"Вот здесь мне непонятно с цифрами, — продолжал он свое нескончаемое письмо, — что это? Несвойственная братьям-славянам скрупулезность, о которой мы до сих пор в неведении или врожденное чувство перестраховки против сомнения в достоверности? Второе нам сродни и поныне. А впрочем, бог с ними, с цифрами этими. Не наши это были люди, дореволюционные. И что это за война такая? Ни в пример нашей, гражданской — в ней ни то пять, ни то пятнадцать миллионов загинуло — сразу видно, что люди за важную идею бились. За черт знает что запросто так жизнями бы не бросались.

Интересно ознакомиться с тем, что пишут наши товарищи в томе третьем на странице 306:

Временное правительство, особая форма организации власти, высший государственный орган, создаваемый после революционного низвержения существующего до того правительства. Понятие временного правительства возникает в эпоху буржуазных революций и связано с либеральным учением о верховной учредительной власти народа.

В силу этого учения, лишь народ, в лице его представителей, организующих учредительное собрание, может установить основы государственного строя и формы правления; а революционная власть возникшая непосредственно после низвержения старого порядка, может быть лишь "временной" — до созыва учредительного собрания, которое и вырабатывает новые формы организации власти и создает "постоянное правительство".

В задачу Временного правительства входят подготовка к выборам в учредительный орган, создание временных органов власти взамен упраздненных учреждений старого строя и управление государством впредь до организации постоянного правительства, которое должно быть создано уже на основании принятой учредительным собранием конституции. После февральской революции точно так же организовалось Временное правительство".

Иван Иванович только успел допить бутылку, как таинственный яркий свет залил его унылую жилплощадь, и она расширилась и раздвинулась, заполняясь одновременно рядами громоздких черных ящиков. Он еще успел подумать: "Наверно, на электростанцию уголь подвезли и они на радостях дали повышенное напряжение в сеть. — И тут же сознание просверлила пугающая истина, — Какое к черту напряжение, если лампочек в патронах нет?!"

За какие-то секунды в комнате полностью прояснилось. Лазурный, словно в лучах солнца, светящийся туман развеялся над ящиками и превратил их в парты. Обычные школьные парты, прочно сколоченные из тридцатимиллиметровой доски, сверху окрашенные в свой традиционный черный цвет, снизу — темно-желтый. В черный — чтобы оплошности и баловство учеников не так заметны были.

Иван Иванович увидел себя вставшим из-за парты, в красном смятом галстуке, такой же пожеванной неопределенного цвета рубашке, и учителя истории Рыкина, стоящего у окна.

— Поведай-ка нам, Козюлин, — строго произнес учитель, — что ты знаешь о февральской революции в России?

Иван Иванович вздрогнул, заслышав подрагивающий детский с уже начинающейся хрипотцой, такой неизвестный, но родной ему голос. Он никогда не слышал его со стороны, но признал сразу же и без сомнения, хотя к звучанию и манере говорить, были замечания.

— Она произошла в феврале семнадцатого года. Это чуждая нам революция. Большевики в это время были в подполье и не успели из него вылезти, чтобы взять власть в свои руки, — запинаясь, пролепетал пионер.

— Ну, ладно, — с издевкой в голосе сказал учитель, — допустим этот момент ты упустил. Что же ты можешь сказать о дальнейшем ходе революции. Что было потом?

— Потом был Керенский, Апрельские тезисы, Корнилов, Аврора, штурм Зимнего, Брестский мир, Деникин, Колчак, Врангель, Каховка, НЭП, коллективизация, 1937 год, отеческая война, — затараторил пионер, стараясь доказать наличие знаний.

— Стоп, стоп, стоп! — прервал его учитель, — слов употребил ты много, но боюсь, что между ними в твоем сознании лежит первозданный мрак покрытый мхом. Поэтому, не будем тебя сильно мучить, но расскажи, хотя бы кратко, что ты знаешь о тобой упомянутых исторических словах.

