Женщины... Что с них взять. Лёжа на полке, Пашка презрительно оттопырил губу. Когда год назад дивизию отца перебросили в Латвию, мама ходила, как в воду опущенная (кстати, глупо — как может ходить опущенный в воду?). Ей почему-то представилась война и всё такое прочее, хотя Пашка — он как раз делал доклад в отряде о присоединении прибалтийских республик к СССР — ей пытался объяснить, что никакой войны не будет, что эти латыши, дураки, что ли, не понимают, насколько лучше жить в Советской Стране, чем под игом разных там Ульманисов? И вообще — латыши всегда были за нас! Красные стрелки, один Фабрициус чего стоил!

Мама только отмахивалась. А ведь точно, всё получилось, как Пашка и говорил — никто даже не стрельнул ни разика. Во всех газетах только и писали, как латышский народ радостно встречает Красную Армию и приветствует Советскую Власть. Это было, конечно, правильно и понятно — но в душе мальчишки нет-нет да и шевелилось недовольство: ну что они, хоть для виду посопротивляться не могли? Какие-нибудь буржуи, фашисты тамошние из "айзсарга", про который Пашка читал... Нет, наверное, правду пишут, что все, кто против Советской Власти — или обманутые — или трусы. Большинство обманутые. Как увидели, что власть справедливая — конечно, воевать не стали. А трусы они и есть трусы...

Пашка усмехнулся. Так он рассуждал в прошлом году. Маленький был... Ещё до того, как отца перевели в 28-ю танковую дивизию, он командовал ротой разведки в 81-м горнострелковом полку и воевал с белофиннами. И рассказывал, что настоящая война трудная и страшная, что финны очень хорошо умели воевать... Пашка тогда сначала удивился — как же можно хвалить врага?! — но потом рассудил, что это правильно. Со слабым врагом воевать неинтересно.

Он так и сказал отцу. Тот долго хохотал... Пашка даже немного обиделся.

Но сейчас обида не вспоминалась. В конце концов, он, Пашка, оказался прав — латыши сперва пустили к себе наши войска, чтобы те защитили их от немцев, а потом и вообще присоединились к СССР. (И правильно — вместе всегда лучше!) Отец получил майора за Финскую, его перевели, и он стал начштаба в 28-м разведбатальоне, который дислоцировался недалеко от Риги. А когда закончился этот учебный год — отец прислал письмо, в котором звал Пашку к себе на всё лето!!!

Больше всего в тот миг Пашка боялся, что не пустит мама. Боялся до того, что готов был расплакаться (это в тринадцать-то лет!). Чужая страна (какая она чужая?!), военный гарнизон (а то они не жили в гарнизонах до переезда в Ленинград — и было только здорово!)... Но мама посмотрела в табель с отметками. Посмотрела на бледного Пашку (он сам не видел, что бледный). Вздохнула.

И стала помогать собираться...

...Так и получилось, что вчера вечером, 8 июня 1941 года, на Витебском вокзале Ленинграда тринадцатилетний Пашка Шевьёв сел в поезд, который всю ночь вёз его в сторону советского города Риги — на верхней полке, вместе с чемоданом, в котором лежали одежда (наполовину больше, чем он считал нужным и втрое меньше, чем собирались напихать дома), бутерброды (про которые он начисто забыл), четыре книжки — про Карацупу, про Тойво Антикайнена, новенькая повесть про борьбу с басмачами и зачитано-растрёпанное наставление по уходу за стрелковым оружием, боксёрские перчатки и подаренный отцом финский нож.

Честно говоря, Пашка не помнил ни того, как укладывался спать, ни того, как спал — то есть, лёг и уснул, как убитый. На него это было не слишком похоже. Засыпал он и правда легко, но перед сном любил помечтать. О самых разных вещах — мечталось как-то само собой, и иногда даже получалось намечтать сны.

Бррр, ну и приснилось сегодня, вспомнил он. Тут не то что подскочишь и заорёшь, тут и в окно выпрыгнешь. Наверное, он во сне орал: "Ингус, ко мне!" — вот девчонка и захихикала.

