1936. 12-я Интернациональная.

Взошедшее солнце грело нам спины. Отделение, разомкнувшись на пять шагов и, принимая во внимание тяжесть винтовки, снаряжения, включающего и шесть двадцатизарядных магазинов, и вещмешка с запасными патронами, продвигалось достаточно быстро. Когда мы добрались до низа, стало уже по-настоящему жарко. И в этой жаре нам предстояло преодолеть ещё километра полтора — до гребня того невысокого холма, за которым как раз скрывались последние бойцы немецких рот.

Когда гребень перевалили мы, немцы по-прежнему были километрах в полутора впереди нас. В этот момент роту нагнал начштаба бригады, представленный на построении в Альбасете как "немецкий пролетарий Фриц". Фамилию я тогда не разобрала. Что поразительно, с командиром роты они разговаривали на чистом русском языке, причем у "немецкого пролетария" он был даже более чистым, чем у самого Яцека. Начштаба приказал догонять батальон и в дальнейшем держаться не далее пятисотметровой отметки. Рота прибавила шагу, и если мне не составляло особого труда держаться на уровне, то мелкие мужчинки из моего отделения начали пыхтеть и задыхаться. Жара, пыль и тяжелые винтовки замедляли их продвижение. Но мы пока не отставали.

Минут через сорок-пятьдесят ускоренного марша справа от строя роты, где плато закруглялось и росли деревья, проступили крыши. Это поселение обозначило конец плато. Внизу расстилалась долина, вдалеке переходившая в возвышенность, на вершине которой зеленела густая роща, за которой торчали высокие башни монастыря. Справа от рощи тянулась глубокая канава, хорошо заметная благодаря наваленному вдоль неё песку.

Траншея с бруствером? Очень возможно.

Мы, наконец, почти нагнали немцев — их роты шли метрах в семистах впереди нас. Впрочем, сейчас их было почти не видно в густых кустах ивняка, которыми заросло дно долины. Перевалив край плато, мы начали спускаться. От растущего на склоне кустарника к роте торопился кто-то с белым полушубком на руке — солнце стояло уже над головой и грело во всю — ещё издали взволнованно вопрошавший о местонахождении командира. В его французском языке явственно чувствовался немецкий акцент — это, похоже, был неподдельный немец, сильно озабоченный нашим отставанием. Яцек приказал ещё прибавить шагу, а затем и перейти на бег. Три часа марша, причем полтора — в ускоренном темпе, сказались сразу же. И так не очень слаженный, строй цепи рассыпался вовсе, длинноногие ребята из взводов правого фланга сразу же опередили мелкий "дробязг" левого. Пудовые солдатские ботинки вязли в песке, ремни портупеи, отягощенной весом шести магазинов, тесака, саперной лопатки, фляги, футляра с противогазом и сухарной сумки, резали плечи, тянул назад набитый обоймами вещмешок, выданный нам вместо положенного ранца. Отделения быстро перепутались, и так, беспорядочной толпой, мы пробежали с полкилометра и с треском вломились в кусты ивняка.

Достигнув их, бежавшие вокруг меня низкорослые люди, быстро утомившиеся и дышавшие со свистом, останавливались передохнуть. По двое, по трое они опускались на колено или даже ложились, шумно дыша, на поросший папоротником песок. Вскоре обнаружилось, что из всей роты вперед бегу только я и ещё десятка полтора длинных ребят из правофланговых взводов. И неутомимый Яцек.

Слава Богу, что меня миновала чаша комотделения — иначе пришлось бы возвращаться и поднимать людей. Пролетев заросли кустарника, и преодолев небольшой подъем, мы наткнулись на готовившуюся к атаке немецкую цепь. В нескольких десятках метров впереди, посреди широкой песчаной проплешины, тянулся бруствер франкистской траншеи, она молчала, но немецкие роты строились так, будто впереди снова лежал Амьен. Воздух над головой шевелился от пуль, летящих со стороны монастыря — до него оставалось ещё километра два, мы находились уже за пределами прицельной дистанции, но все ещё внутри убойного радиуса.

