1936. 12-я Интернациональная.

12Я ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

"ОРЕЛ ШЕСТОГО ЛЕГИОНА"

Пусть я погиб и взят Хароном,

И кровь моя досталась псам, —

Орел Шестого Легиона,

Все так же рвется к небесам!

Орел Шестого Легиона

Все так же рвется к небесам!

Все так же храбр он и беспечен,

И бег его неукротим,

Пусть век солдата быстротечен,

Но вечен Рим, но вечен Рим!

Пусть век солдата быстротечен,

Но вечен Рим, но вечен Рим!

Под палестинским знойным небом,

В сирийских шумных городах,

Манипул римских топот мерный

Заставит дрогнуть дух врага!

Манипул римских топот мерный

Заставит дрогнуть дух врага!

Пот, кровь, мозоли нам не в тягость,

На раны плюй! — Не до того!

Пусть даст приказ Тиберий Август,

Мы с честью выполним его!

Пусть даст приказ Тиберий Август —

Мы с честью выполним его!

Сожжен в песках Ершалаима,

В волнах Евфрата закален,

В честь императора и Рима,

Шестой шагает легион!

В честь императора и Рима

Шестой шагает легион!

Исполняется на мотив "Моторы пламенем пылают...".

ГЛАВА 1

13 ноября 1936 года, пятница.

Испания, город Чинчон.

Батальон подняли в два пополуночи. Наша рота, получившая обозначение "Польской", хотя настоящих поляков в ней было — раз-два и обчелся, имела сомнительную честь управляться на польском языке. А поскольку никакой польской армии не существовало в природе уже полтора с лишним столетия, бедолага Яцек Хмель, бывший офицер РИА, высланный из России по "Делу Польского Легиона", мучился несказанно. Поступить проще всего и использовать русские команды он не мог — не столько из панского гонора, сколько из-за инструкций Коминтерна. Так что всю систему воинских команд пришлось разрабатывать заново, безбожно мешая польские, французские и искаженные "a-la poland" русские и украинские слова. Конечно, мысль о том, что кто-то будет обращать хоть какое-то внимание на то, на каком языке, русском или польском, отдаются приказы в польской роте батальона Тельмана, изрядно отдавала паранойей, но требования "конспирации" блюлись свято. Бедолаге Яцеку приходилось мучатся, командуя "Алярм!" вместо "Тревога!" и "Збюрка!" вместо "Строиться!".

С трудом натянув на ноги успевшие уже покоробиться и одеревенеть ботинки, я подхватила винтовку, перепоясалась ремнем со всем навьюченным на него снаряжением — подсумки с запасными магазинами, длинный ножевой штык в лакированных ножнах, фляга, малая саперная лопатка и прочее, включая и пенал с противогазом — и выбралась во двор. С неба, усеянного крупными южными звездами, тянуло осенним холодом — на дворе стоял ноябрь. Внутренний озноб тут же прорвался наружу частой дробью зубов, отзывавшейся эхом по всему строю. Наша униформа, несмотря на длинные рукава, относилась, скорее, к тропическому варианту.

Рота быстрым шагом пересекла площадь и поднялась немного в гору к высокой каменной стене, окружавшей какое-то здание, не то семинарию, не то казарму. Здесь, на ветру, было ещё холоднее, но из темноты послышался немецкий оклик и кто-то невидимый повел нас по кривой, неровно вымощенной улице.

По ней мы вышли на окраины, свернули в сводчатые ворота и очутились на обширном церковном дворе. На нем было тепло и светло от костра, над которым бурлил большой котел. Вдоль строя протащили корзину с хлебом, суя по буханке бойцам первой шеренги — они разрезали его штыками и передавали половину назад. Около костра лежали груды немытых манерок, их стряхивали, освобождая от кофейной гущи, и занимали очередь. Веселый молодой немец литровым черпаком на длинной ручке разливал кипящий кофе. Придерживая локтем винтовку, мы откусывали прямо от половины буханки и, обжигаясь, запивали с наслаждением маленькими глотками.

Из церковного двора рота вернулась все к той же высокой стенке. Пока мы отсутствовали, здесь произошли кое-какие перемены — между нами и площадью разместились то и дело приезжавшие и отъезжавшие грузовики, а на дальнем конце вокруг большого костра собрались командиры, которых легко было узнать по выдававшимся только командному составу белым канадским полушубкам.

Вскоре пришли и наши грузовики — русские АМО-5 с высиненными для светомаскировки фарами. Для освещения дороги были оставлены только узкие щели, и было совершенно непонятно, как водители ухитряются водить их на здешних дорогах. Грузовиков не хватало, и нас набивали в них так, что приходилось стоять в обнимку. Кто-то выругался и заметил, что в коробке сардин свободнее, другой невидимка в ответ сострил, что это потому, что сардинок обычно не вооружают винтовками.