О Смольном знаю, что это институт, где был штаб большевиков; об Авроре — что это крейсер; Зимний — дворец, где прятался Керенский, и в который стрелял крейсер Аврора, но не попал; Брестский мир — договор с немцами, которым Ленин утёр всем нос, при этом отдав им Украину, Белоруссию, кучу вагонов золота и еще что-то. Деникин, Колчак, Врангель — очень плохие люди, не желавшие чтобы их казнили, но даже это их не спасло; Каховка — гнилое озеро, форсировать которое Красная Армия не испугалась, ради того, чтобы утопить белых в Черном море; НЭП — что-то вражеское, но потом, им всем шею намылили. Коллективизация — очень полезное дело, но глупые крестьяне никак не хотели в нее влезать. Пришлось их, как телят — рылом в корыто. 1937 год — удачный год для нашей юриспруденции, — Ваня вычитал это слово в старой буржуазной книге, валявшейся у него дома, из середины которой листы выдергивались по необходимости, — Расстреляно сколько-то миллионов, как потом выяснилось невинных граждан. Так вот: "лес рубят — щепки летят", — это про них, слава вождю, сказано. Нечего под рукой болтаться, когда люди работают, — с неуверенностью в голосе, но без остановки прогнал пионер.

Иван Иванович: вспомнил, что он в школе любил урок истории и с пятого на десятое кое-что знал"

— Ну, ну, ну! — погрозил пальцем учитель. О тридцать седьмом мы узнаем только в пятьдесят шестом, а сейчас какой? Ты все перепутал, Козюлин!

— Какая разница, что в тридцать седьмом ничего не знали, что в пятьдесят шестом немногое узнали, да и сейчас все мраком покрыто, так, одни намеки, — это произнес уже взрослый Иван Иванович.

Лицо учителя исказилось ужасной гримасой.

Вдруг предстал он в гимнастерке с красными погонами и фуражке, окаймленной тканью того же цвета.

Учитель истории, как много позже выяснилось, во время войны служил в заградительном отряде, который заграждал путь к отступлению не хотевшим умирать по глупости несознательным красноармейцам. Рыкин, вместе с другими пулеметчиками, помогал им выбрать правильный путь в жизни, или же избавиться от нее, если их выбор был неверен.

Он схватил рукой чернильницу с ближней парты и с воплем: "Не подсказывать!"— запустил ее Ивану Ивановичу в голову. Иван Иванович кинулся что было прыти на пол, уклоняясь от со свистом пронесшегося над ним предмета.

В следующее мгновение он нашел себя распластавшимся на полу. Рядом лежала задравши кверху ножки табуретка, обнажив свою изнанку. Свет в керосинке почти угас, и предметы вокруг приобрели пугающую враждебность.

— Фу-ты, дьявол, — выругался Иван Иванович, подымаясь с пола, — это же надо — уснул за столом.

Он добавил подачу света в керосинке, протер глаза и уставился в открытый на закладке том энциклопедии. Перевернувшаяся бутылка оставила на ее странице змеей изогнутый след, израсходовав последний свой ресурс, по каплям собранный со дна.

-Ну, гад! — непроизвольно вырвалось у Ивана Ивановича, — двойку влепил краснопогонник сраный.

Он стряхнул со страницы на пол разлитое вино, промокнул ее рукавом, и прочел отмеченное:

Государственная дума являлась законодательным органом царской России. Была учреждена после революционных событий 1905 года. В четвертой гос.думе (1912-17) представителям землевладельцев и буржуазии принадлежали 65 мест, националистам — 88 ( из них 32 левым националистам фракции "центра"), октябристам — 101, прогрессистам — 48, конституционным демократам — 59, трудовикам.— 10 и соц.-демократам — 14 (9 меньшевиков и 5 большевиков).

