Ландскнехты (глава 1 из 5)

— Откуда ты есть пошел, — отозвался монах.

— Чудные люди, — заметил вислоусый и снова пыхнул люлькой. — Вроде все морды великовозрастные, а откуда люди на свет выходят — до сих пор не ведают.

— Да нет, из каких ты земель, — усмехнулся монах (которого. к слову, звали отцом Йожином, и мы его так впредь тоже именовать будем). — Сейчас голоса разделились примерно поровну. Половина считает, что ты чех. Вторая половина, что ты московит.

— А третья?

— Третья же ... тьфу на тебя, Мирослав!

Йожин размашисто перекрестился. Мирослав хмыкнул и одним глазом заглянул в чашку люльки, оценивая состояние и количество оставшегося табака.

— Но после того, что ты учудил в Бремене, неожиданно много народу решило, что ты природный шваб. Дескать, больно уж у тебя чисто "gw" и "ya" выговариваются. А уж так выразительно орать "Hintern!", сиречь "жопа" может только истинный тевтон, чьи корни, как известно, уходят в эпоху Цезаря и прочих кельтов с викингами.

— Бремен... — протянул Мирослав со слабой улыбкой и легким вздохом — так вспоминают о приятных местах или хорошо выполненном деле. А затем елейно спросил:

— А вы на что изволили поставить, отец Йожин, интересно мне знать?

— На московита, — буркнул святой отец. — Больно у тебя морда ехидная.

— Ну якый же з мене московит, якщо я без татарина та ведмедя?

— Чего? — подозрительно вопросил Йожин, раздувая ноздри так, словно надеялся учуять запах дьявольской серы.

— Имя мне легион, — ехидно и, в точном соответствии с воззрениями Йожина, то есть паскудно сообщил Мирослав. — Ибо меня много, и множество имен я сменил. Был и немцем, и чехом, и даже, прости Господи, французом довелось побывать, к счастью, недолго. Может и московитом побывал, не упомню все, хехе.

— Имя ему легион, видите ли! — возвел очи горе Йожин. Смачно плюнул и выругался на той латыни, что имеет хождение в самых зловонных и страшных низах Рима. Перекрестился для порядка и во искупление греха сквернословия.

Солнце почти вскарабкалось к зениту, легкий ветерок зашелестел весенней травой и кронами деревьев. Лес, что обступал тракт, еще не набрал полной силы после зимней спячки, так что казался редким и тощим. Не сговариваясь, путники чуть подогнали лошадок.

— Вот почему святая наша мать Церковь действительно не жжет народ направо и налево, как то ей приписывают злоязыкие клеветники? — загрустил Йожин. — Таких вот как тебя. Какой смысл иметь репутацию крестоносных злодеев и не пользоваться ею? Все трибуналы какие-то, регламенты, судилища... Проще надо. Уподобился имярек сатане в речах, помянул легион — и на очистительный огонек. Тело немного помучается, зато душа сразу в рай. Вот то ли дело у поганых кальвинистов, чуть что — к палачу. Надо, надо перенимать здоровый опыт даже у еретикусов!

— Да тебе, отче, никак лавры Шпренгера и Крамера покоя не дают? — добродушно хмыкнул то ли чех, то ли московит, то ли вообще немец (а может быть и француз) Мирослав.

Йожин плюнул еще смачнее, выругался еще витиеватее, а перекрестился еще размашистее.

— Не поминай ублюдков всуе, — мрачно посоветовал монах спутнику. — Профанаторы хреновы. Им человеческим латинским языком было сказано и на их гавкающей немецкой речи повторено — надо аккуратно ввести в оборот "De monstrorum" Бремссона и "Magica nigra et cultus". И что сотворили эти тронувшиеся от воздержания недоумки? "Mallus Maleficrum", молот ведьм! Господи, помилуй, даже название пристойное придумать не смогли. Какую идею загубили, скоты хлевные... Истинно говорю, что целибат — зло.

— Мирослав пустил особо густое и ароматное (или зловонное — это уж кому как) облачно дыма и сообщил:

— Вот так, за приятной беседой, мы, считай, на месте.