Вскоре машины нашей роты тронулись через площадь по направлению к тому шоссе, которым мы вчера вечером прибыли в город, но уехали недалеко — не доезжая костра колонна взяла в сторону и остановилась.

Мимо один за другим проезжали набитые солдатами грузовики, и тянулось это долго. Похоже, в бой вводили всю бригаду. Но артиллерии по-прежнему не было, как и минометов. Оставалось надеяться, что она подойдет позднее. Конечно, "Эспаньола" — оружие, не имеющее себе равных. Но против итальянских танкеток слабовато, а противотанковые ружья, выданные из расчета 2 ружья на роту, не внушали мне особого доверия.

То один, то другой белый полушубок отделялся от группы у костра, о чем-то спрашивал проезжающих, жестом задерживал какую-нибудь из машин, на ходу вскакивал в кабину и захлопывал дверцу. Переполненные грузовики уходили все быстрее, интервалы между ними все увеличивались, а у костра все убывали и убывали канадские полушубки, пока не осталось двое: очень высокий худой человек в очках и маленький сердитый старик в металлических очках на крючковатом носу и полушубке, висящем на нем как на вешалке, всю ночь суетившийся между остальными с начальственным видом и заносивший в записную книжку информацию о каждом проходящем мимо грузовике. Старичка я не знала, а вторым был командир нашего батальона Людвиг Ренн. Писатель-антифашист, дворянин и бывший кайзеровский офицер, воевавший на Западном фронте. Он участвовал в Баварском Восстании 1917 года, был офицером Баварской Красной Армии, после поражения Республики в декабре 1918 года вынужден был бежать в Россию, там отличился при подавлении басмаческого движения, а также как писатель. Мне не случилось читать его книгу "Война", но в газетах рецензенты оценивали её как новое слово в немецкой литературе.

В начале августа он прибыл в Мадрид, уже как совершенно частное лицо, предложив командованию армии Испанской Республики использовать его военный опыт. Испанцы поручили ему дело, использующее сразу обе специальности — посадили писать общедоступные военные брошюры. После того, как Коминтерн направил в Испанию организованных волонтеров, а в Альбасете, ставшем, по выражению одного американского добровольца, Коминтерн-Сити, началось формирование 1-й и 2-й Интернациональных бригад (официально 11-й и 12-й бригад ИНА — Испанской Народной Армии), товарищ Ренн был назначен для формирования на базе центурии Тельмана, сформированной из немецких добровольцев сразу после мятежа генералов, 2-го немецкого батальона, унаследовавшего от центурии её прославленное в боях имя.

Наша рота тронулась последней, в кабине первого грузовика сел Яцек Хмель, в кабину нашего, замыкающего — комиссар роты Болек, в машину второго взвода — старичок, которого комбат назвал Морицем. Передних качнуло на стоящих сзади, затем все выпрямились, машина объехала догоравший костер и, пропетляв немного по переулкам, выехала на шоссе, где, пытаясь компенсировать отставание и нагнать колонну, понеслась во весь дух. Днище кузова то проваливалось под ногами, словно пол опускающегося лифта, то подбрасывало нас кверху и ещё встряхивало несколько раз подряд. Глядеть на летящую под колеса почти неосвещенную дорогу не хотелось. Повернувшись спиной к движению, мы, даже находившиеся у бортов, почти не ощущали холода, усиленного резким встречным ветром, обогреваясь накопленным внутри взвода теплом.

Вскоре шоссе углубилось в невысокие округлые холмы, узкий серпантин струился между ними как змея. Бригада летела на всех парах, и наш грузовик, пытаясь не отстать, также не сбавлял скорость. Крутые повороты, изрядной высоты склоны холмов, большая скорость и закрашенные фары вместе создавали такой эффект, что я решила, что погибну не от фашистской пули, а от дурости водителя. Но вскоре пришло избавление — очередное S водитель выписал бережно и аккуратно. Глядя назад, мы увидели причину этого: справа, метрах в десяти ниже шоссе, лежал, задрав все четыре колеса в небо, новенький зеленый грузовик с трехцветным красно-желто-фиолетовым щитом испанского флага и надписью Fuerza Militar на капоте и дверцах. Зигзаги дороги давно скрыли место аварии, а во взводе продолжался взволнованный обмен мнениями. Зрелище перевернутой кверху дном машины, по-видимому, оказало, отрезвляющее воздействие на водителей, потому что бригадная колонна заметно поубавила прыть, и грузовики двигались теперь сплоченным потоком, почти без разрывов.

