Николай отказался идти по проторенной еврейской стезе "институт — врач, экономист или юрист"; вместо этого, он посчитал, что раз уж его предков спас политрук Киселёв, то именно для него было сказано, что "профессия есть такая — Родину защищать." Он пошёл в армию и решил посвятить ей свою жизнь. Рассказывали, что он побывал и в Африке в 70-е, и в Афганистане в 80-е, но он весьма неохотно рассказывал про этот период своей жизни. Где-то в это время он тайно крестился, и в середине 80-х это всплыло. Ему предложили подать рапорт. Он ушёл из армии и пошёл в семинарию. И ныне о. Николай служил настоятелем небольшого храма под Москвой. А матушка его была — традиционно для еврейки — врачом. Но таким врачом, что к ней ездили пациенты из самой Москвы. И сама, по Володиным рассказам, могла в любой момент, даже ночью зимой, уехать к больному — своей машины у них не было, но или она ехала на велосипеде, или её с удовольствием подвозил кто-нибудь из соседей.

Узнав, что я крещёный и православный с рождения, но в церковь хожу редко и практически не соблюдаю постов, отец Николай посоветовал мне исповедоваться "когда будешь готов". Я подумал, что готов буду ещё не скоро и поэтому согласился с лёгким сердцем. Интересно, что одно из помещений "Форт-Росса" было переделано в церковь — Володя, в отличие от меня, намного более серьёзно относился к вере.

— Думаю, во время круизов желающих будет мало, но вдруг? А может, кто-нибудь захочет на борту свадьбу сыграть, — сказал он мне в ответ на высказанные мною сомнения в востребовании храмового помещения.

Вечером, "Форт-Росс" снялся с якоря и ушёл вверх по течению Невы. Помню Шлиссельбург, который мы прошли в лучах заката — который я, конечно, заснял. Мы сидели в корабельном ресторане до рассвета и праздновали первый вечер в пути.

Весь день мы провели на Валааме — на который, по семейным рассказам, когда-то ушёл монахом брат моей прабабушки. Увы, Валаам был в плачевном состоянии — вместо некоторых скитов валялись обгорелые брёвна и маковки церквей, в большом соборе сквозь выбитые окна свистел ветер, а прекрасные фрески на стенах, по видимости, давно уже разрушались. Но нижний храм уже ремонтировали монахи и реставрировали тамошние росписи — похоже, монастырь потихоньку возрождался. А северная природа архипелага была настолько величавой, что мне очень захотелось сюда вернуться.

В этот день так все устали, что ночные посиделки сами собой отменились — все пошли спать ещё засветло. А я поставил будильник на часах так, чтобы встать за полчаса до рассвета — в предыдущий день я заметил время, когда первая кромка малинового солнца вышла где-то далеко на востоке, над гладью Ладоги.

И, как ни странно, я всё-таки сумел проснуться, хотя поначалу принял во сне пиканье будильника за истерическую тираду моей бывшей жены.

Глава 1. Картина Репина "Приплыли".

1. Послерассветная тьма.

Я вскочил, быстро почистил зубы, накинул халат на голое тело, схватил фотоаппарат, засунул две запасные плёнки в карман, и побежал вверх на палубу.

Небо было ещё предрассветно-белёсым, лишь где-то далеко, над необыкновенно тихой и прозрачной водной гладью, чуть угадывался нежно-розовый цвет приближавшегося восхода. Я вытащил фотоаппарат из чехла и сделал два первых снимка. Потом посмотрел на счётчик кадров — ага, их оставалось около двадцати.

Я с детства люблю фотографировать восходы и закаты. Родители всё время ворчали, что я перевожу такое количество плёнки, но кабинет моего папы — а он профессор в местном университете — заклеен моими фотографиями; у мамы на работе я никогда не был, но если учесть, сколько снимков куда-то пропали, думаю, там примерно так же.

Недалеко от нас находился старый порт на довольно крутом берегу, где я любил снимать восход солнца, и достаточно часто ездил туда по пустым тёмным дорогам, чтобы попасть туда в нужный момент. Закаты я препочитал фотографировать в другом месте, там, где у берега когда-то затопило лес, и теперь между мёртвыми стволами бегали крабы-мечехвосты.