Иван Иванович взял в руки закладку, представлявшую из себя обрывок старой пожелтевшей газеты и поднес его к глазам. Шрифт и буквы говорили о том, что газета была очень старая. С трудом справляясь с ъ-ятями, а еще с большим усилием — со своей головой, он наконец-то смог разобраться с сутью. В обрывке статьи говорилось, что 27 февраля 1917 года громоздкая бюрократическая система управления — самодержавие, пало под напором новой молодой силы жаждущей больших свобод политических, экономических, культурных. Силой этой была молодая, но вполне окрепшая буржуазия, интеллигенция, студенты и примкнувшие к ним армия и рабочие...

Иван обнюхал клочок, перевернул его на другую сторону, но там больше ничего интересного: какие-то колонки цифр перемешанные с загадочными аббревиатурами. Он сунул закладку на прежнее место, закрыл том и замечтался.

Очень хотелось выпить в ночной тишине, но вина больше не было. Иван Иванович взял две из прежде выпитых бутылок и, вставив их одновременно в рот, запрокинул голову вверх. Тут же он вынужден был отказаться от этого занятия — закружилась голова, но пару капель все же осело на его губах, и он с радостью младенца слизывал их языком, причмокивая.

Сон не брал, и сила познания вновь толкнула его в гущу политических страстей.

В следующем томе на странице 256 его внимание привлекла информация:

" Восстанию предшествовал ряд стихийных забастовок и уличных демонстраций рабочих, а так же царский указ от 26 февраля о роспуске Государственной думы.

Под напором масс Гос.дума создала 27 февраля Временный комитет, который вступил в переговоры с различными общественными представителями и с только что образовавшимся Исполнительным комитетом Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, в котором преобладали меньшевики и эсеры.

В результате этих переговоров в первое Временное правительство вошли:

5 конституц.-демокр.(кадеты), I прогрессист, 2 октябриста, I из фракции центра Гос. думы, I беспартийный, I трудовик (Керенский).

Трудовики — мелкобуржуазная группировка, образованная депутатами-крестьянами, возглавленными интеллигентами народнического направления. Во фракцию трудовиков входили члены Крестьянского союза, социал-революционеры (эсеры), радикально настроенные интеллигенты и элементы "левее кадетов", занимая позицию колеблющуюся между кадетами и социал-демократами".

"Керенский Александр Федорович (1881 года рожд.), эсэр, виднейший из вождей Февральской революции. По окончанию университета — присяжный поверенный, политический защитник, с 1912 года — член Государственной думы, вождь трудовиков, популярный оратор оппозиции.

С начала мировой войны — оборонец. В февральские дни, конкурируя с Родзянко, пытается возглавить дви-жение, на митингах зажигает толпу восторгом по поводу победоносной революции, благодаря истерическим выкрикам и театральным приемам. Керенский становится кумиром мелкобуржуазной и интеллигентской толпы.. Во Временном правительстве со 2 марта министр юстиции, после Гучкова А.И. — военный и морской министр, с 8 июля министр-председатель, а после корниловщины и верховный главнокомандующий".

— Ба! — в сердцах вырвалось у Ивана Ивановича.— Да, Александр Федорович к народу близок был. Вот так новость на шестом десятке. А нас ним с детства пугали... Наверно и плакаты вывешивали:"Керенский и народ — едины"?

— Ну, скажешь тоже, батенька, к народу близок, — прокартавил вдруг выскочивший из темного угла человек в кепке и в галстуке в белый горошек. Челюсть его была подвязана белым полотенцем — видно, зубы донимали.

Иван Иванович опешил, торопливо перекрестился без счету, произнося в такт движениям: "Свят! Свят! Свят!",— хоть был не только неверующим, но даже не крещенным.

— Просто обидно за вашу дремучесть! А как насчет того народа, который поддерживал большевиков, левых эсеров, анархистов, наконец? Если бы не эта наиболее сознательная часть народа, было бы ли у революции достойное продолжение?— набросился мужчина в кепке на Ивана Ивановича словно с цепи сорвался, картавя без мери.