И вот они пошли — изумительно стройными рядами, идеально держа равнение, с геометрически точными промежутками между собранными в центре пулеметами... Бедняга Яцек так и не смог добиться от нас подобного великолепия — а что вы хотите, если большая часть бойцов роты и во Франции очутилась только потому, что хотела избежать родимой воинской повинности?

Только тут засевшие в монастыре опомнились — на колокольне злобно затакал пулемет — кто-то по звуку определил в нем крупнокалиберный "Хиссо" — и откуда-то донесся звонкий хлопок выстрела мелкокалиберного орудия. Несмотря на несерьезный калибр, артиллерист там сидел серьезный — снаряд разорвался метрах в десяти от окопа.

Для повышения боевого духа нас всех заставили выучить список равенств. Согласно ему, я, будучи вооружена штурмовой винтовкой "Эспаньола Стандарт" и имея возможность расстрелять в минуту 3-4 двадцатизарядных магазина, равнялась 6-8 стрелкам с магазинными винтовками. А вот если бы на наш взвод хватило "Эспаньол Эйч-Би" и мне дали бы одну из них, то я, расстреливая в минуту 3-4 тридцатизарядных магазина, приравнивалась бы уже к 9-12 стрелкам с магазинками. По мысли составителей равенств, это должно было успокаивать нас в боевых условиях. Интересно, как я котируюсь в соотношении с крупнокалиберным пулеметом или мелкокалиберной пушкой?

Траншея оказалась совершенно пуста. Батальон не стал в ней задерживаться, броском преодолев ещё несколько десятков метров до видневшейся между ней и оливковой рощей рытвины, по дну которой пролегала дорога с узкими, сильно размытыми колеями. По ту сторону дороги тянулась стена глиняного откоса высотой более человеческого роста, образовывавшая идеальный естественный бруствер. Свистящие над головами пули — к крупнокалиберному пулемету присоединились и несколько его младших братьев винтовочного калибра — заставляла всех бессознательно льнуть к его надежной глинистой прохладе.

Внезапно слева, там, где дорога поднималась в заросли ивняка, послышался рокот моторов — из-за поворота дороги одна за другой выкатились три раскрашенных разводами зеленого, желтого и коричневого шестиколесных бронемашины с торчащими из приплюснутых башен короткими пушечными стволами. Кроме 57/20-мм пушек броневики несли ещё два пулемета — один спаренный с орудием и второй в лобовом листе, из него должен был стрелять радист. В русском "Военном Обозрении", выписываемым моим папочкой вместе с ещё полудюжиной подобных изданий, эти броневики — они, кстати, назывались "СЕАТ Канариас" — очень хвалили. Они были первыми в мире бронеавтомобилями с несущим бронекорпусом. На башне ближнего к нам "Канариаса" была видна белая надпись "За Бадахос!", за ним стоял "Героический Ирун", третий же, надпись которого я не разобрала, почти сразу укатился обратно за поворот. Затем стволы пушек развернулись в сторону монастыря, тут же звонко бахнуло, затем ещё два раза — броневики открыли огонь.

Бросив на дорогу мешок и дав одному из бойцов подержать винтовку, я ухватилась за верх стенки, служившей нам прикрытием, подтянулась и заглянула за него. Передо мной простиралась покрытая высохшей и вытоптанной травой лужайка, которую с шумом взбивали лупившие с монастырских башен пулеметы. За лужайкой темнела оливковая роща, ярко освещенная стоящим в зените солнцем.

— Напшуд, хлопаци, — скомандовал за моей спиной Яцек.

Одним броском преодолев лужайку, батальон влился в оливы. И тут же растворился в них. По роще стоял непрерывный треск — летящие со стороны монастыря пули крошили растущие ровными рядами деревья. Отсюда уже можно было видеть границу рощи и открытое пространство за ней. Его замыкала высокая, почти крепостная стена, всем своим видом напоминающая о временах Вобана и Монталамбера, а то и более ранних — скажем, Столетней войны или ранних лет Реконкисты. Ворот с этой стороны не было — равно как и стенобитной техники, осадной артиллерии или хотя бы штурмовых лестниц. Короткоствольные 57-мм орудия броневиков, то и дело звонко бахавшие у нас из-за спины, в качестве стеноломов выглядели не слишком убедительно.