А когда мы путешествовали, то что только я не делал... Когда-то давно, когда мы с родителями были в Греции, а мне было шестнадцать лет, я в темноте забрался на гору посреди острова Патмос, где мы провели несколько дней. Я полез не на близлежащую гору, где высился монастырь святого Иоанна Богослова, а на соседнюю, повыше. И где-то продирался сквозь колючки, где-то меня облаяли собаки (к счастью, оказалось, что они были за проволочной изгородью). А когда добрался до вершины и сделал кучу снимков бесподобно красивого рассвета — горы, Эгейское море, островки — увидел, что на вершину горы шла достаточно широкая дорога, которую я ночью попросту не разглядел. Но снимки тогда получились необыкновенные — солнце, поднимающееся над далёким турецким берегом, красная дорожка по морю, окрашенные розовым стены обычно ослепительно-белого монастыря, силуэт гор

И вот я на палубе. Воздух прозрачен и чист, полный штиль, гладь Онеги — как бездонный хрусталь, а где-то там, на северо-востоке, Кижи, наша сегодняшняя цель. Каждый снимок — нечто новое, сначала бледно-розовое небо, потом оно становится всё краснее, и наконец из-за пурпурной кромки озера выныривает край малинового солнца. Оно всё выше, выше, гамма цветов всё меняется, малиновый постепенно становится кроваво-красным...

И тут у меня кончается плёнка. Заученным движением я разворачиваюсь, чтобы не засветить плёнку, дожидаюсь конца жужжания, меняю на полном автомате старую плёнку на новую, закрываю фотоаппарат и поднимаю голову.

И вдруг вижу, что с юго-запада на корабль наступает кромешная мгла. И вдруг тишину разрывает вой ветра. Я бегу к люку — вроде именно так часто начинаются торнадо. Неужто они здесь тоже встречаются?

Тут вдруг на корабле включается громкоговоритель:

— Всем покинуть палубу! Задраить люки!

Я ныряю в люк и задраиваю его на пару с каким-то матросом, после чего мы с ним приникаем к иллюминатору в коридоре. Через минуту, мгла обволакивает корабль, его начинает сильно качать, а в иллюминатор видны высокие волны. В голове проносится отвлечённая мысль: похоже, все, от берега мы далеко, и если теплоход перевернётся, то даже если мы выберемся, то до берега мы добраться не сможем.

Но, как ни странно, качка не усиливается, и через несколько минут, тьма рассеивается.

И перед нами — странно знакомый пролив — с одной стороны, высокий берег, с другой — пониже, и всё поросло какими-то очень знакомыми высокими соснами.

Я выхожу на палубу и вижу, что наш корабль находится в необыкновенно красивом заливе — с одной стороны, полуостров, увенчанный горной грядой, с другой, ещё один, холмистый полуостров, и за длинным рукавом залива, уходящим вдаль, ещё земля... И посреди всего этого великолепия — несколько островков. Вон туда, дальше, тот самый пролив, соединяющий залив с открытым морем. А над водой реют бурые пеликаны, чёрные кормораны и белые чайки. То и дело, один из пеликанов вдруг ложится на крыло и пикирует на большой скорости прямо в воду. А солнце стоит высоко — здесь давно уже не утро.

Первой моей мыслью была фраза из фильма, который я обожал, когда был маленьким — "Волшебник Оз": "Да, Тото, похоже, мы больше не в Канзасе." То есть, не на Онеге. И не на Ладоге.

И — да, конечно — вообще не в России. Потому что я наконец узнал место, где мы находились.

Ребёнком я часто ездил к дяде, жившем на "Русском холме" в Сан-Франциско. Я очень любил этот город — когда рассеивался туман и светило солнце, то это было одним из самых красивых мест, какие я когда-либо видел. Викторианские домики, улицы, идущие вверх-вниз по холмам, остров Алькатраз — Пеликаний остров — на котором белела старая тюрьма, пирамида Трансамериканской башни...