По левую руку от нас небо над горизонтом было освещено заревом, похожее на свет крупного города — поскольку Мадрид должен был быть затемнен, это вставал рассвет, но вокруг было все ещё темно. Затем левая половина неба позеленела и вдруг, будто вверху повернули выключатель, сразу сделалось светло.

Третий взвод сообщил, что первому взводу прокричали с предыдущего грузовика, что в том АМО ехал взвод тяжелого оружия 1-й роты батальона Андре Марти, убитых нет, но есть раненные, некоторые тяжело. По штату ротному взводу тяжелого оружия полагалось иметь два 50-мм миномета и два 13,37-мм пулемета "Хиссо М 1935", но из-за задержки поставок как их, так и универсальных пулеметов "УР-36", которым полагалось вооружить отделения и взводы, они получили только четыре легких станковых пулемета (причем не "албанских" под тот же 7,62х51 мм патрон, что применялся в наших "Эспаньолах", а русских "Максим М 1910/1914 УС" под патрон 7,62х54Р — что изрядно осложняло снабжение боеприпасами) и два 13,37-мм противотанковых ружья, фактически являвшихся упрощенным вариантом крупнокалиберной снайперской винтовки "Южный Крест" — с диоптром вместо оптического прицела и без регулируемого по длине и высоте приклада. Одна из наших девчонок, Мари-Анж Пиве, снайпер от Бога, бравшая призы на женских стрелковых чемпионатах по всей Франции, была назначена как раз на ПТР во франко-бельгийский батальон. Оставалось только надеяться, что она не пострадала.

Вскоре после того, как окончательно рассвело, шоссе, наконец, выпрямилось, превратившись в главную улочку небольшого чистенького селения, дома которого прятались в садах, напоминая дачные поселки под Варшавой. Миновав последние из них, колонна свернула на проселок, прокатилась через выкошенную ложбину, похожую на обширное футбольное поле, и свернула влево. У гребня, ограничивающего поле с другой стороны, жалось несколько сот кутавшихся в одеяло людей. Они были вооружены винтовками и карабинами различных образцов, а некоторые какими-то охотничьими ружьями и даже двухстволками. Между бойцами попадалось немало молодых черноглазых женщин, одетых и вооруженных так же, как мужчины, но выделяющиеся чистыми нежными лицами, похожими на лики Пресвятых Дев в здешних церквах, и сложными прическами, на которых кокетливо сидели островерхие пилотки с кисточками. Группы бойцов — на примерный взгляд около роты — отъединяли длинные круглые палки от носилок, торчавшие как древки спущенных флагов. Мимо этой продрогшей не выспавшейся части проехало уже столько машин, что на наши, последние, никто не обращал внимания, зато я обратила внимание, что многие милисианосы беспокойно посматривали на безоблачное небо.

Мы выгрузились у почти отвесной высотки, Яцек куда-то пропал, и в его отсутствие роту строил Болек, повернув её спиной к дороге и порожним грузовикам, так что наше отделение — 4-е отделение 4-го взвода, укомплектованное самыми низкорослыми солдатами — оказалось правофланговым. Тут появился Яцек и объявил, что бригада идет в бой, батальон Тельмана идет на правом фланге, наша, польская, и балканская роты, как еще не полностью боеспособные, пойдут в арьергарде. Задача на день — захват монастыря Сьерра-Де-Лос-Анхелес, с башен которого франкисты наводят бомбардировщики на идущие с юга к Мадриду дороги. Вдобавок гора, на которой расположен монастырь, является географическим центром Испании, можно сказать, пупом испанской земли, так что её захват важен и в символическом плане.

Эта новость вызвала у меня, мягко скажем, удивление. Я уже видела здешние монастыри, возведенные как сущие крепости — стены метров в десять высотой и такой толщины, что наверху можно спокойно установить небольшого калибра пушку. Артиллерии нам не дали, если только орудия не ждали нас на месте — в чем я сомневалась. Саперная группа? Если да, то дело имеет какой-то смысл. Если нет... Ну, тогда мы просто зря сюда приехали. Под Мадридом нужен каждый ствол, не говоря уже о двух тысячах "Эспаньол", а командование Хунты Обороны затыкивает нас в эту задницу.

Рота вскарабкалась на холм, там Яцек её перестроил и приказал рассыпаться. На склоне следующего холма, километрах в двух от нас, виднелись темные фигурки — немецким ротам, созданным на безе переформированной центурии Тельмана, выдали темно-синюю, почти фиолетовую униформу, хорошо заметную на фоне выгоревшей травы поздней испанской осени. Наша, впрочем, была не лучше — этот песочно-желтый цвет был очень уместен где-нибудь в Сахаре, но здесь, в географическом центре Испании? Если бы балканская рота получила красные мундиры, наподобие старых английских, то батальон Тельмана, построенный соответствующим образом, выглядел бы в точности как красно-желто-фиолетовый флаг Испанской Республики.