Откуда она ещё взялась на мою голову, подумал Пашка сердито. Вроде бы, когда он садился, купе было совсем пустым. Придётся теперь одеваться на полке.

Едва он подумал об этом, как над краем полки появилась голова — совсем не девчонки, а какого-то рыжего и здорово веснушчатого парня, на вид — постарше Пашки. Он кивнул:

— Привет, — и, понизив голос, еле слышно шепнул: — Сейчас я её уведу.

Голова исчезла. Пашка напрягся. Внизу этот парень сказал:

— Зой, пошли глянем лес. Вон какой.

— Мне и в это окно видно, и вообще я читаю, — отрезала девчонка. Зойка. Имя подходящее — такое же вредное, как и она сама.

— Из тамбура виднее.

— В тамбур нас не пустят. Отстань, Илья. Надоел. Иди и смотри один, если хочешь.

Ясно, угрюмо подумал Пашка. Вредная, но не дура. И всё поняла.

Он повернулся на живот. За окном и в самом деле был лес. В коридоре разговаривали — по-русски и ещё на каком-то языке, непонятном и совершенно ни на что не похожем — ни на немецкий, который Пашка честно учил в школе, ни на французский, который знала мама.

Утро. И это, конечно, уже Латвия — и скоро они приедут.

А на живот он лёг зря. Ой, зря-а-а...

Пашка сел (и опять приложился о потолок, хотя и несильно). Потянулся за шортами. И окаменел.

Девчонка, поднявшись на ноги, смотрела в окно. Частично.

— А лес правда красивый, — заметила она. — Отличный вид.

Лет ей, судя по всему, было столько же, сколько Пашке — а значит, она была втрое нахальней любого мальчишки этого возраста. Белое платьице с пояском, коса с белым бантом. Красный галстук. И серо-жёлтые глазищи, подлые, как у кошки. Этими глазищами она разглядывала отличный вид — Пашку, сидящего на верхней полке в трусах и с шортами в руке.

Сказать, что Пашка её возненавидел — значит, сказать, что Ленинград — это город. Ничего не сказать.

— Отвернись, — сказал Пашка стеклянным от злости голосом. Девчонка фыркнула и продолжала рассматривать его, как экспонат в Эрмитаже.

На миг Пашка умер от разрыва сердца. Но потом, переведя дух, сжал зубы и соскочил с полки на мягкий коврик в проходе. Девчонка ойкнула. Рыжий парень, смотревший в окно на нижней полке под Пашкой, отшатнулся, потом что-то пробормотал

сквозь зубы и, довольно грубо подхватив девчонку под локоть, буквально уволок её в коридор — она успела лишь протестующее пискнуть.

Несколько секунд Пашка переводил дух, сжимая в руке шорты, как гранату. Потом начал стремительно одеваться, затормозившись только когда расчёска запуталась в чубе. Пашка зашипел и увидел себя в зеркале, закреплённом на двери — с перекошенной физиономией, загнанными глазами, дёргающего расчёску из чуба и вообще совершенно на себя не похожего. Пашка отлично знал, что похож на Тимура из кино и дорожил этим сходством, хотя никому и никогда в этом не признавался. То же, что он видел в зеркале, походило на огородное пугало.

Он высвободил расчёску. Причесался как следует. Повязал галстук и аккуратно закрепил его зажимом в виде красной звёздочки, взял зубную щётку и коробку с порошком, после чего отодвинул дверь в коридор.

Кажется, девчонка собиралась капнуть серной кислотой на выходящего мальчишку. Но... но почему-то не капнула. Вообще ничего не сказала.

Это было странно. Но не более странно, чем поведение девчонок вообще.

Глава 2.

Вообще-то смотреть в окно было и правда интересно. Хотя бы потому, что станции и полустанки, которые проскакивал поезд, выглядели совсем не так, как в СССР. И дело было не в надписях на двух языках сразу, а в чём-то... короче, Пашка не мог объяснить. Да и не старался — до Риги оставалось всего полчаса, и надо было неожиданно много успеть.