Вид стены быстро убедил всех, что стрелять по ней из винтовок — ребячество. Зато франкисты иступлено палили по роще. Пристроившись в корнях одного дерева, расположенного неподалеку от опушки рощи и казавшегося наиболее толстым, я положила перед собой вещмешок, используя его в качестве бруствера, и немного окопалась. Двигаться вперед было невозможно, двигаться назад не было приказа. Оставалось только лежать на месте и ждать хоть какого-то осмысленного распоряжения командования.

Собственно говоря, на этом познавательную экскурсию 2-й Интернациональной бригады к монастырю можно было считать оконченной. Если, конечно, у командования бригады в рукаве нет никакого сюрприза — во что я не верила.

Несмотря на то, что наши винтовки уже давно молчали, бестолковая ружейно-пулеметная пальба по оливам продолжалась. Пули то свистели, то звенели, как натянутые струны, то жужжали, как большие жуки. Треск попаданий иногда прерывался особо громким щелчком, после которого следовали более слабые удары в кронах или траве.

— Дум-дум! — провозгласил сбоку театральный шепот, добавив грязное французское ругательство в адрес "фашистских варваров".

Действительно, варвары. Помнится, в книгах по истории Великой войны мне попадалась маленькая сноска о соблюдении воюющими сторонами Гаагской конвенции, запретившей это жестокое оружие. Солдат, попавшийся в плен и имеющий в подсумках патроны с крестообразно надпиленными пулями, расстреливался на месте. Равно как и владелец штыка с пилообразной разводкой на обухе.

Впрочем, попавших в плен фашистов здесь расстреливают в любом случае, невзирая на то, есть у них пули "дум-дум" или нет — точно так же, как и фашисты расстреливают попавших в плен республиканских милисианос. И не только милисианос — входя в город, первым делом фашисты начинали расстрелы. В середине августа, взяв Бадахос, они учинили таких размеров бойню, что её не удалось скрыть от иностранных журналистов. Вполне благонамеренный представитель вездесущего агентства Рейтер и собственный корреспондент реакционнейшего "Тан", нечаянно оказавшись очевидцами зверских репрессий, первыми добрались до ближайшего португальского населенного пункта и передали ужасающие свидетельские показания. За поистине варфоломеевские сутки, наставшие после окончания уличных боев, мятежники без суда расстреляли на плацу казармы, у стены военной комендатуры и на арене для боя быков 1200 пленников; кроме того, 800 человек были перебиты поодиночке в домах и дворах. Потрясенный сотрудник "Тан" своими глазами видел на тротуаре перед комендатурой еще не успевшую застыть лужу крови с плавающими в ней кепками расстрелянных рабочих. Лондонские газеты поместили пространное рейтеровское сообщение, помеченное Бадахосом, в нем детально описывались кошмарные подробности массовых расправ; по словам корреспондента, казненных было столько, что их трупы "во избежание неприятных последствий и потери времени" приходилось сжигать на кострах...

С тех пор были ещё Севилья, Талавера, Толедо...

Правда, Франко учел уроки Бадахоса — в захваченные города журналистов не пускали до тех пор, пока не заканчивалось и само "умиротворение", и уборка трупов с улиц и площадей.

Я огляделась — вокруг залегли люди в зеленоватой суконной форме с защитными беретами и ботинками с обмотками. Ни одной вельветовой куртки, ни одного песочного френча. Французский батальон имени Андре Марти. Черт, неужели я так сильно взяла влево? Или сдвинулись боевые порядки всей бригады?