Взошедшее солнце грело нам спины. Отделение, разомкнувшись на пять шагов и, принимая во внимание тяжесть винтовки, снаряжения, включающего и шесть двадцатизарядных магазинов, и вещмешка с запасными патронами, продвигалось достаточно быстро. Когда мы добрались до низа, стало уже по-настоящему жарко. И в этой жаре нам предстояло преодолеть ещё километра полтора — до гребня того невысокого холма, за которым как раз скрывались последние бойцы немецких рот.

Когда гребень перевалили мы, немцы по-прежнему были километрах в полутора впереди нас. В этот момент роту нагнал начштаба бригады, представленный на построении в Альбасете как "немецкий пролетарий Фриц". Фамилию я тогда не разобрала. Что поразительно, с командиром роты они разговаривали на чистом русском языке, причем у "немецкого пролетария" он был даже более чистым, чем у самого Яцека. Начштаба приказал догонять батальон и в дальнейшем держаться не далее пятисотметровой отметки. Рота прибавила шагу, и если мне не составляло особого труда держаться на уровне, то мелкие мужчинки из моего отделения начали пыхтеть и задыхаться. Жара, пыль и тяжелые винтовки замедляли их продвижение. Но мы пока не отставали.

Минут через сорок-пятьдесят ускоренного марша справа от строя роты, где плато закруглялось и росли деревья, проступили крыши. Это поселение обозначило конец плато. Внизу расстилалась долина, вдалеке переходившая в возвышенность, на вершине которой зеленела густая роща, за которой торчали высокие башни монастыря. Справа от рощи тянулась глубокая канава, хорошо заметная благодаря наваленному вдоль неё песку.

Траншея с бруствером? Очень возможно.

Мы, наконец, почти нагнали немцев — их роты шли метрах в семистах впереди нас. Впрочем, сейчас их было почти не видно в густых кустах ивняка, которыми заросло дно долины. Перевалив край плато, мы начали спускаться. От растущего на склоне кустарника к роте торопился кто-то с белым полушубком на руке — солнце стояло уже над головой и грело во всю — ещё издали взволнованно вопрошавший о местонахождении командира. В его французском языке явственно чувствовался немецкий акцент — это, похоже, был неподдельный немец, сильно озабоченный нашим отставанием. Яцек приказал ещё прибавить шагу, а затем и перейти на бег. Три часа марша, причем полтора — в ускоренном темпе, сказались сразу же. И так не очень слаженный, строй цепи рассыпался вовсе, длинноногие ребята из взводов правого фланга сразу же опередили мелкий "дробязг" левого. Пудовые солдатские ботинки вязли в песке, ремни портупеи, отягощенной весом шести магазинов, тесака, саперной лопатки, фляги, футляра с противогазом и сухарной сумки, резали плечи, тянул назад набитый обоймами вещмешок, выданный нам вместо положенного ранца. Отделения быстро перепутались, и так, беспорядочной толпой, мы пробежали с полкилометра и с треском вломились в кусты ивняка.

Достигнув их, бежавшие вокруг меня низкорослые люди, быстро утомившиеся и дышавшие со свистом, останавливались передохнуть. По двое, по трое они опускались на колено или даже ложились, шумно дыша, на поросший папоротником песок. Вскоре обнаружилось, что из всей роты вперед бегу только я и ещё десятка полтора длинных ребят из правофланговых взводов. И неутомимый Яцек.

Слава Богу, что меня миновала чаша комотделения — иначе пришлось бы возвращаться и поднимать людей. Пролетев заросли кустарника, и преодолев небольшой подъем, мы наткнулись на готовившуюся к атаке немецкую цепь. В нескольких десятках метров впереди, посреди широкой песчаной проплешины, тянулся бруствер франкистской траншеи, она молчала, но немецкие роты строились так, будто впереди снова лежал Амьен. Воздух над головой шевелился от пуль, летящих со стороны монастыря — до него оставалось ещё километра два, мы находились уже за пределами прицельной дистанции, но все ещё внутри убойного радиуса.

И вот они пошли — изумительно стройными рядами, идеально держа равнение, с геометрически точными промежутками между собранными в центре пулеметами... Бедняга Яцек так и не смог добиться от нас подобного великолепия — а что вы хотите, если большая часть бойцов роты и во Франции очутилась только потому, что хотела избежать родимой воинской повинности?