— А почему бы — не было? — наивно, несмотря на испуг, проронил тот, про себя же думая: "Надо пить бросать, иначе дело дрянью кончится..."

— Тебя учили не для того, что бы ты вопросы задавал — а чтобы выполнял то, что от тебя требуют. Ведь не можешь ты своей головой недалекой охватить весь механизм некогда содеянного. Я же говорил Феликсу Эдмундовичу, что с такими, как ты, надобно построже в свое время было. Вот создали выродка на свою голову! Ты посмотри на себя — ни рабочий, ни крестьянин, ни тем более интеллигент. Помесь какая-то! Я же говорил Феликсу Эдмундовичу...— явившийся подпер перевязанную щеку рукой и стал раскачиваться от боли, жалящей его то ли со стороны зубов, то ли со стороны душевной травмы, нанесенной Иваном Ивановичем. — Ну, сам посуди, что ты такое? Полуграмотный, но не крестьянин, ничего не умеешь делать по-настоящему, но и на рабочего не тянешь. Про отношение к интеллигенции я просто промолчу — интеллектом не вышел,— заявил безапелляционно человек в кепке. — Кто же ты? Как тебя земля носит?

Ну, тут уж Ивана Ивановича задело за живое. Его, аж выбросило из-за стола. —

— А ты сам чего стоишь? Ходите тут со своими идеями, а нам потом расхлебывай! Вы все в историю желаете пролезть, а мы из говна не можем вылезть!

Иван Иванович застыл, вглядываясь в поразительное сходство человека, выскочившего из темного угла, с портретом, изображенным на червонце...

Видение исчезло. За окном просветлело. "Скорее бы рассвет, — взмолился он, — а то, как бы эта проклятая история не затянула меня в свою утробу. Чертовщина кругом совсем обнаглела. Так и лезет, так и лезет! Завтра же брошу пить,— дал себе твердый зарок Иван. — Вот только опохмелюсь с утра, и шабаш ..."

Всем известно, что получив яблоком по голове, Ньютона осенила великая идея. Но мало кто догадывается, что изобретение именуемое "коммунальная квартира" стало результатом наблюдения не менее великого, но оставшегося в тени великих свершений, человека, следившего за бытовым устройством муравейника, спровоцированного случайным приземлением в место компактного проживания сих насекомых тем местом, о котором интеллигентный человек без краски стыда на лице не упоминает.

Лицо то, похоже, давно почило от чрезмерных затрат умственной энергии на столь важное изобретение, но дело его живет и рокочет. Рокочет вулканом, готовым разразиться извержением, особенно по утрам и вечерам в стенах этой самой коммунальной квартиры.

Ивану Ивановичу повезло. Он проснулся достаточно поздно, когда уже тишь и гладь стелилась по комнатам. Жильцы рассеялись по жизни, штурмуя общественный транспорт, нудясь в очередях, изнуряясь в решении проблем недоступных пониманию всего остального человечества.

Иван Иванович вспомнил о работе без сожаления и не стал ругать ее из-за недостаточности сил.

Нужда заставила его преодолеть процесс подъема с кровати и направиться в туалетную комнату, где унитаз соседствовал с чугунной ванной и умывальником. К счастью, было не занято. День начинался хорошо.

"Славно придумали: сидеть на унитазе, забросив ноги в ванну," — восхитился он находке неизвестного архитектора.

Вода с шумом набиралась в ванну, полным напором била в умывальник, клокотала по-звериному в унитазе — с похмелья Иван Иванович любил, чтобы было много воды. Сам он ходил от одной раковины к другой, и путая предназначение их, то плевал, то мочился, то пил, то плескался. Наконец он вывалился из нее, хлюпая мокрыми ступнями по полу и подбирая в коридоре утерянные по дороге в ванную тапочки. На свое писание и разбросанные тома энциклопедии смотреть было тошно. Ночные видения стерлись дневным светом из памяти. Он влез в одежду, набросал в сетку бутылок сколько мог унести и, не встретив никого из соседей, вышел на улицу.