Аэгнор не выглядел таким безжизненным. Он был мрачен и зол в день той давней встречи, его обожжённое морозом лицо походило на маску из серой бумаги, и покрытые трещинами губы презрительно кривились, цедя ядовитые и гневные слова. Но глаза горели тем же ясным неукротимым огнём, который не могли погасить ни горькие туманы Арамана, ни холод Вздыбленных Льдов.

А сейчас глаза его были пусты. Тусклый взгляд скользнул по лицу Келегорма, как по ровной поверхности воды — не останавливаясь, не узнавая. На один долгий, останавливающий сердце миг сыну Феанора показалось, что на него смотрит мертвец, поднятый из могилы каким-то чёрным колдовством.

— Узнаёшь его? — голос Саурона был шелестящим и скользким одновременно, словно змеиная чешуя. Отвращение прошило Келегорма насквозь, но странным образом помогло сосредоточиться.

Несмотря на потрясение, его разум работал быстро и чётко. Он сам толком не понимал, почему Морфион поддержал его обман, но уже решил играть до конца. Хотя бы... хотя бы потому, что пока Саурон считает его Ородретом, его волки не будут так рьяно искать настоящего Ородрета за стенами крепости.

Чутьё подсказывало ему, что первый правильный ход он уже сделал, окликнув Аэгнора так, как это сделал бы и Ородрет, случись ему увидеть воскресшего брата. В этот раз несдержанность сыграла ему на руку, но отныне он должен быть осторожен — и взвешивать каждое слово, каждое движение...

Он взглянул в немигающие глаза Саурона и чуть ослабил барьер вокруг своих мыслей, позволив ненависти прорваться наружу короткой опаляющей вспышкой.

— Не думай, что победил нас, раб Тёмного, — прошипел он в лицо майа. — Ещё живы брат мой Финдарато и сестра моя Артанис. Скоро они вышвырнут тебя из этих стен, словно крысу из чужого амбара...

Стражники так и держали его за локти, поэтому он не смог уклониться, когда орк с факелом врезал ему кулаком под грудину. Успел только напрячь мышцы живота, чтобы смягчить удар — но дыхание всё равно оборвалось, и боль заставила согнуться, почти повиснуть на заломленных руках.

Твёрдые пальцы вцепились ему в волосы, пригибая голову ещё ниже. Над ухом раздался знакомый стальной шорох — так ходит клинок в хорошо подгнанных ножнах.

— Если ты рассчитываешь на удар меча, — слова Саурона долетали как будто сквозь войлок, — то я тебя разочарую, лорд Ородрет. Я не дам тебе сдохнуть, пока твои благородные брат и сестра не присоединятся к тебе в этой самой камере. И про твою дочь я тоже не забыл, не надейся. Ты её обязательно дождёшься.

Холодное лезвие коснулось тыльной стороны шеи. Рывок, другой — и обрезанные волосы прядь за прядью посыпались Келегорму под ноги, блестя мокрым шёлком на камнях. Он знал, что без этого не обойдётся, но всё же стиснул зубы от унижения, радуясь, что мучители хотя бы не видят сейчас его лица.

Пока это длилось, четвёртый орк ушёл куда-то и вернулся, гремя длинной цепью. По знаку Саурона эльфа подтащили к стене в противоположном от Аэгнора углу и разрезали верёвки на руках. Орк размотал цепь — на обоих её концах болтались расстёгнутые браслеты с замками — и защёлкнул браслеты на запястьях Келегорма.

Саурон принял у факельщика поданный с поклоном стальной крюк, подошёл к стене и легко, без видимого напряжения всадил длинный конец крюка в каменную кладку чуть выше головы. Раздался скрежет, на пол осыпалась гранитная крошка, и металлический стержень вошёл между камней, как нож в ковригу хлеба. Майа набросил среднее звено цепи на крюк и одним нажатием ладони превратил крюк в кольцо.

Орки благоговейно взирали на своего повелителя, восхищаясь и ужасаясь его силе. Саурон отступил на несколько шагов, словно охотник, любующийся трофеем. Длина цепи была такова, чтобы Келегорм мог сесть или лечь, отойти от стены на пару шагов. Подойти к Аэгнору было уже невозможно — вытянутые руки не пускали.

— Я оставлю вас наедине, — улыбнулся Саурон. — Думаю, вам есть о чём поговорить после долгой разлуки.

Он вышел, орки последовали за ним. Тяжёлая дверь захлопнулась, и в подвале воцарилась полная темнота. Даже зрение эльфа, чуткое к самому слабому освещению, было здесь бессильно, потому что ни один луч света не проникал в этот каменный мешок. Только откуда-то сверху, через невидимые щели, проникали струйки свежего воздуха, непривычно щекоча оголённую шею.

Тишина в дальнем углу пугала его. Аэгнор не просто хранил молчание — он был замкнут наглухо, окружён сплошной непроницаемой скорлупой, сквозь которую не долетало даже то неразборчивое эхо мыслей, что исходит от каждого разумного существа. Если бы Келегорм не слышал его дыхания, он мог бы подумать, что остался во мраке один.

— Айканаро, — не выдержав, позвал он шёпотом.

На этот раз он уловил какой-то отклик, неясную тень радости и узнавания — и замер в ожидании.

— Рэстьо, — медленно проговорил надломленный, царапающий слух голос. Келегорм едва узнал его. Но, по крайней мере, Аэгнор был жив — и в здравом рассудке, раз услышал его разговор с Сауроном, и с ходу понял и подыграл.

— Ничего не говори, — донеслось из дальнего угла. — Он может подслушать нас. В любую минуту.

— Как? — не удержавшись, шепнул Келегорм.

— Ошейник, — прошелестел голос. — Он слышит меня всегда. Даже мысли.

Келегорм до отказа натянул цепь, дёрнул раз, другой... нет, безнадёжно. Всаженный рукой Саурона крюк держался так, словно его вплавили в камень.

— Подойди ко мне, — попросил он.

— Не могу, — после долгого молчания отозвалась темнота.

— Что они с тобой сделали?

— Этот ошейник... На нём чары, подчиняющие тело. Саурон следит за мной. Я не могу двигаться без его разрешения... Умереть тоже не могу.

И — словно захлопнулась приоткрытая на минуту дверь: Аэгнор опять умолк, закрывшись от мысленной речи, и только звук дыхания выдавал его присутствие. Келегорм и вообразить не мог, что кому-то под силу так глубоко уйти в себя, отгородившись от внешнего мира.

А ещё труднее было представить, каких усилий требует этот постоянный, ежеминутный надзор за собой — чтобы ни одна мысль не ускользнула к врагу. Келегорм вспомнил рисунок Финрода, изображённое на нём лицо, подобное сгустку напряжения, — и сам почувствовал, как у него что-то сжимается в груди. Полтора года... Полтора года он живёт так — а мы ничего не знали...

Финрод вытащит нас, подумал он — и усмехнулся этой жалкой призрачной надежде. Пусть всё воинство Нарготронда встанет под стенами Минас-Тирита — Саурон не отпустит живыми ни Аэгнора, ни "Ородрета". Даже если Финроду удастся отбить крепость, он найдёт здесь в лучшем случае их тела. В худшем — и тел не останется.

Но, по крайней мере, настоящий Ородрет в безопасности. А значит, смерть Келегорма будет не совсем напрасной.

Узнает ли Ломелиндэ о его участи? Опечалит ли её эта весть? Наверное, да — но не больше, чем весть о смерти любого другого эльфа, которого она лечила, чью жизнь спасала своим искусством. Горький смех зацарапался у него в горле: больше всего на свете он мечтал, чтобы она полюбила его, но судьба оказалась мудрее. На пороге гибели он получил слабое, но единственное утешение — знать, что его уход не причинит Лютиэн боли. Что её не подкосит злая тоска, уводящая в Мандос души разлучённых.

Он ещё не нарушил отцовской воли, не отступил от Клятвы Феанора, и всё же тьма окружала его со всех сторон — тьма без надежды и без просвета.

6. Вещий сон

Менегрот — Нэльдорет, месяц уримэ 457 г. Первой Эпохи

— Что печалит тебя, сестра?

Вопрос застал Лютиэн врасплох. Очнувшись от раздумий, она воткнула иглу в ткань и приветливо улыбнулась Галадриэль, как бы прося прощения за то, что не заметила её прихода.

Они звали друг дружку сёстрами, хотя в действительности дочь Эльвэ Синголло и внучку Ольвэ Альквалондского связывало более дальнее родство. Впрочем, Келеборн, взявший валинорскую принцессу в жёны, был дорог Тинголу, словно родной сын, и Лютиэн всегда почитала его за брата. Артанис Галадриэль и её свита стали единственными из нолдор, кому король дозволил поселиться в пределах Завесы; остальные дети Финарфина только изредка гостили здесь.

Лютиэн была старше Артанис, но рядом с ней порой чувствовала себя ребёнком — такой простой и безоблачной казалась её жизнь по сравнению с тем, что выпало на долю названной сестры. Покинув родной край, Галадриэль разделила со своим народом и муки ледового похода, и тяжесть Проклятия нолдор. Покой Ограждённого Королевства исцелил её сердце, опалённое горем и ненавистью, любовь Келеборна подарила ей счастье, но пережитые невзгоды всё же оставили след в её душе. Она мало рассказывала о днях Затмения, почти ничего — о пути через Хэлкараксэ, а о Феаноре и его сыновьях старалась даже не упоминать.

— Вижу, с прошлого раза здесь не прибавилось стежков. — Присев рядом на скамью, Галадриэль повернула к себе пяльцы с натянутым для вышивки полотном. Начатая вчера ветка аэглоса так и не расцвела — осталась намеченным в одну нить контуром. — Зачем ты ушла с праздника и прячешься в своих покоях, если рукоделие не приносит тебе радости?

Лютиэн неопределённо качнула головой.

— Здесь хорошо. И тихо. Разве тебе не хочется иногда побыть одной, наедине со своими мыслями?

— Иногда, — согласилась Галадриэль. — Но не целыми днями напролёт.

Лютиэн отвела глаза. Не помогло — даже не видя, она всё равно чувствовала неотступный взгляд нолдорской королевны, словно упрямый солнечный луч щекотал висок.

— Что с тобой творится? Не только король с королевой — и Келеброн, и Даэрон, и все твои друзья тревожатся за тебя и клянут Феаноринга, который украл твою улыбку.

— Он не виноват, — вздохнула Лютиэн. — А если и виноват, то я всё равно причинила ему больше боли, чем он мне.

— Ты меня пугаешь. — Галадриэль неодобрительно покачала головой. — Я знаю, ты умеешь сострадать даже врагам, но жалость — опасное чувство. Не давай ему воли.

Дочь Тингола через силу улыбнулась. Она знала, о чём шепчутся её подруги, угадывала смысл мрачных, настороженно-внимательных взглядов Даэрона... но нет, Келегорм не успел стать частью её души. Хвала Валар, он пришёл и ушёл, не оставив шрама и почти не нарушив привычное устроение её жизни. И всё же с его приходом что-то изменилось в мире — а может, в ней самой. Словно кровь пролилась в чистый лесной родник, замутила светлую криницу — и вроде бы давно растворилась, исчезла без следа, но в каждом глотке воды всё мерещится тайный привкус железа, привкус беды и опасности, чужой неспокойной судьбы...

— Нет, сестра моя. Келегорм не запал мне в сердце — не настолько, чтобы об этом стоило говорить. Но этот случай... он заставил меня задуматься о многом, что прежде не приходило мне в голову.

— Например?

— О том, как редко мы обращаем взор за пределы Завесы. От северо-восточной границы наших владений до Аглона — всего пятнадцать лиг. С берегов Ароса, наверное, было видно зарево от пожара, — Лютиэн на мгновение прикрыла глаза. — И когда я думаю, как они шли через Смертную Долину, с ранеными на руках... шли искать убежища в далёком Нарготронде, в то время как рядом было самое безопасное место Белерианда... И ведь им даже в голову не пришло попросить у нас помощи.

— Феаноринги горды до безумия. Они скорее умрут, чем унизятся до просьбы.

— Дело не в гордости. Знаешь, за что отец выбранил меня, когда узнал, что Келегорм находится в Дориате? Не за ложь, нет, — за то, что я не оставила чужака умирать... На какую помощь они могли надеяться здесь? Отец не впустил бы их в наши земли, даже если бы их убивали у самой Завесы. Галадриэль, сердце моё, разве это не страшно?

— Каждый пожинает то, что посеял. — Взгляд Галадриэль был непреклонен, вокруг сжатых губ легли тонкие складки. — Дом Феанора дважды запятнал себя предательством и теперь вкушает плоды своего вероломства.

— После всего, что они пережили за этот год, тебе не жаль их?

— Мне жаль Гваэллин и её сына, которых убил Келегорм со своими воинами. Мне жаль Эленвэ, которая погибла в Хэлкараксэ из-за того, что Феаноринги передумали возвращаться за нами. Сестра моя, я видела слишком много причинённых ими смертей — и покуда последний убитый не вернётся из Чертогов, я не прощу убийц и не протяну им руки. Твой отец был прав, когда назначил Сильмарилл как данвед роду Феанора. Ничто меньшее не будет справедливым выкупом за их преступления.

— Отец потребовал Сильмарилл не из любви к справедливости, — тихо возразила Лютиэн. — Он нарочно выбрал такое условие, которого Келегорму не выполнить, не нарушив Клятвы.

— Сыновья Феанора сами возложили на себя эту Клятву. Они убивали ради неё. Если для кого-то из них она стала ловушкой — им некого винить, кроме самих себя.

— Но ты сама сказала: убитые когда-нибудь вернутся из Чертогов, и на смену слезам придёт радость новой встречи. А преступивший Клятву навсегда уйдёт в Вечную Тьму и не возродится больше в этом мире. Разве кто-нибудь из живущих заслуживает такой участи? — Лютиэн говорила негромко, но в её голосе была мягкая настойчивость воды, что терпеливо и неустанно пробивает себе путь сквозь толщу камня. — Чем больше мы упорствуем в желании отомстить, тем сильнее ожесточаемся. Сегодня мы отказываем в помощи раненым и гоним обезумевшего от любви на верную смерть — а что будет завтра? Чьи корабли мы сожжём в уплату за свои обиды?

— Ты ничего не знаешь о делах сыновей Феанора.

— Я знаю достаточно о делах своего отца. Послать Келегорма за Сильмариллом вместо того, чтобы дать прямой и честный отказ, — это нельзя назвать достойным делом. Пусть он сын Феанора и наш кровник, но я не могу радоваться, зная, что его ждёт гибель в Ангбанде или Вечная Тьма... и что в этом есть и моя вина.

На этот раз Галадриэль ответила не сразу. Долго, пытливо вглядывалась она в лицо Лютиэн, словно силясь отыскать там нечто, чего не могла прочесть в её разуме, — хотя дочь Тингола никогда не прятала мыслей от названой сестры.

— Ты напрасно беспокоишься о нём, — проговорила, наконец, нолдэ. Тонкая, едкая насмешка сквозила в её словах. — Келегорм не пошёл добывать Сильмарилл. Он поссорился с братом и остался без войска. Сейчас он гостит на Тол Сирион, а что будет делать дальше — кто его знает... Но даже он не настолько безумен, чтобы выступить на Ангбанд в одиночку.

— Откуда ты знаешь? — встрепенулась Лютиэн. У неё будто камень с души свалился от этой вести.

— Мой гонец, что ездил к Ородрету с письмами, видел Феаноринга в Минас-Тирите... — Галадриэль как будто смутилась. — Прости, я не сказала тебе раньше.

— Потому что не хотела напоминать о нём? — догадалась Лютиэн. — Не тревожься за меня, сестрица. Видишь, я спокойна. Окажи мне только одну услугу — пусть твой гонец передаст ему письмо, когда поедет туда снова.

— Письмо? — Галадриэль опять взглянула на неё испытующе.

— Да. Я напишу ему, чтобы он бросил эту затею. Нельзя допустить, чтобы он рисковал жизнью из-за пустой мечты. — Лютиэн провела ладонью по туго натянутому полотну, тронула неоконченное шитьё. — Ведь он хочет добыть Сильмарилл ради меня, а я... я не люблю его.

~ ~ ~

В такой хороший вечер не хотелось оставаться среди каменных стен. Взяв лёгкую циновку, Лютиэн вышла в сад и легла под старой ивой, накрывшись плащом вместо одеяла. Шорох серебряной листвы убаюкивал, заговаривал ноющую в груди пустоту; тихий звон воды в фонтане навевал дремоту.

И сон её поначалу был таким же серебристым и лёгким, словно облачко плывущего над землёй тумана. В полудрёме Лютиэн качалась на волнах воспоминаний, впервые за долгое время позволив себе вернуться мыслями в последние дни гвирита, когда в её жизни ещё не было Келегорма Феаноринга с его Клятвой и чёрной судьбой, а был только Лаурендол, воин-скиталец, золотой сокол с подраненным крылом.

В те дни, когда всё ещё было возможно...

И память увела её на окраину Нэльдорета, в заповедные буковые чащи под высоким весенним небом. Лютиэн стояла в зарослях орешника, чувствуя босыми ногами упругий и колкий ковёр прошлогодней листвы, вдыхая клейкий аромат распускающихся почек. А из-за переплетённых ветвей на неё смотрел эльф с волосами цвета тёмного золота, одетый в рубашку, сшитую её руками.

Она понимала, что это всего лишь сон и перед ней не настоящий Лаурендол, а только призрак, сотканный из её собственных воспоминаний. Но она должна была сказать ему вслух то, что напишет завтра в письме, — чтобы успокоить этот непокорный уголок свой души и закрыть его навсегда, как закрывают страницу прочитанной книги.

— Прости, — сказала она, глядя в глаза воплощению своей невольной вины. — Я сожалею, что так вышло. Не по злому умыслу я ранила твоё сердце, как и сердце Даэрона. Мне не под силу исцелить эти раны, но пусть время будет тебе лекарем и утешителем. Не ищи Сильмарилла, не губи себя понапрасну, потому что на твою любовь я ответить не смогу.

Он смотрел на неё так же, как в день суда, — как тонущий провожает взглядом уходящую лодку. Только сейчас между ними были не копья менегротской стражи, а невидимая и неприступная Завеса Мелиан. Чудом или волей Валар он прошёл сквозь неё в прошлый раз, но чудеса не повторяются дважды.

— Я сын Феанора, но разве это делает меня чудовищем? — спросила память его голосом. — Или ты не в силах простить Келегорму то, что готова была простить Лаурендолу?

Она выдержала его взгляд — во сне это было проще сделать, чем наяву.

— Ни Лаурендолу, ни Келегорму я не ответила взаимностью... и не знаю, могла ли ответить. Твоё настоящее имя лишь избавило меня от сомнений, и я благодарна Единому за то, что это случилось вовремя. Мы не могли дать друг другу ничего, кроме боли... — Она осеклась и закончила совсем тихо: — Огню не ужиться рядом с водой. Прости меня — и уйди из моей жизни.

Лаурендол — нет, Келегорм — ничего не ответил. Стоял молча, не пытаясь приблизиться, но и не уходя; и сумрачно-серебряные глаза не отпускали, тянулись к ней взглядом из-за черты, словно желая впитать её образ, запечатлеть в памяти навсегда. А небо над его головой вдруг подёрнулось облаками. Пасмурная тень накрыла зеленеющий лес, и по траве поползла сизая дымка, как от низового пожара.

Тревога кольнула сердце Лютиэн. Что-то изменилось. Сон уже не подчинялся ей, будто она была здесь не хозяйкой, а всего лишь наблюдательницей. Облака сгустились и почернели, наваливаясь на верхушки деревьев, ветви заволокло сырым туманом, а из-под корней выступила тьма и стала растекаться, обращая поляну в чёрное болото.

Тёмная волна прихлынула к ногам Келегорма — а он всё не двигался, словно прикованный к месту, и не пытался бежать, хотя трава вокруг уже скрылась под наступающим мраком. Тьма прибывала, как вода в половодье, и разливалась всё шире; чёрный прилив, поднимаясь, захлестнул колени эльфа — и тогда он крикнул, всего один раз, каким-то незнакомым сдавленным голосом: "Ломелиндэ!"

Она рванулась к нему — но Завеса стала осязаемой и плотной. Стена защитных чар мягко оттолкнула Лютиэн, не пропуская, а ветви орешника вцепились в одежду, оплели тело, стреножили и удержали её на месте.

Она рванулась снова и снова, как запутавшийся в зарослях оленёнок. Тьма подступила к Завесе, не проникая за границу чар, но затапливая лес снаружи. Её волны поднимались выше, накрывая Келегорма уже по пояс, чёрными лентами обвивали грудь и тянулись к горлу. При виде этого страх раздирал душу надвое, но Лютиэн не могла зажмуриться. Не смела даже сморгнуть набегающие слёзы, потому что где-то внутри знала: лишь её взгляд удерживает Келегорма над пучиной тьмы. Стоит ей отвести глаза хоть на миг — и он погибнет.

Всё, в чём она только что убеждала себя, все правильные мысли и решения, выпестованные за дни и ночи бессонных раздумий, вспыхнули и сгорели в один миг в ледяном пламени отчаяния. Забыв обо всём, она билась в ласковых сетях Завесы, охваченная одним желанием — вырваться наружу. Во мрак, в невозвратную бездну — но к нему. Спасти... или хоть обнять напоследок, прежде чем тьма разделит их навсегда...

— Келегорм! — выкрикнула она, срывая голос.

И услышала в ответ:

— Лютиэн! Лютиэн, очнись!

Знакомый голос разорвал паутину чёрных видений. Ещё во власти кромешного ужаса, Лютиэн заметалась, чувствуя и наяву чьи-то цепкие, сковывающие объятия. Она вскрикнула в полный голос и открыла глаза.

Перед ней было встревоженное лицо Даэрона. Это он крепко обнимал её, не давая вырваться, это его руки сквозь сон казались ей оковами. Лютиэн повела вокруг затуманенным взглядом — со всех сторон её обступали подруги и друзья, и на всех лицах беспокойство сменялось облегчением.

— Ты кричала во сне, — Даэрон по-прежнему держал её в руках, не решаясь отпустить. — Мы испугались за тебя, принцесса.

— Сон... — почти беззвучно повторила Лютиэн. — Келегорм... Беда...

Она привстала, освобождаясь из объятий Даэрона. Менестрель неохотно отпустил её, но продолжать держать за руку, когда она поднялась, — и это не было лишним, потому что ноги Лютиэн, сильные и лёгкие ноги танцовщицы, сейчас дрожали и подкашивались. Ночное небо и земля кружились перед глазами, словно колесо прялки — иссиня-чёрное, высеребренное звёздной крошкой.

— Что с тобой, Лютиэн? — В голосе Даэрона звучал неприкрытый страх. — Не заболела ли ты?

— Нет... — выдохнула она. — Пусти меня, Даэрон... Я должна идти...

— Куда? — Его пальцы сильнее сжали её запястье. — Опомнись, ты едва держишься на ногах! Я отнесу тебя к целителям...

Лютиэн помотала головой. Её сон был вещим, она точно это знала. Она была дочерью майэ и никогда не ошибалась в таких вещах. Страшная, возможно, смертельная опасность нависла над Келегормом, и надо было во что бы то ни стало найти Галадриэль и сказать ей... Да, Галадриэль что-нибудь придумает, хотя бы ради Ородрета — ведь Келегорм сейчас в его крепости, а значит, беда грозит им обоим...

Но остальные не понимали, что за безумие постигло её. А объяснить им Лютиэн не могла — мысли путались, слова рассыпались, как сырой песок, и не желали складываться в связную речь.

— Келегорм в беде, — насилу выговорила она, не заметив, как побелело лицо Даэрона, когда он услышал имя соперника. — Надо предупредить... помочь... Я должна идти...

Но Даэрон держал её, не выпуская, а бороться с ним не было сил. И другие эльфы стояли рядом, обступив Лютиэн тесным кругом, и со всех сторон, куда ни повернись, её встречали сочуственные взгляды и ласковые, ничего не значащие слова, какими успокаивают напуганных детей.

Головокружение усилилось, резкой болью отдалось в висках — теперь Лютиэн поняла, в чём дело: вместе с видением она перехватила и толику тёмной силы, вызвавшей это видение. Приняла часть удара, предназначенного Келегорму и поделилась собственной силой взамен... но как знать, было ли этого достаточно, чтобы отвести опасность?

Надо идти... Надо...

Она ещё раз попыталась высвободиться из заботливых рук Даэрона — и провалилась в мягкую глубину обморока.

~ ~ ~

Её куда-то несли. Сквозь прикрытые ресницы она видела желтоватый свет масляных ламп; вокруг слышались торопливые шаги и взволнованный шёпот. Она хотела сказать, что с ней всё хорошо, но не могла преодолеть свинцовую, цепенящую усталость, что объяла всё тело, от кончиков пальцев до отяжелевших век.

Потом её опустили на ложе, под головой оказалась подушка, и что-то прохладное, как лист кувшинки, коснулось её лба, ласково отводя от лица выбившиеся из косы пряди волос.

— Мама...

— Тише, ласточка моя, — Мелиан погладила её по голове, другой рукой взяла Лютиэн за тонкое запястье, вливая в неё каплю своего могущества. — Спи. Просто спи, и силы вернутся к тебе.

— Мама, — шепнула Лютиэн, — я видела...

Ладонь Мелиан замерла на чёрных волосах дочери.

— Что случилось, то случилось. Прошлое миновало, будущее ещё не пришло. Спи.

Лютиэн закрыла глаза и уснула — на этот раз без сновидений, крепко и глубоко.

...Проснувшись во второй раз, она обнаружила, что находится в своих покоях. В окно, выходящее на склон горы, струился золотой предзакатный свет — значит, она проспала остаток ночи и почти весь день. Но долгий сон действительно помог — слабость отступила, и ожог от прикосновения Тьмы больше не отзывался болью.

Встав с постели, Лютиэн перешла в маленькую смежную комнату, где со стены срывались в полёт и всё не улетали два мраморных лебедя с распростёртыми крыльями. Из коралловых клювов птиц в каменную чашу бежала чистая вода из ключей, бьющих в недрах горы. Принцесса набрала полную пригоршню ледяной воды и погрузила в неё лицо, сгоняя остатки дремоты, возвращая мыслям хрустальную ясность.

Как ветка, ломаясь, открывает взгляду заболонь и сердцевину, так потрясение прошлой ночи обнажило на изломе истинную природу её чувств. Раскрыло все долгие окольные пути, которыми любовь пробиралась в её сердце, прикидываясь то состраданием к раненому, чья жизнь лежала в её руках, то восхищением его мужеством и красотой, то интересом к чужеземцу, пришельцу с Запада, повидавшему мир далеко за пределами Завесы...

Склонившись над чашей, подставив лицо холодным брызгам, она силилась понять: почему? Почему она так настойчиво убеждала себя, что за этим состраданием, восхищением, интересом не кроется ничего более важного, более глубокого?

"Я был в Альквалондэ. Я сражался и убивал вместе с Феанором. Ты должна это знать, прежде чем предлагать мне защиту и убежище."

Да, печать убийцы лежала на нём и была подобна увечью: ни забыть, ни исправить, как не прирастить на место отрубленную руку. Но, будь он действительно калекой, разве это стало бы препятствием на пути её любви? Неужели её сердце так слабо, что не может принять его вместе с его виной? Неужели в ней так мало отваги, что она не решится разделить с ним эту ношу?

Капли воды текли по её щекам, но глаза были сухи, и в глубине души крепла, расправлялась, как весенний листок, незнакомая доселе решимость. Она слишком долго медлила, позволяя страху и сомнениям взять над собой верх. Сказалась привычка многих сотен спокойных лет и зим: не спешить, не бежать сломя голову, отложить решение на потом — ведь завтрашний день будет так же хорош, как сегодняшний...

Она не привыкла считать время, но теперь его вдруг осталось мало, ужасающе мало. Больше некогда было размышлять и взвешивать. Промедление могло стоить Келегорму жизни, а значит — надо было действовать сейчас. Сию же минуту.

Не утерев лица, Лютиэн быстрым шагом метнулась в спальню, сбросила ночную рубашку, переоделась в простое, подходящее для долгого пути платье и крепкие башмаки из оленьей кожи, накинула на плечи лёгкий плащ. Галадриэль не откажет ей. Огорчится, конечно, потому что не терпит Феанорингов, но не откажет. Она — принцесса Артанис, дочь Финарфина, и у неё есть всё — кони, оружие, свита. У Лютиэн — только сила, унаследованная от матери, но эта сила кое-чего стоит. Вместе они смогут выручить их: одна — брата, другая возлюбленного.

...В галерее, куда выходили двери её покоев, на первый взгляд было пусто. Но, стоило Лютиэн сделать десяток шагов по направлению к лестнице, как от колонны отделилась знакомая фигура в плаще цвета ивовой листвы.

— Здравствуй. Наконец-то ты проснулась, — Сам Даэрон выглядел так, словно не спал эту ночь и ещё две-три предыдущих. На осунувшемся лице лежали тени, и серые глаза менестреля, всегда такие живые, погасли.

— Прости, что доставила тебе столько беспокойства, — вздохнула Лютиэн.

Даэрон бледно улыбнулся. Он стоял посередине прохода, загораживая ей дорогу.

— Пропусти меня, — попросила она. Даэрон не сдвинулся с места.

— Куда ты собираешься идти, принцесса?

— Мне нужно поговорить с Галадриэль.

— Она уехала сегодня утром. И лорд Келеборн тоже.

Лютиэн безотчётно сжала руки под плащом. Выходит, им уже известно, что Келегорма — а значит, и Ородрета — постигло какое-то несчастье. Ну, конечно, ведь она сама сказала об этом вчера, и её слышали многие. Да, Галадриэль не могла ждать, пока Лютиэн очнётся, но... но что же теперь делать?

— Ты расстроена, принцесса? — В голосе Даэрона звучало странное, почти безжизненное спокойствие. — Ты надеялась, что тебе позволят уехать с ними?

Лютиэн изумлённо взглянула на него. Он не пытался проникнуть в её мысли — так откуда ему известно, что у неё на уме?

— Ты ведь хочешь мчаться на помощь к Феанорингу, — последнее слово Даэрон выплюнул, как попавшую на язык колючку. — Разве не этого желает твоё сердце, ненаглядная госпожа моя?

Никогда за все сотни и тысячи лет, что они прожили рядом, Лютиэн не видела в его глазах такой безнадёжной горечи. Даже в тот день, когда ответила отказом на его предложение руки и сердца. Краска бросилась ей в лицо — от невольного стыда и от обиды на несправедливость судьбы. Почему, ну почему её любовь должна ранить того, кто был её верным другом столько веков?

— Пропусти меня, Даэрон, — мягко попросила она. — Пожалуйста, я не хочу приказывать тебе.

— Он не подчинится твоему приказу, ибо выполняет мой, — раздалось у неё за спиной.

— Отец? — Обернувшись, Лютиэн увидела короля и с ним — четырёх стражников из дворцовой охраны.

Тингол подошёл к дочери. Его руки, тяжёлые от перстней, легли ей на плечи.

— Когда Даэрон сказал мне, что ты звала Феаноринга во сне, я не поверил, — тихо сказал он. — Я и сейчас не верю. Прошу, скажи, что мои страхи напрасны. Что тебе безразличен этот сын проклятья.

Лютиэн взглянула в глаза своему отцу и королю, которого любила и почитала с первых лет жизни. Один раз она сказала ему неправду — и в душе своей поклялась, что второго раза не будет.

— Я люблю его, отец, — твёрдо проговорила она — и услышала короткий, полный боли вздох Даэрона.

Тингол сильнее сжал ладони на её плечах.

— Любишь? — неверяще повторил он. — Убийцу и вора? Того, кто лил кровь наших братьев и похищал их корабли?

— Да. — Теперь настал черёд Лютиэн сдерживать рвущийся из груди вздох бессильного сожаления. — Я знаю, кто он и каковы его дела. Он не скрывал их с самого начала.

Лицо короля помертвело, руки опустились.

— Если бы я знал об этом в день суда, я убил бы его, — медленно и тяжко проговорил он.

— Если бы я знала сама, — глухо ответила Лютиэн, — я встала бы на суде рядом с ним, и тебе пришлось бы убить нас обоих.

— Что ты говоришь? — Тингол отшатнулся, бледнея. — Как тебе могло прийти в голову такое?

— А тебе? Как ты можешь жалеть о том, что не запятнал кровью свой меч, свою честь и своё правосудие? — Лютиэн порывисто схватила его за руки. — Отец, не уподобляйся Феанору, не слушай голос своего гнева! Я знаю, твоя обида на Келегорма велика, но чем больше ты распаляешь в себе ненависть, тем дольше продлится эта бесплодная вражда. Чего ты хочешь на самом деле — утолить жажду мести или прекратить распри, прежде чем кровь не полилась снова?

— Какое это имеет значение сейчас?

— Я видела вещий сон. Лорд Келегорм в беде, Тьма захватила его в плен. Отец, если ты действительно желаешь примирения, то помоги мне спасти его. Оказав сыновьям Феанора услугу, ты добьёшься мира быстрее, чем оскорблениями и невыполнимыми требованиями.

— Ты действительно так думаешь? — Взгляд Тингола был подобен впивающемуся в душу лезвию. — Или ищешь предлог, чтобы помочь ему?

Лютиэн не опустила глаз.

— Я хочу спасти его, это правда. Но я также знаю Келегорма и могу сказать, что он не из тех, кто пренебрегает долгом благодарности. Гордость мешает ему повиниться перед тобой, но признательность пересилит её. Ты смотришь на него через завесу ненависти, но если бы ты мог хоть на минуту очистить свой взор, то увидел бы, что в нём много достойного.

— Это не мои глаза закрыты завесой. — Тингол резким движением высвободил руки. — Это ты ослеплена и не видишь его и своего безумия. Лишь в одном ты права — хорошо, что я не запачкал меч его кровью. Пусть он умрёт в оковах Тьмы, а не от моей руки.

— Отец!

— Довольно, Лютиэн! Я не желаю больше слышать о нём. Никто из народа Дориата не окажет помощи Феанорингу. Таков мой приказ, и Даэрон сегодня же огласит его для всех.

— Слушаюсь, — впервые с начала беседы в голосе менестреля скользнуло что-то вроде удовлетворения.

— Никто из народа Дориата, — с нажимом повторил Тингол, — и ты, моя дочь, тоже. Однажды ты уже ослушалась меня. Поклянись, что на этот раз не нарушишь моей воли.

Лютиэн молчала, прикусив губы до солёного привкуса во рту.

— Поклянись. — Голос отца опасно зазвенел. — Или мне придётся запереть тебя.

— Не могу, — тихо сказала Лютиэн.

— Тогда у меня нет выбора. — Тингол обернулся к стражникам. — Проводите её в покои и охраняйте. Я запрещаю принцессе покидать отведённые ей комнаты — и вы отвечаете за это головой.

~ ~ ~

До последнего мгновения она не могла поверить, что это происходит с ней. Дочь короля — взята под стражу, как преступница. Лютиэн Тинувиэль, от рождения не знавшая слова "неволя", — заточена в темницу...

Хотя вряд ли кому-то пришло бы в голову назвать так просторный светлый терем с широкими окнами и островерхой крышей, выстроенный в развилке меж трёх стволов Хирилорна, величайшего из буков Дориата. Искусные руки королевских зодчих в два дня возвели этот терем по образцу нандорских древесных домов. В другое время Лютиэн была бы рада такому подарку — её всегда восхищали жилища нандор, где можно было представить себя птицей, укрывшейся в лиственном шатре, испытать особое единство с деревьями и лесом. Но сейчас — сейчас это была именно темница. Клетка, а не гнездо.

Терем находился на высоте в пять с половиной ростов от земли, и убежать отсюда можно было разве что на крыльях. Хирилорн рос уединённо, по соседству не было никаких деревьев, что могли бы послужить для спуска, а подножие исполинского бука день и ночь охраняли воины лесной стражи — те, мимо которых и мышь не пробежала бы незамеченной. Лестницу, по которой Лютиэн провели наверх, держали отдельно и приставляли к порогу воздушной тюрьмы лишь на те короткие минуты, когда требовалось принести принцессе еду, забрать посуду, переменить постель. Всё это делалось под особо внимательным надзором, и улучить момент для побега не было никакой возможности.

В первый день заточения она ещё надеялась, что отец поймёт её и переменит решение. Но и эта надежда угасла после того, как Тингол сам навестил дочь.

Он стоял у двери, почти касаясь головой потолка, — высокий, суровый, неумолимый; и все заготовленные слова замерли у Лютиэн в горле, стоило ей взглянуть на сжатые губы отца и на его руки, скрещённые на груди. За долгие годы она научилась с первого взгляда понимать, когда с ним бесполезно спорить.

— Не думай, что мне доставляет радость так поступать с тобой, — проговорил Тингол после долгого молчания. — Мне совсем не по душе держать своё дитя взаперти. Но это необходимо для твоего же блага.

Она не отвечала, зная, что никакие доводы и просьбы сейчас не достигнут его слуха.

— Сейчас ты вряд ли понимаешь это, — продолжал отец, — но так будет лучше для тебя самой. Ты не в себе, Лютиэн. Феаноринг чем-то околдовал тебя... или опоил... или навёл порчу. Другого объяснения нет, потому что моя дочь не может любить убийцу. А если даже... — Его голос на одно мгновение потерял уверенность. — Если даже случилось невозможное и он сумел пробудить твоё сердце, то я всё равно не позволю тебе покинуть Дориат. Внешний мир полон врагов, а ты слаба и неопытна. Плачь, если хочешь, проклинай меня, но ты останешься здесь. В безопасности.

Он ушёл, так и не дождавшись ответа. Лютиэн старалась не копить в душе обиды и повторяла себе, что отец действительно желает ей добра — в своём понимании. Но примириться с заточением она тоже не могла и целыми днями металась в четырёх стенах, измышляя способы выбраться отсюда, все как один — невыполнимые...

Ещё через три дня в её клетку поднялся Белег.

— Привет тебе, госпожа моя Лютиэн. — Он поклонился ей с порога, не входя в терем, потому что плащ его был мокрым от росы, а на сапогах осталась грязь дальнего и трудного пути. — Я прибыл с вестями из западных земель.

— Говори, — у Лютиэн перехватило дыхание от страха и заново вспыхнувшей надежды. Белег увидел на её лице отблеск этой надежды — и опустил глаза.

— Я сопровождал лорда Келеборна и леди Галадриэль до границ Бретиля. Там мы встретились с воинами Нарготронда, что несут дозор на Талат-Дирнен и к северу от Тейглина. Они поведали нам, что в ночь на девятое число этого месяца Саурон захватил крепость Минас-Тирит, что на острове Тол Сирион. Многие из защитников крепости были взяты в плен или убиты, но лорду Ородрету, твоему родичу, удалось спастись.

Лютиэн вцепилась в столбик кровати, чтобы не упасть.

— Что с остальными? — едва выговорила она.

— О прочих пленниках или убитых ничего не известно. Войско короля Финрода подступило к Минас-Тириту, но никто не знает, под силу ли ему вернуть крепость обратно. Леди Галадриэль с мужем на время остались в Бретиле, но скоро вернутся в Дориат, ибо Финроду и Ородрету их помощь не требуется, а те края стали теперь небезопасны... — Белег ещё ниже склонил льняную голову. — Я хотел бы принести тебе более добрые вести, госпожа моя.

— Даже дурная весть лучше неизвестности, — глухо ответила Лютиэн. — Благодарю тебя, друг Белег. — И, увидев, как поникли плечи лучника, добавила: — Не вини себя и своих воинов в том, что вам приказано стеречь меня. Это ваш долг, и я не держу на вас зла.

Он поклонился ещё раз и исчез — стремительно и тихо, как улетает сова на мягких серых крыльях.

В ту ночь ей снова приснился страшный сон. На этот раз в нём не было Келегорма, борющегося с тёмной силой, а была только тьма — глухая чернота каменного склепа, слепая могила, где медленно угасают силы и воля к жизни. Наяву Лютиэн не позволяла себе плакать, но, проснувшись, обнаружила, что её подушка мокра от слёз.

Ей не хотелось подниматься с постели. Не хотелось есть, пить, коротать время за вышиванием. Не хотелось видеть солнечный свет и слушать звонкое пение иволги, зная, что для Келегорма нет ни солнца, ни птичьих голосов.

Может быть, шептал предательский голос внутри, в словах твоего отца есть доля правды. Может, ты и впрямь отравлена этой горькой и неправильной любовью — и надо только перетерпеть, пережить своё чувство, как болезнь или рану... И когда-нибудь, как-нибудь всё образуется — с ним или без него...

Весь день Лютиэн пролежала без движения — а вечером, когда стражник поднялся к ней забрать нетронутую еду, с ним пришла Мелиан. Села у изголовья и долго смотрела на поблекшее лицо дочери, гладила её холодные пальцы. Обе молчали — им не нужны были слова.

Стражник ожидал у двери, почтительно, но неотступно следя за королевой и принцессой. Тингол запретил кому бы то ни было видеться с Лютиэн наедине, чтобы ей не передали тайком верёвку или иное средство для побега.

— Мне сказали, что ты опять занемогла, — вслух проговорила Мелиан. — Тебя мучают дурные сны?

Лютиэн кивнула.

— Вот. — Мелиан вынула из рукава небольшой, с пол-ладони, хрустальный фиал, наполненный тёмной жидкостью. Не таясь, показала его стражнику и поставила на стол возле подноса с ужином. — Это зелье прогоняет тяжёлые думы и дарит спокойный сон. Трёх капель на ночь будет достаточно, чтобы спать без сновидений. Используй его разумно.

Она наклонилась, чтобы поцеловать Лютиэн, — и принцессе показалось, что губы матери дрожат, касаясь её щеки. Но ощущение было таким кратким, что она не могла сказать наверняка.

— Ещё увидимся, — шепнула Мелиан, отходя от ложа. Вслед за ней вышел и стражник, оставив Лютиэн в одиночестве.

Едва дверь закрылась за его спиной, принцесса вскочила с ложа и взяла со стола фиал. Безвольная тоска схлынула, сменившись лихорадочным волнением; сердце стучало неровно и быстро, торопило и подгоняло.

Дрожащими руками она сняла с фиала плотно притёртую крышечку. Тёмный настой источал сладко-терпкий аромат лиссуина, полыни и душицы. Несколько капель в чашку вина — и кошмары прекратятся. Душевная боль притупится, угаснет невыносимое желание бежать, бороться, действовать. Мир снова станет простым и уютным.

Или...

Лютиэн сжала холодную склянку в кулаке. Здесь не хватило бы зелья, чтобы усыпить всех стражников вокруг дерева, да она и не имела возможности добраться до их пищи или питья. Но для сведущего в чарах открыты многие пути — и самому бдительному тюремщику не под силу предугадать их все...

Мелиан, без сомнений, знала, как Лютиэн распорядится её подарком. Знала — и всё же отдала дочери фиал, предоставляя ей выбор: усыпить своё сердце или последовать его зову.

Защемило в груди — как в ранней юности, когда она впервые стояла на кромке обрыва над глубоким плёсом Эсгалдуина и всё никак не могла решиться прыгнуть вслед за взрослыми девушками, нырнуть в тёмную стремительную воду. Но тогда, даже сквозь страх, она твёрдо знала, что внизу её ждут ласковые объятия родной реки. Сейчас впереди был кромешный мрак неизвестности.

Невольно задержав дыхание, Лютиэн взяла с подоконника гребень. Расплела косы, перебросила тяжёлые пряди через плечо на грудь. Потом плеснула немного зелья на ладонь, смочила гребень и провела им по волосам — раз, другой, третий...

7. Замок и ключ

Ущелье Сириона — Топи Сереха, месяц уримэ 457 г. Первой Эпохи

— Когда это случилось? — спросил Финрод. То были его первые слова с момента встречи; до этого он просто обнимал брата и ничего не мог сказать.

— Три дня назад. — Ородрет провёл ладонью по лицу, сжал ноющие виски. За время, прошедшее после штурма, он ещё не до конца оправился от действия Сауроновых чар — при дневном свете голова раскалывалась от боли.

— Он пришёл вечером, в обличье волка, и на закате начал петь. Я никогда ничего подобного не слышал. Он шёл по берегу и пел, а за ним шла волна. Боль, ужас и беспамятство... Некоторые сопротивлялись, но многие падали на месте. Ирфарон с отрядом попытался достать этого волка, но не смог даже выйти на берег. Стены ещё как-то защищали от его песни, зато на мосту... Пятеро умерли сразу, остальных мы кое-как вытащили. А ночью подошли волчьи всадники, несколько сотен, и песнь стихла. Я подумал, что он не хочет калечить своих, и решил — если мы не вырвемся сейчас, то здесь некого будет спасать.

Финрод молча кивнул — то ли одобряя решение брата, то ли просто соглашаясь, что другого выхода не было.

— Дальше я не помню, мне рассказали уже потом. После того, как меня скрутило, Ирфарон собрал тех, кто ещё держался. Велел посадить меня в седло и привязать. Они пошли на прорыв — все, кто мог, а кто не мог — прикрывали их стрелами. Они смели волков с предмостья, стали пробиваться в рощу, а тут... он снова запел, и началась каша. Мой конь ускакал и где-то бродил по кустам, пока Ирфарон не нашёл меня. Остальным повезло меньше. Они гоняли нас по всей долине — тех, кто пережил песню и бой у моста. Потом взошло солнце, и они отстали. А мы пошли на юг.

Финрод взглянул на его отряд — всё, что осталось от гарнизона Минас-Тирита. Четыре десятка измученных, еле держащихся в сёдлах эльфов. Все были угрюмы и бледны, все выглядели так, словно у них выпили половину крови.

Куруфин тоже смотрел на беглецов — но в его взгляде было больше презрительной жалости, чем сострадания. Его эльфы по сравнению с этими недобитками выглядели истинными небесными воителями из свиты Тулкаса — ровный, как лезвие, строй всадников в чёрно-алых плащах и сверкающих доспехах, в шлемах с чёрными и красными гребнями, с серебряными звёздами на развёрнутых знамёнах. Аглонцы. Лучшая конница Белерианда.

О том, что три месяца назад, стоя у ворот Нарготронда, эта конница выглядела не так блестяще, он предпочитал не вспоминать. Но помнил, чем обязан Финроду, — и потому, когда от Фингона пришла весть от нападении на Минас-Тирит, поднял своих воинов сразу, не дожидаясь просьбы о помощи. Финрод не стал ждать, пока соберётся основная часть войска, взял только аглонцев и конное крыло Гвиндора, и они прошли тридцать пять лиг самым скорым маршем, который только могли выдержать лошади, не загоняясь.

Кроме долга перед Нарготрондом, была ещё одна причина, по которой Куруфин рвался в Минас-Тирит. Но о ней он промолчал тогда, на сборе войска, и промолчал сейчас, предоставив Финроду задать этот вопрос:

— Где Келегорм?

Хотя и Финрод, и Куруфин уже видели, что его нет среди беглецов.

— Уехал накануне нападения. Если не наткнулся на этих орков по пути, то, должно быть, уже добрался до Эйтель-Сирион. — Ородрет слабо улыбнулся. — Я всегда говорил, что он везучий.

Финрод сжал губы.

— Надеюсь, что так. О нападении нам сообщили из Эйтель-Сирион, а их известил Хуан. Но Келегорма с ним не было. Он не вернулся в крепость?

Теперь помрачнел и Ородрет.

— У Минас-Тирита его не видели. Но если он находился где-то поблизости, когда началась песнь, то, скорее всего, погиб.

— Если бы выжил — он был бы здесь, — бесцветно сказал Куруфин.

— Не уверен, — качнул головой Ородрет. — Уезжая, он твёрдо намеревался достичь Ангбанда. Если он выбрался из долины, то мог продолжить путь на север.

"А какая разница?" — взглядом спросил у него Куруфин. Но вслух ничего не сказал.

— Если он жив — мы его найдём. Если он мёртв — мы об этом узнаем. — Финрод глянул из-под руки на солнце, уходящее к пикам Эред Вэтрин. — Гвиндор, мне нужна сотня всадников с самыми резвыми конями. Мы выступим вперёд, чтобы успеть к Тол Сирион до заката. Остальные пусть двигаются за нами обычным маршем, я хочу, чтобы они пришли на битву свежими. Рэстьо, твои остаются здесь и отдыхают. Куруфин выделит вам ещё полсотни подкрепления. К ночи подойдёт Эдрахиль с основным войском, ты примешь у него командование. Встретимся завтра возле крепости.

Ородрет устало кивнул. Гвиндор отъехал назад, и в рядах нарготрондской конницы началось несуетливое, но быстрое движение.

— Я подчиняюсь приказу, — язвительно проговорил Куруфин. — Но, может быть, хоть объяснишь мне, что ты собираешься делать с сотней всадников под стенами захваченной крепости?

— Освобождать её, — спокойно ответил Финрод. — Ты со мной?

Куруфин взглянул на него с подозрением, но на лице короля не промелькнуло и тени улыбки. Финрод был серьёзен и сосредоточен, как будто действительно собирался в бой. С сотней воинов — против майа, играючи разметавшего гарнизон Минас-Тирита. С конницей — против крепостных стен.

— Если бы я не знал тебя, я решил бы, что ты сошёл с ума, — сын Феанора усмехнулся, — но ты всегда был до зевоты разумным, Финдэ. Жду не дождусь увидеть, какую хитрость ты припас на этот раз.

~ ~ ~

Ночь накрывала ущелье тёмным пологом, затягивая реку и остров, но Страж словно парил над темнотой, обнимая небо белыми руками-башнями. Издалека Минас-Тирит казался вымершим. Зелёные знамёна с гербовыми змеями были сняты, огни на стенах и башнях — погашены, и даже в бойницах не мелькал свет. Белокаменная громада крепости выглядела пустой и заброшенной, но Финрод чувствовал — они там.

Стоя на высоком западном берегу Сириона, он тянулся мыслями к своему замку. Вспоминал камни, хранящие тепло его рук, и коридоры, в которых жило эхо его голоса, когда он обходил всю крепость, от подвалов до крыш, все башни — ярус за ярусом, все стены — пролёт за пролётом... Он шёл по пустому замку и пел, чтобы все башни, все стены впитали и запомнили его песнь. Чтобы крепко держали наложенные на них чары — ибо он знал, что однажды наступит час, когда крепких стен и бегущей воды окажется недостаточно, чтобы оградить его Минас-Тирит от врагов.

Теперь этот час настал. Он услышал отклик своего замка и ощутил его муку. Тьма, засевшая в сердце Минас-Тирита, терзала его, как застрявшая в теле отравленная стрела. Тьма была сильна, хитра и полна злобы. Она тоже чуяла присутствие эльфийских чар, оплетающих замок изнутри, но ничего не могла с ним поделать: чтобы вырвать из этих стен ненавистное ей волшебство, тьма должна была полностью разрушить их. А на это она не решалась. Тот, кто захватил замок, хотел сохранить его для себя.

Финрод попытался проникнуть глубже, в подземные ярусы, но уловил в ответ только глухую волну боли и тоски. Он не смог различить в ней отдельные голоса — боли было слишком много, и ему пришлось отступить, сберегая силы для предстоящего боя. Но главное он узнал: там были живые, и они страдали.

И замок страдал вместе с ними. Внимая боли, наполнявшей Минас-Тирит до краёв, король чувствовал, как содрогаются камни двора, не желая терпеть на себе волчьи и орочьи лапы. Слышал скрип ворот, изнывающих от желания распахнуться и извергнуть из себя эту нечисть, — так тело отравленного стремится извергнуть проглоченный яд. Замок жаждал избавиться от захватчиков, и всё, что ему требовалось, — это разрешение.

Обратившись лицом в сторону крепости, Финрод поднял руки и запел.

Он начал негромко, на ходу нащупывая рисунок мелодии, — а потом поймал её и бросил голос вверх, как бросают ястреба с рукавицы. И песня поднялась на крыло, взлетела и закружилась в стенах ущелья, оплетая замок невидимой сетью, — но и тьма тоже услышала и шевельнулась в своём логове.

Финрод ждал этого и приготовился к ответному удару. Тяжёлому удару — потому что затаившийся в замке намного превосходил его силой. Эльфу, даже искушённому в чарах, не тягаться с майа; Финрод был мастером заклинательных песен, но против этого врага его мастерство было всё равно, что лёгкая лодка против мощи штормовой волны. Лодка может оседлать волну и использовать её силу, но это очень трудно. И может сработать только один раз.

И волна пришла: низкий дрожащий вой покатился над рекой, перекрывая песню эльфа своим хриплым звучанием. Для Финрода это было как удар по шлему — не проткнуть, а оглушить и выбить волю к сопротивлению. Тот, кто сидел в замке, не торопился убивать нахального противника, он хотел захватить его живым.

Эльф не ответил на удар. Превозмогая боль и первое потрясение, он удержал мелодию и снова повёл её ввысь. Не угроза, не выпад — призыв, который он должен был успеть произнести, прежде чем его вынудят умолкнуть.

Вой поднялся следом, истончаясь до пронзительно-высоких нот, стремясь упасть сверху на его песнь и перебить её. Враг терял терпение; Финрод понимал, что второй удар будет труднее выдержать, и торопился довести напев до конца; но мгновения убегали — а ответа всё не было.

Что-то не так. Он звал — но не слышал отклика. Он приказывал — его приказ уходил в никуда...

Тёмная песнь взметнулась до ликующей высоты, готовясь смести и оборвать кропотливо выплетаемую ниточку чар. И тогда, ощущая близость поражения, Финрод тоже ударил всей оставшейся силой, всей волей и страстью — по собственным чарам, что делали Минас-Тирит неприступным, храня его от любого натиска извне. Ударил, взывая без слов: "Отворись!"

Отдача была сокрушительной, как от столкновения тяжёлого копья со стеной — на полном скаку, с разгона. Песня оборвалась вместе с пресёкшимся дыханием; потрясённый, он упал на колени, пытаясь удержать ускользающее сознание. И сквозь боль, туманом затянувшую мысли, блеснуло понимание: это не Саурон нанёс ему ответный удар. Это не он...

— Не Саурон, — проговорил он то ли шёпотом, то ли вслух. Перед глазами колыхнулась трава, а потом всё потускнело и подёрнулось мраком.

Наблюдая за поединком со стороны, Куруфин не мог понять, кто берёт верх. Финрод предупредил его, что стоять рядом нельзя — Саурон может накрыть единым махом всех, кто окажется поблизости. Издалека же, находясь вне потока силы, сын Феанора улавливал только отзвуки улетающей с ветром песни, да неясные следы вплетённой в неё волшбы. И лишь когда Финрод пошатнулся, протягивая руки вперёд, словно пытаясь нащупать опору в воздухе, а потом опустился на землю, — тогда всё стало ясно, и Куруфин послал коня вскачь, спеша к поверженному королю.

На Тол Сирион загремели цепи подъёмного моста, ворота крепости распахнулись, и на берег выкатилась серая лавина — орки верхом на огромных волках.

~ ~ ~

Он пришёл в себя — в прямом смысле, как понимают это эльфы: отлетевший на время дух вернулся в обитель тела, и Финрод услышал мягкую, чмокающую поступь копыт по заболоченной земле, почувствовал живое тепло несущей его лошади и мерную тряску её шага. А ещё — надёжную хватку чужих рук: кто-то ехал с ним, удерживая его на конской спине.

— Тише, — сказал на ухо голос Куруфина. — Мы оторвались от стаи, но здесь могут быть и другие.

— Где? — шепнул Финрод. Ночь вокруг них полнилась лесными шорохами, из сумрака выступали тонкие стволы осин, под ногами коня поблёскивали лужи, топорщились чёрные столбики рогоза.

— На южной границе Топей. Если они нас выследят, то загонят в болота. Я не прочь искупаться, но не в такой грязной воде.

— Остальные?