Ни домиков, ни старой тюрьмы, ни небоскрёбов не было. А вот природа была несомненно та же. Да, не было искусственно наращенных районов у Северного порта и насыпанного Острова Сокровищ. Но всё остальное было практически таким же, какое я помнил с раннего детства. И пеликаны, и секвойи (которыми на самом деле являлись те самые высокие сосны), и горы...

И вдруг я увидел, в десятке метров от теплохода, перевёрную лодку и цепляющихся за неё людей. И крик, на чистом русском языке:

— Помогите!

2. Однажды на Файр-Айленде...

В юности, каждое лето я работал спасателем на пляже на южном берегу Лонг-Айленда, на Файр-Айленде. Спасателем быть хорошо — тебе платят за то, что ты целый день загораешь, тем более, сидели мы по двое, так что и поболтать было с кем. С девушками, опять же, было легко знакомиться. И за это ещё и деньги платили.

Но время от времени приходилось заниматься спасением утопающих, или просто тех, кто куда-то заплыл и не мог вернуться. А в начале июне вода была ещё весьма холодной — в среднем 59 градусов по Фаренгейту, или 15 по Цельсию. Конечно, у нас была лодка — но обычно, пока мой напарник её спускал, я уже плыл на помощь. Удовольствие, скажу вам сразу, ниже среднего, но мы свою работу делали чётко, ни разу никого не потеряли.

И в один прекрасный день я увидел, как в воде барахтается какая-то маленькая девчушка. У самого берега вода чуть потеплее, и там часто игрались детки помоложе. По всему пляжу висели таблички с призывами не оставлять детей в воде одних, но родители часто пренебрегали своими обязанностями, и мне то и дело приходилось выгонять посиневших малышей из воды, и при этом иногда даже выслушивать гневные тирады от родителей. А иногда детки заходили слишком глубоко, и их приходилось спасать — вот как в этот раз.

Мой приятель Стив, как всегда, побежал спускать лодку, а я поплыл к девочке. Течение сегодня было сильнее обычного, и её снесло довольно далеко от берега. Девочка уже почти не барахталась — начиналась гипотермия. Ещё секунду, и она начнёт глотать воду...

Но я тогда успел — подхватил её и погрёб обратно. Стив всё ещё боролся с лодкой, а я уже добрался до места, где смог наконец встать, поднял девочку над водой, и донёс её до берега. Как и положено в таких случаях, мы сразу же стали её растирать, потом Стив заставил её выпить горячего чая.

Девочка немного оклемалась и вдруг заплакала.

— Я думала, я уже утонула...

— Ничего, всё нормально. Только ты больше не ходи в воду без родителей.

— Я здесь с сестрой. Она отлучилась в туалет и сказала мне к воде без неё не подходить, а я пошла. Нас же в YMCA учили плавать, я вот и решила попробовать... Теперь сестра ругать будет...

— Не будет, я с ней поговорю. Если ты мне обещаешь больше такого не делать...

— Не буду больше... Я вообще в воду не пойду!

— А вот это не надо. Когда вода потеплеет, тогда плавай на здоровье. Только всегда под присмотром старших.

— Нееет... Боюююсь...

Тут вдруг вбежала высокая и очень красивая девушка.

— Вы мою сестру не видели?

— А вот это не она?

— Она! — и вдруг перешла на русский. — Женя, что случилось?

Тут ответил я, на том же самом языке:

— Ничего страшного, просто немного искупалась.

— Я ж тебе говорила, не лезь в воду, пока меня нет!

— Ладно, — сказал я, — она уже напугана. Не надо её ругать.

— А вы что заступаетесь?

— А я ей обещал...

— И кто вы вообще такой?

— Алексей Иванович Алексеев, к вашим услугам.

— Так. Теперь понятно, почему вы по русски говорите. Ладно, не буду её ругать. А меня зовут Лиза. Елизавета Николаевна Долгорукова. А это моя непутёвая сестра Женя.

— А вы из Нью-Йорка?

— Нет, из Калифорнии, мы здесь в гостях у бабушки. На всё лето — родители в отъезде, в Греции.