Внезапно откуда-то справа донесся невообразимый гам, словно что-то стряслось. Все усиливаясь, он распространялся в нашу строну, и вдруг из-за деревьев вылетели несколько человек в той же зеленоватой униформе. Один из них, с перекошенным лицом и без винтовки, орал сквозь одышку "Nous sommes entoure, camarades!.. Nous sommes entoure!.. On est vendu!.." Некоторые из находившихся по сторонам от меня срывались со своих мест и присоединились к бегущим. Подскочил и лежавший рядом, тот, что сказал про пули. Разнесся вопль "Sauve, qui peut!" — и роща вокруг опустела. Я даже сообразить ничего не успела, как осталась в полном и абсолютном одиночестве. Слышался только удаляющийся топот и перестук пуль по кронам и стволам.

Странно, но справа по-прежнему такали "Максимы". Если бы там действительно что-то произошло, то к ним, наверное, добавились бы и "Эспаньолы" — а ничего подобного не было. Значит... Паника? Не хотелось верить, что наша бригада после всего могла так бесславно повести себя в первом же бою.

Положение у меня было... странное. С одной стороны, я, вероятно, должна была присоединиться к своему батальону — у меня не было сомнений, что это именно тельмановские пулеметы так монотонно долбят где-то справа. С другой стороны, в силу внезапного исчезновения батальона Андре Марти с его позиций во фронте бригады оказалась преизряднейших размеров дыра. И закрывала её только я.

В пылу бегства кое-кто из удиравших, стараясь избавиться от снижающей скорость нагрузки, на бегу отшвырнул винтовки. Две таких валялись у меня на глазах. Я подобрала обе, отсоединив от одной магазин. Если появится противник, эту брошу, а стрелять буду из двух остальных. Авось примут за два пулемета и поостерегутся.

Смеркалось. Солнце садилось за монастырь. С наступлением вечера обстрел рощи ослабел, а затем и вовсе прекратился. Вскоре замолкли и пулеметы нашего батальона. Под влиянием спускавшегося вместе с сумерками холодка по моей спине пробегали мурашки. А может, они пробегали оттого, что мне все время чудились передвигающиеся от дерева к дереву силуэты людей. Становилось все более неуютно.

На шорох, раздавшийся справа и позади меня, я среагировала мгновенно — и едва успела сдержать пальцы на спусковых крючках. Это были бойцы франко-бельгийского батальона, знакомые мне по Альбасете. Они удивились, как я сюда попала и что думаю здесь делать ночью, и сообщили, что все порядочные люди уже ушли в ближайший ресторан ужинать. Мы последние.

При слове "ужинать" во мне все перевернулось, трудно было вспомнить, когда мы что-нибудь ели. Однако почти сразу выяснилось, что Гишар ошибался — за его спиной показались медленно идущие поляки, хорошо заметные благодаря их одежде.

Морис Леблан, верный друг Гишара, клялся, что первым про окружение завопил командир батальона. Ясно, что после такого некоторые, не особо сознательные, тут же подхватили и рванули куда подальше. А потом все покатилось как снежный ком.

Командира франко-бельгийского батальона Мулэна мне доводилось пару раз видеть в Альбасете — мордатый здоровяк, идеально соответствующий своей фамилии. Но он все-таки был коммунистом и офицером, и как-то не верилось, чтобы он мог самолично спровоцировать драп.

Пока мы стояли, группа поляков приблизилась и обошла нас. Все это были долгие дяди из первого взвода, я никого из них не знала и не рискнула соваться с расспросами. Мы собрались уже последовать за ними, как из-под ветвей ближайшей оливы на нас вывернулись ещё двое долгих, но уже знакомых мне поляков, точнее, один поляк — Роман Хабрович, парижский студент родом из Радома — и один "поляк" — Сашка Полевой. Сашка, настоящий великан из Поволжья, помимо штатной "Эспаньолы Стандарт", заброшенной за спину стволом вниз, тащил в руках "Хэви Баррел". Сразу вслед за ними подошел командир моего отделения Алексей Эйснер, худенький и большеглазый, едва-едва тянущий на моего ровесника, хотя на самом деле в этом году ему исполнился тридцать один. Я тоже закинула одну винтовку за спину, а вторую взяла в руки. Третью у меня забрал Гишар, возглавивший нашу колонну.