Только тут засевшие в монастыре опомнились — на колокольне злобно затакал пулемет — кто-то по звуку определил в нем крупнокалиберный "Хиссо" — и откуда-то донесся звонкий хлопок выстрела мелкокалиберного орудия. Несмотря на несерьезный калибр, артиллерист там сидел серьезный — снаряд разорвался метрах в десяти от окопа.

Для повышения боевого духа нас всех заставили выучить список равенств. Согласно ему, я, будучи вооружена штурмовой винтовкой "Эспаньола Стандарт" и имея возможность расстрелять в минуту 3-4 двадцатизарядных магазина, равнялась 6-8 стрелкам с магазинными винтовками. А вот если бы на наш взвод хватило "Эспаньол Эйч-Би" и мне дали бы одну из них, то я, расстреливая в минуту 3-4 тридцатизарядных магазина, приравнивалась бы уже к 9-12 стрелкам с магазинками. По мысли составителей равенств, это должно было успокаивать нас в боевых условиях. Интересно, как я котируюсь в соотношении с крупнокалиберным пулеметом или мелкокалиберной пушкой?

Траншея оказалась совершенно пуста. Батальон не стал в ней задерживаться, броском преодолев ещё несколько десятков метров до видневшейся между ней и оливковой рощей рытвины, по дну которой пролегала дорога с узкими, сильно размытыми колеями. По ту сторону дороги тянулась стена глиняного откоса высотой более человеческого роста, образовывавшая идеальный естественный бруствер. Свистящие над головами пули — к крупнокалиберному пулемету присоединились и несколько его младших братьев винтовочного калибра — заставляла всех бессознательно льнуть к его надежной глинистой прохладе.

Внезапно слева, там, где дорога поднималась в заросли ивняка, послышался рокот моторов — из-за поворота дороги одна за другой выкатились три раскрашенных разводами зеленого, желтого и коричневого шестиколесных бронемашины с торчащими из приплюснутых башен короткими пушечными стволами. Кроме 57/20-мм пушек броневики несли ещё два пулемета — один спаренный с орудием и второй в лобовом листе, из него должен был стрелять радист. В русском "Военном Обозрении", выписываемым моим папочкой вместе с ещё полудюжиной подобных изданий, эти броневики — они, кстати, назывались "СЕАТ Канариас" — очень хвалили. Они были первыми в мире бронеавтомобилями с несущим бронекорпусом. На башне ближнего к нам "Канариаса" была видна белая надпись "За Бадахос!", за ним стоял "Героический Ирун", третий же, надпись которого я не разобрала, почти сразу укатился обратно за поворот. Затем стволы пушек развернулись в сторону монастыря, тут же звонко бахнуло, затем ещё два раза — броневики открыли огонь.

Бросив на дорогу мешок и дав одному из бойцов подержать винтовку, я ухватилась за верх стенки, служившей нам прикрытием, подтянулась и заглянула за него. Передо мной простиралась покрытая высохшей и вытоптанной травой лужайка, которую с шумом взбивали лупившие с монастырских башен пулеметы. За лужайкой темнела оливковая роща, ярко освещенная стоящим в зените солнцем.

— Напшуд, хлопаци, — скомандовал за моей спиной Яцек.

Одним броском преодолев лужайку, батальон влился в оливы. И тут же растворился в них. По роще стоял непрерывный треск — летящие со стороны монастыря пули крошили растущие ровными рядами деревья. Отсюда уже можно было видеть границу рощи и открытое пространство за ней. Его замыкала высокая, почти крепостная стена, всем своим видом напоминающая о временах Вобана и Монталамбера, а то и более ранних — скажем, Столетней войны или ранних лет Реконкисты. Ворот с этой стороны не было — равно как и стенобитной техники, осадной артиллерии или хотя бы штурмовых лестниц. Короткоствольные 57-мм орудия броневиков, то и дело звонко бахавшие у нас из-за спины, в качестве стеноломов выглядели не слишком убедительно.

Вид стены быстро убедил всех, что стрелять по ней из винтовок — ребячество. Зато франкисты иступлено палили по роще. Пристроившись в корнях одного дерева, расположенного неподалеку от опушки рощи и казавшегося наиболее толстым, я положила перед собой вещмешок, используя его в качестве бруствера, и немного окопалась. Двигаться вперед было невозможно, двигаться назад не было приказа. Оставалось только лежать на месте и ждать хоть какого-то осмысленного распоряжения командования.

Собственно говоря, на этом познавательную экскурсию 2-й Интернациональной бригады к монастырю можно было считать оконченной. Если, конечно, у командования бригады в рукаве нет никакого сюрприза — во что я не верила.