— Весь твой отряд здесь, мы ушли без потерь. Я хотел отвезти тебя назад к войску, но волчьи всадники перекрыли долину с юга, так что пришлось отойти к Гатям. Завтра, когда Эдрахиль разгонит эту падаль, мы пробьёмся к нему.

— Хорошо. — Финрод выпрямился, пытаясь определить, сможет ли он ехать сам, но было похоже, что в седле ему пока не удержаться. Голова кружилась, как от обильной кровопотери, хотя он понимал, что дело не в этом: бой с Сауроном выпил из него не кровь, а внутренние силы. Впрочем, это было немногим лучше, чем телесная рана, — от такого духовного истощения редко умирали, но силы, потраченные быстро и в сильном напряжении, восстанавливались нескоро.

— Осторожно, — Куруфин, видимо, почувствовал его движение, потому что крепче обхватил его за пояс. — Этот волчий майа крепко тебя приложил.

"Это не он", — подумал Финрод. Устав бороться с головокружением, он прикрыл глаза и доверился держащим его рукам. Ему нужно было собраться с мыслями.

...Строя Минас-Тирит, он знал, что в случае прорыва Осады замок станет желанной добычей для Врага. Кто держит эту цитадель, тот держит Ущелье Сириона. С какой стороны ни наступай, Минас-Тирит одинаково важен — и для тех, кто хочет прорваться на Талат-Дирнен, и для тех, кто хочет защитить её. И, возводя эти башни и стены, Финрод держал в уме, что может однажды оказаться под ними во главе осаждающего войска. Мало было построить неприступную крепость — нужно было сделать так, чтобы при самом худшем развитии событий Враг не смог использовать её в своих целях.

Потому-то чары, которые Финрод наложил на замок, имели двойное действие. Невозможно было разрушить стены Минас-Тирита или взломать его ворота, пока в крепости находился хоть один из потомков Финарфина. Но если там не было никого из королевской семьи, то стоило лишь пропеть заклинательную песнь — и волшебная защита обращалась вспять: ни одну дверь, ни одни ворота в пределах замка нельзя было запереть. Со связанных спадали верёвки, с закованных — цепи, рушились замки подъёмного моста...

После того, как Ородрет бежал из замка, ворота должны были открыться по приказу короля. И не только ворота, но и двери подвалов — или где там заперли выживших при штурме эльфов... Имея сотню всадников и преимущество внезапного нападения, Финрод мог на время отбросить врагов и вывести пленников из замка. Он не боялся, что Саурон снова ударит по ним чарами — весь опыт, все познания Финрода о майар и их природе указывали на то, что тёмный наместник сейчас гораздо слабее, чем три дня назад. Мощный выброс силы при атаке на замок должен был истощить его, а подпитаться, находясь в сердце эльфийских владений, в замке, пронизанном эльфийской волшбой, Саурон не мог — все здешние источники были враждебны ему.

На первый взгляд расчёт Финрода был верным, но что-то пошло не так. Он пришёл к двери с ключом, а она оказалась заложена засовом изнутри. Он стал ломиться сгоряча — и расшибся о свою же защиту. Замок воспротивился ему, как если бы...

Как если бы там находился один из Арфингов.

Но кто?

Ородрет остался при войске, за него можно было не беспокоиться. Финдуилас — в Нарготронде, приняв обязанности наместницы на время отсутствия короля. Артанис? Она с мужем в Дориате, и даже если она узнала о падении крепости и поспешила на выручку брату, — маловероятно, чтобы она успела достигнуть Ущелья Сириона за столь короткий срок, ведь между Эйтель-Сирион и Дориатом голуби не летают.

Финрод потёр висок, пытаясь снять назойливую, мешающую сосредоточиться боль. В поисках ответов на вопросы действует тот же закон, что и в работе ваятеля. Отсеки от мраморной глыбы всё лишнее — и то, что останется, будет статуей. Отсеки от неизвестного всё невозможное — и то, что останется, будет истиной.

Аэгнор и Ангрод, его младшие братья. Последние, кроме перечисленных, потомки Финарфина по эту сторону Моря... погибшие в один день полтора года назад.

Финрод помнил этот день, вернее, утро. В самый холодный и серый час перед рассветом его подняло с ложа мутное предчувствие беды. Он не сразу понял, чья тревога стучится в его сердце из такой дали, которую может преодолеть лишь мысль самого близкого друга, родича или супруги. Но разум подсказывал: Дортонион, Ард-Гален, первый рубеж обороны... Айканаро и Ангарато...

Быстро одевшись, он поспешил на голубятню. На птичьих крыльях письма из Нарготронда долетали до Ард-Гален и обратно за несколько часов. Финрод надеялся, что Аэгнор уже отправил ему весточку.

Он поднимался по винтовой лестнице на вырубленную в скалах площадку, когда саднящее в груди беспокойство вдруг усилилось, превращаясь в тяжёлое чувство обречённости, а потом перед глазами вспыхнул свет, и жгучая, ослепляющая боль охватила его, заставив опуститься на холодные ступени. И сквозь эту боль, сквозь собственный беззвучный стон Финрод внутренним слухом различил два голоса: Ангрод позвал его по имени, а Аэгнор только вскрикнул, неразборчиво и яростно.

Это был последний раз, когда он слышал их. Голубь, выпущенный с заставы на Ард-Гален, достиг города только к полудню. Самой заставы к тому времени уже не существовало, и никто из отряда, встретившего первую атаку, не вырвался из огненной ловушки.

Финрод надеялся до последнего. По дороге на север и потом, уже в Топях, он каждую свободную минуту пытался мысленно докричаться до пропавших братьев. Десятки, если не сотни раз он взывал к ним, уповая на чудо, на спасительную ошибку, но безуспешно — зов терялся в пустоте, не находя отклика. Наверное, что-то похожее чувствовал Маэдрос, пытаясь шевельнуть пальцами отсутствующей руки — и так же, как Маэдрос, Финрод со временем оставил бесплодные попытки, смирившись с потерей.

Но, может быть, он слишком рано поверил в их гибель?

Усилием воли он погасил преждевременно вспыхнувшую радость. Если даже один из них жив, то находится в плену уже полтора года. Что могли с ним сделать за это время? Чтобы у живого эльфа могли отнять способность к мысленной речи — о таком Финрод никогда не слышал. Но ни Аэгнора, и Ангрода он по-прежнему не чувствовал — нити, связывавшие их в прошлом, тянулись в никуда.

...Гвиндор, ехавший впереди, неожиданно натянул поводья и вскинул руку предупреждающим жестом. Отряд остановился.

— Сюда кто-то бежит, — вполголоса сообщил Гвиндор, обернувшись к королю. — Пешие. Четверо или пятеро.

Финрод прислушался. Действительно, к обычным лесным звукам примешивался ещё один — хруст стеблей, приминаемых чьими-то проворными ногами. Неизвестные приближались с севера, через заболоченную лощину, хоронясь в кустарниках и высоких камышах. И это были люди либо орки — эльфы двигались бы тише.

Всадники быстро перестроились, окружив Куруфина и Финрода двойным кольцом. Беззвучно выскользнули из ножен мечи. Гвиндор тронул коня и подъехал ближе к зарослям.

— Кто идёт? — окликнул он. Шаги остановились. Несколько мгновений было тихо, а потом мужской голос отозвался:

— Дортонион!

Гвиндор опустил меч.

— Если ты и впрямь дортонионец, вассал короля Финрода Фелагунда, то выходи без страха. Я — Гвиндор, сын Гуилина, и со мной воины Нарготронда.

Стена камышей раздвинулась, и на прогалину, где сгрудились всадники, выступил человек — совсем молодой, лет двадцати на вид, рослый и хорошо сложенный. Его чёрные волосы длиной чуть ниже плеч были не заплетены, а прихвачены ремешком на лбу, по людскому обычаю. Тёмная одежда сливалась с ночными тенями, но поднятый наготове меч чуть поблёскивал в звёздном свете. Напряжённо всматриваясь в темноту, юноша обвёл эльфов внимательным взглядом — и заметно расслабился, убедившись, что перед ним друзья.

— Не из страха я прятался от вас, — с достоинством проговорил он на хорошем синдарине, вкладывая оружие в ножны. — Мы посланы с вестью из Эйтель-Сирион и не можем распоряжаться своими жизнями, покуда не передадим государю Финроду слово Верховного короля Фингона.

Он махнул рукой, и из камышей за ним вышли ещё трое, так же одетые в тёмное и вооружённые.

Услышав его, Финрод улыбнулся. Из-за спин эльфов он не мог разглядеть гонца, но теперь узнал этот голос.

— Ты нашёл того, кого искал, — сказал король, делая остальным знак расступиться. — Добрая встреча, Берен, сын Барахира.

~ ~ ~

Дортонионские разведчики знали Топи Сереха как свои пять пальцев. Их знания уже сослужили Финроду хорошую службу позапрошлой зимой, когда он попал здесь в окружение вместе с дружиной. В тот раз лишь своевременный приход Барахира спас их от плена или гибели. К счастью, сейчас положение было далеко не таким бедственным — эльфам требовалось всего лишь удобное место для привала, и то, что Берен и его спутники знали такое место, оказалось очень кстати.

С пологого откоса сбегал чистый ручей, вливающийся поодаль в небольшое озерцо, удобное для водопоя. Земля здесь была сырая, но не топкая, безопасная даже для лошадей, а выше по склону — достаточно сухая для ночлега.

Лошадей напоили и отвели на поросшую травой прогалину; десять эльфов остались при них — сторожить, остальные расположились на отдых. Костры разводить не стали — ночь выдалась тёплая. Для Финрода, которого всё ещё шатало, как былинку, сложили постель из охапки сухого мха и нескольких плащей. Впрочем, король пока не собирался спать. Подозвав к себе Берена, он начал расспрашивать его о новостях из Соснового Края и обо всём, что разведчики видели к северу от Топей.

Берен со своими воинами выслеживал крупную ватагу орков, вышедшую из Дортониона через ущелье Анах. На входе в Теснину Сириона орки разделились: меньшая часть, триста волчьих всадников, двинулась на юг, к Тол Сирион, остальные — дальше на запад, к цитадели Верховного короля. Берен не особо встревожился — три сотни орков не могли представлять угрозу для такой крепости, как Минас-Тирит, — но всё же отправил Артада проследить за ними дальше, а сам с Гилдором и Дагниром поспешил к Эйтель-Сирион.

Под стены крепости они прибыли ввечеру девятого дня уримэ и угодили как раз к сражению. К счастью, Фингон был начеку, эльфы отбили штурм с малыми потерями, прижали нападавших к северным отрогам Эред Вэтрин и перебили почти всех. Фингон подозревал, что это нападение не будет последним, и потому выставил у границы Анфауглит двойные дозоры и держал свою дружину наготове, а в Хитлум послал приказ собирать войска. С этой вестью он и отправил Берена обратно, наказав передать всё Финроду, который по расчётам уже должен был подходить к Тол Сирион.

Разведчики двинулись на юго-восток — и здесь, у Топей, встретили Артада и услышали от него новость, что поразила их, как гром среди ясного неба: Минас-Тирит взят! Ущелье Сириона заполонили волки, мимо замка нелегко было пройти незамеченным, но Берен всё-таки решил пробиваться навстречу Финроду — а вышло, вот, наоборот...

Сидя неподалёку и облокотившись на седло, Куруфин слушал рассказ Берена, между делом разглядывая его и остальных смертных. Дортонионцы все походили друг на друга. Разумеется, Куруфин не перепутал бы их даже в темноте, и всё же сходство черт было очевидно: тёмные прямые волосы, глубоко посаженные глаза и густые брови, резко очерченные подбородки, широкие плечи и запястья, довольно высокий по сравнению с халадинами и вастаками рост.

И ещё одно роднило их между собой — то, как они смотрели на Финрода. Куруфин не мог сразу понять, что так зацепило его в их взглядах, но это было больше, чем почтение, подобающее вассалам перед лицом короля. Глубже, чем обожание и преклонение перед тем, кто вывел их народ из тьмы дикарства. Люди смотрели на Финрода как...

...на отца?

Как они сами, семеро братьев, когда-то смотрели на своего отца и повелителя Феанора?

Нет, одёрнул он себя. Верность Феанорингов отцу была и останется превыше любой верности, которая связывает Финрода с этим обречённым племенем. Потому что Финрод никогда не решится испытать верность дортонионцев так, как сделал это Феанор со своими сыновьями.

Самые стойкие, не знающие слёз и сомнений. Самые отважные, готовые перед лицом Единого бросить вызов каждому, кто встанет на их пути. Твёрдые сердцем, способные вынести и тяготы пути, и клеймо отверженных. Они были больше, чем семья, — в языках Арды не нашлось бы готового слова, чтобы назвать единство тех, кого связала кровь, текущая в жилах, и кровь, остывающая на мечах, свет Сильмариллов и свет пожара, достающего от моря до небес, Клятва Феанора и Проклятие Мандоса...

Он был уверен, что братья чувствуют то же самое, что в их сердцах горит общий огонь. Он думал так... пока Тьелко не отступился.

Куруфин ударил кулаком по земле — мох беззвучно поглотил удар.

Он ведь радовался, узнав, что Келегорм уехал в Минас-Тирит. Злился на Финрода за его попустительство, но в душе — радовался. Он хорошо знал брата — Тьелко легко загорался новыми замыслами, но так же быстро охладевал к ним, если не добивался успеха сразу. Куруфин почти не сомневался, что ожидание поможет остудить его чересчур горячую голову — а там, если его страсть не погаснет, можно будет подумать и о том, как заполучить руку синдарской принцессы, не вовлекая в это дело Клятву и Сильмариллы...

Как смеялся, должно быть, Владыка Судеб над этими планами! Кому, как не ему, было знать, что любой замысел изгнанников обречён на неудачу, — ведь это он проклял Дом Феанора, предрекая им поражение и крушение всех надежд.

Захваченный невесёлыми раздумьями, он не сразу заметил, что Финрод и дортонионцы окончили беседу. Люди встали, поклонились королю и отошли. Трое разведчиков удалились куда-то — наверное, искать место для сна. А четвёртый — это был Берен — неожиданно подошёл к Куруфину.

Он отличался от своих сородичей, которых Куруфин встречал в Химринге и на караванных тропах Химлада. В нём не было заметно того почтительного трепета, с которым взирали на владык Аглона и Химлада спасённые от орков беглецы. Из тех никто не посмел бы подойти к эльфийскому лорду вот так запросто, по-свойски, — а этот... В нём чувствовалась гордость — пожалуй, слишком много гордости для бездомного оборванца, чей край стал добычей Врага. Конечно, среди своих сородичей Берен был знатным человеком, но Куруфин, сын Верховного короля, не привык ставить себя на одну доску даже с князьями Трёх Племен — а Берен не только не был князем, но и наследовать Барахиру не мог. По закону старшинства княжеский венец должен был перейти к Барагунду, сыну Бреголаса. А Барахир был не таким человеком, чтобы, пользуясь суматохой военной поры, под шумок передать княжество сыну в обход старших племянников.

Однако непохоже было, чтобы юноша задумывался над своим положением и над тем, какое место он занимает по отношению к сыну Феанора. Он держался с непринуждённостью равного, и его поклон был знаком уважения, но не покорности. Так кланялись Куруфину эльфы Нарготронда, отдавая дань вежливости родичу короля — но не повелителю...

— Дозволь спросить, высокий лорд, — голос молодого адана звучал так же учтиво, но без подобострастия.

— Спрашивай, — кивнул Куруфин.

— Прошлой осенью твои воины охраняли дорогу на восток от Аглона. Быть может, тебе известно, благополучно ли добрался до Химринга обоз, который вёл Берегар из Айвенрима?

— Берегар? — Куруфин задумался, припоминая. Перед его мысленным взором, как на раскатанном свитке, быстрой чередой пробежали имена и лица. — Ему лет пятьдесят на вид, а борода длинная, как у гнома?

— Точно, он самый! — обрадовался Берен.

— Он погиб. На их обоз напали волчьи всадники.

— Многим ли удалось спастись?

Для смертного юноша неплохо владел собой и умел держать лицо, но нужно было быть слепым, чтобы не заметить, как сжались его руки. И глухим — чтобы не расслышать напряжение в неестественно ровном голосе.

— Мы прибыли вовремя. Погибло только семь человек, остальных доставили в Химринг без потерь, — Куруфин чуть помолчал, не без удовольствия наблюдая, как мальчишка мечется между надеждой и страхом, пытаясь сохранить хотя бы видимость спокойствия. Потом сжалился и добавил: — Из женщин и детей никто не пострадал.

Он верно угадал причину тревоги — глаза Берена полыхнули такой неистовой радостью, словно Куруфин сообщил ему о падении Ангбанда.

— Благодарю тебя, лорд Куруфин. — На этот раз его поклон был немного глубже. — Я твой должник и буду помнить об этом.

Куруфин снисходительно кивнул в ответ, подавив усмешку. Его всегда забавляло, как уверенно люди говорят о будущем и раздают обещания, забывая о том, что вся их жизнь — малая пригоршня дней, щепоть пепла на ветру, краткий танец подёнки над озёрной водой. Война сметает их тысячами, как сухую листву в дни нарбелет — и этот не в меру гордый юнец навряд ли доживёт до того дня, когда ему представится случай отдать долг. Ну и пусть.

Берен ушёл к своим товарищам, и Финрод проводил его взглядом.

— Спасибо, — тихо сказал он.

— За что? — не понял Куруфин.

— Ты принёс ему первую хорошую новость за полтора года. — Финрод вытянулся на спине, разглядывая звёзды, запутавшиеся в редкой листве чахлой осинки. — Ему это важно сейчас. Особенно сейчас.

Куруфин понимал. Пока стоял Минас-Тирит и эльфы держали Теснину Сириона, Дортонион был подобен зверю, угодившему в ловчую яму, но ещё способному вырваться на волю одним бешеным прыжком. Теперь эту яму как бы накрыли прочной сетью. С приходом Саурона Сосновый Край оказался в сплошном кольце врагов, без всякой надежды на избавление.

Но Берен и его люди не выглядели отчаявшимися. Они были утомлены, расстроены и злы, как сотня балрогов, — но они не утратили веру в победу. Не сломались...

...как Келегорм.

Он раздражённо тряхнул головой, отгоняя эти мысли.

— Тебе надо набраться сил, если ты собираешься завтра штурмовать крепость, — сказал он вслух, желая сменить тему.

— Штурма не будет.

— Что? — Куруфин даже привстал с места.

— Это была бы бесполезная трата сил и жизней. — Финрод смотрел в темноту перед собой. — Мы не сможем отбить Минас-Тирит сейчас.

— Неприступных крепостей не существует, — возразил Куруфин. — Я знаю, о чём говорю.

— Я очень хотел бы ошибиться. Но Минас-Тирит крепок не только камнями, но и чарами — и эти чары я сегодня попробовал на прочность. Нам не отбить замок приступом. Остаётся только осада.

— Хочешь запереть Саурона в ущелье?

— У нас нет выхода. Если мы позволим Врагу провести сюда не три сотни орков, а большую армию и закрепиться в замке, то Дортонион будет обречён. Держа Аглон на востоке и Минас-Тирит на западе, взяв под свою руку все проходы и перевалы, Моргот задушит последнее сопротивление Барахира и его людей. Я не могу этого допустить.

— Думаешь, у нас получится уморить Саурона голодом?

— Не его самого, но его войско — да. Чтобы нанести молниеносный удар, он пожертвовал обозом и пришёл налегке, малым числом. Ему удалось захватить крепость, но за стенами Минас-Тирита ему не на что рассчитывать. Он будет ждать подкрепления из Ангбанда, и наша цель — не пропустить их в замок.

Он вытянул руку перед глазами, подержал на весу — она всё ещё немного дрожала.

— Моя попытка, — проговорил он, — была не совсем напрасной. Теперь точно я знаю, что Саурону не хватит сил на второй такой удар, какой он нанёс при штурме. Завтра мы запрём ущелье с севера. Берен соберёт всех разведчиков, они перекроют Топи. Фингон удержит подходы с Анфауглит. Мы не можем ворваться в замок — но мы можем сделать так, чтобы враг сам освободил его.

~ ~ ~

...Досадно, думал Саурон. Очень досадно. Финрод Фелагунд, владыка Нарготронда, — если бы в придачу к тем двоим удалось бы заполучить ещё и его, Третий Дом был бы надёжно обезглавлен. Артанис не в счёт — она уже связала себя с синдар, да и на союз с Первым Домом она ни за что бы не пошла. Да, это была бы великая удача — одним ударом оставить Нарготронд без вождя, а нолдор — без того единственного, кому под силу собрать раздробленные силы эльфов в один кулак...

Если бы Саурон не отдал столько сил на штурм замка, ему не пришлось бы возиться с заклинательной песнью — он накрыл бы весь берег одним могучим ударом, а потом послал орков подобрать выживших. Но хитрец Финрод слишком хорошо выбрал момент для нападения.

Вот только... зачем он вообще это сделал?

Это было странно. Финрод не так глуп, чтобы попусту дразнить врага, намного превосходящего его по силе. Он пытался открыть ворота — стало быть, ему до сих пор неизвестно, что Ородрет в плену...

Или...

Или это всё-таки не Ородрет.

Мог ли тот сероволосый солгать? Проверить это было уже невозможно: пленников согнали в общий погреб, и за прошедшее время они наверняка успели сговориться. Даже если тот, кто заперт с Аэгнором — не Ородрет, все остальные теперь будут в один голос выгораживать его.

Кстати об Аэгноре... Саурон проскользнул мыслью по ниточке силы, что тянулась к нему от заговорённого ошейника, и заглянул в бывшую сокровищницу. К его разочарованию, там было тихо. Два узника, сидя в разных углах, упорно не желали разговаривать друг с другом. Очень жаль — из их общения можно было бы вытянуть массу интересных сведений.

Но, в конце концов, всё это могло подождать. И тайны Нарготронда, и выяснение личности второго узника, и показательная расправа с сероволосым, если выяснится, что он всё-таки солгал. Гораздо важнее было то, что вторая часть войска, направленная к Эйтель-Сирион, до сих пор не дала о себе знать. Предполагалось, что они зададут Фингону достаточно работы, чтобы тот забыл про Минас-Тирит, сметут его заставы и расчистят дорогу для отрядов, идущих из Ангбанда. Однако время шло, а с севера так никто и не появился — ни войско, ни его гонцы. И винить в этом стоило, конечно, нарготрондцев, которые вместо того, чтобы штурмовать крепость, просочились вдоль реки, попутно перебив всех волков-разведчиков, и окопались на южной окраине Топей. Похоже, Финрод твёрдо вознамерился пересидеть захватчиков, не подпуская к ним помощь.

Саурона это вполне устраивало. Он прекрасно понимал, что Финрод сейчас находится в самом невыгодном положении: не имея возможности отбить Минас-Тирит, он вынужден сторожить его снаружи, чтобы не позволить войскам Ангбанда встать здесь большой силой и окончательно отрезать Дортонион от союзников. Ну что ж, пусть сторожит. Когда придёт время для большого наступления, Мелькору будет проще раздавить силы Третьего Дома одним ударом, а не выискивать их по тайным убежищам. А до тех пор можно и побыть в окружении. Пока сын Арафинвэ, живой ключ от ворот крепости, сидит в подземелье, полностью беспомощный и неспособный даже умертвить себя, Саурону ничего не грозит.

Единственное, что его беспокоило, — припасы. Кладовые Минас-Тирит пополнялись с расчётом как на осаду, так и на быстрое выдвижение войска в случае наступления, поэтому большую часть хранящейся в них еды составляли походные хлебцы-лембас. Для эльфов и людей они были просто сокровищем — лёгкие по весу, но чрезвычайно сытные, не черствеющие и не подверженные плесени. Но в орков "эльфийский хлеб" можно было впихнуть только под угрозой мучительной смерти, да и то он не пошёл бы им впрок — с таким же успехом их можно было кормить золой и пылью. Опять-таки, волкам не годился запасённый для лошадей корм — сено, овёс и ячмень. Вот сами лошади им бы сгодились ещё как, но тут — Саурон был вынужден признать это — вышла промашка. Его заклятие, направленное на то, чтобы оглушить и обезвредить эльфов, пугало коней и причиняло им боль, но не обессиливало их. Поэтому, когда ворота замка распахнулись, все лошади помчались прочь — и те, что несли на себе всадников, и те, что бежали налегке. И если эльфов по большей части удалось переловить — даже из тех, кто нашёл силы бежать, не все смогли удержаться в сёдлах — то лошади, за редким исключением, пропали безвозвратно.

Разумеется, в кладовых имелось некоторое количество пищи, пригодной даже для орков, — зерно, солонина, масло и вино, а на самый худой конец им пошёл бы и лошадиный ячмень. Но волкам этого не хватило бы, да и солонину они ели неохотно. Какое-то время они протянули бы и на таком корме — эти звери были очень выносливы, но чтобы сохранить их здоровыми и сильными, их надо было хотя бы изредка баловать свежим мясом.

Ну, что ж... Оставалось лишь порадоваться своей предусмотрительности и тому, что он не приказал сразу перебить пленников. Конечно, держать их живыми намного хлопотнее, но ничего не поделать. Волки не едят лембас.

~ ~ ~

— Я уезжаю.

Финрод не шевельнулся, и казалось, что слова Куруфина прошли мимо его слуха. Но потом король всё-таки повернулся к нему.

— Один или с дружиной?

"С дружиной, — хотелось ответить Куруфину. — Со всеми, кто верен Звезде Феанора. Мы нашли приют в твоём городе и платили ему защитой наших мечей. Мы пошли бы с тобой на приступ. Но мы не обязывались сидеть в болоте, сторожа крепость, которую — ты сам это признал! — невозможно взять. А наши мечи нужны Химрингу больше, чем Нарготронду".

— Месяц на исходе, — проговорил он вместо этого. — Сколько можно ждать? Ты сам сказал, что штурмовать крепость бесполезно, пока осаждённые не покинут её сами. Или ты надеешься, что эти ворота всё-таки распахнутся по твоему слову?

Финрод покачал головой. Они стояли под деревьями, но его капюшон всё равно намок, и на выбившихся волосах блестели капли — последние дни уримэ выдались дождливыми.

— Они не распахнутся. Но даже Саурон не может выдерживать осаду вечно. Пока мы держим Топи Сереха, а Фингон — подходы с Анфауглит, он не дождётся помощи. Эти дожди нам только на руку — при такой погоде Топи перекроют путь врагам надёжнее, чем мы. Ты спросил, сколько можно ждать? До заморозков. Когда мороз откроет дорогу через Топи, из Ангбанда выйдут войска, чтобы выбить нас из ущелья и закрепить Минас-Тирит за собой. Если мы сдержим их натиск и не дадим им прорваться к крепости, то Саурон уйдёт сам. Зиму ему не протянуть. Но до тех пор, — он произнёс это с нажимом, — ни одна тварь Врага не пройдёт в ущелье и не выйдет из него. Я должен быть в этом уверен.

— Хочешь, чтобы он не смог послать хозяину весточку?

— И это тоже.

Сын Феанора поморщился.

— Я не могу держать всё войско здесь. Набеги на Химлад участились, а Маэдросу приходится защищать и твоих подданных. Из Дортониона к нему пришло больше женщин и стариков, чем мужей, способных держать оружие. А орки тем временем наглеют... Может статься, нас ждёт новая осада.

Он помолчал, с ненавистью глядя в глубину Топей — в сторону севера.

— Я не пойму, чего он добивается. Если бы он ещё раз собрал всю свою мощь в кулак и ударил, он проломил бы нашу оборону. Забросал бы Ангродовы Гати орочьими трупами, прошёл посуху и выдавил бы нас из долины. Но он зачем-то распыляет усилия. Положил целую армию под нашими стенами весной, но вместо того, чтобы ударить на Дортонион с востока, устроил вылазку здесь, на западе. Тут же полез в Хитлум, а потом вдруг всё бросил, чтобы нажать на Химринг... А ведь мог бы собрать силы и устроить здесь второй Аглон.

— Возможно, именно этого он и хочет избежать, — задумчиво проронил Финрод.

— Что ты имеешь в виду?

— Аглон был важен для него, спору нет. Но что он получил в итоге, если не считать само ущелье с крепостью? Он действительно положил там целую армию, но уничтожить вас не смог, а только оттеснил в Нарготронд. Разбив одну крепость, он одновременно усилил другую. Более того, своим нападением он сделал то, чего не было со времён Дагор Аглареб, — заставил нас объединиться. Я думаю, он осознал свой просчёт и не хочет его повторять. Теперь он будет жалить нас порознь, и не насмерть, а на измор. Ему нужна такая война, в которой каждый будет думать не о помощи другим, а о защите собственных владений. Война, которая разобщит нас, а не сплотит.

На этот раз Куруфин долго молчал.

— Я возьму в Химринг шесть сотен, — сказал он наконец. — Остальные — твои, но поведёт их мой сын. Только не давай ему слишком много геройствовать.

— Этого хватит, — кивнул Финрод. — По крайней мере, до холодов.

— К холодам я вернусь. Если ты действительно намерен вышвырнуть Саурона отсюда, я хочу в этом участвовать. Хочу полюбоваться, как вы с Фингоном прижмёте его к стенке.

— Когда мы его прижмём его, — глаза Финрода потемнели, — он наверняка вызовет нас на переговоры. И попытается... купить наше отступление.

— Я не буду с ним торговаться, — раздельно проговорил Куруфин. — Даже если ему есть, что предложить.

8. Лорды Первого Дома

Тол Сирион — Нан-Эльмот — Химринг, месяц йаванниэ (йаваннет) 457 г. Первой Эпохи

Страх.

С тех пор, как Лютиэн прошла через Завесу, он стал её неразлучным спутником. Он шёл за ней по пятам, дышал в спину, холодил остриженный затылок, змеился чёрной тенью под ногами. Ей казалось, что вся она — сплошной комок напряжённых жил. Она забыла, когда в последний раз ела спокойно, а не второпях, на ходу давясь сухим лембасом. Когда в последний раз спокойно спала, не вскидываясь на каждый шорох ветра в траве. Она боялась орков и их ездовых волков, способных взять даже остывший след, боялась разбойников из разорённых войной земель — но больше всего боялась заблудиться или опоздать.

Ещё в дни заточения она тщательно обдумывала свой будущий путь. Пока её руки трудились, сплетая наговорную пряжу из тонкого чёрного шёлка и её собственных волос, умащённых сонным зельем, мыслями она измеряла расстояние до Тол Сирион и восстанавливала в памяти виденные когда-то очертания земель и границ. С помощью волшебства заставить свои волосы расти быстрее, чем растёт морозный узор на стекле; потом без жалости остричь их чуть не под корень, спрясть с шёлком, соткать в полотно и сшить из них плащ, наделённый чарами сна и сокрытых теней — это было долгое и кропотливое, но выполнимое дело. Она не сомневалась, что ей удастся выбраться из терема — куда труднее было решить, что делать потом и какую дорогу выбрать.

Она сбежала в ту же ночь, когда положила последние стежки на плащ. Крепкая верёвка, сплетённая из заговорённых волос, была уже готова и припрятана в корзинке с рукоделием. Эта верёвка несла на себе то же заклятие сна и невидимости, и стоявшие под деревом эльфы не заметили подвоха, пока их не подкосила ласковая, необоримая дрёма.

Спустившись с Хирилорна, Лютиэн первым делом обошла спящих стражников. Остатки их ужина, найденные в корзине у костра, она добавила к своим запасам — в последнюю неделю перед побегом она, как белка, прятала в доме еду, оставляя от каждой трапезы то лембас, то пару яблок, то горсть орехов. Ещё она забрала у одного стражника тёплую куртку, а у другого — нож. Штаны она сшила себе заранее, а обувь у неё была своя — пусть не башмаки, но хорошие, новые сандалии, которые должны были выдержать не один переход.

Кратчайшая дорога к ущелью Сириона лежала через Нэльдорет и Димбар, но это означало не меньше трёх дней пути по землям Дориата, где тысячи зорких глаз будут выслеживать каждый её шаг. Белег и его воины хорошо знали своё дело. В пределах Завесы им были известны все тропки наперечёт, а после случая с Келегормом они удвоили бдительность. Лютиэн не сомневалась, что, узнав о побеге, они прочешут все леса и перелески к западу от Эсгалдуина, выставят заслоны вдоль всех границ, и тогда никакие чары не помогут ей проскользнуть незамеченной.

Поэтому, собрав вещи и припасы, она со всех ног бросилась на север и бежала без отдыха весь остаток ночи, спеша уйти как можно дальше, прежде чем стража утренней смены поднимет тревогу. От Завесы её отделяли восемь с половиной лиг, и дорога по берегу реки была удобной, а первую часть пути она пробежала по воде, чтобы не оставлять следов. Через час после восхода солнца она вышла на равнину Дор-Динен — смертельно усталая, проголодавшаяся, мокрая от пота и росы, но полная ликования. В тот момент она была уверена, что главные трудности остались позади.

О Единый, какой наивной она тогда была... Как мало знала о том, что ожидает её за пределами родного леса...

При первой же попытке перейти Эсгалдуин она наткнулась на орочий сторожевой отряд. Её не заметили — чары волшебного плаща надежно защищали её от чужих глаз. Но при виде уродливых существ в грубых чёрно-пятнистых латах, словно не знавших чистки с тех пор, как их вынули из горна, с кривыми клинками и тяжёлыми топорами-клювами, с бунчуками, украшенными черепами эльфов и прядями волос, срезанных вместе с кожей, её объял такой страх, что она не осмелилась приблизиться к мосту. Иант-Иаур охраняли день и ночь. Возможно, Лютиэн и удалось бы прокрасться под носом у сторожей, но она опасалась волков — их чуткие носы представляли для неё большую опасность, чем подслеповатые глаза орков.

Прячась поблизости в надежде улучить-таки удобную минуту для переправы, она поняла, почему орки стерегли этот берег. Кроме моста, они держали под надзором все удобные подходы к воде — а таких на высоком восточном берегу было немного. Других же водопоев поблизости не осталось: летняя жара уничтожила все мелкие ручьи. А ближайший свободный источник воды находился на востоке — совсем не там, куда Лютиэн собиралась двигаться.

Случай избавил её от дальнейших колебаний. С севера, от предгорий Эред Горгорот, пришёл второй отряд орков, и Лютиэн поняла, что если задержится здесь ещё немного, то её поход закончится, не успев толком начаться. Выбора не осталось — надо было уходить к Аросу.

У брода Ароссиах её ждала новая напасть: от Аглона шла ещё одна вражеская рать, а те орки, от которых Лютиэн бежала из Дор-Динена, собрались вместе и тоже двинулись в сторону переправы. Угодив между двумя идущими на соединение частями войска, она едва успела пересечь Арос и устремилась в единственном безопасном направлении — на юг.

Бредя по безлюдной равнине меж Келоном и Аросом, она чувствовала, как ею овладевает отчаяние. Шёл шестой день с тех пор, как она освободилась из заточения, — и что же? Тол Сирион был от неё дальше, чем в начале пути. Она потратила больше времени, чем предполагала в своих расчётах, а теперь её ожидал ещё более долгий кружной путь в обход Дориата. Семьдесят лиг вниз по Аросу до Топей Сириона и оттуда ещё столько же — на север.

Сможет ли она проделать этот путь пешком, по незнакомым землям? Без карты и проводника, а главное — без припасов? Еда, которую она собрала в дорогу, уже подходила к концу. Голодная смерть ей, конечно, не грозила, ведь эльф найдёт себе пропитание везде, где бежит вода и растут деревья. Йаваннет, месяц плодов, сулил изобилие — она продержалась бы на одних орехах и ягодах, не говоря уже о рыбе, но необходимость добывать еду задержит её ещё больше.

Сколько времени уйдёт тогда на дорогу? Двадцать дней? Тридцать?

А сколько времени осталось у Келегорма?

Она могла рискнуть и срезать путь через южный Дориат, уповая на то, что в лесах Региона её не будут искать так тщательно, как в лесах Нэльдорета. Могла повернуть назад и ещё раз попытаться пройти мимо орочьих отрядов к Иант-Иаур. Или не искушать судьбу понапрасну и идти дальше вдоль Ароса, самой длинной, но безопасной дорогой.

Надо было выбрать что-то одно, но первые неудачи сильно поколебали её уверенность в своих силах. Все дороги казались одинаково плохими, и Лютиэн уже не могла понять, что говорит в ней — благоразумие или страх.

Когда за рекой на востоке встала тёмная стена ельника, она чуть приободрилась. Чащи Нан-Эльмота были ей знакомы. С тех пор, как Эол Тёмный сгинул на севере, здесь не селился никто из народа Тингола, но эльфийский лес — это всё же эльфийский лес, и Лютиэн знала, что ни орк, ни варг по доброй воле не ступит под сень этих деревьев. И тут же явилась дельная мысль: переночевать в Нан-Эльмоте, выспаться и отдохнуть в безопасном месте, а утром на свежую голову обдумать всё ещё раз и решить, куда идти.

После летней засухи маловодный Келон вконец обмелел, и переправа не отняла много времени. На закате Лютиэн вступила в сумрачное лесное царство. Она рассчитывала найти убежище под ветвями какой-нибудь старой ели — те росли, как живые шалаши, опуская мохнатые лапы до самой земли, а земля здесь была покрыта многолетним ковром из опавшей хвои — на таком и без перины не жёстко будет спать. Но пока она искала подходящую для ночлега ель, под ноги подвернулась едва заметная тропинка. Лютиэн последовала по ней — и через сотню шагов вышла на поляну, где стоял большой деревянный дом.

Это была, несомненно, эльфийская постройка. Двускатную крышу венчал резной гребень с высоким коньком, к одному скату примыкал навес на четырёх столбах, накрывая отдельно вынесенную веранду. Дверь и оконные ставни украшал узор в виде листьев плюща. Но возвёл этот дом не Эол — строение выглядело слишком новым, дерево еще не успело потемнеть от непогоды.

Обойдя его кругом, Лютиэн решилась заглянуть внутрь. Как водится у эльфов, дверь не запиралась, только закрывалась снаружи на бронзовую задвижку, чтобы уберечь жилище от сырости и лесного зверья. В доме не было ни души. Чисто выметенные полы, сложенные у очага поленья, оставленные в кладовой лари с зерном, мукой, орехами и сушёными плодами — всё свидетельствовало о том, что здесь недавно жили эльфы. Но жильё это было, как видно, временным, потому что в нём не имелось ни постелей, ни столовой посуды, ни мелких рукодельных вещиц, по которым всегда можно узнать обжитый эльфийский дом. Ничего, кроме того, что необходимо для походного привала и ночлега.

Что ж, Лютиэн была рада и такому подарку судьбы. Крыша над головой и горячая еда — о большем она не мечтала. Для пущей безопасности она вынула из мешка верёвку, по которой спустилась с Хирилорна, и растянула её по траве, окружив дом кольцом. Теперь всё, что находилось внутри, было надёжно скрыто от чужих глаз, и даже если бы кто-то из слуг Врага вступил в лес — он не нашёл бы дома и не увидел бы дыма от растопленного очага.

Впервые со дня побега она поужинала без спешки, расстелила плащ на полу и легла спать в полной уверенности, что здесь её никто не потревожит.

~ ~ ~

Торопясь в Химринг, Куруфин столкнулся с тем же выбором, что и Лютиэн: короткая дорога была опасной, а безопасная — длинной.

Короткая дорога пролегала к северу от Дориата — через Нан-Дунгортэб. При всей своей ненависти к этому гиблому месту, где осталось немало могил погибших в пути аглонцев, Куруфин, может, и рискнул бы пройти там ещё раз. И даже возможность столкнуться с орками в Дор-Динене и близ Аглона не остановила бы его: больше всего на свете ему сейчас хотелось хорошей драки. Но идти через Нан-Дунгортэб в это время года было бы смертью для лошадей — летняя жара уничтожила последние водопои, а унголы и прочие порождения Тьмы расплодились сверх меры и пожирали друг друга с голоду.

Южная дорога в обход Дориата была почти вдвое длиннее, но протянулась по свободным от Тени землям. Выбрав этот путь, Куруфин мог быть уверен, что на семнадцатый день приведёт в Химринг сильное, бодрое и готовое к бою воинство.

Десятого числа месяца йаванниэ, двигаясь по восточному берегу Келона, они уже затемно подошли к заповедным чащам Нан-Эльмота. Среди нолдор это место издавна считалось недобрым. Лес Тёмного Эльфа сочетал в себе всё, что они не любили в лесах Белерианда — сырость, непролазные заросли и мрак, в котором слепли даже эльфийские глаза. К тому же он был пронизан синдарской волшбой, хоть и не враждебной для нолдор, но все же чужой; поэтому, заселяя земли к востоку от Ароса, сыновья Феанора обходили стороной и Нан-Эльмот, и его мрачного хозяина.

Это отношение не изменилось, когда Эол взял в жены Арэдель, их двоюродную сестру. Во-первых, он не удосужился спросить согласия у родичей невесты, что было само по себе оскорбительно, во-вторых, он заманил Арэдель в свои владения с помощью чар, а это уже вызывало сомнения в добровольности самого брачного союза. Со временем эти сомнения вроде бы угасли — то, что Арэдель родила Эолу сына, доказывало взаимность их любви — но общий ореол неодобрения так и не рассеялся.

Когда Эол и Арэдель погибли в Гондолине, она — защищая сына от разгневанного мужа, он — от рук убитого горем Тургона, за Нан-Эльмотом прочно закрепилась дурная слава проклятого места. Никто из народа Феанора не входил в сумрачные чащи, никто не приближался к опустевшему дому Тёмного Эльфа. Но в прошлом году, когда под натиском орочьих полчищ войска Первого Дома отступали на юг до самой Амон Эреб, о старой неприязни пришлось забыть. Нан-Эльмот был слишком удобно расположен на полпути между Амон Эреб и Химрингом, а остатки Эоловых чар, ещё не развеявшихся до конца, надёжно отпугивали орков, превращая этот лес в природную крепость.

Глупо было пренебрегать таким прекрасным убежищем, и на северной окраине Нан-Эльмота, подальше от заброшенной усадьбы Эола, стали останавливаться отряды, идущие из Химринга на Амон Эреб и обратно. Стараниями Амраса там вскоре появился крепкий сторожевой дом, где несколько эльфов могли переночевать, а при необходимости — и выдержать осаду.

Нолдор не напугать тяготами походной жизни, и Куруфину для ночлега хватило бы собственного плаща да седла под голову. Но коль скоро ночь застигла их неподалёку от дома Амраса, стоило туда наведаться — хотя бы проверить, в порядке ли их новое укрытие. И вот, когда Куруфин, оставив дружину рассёдлывать коней на окраине леса, вместе с Мариллином и Элекьермэ проехал через ельник на знакомую поляну — обнаружилось, что дом исчез.

Это было невозможно. Зарубки на ближайших деревьях свидетельствовали, что это та самая поляна, но дома не было и в помине. Ни развалин, ни пепелища, ни хотя бы следов от врытого в землю сруба — как говорят люди, "будто корова языком слизнула". Больше того — на том месте, где стоял дом, среди неcкошенной травы росли две пушистые молодые ёлочки — невысокие, но явно не однолетки.

Спешившись, Куруфин сделал несколько шагов по направлению к ёлочкам — и чуть не сел на траву, сражённый внезапным головокружением. Веки вдруг стали тяжёлыми, навалилась сонливость, как после трёх суток в дозоре. Чувствуя неладное, он отпрянул назад и обнажил меч. Спутники удивлённо наблюдали за ним.

— Осторожно, — предостерёг их Куруфин. — Здесь действуют какие-то чары.

Нолдор переглянулись, и Мариллин снял с плеча лук. Стрела рванулась с тетивы, метя в верхушку молодой ели, — и исчезла, не долетев до цели. Но чуткие уши эльфов уловили стук, с каким железный наконечник ударяет в дерево, да не в тонкую еловую ветку, а в крепкую доску или бревно.

— Дом на месте, — уверенно сказал Куруфин. — Эта волшба обманывает зрение, но не слух. Я попробую ещё раз, а вы следите за мной. Если упаду — оттащите меня назад, но сами близко не подходите.

Медленно, осторожно переступая по высокой траве, он пошёл вперёд, готовый в любую секунду отскочить. На пятом шаге снова накатила дремота — он тряхнул головой и двинулся дальше. Ещё один шаг... другой... ноги у него подкосились, в ушах сладко зашумело, поляна с ёлочками поплыла перед глазами, и Куруфин, пошатнувшись, осел на колени. Из последних сил борясь со сном, он махнул перед собой мечом, пытаясь рассечь эту мягкую дремотную пелену — клинок прошёл сквозь пустоту и увяз в земле...

И всё вдруг закончилось. Сонливость пропала, застивший глаза морок рассеялся, и Куруфин увидел, что дом стоит, где стоял, в стене над окном торчит стрела Мариллина, а никаких ёлочек нет и в помине.

— Лорд Куруфин! — Элекьермэ подбежал к нему, но Феаноринг остановил его взмахом руки, указав прямо перед собой. Там по траве тянулась длинная верёвка, сплетённая вроде бы из чёрного шёлка и опоясывающая весь дом. Меч Куруфина, вонзившись в землю, разрубил эту верёвку надвое.

Они снова посмотрели друг на друга. Ну уме у всех было одно: тот, кто навёл эти чары, наверняка прячется в доме... Куруфин знаками показал спутникам, чтобы Элекьермэ обошёл дом слева и встал у окна, а Мариллин — справа, у веранды. Сам же он, поднявшись и обтерев меч, пошёл прямо к крыльцу.

На первый взгляд, в доме было пусто — но над свежими углями в очаге курился дымок, а в котелке осталось немного каши, сваренной совсем недавно. Куруфин прислушался, и ему померещилось, что он различает почти беззвучный шелест чужого дыхания. Незваный гость затаился где-то совсем рядом, но был по-прежнему невидим для глаз.

Ну, что ж... Улизнуть отсюда он не мог — разве что обратиться в птицу и вылететь через дымоход. Куруфин медленно повернулся на пятках, оглядывая пустое помещение, и меч в его руке вычертил в воздухе плавный полукруг.

— Надо отдать тебе должное, прятаться ты умеешь, — с усмешкой проговорил он. — Но бежать тебе всё равно некуда — так может, покажешься нам? Если ты не служишь Владыке Тьмы и не умышляешь злого против Дома Феанора, то выходи смело. Я, Куруфинвэ Феанарион, даю слово, что не причиню тебе вреда.

~ ~ ~

Куруфин! Родной брат Келегорма! Все опасения Лютиэн растаяли в один миг, сменившись горячей радостью. О Куруфине она знала немногим больше, чем об остальных Феанорингах — но он тоже оборонял Аглон, и он был тем, ради кого Келегорм остался на мосту Иант-Иаур. На первых порах этого было довольно, чтобы проникнуться к нему если не доверием, то хотя бы уважением.

Он стоял не более чем в десяти шагах от неё, горделивый и грозный в своём чёрном наряде, с обнажённым мечом в руке и серебряной звездой-фибулой у горла. Его чёрные волосы были не заплетены, как у Келегорма, а схвачены серебряными заколками чуть позади ушей и свободно падали на плечи и спину. Глаза — такие же серые, как у брата, — сверкали из-под густых бровей, крылья носа чуть подрагивали, как у взявшей след гончей, в уголках тонких губ таилась повелительная усмешка. Он ждал ответа сию же минуту и не сомневался, что ему подчинятся.

Лютиэн отбросила капюшон на спину.

— Я слышу тебя, Куруфин, сын Феанора, и вверяюсь твоему слову. Я — Лютиэн Тинувиэль из Дориата. Да будет наша встреча доброй.

Едва она заговорила, Феаноринг вскинул меч, направляя клинок на неё, — бессознательное движение воина, перед которым на пустом месте возникло нечто неожиданное. В следующий миг рука его опустилась, и рот чуть приоткрылся в немом изумлении.

— Ты — Лютиэн? — хрипло повторил он. — Дочь Эльвэ Синголло и Мелиан-майэ?

Принцесса невольно подумала о том, как она выглядит в мужской одежде и растоптанных сандалиях, с обрезанными волосами. Должно быть, сейчас в ней трудно было признать дочь самого могучего и гордого из эльфийских владык. Её плащ посерел от дорожной пыли, чужая куртка висела мешком на тонких плечах. О роскошных нарядах и драгоценностях, что она носила когда-то, напоминал лишь спрятанный под рукавом серебряный браслет с чеканкой в виде цветов нифредиля — подарок матери, единственная вещь, с которой Лютиэн не смогла расстаться, покидая Дориат.

— Это действительно я, лорд Куруфин. Увы, я выбирала одежду для дороги, а не для праздника, да и выбор был невелик.

— Я верю тебе. — Сын Феанора склонил голову и вложил меч в ножны. — Едва ли возможно, чтобы Единый создал два таких прекрасных лица.

На шум голосов в дом вошли ещё двое нолдор, один с мечом, другой с луком наготове. Куруфин жестом приказал им убрать оружие.

— Что же ты делаешь в этом диком месте, принцесса? Впрочем, — усмехнулся он, — это тебе пристало спрашивать, а нам отвечать, ибо мы стоим на земле твоего отца, и ты здесь хозяйка.

Лютиэн улыбнулась.

— О нет, благородный лорд, я пришла сюда не для того, чтобы предъявлять права на эти владения. Другое, более неотложное дело заставило меня покинуть Дориат, и если бы не орки, преградившие мне путь на запад, я не попала бы сюда. Но в этой случайной встрече я вижу великую удачу, ибо я пустилась в путь, чтобы отыскать твоего брата Келегорма. Прошу, скажи, что тебе известно о нём?

— Мне известно, что этой весной он побывал в Дориате. — Взгляд Куруфина не отрывался от лица Лютиэн; от этого взгляда поневоле пробирало холодом. — Что он полюбил тебя — на свою беду, и что твой отец отказался принять его сватовство, пока Келегорм не принесёт ему Сильмарилл из короны Моргота. Мне известно, что страсть моего брата к тебе так велика, что он готов был согласиться и на это, обрекая свою душу на верную гибель. Но что тебе до его несчастий, принцесса Лютиэн, прекраснейшая из дев Белерианда? Он не первый и, уж верно, не последний, кто пал жертвой твоих чар, заставляющих забыть о долге, чести и принесённых обетах.

— Ты ошибаешься, благородный лорд. — У Лютиэн что-то стеснилось в горле, и ей потребовалось немалое усилие, чтобы удержать голос ровным, без дрожи. — Я не склоняла твоего брата к нарушению Клятвы. Мне не нужны ни Сильмариллы, ни иные дары, чтобы ответить ему согласием.

Куруфин распахнул глаза. Когда она явилась перед ним из пустоты, словно призрак, — он и то был удивлён меньше.

— Верно ли я слышу? — переспросил он. — Ты согласна стать его женой? Против воли своего отца?

— Ради этого я покинула Дориат.

Теперь Феаноринг и оба его воина смотрели на неё с одинаковым изумлением.

— Я должен попросить у тебя прощения, принцесса, — выговорил, наконец, Куруфин. — Прежде я полагал, что ты завлекла моего брата из прихоти. Теперь я вижу, что это не так, раз ты решилась для него пойти против отца и оставить свой родной край. Давай же оставим обиды и поговорим как друзья.

Он указал на лавку, приглашая её присесть. Лютиэн опустилась на широкую резную доску, Куруфин сел рядом. Нолдо-лучник раздул угли в очаге и бросил пару поленьев сверху.

— Когда Келегорм покинул Дориат, — сказала Лютиэн, глядя в разгорающееся пламя, — мне казалось, что так будет лучше для нас обоих. Что мы причиним друг другу меньше боли, если наши чувства останутся не более чем воспоминанием. Но месяц назад мне приснился сон, что тьма захватила Келегорма и хочет погубить... и тогда я поняла, что не могу потерять его. Я просила помощи у отца, но он отказал мне, а потом посадил меня под замок, опасаясь, что я покину Дориат против его воли. Лишь шесть дней назад мне удалось бежать.

— И ты собралась идти к нему на помощь? Одна? — Губы Куруфина как-то странно дёрнулись, словно борясь с усмешкой. — Но где же ты хотела искать его?

— На Тол Сирион. Мне известно, что он был там и что замок захвачен Сауроном. — Лютиэн обхватила себя за плечи. — Я хотела добраться туда через Иант-Иаур, но земли между Дориатом и северными горами полны орков, и мне пришлось бежать от них.

— Из всех возможных путей ты выбрала самый опасный, — вздохнул Куруфин, — но дело не в этом. Верно, Минас-Тирит захвачен, но я не знаю, был ли там мой брат. Я вообще не знаю, где он и жив ли он.

— Как? — ахнула Лютиэн.

— Он покинул замок накануне нападения. И отправился в Ангбанд, чтобы добыть Сильмарилл, а вернее — умереть. — В лице Куруфина опять что-то неуловимо дрогнуло. — Он мог наткнуться на войско Саурона по дороге. Мог повстречать другой отряд, что шёл на Эйтель-Сирион...

— То, что напало на него, имело облик и силу Тьмы, — возразила Лютиэн. — Я узнала в нём майа, и притом могущественного. Думаю, это был Саурон.

— Тогда мой брат наверняка в Ангбанде, — хмуро откликнулся Куруфин. — Саурон не стал бы в преддверии осады держать у себя столь ценного пленника. Но даже если Келегорма оставили в Минас-Тирите, мы бессильны помочь ему. Эта крепость неприступна — так сказал мне её создатель. Тебе стоило остаться дома, принцесса.

— И ничего нельзя сделать? — вырвалось у неё.

Сын Феанора коротко мотнул головой.

— Сейчас — нет. К тому же, мы слишком мало знаем. Быть может, он уже мёртв...

— Нет! — горячо перебила его Лютиэн. — Я видела его заточённым во мраке, но не мёртвым! Если бы он погиб — я знала бы об этом.

Она выпрямилась, безотчётно сжимая края плаща на груди.

— Прости, лорд Куруфин, но я не верю, что надежды нет. Я неопытна и многого не знаю, это правда; но я не отступлюсь, пока не отыщу способ вызволить Келегорма из плена. Если я не найду его на Тол Сирион — я пойду в Ангбанд.

Последние слова она произнесла совсем тихо, но Куруфин услышал и снова покачал головой.

— Ты говоришь сгоряча, госпожа Лютиэн, и, видно, плохо представляешь, что тебя ждёт. Тебе не добраться и до Тол Сирион. В землях Химлада становится неспокойно. Ты сама убедилась, что пройти на запад через Ароссиах и Иант-Иаур сейчас невозможно, ибо орки идут той же дорогой на восток, и число их растет день ото дня. Я не могу выделить тебе вооружённую охрану, потому что у нас каждый меч на счету. Но я могу сопроводить тебя в Химринг, к моему брату Маэдросу. Там ты отдохнёшь, и мы вместе решим, что делать и как лучше помочь Келегорму.

— Это слишком долго... — начала Лютиэн, но Куруфин не дал ей договорить:

— Если ты пойдёшь одна, то твой путь и впрямь будет коротким: до первого орочьего лагеря, а оттуда — в Чертоги. Это не то, чего хотел бы для тебя мой брат. Решайся, принцесса. Пусть Химринг тебе не по пути, но там ты получишь нашу защиту, помощь и добрый совет. Кто, кроме братьев Келегорма, будет тебе союзником в этом деле?

Лютиэн медленно опустила сжатые руки. Его доводы звучали разумно. Будь её воля, она бы не стала терять ни одного лишнего дня, но... после всего увиденного она понимала, как мало шансов у неё добраться до Минас-Тирита в одиночку. По крайней мере, сейчас, пока северные земли кишат орками и волками.

И в другом Куруфин тоже был прав: кроме сыновей Феанора, ей не на кого было опереться. Только на Финрода — но тот находился слишком далеко...

— Будь по-твоему, лорд Куруфин, — сказала она, подавив вздох. — Я принимаю твоё предложение и твою защиту. Отвези меня в Химринг.