Во-первых, необходимо было съесть бутерброды, на которые наткнулся Пашка, когда полез убирать "бритвенные принадлежности", как говорил отец. Кроме того, у рыжего Ильи оказалась половинка курицы и редиска, а у Зойки — волчий аппетит и не оказалось — стеснения. Она потребовала у проводника чай и деловито распорядилась продуктами, выложенными мальчишками на столик у окна.

Во-вторых, выяснилось, что ни Илья, ни Зойка — не случайные попутчики, а едут туда же, куда и Пашка. Отец Ильи оказался заместителем комбата в 56-м танковом полку, а у Зойки — был гражданским, но там же заведовал кассой. Илья и Зойка жили в Парголово, ни разу не были на новом месте службы отцов, и их должна была встречать та же машина, что и Пашку — короче говоря, на ближайшие два месяца это было его постоянное знакомство.

Илья Пашке понравился, хотя был старше — спокойный, обстоятельный, как пишут в книжках — флегматичный. С Зойкой тоже всё было ясно — оставалось надеяться, что этот поезд — первое и последнее место, где он, Пашка, окажется от этой заразы с бантиком достаточно близко. Правда, за импровизированным завтраком она не вредничала — то ли потому, что рот был занят, то ли набиралась сил. И даже не пошла за мальчишками, когда они выбрались в коридор.

Тут уже было довольно много народу. Пашка сразу обратил внимание на двух офицеров — в тёмно-зелёных кителях со стоячими воротниками, украшенными красными с белой полосой нашивками, в странных высоких фуражках, похожих на кивера с оранжевым верхом. Что самое удивительно — знаки различия у них были самые обычные, красноармейские, у одного — три кубика, у другого — шпала.

— Кто это? — спросил Пашка у Ильи. Тот ответил со знанием дела:

— Латышские кавалеристы, видишь — верх у кепи оранжевый? Они сейчас считаются наши, территориальный корпус. А форму ещё не поменяли, только знаки различия нацепили.

— Откуда знаешь?

— Отец открытки присылал.

В другом конце вагона виднелись несколько "настоящих", как подумал Пашка, командиров. Но рассматривать чужую форму было интересней. И кстати — Пашка неожиданно понял, что и на них смотрят тоже, особенно на красные галстуки. Смотрят несколько человек, смотрят добродушно и даже с каким-то уважением.

Конечно, подумал Пашка. А как же иначе? Пионеров-то тут, наверное, ещё и не видели.

— Слушай, — он подтолкнул Илью, — а ведь мы тут, наверное, первые пионеры.

— Точно-о... — Илья свёл брови. — А я и не подумал, — и машинально поправил свой галстук под воротником белой рубашки (не юнгштурмовки, как у Пашки).

Мальчишки ещё какое-то время постояли, давая собой полюбоваться гражданам освобождённой Латвии (хотя в вагоне, конечно, полно было и обычных советских людей) и, когда проводник объявил — по-русски, но с акцентом — что поезд прибывает в Ригу и господ (Пашка аж дёрнулся!) пассажиров просят приготовиться к высадке — пошли в купе.

Он пропустил вперёд Илью — и ощутил... ощутил как будто бы тупой нож, упёршийся в спину. Ощущение было непривычным, но таким странным и жутковатым, что Пашка сразу обернулся — как будто его грубо рванули за плечо и надо дать отпор обидчику.

И увидел глаза одного из офицеров — того, с капитанской шпалой. Холодные глаза, рассматривавшие Пашку, как мишень в тире.

Это продолжалось одну секунду — офицер отвёл глаза.

Но мальчишка помнил этот взгляд до того самого момента, когда вокзальная суета незнакомого города отодвинула неприятное воспоминание на второй план...

...Дорога через редкий горячий сосняк оказалась песчаной, ухабистой. Даже ветер казался горячим, как будто недалеко не Балтика, а Чёрное море или вообще какие-нибудь тропики. Хорошо ещё, что, кажется, недавно прошёл дождь, подумал Пашка, крепко держась за передок кузова, а то сейчас тут был бы самум.