Несмотря на то, что наши винтовки уже давно молчали, бестолковая ружейно-пулеметная пальба по оливам продолжалась. Пули то свистели, то звенели, как натянутые струны, то жужжали, как большие жуки. Треск попаданий иногда прерывался особо громким щелчком, после которого следовали более слабые удары в кронах или траве.

— Дум-дум! — провозгласил сбоку театральный шепот, добавив грязное французское ругательство в адрес "фашистских варваров".

Действительно, варвары. Помнится, в книгах по истории Великой войны мне попадалась маленькая сноска о соблюдении воюющими сторонами Гаагской конвенции, запретившей это жестокое оружие. Солдат, попавшийся в плен и имеющий в подсумках патроны с крестообразно надпиленными пулями, расстреливался на месте. Равно как и владелец штыка с пилообразной разводкой на обухе.

Впрочем, попавших в плен фашистов здесь расстреливают в любом случае, невзирая на то, есть у них пули "дум-дум" или нет — точно так же, как и фашисты расстреливают попавших в плен республиканских милисианос. И не только милисианос — входя в город, первым делом фашисты начинали расстрелы. В середине августа, взяв Бадахос, они учинили таких размеров бойню, что её не удалось скрыть от иностранных журналистов. Вполне благонамеренный представитель вездесущего агентства Рейтер и собственный корреспондент реакционнейшего "Тан", нечаянно оказавшись очевидцами зверских репрессий, первыми добрались до ближайшего португальского населенного пункта и передали ужасающие свидетельские показания. За поистине варфоломеевские сутки, наставшие после окончания уличных боев, мятежники без суда расстреляли на плацу казармы, у стены военной комендатуры и на арене для боя быков 1200 пленников; кроме того, 800 человек были перебиты поодиночке в домах и дворах. Потрясенный сотрудник "Тан" своими глазами видел на тротуаре перед комендатурой еще не успевшую застыть лужу крови с плавающими в ней кепками расстрелянных рабочих. Лондонские газеты поместили пространное рейтеровское сообщение, помеченное Бадахосом, в нем детально описывались кошмарные подробности массовых расправ; по словам корреспондента, казненных было столько, что их трупы "во избежание неприятных последствий и потери времени" приходилось сжигать на кострах...

С тех пор были ещё Севилья, Талавера, Толедо...

Правда, Франко учел уроки Бадахоса — в захваченные города журналистов не пускали до тех пор, пока не заканчивалось и само "умиротворение", и уборка трупов с улиц и площадей.

Я огляделась — вокруг залегли люди в зеленоватой суконной форме с защитными беретами и ботинками с обмотками. Ни одной вельветовой куртки, ни одного песочного френча. Французский батальон имени Андре Марти. Черт, неужели я так сильно взяла влево? Или сдвинулись боевые порядки всей бригады?

Внезапно откуда-то справа донесся невообразимый гам, словно что-то стряслось. Все усиливаясь, он распространялся в нашу строну, и вдруг из-за деревьев вылетели несколько человек в той же зеленоватой униформе. Один из них, с перекошенным лицом и без винтовки, орал сквозь одышку "Nous sommes entoure, camarades!.. Nous sommes entoure!.. On est vendu!.." Некоторые из находившихся по сторонам от меня срывались со своих мест и присоединились к бегущим. Подскочил и лежавший рядом, тот, что сказал про пули. Разнесся вопль "Sauve, qui peut!" — и роща вокруг опустела. Я даже сообразить ничего не успела, как осталась в полном и абсолютном одиночестве. Слышался только удаляющийся топот и перестук пуль по кронам и стволам.

Странно, но справа по-прежнему такали "Максимы". Если бы там действительно что-то произошло, то к ним, наверное, добавились бы и "Эспаньолы" — а ничего подобного не было. Значит... Паника? Не хотелось верить, что наша бригада после всего могла так бесславно повести себя в первом же бою.

Положение у меня было... странное. С одной стороны, я, вероятно, должна была присоединиться к своему батальону — у меня не было сомнений, что это именно тельмановские пулеметы так монотонно долбят где-то справа. С другой стороны, в силу внезапного исчезновения батальона Андре Марти с его позиций во фронте бригады оказалась преизряднейших размеров дыра. И закрывала её только я.

В пылу бегства кое-кто из удиравших, стараясь избавиться от снижающей скорость нагрузки, на бегу отшвырнул винтовки. Две таких валялись у меня на глазах. Я подобрала обе, отсоединив от одной магазин. Если появится противник, эту брошу, а стрелять буду из двух остальных. Авось примут за два пулемета и поостерегутся.

Смеркалось. Солнце садилось за монастырь. С наступлением вечера обстрел рощи ослабел, а затем и вовсе прекратился. Вскоре замолкли и пулеметы нашего батальона. Под влиянием спускавшегося вместе с сумерками холодка по моей спине пробегали мурашки. А может, они пробегали оттого, что мне все время чудились передвигающиеся от дерева к дереву силуэты людей. Становилось все более неуютно.