~ ~ ~

Аглонская дружина двинулась в путь с рассветом. Лютиэн дали одного из запасных коней — крупного, но покладистого серого жеребца с мягкой рысью, и она ехала вместе с Куруфином во главе войска.

К северу от Нан-Эльмота лесов почти не было. Вдоль реки тянулись луга — трава на них ещё не пожелтела, и отцветшие колоски лисохвоста качались на ветру, роняя последние семена. Небо было ясным, и солнце светило вовсю, но жара не ощущалась: воздух был холоден и как-то особенно прозрачен. Химлад, Студёные Земли. Вотчина сыновей Феанора.

В эти края орки забирались реже — нолдорские отряды с горы Химринг следили за тем, чтобы слуги Врага не чувствовали себя слишком вольготно к югу и к востоку от Аглона. Сюда, под охрану эльфийских мечей, стягивались те, которых война согнала с родной земли — люди из Дортониона, Таргелиона и Эстолада, а с ними и пришельцы из далёких восточных уделов, диковинное племя вастаков. И всё же Куруфин и его воины были настороже; то и дело от общего строя отделялись два-три всадника и уносились вдаль, осматривая местность вокруг движущегося войска. Но орки не появлялись, и путь до конца дня прошёл без происшествий.

На другой день за лугами потянулись холмы, сплошь поросшие вереском. Его колокольчики, высыхая, не утратили яркого цвета, и земля под копытами коней была словно ковёр, сотканный в зелёную и пурпурную нить. Утром третьего дня холмы стали подниматься к нагорью Химринг, а вечером, после долгого подъёма по крутым тропам, Лютиэн увидела и сам замок, носящий то же имя, — главный оплот эльдар к востоку от Дориата.

Химринг был построен для военных целей, и это чувствовалось во всём его облике. Ошеломляющее величие Менегрота с его тысячей палат, воздушное изящество нандорских деревянных замков были недостижимой роскошью для этой цитадели, созданной в упорной борьбе с неподатливой стихией камня и злыми горными ветрами. Но в борьбе и рождалась красота Химринга, не столь вычурная, как красота мирных чертогов Дориата, — иная, полная отваги и грозной силы. Его скошенные наружу стены и приземистые четырёхугольные башни не создавали впечатления неуклюжей тяжести — в них была сдержанная мощь хищника, припавшего к земле перед броском. Сложенный из серого и белого камня, замок Химринг издалека походил на сокола, вцепившегося в скалу крепкими лапами угловых башен, на ловчего кречета, готового расправить крылья и сорваться в атаку или в полёт. Лютиэн мало что понимала в делах войны и не могла оценить удачное расположение замка и надёжность его укреплений, но от этого вида у неё захватило дух.

Хоть крепость и казалась близкой, прошло ещё немало времени, прежде чем петляющая в скалах тропинка вывела их к мосту перед замком. Посланные вперёд гонцы уже предупредили стражу, и Химринг встретил гостей распахнутыми воротами и звонким пением трубы с надвратной башни.

Куруфин поддержал принцессе стремя, помогая спешиться. Подбежавший юноша-оруженосец принял коней, и, пока остальное войско медленным шагом втягивалось во двор, сын Феанора повёл свою гостью в замок.

— Дорога была нелёгкой для тебя, — сказал он. Принцесса чуть покраснела: за эти три дня она и впрямь намаялась с непривычки — в Дориате ей редко доводилось садиться на коня. Она надеялась, что со стороны не было заметно, сколько усилий требует от неё верховая езда, но от глаз Куруфина, как видно, ничто не могло укрыться.

— Я распорядился, чтобы для тебя приготовили покои, — продолжал он. — Отдыхай и ни о чём не беспокойся: всё, что ты мне поведала, я без промедления передам братьям.

По высокой винтовой лестнице он проводил Лютиэн наверх, провёл по недлинному коридору и распахнул перед ней дверь, ведущую в просторную комнату с узкими окнами-бойницами. Поклонился на прощание, обещал прислать ей в помощь служанку и оставил гостью в одиночестве.

Лютиэн уже успела заметить, что в Химринге всё устроено довольно просто, без лишней пышности, но удобно и красиво. Отведённая ей комната оказалась такой же. Здесь не было золота, мрамора или жемчугов, но каменный пол был отполирован до блеска и покрыт медвежьей шкурой с густым и плотным мехом, в котором ноги тонули, как в тёплой воде. На стене висел гобелен, изображающий оленей в зелёной чаще, а на деревянных спинках ложа и кресел чья-то вдохновенная рука вырезала дивный узор из горных цветов и трав. Тут всё приготовили к приходу новой жилицы: ложе было застелено, подушки взбиты, небольшой стол под окном — накрыт скатертью из белёного полотна с прорезной вышивкой, и на нём стояли кувшин, чашка и плоское блюдо с горкой свежих яблок и слив.

Вторая дверь слева от входа вела в маленькую смежную комнату. В ней тоже было приготовлено ложе, но попроще — деревянный топчан, накрытый тюфяком и покрывалом. Из прочего там имелся только стул и малый сундучок.

Едва Лютиэн сбросила плащ и куртку и присела на свою кровать, как снаружи постучали, и в приоткрытую дверь заглянула девушка — человеческая девушка, смертная. В руках она держала стопку одежды, на плече у неё висело вышитое полотенце. Должно быть, она собиралась произнести приветствие, но при виде Лютиэн только открыла рот — да так и застыла на пороге, ошеломлённо воззрившись на принцессу.

Тёмная коса через плечо, тонкий нос, светлая кожа — дортонионка, догадалась Лютиэн, разглядывая её в ответ. Люди Дор-Ломина, по рассказам, были светловолосы, а халадины, племя Халет, которых она сама видела в Бретиле, — меньше ростом и смуглее. Хотя девушка, похоже имела в жилах небольшую толику халадинской крови. Об этом говорили её высокие скулы, волосы, вьющиеся на лбу колечками, и особенно глаза — чуть раскосые, как у рысёнка, и не серые, а солнечно-карие, с золотыми точками, словно те искристые камни, что привозили гномы Ногрода на отделку королевских палат. Сейчас эти глаза, широко распахнутые от восхищения, смотрели на Лютиэн, и выражение юного живого лица менялось от полу-испуга до детского восторга.

— Если бы мне не сказали, что ты принцесса Серых эльфов, я бы подумала, что сама Элберет на землю сошла! — выдохнула девушка. — Ой, что же это я? — Она шагнула через порог и неловко поклонилась, прижимая стопку к себе, чтобы не рассыпалась. — Меня зовут Эйриен, госпожа, и я буду служить тебе, пока ты гостишь в Химринге.

— Меня зовут Лютиэн, — улыбнулась в ответ принцесса, — и я благодарна тебе за помощь, Эйриен. Ты из Дортониона?

— Да, госпожа. — Девушка переложила принесённые вещи на кровать и принялась разбирать рубашки, платья и шали. — Я велела истопнице воды нагреть, чтобы ты могла выкупаться. Чистая одежда — вот, а дорожную отдай мне, я выстираю, — Она призадумалась. — Или, может, желаешь сначала поесть? Ты, верно, проголодалась с дороги?

Принцесса покачала головой. Она действительно давно не ела, но чувствовала себя такой измученной и разбитой, что сама мысль о еде вызывала тошноту.

— Это всё горный воздух. Поначалу всем плохо, пока не обвыкнут. — Эйриен проворно нацедила в чашку какой-то розовой водицы из кувшина. — Вот испей, госпожа, полегчает.

Лютиэн пригубила питьё. Это оказался кисловатый, отдающий холодком настой сушёной клюквы и мяты. Через силу она сделала ещё два глотка — и, действительно, стало немного легче, дурнота отступила, а вместо неё накатила непреодолимая сонливость. Если бы Лютиэн не разбиралась в травах, она могла бы подумать, что ей подмешали сонного зелья. Но напиток был тут ни при чём — это многодневная усталость настигла её, как только спало напряжение.

Едва пробормотав несколько слов благодарности, принцесса сбросила обувь, вытянулась на неразобранной постели и уснула, как мёртвая.

~ ~ ~

Лютиэн проспала беспробудно двенадцать часов, так что искупаться ей удалось лишь на следующий день. Отмывшись и переодевшись в чистое, она почувствовала себя заново рождённой. Вчерашняя слабость исчезла бесследно — как и предсказывала Эйриен, ей нужно было только привыкнуть к здешнему воздуху.

Вместе с силами к ней вернулось и чувство голода. Общую утреннюю трапезу она пропустила, пока приводила себя в порядок, но Эйриен, не дожидаясь просьбы, притащила целую корзину еды прямо в покои. Свежий пшеничный хлеб, сыр и масло, горшочек душистого грибного супа, половина здоровенного печёного лосося и ягодный пирог — Лютиэн только охнула при виде такого количества снеди и попросила Эйриен составить ей компанию, потому что сама не одолела бы и половины принесённого угощения. Та замялась, но отказываться не стала, и они сели завтракать вдвоём.

Горянка поначалу робела перед эльфийской принцессой, и Лютиэн первой завела разговор. Ей не терпелось узнать побольше об этом месте, о тех, кто здесь живёт, а пуще всего — о лордах-Феанорингах, оказавших ей гостеприимство.

За последний год в Химринг перебралось великое множество дортонионцев, которых война лишила дома и земли. По большей части это были женщины с детьми и старики, но были среди переселенцев и воины, которые считали, что в Химладе их мечи принесут больше пользы, чем в Дортонионе, где уже нечего и некого спасать. Другие просто не хотели расставаться с семьями и отсылать их мыкаться на чужбине без кормильца. Так войско лорда Маэдроса приросло немалым количеством крепких бойцов, что было очень кстати ввиду участившихся орочьих набегов.

Эйриен, как и многие другие, попала в Химринг прошлой осенью с большим караваном. Её отец, немолодой, но ещё крепкий мужчина, знал торговый путь от Аглона до Химринга. Он собрал всех соседей, кто хотел уехать, и сам возглавил караван. Сам и оборонял его, когда на полдороги из степи налетел чёрный рой орков. Там же, на краю степи, его и похоронили после боя — и лежать бы там ещё многим, если не всем, когда бы не подоспели на помощь лорды Аглона со своими воинами...

— Лорды Аглона? — Сердце Лютиэн застучало часто, как у птицы.

— Это лорда Маэдроса младшие братья, — охотно пояснила Эйриен. — Келегорм да Куруфин.

— И ты их видела? — продолжала допытываться Лютиэн.

— Видела, хоть и издалече. Поначалу и не думала о них: больно много работы нам досталось — и раненых обиходить, и мёртвых похоронить. Это уже после, пока они нас до Химринга провожали, я к ним малость присмотрелась. Старший, Келегорм, такой суровый — прямо дрожь берёт. С виду золотой-пригожий, что к людям, что к зверям ласковый, а в глаза глянуть... — Эйриен помолчала, подбирая слова. — Точно радость в нём убита. Не могу лучше объяснить. А лорд Куруфин — строгий да спокойный, лишнего слова не скажет. Только надменный очень, поверх голов смотрит. Да что я говорю, ты же сама его знаешь, госпожа. Это ведь он тебя из плена спас?

— Из какого плена? — удивилась Лютиэн.

Эйриен покраснела.

— Ну... а как же? — Не решаясь сказать, она подёргала собственную косу. — Наши, бывает, себе волосы режут, когда вдовеют, но у вас вроде так не принято... Сколько я тут видела эльфов — стрижены только те, кто из неволи вернулся... ну, или когда рана в голову... — Она вконец смешалась и выпалила: — Не сама же ты, госпожа, такой позор над собой учинила!

Лютиэн рассмеялась раньше, чем поняла, что смеётся — в первый раз за долгое, долгое время.

— Увы, Эйриен, это моих рук дело, — выговорила она, успокоившись. — Но это не беда, они отрастут снова, а мне нужны были волосы для чародейства.

— Для чародейства? — Смущение Эйриен как рукой сняло, глаза так и загорелись настороженным любопытством.

Лютиэн взяла плащ, брошенный на спинку кресла, где она сидела, и развернула колкую блестящую ткань на руках.

— Вот на что пошли мои косы, Эйриен. Я сплела такое заклятие, чтобы они росли быстрее обычного, а потом соткала из них эту ткань. Можешь потрогать, только осторожно. Если коснёшься её с изнанки — тут же заснёшь.

Эйриен с восхищением разглядывала плащ, потом, осмелев, провела ладонью снаружи.

— А как же ты его носишь, госпожа, и не засыпаешь?

— А он и сделан так, чтобы я одна могла носить его. Он делает меня невидимой от самых зорких глаз. Если бы не этот плащ, я не выбралась бы из Дориата, ведь меня стерегли. Так что ты, пожалуй, права — я потеряла волосы в плену, хоть и на родине, а не под Тенью.

Горянка округлила глаза.

— Да кто же тебя, королевскую дочь, посмел под стражей держать? Уж прости, госпожа, но я ни в жизнь не поверю, что ты могла что-то худое сделать, за что под замок сажают.

— Ты ведь меня совсем не знаешь, — вздохнула Лютиэн. — Откуда такая уверенность?

— Глаза у тебя добрые, — решительно сказала Эйриен. — И чистые. Лорд Куруфин обмолвился, что ты-де ворожея, ведунья из зачарованного леса, и велел мне в оба смотреть, чтобы ты здесь волшбы не творила... вот только кажется мне, что зря он от тебя подвоха ждёт.

Лютиэн погрустнела ещё больше. Значит, Куруфин ей всё-таки не доверяет. Его можно понять — в его глазах именно она виновата в невзгодах, постигших его брата. Но они мало чем смогут помочь Келегорму, если будут смотреть друг на друга с неприязнью Так что же ей делать, как рассеять его подозрения?

Задумавшись, она не сразу осознала, что Эйриен уже довольно давно смотрит на неё.

— Госпожа, — тихонько окликнула её девушка. — Что с тобой?

— Так, — Лютиэн покачала головой. — Задумалась...

— Вот смотрю я на тебя, — вздохнула Эйриен, — и кажется, что у тебя туча какая-то на душе. Что за беда над тобой стряслась? Может, я чем смогу помочь?

— Нет, Эйриен. — Лютиэн попыталась улыбнуться, но губы у неё задрожали и улыбка растаяла. — Ничем ты мне не можешь помочь. Я и сама-то себе помочь не могу...

Она не собиралась вдаваться в подробности, но глаза горянки горели таким живым сочувствием, таким искренним желанием понять и разделить её печаль, что Лютиэн сама не заметила, как начала рассказывать обо всём — с самого первого дня, вернее, с той тревожной весенней ночи, когда перед ней явился белый пёс и заговорил с ней на языке Серых эльфов, прося о помощи... Про воина-феаноринга, которого она лечила втайне от всех, про его признание и про тайну его имени, что раскрыл ей Даэрон, про гнев отца и непосильный, в насмешку назначенный выкуп за кровь родичей. Про свои метания, про злые сны, про заточение и побег — и дальше, до конца.

— Вот оно как, значит, — задумчиво проговорила Эйриен, когда Лютиэн завершила свой рассказ. — Я-то думала, у эльфийских принцесс ни забот, ни хлопот не бывает — знай, пой да пляши. А у вас, оказывается, всё то же, что у нас... Ну, теперь-то я понимаю, отчего лорд Куруфин на тебя из-за спины волком смотрит. Небось, думает, что ты его брата нарочно в лес заманила, да и приворожила. Что из-за тебя вся эта каша заварилась.

— А может, он прав? — Лютиэн глядела в узкую прорезь синевы между сходящихся наружу стенок бойницы. — Если бы Келегорм не встретил меня, то ничего бы этого не было.

— Если бы он тебя не встретил, то сгинул бы в пустошах от той клятой отравы, — фыркнула Эйриен. — Что-то лорд Куруфин об этом вспоминать не спешит. И разве ты своему отцу подсказала такую виру назначить, от которой наши лорды с весны и до сих пор на ушах стоят? Нет, госпожа, ты на себя лишнего не бери. Я так разумею: что король Тингол с сыновьями Феанора враждует — в том твоей вины нет. Что один из них тебя полюбил, а ты его — так это не в нашей власти, выбирать, кого любить, а кого нет... — Она усмехнулась как-то невесело и на миг показалась Лютиэн старше своих лет.

— А ведь и у тебя на душе какой-то камень лежит, — осторожно проговорила принцесса. — Скажешь, нет?

Эйриен потупилась. Помолчала немного, потом вздохнула ещё раз.

— Всё верно, госпожа. Раз ты мне открылась, то и я от тебя таиться не стану. Хотя какие уж тут тайны... — Она махнула рукой. — Весь Белерианд знает, что в наших краях творится и почему мы здесь при чужой крепости изгнанниками живём. Кого из наших ни возьми, у каждого кто-нибудь да остался в Дортонионе — кто под Тенью, а кто и в могиле... Отца я по дороге сюда похоронила. Мать да сестра с племянником малым — здесь живут, спасибо лордам Феанорингам. А кроме них... вот.

Девушка вытянула из-за ворота шнурок, сняла его через голову и протянула Лютиэн. На шнурке висел серебряный перстень — широкий и тяжёлый, на мужскую руку. У самой Эйриен пальцы были тонкие — видимо, поэтому она не надевала перстень на руку. А может, и потому, что боялась запачкать его или повредить, работая по хозяйству.

Перстень был грубоватой людской работы. На серебряном ободке красовались ветки сосны, перемежаясь с медвежьими следами.

— Год назад мы обручились, — тихо сказала горянка. — Перед тем, как мне уезжать было... Я бы осталась с ним, пусть и под Тенью. Но я-то не воин — а ему и без того лиха хватает, чтобы ещё надо мной трястись. Пока я здесь, ему за меня спокойно. А мне... — Она затеребила кончик косы, пощипывая его, словно кудель. — Вести оттуда редко приходят. Поди узнай, жив он там ещё или...

Она умолкла, кусая губы. Лютиэн ещё немного подержала кольцо на ладони и вернула ей.

— Тебе вот, госпожа, от вещих снов покоя нет. — Эйриен взяла у принцессы кольцо и надела шнурок на шею. — А я бы дорого дала, чтобы уметь такие сны видеть. Чтобы знать, что он живой. В беде, в плену, в темнице — лишь бы только живой... О прочем я уже и молиться забыла.

Она опять замолчала, и тут в комнату негромко постучали. Лютиэн встала первой и открыла дверь сама.

На пороге стоял Куруфин. Он поклонился ей — холодно и вежливо.

— Если ты отдохнула, принцесса, то прошу следовать за мной. Лорд Маэдрос готов принять тебя.

~ ~ ~

Лютиэн ожидала, что её препроводят в тронный зал, но она ошибалась — у отрёкшегося короля нолдор не было трона. Покой, куда провёл её Куруфин, видимо, служил местом собраний и военных советов. Посередине стоял огромный стол, а на стенах было развешено оружие — множество коротких и длинных мечей, боевых топоров и щитов, расписанных чёрной и красной эмалью. Узкие окна, забранные свинцовыми переплётами с цветными стёклами, пропускали мало света, и всё же в просторной палате было светло — не от холодного горного солнца, а от живого огня. В рогатых подсвечниках из чернёного серебра горели свечи, вокруг стоял медвяно-сухой запах воска.

В этом тёплом и ровном сиянии волосы эльфа, сидящего во главе стола, казались яркими, словно кованая медь. Лютиэн узнала бы его по одним волосам, даже если бы не заметила, что его правый рукав заколот булавкой на месте отсутствующей кисти.

Майтимо Руссандол, Маэдрос Высокий. Единственный из нолдор, кто побывал в плену у Владыки Тьмы и вышел оттуда живым. Единственный из сыновей Феанора, о ком Галадриэль говорила без ненависти, с одной только болью.

По обе стороны от него сидели ещё двое, явно похожие на него и друг на друга сложением и обликом. Эти двое были черноволосы, как и Куруфин, но у сидящего по правую руку от Маэдроса кожа была белой, как морской жемчуг, а у того, что слева, — заметно смуглее и с живым румянцем на скулах. Морифинвэ, вспомнила Лютиэн. Карантир Тёмный. А белокожий, наверное, Маглор-песнопевец. А младшие, близнецы Амрод и Амрас, должно быть, сейчас в южной крепости на Амон Эреб...

Куруфин усадил гостью напротив Маэдроса, сам обошёл стол и сел рядом с братьями. Теперь Лютиэн могла смотреть на всех четверых одновременно, и вглядывалась в их гордые лица, ища знакомые черты. Все четверо были хороши собой, все четверо — похожи на Келегорма, но каждый немного уступал ему в красоте, как будто Творец раз за разом повторял в набросках один и тот же замысел, пока не достиг истинного совершенства линий.

А глаза у всех братьев были серые, но разных оттенков. У Маэдроса — как сталь, у Карантира — как гранит, у Маглора — как небо в непогожий день...

У Куруфина глаза были как лёд на краю полыньи — тот, что не дает опоры тонущим. А таких глаз, как у Келегорма — цвета сумерек и серебра — не было ни у кого из четверых.

Маэдрос заговорил первым.

— Приветствую тебя, принцесса Лютиэн. Я рад принять тебя под нашим кровом, несмотря на печальные обстоятельства, что привели тебя сюда.

— Я тоже рада встрече с лордами Первого Дома. — Лютиэн чуть наклонила голову. — И всей душой сожалею, что пришла под ваш кров не доброй гостьей, а горевестницей.

Маэдрос кивнул.

— Куруфин уже посвятил меня в подробности вашей беседы — но есть один вопрос, ответ на который я хотел бы услышать из твоих уст, ибо этот вопрос для нас важнее всех прочих. Что ты сама думаешь об этой истории с Сильмариллом?

Лютиэн ответила не сразу. Перед лицом правителя Химлада нельзя было обойтись таким простым ответом, какой она дала Куруфину — приходилось тщательно взвешивать слова.

— Если ты имеешь в виду данвед, назначенный моим отцом, то я считаю это требование несправедливым, — сказала она. — Выкуп за отнятую жизнь платят золотом или служением, но не заточением в Вечной Тьме. Но Элу Тингол — повелитель синдар Белерианда. Он вправе принимать решение о выкупе за Альквалондэ, и это право я не могу оспаривать. В свою очередь, отец не может запретить мне выйти замуж за того, кто меня любит и кому я отвечаю любовью. Но может не признать законность нашего брака на том основании, что вражда между синдар и Домом Феанора не прекращена.

— Не думаю, чтобы Тьелко заботило то, что скажет о вашем браке Тингол, — пробормотал Карантир. Маэдрос взглядом призвал его к молчанию.

— Что же касается отъезда Келегорма из Минас-Тирита, — продолжала Лютиэн, пытаясь быть спокойной, — то я не знала о нём до встречи с лордом Куруфином. И если это произошло из-за того, что я слишком долго разбиралась в своих чувствах... — Голос всё-таки сорвался, и ей пришлось вдохнуть и выдохнуть, прежде чем заговорить снова. — То нет таких слов, что могли бы передать моё сожаление. И единственное, что я могу сделать, — это предложить вам всю помощь, на которую я способна, все мои силы, знания и умения, чтобы спасти Келегорма из плена.

Она замолчала, переводя дыхание. Лицо Маэдроса было бесстрастным, но глаза потеплели. Маглор улыбался — грустно и сочувственно. Карантир, кажется, удивился, а по лицу Куруфина ничего нельзя было прочесть.

— Я благодарен тебе за искренний ответ, — проговорил Маэдрос. — И не откажусь от твоей помощи, если придёт такая необходимость, но пока, увы, у нас связаны руки. Мы слишком мало знаем, нам даже неизвестно доподлинно, где держат Келегорма — на Тол Сирион или всё-таки в Ангбанде. И в обоих случаях мы не можем ничего предпринять сейчас для его освобождения, ибо Тол Сирион и так осаждён войсками Финрода, а до Ангбанда нам пока не добраться. Однако не стоит отчаиваться. Хоть нас и сильно потеснили за прошлые два года, но у нас всё ещё есть глаза и уши на Рубеже. А орки из Ангбанда не сегодня-завтра могут появиться возле наших стен. Если Келегорм попал в цитадель Врага, мы скоро узнаем это — не от лазутчиков, так от взятых в плен орков. До тех пор, принцесса, прошу тебя быть нашей гостьей. Этот замок, быть может, не так роскошен, как чертоги твоего отца, но здесь ты будешь в такой же безопасности, как в Ограждённом Королевстве.

Лютиэн кивнула.

— Благодарю тебя, лорд Маэдрос. Могу ли и я задать тебе вопрос?

— Разумеется.

— Если Келегорм действительно в Ангбанде... есть ли для него надежда?

Теперь уже Маэдрос долго молчал, погрузившись в раздумья — а может быть, в воспоминания.

— Надежда есть, — сказал он наконец. — Не знаю, обрадует ли это тебя, но у Врага особые счёты с Домом Феанора. Когда я был в его руках, он приложил много усилий, чтобы сломить мою волю, но столь же тщательно следил, чтобы я не умер раньше, чем сломаюсь. Поэтому я уверен, что, если Келегорм в его руках, немедленная смерть ему не грозит. Если ему хватит стойкости, чтобы выдержать всё и не утратить желания жить, то он будет жить. Как долго — не знаю, но у Моргота много терпения и много ненависти к нам.

Лютиэн опустила голову. "Лишь бы только живой, — повторила она про себя, вспомнив Эйриен. — Лишь бы только..."

— Надежда есть, — эхом отозвался Маглор. — Помни об этом, принцесса. И напоминай нам, если мы начнём забывать.

9. Тёмные вестники

Ущелье Сириона — Химринг, месяц йаванниэ 457 г. Первой Эпохи

Внезапное и острое чувство опасности обожгло Финрода сквозь сон, как приложенный к затылку кусок льда. Он подхватился и сел, одной рукой откинув одеяло, а другой нащупывая положенный у постели меч. Прислушался — в лагере царила тишина. Сквозь полотняные стенки палатки мерцал жёлтый огонёк костра.

Но опасность всё же была — ещё не близкая, но отчётливая, как грозовая туча, ползущая с севера. Финрод быстро обулся и выбрался наружу, на ходу затягивая пояс с мечом. Часовые удивлённо обернулись в его сторону, но он не заметил этого: его внимание было приковано к той стороне леса, где находился стан дортонионских разведчиков.

Оттуда, с северо-восточного направления, уже дважды появлялись орки-лазутчики. В первый раз они попытались прорваться нахрапом — тридцать всадников на огромных волках атаковали дортонионских часовых среди ночи, сочтя людей наиболее слабым звеном в цепи союзного воинства. На рассвете Берен отослал Финроду тридцать пар волчьих ушей и зашитое в кожаную трубку письмо, предназначавшееся Саурону. Во второй раз орки были осторожнее: всего впятером, пешие, они проползли мимо двух сторожевых постов по удобной, поросшей травой низине и спохватились лишь тогда, когда сырой дёрн начал расходиться под ногами, открывая глубокую яму, наполненную топкой грязью. Одного из этих орков Берен приказал вытащить для допроса, остальных прямо в бочаге добили стрелами.

Но сейчас... это было что-то другое. И оно двигалось быстрее, чем орки или волчья стая. Прежде чем Финрод смог разобраться, кто или что грозит им, со стороны человеческого стана донесся пронзительно-тревожный голос боевого рожка.

Расстояние и густые заросли глушили звук, но его услышали все, кто бодрствовал. Запела труба, призывая к оружию, часовые схватились за луки и копья, готовясь отражать нападение или бежать на помощь дортонионцам, и весь лагерь пришёл в движение. Прошло не более минуты, поднятые с постелей воины только успели опоясаться, вооружиться и построиться — и тут чёрная тень накрыла поляну. Костёр зачадил и погас, прибитый сильным порывом леденящего ветра. Что-то непроглядно-тёмное скользнуло между деревьями и небом, заслоняя собой звёзды, и в тот же миг второй сгусток мрака прокатился по земле в сотне шагов от часовых. Воздух наполнился звоном тетив, и в темноту дождём посыпались стрелы — но два тёмных пятна уже растворились в ночи, устремляясь к Тол Сирион.

Перемахнув через тлеющие угли костра, к Финроду подскакал всадник со Звездой Феанора на плаще.

— Преследовать их? — Келебримбор, сын Куруфина, почти свесился с седла, заглядывая королю в лицо. — Преследовать их, дядя Финрод?

Его воины уже были на конях, готовые сорваться в темноту вслед за врагами. Звякали удила, нетерпеливо переступали копыта, глаза и наконечники копий горели в звёздном свете — серебряная свора Аглона ждала только приказа.

Финрод покачал головой.

— Нет. Эти враги не по плечу ни тебе, ни мне.

— Но, дядя...

— Нет, Тьелпэ. Это не орки и не волки — это майар из Ангбанда. Ты не сможешь задержать их. — Он повернулся к стоящему рядом лучнику. — Подай знак дортонионцам. Надо узнать, что у них.

Стрела, обмотанная горящей паклей, ушла в небо, чертя крутую огненную дугу над макушками леса. Спустя малое время из дортонионского лагеря взвились две светящиеся точки, потом, с промежутком в десять ударов сердца, — ещё одна. "Нападение малым числом, есть раненые".

Финрод махнул рукой оруженосцу:

— Коня мне. Тьелпэ, собери целителей, пусть едут следом.

Он принял повод, вскочил в седло и пустил коня по тропе в лес, не дожидаясь остальных.

...В стане людей царил переполох. Навстречу королю выбежал сотник Артад, и Финрод поразился — он ещё никогда не видел опытного воина таким растерянным и испуганным.

— Государь! — выдохнул сотник, узнав Финрода. — Княжич...

— Что случилось? — С высоты седла Финрод уже заметил сгрудившихся за шатрами людей с факелами, услышал их взволнованный гомон и, не спешиваясь, направил коня туда. Артад побежал рядом.

— Волк... — выговорил он на ходу. — Огромный, с полконя ростом. Через ограду перескочил — и на нас. Хаталдира сшиб... Порвал бы, да тут княжич с мечом... а что меч против такой громадины? Эй, вы там! — заорал он стоящим впереди. — Дорогу, живо! Посторонитесь!

Люди расступились. Десятки рук потянулись поддержать Финроду стремя, но он уже был на земле и стремительным шагом влетел в очерченный факелами круг.

О, Единый... Берен...

Он лежал на том же месте, где произошла схватка — земля вокруг была перепахана когтями и сапогами. Видимо, его не решились поднимать, а тем более переносить. К нему и впрямь страшно было прикоснуться — одежда изорвана в клочья, плечо и грудь располосованы кровавыми бороздами; но Финрод уже видел, что эти раны по большей части не тяжелы. Клыки зверя вспороли кожу, но прошли неглубоко — то ли Берен был удачлив, то ли на редкость ловок, что сумел вывернуться из его хватки.

Плечо — вот где была беда. По счастью, кость уцелела, но кровь из рваной раны лилась ручьем. Гилдор, склонившись над княжичем, зажимал рану тряпкой, но из-под неё всё равно текло.

Финрод опустился на колени рядом с ними. Сначала остановить кровь. Потом очистить раны — звери Моргота часто носят яд на зубах. И надеяться, что человек сможет перенести тот смертельный упадок сил, что всегда следует за обильной кровопотерей... к которому неизбежно прибавится лихорадка... Как же они хрупки, смертные, энгвар, как легко их губят раны и недуги — будто их век и без того недостаточно короток...

Эльф сделал знак Гилдору убрать руки и сразу же сам прижал пальцами разорванную жилу. И почувствовал, как по телу раненого пробежала болезненная дрожь: Берен был в сознании. Плывущий от боли и предобморочной слабости взгляд остановился на лице короля, белые губы тронула улыбка.

— Государь...

— Молчи, — оборвал его Финрод. Сейчас ему была необходима полная сосредоточенность. То, что не составляло особого труда для майа, от Воплощённого требовало предельного напряжения, но он должен был справиться. Он был обязан Барахиру жизнью и не представлял, как посмотрит ему в глаза, если не сможет спасти его единственного сына...

Казалось, прошло очень много времени, хотя Финрод знал, что это ощущение обманчиво: на самом деле заращивание ран с помощью чар длится считанные минуты. Но плата за это — жизненная сила целителя, оттого и прибегают к этим чарам лишь понемногу и лишь в таких случаях, как сейчас, когда промедление равносильно смерти.

И он отдавал свою силу без счёта, кропотливо соединяя края разорванной плоти — по жилке, по ниточке, как пчела чинит восковую стенку разрушенной ячейки, запечатывая внутри драгоценный мёд. Его руки скользили в тёплой крови, но её становилось всё меньше — сосуды срастались, и кровотечение прекращалось.

Он услышал позади стук копыт и звонкий голос племянника, но не позволил себе отвлечься ни на мгновение, пока кровь не остановилась. Теперь она сочилась только по краям, медленно и неопасно. Финрод уже понял, что заживить мышцы и кожу до конца не сможет, но этого и не требовалось. Келебримбор привёл целителей, они обработают раны и доведут лечение до конца... Главное сделано...

Финрод отнял руки от плеча юноши. Сейчас он едва мог пошевелить ими — пальцы онемели, ладони сводило судорогой. Кровь засыхала на коже, схватываясь липкой бурой коркой. Берен лежал с закрытыми глазами, бледный, как покойник, но было видно, как ходит грудь под разорванной рубахой и мерно вздрагивает жила на горле.

— Воды, — хрипло приказал король. Среди людей поднялась суета. Кто-то быстро подбежал с бадейкой, королю протянули ковш на длинной ручке, но он покачал головой. — Не мне — ему. И как можно больше. Тьелпэ!

— Здесь, — отозвался сын Куруфина. — Со мной Алдаран, Фалассион и Рингвен.

Эльфы уже пробились через толпу и вошли в круг огней. Люди почтительно уступали им дорогу.

— Надо очистить раны, — с трудом поднявшись на ноги, Финрод указал на Берена, а потом, опираясь на Келебримбора, посмотрел в сторону. — И ему тоже.

Тот, о ком он говорил, сидел на земле поодаль, у ног собравшихся воинов. Не юноша даже — мальчишка лет пятнадцати. Правой рукой он сжимал левую чуть выше локтя, и между пальцев сочились тёмные капли; но смотрел он только на Берена. В его широко распахнутых глазах стояли слёзы, на лице застыл ужас.

Рингвен ласково взяла его за плечо — он отчаянно замотал головой.

— Не надо меня, — всхлипнул он. — Его лечите.

— Надо, — возразила целительница. Заставив его разжать пальцы, она одним движением разорвала рукав по шву. — Если не выгнать яд из раны, ты можешь умереть.

— А он? — Взгляд паренька не отрывался от княжича, над которым уже хлопотали два других эльфа. — Он не умрёт?

— Мы сделаем всё, что сможем, — уклончиво отозвалась нолдэ, ощупывая его руку, меченую длинными бороздами от когтей. — А дальше... как решит Владыка Судеб.

Плечи мальчишки задрожали, он опустил голову и заплакал, уже не сдерживая рыданий. В кругу повисло мрачное молчание. Колеблющиеся тени от факелов метались по земле и по склонённым спинам целителей.

— Эй... — Голос был сиплым и слабым, но все, включая Финрода, обернулись на звук. — Ты чего... сопли распустил?

Парнишка изумлённо хлюпнул носом. Берен смотрел на него в ответ, повернув голову набок.

— Я умирать... не собираюсь... — Язык у него слегка заплетался, но взгляд был осмысленным. — А того зверюгу... ещё освежую. Вот увидишь.

Финрод перевёл дыхание. Люди слабы и уязвимы, он знал это слишком хорошо. Но именно поэтому не уставал дивиться необъяснимой воле к жизни, которая порой зажигалась в них, поднимая на ноги умирающих, опровергая всё, что эльдар знали о пределах сил своих братьев по Сотворению. Теперь он был почти уверен, что Берен поправится, — такой огонь нельзя было погасить одним ударом.

Правда, у него самого ноги подкашивались, как после памятной стычки с Сауроном. Келебримбор помог ему дойти до коня и взобраться в седло.

— Эти майар, — вполголоса сказал он. — Как ты думаешь, их послали к Саурону гонцами?

— Скорее всего, — мрачно кивнул Финрод. — Я надеялся полностью отрезать его от сообщения с Ангбандом, но этого предусмотреть не смог. Придётся усилить дозоры.

— Мы задержим их на обратном пути? — оживился Келебримбор.

— По крайней мере, попытаемся. — Финрод запахнулся в плащ — его знобило. — И, может быть, Берен ещё получит свой трофей.

~ ~ ~

Келегорм понял, что сходит с ума, когда поймал себя на том, что радуется приходу Саурона. Это было так нелепо, что даже смеяться над собой не получалось. Саурон был сильнейшим из майар Ангбанда, тёмная сила окутывала его и сопровождала, как жар сопровождает раскалённое докрасна железо. Само его присутствие для эльфов было мучительно, как ожог, и в те минуты, когда он посещал пленников, Келегорм чувствовал себя немногим лучше, чем весной, когда словил отравленную стрелу.

Но мрак и вынужденная тишина подземного склепа терзали его сильнее. Встретить друга, которого полтора года считал погибшим, находиться в двух шагах от него и не иметь возможности перемолвиться хотя бы парой фраз — это была настоящая пытка. Саурон, по крайней мере, разговаривал. И его приход давал хоть какую-то пищу для ума: по его лицу и словам Келегорм пытался угадать, что творится за пределами замка. Было ли нападение на Минас-Тирит начало новой большой войны? Успел ли Фингон, предупреждённый Хуаном, поднять войска? Как идут дела у братьев на востоке?

Каждый раз, как Саурон входил к ним, Келегорм замирал в напряжении, ожидая услышать, что Эйтель-Сирион захвачен, Химринг пал и Нарготронд сожжён дотла. Майа не упустил бы случая похвастаться победами своего господина, зная, что эти известия лучше всяких угроз сломят дух пленников. Но Саурон умалчивал о других крепостях — а значит, можно было надеяться, что в остальном дела у нолдор идут неплохо, и ради этой надежды Келегорм готов был терпеть давящее присутствие майа хоть круглые сутки.

...Сегодня Саурон явился не один. Вслед за ним в камеру вошла женщина — вылитая эллет, если смотреть глазами. Её лицо, словно вырезанное из молочного опала, было бледным до прозрачности, на нём резко выделялись чёрные брови и ярко-алые сочные губы. Прямые и гладкие чёрные волосы, разделённые тонкой стрелкой пробора, ниспадали на такой же чёрный плащ, почти сливаясь с ним, — шёлк поверх шёлка. Глаза под опущенными ресницами казались непроглядно-тёмными, маленькие белые руки скромно придерживали на груди расходящиеся края плаща, заколотого фибулой в форме летучей мыши.

Но для внутреннего взгляда этот облик был только сосудом, в котором плескалось нечто иное, чем обычное лёгкое мерцание смертных и бессмертных душ. Из-под оболочки плоти, из-под снежной чистоты кожи проступала хищная тень. Не такая густая и мрачная, как у Саурона — тот обволакивал своей тьмой всё, что находилось вокруг. Скорее похожая на затмевающий зрение чёрный туман. Майэ. Не из самых могучих, а против Саурона так и вовсе дитя, — но всё же сильная и опасная, как зверь.

Майэ поняла, что её разглядывают, и вскинула ресницы. Удлинённые, оленьего разреза глаза блеснули на свету тусклым рубином. Она смерила Келегорма таким же долгим изучающим взглядом с головы до пят. И чуть растянула уголки рта.

— Я понимаю тебя, повелитель. Может быть, он и смахивает на Арфинга, но только не на Ородрета. Слишком дерзок... даже с виду.

— Для этого я и позвал тебя, — отозвался Саурон. — Мне не нужны догадки, Тхурингвэтиль. Только правда.

Майэ покосилась на Аэгнора.

— С него можно снять ошейник?

— Нет, — сухо отрезал Саурон. — Этот нужен мне живым — в любом случае.

— Как пожелаешь, господин, — кротко потупилась майэ.

И одним длинным скользящим шагом подступила — подлетела? — к Аэгнору.

Келегорм напрягся, но оковы удерживали его на безопасном расстоянии; даже натянув цепь до предела, он не мог достать до Тхурингвэтиль ни рукой, ни ногой. И ничем не мог помешать ей, когда она положила руку на плечо Аэгнора. На кончиках нежных пальцев блеснули металлические когти — то ли и впрямь растущие из плоти майэ, то ли хитро сделанные напёрстки.

Келегорм бессильно рванулся на привязи, Аэгнор остался недвижим. Он даже не вздрогнул, когда когтистая лапка сжала его руку выше локтя и на рукаве проступили небольшие красные пятнышки. Другой рукой Тхурингвэтиль провела по его груди, зацепила вырез рубашки когтем указательного пальца и одним движением вспорола ткань от основания шеи до подмышки, открыв левое плечо. Второй взмах когтя оставил длинный и глубокий порез вдоль ключицы.

Держа эльфа за плечи, тварь приникла ртом к ранке и замерла на одну невыносимо долгую минуту. Аэгнор не шевелился, только лицо у него как-то посерело, и взгляд стал мутным, будто у опоенного ядовитым дурманом. Когда майэ отпустила его и выпрямилась, слизывая кровь с полных губ, он осел под стеной, как если бы не мог держаться на ногах.

Упырица расплылась в тонкой улыбке.

— Благодарю за щедрый дар, повелитель. — Она ещё раз облизнулась. — Давно я не пробовала ничего подобного. Морская соль и цветущий вереск.

— Не отвлекайся, — оборвал её Саурон. — Займись вторым.

Ещё один стремительный шаг — и когтистые пальцы Тхурингвэтиль коснулись груди Келегорма. Но он не был скован волей Саурона и мог сопротивляться. Не обращая внимания на когти, он скованными руками схватил её за горло над железной застёжкой плаща и сдавил. Он знал, что не успеет задушить её — стражники оттащат его раньше, но надеялся хоть подпортить ей оболочку.

Ни случилось ни того, ни другого. Прежде чем он смог как следует стиснуть её горло, майэ перехватила его запястья и невероятно сильным рывком развела его руки в стороны — на всю длину цепи. Стражники не успели даже почесаться.

Он попытался высвободиться — но когти упырицы как будто прикипели к железным браслетам на его руках.

— Сильный, — мурлыкнула женщина. — Но глупый.

Она приблизила своё лицо к лицу эльфа, словно собираясь поцеловать его. Улыбнулась уже открыто, растягивая губы, — и Келегорма передёрнуло: изо рта упырицы торчали длинные беловатые клыки наподобие ядовитых зубов змеи. Её дыхание отдавало кровью и мускусом, как у дикой кошки.

В последний момент майэ наклонила голову вбок, и её зубы впились в шею эльфа с левой стороны.

Келегорм с трудом сдержал крик. Это оказалось куда больнее, чем можно было ожидать от простого укола четырьмя иголками. Шею и левое плечо словно окунули в крутой кипяток. Можно было подумать, что зубы этой гадины и впрямь таят в себе яд. В голове зашумело, стены камеры закачались перед глазами. Силы убывали с каждой секундой, и он перестал сопротивляться, сосредоточившись на том, чтобы не закатиться в обморок.

Когда руки Тхурингвэтиль разжались, он опустился на пол, как до того Аэгнор. Наверное, и выглядел он не лучше. В глазах плыл чёрный туман, по шее текли горячие капли, спёртый воздух камеры казался удушливым вдвойне.

— Итак? — услышал он вопрос Саурона.

— Мой повелитель прав, как всегда, — отозвалась упырица. — Это не Ородрет.

Вот и всё, понял Келегорм. Вот и конец игре. Но даже эта мысль оставила его равнодушным — так ему было худо.

— Ты уверена? — в голосе Саурона прорезался гнев — отзвуком далёкого грома.

— Да, повелитель. Пепел, железная окалина и, пожалуй, немного степной полыни. Ничего общего с первым. Эти двое не могут быть братьями.

~ ~ ~

Далеко на востоке, в сердце Студёных Земель, в высокой каменной крепости вскрикнула и проснулась синдэ с коротко остриженными чёрными волосами.

Она рывком села на постели, сбросив на пол одеяло. Сердце колотилось, как в приступе лихорадки, искусанные губы саднили. Дыхание рвалось из груди короткими неровными всхлипами.

Этот сон был страшнее прежних. Келегорм был там же, в тёмном склепе, но тьма не просто витала вокруг — она обвилась вокруг него кольцами и пила его кровь. Лютиэн прижала руку к шее слева, ещё чувствуя боль от приснившегося укуса. Для неё это всего лишь сон — а насколько больнее было ему?

Слёзы комком подступили к горлу, но она сдержалась — плач обессиливает, а ей сейчас надо было быть сильной. Глубоко вздохнув и выдохнув, она заставила себя выровнять дыхание...

...и услышала тихие, сдавленные рыдания из-за двери.

Она вскочила с ложа, прошла босиком по пушистой шкуре и постучалась в смежную комнату. Не дождавшись ответа, толкнула незапертую дверь.

— Эйриен, — позвала она и услышала, как девушка задержала дыхание, подавив очередной всхлип. — Что с тобой?

Та промолчала, но Лютиэн, поколебавшись, всё-таки переступила порог. Эйриен сидела на лежанке, прижимая ладонь к губам и устремив невидящий взгляд перед собой. Когда Лютиэн коснулась её дрожащего плеча, она сдавленно вскрикнула. Шаги эльфийки были слишком легки для человеческих ушей, а мрак — слишком плотен для глаз, и Эйриен, должно быть, показалось, что чужая рука протянулась к ней из ниоткуда.

— Тише, это я. — Лютиэн села рядом с ней. Она не понимала, что происходит с девушкой, но чувствовала в ней страх, смятение и внутреннюю боль, равную своей, — и не могла просто отвернуться .

Эйриен задрожала ещё сильнее, из последних сил пытаясь совладать с собой, а потом не выдержала и разрыдалась в голос.

— Прости... — насилу выговорила она сквозь плач. — Сон мне был...

— Какой сон? — холодея, спросила Лютиэн.

— Ой, госпожа... и сказать страшно, а вдруг сбудется?

— Если твой сон послан Ирмо, то он сбудется в любом случае. Если нет — не сбудется. Не бойся, расскажи.

— Снилось мне... — Эйриен сглотнула, пересиливая дрожь в голосе. — Будто на любимого моего... страшный зверь напал...

Лютиэн до боли прикусила костяшки пальцев.

— А дальше? — выдохнула она.

— Дальше не знаю... Крови было много... я с перепугу проснулась. — Горянка снова всхлипнула. — Ты, госпожа, много знаешь... скажи, не вещий ли это сон?

Лютиэн молча обняла её. Больше она ничем не могла утешить эту смертную девушку, свою подругу по несчастью; у неё самой сердце рвалось от тоски и тревоги, и невыплаканные слёзы вдруг прихлынули к глазам изнутри — слишком быстро и слишком много...

Эйриен удивлённо отстранилась и ощупью дотронулась до лица принцессы, провела шершавой от стирки ладонью по её мокрой щеке.

— Да что ты, госпожа? Или какая беда?.. — она осеклась и тихо ахнула. — Сон? И... как у меня?

Лютиэн молча кивнула — говорить она не могла. Эйриен обхватила её руками, уткнулась растрёпанной головой в плечо и расплакалась снова.

— Нам нельзя отчаиваться, — через силу шепнула ей Лютиэн. — Ты ведь не видела своего любимого мёртвым?

— Нет, нет! — Горянка неистово замотала головой.

— Я тоже. Мы должны надеяться до последнего.

— Верно, — Эйриен выпрямилась. — Что делать будешь, госпожа?

— Пойду к лорду Маэдросу, как рассветёт. Он хотел подождать, не принесут ли разведчики вестей, но больше ждать нельзя. Я попрошу у него сопровождающих, а нет — так отправлюсь одна, — Лютиэн вздохнула. — В любом случае, мы расстанемся сегодня. Спасибо тебе за всё.

~ ~ ~

— ...Вот что я видела, благородные лорды, — закончила Лютиэн. — Я уверена, что Келегорму грозит гибель и что медлить больше нельзя. Я благодарю тебя за гостеприимство, лорд Маэдрос, и тебя, лорд Куруфин, — за помощь и защиту. Но теперь я должна продолжить свой путь.

Лица четырёх братьев были сейчас одинаково мрачными.

— Куда? — тихо спросил Маглор. — Куда ты хочешь ехать, принцесса? Мы по-прежнему не знаем, где он. Наши разведчики не принесли никаких новых известий о нём.

— Он в темнице, лорд Маглор. И он погибнет, если мы и дальше будем размышлять вместо того, чтобы действовать. Я отправлюсь на Тол Сирион, а если не найду его там — то буду просить помощи у государя Финрода, чтобы проникнуть в Ангбанд или хотя бы разведать на западе то, что нам не удалось узнать на востоке. — Лютиэн взглянула в лицо старшему Феанорингу. — Лорд Маэдрос, я прошу тебя дать мне провожатых до Ущелья Сириона, потому что я поеду короткой дорогой через Нан-Дунгортэб. Если же это невозможно, то прошу дать мне хотя бы коня, ибо время не терпит. Я хотела бы отправиться в путь сегодня же.

Маэдрос ничего не сказал. Зато подал голос Карантир.

— Это было бы весьма опрометчиво с твоей стороны, — протянул он. — Дороги слишком опасны, от орков нет проходу. Ты погибнешь или попадёшь в плен, не проехав и половину пути.

— Я не понимаю тебя, лорд Карантир, — тихо проговорила Лютиэн. — Мне льстит твоя забота, но ведь это твой брат томится в плену, это его жизнь сейчас под угрозой. Разве это не стоит риска? И разве я не сама распоряжаюсь собой?

Карантир чуть поморщился, но ничего не ответил. Молчание затянулось.

"Она говорит правду, — думал Маэдрос. — Тьелко попал в беду, а я... Я бездействую, потому что ничем не могу ему помочь. Её видения слишком туманны. Что это за темница — Тол Сирион? А если — Ангбанд? Он покинул крепость до нападения, и Ородрет не может сказать наверняка, куда он направился... Хуан нашёл бы его, но где он, Хуан? Поднял тревогу в Эйтель-Сирион и исчез. Я не могу отправлять воинов в никуда. А отпускать её одну... Нет. Он не простит меня, если я позволю ей уйти".

"Она сошла с ума, — думал Маглор. — Она действительно готова идти за ним в одиночку. Как Фингон... нет, не надо об этом. Отпустить её — всё равно что убить... Нет. Ни за что. Пусть гневается, пусть плачет и обвиняет нас в вероломстве — нам не впервой слушать такие обвинения, но она будет жива. Не попадёт в лапы к Морготу, не станет добычей волков или игрушкой орков. Слишком много крови эльфов на наших руках, чтобы по недомыслию или небрежению позволить погибнуть ещё одной".

"Она не понимает, о чём просит, — думал Карантир. — Отпустить? После того, как она была в замке, видела наши укрепления, наши войска, наши потайные тропы? Атаринкэ даже не потрудился завязать ей глаза — но об этом поздно жалеть. Если она выйдет за ворота, то очень скоро окажется в подвалах Ангбанда, где из неё за час вытрясут всё, что она знает. Нет, это недопустимо. Нельзя рисковать безопасностью Химринга ради её прихотей."

"Она что-то скрывает, — думал Куруфин. — Она не может быть настолько наивной. Серые эльфы коварны, и все до единого — колдуны, как проклятый Эол. Какой ворожбой она привязала к себе брата, какими чарами затуманила его рассудок? И ещё смеет говорить о любви, послав его на верную смерть! Нет, её нельзя отпускать. Если Тьелко погибнет, эта сероглазая змейка поплатится за свои козни. Если он вернётся живым — получит свою невесту просто так, без всякого выкупа. А если он каким-то чудом сумеет добыть Камень, тогда... тогда мы посмотрим, что Тинголу дороже — Сильмарилл или дочь..."

— Что же вы молчите? — Молящий взгляд Лютиэн перебегал с одного гордого лица на другое, читая в них боль, участие, сомнение, неприязнь — но не согласие. — Он ваш брат!

— Да, — ответил за всех Маглор. — А ты — невеста нашего брата, и наш долг — оберегать тебя от всех опасностей. Даже против твоей воли.

— Вы не вправе удерживать меня насильно!

— Ты заблуждаешься, принцесса. — Тон Куруфина дышал ледяной учтивостью, как ветер с вершины Химринга. — Твой отец считал себя вправе задержать и судить нашего брата на земле Дориата. Так же и мы вправе задержать тебя на земле Химлада, если будет на то наша воля.

— Не надо угроз, брат, — тихо проронил Маглор.

— Я не угрожаю, — Куруфин раздвинул в улыбке тонкие губы. — Я лишь напоминаю прекрасной госпоже Лютиэн, что между нами по-прежнему кровная вражда, о которой так любит рассуждать её отец. И хотя госпожа, безусловно, может и дальше рассчитывать на наше гостеприимство и почтение, — но требовать от нас чего бы то ни было она не может.

Лютиэн смотрела на него расширенными глазами, как птенец на змею. Маэдрос поднял руку.

— Хватит, — веско сказал он. — Маглор прав, угрозы здесь ни к чему, как и речи о кровной вражде. Тингол позарился на наши Камни и пожалеет об этом, если не одумается, но госпожа Лютиэн не враг нам, и незачем обращаться с ней как с врагом или с пленницей.

— Тем не менее, — продолжил повелитель Химлада, жестом оборвав готового возразить Куруфина, — принцесса Лютиэн не покинет замок Химринг, пока мы не получим достоверных известий о судьбе нашего брата Туркафинвэ Тьелкормо. Или пока земли Белерианда не станут достаточно безопасными, чтобы принцесса могла продолжать путь, не подвергаясь угрозам со стороны служителей Врага.

— Если мы ничего не предпримем, — сказала Лютиэн стеклянно-ломким от напряжения голосом, — то единственным достоверным известием станет известие о его смерти. — Она гневно взглянула на Куруфина. — Лорд Куруфин, я доверилась тебе, потому что ты обещал мне защиту, а не плен. Или ветер над этими горами так силён, что развеивает в прах все клятвы и честные слова?

— О, нет, принцесса, — сверкнул глазами Куруфин. — Это сладкий воздух твоих лесов отнимает разум, это твои чары заставили нашего брата забыть о чести и верности слову. А я выполняю то, что обещал.

Он сделал быстрый знак рукой — и двое воинов в чёрно-алых плащах приблизились и встали рядом.

— Они будут охранять тебя от всех опасностей. В первую очередь — от твоих безрассудных намерений.

Маэдрос кивнул, соглашаясь. Маглор слегка поморщился:

— Это уж слишком, брат. К чему такие строгости?

— Принцесса упрекнула меня в нарушении обещания. — Куруфин опять улыбнулся, тонко и едко. — Что ещё я могу сделать, чтобы доказать свою верность слову? Пока госпожа Лютиэн находится под моим покровительством, я не позволю и волосу упасть с её головы, иначе моя честь будет запятнана.

Лютиэн сжала кулаки под длинными рукавами, глуша в себе возмущение. Мольбы и упрёки здесь ничем не помогут, потому что Куруфин... Она снова поймала на себе его взгляд, холодный и острый, как прижатое к горлу лезвие: да, Куруфин ненавидит её, в этом больше не было сомнений. Она не знала, чего здесь больше — давней нелюбви к синдар, желания отплатить за беду, в которую Лютиэн невольно втянула его брата, или братской же ревности к той, что завладела всеми помыслами Келегорма, потеснив в его сердце семью, — но ясно чувствовала, что не дождётся снисхождения или понимания.

И ещё: чем дольше она спорит, тем более внимательно её будут стеречь. А этого нельзя было допускать. У неё ещё оставалась возможность уйти из замка против воли хозяев, но для этого она должна была вызывать как можно меньше подозрений.

Лютиэн молча повернулась и вышла из зала. Стражи последовали за ней, как привязанные, но на их счёт она как раз не беспокоилась. Если задуманное удастся, эти двое не станут для неё помехой.

...Войдя в свои покои, она захлопнула дверь перед феанорингами, оставив их сторожить дверь снаружи, и бросилась к сундуку, где лежала её дорожная и запасная одежда. Откинула плоскую крышку и обмерла: её чёрный плащ исчез.