Это было самое чудесное лето моей жизни. Женю я научил плавать — не так, как их учили на курсах в YMCA, а по настоящему, в море. А с Лизой мы уже строили планы на будущее. Вот только осенью она начинала учёбу в Калифорнии, а я недалеко, в Нью-Джерси.

Наш роман продержался ещё полтора года — на Рождество она прилетела ко мне, лето она опять провела у бабушки, на следующее Рождество я полетел к ней на каникулы. А потом — каюсь — когда одна моя сокурсница начала строить мне глазки, решил, что одно другому не мешает. И один раз, когда Лиза мне позвонила, трубку схватила моя тогдашняя пассия. В результате я потерял и ту, и другую, и если местную пассию заменить получилось без проблем, то Лизу я потерял навсегда. Много раз звонил, просил прощения — в первые разы она просто бросала трубку, потом всё же ответила — и сказала мне мёртвым голосом никогда больше не звонить. А ещё через пару лет я узнал от общих знакомых, что Лиза вышла замуж. Вскоре после этого я и познакомился со своей первой женой и с горя через полгода женился на ней.

Так вот. Вода в заливе Сан-Франциско редко поднимается выше шестидесяти градусов, или шестнадцати градусов по Цельсию, то есть было примерно так же холодно, как в июне на Файр-Айленде. Я сорвал с себя халат, бросил на него фотоаппарат и с разбегу ласточкой прыгнул с борта теплохода, успев крикнуть матросу:

— Круги! И шлюпку!

И нырнул в холодную воду залива, подумав мельком, что в штате Нью-Йорк за купание в голом виде могли и посадить...

3. Дело рук самих утопающих.

Прыгнул я хорошо — вынырнул футах в десяти от аварийной лодки. За мной была слышна лебёдка — спускали шлюпку, а недалеко от лодки плюхнулся сначала один, потом другой спасательный круг.

За лодку цеплялись четверо — женщина лет сорока, девушка лет, наверное, двадцати, девочка-подросток и маленький мальчик. Я подхватил один из кругов и посадил на него мальчика и девочку, после чего оттащил круг к лодке, крикнув оставшимся двоим:

— Держитесь!

Лодка уже была спущена; я подсадил детей, которых сразу же перехватили руки матросов, и поплыл обратно. Мог, конечно, и подождать, но лодку же пока отцепляли от канатов, так что не факт, что оставшиеся две женщины смогли бы и дальше держаться — всё-таки гипотермия — страшная штука. На этот раз, подхватил второй круг, положил на него женщину постарше и доставил её на лодку.

Руки уже коченели — всё-таки, похоже, ещё не август, и вода была похолоднее, чем тогда на Файр-Айленде. Ещё немного, и тело резко ослабеет, по нему разольётся истома, и я буду, увы, неспособен не только спасать, но и сам буду нуждаться в спасении. Мне некстати вспомнилась фраза из "Двенадцати стульев", которые я прочитал в своё время в университете — родители не признавали советской литературы, кроме "Доктора Живаго", Солженицына, и бездарей, уехавших на запад, таких, как Максимов и Марамзин. А фраза как нельзя лучше описывала нашу ситуацию: "Спасение утопающих — дело рук самих утопающих".

Плыть с кругом было слишком медленно, и я оставил его и поплыл из последних сил со всей скоростью, на которую ещё был способен. До лодки я доплыл как раз вовремя — у бедной девушки разжались от холода пальцы, и она скатилась в море лицом вниз. Я успел её подхватить и, держа так, как нас учили, поплыл с ней к лодке, которая уже шла в нашу сторону. Она попыталась в меня вцепиться, но нас научили этого избегать, иначе, скорее всего, мы бы не выплыли.

Из последних сил мы подплыли к лодке, и чьи-то цепкие пальцы затащили в неё девушку. Я попытался схватиться за бортик, но мои руки разжались, и я упал обратно в воду — сил больше не было никаких. В последний момент, кто-то успел подхватить и меня, и я, теряя сознание, плюхнулся на дно лодки.