На шорох, раздавшийся справа и позади меня, я среагировала мгновенно — и едва успела сдержать пальцы на спусковых крючках. Это были бойцы франко-бельгийского батальона, знакомые мне по Альбасете. Они удивились, как я сюда попала и что думаю здесь делать ночью, и сообщили, что все порядочные люди уже ушли в ближайший ресторан ужинать. Мы последние.

При слове "ужинать" во мне все перевернулось, трудно было вспомнить, когда мы что-нибудь ели. Однако почти сразу выяснилось, что Гишар ошибался — за его спиной показались медленно идущие поляки, хорошо заметные благодаря их одежде.

Морис Леблан, верный друг Гишара, клялся, что первым про окружение завопил командир батальона. Ясно, что после такого некоторые, не особо сознательные, тут же подхватили и рванули куда подальше. А потом все покатилось как снежный ком.

Командира франко-бельгийского батальона Мулэна мне доводилось пару раз видеть в Альбасете — мордатый здоровяк, идеально соответствующий своей фамилии. Но он все-таки был коммунистом и офицером, и как-то не верилось, чтобы он мог самолично спровоцировать драп.

Пока мы стояли, группа поляков приблизилась и обошла нас. Все это были долгие дяди из первого взвода, я никого из них не знала и не рискнула соваться с расспросами. Мы собрались уже последовать за ними, как из-под ветвей ближайшей оливы на нас вывернулись ещё двое долгих, но уже знакомых мне поляков, точнее, один поляк — Роман Хабрович, парижский студент родом из Радома — и один "поляк" — Сашка Полевой. Сашка, настоящий великан из Поволжья, помимо штатной "Эспаньолы Стандарт", заброшенной за спину стволом вниз, тащил в руках "Хэви Баррел". Сразу вслед за ними подошел командир моего отделения Алексей Эйснер, худенький и большеглазый, едва-едва тянущий на моего ровесника, хотя на самом деле в этом году ему исполнился тридцать один. Я тоже закинула одну винтовку за спину, а вторую взяла в руки. Третью у меня забрал Гишар, возглавивший нашу колонну.

Прямая аллея вывела нас прямо на ту же лужайку с одинокой оливой, которую я заметила, двигаясь к монастырю. Значит, я действительно отстала от батальона, который ушел куда-то направо. Здесь толпились выбравшиеся из рощи французы и бельгийцы, не меньше пятидесяти поляков и несколько немцев. Все находились в состоянии крайнего возбуждения, старались перекричать один другого, нервно жестикулировали и непрерывно передвигались с места на место, как потревоженные муравьи.

Все это живо напоминало сцену митинга в лагере разбитой армии Красса из популярной лет десять назад киноэпопеи "Спартак". И говорильня была похожей — все ругали идиотов-командиров, особенно доставалось командиру бригады.

Интересно, что он мог предпринять, получив приказ из Хунты Обороны — или кому там подчинена 2-я Интернациональная? В нормальной армии приказы не обсуждают. Их исполняют. Желательно — точно и в срок.

В принципе, монастырь можно было взять и нашей бригадой, и даже без всяких штурмовых приспособлений — достаточно пары арбалетов и крючьев с веревками. И, конечно, группы отчаянных головорезов, способных ночью взобраться по этим веревкам, заброшенным на стену с помощью арбалетов, пробиться к воротам и открыть их для усиленной штурмовой группы. Затем — бросок к воротам укрытых где-нибудь поблизости броневиков и грузовиков с пехотой. Но для организации такого нужна была не двухнедельная, а минимум трехмесячная подготовка подразделения, плюс хотя бы неделю на планирование и подготовку штурма.

О том, что делать дальше, мнения собравшихся разошлись. Дебатировались два предложения — идти в тыл и разобраться с начальством прямо сейчас или подождать до утра и возвращения бригады. Собравшиеся в сторонке немцы, сдержанно обменявшись мнениями, сообщили, что они отправляются искать свой батальон. Он должен находится вон там, где кончается роща. Они нечаянно отбились от него, а их могут счесть за дезертиров. Построившись, немцы повернулись и цепочкой ушли в сгустившийся мрак.

По существу, речь шла не только об их, но и о нашем батальоне, однако все поляки, с которыми я встречалась в толпе, утверждали, что из-за большого числа отставших, собравшихся за правым флангом батальона Марти, польская рота оторвалась от батальона Тельмана, а поскольку в первую очередь Яцек будет искать нас именно там, где потерял — то есть здесь — то и разумнее всего будет оставаться на месте.