— Да уж, — брюзгливо согласился Йожин, все еще переживавший за гнусное дело авторов "Молота". — Как обычно?

— Да, пожалуй, — после короткого раздумья согласился Мирослав, выбивая золу их трубочки. Ветерок разносил невесомые хлопья горячего пепла. Йожин чихнул и потер раскрасневшуюся тонзуру.

— Тогда встретимся у местного градоправителя... или лучше в кабаке, — подытожил монах.

Мирослав молча кивнул и тронул поводья, направляя лошаденку к самому краю дороги и дальше. Туда, где буйная трава поднималась выше щиколотки, а обраставшие свежей листвой деревья жадно тянули соки из земли. На обочине Мирослав остановился, внимательно оглядывая ближайшие кусты, после чего, твердой рукой направил скакуна вглубь редкого леска.

Йожин подогнал свою скотинку, а ехавший впереди "испанец" наоборот, придержал коня, так что через пару минут они сравнялись. И двинулись дальше — два оставшихся всадника впереди, три лошади с поклажей позади.

— Мартин, вот только давай на этот раз без homicidium и прочего экстремума, — душевно попросил Йожин. — Отец Лукас сильно ругался, когда в Праге ему пришлось объяснять, каким образом после тебя покойников получилось больше, чем от происков сатанинских слуг. Причем кратно. Неудобно как-то вышло.

Именуемый Мартином лишь молча приосанился, воинственно растопырив усищи. При более близком рассмотрении оказалось, что он куда старше, чем могло показаться изначально. Так стареют люди, которые с детства не знают мирной жизни, но воинские упражнения разумно чередуют с умеренным отдыхом. Да и в горделивой посадке просматривалось нечто такое, что заставило бы печально усмехнуться опытного медикуса. Всадник сидел слишком ровно и прямо, такую осанку не дает даже природная спесь аристократа или прикрученная к спине доска. А вот боль — лучший на свете надсмотрщик — вполне могла бы.

Монах терпеливо ждал ответа, всем видом показывая, что отвертеться не выйдет. И наконец, Мартин со вздохом сказал:

— Постараюсь.

Голос вполне соответствовал облику. Вроде бы громкий, но какой-то истертый и чуть глуховатый.

— Bene, bene! — возрадовался Йожин. — А вот и Челяковицы... Господи, помилуй, жуть то какая. Не люблю я эти помирающие села. То ли дело города — там культура, подвалы и даже канализация всякая... Есть где развернуться, есть простор для души, тела и работы! А здесь, кроме волков и бешеных медведей, отродясь ничего интересного не случалось.

Мартин молча кивнул, оставив соображения спутника без обсуждения. Вообще походило на то, что у этого человека дела в почете, куда больше слов.

— Хотя с другой стороны последняя весточка пришла именно отсюда, — понуро вздохнул Йожин. — И как иногда говорит наш друг, в самом тихом колодце живут бесы. Так что укрепимся духом и туже препояшемся.

Мартин скосил глаз, пытаясь разглядеть, где у монаха талия, которую можно препоясать. Не узрел и ограничился кратким:

— Да, я ждал большего.

— Что ж, понятное дело, — подытожил монах. — Война кругом, у кого денег нет, тот нищенствует. А у кого есть, тот делает вид, что нищий. Пока и последнее не отобрали.

Над деревьями с пронзительным карканьем пронесся ворон, направляясь точнехонько в ту сторону, где путники расстались с Мирославом. Мартин проводил птицу недобрым взглядом. Йожин привычно и несколько скучающе перекрестился.