Как безумная, Лютиэн принялась ворошить сложенные вещи, хотя и понимала, что это безнадёжно — плащ был слишком велик, чтобы затеряться среди тряпок. Выбросив на пол все платья и рубашки, она обнаружила ещё одну пропажу — кто-то отыскал и забрал волосяную верёвку, спрятанную на дне сундука.

Эйриен? Эту мысль Лютиэн отбросила сразу. Эйриен не могла предать её — и к тому же не знала о зачарованной верёвке и её чудесных свойствах.

Зато... о верёвке знал Куруфин. Из зала он не отлучался — значит, приказал кому-то из своих воинов забрать плащ и верёвку, пользуясь отсутствием владелицы. Значит, сразу догадался, о чём она собралась просить Маэдроса и что будет делать, получив отказ...

Она всё ещё сидела на полу среди разбросанных вещей, когда у неё за спиной скрипнула дверь и голос Эйриен позвал:

— Госпожа? — Увидев царящий в комнате беспорядок, горянка ахнула. — Что случилось?

— Мой плащ, — беспомощно сказала Лютиэн. — Кто-то забрал мой плащ из сундука.

Она быстро пересказала девушке свой разговор с Феанорингами. Выслушав её, Эйриен помрачнела.

— Плохо дело, — сказала она. — Это лорд Куруфин, больше некому. Он давно тебя невзлюбил. И братьев он наверняка убедил, чтобы не отпускали тебя. Умён ведь и на язык боек — любого переспорит.

Она придвинулась к Лютиэн и понизила голос, чтобы её не услышали эльфы, сторожившие дверь снаружи.

— А что, госпожа... Если тебе плащ вернуть — ты ведь мимо стражи пройдёшь без труда?

— Да, — кивнула Лютиэн. — Только как его вернуть?

— Если лорд Куруфин его куда-то в дальние подвалы запрятал, то мне туда ходу нет, — предупредила Эйриен. — А вот если он его у себя в покоях держит — туда я смогу пробраться, когда он отлучится.

Лютиэн благодарно сжала ей руку.

— А если тебя заметят? — встревожилась она.

— Постараюсь, чтобы не заметили, — вздохнула Эйриен. — Нынче вечером лорд Куруфин в посёлок поедет, вернётся заполночь. Ночью и пойду. Только ты, госпожа, соберись потихоньку и жди меня. Так, чтобы тебе только плащ взять — и готово.

~ ~ ~

Стук в дверь застал Лютиэн бодрствующей. Полностью одетая, с дорожным мешком под рукой, она ожидала возвращения Эйриен. Свет мог привлечь внимание стражи, поэтому она не зажигала огня, а сидела в темноте, напряжённо ловя каждый шорох из коридора.

Когда снаружи донёсся осторожный стук, она радостно вскочила с ложа, но эта радость тотчас сменилась испугом, когда из-за двери позвали:

— Принцесса Лютиэн! — Это был голос стражника, которого приставил к ней Куруфин.

Стук повторился. Лютиэн сунула мешок под кровать и торопливо сбросила верхнее платье, оставшись в тунике. Переодеваться в сорочку было уже некогда. Она слегка растрепала волосы и открыла дверь.

Стражник поклонился ей.

— Прости, что разбудил тебя, принцесса. Лорд Маэдрос зовёт тебя.

— Что за дело у лорда Маэдроса, что с этим нельзя подождать до утра? — недовольным голосом отозвалась Лютиэн.

— Это дело о преступлении, госпожа, и лорд просит твоего участия, ибо здесь замешана женщина, которая прислуживает тебе.

У неё всё оборвалось внутри. Эйриен попалась!

— Хорошо, я иду, — быстро сказала она, опустив голову, чтобы стражник не заметил, как побледнело её лицо.

Нолдо проводил Лютиэн в тот же зал, где сыновья Феанора принимали её утром. Сейчас здесь были только Маэдрос, Маглор и трое воинов из замковой охраны. Один из них держал за руку Эйриен. Девушка не вырывалась, только дышала часто и зло, и лицо её горело от стыда и бессильной обиды.

На коленях сидящего Маэдроса лежал свёрнутый чёрный плащ.

— А, госпожа Лютиэн, — властитель Химринга кивнул ей в знак приветствия. — Я сожалею, что пришлось потревожить твой сон. Скажи, не твоя ли это вещь?

— Моя, — Лютиэн постаралась не выдать растерянности. Она не понимала, к чему эти расспросы.

Маэдрос нахмурился. Маглор, стоявший за его плечом, помрачнел.

— Стражники заметили твою служанку, когда она кралась по лестнице с этим плащом в руках. — Маэдрос повернулся к Эйриен. — Что ты скажешь теперь и как объяснишь свой поступок?

Под его тяжёлым взглядом девушка потупилась. Гневный румянец отхлынул от её щёк, сменившись бледностью.

— Да что тут говорить... — пробормотала она, не глядя ни на Феанорингов, ни на Лютиэн. — Я ведь не со зла, высокий лорд... по глупости только... Любопытно было очень, захотелось посмотреть на эльфийскую диковину. Думала, возьму ненадолго, а потом верну... Не заметят, думала...

У Лютиэн волосы шевельнулись на голове. Что она несёт? Зачем наговаривает на себя?

И тут же, как удар молнии, её пронзила догадка: старшие братья не знают, что плащ забрал Куруфин! Он не посоветовался с ними, не рассказал о наложенном на плащ заклятии. Для Маэдроса это выглядит так, будто служанка утащила вещь, принадлежащую госпоже... и теперь, когда Эйриен признала вину, её накажут, а плащ с извинениями вернут Лютиэн.

А Куруфин, видимо, спит, либо отлучился — и сам не знает, что здесь происходит. А когда спохватится, будет уже поздно. Плащ на плечи — и ищи ветра в поле, тень среди ночи...

Но Эйриен... что будет с ней?

Лютиэн сжала зубы, глотая все несказанные слова. Бросила быстрый взгляд на горянку — и поймала ответный блеск золотистых глаз. Да, они правильно поняли друг друга.

— Эйриен, — Маэдрос говорил ровно и бесстрастно, слова ложились одно к другому, словно тёсаные камни — в стену, что замуровывает гробницу. — Во имя милосердия и ради нашей дружбы с народом Беора ты получила убежище и приют на земле Химлада, ибо твоя земля досталась Тени. Никто не принуждал тебя прислуживать здесь — ты сама выбрала эту работу и получала за неё справедливую награду. Ты жила в моём доме и ела мой хлеб. И ты опозорила меня, обокрав мою гостью. Ты не моя подданная, и я не властен над твоей кровью и имуществом, но видеть тебя на своей земле я больше не желаю.

Лютиэн похолодела. Изгнание из Химлада почти равнялось смертному приговору. В землях, не охраняемых нолдорскими дружинами, хозяйничали слуги Врага, и у одиночки было очень мало надежды выжить там.

— Нет! — вырвалось у неё. Она шагнула вперёд и встала перед сыновьями Феанора. — Прошу тебя, лорд Маэдрос, не наказывай её. Если она в чём-то провинилась, то я прощаю её, ведь никакого ущерба не было причинено...

Маэдрос оборвал её властным движением руки.

— Она понесёт наказание не за ущерб, а за бесчестье, которое навлекла на наш дом. Воровство отвратительно, воровство у гостя — отвратительно вдвойне. — Его стальные глаза снова обратились на Эйриен. — Сейчас ты попросишь прощения у госпожи Лютиэн, чьё доверие ты предала. И после этого покинешь Химлад и больше никогда не переступишь границы наших владений.

С лица горянки сбежала последняя краска, взгляд застыл. Медленно, как деревянная куколка, она повернулась к Лютиэн и поклонилась ей.

— Прости, госпожа, — хрипло проговорила она. — Прости меня, бестолковую.

И, выпрямляясь, послала принцессе быструю — одними уголками губ — улыбку. Она знала, на что идёт, и не собиралась отступать.

Но... Лютиэн не могла позволить ей сделать это. Просто не могла принять такую жертву — даже ради единственного, может быть шанса на побег.

Она покачала головой. Шагнула к Эйриен, положила руку ей на плечо и повернулась к хозяину замка.

— Ты ошибаешься, благородный лорд Маэдрос. На Эйриен нет никакой вины. Если ты хочешь покарать кого-то за воровство, то карай своего брата, лорда Куруфина.

— Что? — от удивления Маэдрос даже привстал с места. — Как это понимать, принцесса?

— Плащ был взят из моей комнаты сегодня утром, пока я говорила с вами. Я заподозрила, что это было сделано по приказу лорда Куруфина, потому что только он знал, как ценен для меня этот плащ. Сама я не могла ничего сделать из-за стражи, которую он приставил ко мне, и попросила Эйриен поискать плащ в покоях Куруфина. Она ничего не крала — она возвращала мне украденную вещь. Если при этом она нарушила ваши законы, спрашивайте её вину с меня, ибо она выполняла мою просьбу.

С окаменевшим лицом Маэдрос обернулся к одному из стражников.

— Позови сюда лорда Куруфина, — приказал он. — Немедленно.

— Я уже здесь, — донёсся холодный голос от двери.

Куруфин вступил в зал, одним быстрым взглядом охватил всех присутствующих, не упустив ни плаща в руках Маэдроса, ни румянца на щеках Эйриен.

— Как я и думал, — спокойно сказал он. — Это твоих рук дело.

Эйриен вскинула голову. Напускное смирение слетело с неё в один миг.

— Это правда? — спросил Маэдрос, сверля брата взглядом. — Ты действительно украл этот плащ у нашей гостьи?

— Украл? — Куруфин вскинул бровь. — Скорее — отнял, как отнимают нож и верёвку у самоубийцы. Она ведь не удосужилась рассказать тебе о том, что это за вещь? С помощью этого плаща она может пройти незамеченной у тебя под носом и усыпить самую бдительную стражу, которую ты к ней приставишь. Пока этот плащ был в её руках, все наши попытки удержать её от безумных поступков ничего не значат. Может, я поступил нечестно, забрав этот плащ без её ведома — но и она поступила нечестно, пронеся в твой замок заколдованную вещь и не поставив тебя в известность об этом. Мы в расчёте.

— Он говорит правду, — признала Лютиэн. — Но это моя вещь, лорд Маэдрос. И если в этом замке чтят закон и справедливость, то ты вернёшь её мне.

— В этом замке чтят ещё и безопасность, — прервал её Куруфин. — А этот плащ, в котором можно проходить через любую охрану, — слишком опасная вещь. Подумай, брат, что может произойти, если он попадёт не в те руки? И кто поручится, что госпожа Лютиэн, покинув нас, не наткнётся на настоящего вора, более ловкого и менее щепетильного? Не окажется ли так, что ради желания соблюсти букву закона мы поставим под удар всю нашу крепость?

— Что же ты, благородный лорд, раньше об этом не подумал? — не удержалась Эйриен. — Что ж не отнял у принцессы этот плащ сразу, как встретил её?

— Замолчи! — В глазах Куруфина блеснул гневный огонёк. — Ты, неблагодарная девчонка, верно забыла, кто спасал тебя и твоих родичей по дороге в Химринг.

— Нет, лорд Куруфин, — твёрдо проговорила горянка. — Об этом я помню и никогда не забуду. Если бы не ты и твоя дружина, быть бы нам поживой для волков. Да только двое вас, кому мы обязаны жизнью, — ты и брат твой Келегорм. Перед ним я в таком же долгу, как перед тобой. А лорд Келегорм, сказывают, ныне у Тёмного в плену, а госпожа Лютиэн хочет идти его выручать, а ты, благородный лорд, ей препоны чинишь. Рассуди же по справедливости, кому первому мне долг возвращать, если ты на свободе, а брат твой в цепях?

На мгновение Лютиэн испугалась, что Куруфин ударит горянку — так сузились его глаза и сжались кулаки. Но он владел собой лучше, чем казалось поначалу.

— Если ты думала, что оказываешь госпоже Лютиэн услугу, помогая ей бежать, — процедил он, уничтожая девушку взглядом, — то ты ещё глупее, чем я думал.

Эйриен тряхнула головой, раздувая ноздри, как жеребёнок.

— Твоя правда, лорд Куруфин — я девка тёмная, эльфийской мудрости не обучена. И по глупости своей думаю, что если госпожа Лютиэн хочет уйти из вашего замка, то это её право, и ей в этом никто указывать не может. А когда у неё одежду отбирают и стражу к дверям приставляют... может, у вас это защитой называется, да только, не в обиду вам будь сказано, бывает защита хуже неволи и забота хуже петли.

— Ты... — начал Куруфин, темнея лицом, но Маэдрос не дал ему закончить.

— Хватит, — резко сказал он. — Куруфин, я принимаю твои доводы насчёт этого плаща. Но забирать его тайком ты не имел права, и за это ты принесёшь принцессе извинения. Вернуть ей плащ мы не можем по названным тобой причинам. Но и не можем и отдать тебе на сохранение, потому что я не знаю, что придёт тебе в голову завтра и не решишь ли ты, что безопаснее всего будет сжечь эту вещь.

Он осторожно, не касаясь изнанки, свернул плащ и отдал его Маглору.

— Лорд Маглор будет хранить твой плащ, принцесса. Когда опасность минует и ты сможешь покинуть Химринг, ты получишь свою вещь целой и невредимой. Но не раньше. Что же касается тебя, — Маэдрос взглянул на Эйриен, — то обвинения в краже с тебя сняты. Но в замок ты больше не войдёшь и госпоже Лютиэн прислуживать не будешь. Можешь считать это наказанием за свою ложь. Мне не нужны здесь люди, которые не доверяют мне и которым я сам не могу доверять. Прощай.

10. Между смертью и смертью

Минас-Тирит, месяц йаванниэ 457 г. Первой Эпохи

— Имя?

Это уже было когда-то — резкий властный голос, снова и снова роняющий один и тот же вопрос; и боль, которая усиливается с каждым разом, до судорог, до темноты в глазах. Всё это было — но не с ним.

— Имя? Как твое имя?

Он уже понял, что с болью не стоит бороться — наоборот, надо погружаться в неё с головой, как в ледяную воду Хэлеворна; и если нырнуть быстро и глубоко, не сопротивляясь водовороту, то можно сразу достигнуть дна, того чёрного порога, где душа на время исторгается из тела, оставляя его глухим и безответным.

Потом поток воды — не воображаемой, а настоящей холодной воды из колодца — приводил его в сознание, и всё повторялось по новой.

В бесконечном чередовании боли и мрака он временами переставал понимать, почему должен скрывать своё имя, но продолжал молчать уже просто из упрямства. Чёрный майа мог убить его или изувечить, мог заковать в заклятое железо, как Аэгнора, или скормить волкам, но не мог вырвать у него то, что хотел узнать. Пока ещё не мог — и эта мысль, словно якорь, помогала продержаться от забвения до забвения. Последнее утешение, когда твоё тело находится во власти врага, — не дать врагу то, чего он добивается. Пусть даже это всего лишь имя.

...Придя в себя в очередной раз, он обнаружил, что уже не висит, а лежит на полу. Под щекой растекалась лужа — кажется, на него не пожалели целого ведра. Шевелиться не хотелось. Если лежать неподвижно, то боль в иссечённой спине и опухших плечах притуплялась, становилась терпимой. Ну... почти терпимой.

— Поднимите его, — снова прозвучал над ним голос, который Келегорм ненавидел до тошноты.

Два орка подняли его и поставили перед Сауроном, держа с двух сторон — сам бы он не устоял. Жёсткие пальцы майа взяли его за подбородок, поворачивая лицо к свету. Келегорм дёрнулся непроизвольно, словно от прикосновения калёного тавра, но из Сауроновой хватки нельзя было вырваться так просто.

— Знаешь, когда от меня пытаются что-то скрыть, это только разжигает мое любопытство. Например, сейчас я смотрю на тебя и думаю: почему ты так упорно отказываешься назвать своё имя? Это неспроста. Должно быть, это имя военачальника, или советника, или королевского родича... Ты не Ородрет, это мы уже установили. Может быть, Эдрахиль? Гуилин? Элентир?

Келегорму до дрожи хотелось плюнуть в бледное лицо мучителя, но Саурон стоял неудобно — чуть в стороне.

— Хорошо, зайдём с другого конца. Может, ты и вовсе не из арфингов? В Нарготронд прибилось немало аглонцев — может, ты из них? — Саурон небрежно повернул голову узника, поглядел на его лицо сбоку, потом вполоборота. — А, знаю! Келегорм Феанарион!

Не вздрогнуть при звуке своего имени оказалось труднее, чем сдержать стон на дыбе и под кнутом, но всё же это ему удалось. И слава Единому — потому что Саурон почти сразу же расхохотался.

— Да, ты бы сошёл за него, — фыркнул он. — Говорят, в Белерианде нет никого упрямее Феанорингов. Я мог бы побиться об заклад, что ты из их породы... если бы не знал, что Келегорма убили во время бегства из Аглона — утопили в речке, как хилого щенка. А по масти ты больше ни на кого из них не тянешь.

Эльф не пошевелился. Оборвав смех, майа схватил его за волосы и потянул, заставляя поднять голову и взглянуть ему в глаза.

— Пока что эта игра меня забавляет. Но она может мне и надоесть. Если ты действительно не простая птица, то советую сказать об этом сейчас, пока ещё не поздно. У ценного пленника больше шансов выжить. У бесполезного пленника их нет вообще.

Келегорм молчал, презрительно сузив глаза и стиснув зубы. Саурон оттолкнул его и вытер мокрую руку о плащ.

— Ты одного не понимаешь, нолдо. Я всё равно узнаю всё, что хочу. Как я уже сказал, это... — он обвёл взглядом замковую кузницу, наскоро переделанную в пыточный застенок, — была просто забава. Проверка на прочность. Ты показал себя стойким — тем хуже для тебя. На страдании ломают слабых. Сильных — на сострадании.

Он отвернулся и через плечо бросил оркам:

— Ведите его за мной.

~ ~ ~

Раньше здесь хранили оружие и броню. Это был длинный, сухой подвал, где пол покрывал толстый слой опилок, поглощающих влагу, а в осеннее время топились жаровни, чтобы сохранить сталь от ржавчины. Двери здесь стояли из дуба, а в каменные стены были вмурованы крюки, чтобы крепить стойки с мечами и латами. Саурону не пришлось много трудиться, чтобы переделать это помещение в тюрьму для пленных — только вынести оружие, набить на крюки цепи с кольцами да отгородить один конец подвала решёткой на замке, откуда стражник мог присматривать за заключёнными.

Один орк поколупался с ключами и распахнул дверь, другой пихнул Келегорма в спину, заставляя шагнуть через порог — навстречу мягкому рассеянному свету и жуткому, совершенно невыносимому смраду.

К сводам подвала были подвешены Феаноровы светильники — все, сколько их нашлось в замке. Немеркнущие кристаллы излучали ровное сияние, поневоле освещая всё до мельчайших подробностей.

Забыв о боли, Келегорм рванулся в руках орков, но его удержали. И заодно взяли за волосы, заставляя смотреть.

К стенам подвала были прикованы эльфы — полуголые, грязные, измученные. Их руки были стёрты браслетами цепей, их ноги утопали в зловонном болоте, в которое превратился пол этого склепа, на котором много раз смешались опилки, нечистоты и кровь. Много крови.

Двое из тех, кому эта кровь принадлежала, ещё висели на цепях. Два тела, изодранных и обглоданных до неузнаваемости. Они не были первыми — в грязи кое-где ещё виднелись кости, источенные волчьими зубами. Не были и последними.

Подавляя дрожь, Келегорм окинул взглядом всё узилище. Живых здесь осталось десятка три, а мёртвых можно было сосчитать лишь по следам крови на стенах под пустыми оковами. Неужели это — все, кто выжил после штурма?

Саурон вышел на середину подвала. При его приближении некоторые из узников пошевелились в оковах, но большинство остались безучастны. Его приход не сулил им ничего хорошего.

— Кто-нибудь хочет выйти отсюда? — громко спросил Саурон. — Кто желает увидеть солнце? Правило простое: я освобожу того, кто узнает этого эльфа и первым назовёт его имя. Остальные пойдут на корм волкам.

Его голос был хорошо слышен во всех углах подвала. Несколько пар измученных глаз украдкой глянули на "этого эльфа" — и вновь опустились долу. Никто не произнёс ни слова.

Саурон повернулся к Келегорму.

— Ты тоже можешь воспользоваться этим шансом. Свободы не обещаю, но сможешь ещё пожить — если от тебя будет польза... — Он на мгновение задумался. — Хотя нет, давай сделаем игру интереснее. Развяжешь язык — я отпущу на волю одного из них. По твоему выбору.

На этот раз среди прикованных пронёсся какой-то неясный шорох или вздох — но и только. Ни один не поднял головы, не попытался поймать взгляд Феаноринга, вымаливая себе пощаду в обход остальных.

"С Тьмой не заключают сделок", — шепнул голос брата из дальнего уголка памяти. Келегорм на миг закрыл глаза, утешая себя тем, что Саурон всё равно не сдержал бы слова. Морготу и его слугам нельзя верить ни в чём. Ни в самой малости.

— Ну так что? — Майа прошёлся мимо обречённых, походя отбросив носком сапога подвернувшуюся под ноги кость. — Никто не хочет полюбоваться звёздами и подышать свежим воздухом?

Ответом было молчание. Саурон внимательно огляделся, отыскивая кого-то в длинном ряду худых, бессильно поникших в цепях фигур, — и удовлетворённая усмешка мелькнула на его лице. Быстрым шагом он прошёл вглубь подвала и остановился возле одного из узников. Орки подвели Келегорма туда же.

— Итак, мой молчаливый недруг... Ты не забыл его, надеюсь?

У Келегорма свело холодом лицо, рот наполнился горечью. Тщетно пытаясь сглотнуть вставший в горле ком, он смотрел на эльфа, чьи волосы, так же неровно обкромсанные, как у остальных пленников, поблёскивали инеистой сединой в ровном свете кристаллов. Он не ожидал ещё раз увидеть его живым.

Морфион поднял голову. Его ледяные глаза не смягчились, но будто помутнели, подёрнулись матовой пеленой безразличия. На исхудавшем лице под кожей резко обозначились скулы и надбровные дуги. Кисть правой руки, опоясанная железным браслетом, больше напоминала обрубок — комок кое-как сросшейся плоти и переломанных костей. Раны зажили — на эльфах всё быстро заживает — но теперь эта рука не удержала бы даже ложки.

Келегорм до звона в ушах стиснул челюсти. Морфион, мастер меча... Один из лучших бойцов, с кем ему доводилось скрещивать оружие...

Саурон неторопливо вынул из ножен кинжал.

— В прошлый раз, — сказал он, обращаясь к искалеченному нолдо, — ты солгал мне и поплатился за это рукой. Чего лишить тебя на этот раз, если ты не дашь ответа? Отсечь и вторую руку? Или оставить тебя без глаз, чтобы ты не знал, с какой стороны к тебе приблизится смерть?

Кинжал коснулся щеки Морфиона, оставив неглубокую пока царапину. Эльф откинул голову, вжимаясь затылком в стену, но увернуться от лезвия не мог. Свободной рукой Саурон взял его за волосы, не давая отдёрнуться, и снова занёс оружие.

Келегорм думал, что сможет молчать вопреки всему, но это... Это было уже слишком. Горящий комок жалости и ненависти обжёг его изнутри, поднялся из сердца к горлу, запирая дыхание, — и вырвался наружу криком:

— Туркафинвэ! Туркафинвэ Тьелкормо Феанарион, и будь ты проклят!

Майа выпустил Морфиона. Взглянул на Келегорма, удивлённо качая головой.

— Феаноринг? У меня под носом? Невероятно...

— Я не лгу, — прохрипел Келегорм. — Оставь его в покое!

— Ну уж нет, — ухмыльнулся Саурон. — Вот теперь, когда мы выяснили опытным путём, кого из них тебе особенно хочется спасти, начинается самое интересное. Ты ведь бывал в Химринге? Знаешь его укрепления, сильные и слабые места, потайные ходы?

Келегорм прикусил щёку изнутри. Надо было думать. Надо было думать, прежде чем развязывать язык...

— Опять потерял дар речи, квэндо? Не верю. Сказал "тинко" — говори и "парма". Или тебе предпочитаешь посмотреть и послушать, как волк будет пожирать твоего друга заживо?

Нет, шептал Келегорм про себя, сам не зная, кому молится. Пожалуйста, нет...

— Химринг. — Глаза у Саурона были как два стальных лезвия. — Или он завоет так, что мои волки обзавидуются.

Бессильно дёргаясь в руках орков, Келегорм краем глаза заметил, что Морфион зачем-то намотал конец цепи на кулак с браслетом, сократив её длину. Теперь она удерживала его всего в шаге от стены.

Келегорм не понимал, зачем он это делает, пока Саурон не повернулся обратно к Морфиону с кинжалом в руке. Майа видел, что узник подался вперёд, натянув цепь до отказа — и, подходя к нему, неправильно оценил расстояние, ошибившись на ту самую длину намотанной цепи.

Он думал, что стоит на расстоянии вытянутой руки от прикованного, и когда Морфион, сбросив с кулака намотанную цепь, одним броском оказался вплотную к нему — это стало для него полной неожиданностью.

Нолдо ничем не мог повредить ему. Из оружия у него были разве что зубы — руки, вытянутые цепью за спину, в счёт не шли. Но, творя себе это тело, Саурон наделил его умениями и привычками воина, и на резкое угрожающее движение он ответил как воин, почти бессознательно. Левая рука вскинулась, прикрывая лицо, а правая с кинжалом метнулась вперёд — и остриё вошло Морфиону между рёбер.

Глаза эльфа расширились, едва не выходя из орбит, с губ сорвался глухой хрип. Саурон досадливо отдёрнул руку, вырывая оружие из раны, и отступил на шаг. Морфион повис на цепях; тело его содрогалось, в горле клокотала кровь. Ещё два или три раза он с хрипом втянул воздух — и обмяк, уронив голову на грудь.

— Прости! — запоздало крикнул Келегорм — и понял, что его уже не услышат.

Саурон, не скрывая злости, двумя резкими движениями вытер кинжал о волосы мёртвого и со стуком вогнал оружие в ножны.

— Думаешь, этот круг за тобой? — бросил он Келегорму. — Напрасно. Смотри, здесь ещё много твоих сородичей. Не верю, что они все тебе безразличны.

Келегорм закрыл глаза. Не смотреть на них. Не думать о них. Они умрут, даже если он заговорит. Они всё равно что мертвы — и он сам тоже...

— Сколько ещё времени тебе нужно на размышления? — прошипел Саурон, склонившись к самому его лицу. — Сколько жизней уйдёт в расход, пока ты будешь ломаться?

Келегорм остался недвижим. Саурон выпрямился и отступил назад.

— Когда передумаешь, — процедил он, — говори в любую минуту. Услышат волки — услышу и я.

Он отступил и махнул рукой стражникам:

— Приковать его здесь.

~ ~ ~

По витражному стеклу снаружи лилась вода — то струйками, то сплошным потоком. Дожди шли третий день, не прекращаясь, словно Манвэ и Ульмо, объединив силы, вознамерились смыть захваченный замок в реку, лишь бы не оставлять его в руках врага. Саурон усмехнулся своим мыслям: конечно, Валар были здесь ни при чём. На такое прямое вмешательство они не пойдут, как бы им ни хотелось помочь эльфам в этой войне. Только исподтишка — намекнуть, подсказать... подгадить по мелочи — вроде того раза, когда орёл Манвэ помог украсть пленного Феаноринга с вершины Тангородрима, которую Владыка полагал самой надёжной тюрьмой по эту сторону Моря.

Опасно, очень опасно, но всё же приятно было осознавать, что Владыка тоже может ошибаться.

А вот для Саурона ошибка была непозволительной роскошью. Именно сейчас, когда по милости одного чересчур живучего эльфа ему предстояло выбрать между плохим и худшим, в обоих случаях рискуя навлечь на себя гнев хозяина.

Туркафинвэ Тьелкормо, ну что тебе стоило попасться весной, в Дор-Динене? От скольких хлопот ты бы меня избавил...

Приказ Владыки был однозначен: сыновей Феанора доставлять в Ангбанд живыми. Любой ценой, без малейшего промедления, отставив все прочие дела и задания. Но между Тол Сирион и Ангбандом находились Топи Сереха, непроходимые из-за осенних дождей. А перед Топями, защищённые ими с тыла, стояли эльфы Финрода, намертво перегородив ущелье Сириона, а за эльфами — дортонионские разбойники, оцепившие болота так, что и жаба не проскочит, а за дортонионцами — Фингон со своими хитлумскими головорезами. И нечего было рассчитывать, что конвой с пленником пробьётся через эту тройную цепь, даже если вести Феаноринга за руку, приставив к горлу кинжал.

Чтобы выполнить приказ и доставить Келегорма в Ангбанд, Саурон должен был взяться за дело лично. Даже сейчас ему было под силу проложить себе кровавую дорогу сквозь ряды осаждающих и пройти по болотным хлябям, как посуху, — но это означало оставить Минас-Тирит. А если без околичностей — то сдать Минас-Тирит, потому что без его присутствия, без его воли невозможно удержать эту крепость, висящую на ниточке одной-единственной (проклятье Феанорингу!) жизни.

...Захват Минас-Тирита был от начала и до конца замыслом Саурона. Замыслом, который он давно пестовал и лелеял, для которого три года готовил почву — с тех пор, как в руки разведчиков по невероятной удаче угодил один из эльфов, участвовавших в строительстве Минас-Тирит. Саурон сам взялся за допрос и не прогадал: из эльфа удалось вытряхнуть тайну наложенного на крепость заклятия, прежде чем он замолчал навсегда. Тогда-то и зародился этот план — взять Минас-Тирит, не разрушая.

Готмог предлагал действовать иначе: выслать балрогов и снести замок вместе с заклятием и самим островом. Против плавящего камни огня не выстояли бы даже зачарованные стены. Но вместо готового укрепления нападающим досталась бы только груда развалин — и, упирая на это, Саурон убедил Владыку принять его план.

Скольких трудов им стоило добыть одного из Арфингов живым! Ради этого Готмогу пришлось изменить первоначальный замысел атаки на Дортонион. Разумеется, предводитель балрогов был против — упирался рогами и хвостом, потому что захват Дортониона должен был стать его часом славы, и портить его ради каких-то чародейских игр он не желал. Но Саурон надавил — заручившись согласием Владыки, он мог себе это позволить. И Готмог был вынужден послать огненную волну в обход передовой заставы, на которой находились сыновья Финарфина, потом пропустить Саурона с его волками, а уже после этого — дожигать то, что осталось.

В итоге всех этих танцев уцелело больше половины эльфийских пограничных отрядов, с которыми пришлось разбираться уже оркам. Эльфы, по обыкновению, упёрлись, не желая отступать иначе, как в Мандос, и возня с ними затянулась надолго, а тем временем Бреголас успел собрать своих пастухов и подготовиться к нападению. Дальше пошло только хуже, как обычно и бывает, когда выверенный план меняется на ходу: Барахир пробился к Топям и помешал захватить Финрода; Бреголас хоть и отступал, неся потери, но отступал медленно, цепляясь за каждую долину и переправу. Ни одного человеческого замка не удалось взять с ходу — требовались недели и месяцы осады, а недобитые горцы здесь и там объединялись в ватаги, доставляя оркам чуть ли не больше хлопот, чем княжеские войска.

Готмог был в ярости. Ещё бы — вместо молниеносного удара он влип в изнурительную затяжную войну, а Дортонион, который он собирался положить к ногам Владыки в считанные дни, на глазах превращался в кровавый котёл, без видимой пользы пожирающий время, силы и войска. Готмог прекрасно понимал, кого следует благодарить за то, что час славы обернулся сущим позорищем, — но ничего не мог поделать. В Ангбанде каждый сам отвечал за свои неудачи — Владыка не принимал оправданий.

Саурон упивался поражением соперника. Их вражда с Готмогом была старше Солнца и Луны. Саурон, один из сильнейших майар, никому не уступил бы своего места первого ученика и сподвижника Владыки, но Готмог, прибравший под начало самую сильную часть войска, давно порывался оттеснить его с верхней ступени. Он, а не Саурон, пришёл на помощь Мелькору в Ламмоте. Он, а не Саурон, обезвредил Феанора. Успех в Дортонионе поднял бы его ещё выше в глазах Владыки — но успеха не случилось, Готмог испытал на себе тяжесть хозяйского гнева и уполз с глаз долой, оставив поле боя за майа.

Теперь настало время для Саурона показать себя с лучшей стороны. Минас-Тирит, взятый изящно и чисто, целый, как снятое с ветки яблоко, должен был закрепить его триумф. И навсегда упрочить его положение подле трона Владыки, блистательно доказав преимущество тонкой игры ума над грубой силой...

Саурон скрипнул зубами — он уже настолько свыкся с этим телом, что перенял привычку Воплощённых к внешнему выражению чувств. Бросить Минас-Тирит? Нет, на это он не мог пойти. Только не сейчас, когда в него уже вложено столько времени и сил, когда на кон поставлено куда больше, чем обладание одной, пусть и выгодно расположенной крепостью.

Но он не мог разорваться пополам, чтобы удержать Минас-Тирит и доставить Келегорма к Владыке без промедления.

На миг Саурон всерьёз задумался о том, чтобы послать Мелькору весть о пленнике и попросить указаний, — но только на миг. Он догадывался, какой приказ получит в ответ. По каким-то неведомым причинам сыновья Феанора интересовали Владыку куда больше, чем завоёванные земли. По его приказу орки дважды прошлись частым гребнем по Рубежу Маэдроса, одну за другой захватывая эльфийские крепости, — но судьба или удача хранили детей проклятого рода: ни один не погиб и не попал в плен, и даже слухи о смерти Келегорма оказались ложными. Саурон почти не сомневался, что Мелькор сочтёт живого Феаноринга более лакомой добычей, чем крепость. Минас-Тирит так или иначе обречён, и Владыке, по большому счёту, всё равно, кто откроет ему путь по ущелью Сириона — Саурон или Готмог. Тем более что Готмог только и ждёт случая загладить свою неудачу.

Вот только Саурону не всё равно. И будет ли награда за Феаноринга достаточно велика, чтобы смириться с возвышением Готмога? Зная, что вождь огненных не простит ему дортонионского позора?..

Он оттолкнулся ладонями от высокого подоконника. Опасно, очень опасно хитрить перед лицом Могучего, но... уж слишком удачно всё складывается. Владыка не знает, что Келегорм был здесь. Даже не подозревает, что он выжил после бегства из Аглона. Драуглуин и Тхурингвэтиль будут молчать — они тоже не питают любви к предводителю балрогов. К зиме здесь не останется эльфов, которые могли бы проболтаться, а волкам и подавно всё равно, чьи кости выковыривать из зубов. Неудобный пленник исчезнет так же тихо, как объявился, — и всё пойдёт по-прежнему.

Саурон потянулся мыслью к волкам, отыскивая того, который сейчас находился в подвале. Тёмное сознание зверя неохотно откликнулось на зов: волк как раз утолял голод и не способен был думать ни о чём, кроме вкуса тёплой крови на языке. Саурон хлестнул лентяя своим недовольством — не слишком сильно, чтобы не перебить тяги к добыче, но болезненно — и оседлал разум волка, чтобы заглянуть в подвал его глазами.

Перед глазами волка оказалось то, для чего он сюда пришёл: тело только что загрызенного эльфа. Зрелище был не из приятных — впрочем, Саурон не страдал брезгливостью, иначе бы не вселился в свою оболочку, бывшую не больше чем мешком из мяса, слизи и нечистот. Снаружи она выглядела красиво и благородно, изнутри — омерзительно, но майа равнодушно принимал то и другое. Лично его всегда забавляло, с каким ужасом эльфы и особенно люди смотрят на растерзанных сородичей — как будто сами представляют собой нечто большее, чем то же самое мясо с потрохами, отягощённое капелькой сознания и рассудка.

У светловолосого эльфа, прикованного к противоположной стене, было бледное в прозелень лицо, губы судорожно кривились — то ли от едва сдерживаемой тошноты, то ли от дикой, не находящей выхода злости. Второе, подумал Саурон, разглядывая узника волчьими глазами. Определённо второе.

— Чего ты ждёшь? — прошипел эльф, уставившись на волка в ответ. — Ну?

Саурон покачал головой — своей.

— Да, Тьелкормо Феанарион, — сказал он вслух, хотя эльф не мог его слышать. — Напрасно ты не утонул, пока была возможность.

И оборвал связь.

~ ~ ~

От скрипа дверных петель по коже продрало морозом. Поддёрнув полы чёрного плаща, чтобы не запачкаться, Саурон вступил в подземелье, а следом под охраной двух орков вошёл...

Нет, чуть не закричал Келегорм. Нет, только не Аэгнор. Саурон не может его убить, не должен...

На Аэгноре не было цепей, но двигался он так, словно на шее и на ногах у него висели гири. Тёмная воля Саурона и заклятый ошейник держали его надёжнее, чем оковы; стражники сопровождали его скорее для порядка.

Эльфы Ородрета узнали его — и он узнал многих. Это было видно по его глазам, хоть лицо и осталось застывшим, и с губ не сорвалось ни слова в ответ на возгласы изумления и горя.

Саурон остановился напротив Келегорма. Аэгнора поставили рядом.

— Твой родич очень упрям, лорд Аэгнор, — небрежно проронил майа. — И совершенно бессердечен. Хотя это и понятно — он ведь убивал эльфов своими руками, что ему какие-то волки. Я долго думал, что сделаю с ним, если не смогу его разговорить. А потом решил, что здесь он по крайней мере принесёт хоть какую-то пользу. Как ты думаешь?

На этот раз вечно стиснутые губы Аэгнора дрогнули.

— Ты его не убьёшь, — прошелестел хриплый голос. — Сыновей Феанора приказано брать живыми...

Удар по лицу наотмашь оборвал его слова. Саурон бил вполсилы, не желая вредить пленнику сверх меры, — но и этого удара хватило, чтобы Аэгнор упал на колени, роняя на загаженный пол капли крови из разбитого носа и рта. Орки торопливо вздёрнули его на ноги и снова поставили перед Сауроном.

— Меня не волнует, где ты подслушал эту болтовню, — тихо и угрожающе проговорил майа, — но уясни раз и навсегда: здесь выполняются только мои приказы. И если я захочу пустить его на корм волкам — я так и сделаю, не сомневайся.

Протянув руку, он схватил Аэгнора за горло над ошейником и без видимого усилия приподнял над полом, глядя в мутные от удушья глаза.

— Я хочу, чтобы ты хорошенько осознал: если он не заговорит, он для меня бесполезен. Хуже, чем бесполезен, — он помеха моим планам. И я пальцем не шевельну, когда его будут жрать. Но ты можешь его спасти, рассказав мне про Нарготронд. Или он может спасти себя и ещё нескольких бедолаг, рассказав мне про Химринг. Третьего пути нет.

Саурон разжал пальцы и отшвырнул задыхающегося нолдо в руки стражников. Приказал что-то на Чёрном Наречии — словно железо проскрежетало по камню. Орки перетащили Аэгнора к решётке, отомкнули замок, втолкнули эльфа внутрь и снова заперли.

Саурон чуть повёл рукой, и Аэгнор встал с пола — не так, как встаёт эльф после падения, а так, как поднимается деревянная кукла на ниточках. Качнулся к решётке, вцепился в прутья и застыл.

— Я не буду тебя торопить, — мерзко улыбнулся майа. — Смотри, развлекайся, взвешивай за и против. Только помни, что у него меньше времени, чем у тебя. Не опоздай.

Он пошёл к выходу, орки потрусили за ним. Хлопнула дверь, провернулся ключ в замке — и в подвале снова воцарилась тишина смерти.

11. Эндери

Химринг, эндери 457 г. Первой Эпохи

— Лорд Маэдрос приглашает тебя на пир, госпожа.

Лютиэн отвернулась от бойницы. В последнее время она подолгу стояла так, устремив взгляд на белеющие вдали отроги Эред Горогорот. По мере того, как дни становились короче, через узкие прорези в каменных стенах проникало всё меньше света, и в комнате принцессы всё время стоял полумрак, если не зажечь свечи. В Менегроте её тоже со всех сторон окружал камень, но в тех величественных залах, под сводами высотой в пять её ростов, не ощущалось тесноты и замкнутости. И, главное, — там она вольна была прийти и уйти, спуститься под землю и вернуться обратно к дневному свету, к пению птиц и шелесту листвы. Если бы ей пришлось находиться в закрытых палатах месяцами, она бы зачахла от тоски. Так думал отец — потому и выбрал местом её заточения вершину Хирилорна, а не подземелья Менегрота.

А теперь она всё равно попала в каменную тюрьму, куда солнечные лучи заглядывали только на закате, где не было ни травы, ни деревьев, ни птиц, а жгучий ветер, не похожий на ласковое дыхание леса, леденил ноги утренними сквозняками. Лорд Маэдрос распорядился, чтобы ей дали тёплую одежду, мягкие туфли на меху, шерстяные платья и плащ. Но он не мог переселить её в другое место — ей и так достались самые просторные покои из тех, что были предназначены для жилья. И, проведя здесь три недели, Лютиэн поняла, что отец напрасно тревожился за неё. Отсутствие простора и зелени угнетало, каменные потолки давили, но она могла это пережить. Вот так и узнаются пределы терпения — когда нет иного выхода, кроме как терпеть.

Стражница у двери ждала ответа. Эта молчаливая темноволосая эльфийка, красивая и суровая, как зимний рассвет, заняла место провинившейся Эйриен. С ней даже поговорить не получалось: нолдэ отвечала лишь на насущные вопросы, если они не касались охраны и расположения внутренних покоев замка, а в остальное время размыкала уста только для того, чтобы осведомиться о здоровье пленницы или передать ей слова лорда — как сейчас.

— Прости, Айлинон, я задумалась. В честь чего пир?

— Эндери, госпожа. Срединные Дни.

— Я совсем потеряла счёт времени, — вздохнула Лютиэн. — Я думала, сегодня последний день йаваннет.

— Он был вчера, госпожа. Какой ответ передать лорду?

Лютиэн колебалась лишь мгновение. У неё не было желания веселиться, но выйти из этой комнаты, пусть даже на время и под охраной — такую возможность она не могла упустить.

— Передай лорду Маэдросу, что я благодарю его и принимаю приглашение.

— Тогда я принесу тебе праздничные одежды, госпожа. Ты сможешь выбрать то, что тебе по вкусу.

Айлинон поклонилась и вышла, привычно держа руку у пояса, на эфесе короткого меча.

~ ~ ~

Платьев было столько, что её ложе почти скрылось под ворохом разноцветного льна, тонкой шерсти и шёлка. Лютиэн встряхивала и расправляла наряды один за другим: спокойный серый, ласкающий взгляд мягким перламутровым мерцанием. Её любимый синий — глубокий и ясный, как весеннее небо. Королевский тёмно-зелёный — цвет родных дориатских лесов, цвет дома, любви и защиты. Радостный солнечно-жёлтый. Загадочный чёрный, искрящийся от драгоценного шитья...

Любой из этих нарядов был бы ей к лицу, пожелай она блеснуть перед лордами красотой и изяществом. Но Лютиэн искала нечто другое и перебирала платья, пока в пёстрой груде тканей не промелькнул чистый белый цвет.

Это было платье из тонкого льна, прямого покроя, с короткими треугольными рукавами, свободно расходящимися от плеч к локтям. Неглубокий вырез едва открывал ключицы, а сзади опускался на ладонь ниже шеи. Подол доставал почти до пят — платье шилось на нолдорскую девушку, а Лютиэн была пониже ростом.

— Я могу подшить его на твою мерку, госпожа, — предложила Айлинон.

— Не стоит, — ответила Лютиэн. В Дориате она носила платья не длиннее, чем до середины голени, чтобы не стесняли движений и не мешали танцевать, — но сегодня она танцевать не собиралась.

— Вот украшения к нему, — Айлинон вынула из ларца и разложила на столе трёхрядное ожерелье из жемчуга и лунного опала, золотые браслеты и застёжки на рукава, золотой венец с опаловыми цветами. Последним на свет явился пояс из чеканных золотых пластин, соединённых цепочками.

Принцесса едва взглянула на драгоценности.

— Благодарю, но мне ничего из этого не нужно. У тебя найдётся обычный белый пояс?

Впервые на строгом лице нолдэ мелькнуло что-то вроде растерянности.

— Но, госпожа, без украшений этот наряд не будет праздничным.

— Мне нечего праздновать, Айлинон. Но я пойду на этот пир.

...Сыновья Феанора встали, приветствуя знатную гостью, когда она вошла в пиршественный зал в сопровождении молчаливой Айлинон, неотступно, словно тень, скользящей за спиной. При виде вызывающе простого одеяния Лютиэн на лице Маглора отразилось удивление. Куруфин слегка поморщился, Карантир нахмурился, и даже у бесстрастного Маэдроса дрогнули каменные брови. Высоко подняв голову, принцесса прошла по залу между пирующими, и их изумлённые взгляды скрещивались вокруг неё, словно острые мечи.

Она вполне понимала, что делает, выбирая себе это платье. И как это будет выглядеть в глазах собравшихся здесь феанорингов, одетых, несмотря на тяжёлые будни замка, в свои лучшие одежды. Какой она предстанет перед лицом четырёх принцев, гордых и величественных в своих парчовых и меховых нарядах, в серебряных с чернью венцах, в драгоценных наборных поясах...

Надень она предложенные украшения — и вступила бы в этот зал как госпожа, как дочь короля и наречённая принца. И блистала бы рядом с лордами, равная среди равных.

А белая одежда без вышивки и украшений во всех эльфийских землях считалась знаком траура. Среди нарядных одежд остальных гостей эта скорбная белизна резала глаза — так режет слух молчание оборванной струны. И рядом с сыновьями Феанора, ни один из которых не пренебрёг богатым платьем и драгоценным убором ради потерянного брата, Лютиэн, одетая в простой лён, казалась призраком Ниэнны, вышедшей из Чертогов, чтобы оплакать того, о ком забыли на этом пиру.

Склонив голову в ответ на приветствие Маэдроса, она прошла на возвышение, где восседали лорды, и опустилась на отведённое ей место, по правую руку от Маглора. Оглушённое молчание, сковавшее зал при её появлении, понемногу растаяло, и над столами снова потёк ровный гул голосов.

Празднование Срединных дней относилось к древнейшим обычаям квэнди. Ещё на берегах Куивиэнэн Перворождённые научились измерять продолжительность года по движению созвездий и стали отмечать начало года — время пробуждения первых ростков, и середину — время увядания. С восходом Анар исчисление времени поменялось, теперь месяцы и времена года отсчитывались по количеству солнечных суток. Но старые праздники, общие для синдар и нолдор, остались — и три дня, приходящиеся по новому календарю между йаваннет и нарбелет, по-прежнему считались временем пиров и песен.

Конечно, пир в суровом Химринге, живущем от осады до осады, не мог сравниться по богатству и пышности с королевскими пирами в Менегроте. Война не пощадила ни плодородных полей Таргелиона, ни обильных дичью лесов Эстолада, а Маэдрос был не из тех правителей, что ради роскоши отнимают кусок у своих поддданных. И всё же праздник есть праздник — хоть столы и не ломились под тяжестью еды, но её было довольно, чтобы никто не ушёл голодным, и даже самые простые кушанья были приготовлены на славу.

Маглор сам наполнил кубок Лютиэн сладким золотистым вином, нарезал хлеб, ещё дышащий печным теплом, и жареную оленину, пододвинул чашу с густой подливой. Что крылось за этой обходительностью — простое участие, желание сделать короткие минуты свободы как можно более приятными для гостьи-пленницы? Или всё та же неумолимая забота, по причине которой двери её покоев запирали теперь на ключ?

Звенели чаши, соприкасаясь серебряными боками, голоса и смех сливались в общий шум, и поверх этого шума, ещё не требуя внимания к себе, а лишь оттеняя беседу, плыла медленная музыка. Двое арфистов, флейтист и девушка с лютней, сидя чуть в стороне, играли какую-то длинную балладу. Лютиэн прислушалась: музыка была незнакомой, и играли здесь не так, как было принято в Дориате. Когда несколько музыкантов-синдар исполняли одну песню сообща, то все вели одну и ту же мелодию, и каждый украшал её на свой лад, насколько хватало выдумки и возможностей инструмента. Здесь же общей мелодии как будто и не было — арфы вели перекличку, словно спрашивая и отвечая, и голоса их порой накладывались, как круги на воде, пересекаясь, но не вторя друг другу. А лютня выплетала своё кружево, и только флейта, проходя сквозь этот сложный хор, как игла, нанизывала на себя рассыпанные созвучия, связывая их в единый напев...

Заслушавшись, Лютиэн не заметила, как понемногу смолкли разговоры. Музыканты доиграли балладу до конца, и в зале стало тихо — все чего-то ждали. Чего — она поняла, когда Маглор поднялся с места, вышел на середину зала и взял из рук музыканта поданную с поклоном арфу.

Лютиэн слышала от Финрода и Аэгнора немало похвал лучшему менестрелю Амана. Но все их рассказы не могли подготовить её к тому, что она ощутила, когда Маглор ударил по струнам и запел.

Она не знала квэнья, но сейчас это не имело никакого значения. Искусный менестрель сплетает песню так, что слово и мысль текут в неразрывном единозвучии с мелодией, и всё, о чём в ней поётся, проносится перед глазами окружающих, как череда видений или воспоминаний. И чем выше мастерство певца, тем ярче и живее образы, которыми он делится со слушателями, — а мастерством, как и красотой голоса, Маглор превосходил всех известных Лютиэн певцов, кроме, может быть, Даэрона.

И она увидела наяву то, чего не было в рассказах детей Финарфина — тёмное стылое небо и море, на которое наползала мгла с холодных берегов; слышала плеск волн о белые борта и плач ветра в снастях кораблей, уходящих к пустому горизонту. Она чувствовала на губах соль и горечь брызг, летящих в лицо из-под лебединоголового форштевня, и слёзы безутешной Уинен обжигали холодом её щёки. А потом, накладываясь на это видение, из морской дали проступило другое: берег, озарённый пожаром, ветер, раздувающий огненные паруса, — и едкий дым туманил глаза, и летели искры от рушащихся в пламени мачт... И сверкал поднятый к небу меч, указывая на север, в самое сердце тьмы, окутавшей Забытые Земли.

Укрепите свои сердца, говорила песня. Не тешьте себя надеждой на лучший исход, не ищите дороги назад, к утраченному блаженству. Нет возврата изгнанникам, нет оправдания приговорённым — тяжёл груз проклятия и глубоки воды Моря, поглотившие пепел сожжённых кораблей. Лишь память о нас просияет в веках, лишь горькая и грозная слава будет нам воздаянием за доблесть. Не ждите иной награды, но песни наши храните...

И долгим было молчание, наполнившее зал, когда затих последний трепет серебряных струн; долгим — но просветлённым, как лицо усталого воина после глотка свежей воды. Пусть горят скрытые под доспехами раны, но ещё зорки глаза, ещё держат ноги, и в руках достанет силы, чтобы снова поднять меч. Тот не стоит доброго слова, кто бьётся не до конца.

Держа арфу на сгибе локтя, Маглор другой рукой взял кубок, поднял его, глядя в глаза Лютиэн, и слегка поклонился принцессе перед тем, как выпить.

Это ей была предназначена песня прославленного менестреля. Ей, бросившей в лицо нолдорским принцам траур, надетый по их брату. Ей, невольной виновнице падения Келегорма, подтолкнувшей его к самому страшному для Феанорингов преступлению — отречению от Клятвы. И ради неё Маглор распахнул завесу памяти, показав, чем и как была оплачена эта Клятва. Пути назад нет. Они уже слишком многим пожертвовали, слишком много растоптанных жизней и судеб бросили к подножию этого столпа, чтобы теперь отступиться.

Эти корабли плывут только в одну сторону.

Лютиэн первой отвела глаза, уткнувшись взглядом в чеканный край своего кубка. Что она, не знавшая до сих пор невзгод и потерь, не пробовавшая на вкус соль настоящего отчаяния, могла противопоставить этой неумолимой правде? Каким словам под силу было убедить этих суровых воинов со стальными мечами и душами?

Услышав лёгкие шаги, она подняла голову. Маглор стоял перед ней, протягивая арфу. Он не мог поступить иначе — долг учтивого хозяина обязывал его делиться с гостьей не только хлебом, но и песней. Он прекрасно понимал, как Лютиэн распорядится этим правом, ждал удара и был готов отразить его.

Приняв арфу, Лютиэн тронула струны на пробу. Необходимости в этом не было — она не сомневалась, что строй безупречен, но ей требовалось время, чтобы освободиться от мрачного очарования песни и собраться с мыслями.

Лютиэн понимала, что уступает Маглору в певческом мастерстве. Её главное преимущество составлял голос редкой красоты и силы, но этого было недостаточно. Ей не хватало другого — умения соединять рисунок напева, ритм стиха и высокий накал чувства в одно точно рассчитанное воздействие, как воин соединяет скорость, силу руки и остроту копья в один сокрушительный удар. Её песни всегда шли от сердца. В них она свободно изливала свою радость и печаль — или просто наслаждалась красотой мелодии и приглашала слушателей насладиться вместе с ней. Но ей не было нужды использовать песню в качестве оружия. И даже в голову не приходило превращать исполнение в битву — пусть дружескую, бескровную, но всё же битву со слушателями, которых надо захватить и увлечь за собой...

Она спустилась с возвышения и вышла на середину зала. От пристальных взглядов со всех сторон у неё захолодели руки. Нолдор ждали именно этого — песни-вызова, песни-удара, и их ожидание делало её вдвойне беззащитной. Словно она явилась танцевать босиком на любимую поляну, а оказалась перед строем воинов в полной броне. Ей предстоял бой на чужом поле, с оружием, которым она не владела, но победа в этом бою была её единственной надеждой на освобождение.

Она не сразу осознала, что уже перебирает струны — в пол-касания, негромко; а в зале давно стоит напряжённо-внимательная тишина — так шёпот порой вернее, чем окрик, заставляет спорящих умолкнуть и прислушаться.

Струны одна за другой отзывались её пальцам: ещё не музыка, а так — череда отдельных звуков, будто звон весенней капели по льду. И под эту капель Лютиэн начала не петь — говорить, почти не играя голосом, не ища тонов и созвучий, потому что их пока ещё не существовало. Была только дорога, ночная тропа, тянущаяся по скалистому нагорью, затерянная среди острых камней, заросшая чёрным терновником. Тропа, по которой Лютиэн никогда не проходила — но сейчас воочию видела её перед собой, слышала тоскливый плач ветра в скалах, чувствовала боль от шипастых ветвей, раздирающих в клочья кожу перчаток и рук.

Они не желают тебе зла, терновник и камни. Они только хотят остановить тебя, заставить повернуть назад, ибо этот путь — путь к смерти.

Это безумие, шелестят ветви во мраке. Пусть он дорог тебе, но теперь между вами кровь. Его семья повинна в гибели твоих родичей, его руки запятнаны убийством, он осуждён и проклят. Он — твой враг. Зачем отдавать жизнь ради врага?

Это безумие, вторит ветер между камней. У него есть братья — и они не спасли его, у него есть подданные — и они не выручили его из беды. Что ты сделаешь там, где отступились близкие и верные, что ты сделаешь со своей непрошенной, никому не нужной помощью?

Это безумие, молчат чёрные скалы, впиваясь клыками в ночное небо. Ты всё равно не сможешь его спасти, Железная Темница не отпускает своих жертв. Только сумасшедший может надеяться проникнуть в обитель Врага и выйти оттуда живым. У тебя ничего не получится. Ты умрёшь здесь, сгинешь глупо и бесполезно, и никто не узнает, какая яма станет тебе могилой.

Так почему ты идёшь?