Встречавшая их полуторка была наполовину загружена какими-то ящиками, и молодой водитель строго-настрого приказал ребятам "сидеть смирно, а то расплющит, как тараканов". Подобное сравнение, конечно, было невероятно оскорбительным, поэтому, едва машина тронулась, как Илья и Пашка заняли дежурные места "на передке". Зойка обосновалась в кабине, причём с таким видом, как будто у неё это место оспаривали. Даже свой чемодан утащила с собой. За кукол опасается, мстительно подумал Пашка.

Машину мотнуло снова, мальчишки треснулись плечами и засмеялись.

— Здорово, только на танке лучше! — Илья показал вниз пальцем. — Думаешь, почему дорога такая?! Танки разбили, смотри, видишь, гусеницы, следы?! Бэтэ-семь! Сила! Лучший танк в мире!

— Разя огнём, сверкая блеском стали,

Пойдут машины в яростный поход! — вместо ответа загорланил Пашка. Никакими вокальными данными он не отличался, но сейчас настроение было очень хорошим — и не петь оказалось невозможно; он даже не удивился, что Илья поддержал:

— Когда приказ отдаст товарищ Сталин

И первый маршал в бой нас поведёт!

Настроение было таким отличным, что Пашка готов был даже простить то, что Илья явно заносится с танкистами. Конечно, танки — это сила, никто и не спорит. Но Пашка мог бы показать Илье кое-что такое, чего не может ни один танк. А уж отец-то... Финка, которая лежит в чемодане, не сама отцу в руки прыгнула — на, дари сыночку... Отец прошёл в тех местах, где не смогли пройти танки!

Но сейчас не хотелось об этом. Спорить ещё — зачем?! Армия одна на всю Советскую Страну. Самая лучшая, самая сильная, самая мощная армия в мире! Белофиннов — разбили! Самураев — аж два раза разбили! Выгнали из Бессарабии румынских бояр, украинцев и белорусов освободили от польских панов! Эх, вот Испания больно далеко была, не смогли помочь как следует, не хватило испанцам оружия... Пашка

вспомнил, как четыре года назад — он был ещё совсем малёк, и они жили в Сочи — привозили в школу испанских детей. Он тогда на них смотрел и не мог поверить, что вот у них — у них по правде фашисты разбомбили дома, убили родителей, отняли родину... Как он тогда ревел дома. От злости и гнева, наверное впервые в жизни ощутив эти чувства по-взрослому. И пристал к отцу — почему не помогли испанцам?!

Мы ещё не можем помочь всем, сказал тогда отец. Как взрослому сказал. Наша страна одна, а врагов много. Но мы обязательно станем самыми сильными — и тогда никто и нигде не посмеет отнять у детей дом. Ни у каких детей.

И Пашка понял и поверил. Не понимал он только одного — зачем помирились с фашистами?! (10.) С теми самыми немцами и итальянцами, которые бомбили испанские города?! Он старался даже не думать так, но нет-нет да и приходила — особенно в последние год-полтора — мысль: а может, товарищ Сталин ошибся? Может... может, его обманули враги?! От этой мысли становилось жутковато, и сейчас Пашка снова её отбросил — ногой отпихнул. Вечер был жаркий, летний, впереди было немеряное время каникул, машина шла вовсю, и следы на дороге правда были следами от танков — наших танков! А других тут нет и не будет — потому что и земля эта — наша, Советская Земля!

Поэтому, когда песня допелась, Пашка словно бы сам собой завёл другую:

— Широка страна моя родная,

Много в ней лесов полей и рек!..

И снова два мальчишеских голоса почти перекрывали натужный рёв мотора, рассказывая удивлённо шумящим соснам о стране, где вольно дышит человек-хозяин...

...Песни хватило как раз до перегораживавшего лесную дорогу полосатого шлагбаума.

"Выгрузиться" на КПП ребятам не позволили: "не положено", пришлось ещё немного проехаться — пока грузовик не затормозил возле складских бараков: серых, приземистых и каких-то мрачных. Оттого удивительно нездешним показался на их фоне мальчишка — малыш лет десяти-одиннадцати в сандаликах, белых гольфах, аккуратных синих бриджах, отглаженной белой рубашечке и белой же панамке. Он приветливо махнул ребятам рукой и улыбнулся и прокричал:

12345

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