Некогда Челяковицы были процветающим селом, которое удачно раскинулось на тракте и кормилось с проезжающих путников и с лесопилок, изобильно раскиданных по окрестным лесам. Еще десяток-другой лет и поселение выросло бы в маленький городок, а при должном везении и оборотистости отцов города, и не маленький. В конце концов, Любек и Бремен начинали с того же. Однако начавшаяся война многим испортила жизнь, и Челяковицам в том числе. Сражения и сопутствующие подобным славным делам толпы мародеров обошли район стороной, но торговля захирела, а затем и вовсе сошла на нет. Товары возили скудно и все больше реками, а с обычных и нечастых путников деньги шли, прямо скажем, тоскливые. Непутевая молодежь сбегала в города или подавалась в солдаты, путевая тянула лямку беспросветной крестьянской жизни. Челяковицы ужались почти вдвое, окружили себя поясом заброшенных домов. Продлись война еще лет пять-семь — и не станет села. Впрочем, не оно первое, не оно последнее.

Тем более странно, что у поселения имелись самые настоящие ворота, а на воротах стоял самый настоящий стражник. Точнее дремал, присев на рассохшийся бочонок, сопя и обнимая копье — не ошкуренную жердь с длинным, чуть кривоватым гвоздем на конце. На голове стража врат криво сидел шлем испанского образца, давно не чищенный и кое-где проржавевший насквозь. Мартин скривился — вид умаления славного доспеха уязвил старого воина в самое сердце.

— Добрый человек, — воззвал Йожин к стражу. — А не подскажешь ли, как нам добраться до местного бургомистра или как зовется ваш самый уважаемый житель? И до церкви заодно. Ну и до кабака, ежели оказия такая случилась.

Стражник зашлепал в дреме губами, еще больше оперся на копье и что-то промычал. Неожиданно клюнул головой в шлеме и встрепенулся.

— Из каковых будете? — заученно гаркнул он сиплым басом, стараясь ухватить копье поудобнее и грозно направить в неожиданных гостей.

— А тебе не все равно? — ледяным голосом произнес Мартин. — Староста где?

По всей вероятности, суровый вид усатого ветерана показался стражнику гораздо более внушительным, посему ответил он сразу и исчерпывающе, махнув себе за спину:

— Там.

— Понятно, — еще больше скривился Мартин.

— Мир тебе, добрый человек, — Йожин улыбнулся и осенил крестным знамением грозного стража. — Отдыхай себе. Дальше мы сами найдем.

Мартин хмыкнул, а монах обозрел открывающийся за воротами пейзаж. Десятка три домов, одинаково серых и грязных. Один с новой черепичной крышей. За домами бурая глинистая земля и огороды с пожухлой прошлогодней ботвой, каким-то чудом избежавшей сечки и свинячьего корыта. С краю села притулилась на удивление солидная — при каменном фундаменте — церквушка с покосившимся католическим крестом.

— Да, не Прага... — тихо буркнул себе под нос монах, — совсем не Прага.

Мартин миновал снова задремавшего стражника и неожиданно склонил голову, показалось даже ушами шевельнул — чисто как тот волк насторожился. Порыв ветра донес странный звук, идущий с противоположного края селения. То ли ветер в трубах гремел, то ли неупокоенные души страдали. В общем, что-то выло, и на редкость отвратно.

— Солдаты, — Йожин мрачнел на глазах. — Гуляют и поют. И откуда здесь этот сброд?.. Ладно, сначала нам к старосте.

Мартин же спрыгнул с лошади. Движение вышло ловким и плавно-текучим, словно у седого кота. Но спину он при этом держал все так же неестественно прямо и разворачивался всем корпусом, щадя поясницу.

* * *

А Мирослав, меж тем, занимался вещами странными и для случайного человека, прямо скажем, непонятными. Для начала, вислоусый отъехал в лес. насколько позволили заросли. Когда лошади стало трудно ступать меж разросшихся деревьев, человек спешился и хлопнул животное по крупу, животное понятливо скосила большой влажный глаз, фыркнуло и пошло в сторонку. Уздой или привязью Мирослав не озаботился, как будто знал, что никуда лошадь не денется.