Ради него, отвечают струны и голос, что звонче и серебристее струн. Ради того, кто остался там один, в руках палачей. Кто придёт ему на помощь, если я поверну назад? На кого ему надеяться, если я предам его надежду?..

...И тут она нащупала в плывуших переборах начало мелодии, и поймала её, и потянула, как тянут нитку из кудели, с каждым мигом всё уверенней, свободней и выше. Теперь не арфа вела её, спотыкаясь, среди камней и колючих зарослей, — теперь она шла сама, и голос её наполнился силой и взлетел, распахивая крылья навстречу холодному яростному вихрю.

Вверх и вверх — по узкой стёжке, лепящейся к кромке обрыва, над пропастью, куда не достигает дневной свет. По шатким камням, мимо бездонных провалов, курящихся чёрным туманом. По отвесной скале, цепляясь за трещины и выступы разбитыми руками, повисая без опоры над пустотой, между жизнью и смертью...

Остановись, поёт ветер в ушах. Твоя надежда бесплодна, твои усилия тщетны. Тебе не спасти ни его, ни себя. Проклятие Мандоса не знает пощады. Кто ты такой, чтобы оспаривать волю судьбы?

Я — тот, кого он называл другом. Я принимаю судьбу, но не обречённость. Пусть мрак вокруг меня и в сердце моём, но я не оставлю надежды. В этой обители горя, в этом месте отчаяния — я буду надеяться за нас обоих.

Я не знаю, услышу ли ответ — но я буду петь...

...И арфа откликнулась последним вздохом струн, глухим и протяжным — словно в безмерной дали чей-то измученный голос повторил последнюю строфу.

Лютиэн опустила руки, придерживая арфу, что показалась вдруг тяжелее камня. В зале стояла мёртвая тишина — ни шёпота, ни рукоплесканий. Все взгляды были устремлены на неё.

То, что она сейчас сделала, не укладывалось ни в какие рамки. Искусный менестрель может сложить песню о том, чего он не видел сам, а лишь слышал из чужих уст, дополняя обрывочные знания воображением. Но петь о событиях, известных тебе лишь по рассказам, в присутствии очевидцев этих событий — это считалось не вполне учтивым. Петь о подвиге Фингона, спасшего Маэдроса из плена, в присутствии самого Маэдроса — эта уже была дерзость, граничащая с оскорблением. А петь об этом так, чтобы каждый из присутствующих словно прошёл вместе с Фингоном весь страшный путь во мраке по склонам Тангородрима... и заново пережил тот давний стыд за то, что никто, кроме Фингона, не решился на такое — ни родные братья Маэдроса, ни воины из его дружины...

Никто не знал, каким словом назвать произошедшее. Все ждали, что скажет лорд Маэдрос — чем он ответит на эту неслыханную вольность.

Сыновья Феанора молчали. Глаза Куруфина горели холодным бешенством, и Лютиэн невольно прижала к себе арфу, как щит, — если бы взгляды могли разить, как стрелы, ей не встать бы с этого места живой. У Карантира на скулах проступили красные пятна, и губы чуть вздрагивали, будто он едва сдерживал готовые вырваться ругательства. Маглор низко опустил голову, опираясь локтями на стол и уткнувшись лбом в сплетённые пальцы, а Маэдрос...

Такие лица она видела у тех раненых, кто был слишком горд, чтобы стонать или жаловаться, — застышие в напряжении черты и взгляд, изнемогающий от боли и от усилий скрыть эту боль. Нет, хуже — у Маэдроса было такое лицо, словно она сама вложила пальцы в его открытую рану, усугубляя муку.

На краткий миг ей стало страшно, как никогда в жизни.

— Твоё искусство, принцесса, — тяжело проговорил Маэдрос, — поистине несравненно. Благодарю тебя за песню.

Не чуя под собой ног, Лютиэн поклонилась лордам и побрела на своё место. Голова у неё кружилась, руки просто отнимались. Подбежавший музыкант почтительно взял у неё арфу и унёс.

И больше в этот вечер никто не пел.

~ ~ ~

После пира Айлинон сопроводила Лютиэн обратно в её покои, зажгла свечи, пожелала ей доброй ночи и вышла, заперев за собой дверь. Принцесса едва заметила её уход — мыслями она всё ещё пребывала в зале, в ушах звенело эхо её собственного голоса, а перед глазами вставали лица четырёх лордов. Достигла ли песня их сердец? Лютиэн не знала этого. Она могла только ждать.

Время близилось к рассвету. Свечи оплывали топким воском, потом одна погасла, и в комнате стало темнее. Лютиэн сидела на кровати, обняв колени руками; сна — ни в одном глазу. В щели под оконной рамой пел ветер, зябкий холодок пробирался под шаль, которую она натянула на плечи. Мёрзли руки и натёртые струнами пальцы.

Когда от второй свечи осталось не больше четверти, в замочной скважине скрежетнул ключ, и дверь приоткрылась.

На пороге стоял Маглор.

Лютиэн узнала его сразу, несмотря на полумрак, но не пошевелилась. Её охватил глупый страх, что если она сейчас что-нибудь скажет или сделает неверное движение, то он уйдёт. Её надежда была слабой, как паутинка, готовая оборваться от неосторожного вздоха.

Маглор не ушёл. Он вынул из-под мышки объёмистый свёрток и положил его на пол у кровати.

— Одевайся, — тихо проронил он. И дверь захлопнулась.

Пламя свечи колыхнулось от сквозняка и продолжало гореть ровно. Снаружи больше не доносилось ни звука. Можно было бы подумать, что она задремала и увидела сон, если бы не свёрток на полу.

Лютиэн торопливо подобрала его, развернула — и прижала руку к губам, сдерживая радостный крик. Это был её плащ, а в нём — плотно скатанная шерстяная рубашка, штаны, меховая заячья безрукавка и сапожки, точно на её ногу.

Сбросить женскую одежду, натянуть мужскую, обуться — на всё ушло не более полуминуты. Переодевшись, Лютиэн метнулась к сундуку, вытащила широкий платок, расстелила его на кровати, бросила сверху две сорочки и тунику, увязала в узел. Свой серебрянный браслет она надела на запястье, чтобы не потерять, взяла узел в руку и набросила плащ.

Ещё через минуту дверь снова распахнулась. Маглор обвёл взглядом пустую комнату, смятое ложе, раскрытый сундук и брошенное на кресло платье — и слегка усмехнулся.

— За мной, — так же тихо приказал он и пошёл к лестнице. Дверь за его спиной закрылась почти без скрипа.

В переходах замка было светло, на стенах через каждые двадцать шагов горели факелы. Тень, бегущая под ногами Маглора, вытягивалась то вперёд, то назад, а порой раздваивалась. У Лютиэн тени не было. Она шла за лордом, ступая в ногу с ним, чтобы звук его шагов заглушал её. Она бы и дышала с ним в такт, но это не получалось: от волнения ей не хватало воздуха, и дышать приходилось быстро и часто, подчиняясь сумасшедшему стуку сердца.

Несколько раз они проходили мимо стражи. Воины-нолдор, облачённые в латы, неподвижные и грозные, как железные статуи, стояли попарно у дверей и лестниц. Они приветствовали лорда, поднимая щиты, Маглор отвечал им кивком или парой слов на квэнья. Никто не заподозрил, что за ним по пятам следует невидимая спутница.

Последняя лестница вывела их на нижний ярус замка — отсюда можно было попасть во двор или в переходы, соединяющие основное строение с башнями. Лютиэн ожидала, что Маглор поведёт её наружу, но он свернул в другой проход, ведущий ещё ниже, на подземный ярус. Опасаясь выдать себя, она не смела спросить, куда они направляются, и шла за ним, доверившись его воле.

Проход сузился, потолок опустился настолько, что Лютиэн могла бы достать его вытянутой рукой, а рослый Маглор чуть не задевал своды макушкой. Факелов здесь уже не было, но он достал из-под плаща нолдорский светильник — кристалл размером с крупный орех, подвешенный на серебрянной цепочке и распространяющий вокруг ровное голубоватое сияние. Держа его перед собой, Маглор зашагал дальше. Обогнул поворот — и остановился, когда за углом замерцал, двигаясь ему навстречу, второй такой же огонёк.

— Гуляешь по ночам, брат? — Куруфин поднял свой светильник выше, освещая лицо Маглора. Лютиэн невольно отступила на шаг, хотя увидеть её он никак не мог.

— А ты? — спокойно отозвался Маглор. — Решил проверить оружейные кладовые в столь неурочный час?

— Притворство тебе не к лицу, — хмыкнул Куруфин. — Может, мой слух не так тонок, как твой, но даже я слышу, что ты поёшь не в лад.

— О чём ты говоришь? — в голосе Маглора и впрямь прорезалось напряжение. Лютиэн перестала дышать.

— Вот об этом, — Куруфин взглядом указал на пол. — Я знал, что ты совершишь эту глупость, потому и принял меры. Одного лишь не понимаю: как ты собирался оправдаться перед Нэльо за нарушение приказа?

Лютиэн взглянула под ноги и похолодела. Каменный пол был тонко-тонко присыпан белой, видимо, мучной пылью. Эта пыль прилипала к подошвам сапог — и на полу оставались следы. Две цепочки следов.

Куруфин смотрел на то место, где обрывалась вторая цепочка. Ему даже не нужно было видеть Лютиэн, чтбы точно определить, где она стоит.

Маглор отступил, загораживая её своей спиной.

— Бежать некуда. — Против ожидания, в усмешке Куруфина не было торжества, лишь горечь. — Морьо сторожит вторую дверь. Лучше отдай мне плащ принцессы и проводи её в покои. Или мне позвать стражу, чтобы весь Химринг наблюдал за нашей ссорой?

— Я не собираюсь ссориться с тобой, брат. — Маглор стиснул свой кристалл в кулаке — в проходе стало наполовину темнее. — Но принцесса Лютиэн уйдёт отсюда свободно, с твоего согласия или без него. А с Нэльо я буду объясняться сам. Давай!

Лютиэн поняла его верно и метнулась вперёд, прижимаясь к стене, чтобы проскользнуть мимо Куруфина. Он отбросил светильник, взмахнул рукой наугад — и поймал её за запястье.

Если бы он схватил её за правую руку, на этом побег и закончился бы — вырваться из хватки мастера-кузнеца не было никаких шансов. Но, по счастью, его пальцы сомкнулись на её левом запястье, поверх браслета, и Лютиэн, отчаянно рванувшись, успела выдернуть руку из серебряного кольца, прежде чем Куруфин осознал свою ошибку. А потом Маглор схватил его самого за плечо, не давая броситься в погоню, и что было между братьями дальше — Лютиэн уже не видела. Пригнувшись, как убегающая в нору лисица, она помчалась вперёд по проходу, понятия не имея, куда он ведёт. Темнота подземелья сомкнулась вокруг — теперь принцесса бежала почти вслепую, касаясь рукой стены, чтобы не потерять направление.

Коридор внезапно оборвался, приведя её в просторное сводчатое помещение. Это был какой-то погреб — здесь громоздились мешки, сундуки и бочки; а в дальнем конце этого погреба мерцал свет. Не нолдорский кристалл — обыкновенная восковая свеча.

— Эйриен! — удивлённо вскрикнула Лютиэн, увидев, кто примостился на краешке сундука с подсвечником в руке.

— Госпожа Лютиэн? — Девушка заозиралась по сторонам, и принцесса поспешно сбросила капюшон. — За мной, госпожа, скорее!

Эйриен подбежала к стене, обшитой дубовыми досками, нажала на какой-то сучок — и две доски раздвинулись, открывая узкий тёмный лаз. Задув свечу, она нырнула туда, и Лютиэн проскользнула следом.

Полсотни шагов в темноте — и в лицо им повеяло холодным ветром. Эйриен толкнула потайную дверь, и они выбрались наружу. От их ног уходил вниз склон, примыкающий к подножию крепостной стены изнутри. Выступающий угол башни загораживал их от глаз привратной стражи.

Горянка обогнула башню и уверенно направилась к воротам. Один из стражников что-то спросил у неё, девушка спокойно ответила, и её выпустили без возражений. Лютиэн, поплотнее запахнув плащ, прокралась вслед за нею.

У предмостья замка, откуда уже были видны огоньки человеческого поселения, Эйриен остановилась и тихонько свистнула. Из сумрака донёсся перестук копыт, и на зов вышел крупный вороной конь, внузданный и осёдланный. Снова сняв капюшон, чтобы не пугать животное, Лютиэн погладила его по мягкому храпу. От волнения и благодарности она не находила слов.

— Лорд Маглор просит тебя принять этого коня в уплату за твой плен, — быстро прошептала Эйриен, подвязывая к седельным ремням принесённую с собой сумку. — Это хороший конь, госпожа, сильный и умный. Он тебя по любым кручам пронесёт, не оступится. Видишь там тропку, слева от чёрного камня? Спустишься по ней, там будет расселина и озерцо с ключами, а от него повернёшь на юг — и там уж до самого низа дорога прямая.

— Спасибо, — выдохнула Лютиэн. Девушка сморгнула слёзы — и вдруг крепко обняла её, приникла щекой к щеке.

— Если там на западе, у Сириона... если встретишь Берена, сына Барахира, передай ему, что Эйриен ждёт его и будет ждать всегда. Только бы оставался жив... — Она отчаянно сжала руки Лютиэн. — Ах, госпожа, мне бы сердце вынуть да с тобой к нему отправить!

— Лучше сохрани его в своей груди, — шепнула Лютиэн, — со всей любовью, которую оно вмещает. И верь, что твой Берен вернётся к тебе, как я верю, что отыщу Келегорма.

Они обнялись ещё раз, как сёстры, делясь надеждой и теплом. Потом Эйриен взяла коня под уздцы, а Лютиэн взобралась в седло и приняла у неё поводья.

— Доброй дороги, госпожа, — прошептала горянка, отступая в сторону и пропуская Лютиэн на тропу. — Доброй дороги, — твердила она снова и снова, пока конь с хрупким всадником на спине не скрылся за поворотом тропы.

Потом она торопливо вытерла слёзы с горящих щёк, натянула на голову сползший платок и побежала к воротам.

~ ~ ~

Маглор не умел драться. Махать мечом и кулаками — умел, а драться, вкладывать в заученные движения настоящую ярость и желание причинить боль — нет. А ещё он, как и всякий великий музыкант, неосознанно боялся повредить пальцы — и оттого бил не так сильно, как мог бы. Рука же Куруфина, привычная к молоту и мехам, была куда тяжелее. Первым же ударом он заставил Маглора пошатнуться, закрылся от ответного удара предплечьем и врезал ещё раз, под ложечку, выбивая дыхание. Маглор попятился, опуская руки, а большего и не требовалось — Куруфин отпихнул его с дороги и бросился по следам убежавшей синдэ.

И лишь через несколько минут, когда схлынуло краткое возбуждение боя, до него дошло — он ударил брата. Впервые в жизни. Из-за какой-то синдарской девчонки он поднял руку на родную кровь — и, осознав это, он в третий раз проклял день и час, когда пути Дома Феанора пересеклись с тёмными лукавыми тропками этой чаровницы.

Ещё в ту минуту, как она взяла в руки арфу, Куруфин уже знал, что ничем хорошим это не кончится. И оказался прав. Дерзкая синдэ не просто осмелилась петь об освобождении Маэроса — она вывернула наизнанку и ткнула в лицо Куруфину тайный стыд его души. Все они, шестеро братьев, отказались принять условия Моргота и обрекли Маэдроса на пытку. Все делили эту вину — но двоих она терзала особенно сильно. Маглора, который тогда возглавлял семью и нёс на своих плечах тяжесть окончательного решения, и Куруфина, который первым сказал: "С Тьмой не заключают сделок".

Да что она могла понимать, глупая лесная попрыгунья, прожившая всю жизнь среди цветов и птичек? Кто дал ей право судить их, прошедших через такое, что и не снилось её изнеженным, забывшим о бедах сородичам? Она не стояла у Минас-Тирита, она ничего не смыслила в делах войны и мира, и всё же ей хватило наглости упрекнуть их в бездействии — сейчас и четыреста пятьдесят лет назад.

Но её проклятая красота, но этот голос, словно взятый взаймы у Ваны... Да, трудно было порицать Маглора за то, что он поддался. Когда её поймают и водворят обратно под замок, нужно будет убедить Нэльо, чтобы он запретил ей петь, иначе придётся каждый день менять стражу...

След терялся на пороге погреба, откуда вёл тайный ход под южную башню. Откуда синдэ могла знать о нём? Неужели в замке у неё были ещё сообщники?

Куруфин проскользнул в подземный ход и через несколько секунд был уже снаружи. Не теряя времени, он бросился к конюшне. Дочь Тингола не так глупа, чтобы идти по горам пешком. Если она нашла себе помощников, то и лошадь наверняка раздобыла. Но здешние тропы ей плохо знакомы, и он легко настигнет её, если поспешит...

Его гнедой Тинко стоял без седла, но такая мелочь не могла остановить Феаноринга. Едва придерживаясь за гриву, он вскочил на коня и послал его с места вскачь. Издалека махнул стражникам, чтобы распахнули ворота пошире...

Из тени ворот вдруг выступила невысокая фигурка в потрёпанном плаще. Женщина? Аданэт? Куруфин крикнул ей, чтобы посторонилась, но она шагнула вперёд, становясь прямо на пути. В тот же миг он узнал её, но повернуть уже не успел. Горская девчонка вскинула руки — и плотное белое облако взвилось в воздух перед мордой коня.

Мука. Просто мука, будь она трижды неладна.

Гнедой на полном скаку вскинулся на дыбы — белая дрянь запорошила ему глаза и ноздри. Будь он осёдлан, Куруфин бы удержался, но без седла и стремян всей его сноровки хватило лишь на то, чтобы приложиться о землю боком, а не головой. Девчонка отпрыгнула из-под копыт и метнулась под стену, а Тинко закружился на месте, бешено мотая головой. Он не пострадал, только перепугался, но о том, чтобы сесть на него снова, не могло быть и речи — по крайней мере, пока он не успокоится.

Куруфин сплюнул пыль и сел. Вся ярость, от которой его только что трясло, внезапно испарилась, оставив после себя какое-то мертвенное спокойствие. Он больше не бесился, не задыхался от злости — он был словно выморожен изнутри, но полностью владел собой. Наверное, что-то подобное испытывал отец, когда пришёл к Ольвэ как проситель и услышал отказ, — гнев, настолько переполняющий сердце, что все прочие чувства в его присутствии угасают, не находя себе места.

Без малейшего волнения он поднялся на ноги и пошёл к забившейся под стену горянке. Меча у него не было, но Куруфин в нём и не нуждался. Он не собирался убивать эту дуру — он просто знал, что если не ударит её, то разорвётся на части от безысходной ненависти к ней и её подруге.

Девчонка сжалась в комок, но не так, как сжимается птенец или детёныш в страхе, а так, как сжимается кошка в ожидании драки, выставляя из мехового клубка все когти и зубы. Не будь Куруфин настолько зол, он бы от души рассмеялся. Безоружная аданэт собирается биться с нолдорским воином — воистину, деяние, достойное песни.

— Нет, — произнёс рядом повелительный голос, и на плечо Куруфина легла крепкая, как из железа выкованная рука.

Он дёрнулся, но хватка только усилилась.

— Нет, — повторил Маэдрос. — В моём замке не будет расправы без суда.

— Стойте!

К ним спешил спотыкающийся Маглор.

— Оставьте её! — задыхаясь, крикнул он издалека. — Она выполняла мой приказ!

— Не думаю, что ты приказывал ей бросаться мукой, — криво усмехнулся Маэдрос. — Но ущерб, как я погляжу, невелик.

Конюший, подбежав, набросил недоуздок на голову испуганного жеребца и отвёл его подальше от спорящих. С другой стороны подошёл мрачный, как грозовая туча, Карантир.

Куруфин опустил руки и перестал вырываться. Маглор, пройдя мимо него, встал рядом с Эйриен.

— Она выполняла приказ, — сказал он ещё раз. — За всё, что было сделано, отвечу я.

— Что толку с тебя спрашивать? — скрипнул зубами Карантир. — Ты, видно, ума лишился из-за песен этой синдэ, что сам устроил ей побег.

— Это вы двое лишились ума от своей ненависти, — вспыхнул Маглор. — И я был безумен, когда послушался вас.

— Если так, — застывшим тоном проронил Куруфин, — то я предпочитаю безумие предательству. Ты предал нас, Кано, когда отпустил её. И если Сильмарилл попадёт в руки Тингола — я припомню тебе, что ты лишил нас единственного залога, на который его можно было бы обменять.

— Сильмарилл? — Голос Маглора раскатился по двору, как удар набата. — О каком Сильмарилле можно говорить, когда наш брат в плену и никому из нас не хватает сил и мужества отправиться на его поиски? Разве мы сами не предали его, оставив без помощи?

— Уж не думаешь ли ты, что эта синдэ сможет чем-то помочь ему? — фыркнул Карантир.

— Тихо!

Голос Маэдроса, может, и уступал силой голосу Маглора, но звенел гулкой бронзой и разлетался тяжёлым эхом по стенам. Братья-спорщики умолкли.

— Вот моё слово, — сказал повелитель Химринга. — Что сделано, то сделано. Маглор нарушил мой приказ, но я верю, что он действовал не из злого умысла или своенравия. Про Эйриен я могу сказать то же самое, к тому же приказ Маглора снимает с неё ответственность за ущерб, а за дружбу не наказывают. И покончим на этом.

Повисло недолгое молчание.

— Ладно, — так же стыло промолвил Куруфин. — Я не Маглор, чтобы оспаривать твои решения. Но разве ты сам не заметил, что каждый, кто проникается сочувствием к этой чаровнице, становится противником семьи? Сначала Тьелко, потом Кано. Она первая, кому удалось вбить между нами клин.

— Это точно, — хмуро поддержал его Карантир. — Она как ржавчина, что пожирает добрый металл.

Маглор покачал головой.

— Не ржавчина, — сказал он, глядя в темноту за воротами, — а камень. И если наше единство разбилось об этот камень — значит, оно было скверно закалено.

12. Вызов

Талат-Дирнен — Тол Сирион, месяц нарбелет 457 г. Первой Эпохи

Когда брод Бритиах остался за спиной, а цепь заснеженных вершин Криссаэгрим резко повернула к северу, Лютиэн спешилась и расседлала коня. Впереди лежали мирные земли — Бретиль и Талат-Дирнен, но для неё эти края были опаснее, чем Димбар или вымершие к осени пустоши Нан-Дунгортэб. В Смертной Долине не было напастей, от которых не уберегли бы колдовской плащ или резвые ноги коня, а вот в Бретиль, принадлежащий к владениям Тингола, но не прикрытый Завесой, часто заглядывали сторожевые отряды Белега, и здешние леса охранялись куда более бдительно, чем необитаемые северные рубежи Дориата. А на равнине Талат-Дирнен несли дозор эльфы Нарготронда, и одинокий всадник не мог проехать у них под носом незамеченным. Наученная горьким опытом, Лютиэн боялась показываться им и просить их помощи, опасаясь что её снова задержат — пусть и из лучших побуждений.

Поэтому с конём пришлось расстаться. Она не могла воспользоваться плащом, находясь в седле, и не могла вести коня с собой — он бы выдал её присутствие. Лютиэн предпочитала потерять лишний день, добираясь до Тол Сирион пешком, чем рисковать попасться на глаза стражникам отца или Финрода.

Конь не хотел убегать — всё кружил возле неё, подходил, ласково клал морду на плечо. Лютиэн погладила его в последний раз, поправила под плащом узелок с остатками припасов и набросила на голову капюшон. Конь недоумённо всхрапнул — он не понял, куда делась хозяйка. Потом нерешительно пошёл прочь, часто вскидывая голову и оглядываясь. Издалека Лютиэн услышала его жалобное, растерянное ржание, но только вздохнула и ускорила шаг.

Уже в сумерках она перебралась через западный приток Сириона по тонкому, как воробьиная жёрдочка, мосту. К вечеру второго дня вдали над рекой поднялись белые башни Минас-Тирита — и вместе с ветром из горловины ущелья прилетел долгий, жуткий до озноба волчий клич.

Плащ хранил её от чужих глаз, но приближаться к захваченному замку ночью Лютиэн не решилась. Спустилась к воде, отыскала под нависающим берегом песчаную промоину, скреплённую корнями деревьев в виде маленькой пещерки. Спрятавшись в этом нехитром убежище, она напилась, поела и легла, закутавшись в плащ с головой. Река гоняла по песку мелкие волны, изредка заплёскивая вход в пещерку. Со стороны острова доносились волчьи голоса, пугающе отчётливые в мёртвой тишине ущелья.

Лютиэн была уверена, что не сможет заснуть — страх лежал в груди, как кусок льда, растекаясь изнутри холодными струйками. Но стоило свернуться в клубок, сберегая тепло, и закрыть глаза, как сон тут же накрыл её пушистым тёмным крылом — точно чары плаща вдруг возымели силу над своей создательницей.

~ ~ ~

Её разбудил шорох сыплющегося сверху песка. За время путешествия Лютиэн успела приучить себя к скрытности, поэтому не пошевелилась, не вскрикнула спросонья, а затаилась, как сторожкий зверёк в своей норе. Из-под плаща ей было видно немногое: кромка горящей от солнца воды, золотая рябь у берега, свисающие сверху корни с комьями сухой земли. И сверху, откуда они тянулись, кто-то топтался по непрочному своду её укрытия. Кто-то крупный, тяжёлый...

И злой. Лютиэн сжалась под плащом, чтобы не выдать себя отчаянным стуком сердца, заходящегося от ужаса. От того, кто ходил по берегу прямо над её головой, веяло кровью и тьмой. Не орк, не волк — кто-то пострашнее простых слуг Врага. Кто-то, наделённый не только злобой, но и силой... Способный почуять её даже сквозь защитный покров...

Большой ком земли обвалился с нависшего края, рассыпавшись на мокром песке. Солнце брызнуло в пещерку, пронизывая лучами чёрную ткань. Лютиэн перестала дышать — но глупое сердце всё колотилось, слишком часто и слишком громко, отдаваясь безнадёжным звоном в висках.

— Страх... Я слышу твой страх, эльф.

Голос был мужской, низкий и хриплый. Ломаный синдарин напоминал тот, который использовали в разговорах с эльфами халадины Бретиля, но звучал ещё грубее.

— Ты где-то здесь... Совсем рядом... Бойся, бойся сильнее. Мне будет проще найти тебя.

"Бежать! — вскричало всё в ней. — Скорее бежать!" Но она не могла выбраться из промоины, не выдав себя хотя бы шорохом одежды, и не могла выбраться на берег, не ступив в воду прямо перед носом того, кто её искал. Она не сомневалась — этому будет достаточно одного всплеска, чтобы изобличить её...

Но когда тяжёлая нога ещё раз топнула по обваленной кромке и уже не ком, а целый пласт сухой песчаной почвы отделился и повис на древесных корнях, понемногу сползая ей на голову, — Лютиэн не выдержала. Уже не помышляя о том, чтобы прокрасться мимо этого чудовища незамеченной, она рванулась прочь из пещерки, ставшей западнёй.

Едва вода плеснула под её ногами, как с обрыва на мелководье, подняв облако брызг, спрыгнул рослый, плечистый мужчина, одетый во что-то серое, кажется, в меховой плащ. Ему не хватило какой-то пяди, чтобы поймать Лютиэн — широкая ладонь с хищно согнутыми пальцами сгребла воздух прямо за её плечом. Увернувшись, принцесса выскочила из воды и вскарабкалась на откос, выиграв на этом ещё мгновение или два — её преследователь был тяжелее и не так ловок.

Оказавшись на твёрдой земле, Лютиэн сломя голову бросилась к темнеющей вдали роще. В беге ей было мало равных — она почти не сомневалась, что сможет уйти... Но, заслышав позади ликующий рык, она всё-таки обернулась на ходу, хоть и знала, что этого делать нельзя.

Он летел за ней по берегу — огромный волчище, весь пепельно-седой, с полосой чёрной шерсти на хребте и подпалинами на втянутых боках. Запах ли, шорох ли сухой травы под ногами или страх выдавали её — но он бежал, не теряя следа, и красные глаза горели предвкушением добычи.

Подавившись криком, Лютиэн помчалась вниз по косогору так, словно у неё выросли крылья. Топот тяжёлых лап за спиной подстегивал её ужасом, и она бежала что было сил, но жуткий звук не удалялся, а приближался. Волк настигал её; девушка уже слышала хриплое дыхание преследователя и треск дёрна, рвущегося под его кривыми когтями.

Роща была близко. Не чуя под собой ног, Лютиэн неслась туда, хотя и понимала, что искать спасения в этом редком березнячке бессмысленно... и даже залезть на дерево она уже не успеет...

Ей показалось, что ствол поваленной берёзы ожил, поднялся и бросился к ней, грозя сбить с ног. Она шарахнулась в сторону, споткнулась о корень — чего с ней не случалось с тех пор, как она научилась ходить, — и плашмя упала на землю, едва успев подставить руки.

Позади раздалось яростное рычание, и Лютиэн уже было простилась с жизнью, но услышала возню, какие-то приглушённые взвизги — и осмелилась приподняться, чтобы посмотреть назад. Там на берегу металось мохнатое серо-белое чудовище с двумя головами и множеством лап. Чудовище каталось по земле, кувыркалось, рвало себя зубами, рычало и скулило на два голоса; пучки вырванной с корнем травы и шерсти летели от него во все стороны, и песок под ним порозовел от крови.

Всё закончилось ещё быстрее, чем началось. Взметённый в воздух песчаный вихрь осел, и там, где бесновался один живой клубок меха, когтей и клыков, обнаружилось двое. Гнавшийся за Лютиэн волк лежал, прижатый к земле, его лапы слабо подёргивались от боли и удушья, а над ним, сжимая зубами шею хищника, нависал белый волкодав, ничуть не уступающий ему в размерах.

— Хуан?.. — не веря своим глазам, позвала Лютиэн.

И громадный пёс бросил обмякшее тело оборотня и подбежал к ней, отчаянно виляя хвостом.

~ ~ ~

Когда первый порыв радости схлынул и Лютиэн смогла выпустить лохматую шею пса, за которую сначала уцепилась двумя руками, плача от облегчения, — выяснилось, что бегство оборотня они прозевали. От того места, где Хуан оставил полумёртвого противника, до воды тянулся кровавый след и уходил вверх по течению, оставляя пятна на песке и расплываясь на мелководье. Приглядевшись, Лютиэн различила тёмную точку в реке — уже слишком далеко, чтобы бросаться в погоню.

— Он поднимет тревогу, — сказала она Хуану. — Здесь скоро будут орки.

Тот выразительно зевнул и почесал брюхо задней лапой. Лютиэн не удержалась от смеха — пережитое напряжение ещё давало о себе знать.

— Так ты всё это время прятался от них? Здесь, в ущелье?

Хуан наклонил голову и вдруг сорвался с места, нырнул в рощу и исчез. Спустя недолгое время он вернулся, осторожно сжимая в зубах что-то продолговатое, блестящее на солнце, и, приблизившись, уронил на колени Лютиэн тяжёлый нолдорский кинжал.

Девушка несмело подняла оружие — и ахнула, увидев серебряную звезду в перекрестье рукояти.

— Это кинжал Лау... Келегорма, да? — прошептала она, поворачивая его в руках и убеждаясь, что это тот самый клинок — не похожий, а именно тот.

Хуан коротко тявкнул. Видимо, это означало "да". Лютиэн сжала рукоять кинжала так, что тонкая спиральная насечка врезалась ей в пальцы.

— Он здесь? Скажи мне, он здесь? В замке?

Пёс вытянул морду по направлению к острову и заскулил.

— Он... жив? Стой, не говори. — Она снова обняла пса и прижалась щекой к белому загривку. — Я и так знаю, что жив. Мы оба знаем — да, Хуан?

Он улыбнулся, как улыбаются собаки — приоткрыв пасть и слегка свесив язык.

— Ты пойдёшь со мной?

Хуан кивнул и лизнул ей руку. Лютиэн поднялась и подшла к поваленной берёзе, за которой прятался пёс. Взвесила кинжал в руке, осторожно резанула по стволу — лезвие легко рассекло кору. Приноровившись, она выкроила кусок бересты и обернула им кинжал. Плохая замена ножнам, но ничего более подходящего под рукой не оказалось. Отрезав ещё одну полоску, она обмотала берестяные ножны чуть ниже рукояти и заткнула оружие за пояс.

— Идём, — сказала она псу.

~ ~ ~

"Повелитель..."

Драуглуин не мог сменить облик: раны, опасные даже для волка, наверняка убили бы его, будь он в другом теле. Грудой серого меха он лежал у ног Саурона — обессиленный, немой и способный изъясняться лишь мысленной речью.

— Я разрешил тебе охотиться только на людей-разведчиков, — Майа даже не пытался скрыть гнев. — За кем ты гонялся, что вернулся в таком состоянии? И почему смертная шваль, которую я приказал тебе истребить, всё ещё шатается по долине?

"Там был эльф, повелитель. Эльфийская женщина, что прокралась сюда под прикрытием чар."

Саурон нахмурился. Женщина? И проскользнула в долину так, что он её не заметил?

— Продолжай, — разрешил он.

"Я погнался за ней, чтобы доставить её к тебе, повелитель. Но с ней был пёс, белая тварь из своры Таурона, что зовётся Хуаном. Это он ранил меня."

— Значит, Хуан, — усмехнулся Саурон. — Пёс верен хозяину, как трогательно... А что женщина? Удрала?

"Она всё ещё там, повелитель. Она эльф, но её чары сильнее тех, что плетут эльфы. В ней есть что-то от майар... может быть, она смешанной крови..."

Полукровка, дитя майа и эльфа? Саурон не мог поверить: неужели... дочь Мелиан? И — сама идёт к нему в руки?

Или она очень глупа, или это какая-то ловушка для него.

Он бросил взгляд окрест замка. Дортонионские оборванцы по-прежнему ползали по берегам к северу от крепости — стайка крыс, не стоящих того, чтобы делать ради них вылазку большим числом. Но никаких эльфийских отрядов в засаде видно не было.

Значит, это всё-таки не ловушка, а обыкновенная женская глупость. Саурон улыбнулся про себя: вот и на Мелиан нашлась управа. Поистине, этот замок притягивал к себе ценные трофеи. Правда, не всеми из них удавалось воспользоваться в полной мере — Феаноринг оказался не только неудобным, но и крайне несговорчивым пленником, и Саурон уже махнул на него рукой. Но с этой пташкой из Дориата сложностей не будет. Владыка обрадуется такому подарку.

Правда, если её охраняет Хуан, то взять этот трофей голыми руками не получится. Ну что ж, на каждого волкодава найдётся свой волк — а на Хуана в особенности: недаром ему предсказана гибель от самого страшного волка в Арде. А лучший способ убедиться в истинности предсказания — это исполнить его своими руками.

— Тхурингвэтиль, — позвал он.

— Повелитель? — Майэ в женском обличьи мгновенно оказалась рядом. На раненного соратника она поглядывала без особой жалости — в Ангбанде проявления сочувствия были не в чести.

— Займись им. Мы не можем сейчас терять бойцов.

— Да, повелитель, — поклонилась Тхурингвэтиль. — Какие будут приказы относительно этой... полукровки?

— Я сам разберусь с нею. Хотя... можешь присоединиться ко мне, когда закончишь. Это должно быть интересно.

~ ~ ~

Лютиэн не верила своим глазам — но мост, соединявший остров с берегом, опускался. С того места, где они с Хуаном прятались в густом ивняке, хорошо было видно, как вытягиваются цепи и длинные, обшитые досками брёвна смыкаются с выложенным на берегу настилом.

Хуан неодобрительно взъерошился, чуя подвох. Лютиэн и сама понимала, что такое открытое приглашение не может быть ничем, кроме ловушки, но... она должна была во что бы то ни стало попасть в замок — и ей открывали прямую дорогу.

Она встала, отряхнула плащ от песка и направилась к мосту. Хуан тут же обогнал её и пошёл впереди. С таким сторожем и с кинжалом Келегорма она чувствовала себя гораздо лучше, чем если бы ей пришлось идти сюда одной. А если колени у неё и дрожали немного, то со стороны это не было заметно.

Они взошли на мост. Доски поскрипывали под тяжёлыми и мягкими лапами Хуана, молчали под лёгкими ногами Лютиэн. Вода переливалась внизу тусклым серебром. Если не считать шагов и журчания воды, вокруг было совершенно тихо. Не слышно было даже волчьего воя, что так пугал Лютиэн вчера.

Когда они достигли середины моста, ворота замка приоткрылись до половины, и на другой конец моста ступил волк.

Он был крупнее того оборотня и, пожалуй, даже крупнее Хуана. Здоровенный матёрый зверь с чёрной шерстью, чуть тронутой красивой сединой, с густой гривой вокруг шеи, с ядовито-жёлтыми глазами и длинными белоснежными клыками, которые он, словно красуясь, выставил напоказ в протяжном зевке.

В груди Хуана зародилось тихое рычание — такое низкое, что ухо едва различало его, а кожа покрывалась мурашками. Волк пригнул голову и тоже рыкнул — скорее лениво, чем угрожающе. Он не нуждался в этих знаках вызова и превосходства — он и так знал, что внушает всем ужас.

У Лютиэн тонко, сверляще защемило в груди. Она видела перед собой волка — и тьму, натянувшую волчью шкуру; тьму, чьё дыхание было смертью, а прикосновение — мукой. Это был он, чёрное облако из её первого кошмара. Майа Саурон.

Хуан тоже узнал его. Она видела это по тому, как он подобрался, сжав мышцы и вздыбив густую шерсть, как зло и сосредоточенно заблестели его выразительные глаза. Пёс Оромэ был не из тех, кого можно обмануть внешним подобием.

Когда разделявшее их расстояние сократилось до двух десятков шагов, пёс и волк сорвались с места и помчались, едва касаясь лапами настила, словно две стрелы, выпущенные навстречу друг другу. И сшиблись грудь в грудь, мгновенно сцепившись зубами и когтями.

Теперь Лютиэн при всё желании не могла вмешаться. Пёс и волк дрались на мосту, на котором было не слишком много места для двух таких крупных зверей; бросаясь то влево, то вправо, они ежеминутно рисковали скатиться в реку, но всякий раз удерживались на краю — и чувствуя, что развернуться негде, всё сильнее вцеплялись в противника, не отлепляясь от него. Если бы не цвет, Лютиэн не смогла бы сказать, где чей хвост, ухо или лапа, кто из двоих рычит от ярости, а кто уже поскуливает, и чья шея вот-вот захрустит во вражеской пасти...

Внутренним зрением она видела иное: тьма, бывшая волком, сцепилась со сгустком лунно-белого света, и поначалу свет одолевал, придавливал чёрную тварь к мосту. Тьма сопротивлялась, перетекала в разные обличья, свивалась змеиными кольцами и расточалась бесформенным дымом; свет пронзил её лучами-клыками, но она распалась на части и снова собралась воедино, жаля противника гибким скорпионьим хвостом.

Лютиэн испугалась за Хуана, но и приободрилась: майа сосредоточил облик, направив все усилия на одного врага, а о ней, похоже, забыл. Она действительно не была ему серёзным противником — но в этой схватке, в поединке сил, она всё-таки могла кое-что сделать.

Тихо, не привлекая внимания, она потянула сквозь сжатые губы монотонную ниточку чародейного напева. Это заклятие не требовало много сил — надо было только правильно выбрать момент. Лютиэн пела, заплетая нехитрый мотив кольцами, — и эти кольца ложились под ноги бьющимся свету и тьме. И когда свет в очередной раз вцепился в тьму лучами, а тьма, спасаясь от него, потекла волнами в стороны, — Лютиэн натянула все петли своего силка разом.

Рывок и сильный всплеск чужой силы выбросили её в зримый мир. Она снова видела перед собой белого пса, который прижимал к настилу лежащего навзничь эльда — точнее, майа в облике эльда. Ловушка сработала — застигнутый врасплох при перемене облика, Саурон оказался перед псом в самой уязвимой своей форме. Хуан держал его зубами за горло, едва позволяя врагу кое-как дышать.

Лютиэн подошла ближе. Саурон задёргался, пытаясь высвободиться, но сделал себе только хуже — клыки Хуана впились ему в шею, и из-под них струйками побежала кровь.

Позади раздался тихий глуховатый смех — словно медные пуговицы посыпались: бряк, бряк, бряк. Хуан сдавленно зарычал, не разжимая зубов.

За спиной Лютиэн стояла — откуда она взялась, не с неба же упала? — высокая черноволосая женщина с бледным лицом и ярко-красным, будто кровоточащая рана, ртом. Красным отливали и глаза с болезненно расширенными зрачками. Чёрное платье плотно облегало тело, открывая тонкие белые руки. Плечи покрывал плащ из чёрного шёлка, скреплённый на груди тяжёлой железной брошью в виде летучей мыши со сложенными крыльями. На пальцах поблёскивали металлом длинные когти.

— Молодец, девочка, — певуче проговорила черноволосая. — А ты подумала, что будет с вами, если пёс его прикончит? Матушка тебе не рассказывала, что происходит, когда развоплощается один из Высших?

Лютиэн бросила взгляд на поверженного майа. Тот уже не бился — лежал смирно, с хрипом втягивая воздух через сдавленное клыками горло. Кровь растекалась по сухим доскам вокруг его головы.

— Ты, наверное, выживешь, ты ведь нашей породы. И он выживет, — женщина повела глазами на Хуана. — Но этот замок насквозь оплетён эльфийскими защитными чарами, которые, конечно, не выдержат такого выброса Тьмы. Так что вас убьёт не возмущение сил, а рухнувшая на голову башня. Как и всех, кто находится внутри.

Она не лгала. Это было видно и по Хуану: он рычал всё громче, но душить Саурона до конца не спешил. Впрочем, и выпускать его пока не собирался.

— Так что же вам делать, бедные мои? — глумливо протянула женщина. — Убить вы его не можете. И отпустить не можете, потому что он тотчас скрутит вас, как двух цыплят. Будете стоять здесь, пока ноги не подкосятся от усталости? Или, может, заключим сделку, честную и выгодную для обеих сторон? — Она улыбнулась, и из-под алых губ сверкнули прозрачно-белые гадючьи зубы. — Я получу вашу кровь и жизнь моего господина, а вы — лёгкую и приятную смерть. Это лучше, чем попасть в плен или стать убийцей друзей.

Она подалась вперёд, вишнёвые глаза пытливо впились в лицо Лютиэн.

— Ведь у тебя есть там друзья — да, принцесса? Поэтому у тебя и не хватит духу обрушить замок на их темницу. За кем ты пришла? За родичем? За возлюбленным?

Лютиэн молчала.

— Это был смелый поступок, но очень глупый. Радуйся, что проиграла всего лишь жизнь, — там, куда тебя хотел отправить господин, тебе не дали бы умереть так просто. — Женщина сделала ещё пол-шажка. Лютиэн попятилась. Хуан, занятый более опасным врагом, ничем не мог ей помочь — она должна была рассчитывать только на себя...

Упырица по-кошачьи вздёрнула верхнюю губу, показала клыки до основания, — и прыгнула на принцессу, вытягивая руки со скрюченными когтистыми пальцами.

Это немного напоминало танец — не из тех общих весёлых танцев, где все движения известны заранее и танцоры лишь соревнуются, кто красивее и ловче нанижет их на нить музыки; и не из тех, когда ты выходишь в круг одна и отпускаешь тело в полёт, а душу — в заоблачную высь, следуя за щемящим напевом флейты и ритмом собственного сердца. Нет, это было вроде парного танца, когда двое не следуют принятому порядку шагов и поворотов, а творят фигуры на ходу, каждый раз сочиняя их заново, подлаживаясь к движениям друг друга. Только в обычной пляске танцоры должны держаться рядом, а здесь требовалось иное — отступать, уворачиваться, не давать приблизиться к себе. Откуда-то Лютиэн знала, что погибнет, если позволит этому тёмному созданию дотронуться до себя — неважно, когтем или клыком.

Женщина была убийственно быстра. Казалось, что только хлопающий, парусящий за плечами плащ сдерживает её, не давая превратиться в неуловимую для глаз живую молнию. Лютиэн едва успевала уклоняться от её когтистых рук, рвущих воздух около лица и шеи принцессы, норовящих вцепиться в плечо, или в волосы, или в край одежды...

...Только однажды с ней было нечто похожее: когда на празднике середины лета в круг танцующих, лицом к лицу с ней, после долгих уговоров вытолкнули Белега.

В тот день её мастерство подверглось нешуточному испытанию. Белег не был заядлым танцором — не более, чем остальные, потому что все эльфы так или иначе умеют плясать и петь. Но так легка была его поступь, так стремительны и чётки повороты, что поспеть за ним было не легче, чем поймать рукой летящую стрелу... и тем сильнее разгорался в ней задор и желание не уступить. Очень скоро они остались в кругу вдвоём, и только музыканты не отставали от них, поддавшись заразительному безумию пляски, до предела ускоряя ритм, — а танцоры летали, едва касаясь земли, и трава, казалось, вот-вот вспыхнет у них под ногами...

"Ты могла бы стать хорошим воином, госпожа моя", — сказал Белег, кланяясь ей после танца. Чем несказанно удивил её — ведь у синдар мало кто из женщин следовал примеру Нэрвен Галадриэль; к тому же они оба знали, что Лютиэн выбрала путь целительницы, а служители Эстэ не носят оружия. Но одно она запомнила крепко: кто хорошо владеет мечом, тот хорошо танцует. И наоборот: того, кто умеет танцевать, легче обучить владению мечом...

У Лютиэн не было меча. Но кинжал Келегорма, заткнутый за пояс в берестяной обёртке, был таким длинным и тяжёлым, что сошёл бы за небольшой экет. Черноволосая зашипела и отпрыгнула, когда лезвие из тёмной гномьей стали блеснуло у неё перед глазами.

— Маленькая полукровка возомнила себя воительницей, — пропела она, облизывая пунцовые губы. — Что ж, это даже интереснее...

Лютиэн выставила кинжал перед собой — неловко, но решительно. Вес клинка оттягивал ей руку, но странным образом успокаивал, придавая уверенности. Оттого ли, что этот кинжал принадлежал Келегорму, — или то же самое испытывает каждый, кто берётся за оружие?

Упырица выдохнула сквозь змеиный прикус — и прыгнула вперёд, бесшумно и неотвратимо. Её плащ распахнулся, словно тонкое чёрное крыло, и самым краем хлестнул принцессу по лицу. Вскрикнув, Лютиэн зажмурилась и наугад полоснула перед собой кинжалом. Черноволосая, смеясь, отскочила от удара и изготовилась к новой атаке. Ещё прыжок — и она взмыла над мостом, словно и впрямь владела тайной полёта. Замах когтистой руки...

Край плаща Лютиэн ответным взмахом метнулся в лицо упырице, ударив тяжёлой и колючей тканью по налитым кровью глазам.

Женщина споткнулась на середине шага, её рука опустилась, взгляд помутнел, заволакиваясь сонной одурью. И всё же одного прикосновения было недостаточно, чтобы сморить её окончательно — черноволосая яростно тряхнула головой и вслепую бросилась на противницу, широко расставив руки, чтобы не дать ей ускользнуть...

Лютиэн только почувствовала, как рукоять кинжала толкнулась ей в ладонь, точно живая. А потом стала медленно, но неудержимо выворачиваться из руки. Лицо упырицы находилось совсем рядом с её лицом; девушка видела выставленные клыки и раскрытые в безмолвном крике алые губы. Потом из этих губ выкатилась капля такой же алой крови — всего одна капля. И упырица стала оседать на дощатый настил моста, увлекая с собой кинжал, застрявший под левой грудью.

Принцесса выпустила рукоять и попятилась. Черноволосая повалилась на колени и на бок. Несколько раз дёрнулась, выгибаясь и запрокидывая голову; из кривящегося в судороге рта вырывался лишь хрип, но внутренним слухом Лютиэн уловила глухой исступлённый вой, жалобу души, насильно вырываемой из своего обиталища. Крик погас, женщина затихла, оскалившись, как мёртвая лиса, — и словно бесшумный удар обрушился на Лютиэн, сбив её с ног, а от тела умершей раскатилась волна пронизывающего холода. Выброс силы от гибели низшей майэ Тьмы был не очень силён, но неприятен, как крапивный ожог.

Дрожа с головы до ног, Лютиэн поднялась с холодных досок. Там, где упала майэ, остался только её плащ, засыпанный лёгким чёрным прахом, словно сажей. Из-под чёрных хлопьев поблёскивала железная застёжка в виде летучей мыши. Лютиэн подобрала её, сама не зная, зачем. От этой вещицы веяло силой, старой и тёмной, — но не тем холодным гнилым дыханием, что отличало творения Врага.

Негромкий вопросительный рык вернул её к действительности. Хуан по-прежнему сжимал зубами горло Саурона. На ходу пряча застёжку в привешенный к поясу мешочек, Лютиэн подошла к ним. Майар не теряют сознания от боли, и Саурон, лёжа в луже своей крови, смерил девушку вполне осмысленным взглядом, полным злобы и презрения. "Ну и что ты можешь мне сделать? — говорил этот взгляд. — Развоплотишь или отпустишь — тебе всё равно не жить. И я уж постараюсь, чтобы ты пожалела о своей глупости и дерзости..."

— Отпусти его, — попросила она Хуана, опускаясь на колени возле пленного врага и расстёгивая серебряную фибулу на шее.

"Дура!" — сказал ей взгляд Саурона.

Хуан вздохнул, но не стал перечить. Разжал челюсти и привстал, отстраняясь. В глазах майа сверкнуло торжество — но лишь на мгновение. Едва пёс отодвинулся, Лютиэн мигом набросила чародейный плащ на голову Саурона.

Правду сказать, до этого момента она не знала наверняка, сработают ли её чары против существ более могучих, чем эльфы и смертные. Бой с майэ подсказал ей возможный выход, но в успехе она не была уверена и не сразу решилась поднять край плаща, чтобы убедиться в действенности своего волшебства. Но Саурон и впрямь спал — таким же крепким и беспробудным сном, как стражники вокруг Хирилорна.

Оставлять его за спиной было страшно, но больше она ничего не могла сделать. Надо было спешить в замок, пока их не окружили на мосту. Лютиэн махнула Хуану — и они побежали к воротам

...Майэ не лгала, говоря, что весь замок оплетён эльфийскими чарами. На этих стенах и воротах действительно лежало могучее заклятие. Лютиэн не могла охватить его одним взглядом — это не было что-то цельное, как её плащ или та фибула, которую носила упырица. Заклятие больше походило на множество отдельных ниточек, разбросанных на первый взгляд беспорядочно, вне всякой последовательности.

Нолдорские чары. Чужие, незнакомые, запутанные, как...

Как та мелодия, что играли в замке Химринг на празднике Срединных Дней.

Здесь было что-то похожее: множество разрозненных, не связанных между собой напевов, которым не хватало лишь общей темы — флейты, что соберёт их воедино и нанижет на общую нить.

Лютиэн положила ладони на холодную поверхность створки. Попыталась собрать этот напев в уме, мысленно дополняя недостающее. От напряжения застучало в висках; она поймала первый кончик мелодии и запела его вслух, без слов, пытаясь с помощью голоса воссоздать истинную форму — нет, истинное звучание заклятия.

Созвучие за созвучием — она продвигалась ощупью, отыскивая пустые места и наполняя их своим голосом. Она была флейтой. Она собирала и связывала...

И вдруг наткнулась на что-то. Отдача была такой сильной, что её ладони будто пружиной отбросило от створки. Лютиэн отступила, потирая ноющие руки, Хуан непонимающе заскулил.

Защита... Какая-то защита внутри заклятия. То, что препятствует течению мелодии-ключа...

Она снова положила ладони на холодный металл. Начала песню сначала, с самых первых нот — вперёд и вперёд, по уже проторенному пути...

Там, где она в первый раз наткнулась на защиту, снова возникло какое-то сопротивление — но слабое, уже исчезающее. Пока Лютиэн пыталась обойти его, оно расточилось само. Растаяло, словно льдинка.

Мелодия прорвала запруду — и выплеснулась на простор. Теперь Лютиэн ясно увидела её течение и запела в полную силу, вкладывая напев-ключ в ожидающий его замок. Ещё немного... вот сейчас...

Она слегка толкнула створку ладонью, и за ней раздался грохот — это рухнул на землю тяжёлый брус, запирающий ворота изнутри.

13. Когда угасает пламя

Минас-Тирит, месяц нарбелет 457 г. Первой Эпохи

...Должно быть, Саурон как-то направлял волков, указывая им, кого хватать в первую очередь. Иначе невозможно было объяснить, почему Келегорма не тронули даже после того, как погибли его соседи справа и слева. Их кровь натекла ему под ноги, ненадолго согрев онемевшие от холода ступни, потом остыла и загустела, смешалась с липкой зловонной грязью, покрывающей каменный пол.

С той минуты, когда дверь подвала захлопнулась за спиной Саурона, время остановилось. День или ночь — здесь всё было едино, и немигающий свет кристаллов струился всё так же ровно, отражаясь в тёмных лужах на полу. Единственным мерилом времени был скрип двери, что распахивалась дважды в сутки. Сначала в подвал запускали волков. Через некоторое время после них заходил орк с корзиной лембаса и раздавал всем, кто остался жив, по пол-лепёшки и по ковшику воды — достаточно для поддержания жизни. Саурон не хотел, чтобы его волкам пришлось голодать.

В первые дни Келегорм отказывался от еды и воды. Смерть от истощения казалась легче и достойнее, чем от звериных зубов. К тому же есть в этом омерзительном месте, полном крови, смрада и нечистот, казалось немыслимым — он был уверен, что не сможет проглотить ни крошки. Но понемногу голод и жажда брали своё, и даже намерение уморить себя не помогало. Когда от слабости сознание начинало мутиться, теряя власть над телом, где-то внутри него просыпался жадный зверь, начисто лишённый брезгливости и воли к смерти. Келегорм презирал эту часть своего существа, но ничего не мог с ней поделать.

Он проклинал неистребимую живучесть, которой Единый одарил своих Старших детей. Эльф не в силах добровольно прервать свою жизнь, пока не перейдёт за последнюю черту отчаяния — и он проклинал себя за то, что не может пересечь этот предел. Он проклинал бессмысленную искру надежды, что никак не желала угаснуть и отпустить его во мрак Мандоса, — и Того, кто вселил в его сердце эту негасимую искру. Того, кто отказывался забрать его душу обратно в небытие и прекратить все мучения разом.

Кажется, он выкрикивал все эти проклятия вслух — но ему было наплевать. Эти стены, где ежедневно творилось кровавое пиршество, слыхали и не такое.

В остальное время в подземелье было тихо. Эльфы Ородрета изредка переговаривались между собой, но Келегорм не мог пересилить себя, чтобы вступить в беседу. Он знал свой долг, и они все знали, что он не может принять условия Саурона и предать Химринг, — и всё-таки стыд сжимал ему горло до полной немоты, потому что они умирали за него, умирали страшной и мерзкой смертью, а он до сих пор не остановил этот ужас.

Их осталось двадцать пять. Потом — двадцать. Потом — десять. Потом на освободившиеся места привели новых эльфов, и так Келегорм узнал, что в плен попало куда больше защитников крепости, чем он думал поначалу. Вновь прибывшие узнавали запертого за решёткой Аэгнора, пытались заговорить с ним — но он не отзывался, по-прежнему безучастный и наглухо замкнутый в себе.

Многие узники, пытаясь отрешиться от происходящего, устремлялись мыслями в прошлое — так казалось легче переносить и заточение, и ожидание смерти. Келегорм тоже раз за разом силился вырваться из кошмара, среди которого пребывало его тело, и погрузиться в иные, светлые дни, заново прожить свои лучшие времена. Аман, вольные леса... Звонкий перепев рогов в зелёной пуще... Но те воспоминания были тонкими и хрупкими, как подточенный оттепелью лёд на реке — и каждый раз, пытаясь пройти по ним, он срывался, и его затягивало в чёрные разводья, во дни Затмения и Исхода. Ясный свет Деревьев таял, перетекая в дымный мрак, под ногами качалась и скользила палуба чужой ладьи, и вместо охотничьего клича в ушах звенели стоны умирающих.

В этом полусне-полубреду он метался по кораблю с мечом в руке, ища среди дерущихся женщину, которая — он точно знал это — должна была находиться здесь. Он перешагивал через мёртвые тела, заглядывая в окровавленные лица, и досадовал на Морфиона, что тот так и не назвал её имени — казалось, так проще было бы искать... Он отражал чьи-то удары и сам рубил в ответ, не глядя, а потом, спохватываясь, наклонялся к поверженному противнику — но это всякий раз оказывалась не она, и Келегорм шёл дальше. Откуда-то он знал, что не сможет остановиться, пока не найдёт её, живую или мёртвую — ту, чьего имени он не знал. Приход волка или стражника ненадолго вырывал его из пучины тёмных видений, но потом всё повторялось сначала, неумолимо, как новый оборот пыточного колеса — море, корабль и кровь... Бойня, на которую он был осуждён возвращаться до бесконечности.

...Протяжный скрип дверных петель снова выбросил его из грёзы в явь. Здоровенный волк нырнул в подвал и задержался у порога. Обычно стражники запускали по пять зверей за раз, но этого волка, самого крупного из верховых, всегда кормили отдельно.

Из всех уцелевших Келегорм был прикован ближе всех к двери, но он уже не надеялся, что ему позволят, наконец, умереть. Сейчас воля Саурона погонит волка к другой стене или в дальний конец подвала, а когда он выберет жертву и насытится — его уведут. Потом на его место впустят обычную пятёрку — и кто-то ещё захлебнётся криками и кровавым хрипом...

На этот раз волк почему-то медлил. Стоял у двери, поводя носом и рассматривая узников, и в его тусклых глазах не было того жутковато-осмысленного выражения, по которому можно было узнать, когда Саурон управляет своими тварями напрямую. Зверь выглядел растерянным, как неопытная охотничья собака, у которой упорхнула из-под носа куропатка, только что притворявшаяся раненной.

А потом Келегорм забыл о волке и обо всём на свете, потому что за решёткой, где находился Аэгнор, творилось нечто невозможное.

За всё время, проведённое здесь, Аэгнор почти не двигался с места. Скованный заклятиями Саурона, он не мог и шагу сделать против его воли — а майа всегда был начеку и держал ценного заложника на коротком поводке. Орк, которого приставили к Аэгнору в качестве надзирателя, обленился и редко смотрел в его сторону — привык, что пленник не бегает, не дерётся, не пытается наложить на себя руки и вообще не причиняет хлопот.

Эта привычка его и сгубила: когда Аэгнор бесшумно встал и прыгнул ему на спину, сдавив шею согнутым локтём, орк до того растерялся, что начал глупо отдирать его руку от горла вместо того, чтобы сразу выхватить ятаган. А потом было уже поздно, потому что эльф первым достал до рукояти, и через мгновение грубо выкованный клинок уже вошёл стражнику под рёбра.

Орк повалился на бок, ятаган остался у эльфа. Подбежав к решётке, Аэгнор воткнул остриё в щель между рамой решётки и стеной и налёг на ятаган всем своим весом. Эльфийский клинок согнулся бы в дугу от такого обращения. Орочья железка твёрдой закалки — треснула у рукояти, но и решётка, чуть прогнувшись, сошла с нижней петли.

Аэгнор отступил, а потом с разбегу ударил в решётку плечом. Та прогнулась сильнее, отходя от косяка. Эльф ударил ещё раз, бросаясь на преграду с исступлением бьющейся в стекло птицы. И ещё раз — и с третьего удара решётка покосилась, сорвалась с оставшейся петли и с лязгом выворотилась наружу, повиснув на дужке замка.

С момента смерти орка прошла, наверное, минута — и всё это время в подвале стояло гробовое молчание.

Шерсть на загривке волка поднялась, в горле заклокотало, как в закипающем котелке. Косматая башка повернулась в сторону Аэгнора, бессильно привалившегося к дальней стене, а потом в сторону Келегорма, прикованного на расстоянии одного хорошего прыжка. В налитых кровью глазах зверя не было ни проблеска чужой воли — злоба боролась с голодом, не слушая ничьих приказов. Тишина в подземелье стала такой, что можно было различить хриплое дыхание Арфинга и бешеный стук сердца Феаноринга.

Победила сила привычки. Волк оскалился, уронив на пол длинную нитку слюны и пошёл к той добыче, что находилась в цепях и на положенном ей месте.

Келегорм был уверен, что умрёт без страха. Боль — да, от неё никуда не деться, но страх? Он ждал смерти, как избавления, он только и мечтал, чтобы его час пришел поскорее, — и удивился, ощутив внутри липкий холодок, сводящий мышцы и внутренности судорогой безмолвного ужаса. Та живая искра, что мешала ему уморить себя голодом и жаждой, теперь исступлённо противилась гибели, заставляя до звона натягивать цепи и вжиматься спиной в гладкий тёсаный камень стены.

Волк сделал два шага к нему. А третий — не успел.

Аэгнор бросился на него сбоку и одним прыжком вскочил ему на спину. Прежде чем эльфы поняли, что происходит, он левой рукой ухватил волка за меховой воротник, задирая ему голову, — а в правой у него был зажат обломок ятагана, и этим корявым, скверно наточенным куском железа он ударил хищника в шею.

На этот раз закричали все — и Келегорм громче всех:

— Айко, нет! Брось его! Беги!

Аэгнор не слышал их — или не слушал. Повиснув на звере, он тянул его за загривок, не давая впиться зубами в ногу Келегорма, а другой рукой, рассекая себе ладонь, силился вогнать обломок ятагана в волчье горло сквозь густую свалявшуюся шерсть.

Шерстяной покров оказался слишком плотным — тупая железка соскользнула, едва поцарапав зверю шею. Волк закрутился на месте, по-кошачьи выгнул хребет, стряхивая с себя чужое тело. Аэгнор не удержался, скатился на пол, и волк тут же подмял его, навалился всей тушей сверху. О первой добыче он уже забыл — та, что корчилась под его когтями, слишком заманчиво пахла свежей кровью. А другие, которые кричали на него со всех сторон, были на привязи и помешать ему не могли. Волк разинул пасть — для того, чтобы вырвать жертве горло до позвоночника, хватило бы одного движения челюстей...

Обломок орочьего клинка вонзился ему в пасть — снизу вверх, прямо в мягкое нёбо. С отчаянным визгом волк отдёрнул голову, впустую щёлкнул зубами. Эльф рванулся — и тоже впустую: когти хищника глубоко впились ему в грудь и в ноги, не давая сдвинуться с места.

Келегорм метался, как лисица в капкане. Он отгрыз бы себе руку, чтобы освободиться, но на это не было времени. Друг погибал у него на глазах — а он мог только биться в оковах, сходя с ума от боли и бессилия.

Волк ещё раз попытался вцепиться зубами в горло Аэгнора, но эльф, уже едва дышащий под тяжестью зверя, успел выставить перед лицом руку. Челюсти волка сомкнулись на его предплечье, и сквозь крики и проклятия, летевшие со всех сторон, Келегорм расслышал глухой скрип зубов по кости.

А потом волк взвизгнул ещё раз, выпустил руку Аэгнора, и повалился на бок, дёргая лапами. В глазнице у него торчал обломок железа, вонзённый на две трети длины.

На мгновение стало тихо — а потом подвал снова содрогнулся от шума.

— Аэгнор! — кричали со всех сторон. — Айканаро! Ты жив? Скажи что-нибудь, ответь!

Медленно, опираясь на уцелевшую правую руку, Аэгнор перевалился на бок. Закашлялся, почти уткнувшись лицом в загаженный пол. Грязь покрывала его с ног до головы, так что невозможно было разглядеть, насколько тяжелы раны. Но Келегорм, который видел его голову и лицо, похолодел — у него на глазах Аэгнор сплюнул на пол кровь. Полный рот алой, пенистой крови.

— Айко! — простонал он. — Зачем? Дурак, зачем?

Он задыхался от беспомощной злости — на него, на себя, на судьбу. Броситься на волка — ничего глупее нельзя было и придумать. Аэгнор должен был затаиться, не привлекать внимания. Должен был дождаться, пока этот волк и остальные, назначенные на сегодня, насытятся и уйдут, — и у него было бы ещё несколько часов, чтобы освободить выживших. Его жизнь была залогом их спасения, а он потратил её ради Келегорма, потратил безрассудно и совершенно напрасно — потому что за дверью ждали другие волки, и их было много, и они были голодны...

Аэгнор ещё раз сплюнул кровавую пену и приподнял голову. И тогда Келегорм увидел, как исчезает с его лица печать вечного напряжения, как расслабляются закаменевшие черты. Слабая улыбка дрогнула на окровавленных губах — и почти сразу же исчезла, сменившись гримасой боли, которую уже не было необходимости скрывать.

Он что-то шепнул, но его не было слышно в общем гомоне. Узники радовались, что он жив и поднялся; ещё далеко не все поняли, что случилось... Келегорма вдруг захлестнуло бешенство — девятым валом поверх бессилия и горя, отчаяния и вины, боли, досады, непонимания, стыда...

— Тихо! — заорал он так, что дрогнули стены. — Всем молчать!

Шум погас — и тогда в тишине зазвучал один-единственный голос, слабый и прерывистый.

— Я не слышу его, — прошептал Аэгнор. — Он больше не держит меня... и волков. Значит, помощь близко...

— Айко...

— Не... перебивай... — Владетель Дортониона напрягся и кашлянул, сглатывая кровь. — Слушайте... все. Когда цепи упадут... держитесь вместе... Прорывайтесь во двор и к воротам... У вас получится... Это... мой приказ.

Он снова лёг на спину, дыша хрипло и мелко. С каждым вдохом у него что-то клокотало и присвистывало в груди.

— Тьелко...

— Я здесь, — выдохнул Келегорм.

— Ты что... плачешь?

— Да... наверное.

Только в этот момент он понял, что по его лицу действительно бегут слёзы, — но не стал их утирать. Всё равно это было бессмысленно. Аэгнор умирал, Келегорм и остальные умрут следом, когда придут другие волки. Но Аэгнор мог хотя бы перед смертью бредить о том, как цепи спадут и придёт чудесное освобождение, — а Келегорму было недоступно даже такое утешение.

— Увидимся в Чертогах, — глухо сказал он.

Аэгнор прерывисто вздохнул.

— Нет, — прошелестел он. — Я... не вернусь. Я ошибся тогда... Надо было... уйти с ней... Теперь уже поздно...

Он запрокинул голову, из последних сил борясь с удушьем. Уже не глотал кровь — она текла у него по щеке, как алая лента.

— Скажи братьям... Финдэ... Я не вернусь... но я буду помнить.... Вас всех... и её...

— Хорошо, — сказал Келегорм. — Я скажу им.

Аэгнор улыбнулся — и последним усилием опустил веки.

Келегорм слизнул соль с губ и наконец-то вытер лицо. Хотя его слезам уже никто не удивлялся — теперь плакали многие.

Прошла ещё целая минута, прежде чем подвал наполнился звоном падающих цепей.

~ ~ ~

Десятник Улгур пребывал в растерянности. Он терпеть не мог это чувство, от которого трещит между ушами и ноет в брюхе, как с похмелья. Он не привык к такому. Когда идёшь в атаку на железный строй голугов, это страшно, но понятно: грызи и руби, пока самого не зарубили. Когда Повелитель отдаёт приказ — это тоже понятно: выполни или сдохни. А когда ничего не понятно и неизвестно, что делать, — от такого Улгуру становилось тошно.

Сначала всё шло, как обычно: запустить в подвал Громилу и подождать, пока он наестся. Потом вывести его и запускать остальных. Волки знали хозяйскую волю, лишнего мяса не портили, брали одного голуга на пятерых. И в загоне стояли смирно, не грызлись.

А тут, пока Громила жрал, а остальные ждали, Кусака возьми да и цапни десятникова Белоуха. И сцепились. И все волки в загоне начали драться, а потом своротили загон и Шарха завалили. И разорвали.

Вот тут Улгур и растерялся. Никогда ещё такого не было, чтобы волки ослушались Повелителя. Ездовые звери вообще дурные бывают, когда без упряжи, но у Повелителя они ходили, как щенки на сворке. А тут почему-то передрались.

— Повелитель, что делать? — спросил Улгур, пока Радбуг и Горга отгоняли кнутами ошалевших волков.

Повелитель всегда слышал, что говорится и делается в крепости. Но на этот раз почему-то не ответил. А пока они втроём пытались загнать волков обратно и поправить загородку, дверь подвала открылась. И загородка открылась сама по себе. И волки опять попрыгали наружу, а навстречу им из подвала вместо Громилы выскочили недоеденные голуги.

Ну, тут уже стало понятно, что делать: бить голугов и гнать их назад в подвал, потому что мясу бегать не положено. И Улгур поднял ятаган и замахнулся на того, что бежал впереди всех. У этого голуга были жёлтые волосы и злые яркие глаза.

Улгур ударил сильно и быстро, но жёлтый оказался быстрее, он прыгнул вбок и хлестнул десятника цепью по руке. Ятаган выскочил, голуг подхватил его, взмахнул один раз и побежал дальше. А у Улгура почему-то ноги разъехались, и он сел на пол. И увидел, что у него развалено плечо, рука висит, и на пол хлещет кровью.

Он был сильный и мог ещё встать. Он бы встал, но Кусака цапнул его за ногу и прогрыз сапог. А голуг убежал. И всех своих увёл. И ятаган забрал, сволочь.

Улгур завыл от боли и обиды. Но Кусака крепче сжал клыки, а Белоух подошёл и вцепился хозяину в горло, и вой прекратился.

~ ~ ~

...В это трудно было поверить, но они всё ещё были живы. Уже несколько раз казалось, что их сейчас сомнут, что орки нажмут чуть сильнее — и размажут вырвавшихся из могилы полупризраков по окровавленным стенам. Но орки накатывались и отступали, а эльфы держались. Самых слабых и покалеченных они поставили в середину, тех, кто мог держать оружие и успел его добыть, — с краю, и таким порядком прорвались во двор.

И там уже развернулись.

Келегорм дрался, как сумасшедший. Хотя нет, он и был сейчас сумасшедшим. Его здравый рассудок остался где-то внизу, погребённый под спудом камня и кровавой грязи, рядом с волком, которому он не достался, и Аэгнором, которого он не смог спасти. Рядом с Морфионом, от которого остались только кости. Рядом со всеми, чьи кости истлели там...

Тот, кто вышел из подвала на дневной свет, был совершенно и полностью безумен. Он хотел драться, и он хотел убивать — орков и волков, без разбора. Остальное не имело никакого значения.

И он убивал. Ятаган в его руках рубил и кромсал без устали, чёрная кровь брызгала ему в лицо и текла по рукам. Из кровавого тумана возникали орочьи морды — и исчезали там же. Кто-то шёл с ним рядом и тоже сражался, но он даже не осознавал их присутствия — просто чувствовал, что его спина всегда была прикрыта.

Сначала орки сами бросались на него. Потом стали отшатываться и шарахаться с его пути. А потом начали удирать — и это было из рук вон плохо. Орки должны были умирать, а не удирать...

— Келегорм! — долетел до него чей-то крик. — Лорд Келегорм!

Он не обернулся. Он был слишком занят: ещё два орка убегали в дальний угол двора. В несколько прыжков он настиг того, который бежал медленнее, и рубанул его по спине. Дрянная орочья железка затупилась — не перерубила позвоночник, но, кажется, раздробила. Тоже ничего.

Он уже почти догнал второго орка, как вдруг...

— Лаурендол! — Новый голос невозможным переливом взлетел над залитым кровью двором. — Лаурендол, где ты? Ищи, Хуан, ищи!

И он выронил ятаган и обернулся на зов. И увидел, как во двор, оскальзываясь в крови и перепрыгивая через груды тел, вбегает огромный белый пёс. А на нём верхом, как на коне, сидит мальчик... нет! — девушка в мужской одежде, с остриженными чёрными волосами, нежным лицом и ясными, как звёзды, серыми глазами...

— Ломелиндэ! — выкрикнул он, перекрывая затихающий шум боя.

В два прыжка пёс оказался рядом — и Лютиэн соскользнула с его спины прямо в объятия Келегорма.

Он вспомнил всё — а потом забыл всё. Забыл о том, что нечист, оборван и смраден. Забыл о том, что на руках у него кровь, а на ногах — тюремная грязь, забыл о боли в избитом теле. Он видел только её лицо, чуть осунувшееся со времени их последней встречи, поблекшее от усталости, обрамлённое короткими, едва отросшими волосами; её обветренные губы и горящие от слёз, но счастливые глаза. Он чувствовал тепло её гибких рук, прикасался к её мокрым щекам, и казалось — его ладони снова полны утраченного Света, предвечного сияния Сильмариллов...

Всё это уместилось в какие-то несколько мгновений. Потом резкий свист рядом вырвал их обоих из блаженной грёзы; Хуан щёлкнул зубами — и в пасти у него оказалась пойманная на лету стрела.

Стреляли откуда-то сверху. Келегорм быстро толкнул Лютиэн к стене, под нависающий выступ, и огляделся. Орки, которых они только что изрубили, не были последними — из внутренних помещений наружу бежали новые, и кто-то уже стрелял с надвратной башни. С минуты на минуту здесь должен был завязаться новый бой.

Келегорм показал в сторону северной башни, где были кладовые. Вся стража оттуда уже выбежала, и их тела сейчас остывали во дворе.

— Веди её туда! — крикнул он Хуану, — Охраняй!

Послушный пёс ухватил Лютиэн за рукав зубами и потянул в указанном направлении. Келегорм ободряюще улыбнулся любимой — ничего не бойся, я скоро — и бросился к воротам, где уже закипала свалка.

~ ~ ~

Конец. Это — конец.

Саурон понял это, едва продрался сквозь путы заклятия, погрузившего его в сон. Проклятая полукровка нашла-таки его слабое место — сковать дух майа ей было не под силу, а вот тело оказалась более уязвимым. И само заклятие было хитро сработано: вместо крепкой цепи, которую он мог бы разбить одним усилием, — сотни тысяч волосков, тонких и прочных, как шёлк. Он рвал их один за другим, но это отняло слишком много времени; и когда он стряхнул с себя последние обрывки сонных чар, возвращая себе власть над телом и разумом, было уже слишком поздно. Нить, что держала на привязи его самого ценного пленника, оборвалась. Пытаясь отыскать его заново, Саурон заглянул мысленным взором внутрь замка — и чуть не взвыл.

Внутри шёл бой. Вырвавшиеся из подвала эльфы дрались с орками, а волки, потеряв упряжь и не чувствуя на себе сдерживающей воли Саурона, метались среди сражающихся, грызя без разбора и врагов, и хозяев. Все ворота и двери стояли распахнутыми настежь, а по двору катался кровавый клубок двуногих и четвероногих тел. Бывшие пленники вооружались на ходу, вырывая ятаганы у поверженных орков; кому не досталось меча — бились цепями или голыми руками, душили и ломали шеи. Двух с половиной месяцев в заточении оказалось недостаточно, чтобы уничтожить силу и выносливость, которой эльфы были наделены от сотворения. Эту силу Владыка хотел сохранить в орках — но не преуспел. Изменённые им создания оказались слабее и глупее своих прародителей, и сейчас эта разница бросалась в глаза: эльфы, кое-как вооружённые и находящиеся в меньшинстве, сумели дать отпор орочьему гарнизону, прорваться во двор и на стену, откуда их было не так-то просто выдавить.

Саурон поднялся на ноги, зажимая руками израненную шею. Будь ты проклят, Оромэ, и вся твоя свора. Будь ты проклята, Мелиан, вместе с твоим отродьем.

Он ещё мог, собрав остатки сил, объединить орков и волков, выстроить их в боевой порядок и затопить двор эльфийской кровью — но это уже не имело смысла. Без живого Арфинга замок не удержать, войско Финрода очистит его в один заход, как вскрытую устрицу. Кроме того... Майа бросил взгляд вовне крепости и поморщился: так и есть — смертное отребье, жалкие вши, что прятались по берегам, уже заметили открытые ворота и спешили к замку. Опасаться их не стоило — слишком ничтожные противники; но на сегодня Саурон был уже по горло сыт драками.

Осталось лишь закончить одно дело. Что бы ни случилось с замком, Келегорм должен был исчезнуть. Владыка мог — со временем — простить своему слуге поражение и потерю Минас-Тирита; но обмана он не простил бы никогда.

Вновь устремившись мыслью в замок, Саурон заглянул в подвал южной башни. Сюда не долетал шум сражения, и огромный серый зверь, свернувшийся на полу среди окровавленной соломы, спал беспокойным, но крепким сном. Властное прикосновение разума Саурона разбудило его.

"Драуглуин."

"Да, повелитель?"

"Замок захвачен. Я ухожу. Иди наружу, убей Феаноринга и уничтожь тело. Никто не должен узнать, что он был здесь."

Вместе с приказом он влил в тело раненого оборотня ещё несколько глотков своей силы. Этого должно было хватить, чтобы Драуглуин продержался на ногах ещё пару часов и разорвал всех, кто попытается заступить ему дорогу. Участь Феаноринга была решена — теперь настало время позаботиться о себе.

...Дортонионские разведчики, вбежавшие на мост, шарахнулись назад, когда прямо перед ними с залитых кровью досок взвился гигантский чёрный нетопырь с огненными глазами. Хлопнули, расправляясь, крылья величиной с полог шатра, щёлкнули с угрозой стальные когти на сжатых лапах — тварь сделала круг над мостом и с режущим уши визгом понеслась на северо-восток, быстро набирая высоту.

~ ~ ~

По ушам хлестнул чей-то пронзительный визг, донёсшийся из-под стены, и Келегорм чуть не выронил неудобно лежащий в руке ятаган. К счастью, орк, с которым он бился, тоже замешкался и не успел воспользоваться его ошибкой. Два кривых клинка скрестились ещё раз, скрежетнули, и ятаган орка переломился надвое; Келегорм тут же с разворота полоснул противника поперёк груди, подсечкой опрокинул его через парапет и бросился к следующему

...Всё же нашёлся десяток орков поумнее, которые поняли, что врукопашную эльфов не одолеть. Из оружейной притащили самострелы, и с надвратной башни в пленников полетели чёрные болты. По толпе даже орки не промахивались — а вот прицельно снять тех эльфов, кто взбежал на стену, они не смогли. Келегорм и ещё трое с добытыми в бою ятаганами прорвались на башню, и последний из стрелков теперь лежал у них под ногами.

Чисто. Келегорм взял один из самострелов, зарядил болт и оглянулся, ища, на чём бы пристреляться. Орочье оружие было зачастую сделано криво, и нужно было понять, в какую сторону оно мажет, прежде чем стрелять по плотной толчее друзей и врагов во дворе.

В открытом люке башни что-то заскреблось. Келегорм вскочил на ноги и обомлел: в люк протискивался не орк, а волк — и притом огромный, почти с Хуана размером. А ещё — у него была тень. Такая же тень, как у майэ-кровопийцы; и это объясняло, почему он взобрался по винтовой лестнице на башню, чего обычные волки не делают.

Келегорм вскинул самострел и выстрелил. Болт ушёл вправо, едва зацепив бок волка. Будь у Феаноринга ещё один болт, волк получил бы его прямиком в глаз, но в распоряжении эльфа был лишь разряженный самострел. Теперь он понял, как опрометчиво поступил, отложив ятаган.

Волк зарычал и пошёл к нему. Келегорм схватил самострел за крыло, уже понимая, что не сможет остановить его — даже если огреть волка тяжёлой железкой, ему хватит сил, чтобы достать до горла эльфа зубами...

— Ко мне, вражье отродье! Ко мне!

Волк повернул голову на крик, на мгновение отвлекшись, — и кто-то прыгнул на него слева, направляя копьё в серый, покрытый подпалинами бок.

Удар был верен — широкий стальной наконечник пробил шкуру и глубоко ушёл в плоть. Волк взвыл и рванулся, копьё вырвалось из раны, и вслед за ним обильно хлынула кровь. Любой другой зверь уже свалился бы замертво — но не этот. Развернувшись на месте, он низко, не по-волчьи, пригнулся и прянул к ранившему его воину, стелясь брюхом по камням. Поднырнул под занесённое остриё и чуть не впился зубами в ногу копейщику, но и тот оказался не лыком шит. Копьё крутанулось у него в руках, и конец древка, утяжелённый для равновесия металлическим шаром, хрястнул волка сбоку по голове.

Зверь метнулся было в сторону, мотая головой и скребя морду лапой, но это бегство было притворным: едва копьё качнулось и отклонилось вбок, как он с разворота прыгнул на воина, ощерив клыки. Человек — а это был человек, как только что осознал Келегорм, — успел вскинуть копьё перед собой, но волк с такой яростью обрушился на него, что толчок сбил воина с ног. Копьё всё же вонзилось в тело зверя, но пропороло ему только шкуру на боку; древко уткнулось в камень и хрустнуло под весом навалившейся туши.

До горла человека волк не дотянулся: обломок древка упёрся ему под челюсть, а миг спустя Келегорм ударил его самострелом его по хребту. Зверь отпрянул — ненадолго, но человеку хватило этих жалких двух-трёх мгновений, чтобы откатиться из-под его клыков и подхватить с каменных плит так неосмотрительно оставленный Келегормом ятаган.

Широкое лезвие рассекло оборотню шею от челюсти до грудины. Качаясь на расползающихся лапах, тот ещё попытался сомкнуть зубы на бедре адана, но силы уже покидали его. Последний удар, разрубивший зверю затылок, был почти ненужным.

Едва окровавленная морда зверя коснулась площадки, как по башне пронёсся порыв холодного ветра. И туша волка стала оседать, рассыпаться, пока на плитах не осталась груда пепла и лежащая в ней фибула от плаща в виде волчьей головы.

Адан поднялся, тяжело дыша, и покачал головой, дивясь таким чудесам. Потом протянул эльфу руку — она была покрыта волчьей кровью, словно красной перчаткой. Но Келегорм пожал её, не задумываясь, — он сам был куда грязнее, да и кому пришло бы в голову сейчас обращать внимание на подобные мелочи?

— Твои? — спросил человек на синдарине, мотнув головой в сторону двора.

— Да, — выдохнул Келегорм. — А там, — он указал на ворота, — твои?

Адан кивнул и улыбнулся — зубы так и сверкнули на загорелом и перепачканном лице. Он тоже чем-то походил на молодого волка — на сильного, хищного зверя, поджарого и бесстрашного.

— Я отправил двоих за подмогой. Осталось продержаться совсем немного, они скоро будут здесь.

— Кто? — не понял Келегорм.

Человек махнул рукой к северу, в сторону Топей. Эльф напряг зрение — и там, где Сирион сворачивал на северо-запад, почти на пределе видимости, различил за рекой тёмный, взблёскивающий сталью строй всадников и плывущую над ними зелёно-золотую искру — знамя Третьего Дома.

14. Дорога судьбы

Минас-Тирит — Наурглан, месяц нарбелет 457 г. Первой Эпохи

Море беснуется, встряхивая белые скорлупки кораблей, как горошины на тёмной ладони. Натянутые канаты звенят, поют в один голос с тетивами, и палуба под ногами опрокидывается, бросая сражающихся от борта к борту. Гребни волн перехлёстывают через палубу, по чисто оструганным доскам струится вода, размывая хлопья пены и пятна тёмного багрянца.

Губы жжёт от соли. Морская вода? Кровь?

Слёзы?

Выпад — стальное перо остроги целит в лицо. Меч легко обрубает тростниковое древко и на обратном взмахе подсекает противника под руку, наискосок распахивая рёбра: тяжёлое лезвие отточено на славу, а доспехов тэлери не носят. Кровь широким веером выплёскивается на мокрые доски, и море тут же слизывает её пенным языком.

Мёртвый падает навзничь. Лёгкий кожаный шлем слетает с его головы, катится за борт. Из-под шлема на убийцу смотрит женское лицо.

Лицо Лютиэн.

Келегорм подхватился с постели и сел, уже понимая, что это всего лишь сон. Не вещий сон, не предвидение — просто причудливая смесь воспоминаний и потаённых страхов. Не более того.

Спохватившись, он оглянулся на другую сторону постели — но Лютиэн спала, его резкое движение не потревожило её. Она очень устала вчера, допоздна помогая нарготрондским целителям выхаживать раненых, и завтра ей опять предстояло много работы. Почти никто из освобожденных пленников не вышел из боя невредимым, к тому же все они были истощены и подавлены — а душевное состояние определяло и скорость исцеления.

По сравнению с ними Келегорм отделался довольно легко. В пыточной его не покалечили, в подвале на скудной кормежке он пробыл вдвое меньше остальных, а в бою его, видно, хранила та удача, что сопутствует безумцам — ни коготь, ни клинок его не отметили. Ему не требовалось особого лечения — нужно было только было спать, есть и набираться сил.

Он склонился над спящей девушкой, любуясь её усталым, но таким безмятежным лицом, нежно мерцающей кожей, сомкнутыми веками в оправе длинных чёрных ресниц. Даже обрезав волосы, она не потеряла ни малой толики своей волшебной красоты — и сейчас, во сне, была так хороша, что глаз не отвести.

Не странно ли: всего полгода назад он готов был отдать всё, лишь бы быть с ней. Лишь бы увидеть в её глазах ту же любовь, что жгла и освещала его сердце; иметь право назвать её женой...

И вот теперь, когда его самое заветное желание исполнилось, оказалось, что быть с любимой — это слишком мало... или слишком много для него. Меньше, чем то, к чему он теперь стремился, но, если начистоту — больше, чем он заслужил.

...Тихо одевшись, Келегорм вышел во двор замка и вдохнул полной грудью, наслаждаясь темнотой и свежестью напитанного влагой воздуха. Под ногами растекались лужи, свет из окон отражался на мокрых камнях. Несколько тёплых дней, что подарил напоследок нарбелет, миновали, и в Ущелье Сириона пришли затяжные дожди.

По узкой лестнице он поднялся на стену. Сел на мокрый камень, прислонившись к парапету спиной — и в сереющей мгле увидел, что по стене к нему идёт Финрод.

Первым побуждением Келегорма было уйти. С момента освобождения ему ни разу не довелось поговорить с Финродом с глазу на глаз, и он был втайне рад этому. Его душа сейчас, как обожжённая, откликалась болью на каждое прикосновение, а разговор об Аэгноре был бы сущей пыткой.

Он знал, что двоюродный брат не станет навязывать ему беседу и не обидится на его уход. Но где-то в глубине чувствовал: если уйти сейчас — этот несостоявшийся разговор повиснет между ними камнем, о который Келегорм будет вечно спотыкаться. Вторым камнем после примирения на озере Митрим.

Он остался сидеть, где сидел. Финрод, подойдя, встал рядом, облокотился на каменный парапет. Дождь ткал летящую завесу между облаками и протянутыми к небу башнями, и в предрассветной тишине слитный шелест капель по мокрому камню звучал, как голос далёкого прибоя.

— Аэгнор погиб из-за меня, — первым нарушил молчание Келегорм.

Финрод покачал головой.

— Нет.

— Да. Чтобы освободить крепость, ему не обязательно было умирать. Он мог просто уйти. Выбраться за ворота... да хоть прыгнуть в реку с угловой башни. Но он остался, чтобы защитить меня.

— Это было его решение. Ты ничего не мог сделать.

— Вот именно, — Келегорм откинул голову, подставив лицо холодной мороси. — Я ничего не смог. Всё сделал он.

На этот раз Финрод не ответил. Помолчав, сын Феанора продолжал:

— Ородрет рассказал тебе про Морфиона?

— Да, — отозвался король.

— Он погиб у меня на глазах. Из-за того, что пытался сохранить мне жизнь. Я тогда не знал, какое заклятие лежит на крепости, не мог понять, почему Морфион поддержал мой обман. Если бы он выдал меня, то мог бы прожить дольше. Может быть, даже вышел бы из подвала живым.

Келегорм поднялся, выпрямил уже начавшие затекать ноги. Прислонился к парапету, вдыхая запах мокрого камня.

— Я слишком много задолжал Третьему Дому.

— Разве мы торговцы или менялы, чтобы считаться долгами? — Финрод смотрел вдаль, где очертания гор уже обозначились тёмным краем против светлеющих понемногу туч. — Ты спас Ородрета. Я знаю, ты спас бы Аэгнора, если бы мог. Но не вини себя в том, что от тебя не зависело.

Келегорм засмеялся — хрипло и невесело.

— Я спас Ородрета, да... Не думаешь ли ты, что с моей стороны это было великой жертвой? Нет, Финдэ. Я был бы только рад, если бы меня прикончили на месте.

Он упёрся ладонями в парапет, глядя на бегущую внизу воду. Сирион имел более спокойный нрав, чем Нарог — он не бился в каменное подножие замка, не вспенивал течение порогами, а мирно огибал остров двумя рукавами, устремляясь на юг.

— Ты был прав тогда. — Келегорм не смотрел на Финрода — бросал слова, словно камешки в воду. — Когда уговорил меня побыть здесь, не бросаться в Ангбанд сломя голову. Я ведь не Сильмарилла искал. Я искал себе знамя, под которым не стыдно умереть. Потому что своё знамя мы давно уже запятнали. Ты понял это, да? Поэтому и удержал меня?

Финрод молча кивнул.

— Помнишь, о чём мы говорили в тот день? О том, что Тингол, сам того не ведая, дал нам шанс на примирение? Я хочу использовать этот шанс. Я хочу примирить Первый Дом и синдар.

— И ты готов ради этого нарушить Клятву? — голос Финрода был серьёзен, даже строг.

— Помнишь ту ночь, когда мой отец собрал нас на площади? — сказал вместе ответа Келегорм. — И как он призвал нас в поход за Сильмариллами и возмездием? Это было... больше, чем цель. Больше, чем мечта. Это была судьба, которую мы себе избрали — идти во Тьму, чтобы вернуть себе Свет. И где-то по пути к этой мечте мы оступились. Не тогда, когда пролили кровь в Альквалондэ — раньше, когда в своей Клятве уравняли друзей и врагов, чистых и нечистых... Когда вместе с опасностью и страхом презрели любовь и закон. И я хочу разбить эту цепь, которая тянется за нами с самого Затмения, — и начать всё заново. Я пойду во Тьму и попытаюсь вернуть Свет — но не ради исполнения Клятвы, а ради исправления того, что было сделано во имя её.

— Твои братья не будут счастливы от твоего выбора, — в раздумьях проговорил Финрод. — Думаю, они не примут мира на таких условиях и ополчатся на Тингола, требуя вернуть Сильмарилл.

— Тогда на пути к Камню им придётся перешагнуть через меня.

— Ты пойдёшь на открытую вражду с братьями?

— Я надеюсь, что до открытой вражды всё-таки не дойдёт. Нэльо не даст Куруфину и Карантиру совершить такую глупость. Но в крайнем случае — да, я готов к тому, что они отрекутся от меня. Зато синдар увидят, что феаноринги — не такие чудовища, какими видятся из-за Завесы. А феаноринги увидят, что Туркафинвэ Тьелкормо не считает ниже своего достоинства попросить прощения за то, что совершил. И, может быть, это заставит их задуматься. Пусть мои братья не поддержат меня — но если два народа примирятся, то и вожди не смогут враждовать.

— Вижу, ты всё обдумал и решился. — Финрод смотрел вдаль, на светлеющее небо. — Но осталось ещё одно. Что ты скажешь Лютиэн?

Келегорм отвёл глаза.

— Ничего. Я ухожу — и даже если вернусь с победой, нарушенная Клятва рано или поздно заберёт мою душу. Ей лучше забыть меня и не связывать свою судьбу с моей — так будет легче для нас обоих.

Финрод резко качнул головой.

— Ваши судьбы уже связаны, и это был её выбор. Или ты забыл, что она ради тебя покинула дом и родителей, пошла против воли отца и вражды двух народов? Ты можешь решать только за себя, Тьелко. Захочет она разделить с тобой твою ношу или нет — ты должен дать ей возможность решить самой.

— А если... она захочет пойти со мной? Ты ведь знаешь её, она и этого не побоится.

— Тогда тебе придётся смириться с этим. — Финрод улыбнулся невесело. — Или ты не видишь? Вы с ней, как два стебля вьюнка — и поздно уже пытаться отплести один от другого.

~ ~ ~

...Он нашел Лютиэн в переходе возле трапезной — но она была не одна. Рядом с ней стоял тот юноша, победитель волка... Келегорм вдруг сообразил, что так и не спросил его имя.

Он остановился поодаль, чтобы не мешать им. Разговор был недолгим: Лютиэн что-то рассказывала, человек жадно переспрашивал, и лицо его прямо-таки светилось от радости. Потом он опустился на колено, и Лютиэн коснулась ладонью его склоненной головы. Юноша встал, поклонился и ушёл с невероятно сияющим видом.

Келегорм выступил из тени. Лютиэн почувствовала его взгляд, обернулась — и её лицо тоже словно озарилось изнутри. Он поспешил к ней.

— Что ты сказала ему? — спросил он, обнимая её.

— Что его любимая жива, здорова и ждёт его. Она сейчас в Химринге, в замке твоих братьев. Это она помогла мне бежать оттуда.

— Ты не рассказывала об этом, — удивился Келегорм. О том, как Феаноринги не желали отпускать Лютиэн из Химринга, он уже знал, но про участие человеческой женщины слышал впервые.

— Не успела. — Лютиэн со вздохом прижалась щекой к его плечу. — Как мало времени прошло — и как много событий... Кажется, если пересказать всю мою жизнь до встречи с тобой — она и то не будет длиннее, чем эти полгода.

— Ты не жалеешь? — шепнул Келегорм.

Она качнула головой:

— Что было бы, если бы мы не встретились? Кто знает? Возможно, в моей жизни было бы меньше страха и испытаний. Но не было бы и счастья, ради которого стоит перенести всё это. — Она приникла к нему, словно боялась разомкнуть руки. — О чём ты хотел говорить со мной?

Значит, она поняла. Келегорм опустил голову.

— Я должен уйти, — выдохнул он, почти касаясь губами её смоляных волос. — Мой поход ещё не закончен.

— Куда ты хочешь идти? — шепнула Лютиэн.

— За выкупом, что назначил Тингол. — На этих словах Келегорм почувствовал, как она вздрогнула в его объятиях. — За Сильмариллом из короны Моргота.

— Нет! — Она вскинула на него испуганные глаза. — Не надо, прошу тебя! Отец всё равно не благословит наш брак, а я... Мне ничего не нужно, ты ведь знаешь.

— Прости, — тихо сказал он. — Это нужно мне.

Она как-то сразу притихла и поникла. Только вздохнула глубоко.

— Говори, — попросила она.

— Хорошо. Только не здесь.

.Замок восстанавливался после разорения, и найти здесь тихое место было довольно трудно. В конце концов, они устроились в какой-то полупустой кладовке. И там, сидя на сундуке, Келегорм рассказал ей всё, о чём они говорили с Финродом, и много того, о чём он даже Финроду не поведал. О том, что он пережил в заточении, о горькой судьбе Морфиона — и о снах, которые снятся ему почти каждую ночь.

...Когда-то им мнилось — достаточно пересечь море, что отделяет их от Белерианда, мести и победы. Но когда они сошли на берег в Дренгисте, море осталось с ними. Они сражались в Битве Звёздного Света, мирились с родичами, вышедшими из Хэлкараксэ, обживали и обустраивали новые владения — а между ними и эльфами Белерианда по-прежнему лежало море, и волны его были всё так же солоны от пролитой крови и слёз. И только сейчас Келегорм ясно увидел, как можно перебросить мост через этот поток....

Лютиэн не задала ни единого вопроса. Только слушала его — тихо и вдумчиво, словно вчитывалась в каждую страницу его души, что он, не таясь, распахивал перед ней.

— Я понимаю, — сказала она, когда он умолк. — Моя любовь принадлежит тебе — но она не может дать тебе искупление, которого ищет твоя душа. Но, знаешь, идти в Ангбанд и умереть на пути к искуплению — это немногим лучше, чем отдать жизнь ради любви. А без меня у тебя не будет никакого шанса. Твоя сила в оружии, но против чар Моргота оно бессильно.

Он ничего не успел сказать — её тёплая ладонь легла ему на губы, запечатывая все возражения

— Я знаю всё, что ты скажешь — как это опасно и безрассудно. Я даже не стану говорить, что мне ничего не страшно рядом с тобой, — это была бы ложь. Но есть то, что сильнее страха — и это подарил мне ты. — Она заглянула ему в глаза. — Я не могу отпустить тебя на верную смерть. Я иду с тобой.

~ ~ ~

— Взгляни на это.

На ладони Финрода лежала выпуклая чеканная бляха из тусклого железа. Размером она была как раз с эту ладонь и имела вид волчьей головы с оскаленной пастью и выступающими клыками. Металл был невзрачный, а чеканка — превосходная: волк казался настоящим, и чёрные камешки, вставленные вместо глаз, поблёскивали, как живые. Это была застёжка для плаща — по обе стороны имелись проушины, в которые продевалась игла.

— Эту вещь мне отдал Берен, а взял он её с тела волка-майа, которого убил в замке. Хотя тела там уже не было, оно рассыпалось прахом, едва дух покинул его. Сперва Берен хотел бросить её в реку, опасаясь злого чародейства, но передумал и принёс её мне. — Финрод протянул застёжку Келегорму. — Попробуй подержать её в руке.

Сын Феанора неохотно взял трофей. По доброй воле он не стал бы касаться вещей, сотворённых Морготом и его слугами, но отказать Финроду не мог. Тяжёлая бляха, нагретая рукой короля, легла ему на ладонь.

С нарастающим удивлением он понял, что не чувствует того ядовитого, жгучего и одновременно леденящего ореола, что окружал Саурона и его подручных. Эта вещь была не просто куском металла, на ней явно лежали какие-то чары, но не тёмная волшба Ангбанда. Вопреки здравому смыслу, в этих чарах Келегорму померещилось что-то знакомое, почти скрытое застарелым запахом крови и страха, но ещё ощутимое... бег, стремление, восторг погони и схватки, первобытная сила, неукротимая жажда жизни... дикое, звериное начало...

— Оромэ? — растерянно проговорил он. — Но ведь это невозможно...

— Отчего же? Все темные майар когда-то были служителями Валимара. У Моргота нет своих учеников и помощников, зато он умеет сманивать чужих. Вспомни, ведь даже Саурон когда-то носил другое имя и ходил в подмастерьях у Аулэ. А эти двое — волк-оборотень и та женщина, что пила твою кровь...

— Тхурингвэтиль.

— Да, Тхурингвэтиль... Я думаю, что они когда-то служили Оромэ. Возможно, они сопровождали его ещё в те дни, когда он в облике Белого Всадника охотился на тварей Утумно во мраке диких лесов Средиземья. Волк — боец и преследователь, летучая мышь — глаза и уши, привычные к мраку предначальных дней. Вряд ли мы узнаем, что заставило их покинуть Владыку Лесов и внять призыву Мелькора, — но они не первые и не последние майар, совращённые им.

Знакомая горечь проскользнула в словах Финрода — та же, с которой он всегда говорил о победах Врага.

— Но сейчас для нас важно другое. Эта застёжка и вторая такая же, что принадлежала Тхурингвэтиль, созданы не руками Моргота, а значит, не враждебны нашей природе. Майар использовали их, чтобы облачиться в личины зверей. Если мы сможем использовать их для себя...

— Проникнуть в Ангбанд под видом оборотней? Выдать себя за слуг Саурона? Ты думаешь, это сработает?

— Почему бы нет? Саурон только что потерпел поражение. Хуже того — он, сильнейший из майар по эту сторону Моря, побеждён псом и женщиной. Как ты думаешь, поспешит ли он поведать об этом своему господину?

Келегорм усмехнулся.

— Если я что-то понимаю в делах Тёмных, то нет. Маэдрос рассказывал, что Враг внушает ужас даже самым верным своим слугам. На месте Саурона я забился бы куда-нибудь подальше и не показывал носа в Ангбанд, пока Моргот не сменит гнев на милость.

— Тогда у нас есть шанс. Кроме Саурона, никто из слуг Ангбанда не вышел из крепости живым. Если Моргот ещё не знает о том, что Минас-Тирит отбит, а его посланцы мертвы, его можно будет застать врасплох. Возможно, это ваш единственный шанс.

~ ~ ~

На рассвете двадцать девятого дня нарбелет они покинули Минас-Тирит. Финрод сопровождал их с малым отрядом — всего десять эльфов, одним из которых был Эдрахиль. Советник не смог отговорить короля от опасного предприятия, но настоял на том, чтобы ехать с ним. До их возвращения замок остался на попечении Келебримбора и Гвиндора. Последний не скрывал недовольства, потому что сам хотел ехать с Финродом — с тех пор, как его брат пропал без вести в Дагор Браголлах, Гвиндор всё рвался отомстить за него. Несколько убитых орков не успокоили его сердца, и поездка к вратам Ангбанда казалась ему подходящим случаем, чтобы рассчитаться с Морготом за несчастного Гельмира — но именно поэтому Финрод оставил его на Тол Сирион с войском. "Мы едем не за местью," — сказал он Гвиндору, и тому пришлось смириться.

За два дня они обогнули Топи и пересекли пустошь, отделявшую их от некогда цветущих просторов северной равнины. В прошлый раз Келегорм проезжал здесь летом, в самую жару, когда холмы покрывала буйная зелень, и бежавший у стремени Хуан утопал по грудь в высокой траве. Сейчас трава увяла и поникла, прибитая холодными дождями, и только вереск, островками растущий на склонах, продолжал зеленеть вопреки близящимся заморозкам. Небо хмурилось, не желая показать даже краешка синевы, и Анар плыла в густых облаках, лишь изредка проглядывая сквозь них туманным белым кругом.

К вечеру немного распогодилось, облака поредели, поднялись вверх — и заходящее солнце выплыло из-за них, заливая землю потоками расплавленной меди. Закатный свет разбросал огненные блики по шлемам и доспехам нолдор, вызолотил кольчужную чешую, а сухую траву под копытами окрасил ржавчиной и киноварью. Лютиэн взглянула на запад, и лицо её омрачилось — среди синдар бытовало поверье, что такие яркие и красные закаты предвещают кровопролитие. Келегорм, ехавший с ней стремя о стремя, молча коснулся её руки поверх поводьев. Она через силу улыбнулась — и он чуть не задохнулся от скрутившей душу тоски.

Отряд перевалил через последний холм, и перед ними открылась небольшая лощина с двумя десятками чахлых деревьев, в которых Келегорм не сразу опознал берёзы. Их кора была тёмно-серой, многие ветки высохли вместе с листьями и свисали неопрятными бурыми космами в оголившихся кронах. У тех деревьев, что стояли на дальнем краю лощины, выше по склону, береста с северной стороны полопалась и скрутилась тугими завитками от жара, а ветки обгорели. Окружённое берёзами озерцо превратилось в лужу густой грязи, и, хотя питавший его родник уже проточил себе дорогу и выбивался на поверхность чистой струйкой, для питья эта вода не годилась — засыпавший её пепел был ядовитым.

Наурглан, Огненный Рубеж — такое название получил безымянный клочок земли, уцелевший среди выжженной степи. В стене пламени, уничтожившей всё живое от Ангбанда до предгорий Дортониона, обнаружилась маленькая брешь, и огонь не дошёл до лощины, захлебнулся на подступах к ограждающим её увалам. И всё же злая воля Врага дотянулась и сюда: северные ветра выдували из Анфауглит и поднимали в воздух тучи пепла, и он оседал с дождями и снегом, просачивался в почву и воду, понемногу отравляя траву и деревья. В когда-то уютной лощине больше не водилась никакая живность, звери не пили из мёртвого озера, и птицы не вили гнёзд на мрачных берёзах, клеймёных огнём и ядом.

Здесь негде было поить и пасти лошадей, поэтому эльфы расседлали их и увели обратно в пустошь, за холмы, где трава ещё была чистой. В лощине остались только Финрод, Лютиэн и Келегорм с Хуаном. У них были с собой вода и пища, чтобы провести здесь ночь, ни в чём не нуждаясь.

Они перекусили в молчании, не в силах отогнать мысли о том, что по меньшей мере для двоих из них эта трапеза может стать последней. Потом Финрод развёл костёр, и настала минута, которой Келегорм втайне страшился: Лютиэн достала из своего узелка маленький свёрток и вынула оттуда две железные фибулы.

Келегорм ни за что не признался бы, как противно ему было предложение влезть в шкуру слуги Ангбанда. Да не просто в шкуру — в волчью шкуру. Он избегал бы этого всеми силами, будь у них другой выход — но в том-то и дело, что иного способа достичь Ангбанда и вернуться оттуда живым не было.

Передвигаться по Анфауглит днём было опасно — под солнцем пепел источал ядовитые пары, что убивали смертных и отнимали силы у эльфов. В тёплое время года войти на Пепельную равнину было невозможно — в жару смертоносные испарения убивали ещё быстрее. Сейчас, после осенних дождей и первых холодов, воздух над Анфауглит немного очистился, но идти по ней днём всё равно было нельзя. Кони, пожалуй, успели бы пересечь опасное место за один быстрый ночной переход, но это был бы путь в один конец. Десять часов в пыльных смерчах Анфауглит убили бы даже самого крепкого скакуна. Поэтому после Дагор Браголлах никто не пытался подойти к Ангбанду с армией — через этот ядовитый пояс невозможно было перебросить без потерь такую военную силу, чтобы взять хотя бы внешнее кольцо укреплений. Да и коней не хватило бы: вместе с Ард-Гален погибла немалая часть табунов, и поголовье всё ещё не было восстановлено.

Кроме орков, драконов и балрогов, только оборотни-майар способны были пересекать это место смерти без вреда для себя. И только в их личинах Келегорм и Лютиэн могли проделать этот путь.

Финрод не скрывал, что дело это таит в себе немалую опасность. Хоть фибулы и не были сотворены Морготом, но те, кто носили их, давно предались тьме, и это не могло пройти бесследно. Как накипь оседает на стенках котла, так на этих личинах осела злоба их владельцев, жестокость и жажда крови — и тем, кто наденет их, предстояло пропустить всё это через себя.

— Мы станем такими же, как они? — спросил Келегорм, узнав об этом. — Эта скверна проникнет в нас?

— Против вашей воли — нет. Пока вы будете помнить, где ваше, а где чужое, пока будете отделять свои помыслы от принесеных извне, их тёмные страсти не смогут вас подчинить. А насколько крепка ваша воля... это уже вам решать.

— Я выдержу, — твёрдо сказала Лютиэн.

Ей легче, вздохнул про себя Келегорм. Её душа так чиста, что никакая скверна к ней не пристанет. О себе он не мог сказать того же. Он слишком хорошо знал эти тёмные страсти и их силу. Кровавая ярость боя, неудержимая жажда победы, зовущая идти по телам врагов и друзей, удушливая ненависть к Врагу, горький стыд предательства... да, в нём самом было много такого, что могло откликнуться на призыв Тьмы. Но отступать было уже поздно. Оставалось лишь призвать на помощь все душевные силы — и бороться с искушением.

...Последние отблески заката погасли на изнанке туч, и темнота накрыла лощину. Костёр почти догорел. Келегорм разворошил угли, подбросил веток — пламя снова взметнулось колеблющейся рыжей стеной, и бронзовый свет озарил спокойные лица Финрода и Лютиэн. Против воли он позавидовал этим двоим, сведущим в волшебстве. Они видели предстоящий путь, знали его сложности и ловушки. Ему же предстояло идти вслепую, полагаясь только на их руководство.

Когда ветки прогорели во второй раз, а мрак за пределами светового круга окончательно сгустился, Финрод сказал:

— Пора.

Лютиэн сбросила плащ, поёжилась — от свежих углей тянуло жаром, но в спину дышал промозглый холод ночи. Под плащом на ней было чёрное платье, во всём подобное тому, что носила Тхурингвэтиль. На плечах Келегорма был плащ из волчьей шкуры — не тот, что носил на себе оборотень, но похожий на него

Финрод обошел костёр и сел перед ними. Взяв застёжку с волком, он расстегнул её и взглянул на Келегорма.

— Готов?

Тот кивнул. Финрод взял его за левую руку, аккуратным быстрым движением проколол иглой застёжки жилку на запястье и смочил железную пластину несколькими каплями крови. Потом набросил Келегорму на плечи волчий плащ и застегнул фибулой на груди.

Взяв вторую застёжку, Финрод повернулся к Лютиэн. Келегорм дал бы превратить себя в подушку для булавок, лишь бы не видеть, как игла касается её нежной кожи. Но тут уже ничего нельзя было поделать: чтобы чары личины подействовали на тела Воплощённых, они должны были стать одним целым с этими телами. Фибула в виде летучей мыши, окроплённая кровью Лютиэн, скрепила её чародейный плащ.

Угли в костре прогорели почти дотла и больше не давали света, но тучи разошлись к полуночи, и в небе над Наургланом засеребрился Итиль в полном цвету. Хуан поднял морду и фыркнул, приветствуя собрата-охотника на хрустальном челне.

— Возьмитесь за руки, — велел Финрод.

Они последовали приказу, сплетя пальцы в замок. Финрод положил правую руку на плечо Келегорма, левую — на плечо Лютиэн и запел.

Келегорм узнал песню — её часто пели охотники Оромэ. Сложил её Тилион ещё в те времена, когда не вздыхал по Ариэн, а странствовал по затенённым краям Средиземья, охраняя первые поселения эльфов от набегов из Утумно. Песню эту любили многие — в ней был и задор, и непривычная для Амана тоска, навеянная бескрайними просторами Эндорэ, и какая-то простая, безыскусная красота. Но Келегорм никогда не слышал, как её поёт Финрод.

А пел он хорошо — и этот задор, эта тоска оживали в его чистом голосе и стучались прямо в сердце, требуя отклика. И Келегорм, сам того не ожидая, подхватил песню и повел её на второй голос, как пел когда-то с Тилионом в лесах Бессмертной Земли. И, прежде чем он успел понять, не нарушил ли он колдовства, ещё два голоса влились в напев: Лютиэн и... Хуан? От неожиданности он чуть не сбился, но Хуан и впрямь пел с ними, выплетал переливчатую волчью трель, и его вой сливался с голосами эльфов, словно так и было задумано.

Страх вдруг исчез, растаял бесследно в потоке знакомой мелодии. Боль в оцарапанном запястье сгладилась и отступила, сменившись горячим покалыванием в такт ударам сердца. Келегорм пел, и вместе с песней в груди разгоралось ликование, дикая необузданная радость. Ночной воздух был терпким и сладким, лунный свет пьянил сильнее вина, и хотелось уже не петь — кричать во всё горло, выплеснуть кипящее внутри возбуждение пронзительным охотничьим кличем. Он не замечал, что его голос, не теряя мелодии, уходит всё ниже, падает до грудного рыка, а голос Лютиэн поднимается, взлетая до нестерпимой, раздирающей горло высоты.

Угли погасли под слоем пепла, и всё заполнил белый свет Итиль. Он сочился сквозь веки, пронизывал тело щекочущими лучами, нежил и обжигал. Голова была как в огне, в глотке клокотало рычание. Сорваться бы с места — и мчаться по следу, ловя дразнящий аромат чужого страха, захлёбываясь горячей слюной... хмельной восторг погони, бросок и прыжок — и хруст позвонков, и густое тепло на языке...

...там, у берега, где солёная вода... где волны смывают багрянец с белого песка...

Воспоминание дёрнуло его, как ошейник-удавка. Он сбился бы непременно, но как раз в этот миг песня оборвалась, и луна нырнула в облако, оставив землю во мраке.

Кровь стучала в ушах. Воздух полнился будоражащими запахами — дым, железо, конский пот...