Человек выбрал место посуше да поудобнее, у корней молодого дубка, присел. Задумчиво покатал меж ладоней чубук трубки, сунул курительную снасть за пазуху. Обратно же достал чистый белый платок. Ну, почти чистый. Не считать же за грязь пару капелек засохшей крови, благо та засохла давненько. Затем Мирослав отвязал с широкого кожаного пояса небольшой мешочек на завязках. Выудил из-за ворота целый пучок шнурков-гайтанов с разнообразными амулетами, на вид столь не христианских, что случись здесь Йожин — наверняка завел бы старую песню о том, как нужно палить предавшихся козням Лукавого. Мирослав отделил от общей связки нужный амулет, вернул остальные под потертую кожаную куртку. Откинулся спиной к стволу, прикрыл глаза и затих, сжимая в кулаке нечто, больше всего смахивающее на большую медную монету, очень старую, с неровно обрубленными краями..

Солнце добралось до зенита и вот-вот готово было сорваться с него, начиная путь к закату. Весеннее тепло струилось над лесом, пробиралось сквозь кроны, приглаживало все еще по-зимнему сырую землю. Лошадь переступала в сторонке, пофыркивая и выбирая неким звериным чутьем одни ей ведомые травинки. Мирослав сидел и молчал, неподвижный, словно тролль, закаменелый под солнцем. Время шло...

Неожиданно человек встрепенулся и сел, протерев глаза, будто после долгого крепкого сна. С неба камнем упала черная птица — здоровенный ворон, настолько старый, что выцветшие перья казались синими, с перламутрово-белым отливом.

Небесная тварь переступила лапами, склонила голову и глянула на Мирослава не по-птичьи умным глазом. Человек расстелил платок, на один из углов высыпал из мешочка горсть безделушек. Деревянные и костяные пуговицы, среди которых не было двух одинаковых, палочки длиной не больше, чем пол-пальца. Обрывки шнурков плетеных из разноцветных нитей, мелкие камешки, пара крохотных гвоздиков и прочая родственная мелочь. Ворон мелкими семенящими шажками придвинулся к платку. Глянул на горсть безделушек, потом на человека. Щелкнул клювом, как будто безмолвно что-то вопрошая.

— Сыну небисный, вихора брат, — прошептал Мирослав. — Ты мени не друг й не брат, но ты еси зацный слуга Хозяйки Лису. Той, хто против нее идет, гадок тоби. Ты меж двух миров литаешь й живых оком бачишь, й мертвых помичаешь. Найди потвору. Покажи его. А я, что тебе не под силу, сам дороблю...

Теперь ворон каркнул, и никто не сказал бы, что прозвучал птичий глас. Иссиня-черное создание снова быстро покачало головой, зрачки его сверкнули рубиновыми огоньками. Перья встали торчком, да так, что каждое, самое мелкое перышко казалось острым клинком. Ворон сложил крылья и ступил на край платка, прижимая к земле когтями тонкую ткань. Клюнул камешек, осторожно подхватил и переместил в самый центр платка. Мирослав закусил губу, но промолчал, опасаясь разорвать хрупкую, невесомую связь с удивительным созданием. А птица с той же осторожностью добавила к камешку еще пуговицу и две слюдяных пластинки.

— Вот же свинская жопа, — здесь Мирослав уже не сдержался.

Ворон отступил на шажок, внимательно обозрел получившуюся композицию. Затем, с важностью художника, делающего последние, самые важные мазки на портрете сиятельной особы, ухватил клювом две палочки из гладко струганой осины. Поместил их ближе к одному из углов платка. Птица потратила немало сил, располагая щепки строго крест-накрест. Затем последовал новый критический взгляд, некоторые мелкие доделки и только потом ворон удовлетворился картиной.

— Точно? — спросил Мирослав.

Летучее создание каркнуло и качнуло головой, совсем по-человечьи. Птица расправила крылья и одним движением бросила себя вверх, к самой вершине дуба. И дальше — к самому небу с редкими белыми тучками средь безбрежной синевы.

Человек надолго задумался. После собрал странные предметы обратно в мешочек, тщательно затянул шнурком и подцепил обратно к поясу, рядом с коротким широким кинжалом. Свернул платок, убрал за пазуху. Еще немного посидел, явно пребывая в раздумьях. Резким движением встал, отряхнул с куртки и штанов мелкий лесной мусор.