Пёс!

Большой, опасный зверь, белый даже в темноте. Пёс стоял так близко, что они почти соприкасались носами.

Он поднял шерсть на загривке. В горле зародилась гневная дрожь. "Чужак!"

Пёс качнул хвостом, примирительным движением отвернул морду. "Свой. Друг. Свора."

"Свой?" — подозрительно шевельнулись ноздри.

Пёс спокойно дал себя обнюхать. "Свора. Хозяин. Песня-охота. Хозяин-Говорящий. Друг-Говорящий. Госпожа-ночь-песня..."

Госпожа...

Словно лунный луч скользнул между ставнями, озарив тёмную, наглухо запертую комнату — в голове прояснилось, мир встряхнулся и встал на место. Келегорм — теперь он вспомнил своё имя — повёл головой и сделал два шага, привыкая к новому телу. Глаза волка видели в темноте не хуже эльфийских, но всё выглядело немного иначе — точка зрения сместилась из-за разницы в росте и положении глаз. Он медленно повернулся вокруг себя и с облегчением понял, что не путается в лапах. Чем меньше он задумывался над тем, как двигаться, тем легче ему давались эти движения.

Он обернулся к Хуану, тронул его носом за плечо, извиняясь за неласковое приветствие. Посмотрел в другую сторону, ища глазами Лютиэн...

И присел от неожиданности, увидев рядом с собой огромную, чуть не с него самого величиной, летучую мышь.

Борясь с желанием поджать хвост, он обошёл сидящее на земле чудище. Из кокона сложенных крыльев выглядывала чёрная ушастая морда с носом-завитком и треугольной клыкастой пастью — но с этой морды на него смотрели знакомые ясные глаза. Смотрели, пожалуй, с таким же потрясением, с каким он сам взирал на преображённую Лютиэн.

Он рассмеялся бы, но в этом теле у него вышел лишь отрывистый, совершенно не волчий лай. Летучая мышь потянулась, расправила крылья, увенчанные железными когтями на сгибах, и сложила их обратно.

— Хорошо, — раздался рядом тихий голос Финрода. — Чары продержатся трое суток, от полуночи до полуночи. Пока эти фибулы на вас, вы сможете менять облик по образу и подобию их владельцев, но сами фибулы не трогайте и не снимайте.

Келегорм наклонил голову в знак понимания. Финрод достал заранее приготовленный вьюк на прочных ремнях, куда было сложено всё, что они не могли держать при себе, оборачиваясь в зверей: запас еды на один день, мех с водой и кинжал Келегорма. Иного оружия они не брать не стали — против могущества Чёрного Врага им не помогли бы ни меч, ни лук, а лишняя тяжесть могла обернуться роковой задержкой.

Опоясав волка ремнями, Финрод напомнил:

— Мы будем ждать вас здесь, с конями наготове. В этом облике вы опередите любых слуг Моргота, если за вами будет погоня.

Лютиэн хлопнула крыльями, взметнув тучу пепла с гаснущих углей. Хуан сердито чихнул и потёр морду лапами. Финрод засмеялся. Лунный свет блестел на его светлых волосах, и в эту минуту он показался Келегорму совсем юным, как в их прежние беспечные годы в Тирионе, в час, когда Тэльперион разгорался в полную силу, заливая склоны Туны живым серебряным огнём.

— Я не буду прощаться, — сказал он, — потому что мы увидимся снова.

~ ~ ~

Они мчались сквозь ночь втроём — белый зверь, серый зверь и бесшумная тень со сверкающими глазами, скользящая по воздуху на чёрных бархатных крыльях. Одинокий костёр на краю Наурглана давно скрылся из виду; теперь их провожала только луна, ныряющая в облаках, — она то исчезала из виду, то выкатывалась в чёрные прорехи, как вставшая на ребро монета.

Рыхлый пепел, засыпавший равнину в дни Браголлах, слежался слоями, затвердел от дождей и снега, потом снова высох и растрескался — и теперь, спустя два года после пожарища, обширное пространство между Наургланом и предгорьями Тангородрима было покрыто исчерна-серой глиной. Сверху лежал слой мелкой пыли — она перетекала по рассохшейся глиняной корке, как позёмка в зимнюю пору, поднимаясь в воздух от малейшего порыва ветра.

Как ни мягка была поступь пса и волка, но пыль взлетала из-под их лап лёгкими клубами, и по равнине за ними курился дымный след. Волшебным зверям эта пыль повредить не могла, хоть и набивалась в пасти и ноздри вместе с дыханием; но конному или пешему эльфу пришлось бы здесь несладко, не говоря уже о смертных людях. О том, что творилось здесь летом, страшно было даже подумать — и Келегорм изумлялся наивному сумасшествию своих прежних замыслов. Да, смерть на пепельной равнине под палящими лучами солнца была лучшим, на что он мог тогда рассчитывать.

Рассвет застал их на полпути к цели. Облака расступились и пропали, но небо под ними оказалось не синим, а белёсым, словно застиранная до полинялости рубаха. Пыль висела в воздухе тонким паутинным маревом, и солнце висело в ней молочно-тусклым глазом без радужки и зрачка.

Когда его бледные лучи немного согрели землю, они остановились на короткий отдых. Келегорм слегка забеспокоился, пытаясь освободиться от груза, но Лютиэн знала, что делать. Сложив крылья, летучая мышь упала на землю, а с земли поднялась женщина в чёрном платье — и снова Келегорм подавил недостойное желание поджать хвост: женщина была как две капли воды похожа на кровопийцу Тхурингвэтиль.

Ласково потрепав волка по голове, Лютиэн, облачённая во второй облик майэ, стащила с его спины торок. Потом провела ладонью по его груди, но против шерсти — и Келегорм поднялся на ноги, чуть пошатываясь с непривычки. Он чувствовал себя таким же, как прежде, но слишком длинные волосы, падающие на плащ из волчьей шкуры, были чужими. Он вытянул одну прядь, скосил глаза — и точно, волосы были седые, а не золотистые.

Хуан настороженно поводил хвостом, глядя на них обоих. Им и самим было не по себе в этих телах, поэтому, едва покончив с трапезой, они перекинулись обратно в зверей и помчались дальше.

Через пару часов после полудня они достигли рубежа, где местность опять менялась. Растрескавшаяся глина уступала здесь место камню — зелёно-серому и ноздреватому, как заплесневелый ржаной хлеб. Из отвалов мелкого щебня поднимались серые скалы, уходящие к подножию Тангородрима пологими гребнями, словно волны окаменевшего моря. Здесь по-прежнему не росло ни травинки, но на крупных камнях кое-где проступал рыжий налёт лишайника — жизнь, изгнанная из этого мрачного края, не оставляла попыток вернуться.

Волк и пёс остановились, летучая мышь мелко затрепетала крыльями и опустилась рядом. Здесь, у кромки предгорий, начиналась настоящая вотчина Тьмы, и вступать на эти земли Хуану было опасно. Без личины пса из своры Оромэ опознали бы мгновенно, а с ним разоблачили бы и остальных. Приходилось разделиться. В самой Цитадели Мрака Хуану нечего было делать, зато на обратном пути его помощь могла стать неоценимой — если они выйдут из Ангбанда с погоней на плечах.

Если они вообще оттуда выйдут...

Хуан лёг у подножия скалы с южной стороны. "Буду ждать тебя, — взмахнул на прощание пушистый белый хвост. — И тебя, госпожа."

"Мы вернёмся," — рыкнул волк — и помчался на север, догоняя летучую мышь.

...На то, чтобы пересечь предгорье, ушло ещё два часа. Келегорм с неудовольствием обнаружил, что даже волк-оборотень может стереть лапы на грудах мелкой щебёнки с острыми краями. Если бы Лютиэн не летела впереди, указывая дорогу, он заблудился бы в этом каменном лабиринте.

Когда скалы остались позади, и два оборотня выбрались на ровное плато, примыкающее прямо к Тангородриму, оба чувствовали себя такими усталыми, что, не сговариваясь, упали на холодные камни и лежали, едва переводя дыхание. Летучая мышь завернулась в крылья и прижалась к волку, греясь в его густом меху. Келегорм перекатился на бок и свернулся вокруг неё калачиком, стремясь отдать ей как можно больше тепла. Сам он почти не мёрз — шерсть служила хорошей защитой.

Но долгого отдыха они не могли себе позволить. Солнце уходило, погружалось за далёкий туманный излом Эред Вэтрин, и холод усиливался, а ветер становился злее, пробираясь ледяными пальцами даже в плотный волчий подшёрсток. Надо было двигаться дальше, чтобы не замёрзнуть.

К счастью, идти по гладкой каменистой поверхности было легко. Летучая мышь немного проехалась верхом на волке, цепляясь когтями за его загривок, потом, набравшись сил, снова взмыла в воздух.

Три вершины Тангородрима вырастали перед ними, заслоняя собой полнеба. Облака висели над ними серыми, грязноватыми от дыма и пепла шапками. У Келегорма ёкнуло в груди, когда он снова увидел вблизи исчерна-серые утёсы, круто поднимающиеся на недоступную глазу высоту. На эти вершины смотрел перед смертью его отец, посылая Врагу своё последнее проклятие; к этим скалам приковали его брата, и чёрные камни были немыми свидетелями его страданий...

Вблизи утёсов ровную поверхность плато рассекали глубокие трещины. Края трещин блестели свежими изломами камня, разбитого ударами чудовищной силы; и снова у Келегорма захолонуло сердце. Значит, это здесь Верховный король Финголфин сражался с Морготом, это здесь раз за разом врезался в землю чёрный молот Врага, пока один роковой удар не достиг цели.

Перепрыгивая и перелетая через трещины, волк и летучая мышь приближались к отвесной скальной стене, перегородившей плато, и к огромным железным воротам, врезанным прямо в эту стену. Им оставалось пройти всего ничего, когда из последней трещины, что прорезала землю перед воротами, высунулась чёрная морда, покрытая косматой свалявшейся шерстью. Высунулась — и зевнула во всю пасть, показывая жёлтые клыки, длинные, как плотницкие гвозди.

Неторопливо, вытягивая лапу за лапой, из расселины выбрался волк, какого Келегорму не доводилось видеть за всю свою долгую жизнь. Его и волком-то трудно было назвать — по размерам он скорее смахивал на медведя. Ростом в холке он превосходил Хуана на добрых две ладони, но голову держал низко и от этого казался горбатым, а по шее вдоль хребта, словно грива, тянулась полоса густой длинной шерсти. Широкие челюсти, плоский нос, низкий, словно сплющенный, лоб — каждая его черта была несоразмерна и уродлива; только зубы да острые уши роднили его с волчьим племенем. Глубоко посаженные глаза горели кровавым светом, словно в голове чудовища тлели раскалённые угли.

Бежать было поздно: зверь уже заметил их. Келегорм порадовался, что не успел встать обратно на две ноги — Чёрным Наречием он не владел, да и говорить на нём было сущей пыткой для любого из эльдар, а волки Моргота объяснялись на том же языке, что и волки остальных пределов Белерианда.

Он вздыбил шерсть, насколько мог, и с вызовом царапнул когтями камни. Страж Ангбанда сверлил его злобным взглядом, и Келегорм так же упорно смотрел на него в ответ, помня древний волчий закон: кто первым отведёт глаза — тот и проиграл.

Чёрный зверь сердито рыкнул, вздёргивая верхнюю губу. Келегорм ответил таким же низким, недовольным рычанием.

"Господин ждёт, — буркнул он. — Прочь с дороги."

"Ты несёшь запах врагов, — оскалился волк, шумно втягивая воздух вывороченными ноздрями. — От тебя разит эльфами."

"А от тебя — падалью, — огрызнулся Келегорм. — Не задерживай. Мы спешим."

Чёрный повёл мордой в сторону Лютиэн.

"Она мне не нравится. Чужой запах. Чужая сила. Ты идёшь, она остаётся."

"Мы идём вместе. Господин ждёт. Приказ Господина."

Глаза волка ещё больше налились кровью, хотя это казалось уже невозможным.

"Она остаётся. Или остаётесь оба. Нет разницы."

Келегорм по-прежнему не отрывал взгляда от волка, пытаясь переломить его волю, навязать ему свою. По сторонам он не смотрел и потому упустил момент, когда летучая мышь исчезла, а вместо неё на каменистую землю ступила женщина в чёрном платье, закутанная в чёрный плащ.

Волк Ангбанда недоверчиво обернулся к ней. Он видел Тхурингвэтиль и едва ли мог на глаз распознать подмену, но, видимо, кое-как улавливал дыхание её настоящей силы — силы майэ.

Не дрогнув, она шагнула прямо к его морде, протягивая безоружные руки. Всего на мгновение чудовище опешило — но этого мгновения Лютиэн хватило, чтобы набросить край плаща на его безобразную голову. Волк попятился, нетвёрдо перебирая лапами, и Келегорм услышал, как щёлкнули клыки на его сомкнувшихся челюстях. Зверь сделал ещё один шаг — и повалился на краю расселины, сражённый сном на месте.

У Келегорма имелся кинжал, но пускать его в ход сейчас было нельзя — если мёртвого стража обнаружат, весь Ангбанд переполошится. Он с сожалением отступил.

— Идём, — шепнула Лютиэн. Её пальцы снова взъерошили ему шерсть, и Келегорм заметил, как дрожат её руки. Потом заклятие подействовало, и он поднялся с земли — громила в серой накидке из волчьей шкуры.

Во вьюке почти ничего не осталось — они брали еду из такого расчёта, чтобы назад возвращаться налегке. Келегорм достал Ангрист, спрятал его в сапог, а сам вьюк спихнул в расселину. Тихо пройдя мимо спящего волка, они направились к воротам.

Створки из стали и чёрной бронзы высотой в четыре роста были приоткрыты на ширину вытянутых рук. За ними было темно — словно свет угасающего дня спотыкался на пороге, не смея заглянуть в недра Железной Темницы. Келегорму захотелось обнять Лютиэн, подбодрить её перед лицом этой жадной темноты — но за ними уже могли следить изнутри.

"Мы посланцы Владыки Севера. Мы возвращаемся к нему с важными известиями".

Плечом к плечу они шагнули в ворота, и мрак упал на них, как глухой чёрный мешок.

За мраком был свет. Жёлтый, коптящий огонь факелов и светильников, запах гари, смолы и топлёного жира. Келегорм и Лютиэн — нет, Драуглуин и Тхурингвэтиль стояли в большом, тускло освещённом зале, где без труда мог развернуться конный отряд с копьями наперевес. Или пара балрогов. Стены здесь были покрыты толстым слоем сажи, как изнанка огромной печи. На полу под ногами хрустела корка спёкшейся золы и окалины.

Отсюда вели несколько дверей. Одна, окованная металлом, была заперта на засов, другая закрыта кованой решёткой с изображением трезубой короны. Третья и четвёртая выглядели обыкновенно, и Келегорм наугад толкнул одну из них. За дверью было ещё одно помещение, что служило, по-видимому, привратницкой. Уже по царящей здесь грязи и беспорядку можно было понять, кто здесь обитает, — и точно: за грубо сколоченным столом сидели трое орков. Келегорм не стал присматриваться к тому, что они ели и пили, но отметил про себя, что стража тут никуда не годится. Видимо, с тех пор, как к воротам приставили чёрного волка, орки вконец обленились и забросили свои обязанности.

Увидев, кто стоит на пороге, они повскакивали с мест, и в жёлтых выкаченных глазах отразился нешуточный испуг. Келегорм смерил их грозным взглядом и ткнул пальцем в того, кто выглядел самым мелким и бестолковым.

— Ты, — процедил он на той грубой смеси искажённого синдарина и языка людей, которую орки неплохо понимали наряду с Чёрным Наречием. В Аглоне и Химринге таким ломаным языком приходилось пользоваться при допросе пленных. — Проводить к Владыке. Проводить быстро.

У людей или эльфов подобный приказ мог бы вызвать подозрения: с чего бы это служитель Ангбанда забыл дорогу к чертогам своего повелителя? Но орки, по счастью, оказались достаточно глупы — или слишком напуганы, чтобы задаваться лишними мыслями. Тот, на кого указал Келегорм, затрясся, но взял факел и связку ключей со стола, открыл решётку и пошёл вперёд, подсвечивая дорогу.

Другой конец прохода перегораживала такая же решётка с короной. Проводник открыл её — и они вошли в сердце Ангбанда.

15. Свет в ладони

Ангбанд — Наурглан, месяц нарбелет 457 г. Первой Эпохи

Если бы Келегорма спросили, на что похож Ангбанд изнутри, он затруднился бы ответить. Не потому что цитадель Врага была так уж страшна и омерзительна, нет — Ангбанд состоял не только из смрадных подземелий, где плодились орки и угасали в неволе скованные узники, да огненных пещер, населённых драконами и балрогами. И хотя Келегорм не сомневался, что эти подземелья и пещеры существуют, но увидеть их ему не довелось — орк повёл "посланников Ужасного" в ту часть замка, которую Моргот выстроил для себя и на свой вкус.

Келегорм родился и вырос в Валиноре, он знал Валар и видел их труды. Но, хоть Моргот и был существом той же природы, возведённую им крепость нельзя было и близко сравнить с творениями Сил Запада; и дело было не только в том, что те строили на радость и во благо обитателям Арды, а Моргот — на зависть и страх.

То, что создавали Валар, не вступало в противоречие с остальным миром. Кони Оромэ были быстроноги, но всё же оставались конями, кэлвар. Два Древа Йаванны сосредоточили в себе весь свет Амана, но они росли, цвели, плодоносили и погибли, как все деревья, предпетые в Видении Эру. Даже рудные жилы, проведённые Аулэ, не пронизывали землю, как попало, а залегали сообразно с устроением её каменной плоти. Валар были вольны в своём творчестве, но всё, что они творили и строили, пребывало в согласии с законами Арды и её естества.

В Ангбанде же каждая мелочь выказывала пренебрежение этими законами, выворачивая наизнанку все представления о гармонии и порядке. Арка, взлетающая вверх изящным и стремительным изгибом, оползала с другой стороны смятыми, исковерканными складками, лестницы обрывались в пустоту, ровные стены и полы перекашивались едва заметными, но режущими глаз изломами, в которых не было ни строгого равновесия узоров, любимых гномами и синдар, ни прихотливого полёта мысли, присущего нолдорскому творчеству. Изысканно прекрасные очертания сменялись нарочитой неправильностью цветов и пропорций, совершенные линии соседствовали с ошеломляющим уродством.

А ещё здесь не было ничего, что несло бы на себе печать ручной работы, — ни каменной кладки, ни оструганного дерева, ни кованого металла. Проходы выглядели так, словно их прорезали в толще скалы, но на стенах не было следов кирки или зубила, и никакому мастеру не удалось бы так чисто заполировать шероховатости и стыки. Иные покои напоминали пузыри, застывшие внутри камня, — настолько гладки были их вогнутые стены. Иные лестницы походили на каскады вязкого хрусталя, стекающего с высоты бесформенными наплывами, как воск с догорающей свечи. Железные гнёзда для факелов вырастали прямо из стен — камень переходил в металл, сливаясь с ним, как сливаются слои в полосатом агате. Потолки индевели морозными узорами из мельчайшей серебряной испарины. Мрамор вёл себя, как податливая глина, глина растекалась водой, а вода застывала хрупким кристаллом, и во всём этом безумии виделся промысел могучей, изобретательной силы, которой доставляло удовольствие играть с формой и веществом, как волна играет с обломком дерева.

Но сколь могуча была эта сила, столь же и своевольна, и нетерпелива. Разнообразие красок и форм не складывалось в некий единый рисунок, за хаосом отдельных деталей, порой красивых и притягивающих взгляд, не было видно общего замысла. Падший Вала творил легко, без видимого труда — но и без усердия, которому учит труд. И оттого каждая вещь здесь выглядела как плод мимолётного вдохновения, заброшенный сразу же после создания, очередная безделушка в череде таких же скороспелых, незавершённых произведений. И была в этом какая-то ненасытность, словно Моргот раз за разом пытался утолить жажду творчества, изощряясь в самых смелых и невероятных выдумках, но терял к ним вкус, едва они обретали вещественную форму. А за ненасытностью чувствовалась безысходность и пустота.

Только увидев Ангбанд, Келегорм начал отдалённо понимать, откуда в Морготе эта страсть к уничтожению. Разучившись творить, изверившись в радости созидания, Враг стал искать радость в разрушении. И преуспел в этом — достаточно было вспомнить погубленные Деревья, обрушенные башни Форменоса и убитую красоту степей Ард-Гален.

Достаточно было вспомнить украденный свет Сильмариллов...

...Они шли кругами — по узким проходам, загибающимся всё время противосолонь, по спиральным лестницам и покатым спускам, по цепочкам сообщающихся между собой комнат и пещер. Словно они двигались внутри громадного осиного гнезда, пробираясь всё глубже и глубже, к срединной ячейке — туда, где обитал повелитель чёрного роя, терзающего Белерианд.

Когда в конце прохода забрезжило слабое сияние, орк-привратник задрожал с головы до ног и опрометью бросился назад, забрав факел с собой. Келегорм и Лютиэн остались в темноте, но это было уже не важно — они видели, куда идти. Ещё одна несколько десятков шагов, ещё одна арка, словно выплавленная в каменной стене, — и они вышли из тёмного лабиринта на свет.

Тронный зал Ангбанда потрясал своими размерами. Чертоги Нарготронда и Менегрота показались бы тесными по сравнению с необъятной величиной этой пещеры, своды которой уходили на едва доступную взгляду высь. Чёрные базальтовые стены растворялись в тенях, а потолок был далёким, как небо — пустое небо первых дней творения, ещё не оживлённое огнями Варды.

Здесь не было факелов — их свет просто потерялся бы в пустоте, не долетев от стены до стены. Вместо них другой свет озарял пространство — ровный, как сияние звёзд в холодную погоду, и яркий, как сполох молнии, но не слепящий, а словно ласкающий глаза. Он струился из дальнего конца зала, будто пропитывая сам воздух, и даже тени от него на чёрном полу казались серебристыми, как лунная рябь на озере ночью.

Чем ближе они подходили, тем светлее становилось вокруг — а тот, кто ждал их в конце зала, купался в этом холодном огне с головы до ног. Он восседал на троне из чёрного камня — и сам был подобен камню, громадной скале, обросшей вместо мха колючей металлической чешуёй. Исполинская фигура, от шеи до пят закованная в доспехи, словно изваянная из мрака и воронёной стали. Он был под стать этому залу... нет, внезапно понял Келегорм, — он и сделал этот зал под себя, нарочно расширил его до невероятных размеров, чтобы каждый, входящий сюда, как бы уменьшался в сравнении с ним. Чтобы чувствовал себя букашкой под ногами Могучего...

Лицо Моргота под чёрным венцом было бледным, землистого оттенка — и сияние трёх Камней высвечивало кое-где тёмный рисунок жил. Глаза мерцали белым огнём, но в потоке льющегося сверху света казались тусклыми, как старый перламутр. Кожу рассекали глубокие рваные борозды — они тянулись от глаз сверху вниз, по три на каждой щеке, и чёрная кровь из них сворачивалась медленными каплями на тяжёлом, как глыба, подбородке.

— Я ждал тебя, Туркафинвэ Феанарион. — Несмотря на устрашающий облик, голос Моргота мало изменился с тех пор, как он звался Мелькором и гостил в доме Феанора. — Добро пожаловать.

~ ~ ~

Келегорм ничего не успел сделать. Не успел даже прикоснуться к оружию, хотя и это ничего бы не изменило — что такое один кинжал против силы самого Врага?

Рука Моргота в чёрной латной перчатке поднялась над их головами... и не ударила. Едва заметное движение пальцев в воздухе, как бы стряхнувших невидимую пыль, — и грудь под заколотой фибулой словно огнём обожгло. Келегорм выдохнул сквозь зубы и услышал сдавленный стон Лютиэн, а потом — негромкий звон: это упали на пол оба амулета. Наведённые Финродом чары рассеялись: вместо майар-оборотней перед троном Врага стояли два эльфа в одежде служителей Ангбанда.

Кожа в том месте, где была застёжка, болела, словно зачарованный металл обжёг её сквозь ткань одежды. Лютиэн непроизвольно прижала ладонь к груди. В чёрном одеянии Тхурингвэтиль она казалась совсем бледной, и Келегорм, встав рядом, взял её за руку. Теперь уже незачем было таиться — оставалось лишь утешаться мыслью, что они умрут вместе.

— И снова говорю — я ждал тебя. — В голосе Моргота не было слышно гнева. — Я был бы рад, если бы ты пришел ко мне с открытым лицом, как гость и друг. Но ты прибег к недостойным уловкам и попытался проникнуть в мой дом путём обмана. За это я и преподал тебе и твоей подруге маленький урок вежливости. Надеюсь, вы усвоили его?

Отвечать "нет" было опасно, отвечать "да" — унизительно. Закусив губы, Келегорм пытался понять, что кроется за этим показным дружелюбием. Желание помучить их, поиграть с беспомощной добычей? Что за глупости, у Моргота в запасе не одна сотня куда более действенных и изощрённых способов мучительства... От этой мысли внутренности снова свело жгучим холодом безысходности. Лютиэн... О чём он только думал, когда согласился разделить с ней этот путь, с первого шага обречённый на неудачу?

— Итак, зачем вы пришли сюда? Отвечайте честно, я не терплю, когда мне пытаются солгать.

Келегорм вскинул голову. Значит, Отец Лжи желает слышать правду? Ну, что ж...

— Я, Туркафинвэ Тьелкормо, сын Куруфинвэ Феанаро, пришёл за наследием моего отца, — громко проговорил он. — За Сильмариллами, которые ты похитил у него и которыми владеешь без всякого права.

Моргот склонил голову набок, разглядывая дерзкого с высоты трона и своего исполинского роста. Его взгляд давил почти осязаемой тяжестью; Келегорм напрягся всем телом, но глаз не опустил. Он смотрел в огненные зрачки Врага, чуть прищурившись, но не моргая и не отворачиваясь — как лучник смотрит на цель.

— Ты сильнее своих братьев, — медленно произнёс Моргот. — Маэдрос тоже был отважен, но отвага обречённого немного стоит. Тебе, в отличие от него, есть что терять.

Келегорм сжал тонкие пальцы Лютиэн. Так странно было ощущать хрупкость её и своей плоти перед лицом живой стихии, одной из первозданных Сил Арды. Он слышал мысли любимой, полные смятения и страха, но под покровом страха таилась спокойная твёрдость. С удивлением он понял, что источник этой твёрдости — он сам и вера Лютиэн в него.

Да, им двоим было, что терять. Но, кроме того, что мог отнять Моргот, было и то, что они не потеряют уже никогда — в жизни, в смерти или в посмертии.

— Что ж, — Моргот чуть отвёл глаза, прикрыл тяжёлые веки. — Я всегда рад встрече с сыновьями Феанора. Твой отец был поистине велик — и как мастер, и как мудрец. Из всех эльдар он один мог понять меня. Ты, наверное, не поверишь, если я скажу, что его смерть была для меня большой потерей?

— Ты!.. — От гнева голос Келегорма пресёкся, лицо обдало морозом. — Ты убил его!

— Да. А тебе никогда не случалось убивать тех, чьей смерти ты не желал? — Моргот улыбнулся, зная, что стрела попала в цель: история резни в Альквалондэ не была для него тайной.

Келегорм задохнулся, словно налетел грудью на древко копья.

— Мы были друзьями, — продолжал Моргот. — Ты ведь и сам это помнишь. Были времена, когда Феанор видел во мне не врага, а союзника и мудрого советчика. Жаль, что он послушал Валар, которые лили ему в уши ложь и внушали недоверие ко мне.

— Отцу не было нужды слушать Валар, — Келегорм чуть не дрожал от бешенства: только Враг мог произносить эту чудовищную ложь с такой наглой уверенностью. — Твои дела говорят сами за себя! Ты убил короля Финвэ и похитил у отца Сильмариллы!

— Не отрицаю, — Моргот то ли кивнул, то ли наклонил голову, и по пещере заходили волны света. — Но если бы я не унёс Сильмариллы из Форменоса — что бы стало с ними? Смог бы твой отец отстоять их перед Валар? Нет, они бы разбили Камни, чтобы извлечь из них Свет и оживить свои ненаглядные Деревья. Можешь обвинять меня сколько угодно, но признай, что в моих руках Сильмариллы были в большей сохранности, чем в сокровищнице Форменоса.

Келегорм тряхнул головой, пытаясь избавиться от наваждения. В словах Моргота была какая-то извращённая последовательность. Ведь Валар действительно просили Феанора пожертвовать своим творением ради спасения Деревьев. Отец отказался наотрез, не зная, что Камни похищены и его отказ или согласие уже ничего не значит. Но если бы Сильмариллы остались в Валиноре...

Он отбросил эту мысль на полуслове. Какая разница, что могло быть — важно то, что было самом деле. Поступки, а не намерения.

— Но это ты убил Деревья, — сказал он вслух. — Ты виновен в том, что в Валинор пришла тьма. Если бы не твои чёрные дела, Валар не было бы нужды просить Свет у Феанора.

Моргот опять кивнул и... Келегорм едва поверил своим глазам, но ему не померешилось: Враг действительно улыбнулся.

— Вот теперь мы подходим к самому главному, — удовлетворённо проговорил он. — Да, я убил Деревья. Не ради мести, как ты можешь подумать, — из необходимости. Мне нужно было выиграть время. А заодно лишить Валар возможности действовать, чтобы они не помешали твоему отцу устроить Исход.

— Что? — вырвалось у Келегорма.

— А ты думал, что всё это случилось само собой? — В голосе Моргота прорезалась насмешка. — Что десятки тысяч строптивых нолдор бросили дома и устремились за Море лишь потому, что Феанор помахал перед ними мечом и призвал к отмщению? Нет, Туркафинвэ, всё не так просто. Исход был замыслен и подготовлен давно — твоим отцом и мной.

Во второй раз за какие-то несколько минут Келегорм почувствовал себя так, словно его ударили под дых. Моргот заметил это, и улыбка его стала шире.

— Вспомни, сын Феанора. Разве твой отец не мечтал о свободных землях на востоке? О стране, где он мог бы жить и править без опостылевших поучений Валар, без их вечного надзора и опеки? Ему нужна была свобода и сила. Мне — союзник, который не оглядывается на Валар и готов проклыдвать свой путь сам, без чужой указки.

— Ты лжёшь! — прохрипел Келегорм. — Отец не стал бы помогать тебе! Он не приложил бы руки к порабощению Белерианда!

— Кто говорил о порабощении? Я собирался основать в Эндорэ своё королевство, это верно, но я не настолько глуп, чтобы опираться лишь на рабов. Орки покорны, но править ими — всё равно что править дикими зверями. Они хороши для войны, но слишком тупы для мира. Майар слишком малочисленны и думают только о себе. Вот эльфы — другое дело. У вас хватает всего — отваги, стойкости, ума и жажды творчества. Потому Валар и поспешили пригреть вас у себя — чтобы вы жили и творили в их владениях, а не в моих.

На последних словах в его голосе послышалась давняя, застарелая неприязнь.

— Но им мало было забрать к себе три лучших народа — они и здесь успели похозяйничать. Никто из эльфов Белерианда не протянул бы мне руки: Оромэ слишком напугал их, а Мелиан заморочила им головы. Но твой отец был не из тех, кто поёт с чужого голоса. Он выслушал меня без предубеждения и понял, что наши цели совпадают. Он тоже хотел сбросить золотые путы Валинора и отправиться покорять новые земли. — Моргот перевёл взгляд на Лютиэн. — Через Феанора я рассчитывал помириться и с твоим народом. Твоя мать была и остаётся служительницей Валинора, с ней бесполезно говорить, но король Тингол — другое дело. Увидев, какого величия достиг Феанор в союзе со мной, он сам захотел бы встать с нами рядом.

Лютиэн ничего не сказала.

— Но, Валар, конечно, не позволили бы эльфам встать на мою сторону, — продолжал Моргот. — Поэтому мне пришлось действовать так, чтобы связать им руки. Если бы не смятение, вызванное гибелью Деревьев, Валар не дали бы вам и шагу ступить за пределы Валинора. Это был тяжёлый, но необходимый шаг — как и сожжение кораблей в Лосгаре. У нас с Феанором действительно было много общего — он тоже понимал, что великая цель требует великих жертв на пути к ней.

Келегорм на миг опустил веки, и лицо отца встало перед ним как наяву — яростное, почти безумное. Его жестокая усмешка, его глаза, полыхающие отражённым пламенем... И почти насильно втиснутый в руку факел, истекающий огненными слезами: "Делай, как я!"

— Я не верю тебе, Враг. — Собственный голос показался ему слабым и хриплым. — Может, тебе и удалось обмануть отца и уговорить его на союз. Но вся твоя ложь вышла наружу, когда ты убил Финвэ. Или скажешь, что его смерть — это тоже необходимая жертва?

Голова Моргота снова качнулась, посылая сполохи во все стороны.

— Финвэ погубила его собственная проницательность. Феанор не посвящал отца в свои замыслы, но тот заподозрил неладное и начал докапываться до истины. Когда он понял, что затеял его любимый сын, то ужаснулся, как и ты, и собрался выдать наши планы Валар. Переубедить его было невозможно — он искренне считал, что тем самым спасёт Феанора от опрометчивого шага. Он безумно любил сына и ради любви готов был растоптать его и мою мечту. У меня не было выбора, кроме как отправить его на отдых к Мандосу. Увы, Феанор всё понял превратно и, наслушавшись Валар, обвинил меня во всех грехах. Ему со всех сторон твердили о моём коварстве и алчности — не диво, что он поверил. К тому же он умудрился рассориться с тэлери, покидая Аман, и своими руками разрушил все планы на будущий союз с Тинголом.

— Ясно, — процедил Келегорм, едва разжимая онемевшие губы. — Как только Феанор освободился от власти твоей лжи и перестал быть тебе полезен — ты убил его.

— Я уже говорил тебе, что не желал ему смерти. Просто я недооценил Феанора и его невероятное упрямство. Готмогу было приказано захватить его живым, но твой отец был слишком неукротим... — Вздох Чёрного Врага был исполнен самого неподдельного сожаления. — И всё же, если бы он попал ко мне — я бы сумел его выходить. Напрасно вы унесли его в горы.

Келегорм насилу поборол желание заткнуть уши. Слова Моргота ломали и выворачивали наизнанку всё, в чём он привык не сомневаться — так ломаются и переворачиваются льдины под ногами глупца, что решил переправиться через вскрывшуюся после зимы реку.

— Я пытался объяснить всё это Маэдросу, — продолжал Моргот, — но он не пожелал меня слушать. Мне пришлось поступить с ним жестоко, чтобы устрашить остальных и предотвратить кровопролитие. Но я позаботился о том, чтобы не нанести ему непоправимого вреда.

— Из-за тебя он остался без руки! — выкрикнул Келегорм.

— Разве? — ядовито спросил Моргот. — Мне казалось, что это добрый друг Фингон отрубил ему руку. Это он искалечил Маэдроса, лишь бы не оставлять его в моей власти. А я всего лишь держал его в заложниках, чтобы остановить бессмысленную войну.

На этот раз Келегорм не нашёлся, что возразить.

— Я не хотел войны тогда, — твёрдо сказал Моргот. — И не хочу её сейчас. Как ты думаешь, почем я трачу время на этот разговор? Почему не велю взять вас обоих под стражу и бросить в темницу? Да потому, что даже сейчас ещё не поздно остановиться. Вы называете меня Чёрным Врагом, но ваш истинные враги — не здесь, а на Западе. Это они держали вас в Амане, не давая вернуться на родину. Это они ложью и искусной полуправдой заморочили вам головы, заставляя верить, что сытый покой Валинора — благо, а свобода — преступление. Это они стали причиной тому, что Финвэ готов был предать сына. Это они собирались отнять у Феанора сокровище его души. Но при этом во всех грехах они винят именно вас, Дом Феанора. По их милости вы прокляты, изгнаны и лишены трона — вы, первородные потомки Верховного короля!

По мере того, как он говорил, его голос понемногу усиливался и в конце уже гремел, как медная наковальня.

— Я не враг вам, — внезапно успокоившись, повторил он. — И я готов заключить союз с Домом Феанора против Валар. Может быть, остальные нолдор последуют вашему примеру и прекратят попусту разорять землю, которой мы могли бы владеть сообща. Но только на вас я готов положиться в борьбе против Сил Запада — потому что только вы, сыновья Феанора, не побоялись бросить им вызов!

Это было дико — но Келегорм ощущал, что слова Владыки Севера задевают какую-то потаённую струну в его сердце, и часть его души жаждала отозваться на это прикосновение. Это была та же струна, что дрожала в лад пламенным речам Феанора в час Затмения Валинора, что звенела в его собственном голосе, когда он стоял перед троном Тингола, упиваясь своей отвагой и презрением к смерти.

И всё-таки это было дико — и другой своей частью он пока ещё осознавал это. Моргот искушал его возможностью выйти отсюда не просто живым и свободным, но первым из Сотворённых, кто заключил в союз с одним Валой против других, вступил на равных в борьбу Изначальных Сил. Но Келегорм, ученик Оромэ, никогда не видел Валар своими врагами. Даже когда Мандос изрёк над изгнанниками своё проклятие, память о благородстве и доброте Владыки Лесов стояла между Келегормом и ненавистью.

И за эту память он уцепился сейчас, как за последнюю нитку. Ложь Врага звучала складно и убедительно, но он, Тьелкормо Феанарион, никогда не видел от Валар ничего плохого. А от Моргота — сколько угодно. И кто бы ни был прав в этой извечной борьбе Сил, он будет стоять за тех, кто был к нему добр.

— Ты можешь лгать сколько угодно, — громко сказал он, заново обретя уверенность. — Но ложь не поможет тебе втереться в дружбу к Дому Феанора. Пока в твоей короне горят украденные Сильмариллы, ты — наш Враг, и на все твои сладкие речи мы будем отвечать лишь на языке стали.

Смех Моргота гулко раскатился по залу — словно пустые бочки загрохотали по булыжному скату. Лютиэн невольно прижалась к Келегорму, и он обвил рукой её тонкие плечи.

— Уж не думаешь ли ты победить меня мечом? — спросил Враг, отсмеявшись. — Полно, Туркафинвэ. Ты не хуже меня знаешь, сколь жалки ваши попытки угрожать мне. Если я предлагаю тебе решить дело миром, то не потому, что считаю вас опасными противниками, а потому, что мне жаль видеть, как ваши силы расточаются впустую, без цели и без смысла. Если ты стоишь здесь передо мной — то это лишь потому, что я позволил тебе войти. И если ты получишь Сильмарилл — то лишь потому, что такова моя воля.

Его рука в латной перчатке поднялась к среднему зубцу короны, окованные железом пальцы сжали Сильмарилл — и выдернули его из оправы, как ребёнок, играя, вылущивает жёлудь из шляпки.

— Много лет назад я вошёл в дом Феанора и завладел Сильмариллами. Ныне сын Феанора пришёл в мой дом, чтобы вернуть их. Да будет так. — Рука Моргота протянулась к эльфу; Камень горел на широкой, как сковорода, ладони, покрытой кольчужной сеткой. — Возьми то, что принадлежит тебе по праву.

Келегорм ждал чего угодно, но только не этого. Он был готов к угрозам, к новым потокам лжи. К схватке насмерть, если судьба сжалится над ними и подарит один шанс. К пыткам и казни, если чуда не случится. Но не к тому, что Враг сам — сам! — вернёт ему украденное.

Ещё не до конца веря в эту неслыханную удачу, Келегорм протянул руку. Сердце колотилось в предвкушении — он, первый из сыновей Феанора, вернёт себе отцовское наследство. Он, первый из семерых, прикоснётся к утраченному когда-то сокровищу...

Он взял Камень Света с ладони Моргота.

И свет померк в его глазах.

...Кажется, он всё-таки потерял сознание. На секунду, может быть, на две. На две самые длинные в его жизни секунды. Но беспамятство пришло и ушло, а боль осталась. Она сжигала правую руку до костей и сквозь кости, и её не с чем было сравнить — ни кипяток, ни раскалённые угли, ни едкие составы для травления металла не могли причинить подобной муки.

Мрак отступил, и он увидел, что стоит на коленях, упираясь в пол левой ладонью. Правая рука была сжата в кулак, пальцы окаменели в судороге, но в горсти ничего не было — Сильмарилл валялся перед ним на полу. В ноздрях стоял смрад горелой кожи, в ушах звенел отзвук его собственного крика. Боль не унималась, и от неё хотелось биться головой о камни, пока сознание не погаснет снова.

Лютиэн всхлипывала, крепко обнимая его за плечи. Моргот смотрел на них с высоты трона.

— Вот так, — удовлетворённо кивнул он. — Вот что такое благословение Варды. Валар обманули тебя и твоих братьев. Ваша война была проиграна ещё до начала. Даже если вы захватите Сильмариллы, вы не сможете их удержать. А Тингол сможет. Да что там, любой синда, любой ничтожный раб из смертных вправе наложить руку на сокровища Феанора — но только не вы, законные наследники. Такова справедливость Валар.

Келегорм скорчился на полу, прижимая руку к груди. Слова Моргота как будто вбивали его в землю — глубже и глубже. Ответить он не мог: все силы уходили на то, чтобы не завыть, уподобляясь зверю с раздавленной в капкане лапой. Он не мог даже разжать кулак, чтобы прохладный воздух подземелья коснулся ожогов и хоть немного умерил боль — пальцы словно прикипели к ладони, голым мясом к мясу.

— Теперь ты убедился? Тебе не вынести Сильмарилл из этих стен. И даже если я отпущу тебя — тебе и твоим братьям никогда не исполнить завещания Феанора. Вы изойдёте кровью и слезами в бесплодных попытках, но не сможете избавиться от этого долга.

"Замолчи!" — взмолился про себя Келегорм. Но Моргот был неумолим:

— Вы поклялись именем Единого, а значит, никто в пределах Мира не может освободить вас от вашей Клятвы. Никто, кроме меня. — Глаза Владыки Севера сверкнули, как расплавленный металл. — Я один могу спорить с Единым на равных, я один, из всех Его детей, превзошёл Отца. И только я могу защитить тебя от Его возмездия. Отдай мне Сильмарилл в знак верности, стань моим — и Его рука уже не достанет тебя. Что скажешь на это, сын Феанора?

Келегорм с трудом втянул воздух. Рука болела, словно её опалили в печи, содрали кожу и опалили снова. Проклятый Моргот прав — всё было напрасно. И если его руке не суждено удержать Сильмарилл, то не всё ли равно, в чьих руках он пребудет?

Но пока он собирался с силами, чтобы ответить, вместо него заговорила Лютиэн.

— Справедливо же ты зовёшься Отцом Лжи, — сказала она. Келегорм никогда бы не подумал, что её нежный голос может вместить столько гнева. — Ибо даже правду ты умеешь извратить в свою пользу. Истинно, лишь Единый может освободить сыновей Феанора от Клятвы — но ни тебе, ни тебе подобным это не под силу. Чем больше ты хвалишься, что сравнялся силой с Тем, кто создал тебя, — тем больше видно, насколько ты ничтожен, если можешь добиться своего лишь обманом и угрозами.

— А ты справедливо зовёшься дочерью Мелиан, — усмехнулся Моргот. — Столь же тверда и привержена Силам Запада. Но что ты будешь делать, чаровница, когда твой возлюбленный встанет на мою сторону? Хватит ли твоей любви, чтобы последовать за ним — или ты предашь его, как предали Валар?

Руки Лютиэн крепче сжались на плечах Келегорма.

— Никогда! — крикнула она в лицо Морготу. — Никогда он не станет твоим слугой! Он совершил много дурного — но его сердце не сбилось с пути, и он не утратил способность различать добро и зло. Я верю, что он сделает правильный выбор.

— Твоя вера не избавит его от боли. А я могу излечить его руку от ожогов, а душу — от страха и сомнений.

— То, что ты предлагаешь ему — не исцеление. — Её голос чуть звенел от слёз, но не дрожал. — Я приносила обеты Эстэ, я знаю разницу между исцелением и убийством. Мёртвая плоть не болит, и мёртвая совесть не причиняет страданий — но то и другое гниёт, а не живёт.

— Значит, ты хочешь, чтобы он страдал? — засмеялся Моргот. — Поэтому ты так держишься за свою правду? Ну, а моя правда не так жестока. Она не заставит его корчиться в муках, переживая свою вину. Ты можешь звать это убийством, а я зову — свободой. Свободой жить, действовать и выбирать, не тяготясь оковами, которые выдумал для нас Создатель. — Его взор снова устремился на согнутую спину эльфа. — Вставай, Тьелкормо Феанарион. Вставай, не унижайся. Сыновья Феанора не стоят на коленях даже перед лицом Валар.

Келегорм оттолкнулся ладонью от пола и наконец-то смог распрямиться. И оторвать взгляд от Камня, чтобы поднять голову и взглянуть в огненные глаза Валы.

— Отдай мне Сильмарилл, — сказал Владыка Севера. — А я взамен дам тебе всё, что пожелаешь. Ты станешь моим военачальником, лордом северных земель... Не бледней, я не заставлю тебя воевать против братьев. Против синдар — возможно, да, но только если они не внимут доводам разума. И не бойся, что Лютиэн тебя покинет. Здесь я хозяин, и если я говорю, что она принадлежит тебе — так оно и будет. Отдай Сильмарилл сам, по доброй воле — и встань под мои знамёна.

Келегорм смотрел на него, запрокинув голову и чуть пошатываясь. Глаза слезились, как от яркого солнца — взгляд Моргота прожигал плоть и душу.

— Нет, — шепнула Лютиэн, вцепившись в него так, словно он висел над пропастью и мог сорваться.

"Да! — кричало всё в нём. — Соглашайся! Зачем страдать, зачем жертвовать собой, если всё — ложь? Тебя обманули — обмани их в ответ. Над тобой посмеялись — ты будешь смеяться последним. Тебя отвергли, сочли недостаточно чистым для их драгоценного Света — посмотрим, что они запоют, когда ты встанешь рядом с Тьмой..."

Но был ещё один голос, заглушить который не получалось. И этот голос, тихий и твёрдый, говорил, что, согласившись, он потеряет Лютиэн. Что бы там ни говорил Мелькор, она не останется с ним. А если он прибегнет к силе, то разрушит её любовь навсегда, потому что...

Потому что она — как Сильмарилл, и её не удержать нечистой рукой. Враг может обещать ему весь мир — но что такое мир, в котором не будет Лютиэн?

Келегорм повернул голову и посмотрел в её глаза. Потом — на Камень у своих ног.

И потянулся к нему — левой рукой.

...Он никогда не считал себя бесстрашным. И не стремился к этому. Знать страх в лицо и побеждать его, подчинять своей воле, как норовистого коня — в этом было больше чести, чем в бездумной отваге муравьёв, ползущих обратно в горящий муравейник, или орков, подобных тем же муравьям, когда сила Ангбанда гнала их на приступ, не считаясь с потерями и воздвигая горы трупов вровень с крепостными стенами. Но страх, который он знал, не был помехой в бою — он заставлял сердце биться чаще, умножал силы и приглушал боль; это был тот страх, что ходит рука об руку с боевой яростью, сам порождает и питает её.

В эту минуту он изведал страх другого рода — тот, что сковывает тело, студит кровь и туманит рассудок; тот, что сродни столбняку, нападающему на мышь при виде змеи. И боролся с этим страхом, как мог, заставляя свою непослушную руку двинуться и протянуться вперёд.

"Я не смогу ещё раз пережить такое... Я умру от боли..."

Но он знал, что это неправда: тело эльфа может выдержать даже такую боль. Лёгкого избавления не будет. Его ладонь повисла над лежащим Камнем; какая-то пядь расстояния — и преодолеть её было невозможно.

— Можешь не брать его в руку, — разрешил Моргот. — Просто скажи вслух: "он твой".

— Не твой, — шепнул эльф потрескавшимися губами. Выдохнул — и накрыл Сильмарилл ладонью.

Камень был тёплым на ощупь. Гладким, как яблоко, и тёплым, как щека Лютиэн. Точно таким, каким он его помнил.

Келегорм сжал пальцы и поднял Сильмарилл в руке. Свет брызнул в расширенные зрачки Моргота, и тот не удержался, моргнул удивлённо.

— Ты смог его удержать, — хрипло проговорил Враг. — Но это не спасёт ни тебя, ни её. Я даю только один шанс. Ты ещё тысячу раз пожалеешь, что не согласился отдать мне Камень.

Взгляд его, словно копьё, упирался в Келегорма, и эльф не мог пошевелиться, пригвождённый к полу этим взглядом. Моргот подался вперёд, собираясь встать с трона. Словно тысячелетняя скала ожила и стала разгибаться — руки в стальных перчатках оперлись на каменные подлокотники, голова в чёрной короне чуть наклонилась...

И тогда Лютиэн шагнула ему навстречу, становясь между любимым и поднимающейся Тьмой. Маленькая, бледная, она вытянулась, как струна или росток, вскинула тонкие руки и подбросила вверх свой зачарованный плащ.

Это было невозможно, но... это было. Плащ не упал — повис в пустоте, медленно поднимаясь выше и выше. Будто свет Сильмарилла, летящий к потолку пещеры, стал плотным, как вода, — и чёрная ткань плыла в этом густом сиянии, чуть колыхаясь по краям, как рыба-хвостокол, что водится у южных берегов. Или как парус, ловящий свет вместо ветра. На мгновение Келегорму показалось, что тот же свет, более слабый, но такой же чистый и ясный, исходит от поднятых рук Лютиэн, от её запрокинутого лица, от сомкнутых в напряжении век...

Моргот наклонился, с презрительным недоумением разглядывая ту, что осмелилась колдовать перед его троном, — и плащ упал ему на голову, зацепился за зубцы короны, чёрным занавесом накрыл лицо и глаза.

Голова Тёмного Владыки свесилась на грудь, руки соскользнули с подлокотников, и вместо того, чтобы встать с трона, он рухнул к его подножию, грохоча доспехами, как стальная лавина. Слетевшая корона ударилась об пол отдельно и покатилась, дребезжа, по каменным плитам; и эхо падения ещё долго плескалось под чёрными сводами после того, как всё замерло.

Ноги Лютиэн подогнулись, она осела на пол. Опутанная плащом корона лежала почти у её колен — и два оставшихся Сильмарилла горели в чёрной оправе, как два светоносных ока.

Келегорм придвинулся к ней и обнял за плечи — неловко, потому что обе его руки были сжаты в кулаки. Сквозь пальцы левой сочилось волшебное сияние, а сквозь пальцы правой — липкая сукровица из ожогов. От боли его слегка мутило, и всё вокруг казалось далёким и ненастоящим: Враг, спящий мёртвым сном, его корона, валяющаяся на полу, Сильмарилл в руке... Настоящей была только Лютиэн, живая, тёплая — и едва дышащая от усталости после того, как вложила все свои силы в это последнее колдовство.

Он выпустил её и потянулся за кинжалом. Насилу заставил себя разжать левую руку и положить Сильмарилл на пол; от правой руки толку не было вовсе. Лютиэн поняла его без объяснений: убрала плащ и обеими руками прижала корону к полу, чтобы дать ему упор.

Чёрный металл с трудом поддавался даже гномьей зачарованной стали. Неловко орудуя кинжалом, Келегорм некоторое время пилил лепесток оправы, пока не сообразил, что с такой скоростью он провозится до завтрашнего утра. Он попробовал поддеть оправу остриём и разогнуть, но Ангрист всё соскальзывал. Наконец, ему удалось вогнать остриё между железом и Камнем. Келегорм нажал сильнее, торопясь закончить дело...

И Ангрист сломался пополам. Рукоять с половиной лезвия осталась у Келегорма, а кончик отскочил в лицо спящему Морготу, зацепив незаживающий рубец от орлиного когтя.

По громадному телу пробежала дрожь. Келегорм застыл, боясь громко вздохнуть, но Враг пока ещё спал.

— Я не смогу усыпить его снова, — шепнула Лютиэн. — Бежим, пока чары ещё не рассеялись.

Келегорм кивнул. Оставлять отцовские Камни в лапах Врага было невыносимо тяжело — но выбора, в сущности, не осталось. Он взял свой Сильмарилл и положил его за пазуху — больше было некуда; встал и помог подняться Лютиэн. Рука болела, как проклятая, и не хотелось даже думать о том, как им предстоит выбираться отсюда — пешком и в своём облике...

И всё-таки...

Всё-таки это была победа.

~ ~ ~

Снаружи была ночь. Под негреющим светом луны плато поблёскивало, как разбитое зеркало. Удача всё ещё не отвернулась от них: чёрный волк спал там, где они его оставили. Вот когда Келегорм ещё раз пожалел о сломанном кинжале; но нечего было и думать завалить такого крупного зверя огрызком лезвия длиной чуть больше пяди. Тот волк, которого одолел Аэгнор, годился этому разве что в щенки.

Они прошли мимо спящего чудовища и побрели дальше, изо всех сил сопротивляясь предательской усталости. Нельзя было отдыхать, пока они не отыщут Хуана. Но даже когда они его отыщут, между ними и спасением по-прежнему будет лежать ядовитое жерло Анфауглит, которое не пересечь пешком, без коней...

"Финрод... — позвал про себя Келегорм. — Артафиндэ... Если бы ты мог услышать нас сейчас... Если бы только знал, как нам нужна твоя помощь..."

Он и сам понимал, что это бесполезно. Между ним и Финродом никогда не было такой тесной дружбы, которая позволяет передать мысленный зов на большое расстояние. Не по вине Финрода, правда... но жалеть об этом было поздно.

Когда они отошли подальше от Врат Ангбанда и их страшного охранника, Лютиэн остановилась и взяла у Келегорма кинжал. Орудуя кромкой лезвия и зубами, она отрезала от подола платья длинную полосу ткани и забинтовала ему обожжённую ладонь. Боль не утихла, но теперь Келегорм мог хотя бы касаться этой рукой одежды и немного шевелить пальцами. Он обнял Лютиэн, набросив на неё свой меховой плащ, и они двинулись дальше, прижимаясь друг к другу.

...Обратный путь через скальный лабиринт оказался мучительным, как ночной кошмар. Дорогу оба помнили хорошо, но там, где волк перепрыгивал опасные места, а летучая мышь перепархивала, Келегорму с покалеченной рукой приходилось несладко. Голова кружилась — то ли от боли, то ли от яда, хотя в эти скалы почти не заносило пыль с равнины.

Он уже потерял надежду, что они выберутся отсюда хотя бы к рассвету, когда между серых откосов мелькнуло светлое пятно и донёсся призывный лай.

Через минуту Хуан был рядом и прыгал вокруг них в дикой радости, бесясь, как щенок. Как ни плохо было Келегорму, он не удержался смеха, глядя, как пёс лезет под руку Лютиэн, тычется носом ей в грудь и вертит хвостом так, что тот вот-вот отвалится. Они снова были втроём — и надежда для них ещё не угасла.

С Хуаном дело пошло быстрее: пёс был полон сил и рвался помогать. Сначала он относил Лютиэн на спине на лигу-полторы вперёд, потом возвращался за Келегормом и провожал его туда же, поддерживая везде, где дорога становилась сложной. Теперь они не только двигались быстрее, но и получали короткие перерывы на отдых между переходами. До рассвета ещё оставалось часа два, когда они вышли из скал на глинистую землю Анфауглит.

Они могли успеть пройти ещё несколько лиг, прежде чем солнце нагреет землю и начнёт испарять яд. Но что потом? Еще до заката они наглотаются отравы, ослабнут и упадут. Вся надежда на верного пса...

Келегорм уже начал размышлять, как уговорить Лютиэн уехать верхом на Хуане, забрав Сильмарилл, а самому спрятаться здесь в скалах и поиграть в прятки с Морготовыми слугами, дожидаясь помощи. Но обдумать этот план до конца он не успел — далеко к северу, на гребнях каменных холмов, замелькали жёлтые точки факелов.

— Погоня, — сказал он. — Бежим!

Они ухватились за ошейник Хуана с двух сторон, и пёс помчался размашистой рысью. Преследователи были ещё слишком далеко, чтобы услышать их, но вдруг оттуда поднялся к небу и раскатился в осенних облаках жуткий вой, полный лютой неутолимой злобы.

Страж Ангбанда пробудился от сна.

Они бежали со всех ног, уже не пытаясь сберечь силы. Пыль, взлетающая из-под лап Хуана, забивалась в горло и в грудь, резала глаза, как толчёное стекло. Келегорм понимал, что они не выдержат долго такой гонки, и лихорадочно искал, что они ещё могут сделать, не имея при себе даже оружия.

Лютиэн споткнулась, закашлялась в рукав. Хуан сбавил шаг, потом остановился совсем; Келегорм помог принцессе забраться на спину пса. Они побежали дальше, но уже заметно медленнее. На бегу Феаноринг прижимал Камень под рубашкой. Два слоя ткани не могли приглушить его свет; Келегорм как будто нёс привязанный на шею фонарь. Даже если бы не было следов — в темноте на открытой равнине их всё равно увидят...

Теперь погоню уже было слышно — гнусавый хрип орочьего рожка и заунывный воющий хор. Волчьи всадники. Значит, точно догонят. Келегорм изо всех сил сжал ошейник Хуана — шипы оцарапали пальцы. Единый, если Ты хотел, чтобы это закончилось так — зачем Ты позволил мне взять этот Камень? Неужели для того, чтобы его унесли обратно в подземелья Железной Темницы?

Хотя нет, унести Сильмарилл они не смогут. Они до него и дотронуться не посмеют... Келегорм вспомнил, как орк-проводник удрал в ужасе, едва завидев свет тронного зала, — и точно как этот свет, в его голове забрезжила догадка.

Вой приближался. Преследователи уже вырвались из скал и неслись дальше, растянувшись длинной вереницей. А перед беглецами поднялся пологий холм — один из немногих, что нарушали гладкие очертания гиблой равнины. Напрягая все силы, Хуан длинными прыжками рванул вверх по склону.

Не дойдя до вершины, Келегорм остановился и посмотрел назад. Первые из волчьих всадников находились от силы в половине лиги от них. Им потребовалось бы всего несколько минут, чтобы нагнать двух эльфов и пса.

Лютиэн соскользнула со спины Хуана и без сил легла на землю. Келегорм в страхе наклонился к ней — нет, она дышала, но грудь её вздымалась слишком часто и неровно, и на запавших щеках лежали тени.

— Жаль, — с трудом выговорила она. — Как жаль...

— Это ещё не конец, — сказал Келегорм. Слова обдирали пересохшее горло, рот спёкся от пыли. — Пусть только полезут.

Их заметили, и над отрядом поднялся вой и хохот. Келегорм дождался, когда первый волк начнёт взбираться по склону — и вынул из-под рубашки Камень, высоко подняв его в левой руке.

Свет хлынул вниз по склону и ударил в приближающуюся цепь орков. Он не жёг, не испепелял, как сам Камень — но преследователи завопили от ужаса и заметались, пряча глаза. Волки под ними прыгали и вставали на дыбы.

— Бегите! — заорал им Келегорм. Странное, почти безумное ликование охватило его при виде ужаса и смятения, что сеял Свет в рядах врагов. — Бегите, скройтесь в своих подземельях! Вот огонь, что пожирает всякое зло! Наступит день, когда он сожжёт и вашего хозяина, а пока — бегите!

Они и впрямь бежали от страшного для них сияния, заслоняя руками ослеплённые глаза. Но бежали не все. Волчьи всадники отхлынули от холма, и из их толпы неторопливо выбралась огромная тень, уродливая и большеголовая. Чёрный волк не боялся этого Света. Он шёл вверх по склону, прямо на Келегорма, и его налитые кровью глаза отражали сияние Камня, как два рубиновых шара.

— Это он, — прозвучало рядом.

Келегорм не сразу понял, кому принадлежит этот голос, низкий, хрипловатый и рокочущий одновременно. Это был третий раз, когда Хуан заговорил на языке эльдар. И первый раз — когда он сделал это в присутствии хозяина; с Лютиэн и со стражами Эйтель-Сирион он беседовал в одиночку.

— Это мой волк, — сказал он. — Я буду биться.

Чёрный зверь не спеша взбирался наверх. Белый пёс, стоя на склоне, поочерёдно тронул мордой руки Келгорма и Лютиэн.

— Прощай, господин и друг мой, — сказал он. — Прощай, госпожа.

И, развернувшись, прыгнул навстречу врагу.

Келегорм услышал глухой удар, когда два тяжёлых тела столкнулись в воздухе, потом лязг зубов и сдавленное, полное ненависти рычание. Сцепившись в один бьющийся ком, волкодав и волк покатились с откоса в сторону, и поднявшаяся столбом пыль скрыла их от глаз.

И точно спало заклятие ужаса — волчьи всадники снова рванулись на холм. Келегорм вскинул руку с Камнем, но это уже не помогло: орки визжали, бранились, щурились от света, но продвигались вверх, и больше не было никого и ничего, что могло бы остановить их.

Келегорм бросил Сильмарилл в правую руку, левой поднял сломанный кинжал. Встал между орками и обессилевшей девушкой.

А позади него дрогнула земля. Над изломом холма поднялось плотное облако пыли, и спёкшаяся глиняная корка под ногами загудела, зарокотала частым перестуком, точно вастакский бубен с роговыми трещотками.

...Всадники вырвались из курящейся сизой мглы, как сноп молний из грозовой тучи, оглушая грохотом копыт, слепя блеском нацеленных копий. Молча, без боевых кличей, без пения труб летели они; и крыльями бились по ветру широкие плащи, и призрачно белели обмотанные тканью лица — словно души замученных в Ангбанде и на Тол Сирион вышли из Чертогов в поисках отмщения.

— Голуг! — взвизгнул один из орков и захлебнулся хрипом — стрела прошила его горло, раздробив кадык.

Келегорм бросился на землю, накрывая собой безвольную Лютиэн. И вовремя — первый всадник уже перемахнул через гребень и летел вниз, на неровный орочий строй. Длинное остриё копья сверкнуло сквозь пыльные вихри — и погасло, окрасившись чёрной кровью. Орка в костяном шлеме вынесло из седла и швырнуло спиной вперёд к подножию холма. Копьё другого всадника прибило к земле волка-вожака. Тетивы гудели, как злые шмели, стрелы сшибали наездников с их мохнатых скакунов; вокруг стоял вой в сорок глоток.

Какой-то волк, лишившийся хозяина, сдуру рванул вверх, а не вниз, и оказался у конников в тылу. Ошалело зарычал, прянул к лежащим эльфам. Келегорм привстал, сжимая своё почти бесполезное оружие, но в этот миг кто-то опасно свесился с коня и рубанул волка мечом по спине. Зверь дёрнул лапами и свалился, а всадник спрыгнул с коня и подбежал к спасённым.

— Финдэ... — выдохнул Келегорм.

Глаза Финрода были широко раскрыты, светлы и незрячи — словно у тех, кто грезит наяву, блуждая по своим воспоминаниям. Он смотрел на Келегорма и на мёртвого волка, распластанного рядом, — но кого он видел в застилающем взор пыльном мареве?

Феаноринга — или того, которого опоздал спасти, не отстоял, не уберёг от волчьих зубов?

Двоюродного брата или — родного?..

Но наваждение длилось всего миг. Финрод наклонился к нему, и взгляд нарготрондского короля был уже обычным — тёплым и тревожным.

— Тьелко? Ранен?

Келегорм покачал головой, пряча обожжённую ладонь в рукаве.

— Пустяк.

— Она? — Финрод взглянул на Лютиэн.

— Жива. Устала.

Только сейчас Келегорм понял, как тихо стало кругом. Смолк бешеный топот копыт, утихли крики и вой, только кони ещё храпели, отходя от возбуждения схватки. Поодаль кто-то скулил — то ли орк, то ли волк; один из спешенных эльфов взмахнул мечом, и скулёж оборвался.

Финрод легко подхватил Лютиэн и с рук на руки передал подъехавшему всаднику. Из-под намотанного платка блеснули синие глаза Эдрахиля. Советник бережно поднял девушку в седло, укутал краем плаща.

Поднявшись с помощью Финрода и опираясь на его плечо, Келегорм смог, наконец, оглядеть поле боя. Никто из преследователей не ушёл живым. Последний лежал в полусотне шагов от места стычки, пронзённый стрелами вместе с своим волком. Всего на сожжённой земле остались две дюжины волчьих всадников и четыре мёртвых коня. Из эльфов были ранены только двое. Орки на своих зверях сильно уступали в росте конным нолдор, и их удары чаще доставали лошадей. Эльфы же с высоты конских спин легко разили орков и волков копьями или били из луков прямо на скаку.

Но одного волка не коснулись ни копьё, ни стрела.

...Они лежали вместе, не разжав зубов, — и серый пепел Анфауглит густо припорошил обоих, так что белую шерсть с трудом можно было отличить от чёрной. Да и белого почти не осталось — кровь всё перекрасила в свой цвет, и её было много. Куда больше, чем можно потерять и остаться в живых.

Красные зеницы волка погасли и остекленели, клыки глубоко впились в плечо Хуана. Пёс держал его за шею, всей пастью закусив горло. Оба казались мёртвыми, но когда Келегорм присел рядом, Хуан дёрнул ухом и открыл мутные, затуманенные болью глаза.

Он больше ничего не сказал — время слов истекло. Только задрожал, когда рука хозяина коснулась его головы, и слабо ударил хвостом, отзываясь на знакомую ласку. Потом дрожь усилилась, из груди пса вырвался длинный хрипящий стон, Хуан заскрёб лапами и вытянулся в последней судороге. И затих, так и не выпустив шею убитого волка.

Эльф ещё раз погладил пса и встал. Слёз не было. Не осталось сил ни горевать о гибели друга, ни радоваться спасению любимой; сейчас он чувствовал только пустоту внутри, словно слишком глубокая скорбь и слишком острое облегчение нахлынули с двух сторон и столкнулись, погрузив душу в оцепенение.

— Келегорм, — Финрод, уже верхом, подъехал к нему и протянул руку. — Нам нельзя больше ждать.

Сын Феанора кивнул. Нечего было и просить, чтобы ему дали время похоронить друга. Взять мёртвого пса с собой они тоже не могли, уцелевшим коням и так предстояло нести двойной груз. А если они не вырвутся из этого пыльного мешка до полудня — Анфауглит убьёт и спасителей, и спасённых.

Он знал, что Хуан не обиделся бы на него. Но эта мысль не приносила облегчения.

~ ~ ~

Возращение было тяжёлым — утомлённые скачкой и боем кони уже не могли выдержать прежнюю скорость. Финрод приказал всем, кто может, спешиться и бежать, держась за стремянные ремни, а тем, кто вёз Лютиэн и раненых, — меняться и менять коней через каждые три лиги. Келегорм бежал, пока мог, хотя его и мутило от боли в обожжённой руке; потом Финрод велел ему тоже сесть на коня. Оказавшийся рядом Эдрахиль что-то набросил ему на плечи, хотя Келегорм не чувствовал холода, а дальше...

Дальше был провал. Не обморок — просто чёрная прореха в памяти, словно кто-то вычеркнул из его бытия несколько часов.

...Открыв глаза, он в первое мгновение подумал, что умер. Слишком знакомо было это серебряно-золотое сияние, что окутывало его и всё пространство вокруг, растворяя в себе боль и горечь, наполняя душу спокойным теплом. "Я дома, — коснулась сознания мысль, проскользнувшая между сном и явью. — Это Аман... Лаурелин и Тэльперион, час соединения света..."

Но Аман погрузился во мрак. Деревья мертвы. Их свет погас навсегда, его последние капли живут лишь в Сильмариллах...

Боль в правой ладони окончательно прогнала сон. Вздрогнув, Келегорм невольно сжал левую руку — и ощутил тёплую тяжесть Камня. Теперь он вспомнил всё, что было — обретение Сильмарилла, бегство из Ангбанда, гибель Хуана...

Лютиэн! Забыв о боли, он вскинулся в тревоге — но она была здесь, рядом. Они лежали на походной постели из плащей и одеял, над ними белел полотняный свод палатки, и ветер, залетающий внутрь через распахнутый полог, нёс не ядовитую пыль Анфауглит, а сырой осенний холодок и запах дождя. Глаза Лютиэн были закрыты, усталое лицо спокойно, и Келегорм слышал её ровное сонное дыхание.

Он повернул голову, чтобы взглянуть на Сильмарилл — и увидел сидящего у постели Финрода.

— Значит, ты всё-таки услышал? — тихо спросил Келегорм. — Как ты нашёл нас?

Финрод улыбнулся.

— По свету. Тебя было видно... издалека. Извини за это, — он приподнял что-то, лежащее на земле, и Келегорм увидел край чёрного плаща. — Я опасался, что свет Сильмарилла привлечёт погоню, а это единственная ткань, которая может его скрыть. Но чтобы не забирать Камень из твоей руки, пришлось вместе с ним накрыть плащом и тебя. С тех пор ты спал.

— Сколько?

— Почти сутки. Мы уже на берегу Сириона, здесь можно не бояться вражеских глаз.

— Как мы добрались?

— Без потерь. Слегка надышались пепла, но все живы, хоть и остались без коней. Из ран больше всего беспокойства нам доставила твоя рука.

Келегорм поднял обе руки перед собой. Правая, обмотанная повязками, напоминала белый кокон, в котором притаилась жалящая боль. А в левой сверкал чистым огнём Сильмарилл, и сжимающие его пальцы казались алыми на просвет — так струилось сияние Камня сквозь живую плоть.

Боль и радость. Вина и искупление. Келегорм прикрыл глаза, но веки не могли остановить этот свет, льющийся через зрачки прямо в сознание, проникающий до самого донышка. Это было тяжело и непривычно — видеть свою душу просвеченной насквозь, до последнего шрама и тёмного пятна.

— Моргот хотел, чтобы я отдал его сам, — вслух произнёс он. — Или хотя бы сказал, что отдаю. Почему он так уцепился за моё согласие?

— Возможно, потому, что ты наследник Феанора и имеешь законное право на Сильмариллы — а у Моргота такого права нет, — отозвался Финрод.

— Разве это мешает ему владеть Сильмариллами?

— Держать их у себя, — поправил Финрод, — но не владеть. Сила Камней неподвластна ему — к счастью для нас. Я не знаю, могло ли твоё согласие отдать Сильмарилл что-то изменить, но Моргот, как видно, рассчитывал, что сможет распоряжаться эту силой, если Камень достанется ему законным путём — в дар от настоящего владельца.

— Если бы я поддался... — Келегорм содрогнулся, вспомнив, как близок он был к этому. — Я предал бы Изначальный Свет в его руки?

— Не знаю, — повторил Финрод. — Мне думается, что пламень Сильмариллов не покорился бы Морготу в любом случае, ибо он принадлежит не тебе и даже не твоему отцу, а Тому, кто создал весь свет этого мира. Но вот тебя Моргот мог заполучить, если бы ты склонился перед ним, — Он улыбнулся. — Я рад, что ты выстоял в этом бою.

— Благодаря ей, — Келегорм взглянул на чистый профиль спящей Лютиэн. — Она верила в меня до конца. Даже когда я сам в себе разуверился...

Он согнул пальцы правой руки и задержал дыхание, пережидая волну боли. Потом снова поднял Сильмарилл на уровень глаз, вглядываясь в его сияющую глубину. Этот свет... он не просто напоминал о доме. Он словно нёс в себе дыхание ветра с иных, навсегда утраченных берегов; дыхание прошлых дней, ещё не отравленное ядом Унголианты, запахом крови и дымом горящих кораблей.

И этот свет больше не принадлежал Келегорму. Камень подчинился ему лишь для того, чтобы стать выкупом за преступления Первого Дома. Но сейчас, когда Сильмарилл сиял в его руке, мысль о том, что придётся отбросить это сокровище и погрузиться в Вечную Тьму, была совершенно невыносима.

Если бы Хуан был здесь, он непременно придвинулся бы к хозяину под бок, положил бы тяжёлую голову ему на плечо, щекотно дыша в ухо. Он не всегда мог развеселить Келегорма, но считал своим долгом не позволять ему грустить в одиночестве — и безошибочным звериным чутьём угадывал те минуты, когда прикосновение живого тепла приносит больше утешения, чем тысяча слов сочувствия.

Но Хуан ушёл к своему покровителю. И даже если Оромэ подарит ему новое воплощение, если белый пёс снова будет охотиться в светлых лесах Амана — Келегорму уже не вернуться в тот край. Через Вечную Тьму нет пути назад.

Он уронил руку на одеяло.

— Мне не удержать этого Света, — сказал он. — И моим братьям — тоже. Я поеду в Дориат и попытаюсь исправить то, что ещё может быть исправлено. Но потом — что потом? С той минуты, когда Сильмарилл перейдёт к Тинголу, каждый мой шаг будет шагом над пропастью, и рука Намо больше не удержит меня, если я оступлюсь. Ты знаешь смертных, Финдэ, — скажи, как они живут с этим? Как дышат, смеются и любят, зная, что под их ногами простёрта бездна, которая может поглотить их в любой миг?

Финрод ответил не сразу.

— Я не настолько хорошо знаю людей, чтобы судить обо всех разом, — проговорил он наконец. — Но я знаю, что говорили об этом некоторые люди, которых я знал. Ты прав, вся их жизнь — движение по краю бездны, и все они так или иначе помнят об этом и страшатся небытия. Но есть среди них те, кто верят, что их держит другая рука — и что эта рука, длань Творца, не позволит никому из них разбиться о тёмное дно. Эти люди ходят по краю пропасти вместе со всеми — но живут так, как будто крылаты.

— Но я ведь не смертный, — вздохнул Келегорм. — Откуда ты знаешь, что эта рука захочет удержать меня?

— Я не знаю, — покачал головой Финрод. — И, боюсь, никто не знает. Я могу предложить тебе лишь то, что имею сам — надежду на лучшее. На то, что ваша любовь не погибнет бесследно, и ни смерть, ни Вечная Тьма не положат ей предела.

"Надежда, — подумал Келегорм, — это слишком мало".

Но вслух ничего не сказал.

16. Данвед

Димбар — граница Дориата, месяц хисимэ (хитуи) 457 г. Первой Эпохи

В последнюю ночь пути Келегорм не смог уснуть. Дело было не в руке — хоть ожог и не собирался заживать, но снадобье, которое Финрод дал ему с собой, хорошо снимало боль. И не в холоде — ночь выдалась на удивление мягкой, по шалашу из еловых ветвей шуршал мелкий дождь, и им было хорошо вдвоём, в гнёздышке меховых одеял, в сонном тепле объятий. И несмотря на близость Нан-Дунгортэб, их никто не потревожил — все кусачие, зловонные и ядовитые твари, которыми изобиловала долина, уже погрузились в спячку до следующей весны.

Нет, беспокойство, из-за которого Келегорм лишился сна, не имело ничего общего с неудобствами походного ночлега или опасностями Смертной Долины. Осознание того, что завтра они будут в Дориате, терзало его, как уголь за пазухой. Как разгневанный Сильмарилл.

Больше всего он боялся, что не сможет сохранить решимость до самого конца, сорвётся в последнюю минуту. Оставить Сильмарилл себе невозможно? Пусть так. Но зачем страдать, зачем обрекать себя на муки при жизни и пустоту после смерти, если можно повернуть коня и отправиться на восток? Сыновьям Феанора не прикоснуться к Сильмариллу, но владеть и касаться — не одно и то же. Пусть Камень лежит в сокровищнице Химринга — а Келегорму останется любовь Лютиэн и мир с братьями. Разве этого мало для счастья?

Он гнал эти мысли прочь, отметал все приходящие на ум отсрочки и оправдания — и в борьбе с самим собой так и не сомкнул глаз. Едва небо над холмами забелело первым отсветом Анар, он разбудил Лютиэн. Точнее, думал, что разбудил — а она открыла глаза от первого прикосновения, словно и не вздремнула.

Они собрались в путь быстро, не дожидаясь восхода. И молча — Келегорму не хотелось говорить, а Лютиэн чувствовала это без объяснений. Не сговариваясь, они пустили коней рысью, уступая желанию поскорее достичь Дориата и покончить с этой выматывающей душу незавершённостью.

Келегорм предполагал, что их встретит кто-нибудь из пограничной стражи, и уже начал гадать, пропустят ли его сразу, вместе с Лютиэн, или заставят ждать, пока гонец не привезёт из Менегрота разрешение короля. Но вышло не так.

...Проезжая вдоль опушки, где граница леса от юго-запада сворачивала к востоку, Лютиэн вдруг привстала в седле — и радостно вскрикнула, и замахала руками. Взглянув в ту же сторону, Келегорм увидел с десяток эльфов, выходящих из леса. Один из них тоже махнул рукой в ответ и что-то крикнул издалека. В предрассветной хмари его плащ казался серым, как и волосы, но венец не позволял ошибиться. Келегорм украдкой сжал Камень на груди — и подогнал коня, спеша за сорвавшейся с места Лютиэн.

Осадив коня, принцесса соскользнула с седла прямо в руки подбежавшего отца, и Тингол без колебаний обнял беглянку. У Келегорма почему-то стало холодно на сердце. Не то чтобы он думал, что король ещё гневается на непослушную дочь, но при виде их радости, не омрачённой упрёками или жалобами, он ещё острее почувствовал тяжесть предстоящего шага.

Он спешился и подошёл к остальным. Среди синдар, окруживших короля с дочерью, он первым делом заметил Белега, а рядом стоял Маблунг, с которым они когда-то виделись на Мерет Адертад; и Даэрон тоже был здесь. Остальные принадлежали к пограничной страже, судя по оружию и серым плащам-обманкам.

Лютиэн высвободилась из отцовских объятий и отступила, встав рядом с женихом.

— Привет тебе, государь Тингол. — На сей раз сын Феанора поклонился — спокойно, но с достоинством. — Неужели владычица Мелиан предвидела наш приезд, что вы так точно выбрали час и место?

Король удивлённо выгнул бровь.

— Что ты имеешь в виду, принц Келегорм? О вашем приезде сообщил гонец, которого ты послал.

— Гонец? — насторожился Келегорм. Поймал взгляд Лютиэн — она тоже не понимала. — О ком ты говоришь?

Король обернулся на Маблунга, и тот выступил вперёд.

— Два дня назад сюда приехал нолдо, носящий знаки Дома Феанора. Он назвался твоим посланцем, сообщил, что вы с принцессой возвращаетесь в Дориат, чтобы передать королю условленную виру. Он также указал место и время встречи.

Дом Феанора. У Келегорма пересохло во рту от острого предчувствия беды.

— Кто это был? — отрывисто спросил он.

— Один из твоих воинов. — Кажется, Маблунг что-то понял по его лицу. — Я видел его в твоей свите на Мерет Адертад, поэтому и не усомнился. Хотя в прошлую нашу встречу у него ещё не было шрама на лице.

Нет, подумал Келегорм. Не может быть. Только не...

— Ардамин, — прошептал он.

— Да, так он назвался, — кивнул Маблунг. — В подтверждение своих слов он передал нам твой браслет, принцесса, — тот, который ты взяла с собой, уходя.

Лютиэн растерянно взглянула на него — и побледнела, поняв. Келегорм быстро огляделся. Местность казалась совершенно открытой и непригодной для засады. Между лесом и дорогой простиралась ровная, как ладонь, луговина. Лишь в одном месте её рассекал неглубокий овраг, поросший по краям бузиной, но и в этом овраге невозможно было спрятаться — склоны были слишком пологими, а заросли после листопада не давали никакого укрытия.

— Надо вернуться в лес, — сказал Келегорм, изо всех сил надеясь, что ошибся. — Скорее. Здесь опасно. Впусти нас под Завесу, о король.

В глазах Тингола блеснуло холодное подозрение.

— Никто из рода Феанора не вступит в пределы Дориата, пока не уплачен данвед и не избыта вражда, — надменно проговорил он. — Я не понимаю тебя, принц Келегорм. Ты прислал нам весть, что добыл Сильмарилл — или это было пустое бахвальство? Или, может, тебе нужен был предлог, чтобы заманить меня сюда?

— Нет, король Тингол. Сильмарилл у меня, и я действительно приехал, чтобы уплатить виру, что ты назначил. Но гонца я не посылал и боюсь, что кто-то и впрямь хотел заманить нас в засаду.

— Я не вижу здесь никакой засады, — повёл плечом Тингол. — Мои воины проверили это место ещё с ночи. Если твои слова правдивы и Сильмарилл с тобой, то отдай его мне и войди в Дориат как друг, а не кровник.

— Хорошо, — торопливо согласился Келегорм. Спорить было бесполезно и некогда — чувство близкой и неотвратимой опасности колотилось набатным звоном в висках. Он запустил руку под плащ, нащупывая висящий на шее мешочек.

Где-то позади — почти неслышно — хрустнула ветка...

— Бегите! — успел крикнуть Келегорм. — В лес! — прежде чем затаившаяся в овраге пустота взорвалась треском, движением и сверканием стали.

Но уже поздно было бежать — синдар поняли это сразу. Келегорм увидел, как Даэрон, кошкой прыгнув к Лютиэн, хватает её за руку и увлекает назад, за спины стражников; как Белег, не изменившись в лице, вскидывает лук; как Маблунг с обнажённым мечом бросается вперёд, а навстречу ему из оврага, где мгновение назад не было ни души, выскакивают фигуры в блестящих доспехах и чёрно-алых плащах — и змейкой вьётся среди голых ветвей бузины чёрная верёвка, рассечённая взмахом ножа...

Келегорм растерялся. Он ждал этой атаки — и всё равно позорно, непростительно оцепенел, глядя на воинов в цветах Феанора. На своих воинов. Аглонцев. Верных...

Синдар успели выстрелить раз и другой — но впустую потратили стрелы: в первых рядах аглонской дружины бежали воины в кольчугах и шлемах ногродской работы, и щиты они держали высоко, зная меткость лесных стражей. Только стрела Белега пробила кому-то кованый набедреник и ранила в ногу, но этот малый урон не мог устрашить нападающих. Дориатские лучники едва успели схватиться за мечи, как нолдор налетели на них, и началась рубка.

Напор аглонцев был сокрушителен. В отряде Белега не водилось слабаков, но противники превосходили их и числом, и вооружением. Они шли, как окованная сталью стена, и воинам Дориата оставалось только отступать, отбиваясь на ходу. Мечи синдар скользили и отскакивали от гномьих кольчуг, мечи нолдор жалили без промаха — и всё это было так мучительно похоже на тот бой, что Келегорм замер, не в силах стряхнуть наваждение.

А потом он увидел позади аглонцев ещё одного воина — и узнал Куруфина. Брат пренебрёг шлемом, чёрные волосы в беспорядке разметались по стальным наплечникам, прилипли к бледному лбу, и глаза светились из-под них, как огоньки над топью сквозь заросли чернотала.

Ну, конечно. С ними должен был прийти кто-то из законных наследников. Тот, кто сможет, не навлекая на себя месть и проклятие, отнять сокровище Феанора у недостойного сына.

Келегорм наконец-то дотянулся до меча, левой рукой потащил его из ножен. Брат мой, брат, неужели мы дошли до того, чтобы драться над Камнем, как собаки над костью? Но я не смогу отдать его тебе — а ты не поверишь, пока не обожжёшься сам...

...а Куруфин даже не смотрел в его сторону. И в руках у него был не меч, а лук. Стрела лежала на дуге, плавно отходя назад вместе с тетивой, почти касаясь оперением напряжённой щеки, — и Келегорм, не глядя на цель, уже знал, кому уготована эта стрела.

Засада была устроена не на него. И не на Лютиэн. Куруфин не собирался отнимать у него женщину или Сильмарилл, он только хотел предотвратить нарушение Клятвы...

"Он любит тебя. И пытается защитить — так, как умеет..."

Имя брата замерло у Келегорма на губах, и вместо него вырвался другой крик:

— Эльвэ!!!

Тингол обернулся на голос, а не туда, куда следовало. Он держал меч наизготовку, видел нолдор, бьющихся с его стрелками, — а Куруфина ещё не видел, и не видели Белег и Маблунг, слишком занятые схваткой; и уже не было времени кричать, предупреждать и размахивать руками.

Выронив ненужный меч, Келегорм ринулся к королю, сшибая по дороге кого-то из дерущихся. Глаза Тингола расширились — гнев и непонимание; он, наверное, решил, что нолдо сошёл с ума или в последний момент решил встать на сторону своих, — но Келегорму уже некогда было думать об этом.

Мгновением раньше — он успел бы отбросить Тингола с пути летящей стрелы. Мгновением позже — он успел бы разве что уложить на землю его мёртвое тело.

Всего одно мгновение. Один узелок в гобелене Вайрэ. Точка, где сошлись все нити судьбы.

Он всё-таки успел — и толкнул короля что было сил, обрушившись на землю вместе с ним.

Боль догнала его уже в падении.

Это было как весной — прыжок и выстрел; но сегодня на нём не было кольчуги. И стрела, посланная рукой брата, вошла на две ладони выше старого шрама — почти под мышку, прошив грудь наискосок до правой лопатки.

Сквозь шум сражения он услышал крик, полный горя и муки — так кричали чайки над пенно-красным прибоем, качавшим тела мореходов Альквалондэ. Он узнал голос Лютиэн и различил своё имя. Потом закричал Куруфин — страшно, отчаянно, будто его самого настигла стрела. Или будто его обжёг пламень Сильмарилла.

Пытаясь дышать вопреки выворачивающей рёбра боли, Келегорм вцепился в тунику Тингола, не давая ему подняться и снова стать мишенью... и вдруг понял, что вокруг становится тихо, смолкают яростные выкрики и звон оружия. Те, кто видел, что произошло, останавливались, потрясённые; те, кто ещё не видел — всё равно опускали мечи, глядя на своих замерших соратников. Битва угасала, как лесной пожар, прибитый внезапным ливнем.

Куруфин, сам бледнее мертвеца, отшвырнул лук и бросился к упавшему брату. Навстречу ему уже бежал Маблунг, спеша на помощь своему королю, но Лютиэн опередила их обоих и первой упала на колени рядом с отцом и возлюбленным.

Тингол поднялся и сел. На рукаве и на плече у него остались следы крови, и безграничное изумление отразилось на его лице, когда он понял, чья это кровь, — но Келегорму было не до того. Все силы уходили на то, чтобы дышать — просто дышать, глотая жгучий, разбавленный болью воздух.

Лютиэн, склонившись над ним, только один раз взглянула на рану и торчащий обломок древка — и когда она подняла голову, Келегорм увидел в её глазах немой ужас.

Он и сам знал. Он видел достаточно ран и смертей, чтобы понять — спасения нет. Стрела прошла через левое лёгкое и сердце. Он был ещё жив лишь потому, что древко оставалось в ране, препятствуя истечению крови. Стоит его вынуть, и смерть наступит мгновенно, но если оставить всё как есть — это лишь ненадолго отсрочит конец. Отпущенное ему время измерялось количеством ударов, которое успеет сделать его сердце, прежде чем скопившаяся в ране кровь сдавит его и остановит навсегда.

Он ещё мог успеть исполнить задуманное. Но плата за это вдруг стала не просто тяжёлой — непомерной.

Отдать Камень — и жить на краю пропасти... Он был согласен на это — вот только не ожидал, что его первый шаг по краю станет и последним. Ведь он думал, что у них ещё будет время. Сотни лет, пусть омрачённых тенью предстоящей расплаты — но всё же сотни лет любви и счастья. Они ещё могли бы построить свой дом... Воспитать детей...

О, Единый, за что ему такое искушение — теперь, перед самым концом?..

Они почти решили всё за него — Куруфин и его стрела. Ещё несколько минут, и ему уже не придётся выбирать. Ещё несколько минут побыть с ней рядом — и уснуть, раствориться в сером покое безвременья, унося с собой тепло её губ и сладкую надежду на будущую встречу в кругах мира...

Чертоги не вечны, и все разлучённые когда-нибудь встречаются. Кроме тех, кто полюбил смертного или смертную — как Аэгнор. И тех, кто отдал сердце уходящему в Вечную Тьму.

Если бы его сердце было невредимо, оно разорвалось бы при мысли о том, на что он обрекает Лютиэн. Не когда-то потом, не в далёком будущем — сейчас. В эту самую минуту.

И она всё поняла. И прижалась к нему, пряча лицо в складках плаща у него на плече. Отказывая себе в праве просить — хотя бы и взглядом. Оставляя выбор за ним.

Он снова нащупал мешочек на груди, потянул завязки... По совету Финрода Лютиэн смастерила этот мешочек из лоскута, отрезанного от своего плаща, и сшила выдернутой оттуда же ниткой. Ткань-невидимка скрыла свет Камня надёжнее любого ларца, да и сам мешочек, подвешенный у Келегорма на шее, невозможно было увидеть — разве что найти наощупь. Они позаботились, чтобы никто не прознал о Сильмарилле раньше времени, не помешал довезти сокровище до Завесы, — но все предосторожности оказались напрасными...

Правая рука, скованная повязкой, не слушалась, а распутать шнурок одной левой не получалось. Лютиэн, кусая губы, помогла ему развязать узел и раскрыть мешочек. Камень выскользнул на подставленную ладонь Келегорма.

Над лугом опустилась тишина. Никто даже не вскрикнул — изумление было сильнее слов. Молчание замкнуло всем уста, а Сильмарилл горел пронзительно и ярко, как упавшая на землю звезда, и чудилось, что его сияние достигает небес, озаряет изнанку облаков, превращая серую хмарь в торжественную синеву...

Келегорм поднял этот свет в горсти.

— Эльвэ... — на полное имя и титул уже не хватало дыхания. — Вот Сильмарилл... что был обещан тебе как данвед. Прими его... выкупом за кровь твоих родичей... и да не станет между нами вражды.

— Нет! — крикнул Куруфин. — Не смей!

Он сделал движение к ним, но кто-то из своих, из аглонцев, схватил его за рукав. А синдар окружили короля, образовав живую цепь, пробиться через которую без оружия было невозможно.

Тингол медлил. В ясном свете Сильмарилла его лицо казалось белым, как мрамор — и таким же застывшим, словно потрясение и впрямь обратило его в статую. "Скорее!" — взмолился про себя Келегорм. Его силы иссякали с пугающей быстротой, рука едва удерживала невеликий вес Сильмарилла, и мрак подступал к самым глазам.

— Я принимаю твой данвед, принц Келегорм, — медленно выговорил Тингол. Его рука накрыла протянутую руку Феаноринга, и пальцы короля сомкнулись вокруг светоносного Камня. — Я, Элу Тингол, повелитель Дориата, свидетельствую, что твоя вина и вина твоей семьи перед нашим народом искуплена. Отныне нет крови между Серыми эльфами и Домом Феанора.

Привстав на колено, он поднял Сильмарилл на вытянутой руке — и волна света прокатилась по рядам столпившихся вокруг эльфов, озаряя лица, отражаясь в распахнутых глазах. Куруфин глухо, без слов, застонал.

В тот миг, когда Сильмарил покинул его ладонь, Келегорм ощутил боль, почти равную боли ожога, что на долю секунды затмила муку от засевшей в груди стрелы. А следом пришло странное облегчение, почти онемение. Он сделал то, что должен был, он смог — но у него почти не осталось времени осознать это.

Боль туманила рассудок, обручем стискивала грудь. Он хватал воздух полным ртом, давился им — и не мог одолеть удушья. Мир начал меркнуть, свет Сильмарилла таял и исчезал в наступающей темноте. Келегорм больше не ощущал вес своего тела; он будто уходил под воду, и сквозь тёмно-хрустальную толщу больше не мог различить лиц и голосов.

Последнее ощущение пробилось к нему, как прощальный блик солнца на поверхности, — тепло губ, прижавшихся к его губам.

Потом была тьма.

~ ~ ~

Зеркало выпало из рук Мелиан и разлетелось осколками по полу.

Когда Лютиэн заточили на Хирилорне, Мелиан отчётливо видела оба пути, открытые перед дочерью. В переливах великой Музыки она прочла, что, покинув Дориат, Лютиэн останется жива и отыщет Келегорма, если ей хватит твёрдости и отваги. Ждали на этом пути и тяготы, и опасности, но майэ поверила в силу Лютиэн — и помогла ей бежать. Но тогда условия выбора были ясными, без двойного толкования. Сейчас...

Услышав от посланника, что Келегорм хочет встретиться с Тинголом за пределами Завесы, Мелиан насторожилась. Она попыталась проникнуть взглядом в будущее — и в хитроумных переплетениях нитей судьбы узрела ответ: если Тигнол откажется поехать на эту встречу, Дориат будет уничтожен. Не сразу же, не вмиг — но отказ короля приведёт в движение непредсказуемую цепь событий, которая в конце концов погубит королевство.

Мелиан не могла понять, где и как сплетётся эта цепь. Но знала, что в предсказании нет ошибки и участь Дориата висит на тонком волоске, как и участь самого Тингола. Отказ был верной гибелью, а согласие несло в себе опасность — но и надежду на благополучный исход. Единственный благополучный исход, который ещё был возможен с тех пор, как Тингол пожелал владеть Сильмариллом и связал себя с Проклятием нолдор.

Она видела опасность, грозящую мужу, — но как, во имя Пресветлой, она проглядела угрозу, нависшую над дочерью?

Будто слепая, она побрела к дверям, не замечая, как осколки впиваются ей в босые ступни и пол под ногами становится скользким от крови. Боль захлёстывала её изнутри — боль дочери, склонившейся над телом наречённого, боль, которую эллет может испытать лишь раз в жизни, теряя единственного, кому принадлежит её душа... и ещё острее, ещё нестерпимее, потому что от начала времён ни одна эллет не теряла любимого навсегда.

Навсегда! — это слово впивалось в разум Лютиэн, как раскалённое железо, и Мелиан никак не могла докричаться до неё сквозь огненную пелену боли, не могла взмолиться — не уходи! Нить, что от рождения, как пуповина, соединяла душу дочери с её душой, неумолимо таяла, распадалась — и когда она оборвалась, Мелиан без сил опустилась на холодный мозаичный пол.

...За много лиг от неё, на западной окраине Дориата, Лютиэн Тинувиэль обняла Келегорма, прижалась щекой к его груди и закрыла глаза. Свет Сильмарилла в руке Тингола озарял их обоих, а эльфы стояли вокруг в молчании, не смея тревожить принцессу в её горе, — и никто так и не понял, в какое мгновение она перестала дышать.

17. Ночные гости

Нан-Эльмот, месяц рингарэ (гиритрон) 457 г. Первой Эпохи

Падая, он успел высвободить ноги из стремян и подогнуть колени, но удар о землю всё равно выбил из него дыхание. Снег начал идти всего несколько дней назад, и здесь, с подветренной стороны холма, его покров не был таким густым и мягким, как на открытых равнинах Химлада, — и вдобавок ранние морозы этой зимы уже закалили почву до каменной твёрдости.

Здоровенная серая тварь сразу же бросилась ему на грудь. Он выставил перед собой меч, крепко удерживая рукоять левой рукой и прижимая подбородок к груди, чтобы защитить горло. Тварь взвизгнула, напоровшись на клинок; он упёрся предплечьем ей под челюсть, не давая дотянуться зубами до лица, и потянул меч назад, проворачивая его в ране, пока визг не стих. Рванулся изо всех сил, превозмогая вес волчьей туши, кое-как спихнул её с себя, торопливо поднялся на колено. Рядом из завихрений летящего снега вынырнула серая лобастая голова с оскаленными клыками — и он, не колеблясь, рубанул по ней, удачно попав по глазам. Вскочил, в несколько прыжков преодолел узкую полосу открытого пространства, отделяющую его от опушки леса и остановился только под раскинутыми чёрными лапами огромной ели.

Отсюда он хорошо видел склон холма, на котором столпились волки. Ни один не решился преследовать его под сенью чёрных елей Нан-Эльмота — как Моргот боялся и ненавидел владычицу Мелиан и окружённый её чарами Дориат, так и его рабы боялись и ненавидели этот лес, на котором лежал отпечаток более простой и тёмной, но всё же эльфийской волшбы. Сквозь завесу снегопада донёсся их разочарованный вой. Маэдрос усмехнулся бессильной злобе врагов и, прихрамывая, двинулся вглубь леса.

От холода пощипывало щёки и уши, сжатые на рукояти пальцы немели. Перчатку пришлось оставить вместе с кинжалом, всаженным в нёбо волка — того, что первым бросился на него, норовя схватить за руку. Чистое везение — клыки зверя скользнули по кулаку и распороли перчатку, но кожу не зацепили. Следующего он встретил уже мечом и свалил ещё двоих или троих, пока скакал к лесу. А остальные потом нагнали его и вцепились в брюхо коню, завалив его вместе со всадником.

Коня было жаль. Чистокровный меарх, быстрый, как сокол, и выносливый, как змея, — таких мало осталось в Химладе после того, как огонь уничтожил выпасы на Ард-Гален. Не стоило отъезжать так далеко от отряда, тем более в метель... но что теперь жалеть? Жив, и на том спасибо.

За остальных он не боялся — для вооружённого десятка небольшая волчья стая не была угрозой. Даже если снег заметёт следы, они поймут, что он вернулся в лес, и найдут его самое позднее завтра. Беспокоиться не о чем. А вот ему придётся проделать довольно длинный путь пешком — потому что в этой чащобе имеется только одно пригодное для ночлега убежище.

В лесу царило странное безветрие. За опушкой бесновалась вьюга, ветер срывал позёмку с холмов, а здесь ветви деревьев застыли без движения, и снег падал неторопливо, отвесно. Хлопья были тяжёлыми и влажными, они липли к волосам и ресницам, таяли на лице, ложились на плечи горностаевой оторочкой. Маэдрос шёл сквозь снегопад, удивляясь глубокой безмятежной тишине. Ни птицы, ни зверя, и волчий вой как ножом отрезало — только похрустывает, не проминаясь, глубокий снег под ногами.

В этом году погода в Химладе менялась часто и непредсказуемо, обманывая все приметы, — то лютые бесснежные заморозки, то затяжные метели. Прошлой зимой было то же самое. Знающие говорили, что всему причиной сожжённые степи Ард-Гален и пепел, поднявшийся в воздух, но так ли это — Маэдрос не знал.

Он нашёл зарубку на стволе тонкой, одиноко чахнущей в гуще ельника берёзки, определил направление и двинулся дальше, отыскивая другие пометки. Похороненная под снегом тропа вела к сторожевому дому Амраса, где они ночевали вчера; теперь ему предстояло провести там ещё одну ночь — из-за собственной оплошности.

Глупая ошибка, которая чуть не обернулась глупой смертью... Раньше с ним такого не было. Он часто рисковал, но никогда не был беспечным. И никогда не чувствовал такой тяжёлой, отупляющей усталости, которую не снимали ни сон, ни редкие часы безделья — когда он мог позволить себе такую роскошь.

Он думал, что держит себя в руках. Думал, что душевная боль не имеет над ним власти. Заставлял себя быть спокойным и твёрдым — чтобы остальные, согнутые горем, могли опереться на него, на старшего; и не замечал, как эта тяжесть мало-помалу пригибает к земле и его.

Маэдрос не обладал даром предвидения, как дети и внуки Индис, пути судьбы были темны для него. Лишь один раз его посетило что-то вроде прозрения, и будущее на миг выступило из тумана, как скала, о которую разбиваются попавшие в бурю корабли. Это случилось, когда он стоял на коленях над умирающим отцом; они были там, все семеро, и слова повторённой заново Клятвы ещё не остыли у них на губах, когда тело Феанора вспыхнуло мгновенным огнём и рассыпалось в пепел. И в ту минуту, глядя в лица братьев, чью ярость и скорбь он ощущал как свою собственную, Нэльяфинвэ Майтимо вдруг с пронзительной чёткостью понял: их всех ждёт участь отца. Никто из них не избегнет гибели и мрака Чертогов. Никто не вернётся в Аман живым — и с победой.

Он ничего не сказал братьям. И запрятал это прозрение в самый дальний уголок памяти; но вспомнить о нём пришлось очень скоро — в плену у Моргота. Попав в застенки Ангбанда, Маэдрос думал, что будет первым из сыновей Феанора, кто последует за отцом. В тот раз он ошибся — Фингон вытащил его из самой пасти смерти, наперекор всем предвидениям и знакам рока. Потом настали годы Долгого Мира, когда никому не хотелось думать о плохом, и Клятва дремала, не тревожа своих хранителей. Но на сердце осталась смутная тень, и изредка, глядя на братьев, Маэдрос ловил себя на мысли: кто будет следующим?

Он боялся за Маглора — поэта и творца, которому труднее всего дался переход от покоя к жизни, полной сражений. Боялся за Карантира, которому заносчивый нрав и страсть к независимой жизни часто мешали обратиться за помощью к братьям, пока не становилось совсем туго. Боялся за близнецов — младших, неопытных, беззаботных... За Тьелко — почему-то нет. Он был отчаянный, Тьелкормо, — слишком быстрый в решениях и в делах, неосторожный, даже безрассудный... но он так легко ходил по краю опасности, так безоглядно полагался на свою удачу, что верилось: судьба убережёт его.

Не уберегла...

В лесу начало темнеть — как-то очень быстро. Снег под деревьями уже казался синим. Зимнее солнцестояние, вспомнил Маэдрос. Самая длинная ночь года, которая у людей считается праздником. Сейчас в человеческих поселениях на Химринге, наверное, пируют и жгут костры, и поют, и пляшут, и клянутся в любви... Странные они создания, эти люди, — прошли через огонь, ужас и разорение, потеряли дома, сражаются на чужбине, но от боя до боя живут так, словно нет ни войны, ни Тени, ни смерти, ни отчаяния. И, словно дети, верят, что в эту ночь Солнце одолевает Тьму и вершатся всякие чудеса.

...Звук донёсся издалека, приглушённо, но Маэдрос услышал и остановился. Он узнал этот звук: где-то в темноте шуршали пригибаемые ветки и хрустели по снегу конские копыта. Это были эльфы, больше некому — все остальные обходили Нан-Эльмот десятой дорогой. Быстро же они его хватились... Маэдрос опустил меч в ножны и стал ждать. Разминуться с ним они не могли — до дома Амраса осталось всего ничего, и туда вела лишь одна тропа.

Но два всадника, выехавших из ельника, носили не чёрно-красные накидки воинов Химринга, а серые синдарские плащи. И они никого не ожидали здесь встретить — это было видно по тому, как первый осадил коня и встал, намеренно или случайно загородив второго. Низко надвинутый капюшон затенял его лицо, из-под мехового края блестели только глаза — всадник молча разглядывал Маэдроса.

Повелитель Химринга опустил ладонь на рукоять меча.

— Назовите себя, — потребовал он. От этих двоих не веяло угрозой — только удивлением, но он хотел увидеть их лица.

Тот, что подъехал ближе, ничего не сказал. Только поднял руку и отбросил капюшон, подставив снегопаду золотисто-рыжие волосы, едва отросшие до плеч.

— Это ты. — Больше Маэдрос ничего не смог сказать — даже эти два коротких слова с трудом прошли сквозь сжавшееся горло.

— Это мы, — тихо поправил его Келегорм. — Здравствуй, Лис.

Второй всадник по-прежнему кутался в плащ, спасаясь от непогоды, но Маэдрос уже узнал очертания нежных губ и точёного подбородка, тонкой руки, сжимающей края плаща на груди.

А снег всё падал — медленно и беззвучно, как во сне, и пушистые ветви елей опускались под его тяжестью, будто скованные дремотой веки.

~ ~ ~

— Я не всё помню. — Келегорм смотрел в очаг, и по его лицу бежали струистые огненные сполохи. — А из того, что помню, не всё могу рассказать. Но мы были там. Я и Лютиэн.

Он помолчал, грея ладони о кружку с горячим отваром, — в доме среди прочих припасов нашёлся узелок сушёного шиповника. Лютиэн сидела рядом; они даже не касались друг друга — и всё же их невозможно было представить отдельно друг от друга.

Они были прежние — и совсем другие, не те, какими Маэдрос их запомнил. Может быть, они и не были созданы друг для друга — но оба изменились так, чтобы подходить друг к другу единственным образом, и теперь трудно было сказать, кто из них прошёл больший путь от встречи до единства.

— Когда-то давно, в прошлой жизни... Я говорил, что сыновья Феанора не будут стоять на коленях даже в Кругу Судеб. Но там это не имеет значения — ни гордость, ни смирение. Там нельзя ни возвыситься над собой, ни унизиться. Там видят твою суть.

— Ты просил их о милости? — тихо спросил Маэдрос.

— Не я. — Келегорм улыбнулся и накрыл ладонью руку Лютиэн. — Она пришла туда, чтобы быть мне заступницей. Она просила за меня, а с ней — и все остальные. Все, сколько их там было... сколько есть. Все, кто умер рядом с нами. И все, кого мы убили. Вот это было страшно, Лис.

Он на мгновение зажмурился, потом пересилил себя и открыл глаза.

— Гваэллин и Алагос, — сказал он. — Они тоже подали голоса в мою защиту.

Маэдрос покачал головой.

— Я не знаю их.

— Я тоже не знал. Я их убил — но даже не знал их имён.

Снова повисла тишина. Маэдрос не выдержал первым.

— Значит, ты прощён?

Келегорм молча кивнул.

— А... Клятва?

— Клятва... — Келегорм поднял глаза на брата. — Я нарушил её, и это не могло пройти бесследно. Но всё получилось не так, как мы думали.

Он подобрал несколько хворостинок, бросил в огонь. Не несколько секунд стало светлее, потом из углов опять подступил мрак.

— Мы призывали на свои головы Вечную Тьму. Но забыли об одном: не в наших силах распоряжаться судьбой наших душ по ту сторону мира. Мы отдались во власть Единого — и полагали, что Он достаточно жесток, чтобы ввергнуть нас в небытие, который мы поминали в Клятве. А Он не хочет этого. Не для того Он создал нас и дал нам свободу мыслить и действовать, чтобы уничтожить нас из-за нашей собственной глупости.

— Ты хочешь сказать, — медленно и хрипло проговорил Маэдрос, — что Клятва недействительна? Что это ничего не значащие слова нескольких самонадеянных глупцов?

— Нет, Лис. Ничего подобного. Клятва действует, и мы двое — подтверждение тому. Просто мы плохо понимали, чем клянёмся и на что обрекаем себя при её нарушении.

— Мы не можем бросить свои души в Вечную Тьму, — мягко произнесла Лютиэн, — потому что это не наше право. Не мы создали свои души, не нам и уничтожать их. Но в нашей власти — отказаться от мира, что дан нам для обитания.

— Уйти из Арды?

— Да, — кивнул Келегорм. — Мы считали, что Клятва — дверь в Вечную Тьму для того, кто её нарушит. По эту сторону — бессмертие в Арде, до конца мира. По ту сторону — пустота, ничто, небытие. Середины нет. Так?

— Так...

— Но в Вечную Тьму нам входа нет, потому что уничтожить свои души мы не в силах, какие бы обеты ни произносили и какие бы силы ни призывали себе в свидетели. Тогда где я должен был остаться? Уйдя из Арды по своей воле и не войдя в Вечную Тьму по милости Единого?

— Где же? — У Маэдроса по спине пробежал холодок.

Келегорм улыбнулся.

— Там, куда уходят все, кто не имеет пристанища в Арде. Все, кого мы зовём Гостями, Младшими, Смертными. Это путь людей, брат. Не обратно в Арду и не во Тьму — просто в другой мир из сонма миров, которые подарил нам Единый.

Маэдрос смотрел на него, как на призрака.

— Значит... ты теперь...

— Да. Я стал смертным. Это тело, — Келегорм поднял руку, — всё ещё тело эльфа. И оно может прожить столько же, сколько все наши тела. Но когда я покину его — из-за раны, недуга или по своей воле — то уйду не в Чертоги, а за пределы Арды.

— И я тоже, — добавила Лютиэн. — Не по велению нарушенной Клятвы, но по моему собственному выбору.

— Нам позволили решить самим, — объяснил Келегорм. — Или уйти каждому своей дорогой — ей в Чертоги, а мне по пути смертных. Или вместе вернуться в Арду в наших телах — а потом вместе уйти из неё, уже навсегда. И мы решили вернуться, потому что здесь у нас остались дела.

— Значит, потом... — Маэдрос говорил — словно шёл по раскалённым углям босиком. — Вы умрёте, чтобы больше не никогда не возрождаться здесь? Исчезнете из Арды до скончания времён?

— Мы исчезнем из Арды, — тихо повторила Лютиэн. — Но не умрём — просто возродимся уже не здесь. Может быть, когда закончится срок существования для всей Арды, мы встретимся снова — смертные и бессмертные. Может быть, нет. Я не знаю ответа.

Долгое время был слышен только треск огня в очаге.

— Что теперь будет? — спросил, наконец, Маэдрос. — С тобой, с нами... с Сильмариллами?

— Камень останется в Дориате, — Келегорм смотрел в огонь, и лицо его то озарялось, то темнело. — Как и я.

— Ты хочешь остаться при дворе Тингола?

— Да. Чтобы защищать Сильмарилл и его законного владельца от всех, кто попытается посягнуть на сокровище Дориата.

— Ты!.. — Маэдрос вскочил на ноги, почти упираясь пламенной головой в потолок. — Тебе мало того, что ты отдал Сильмарилл в чужие руки? Ты хочешь, чтобы он пребывал в них вечно? Что ты сделал со своей Клятвой — ясно, а как насчёт наших? На это тебе наплевать?

— Нет, Лис. Как раз потому, что мне не наплевать, я и делаю это, — Келегорм смотрел на него снизу вверх, но непостижимым образом эта разница не ощущалась — как если бы они стояли бровь в бровь. — Что тебе дороже — Сильмарилл, который ты не сможешь удержать в руках, или победа над Морготом и мир в Белерианде? Потому что ни победы, ни мира не будет, пока вы идёте по пути, которым вас ведёт Клятва.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Я видел этот путь и знаю, где он закончится. Мой выбор уже сделан — теперь ваша очередь. Вы можете следовать за Клятвой дальше и попытаться добыть Сильмарилл из Дориата, ведь это проще, чем взять приступом Ангбанд. А можете пойти тем же путём, что и я. Отринуть Клятву и заплатить своим бессмертием за всё, что мы успели натворить. Подарить покой этой земле — и обрести его самим, в том мире, куда уходят смертные души.

Маэдрос молча смотрел на него, до боли сведя брови.

— Я не могу заставить вас сделать правильный выбор, — закончил Келегорм. — Но если кто-то из вас решит, что Клятва важнее, чем жизни обитателей Дориата... если кто-то захочет повторить Альквалондэ на этом берегу, то пусть помнит, что между вами и Сильмариллом всегда будет мой щит.

Только теперь Маэдрос понял всё до конца. И медленно сел, ощутив на плечах всю тяжесть выбора, перед которым Келегорм поставил его и остальных братьев, бросив на весы свою уже не бесконечную жизнь.

Да, можно было убивать в Альквалондэ и тешить себя надеждой, что всё ещё поправимо, что когда-нибудь, в Чертогах, убитый простит убийцу, и оба возродятся к новой жизни. Теперь эта надежда исчезла: путь Клятвы преграждала жизнь брата. Жизнь смертного. И если мечи Феанорингов поднимутся над Дориатом — эта жизнь будет потеряна навсегда, до конца мира...

— Ты доволен? — шёпотом спросил Маэдрос. — Это не выбор. Это обоюдоострый меч.

Келегорм улыбнулся снова — удивительно спокойной, беззаботной какой-то улыбкой; и Лютиэн улыбнулась одновременно с ним; и это было так, словно у них теперь и улыбка стала — одна на двоих.

За чёрными елями Нан-Эльмота разгорался тусклый зимний рассвет.

Первый рассвет после самой длинной ночи года.