На холодном черном небе высыпали звезды. С наступлением ночи страсти понемногу утихомирились. Но одновременно толпа начала расползаться. По двое, по трое люди выбирались из нее и растворялись в темноте. Вскоре нас осталось не больше половины недавно топтавшихся здесь, и мы начали располагаться ко сну прямо на траве. Однако чей-то твердый голос настойчиво потребовал, чтобы мы взяли себя в руки и перебрались в расположенную поблизости траншею, где теплее и безопаснее, потому что тот, кто найдет в себе силы, будет посменно охранять сон товарищей. Один из лежавших не слишком уверенно возразил, что, может, лучше бы подремать с полчасика на месте, а затем двинуться по следам бригады. Вот-вот исполнятся сутки, как никто не ел и почти столько же у всех пустые фляжки, а уж насчет того, чтоб прилепить к нижней губе хотя бы окурок... На возражавшего заворчали. Так тебя сразу и накормят в тылу. Он воображает, этот чудак, что там специально для нас открыты ночные кабаре и между столиками прогуливаются крали на высоких каблучках и в фартучках и у каждой лоток с сигаретами: выбирай любые и даром...

В оставленном фашистами окопе было темно, как в могиле, и так же, как в ней, пахло сырой землей. Наш отделенный, Алеша Эйснер, был среди тех, кто вызвался бодрствовать. Я передала ему вторую свою винтовку и часы — свои он потерял, когда прямо на них наступил какой-то в панике бегущий француз, сказала, чтобы он разбудил меня через два часа, уложила под голову вещмешок, обняла свою "Эспаньолу" и провалилась в глубокий спокойный сон.

14 ноября 1936 года, суббота.

Испания, окрестности монастыря Сьерра-Де-Лос-Анхелес.

Смутно помню, что среди ночи кто-то попытался вытащить у меня из-под головы мешок, я ткнула в ответ рукоятью штык-ножа и пообещала отрезать уши. В остальном ночь прошла спокойно — Алеша меня не разбудил, поскольку его сменил какой-то не то француз, не то бельгиец. Кроме нас двоих, в окопе никого не было. Груды тел, загромождавшей проход, словно корова языком слизнула.

Также не было одной из трех винтовок — Алеша сказал, что это была его собственная. Поскольку той, что подобрала я, он заткнул ствол платком, чтобы песок не насыпался. Ещё пропал его вещмешок вместе с моими часами.

Утро было замечательное — в оливах азартно щебетали воробьи, небо было высоким и ясным, встающее солнце красило нежным светом башни монастыря... Если отвлечься от того, что монастырь по-прежнему принадлежал франкистам, пейзаж был очарователен.

Пройдясь по окопу, мы обнаружили спящих мертвым сном Гишара и Леблана — ни на какие толчки и вопли они не реагировали. Возможно, точно так же трясли и нас с Алешей — но я всегда спала чутко, ведь проснулась же, когда кто-то попытался увести мешок... Кроме них, в траншее обнаружились ещё четверо бойцов польской роты, мне ранее не встречавшихся, но прекрасно знакомых Алексею. Затем из олив вывернулись Сашка Полевой и Роман Хабрович. Каждый из них тащил по две винтовки.

Поскольку Алеша был комотделения, то он и стал командиром группы. Решено было обыскать оливы — не исключено, что там осталось ещё что-то интересное — и подобраться поближе к монастырю и посмотреть, что там делается.

Обнаружилось, что помимо уже найденных Сашкой вчера и Романом сегодня утром винтовок в роще дожидались хозяев ещё два "Стандарта" — один из них со следами крови на прикладе — чья-то портупея со всем снаряжением и несколько десятков обойм. В монастыре было тихо, но до Романа, притаившегося под деревом у самой стены, донесся запах кофе. Значит, скоро будет подъем.

Алеша решил, что на случай, если из монастыря вышлют разведку, мы должны занять позиции по опушке рощицы и загнать её обратно за стены. Я вернулась к своему окопчику, слегка его углубила, промяла изображавший бруствер вещмешок и утвердила во вмятине винтовку. Именно в этот момент оставшийся на поляне с одинокой оливой боец сообщил, что бригада возвращается.

Но когда мы, наконец, дождались подхода выдвигавшейся пешим порядком части, оказалось, что это не бригада. Беспорядочная, хотя и вооруженная толпа численностью до батальона оказалась действительно батальоном из состава недавно сформированной бригады ИНА с коммунистическим руководством. Под монастырь они прибыли как минимум на неделю, так что нашу бригаду сюда возвращать не собираются, и где "лос интернасионалес" находятся сейчас, они тоже не знают. Ни продовольствия, ни воды бойцы не видели со вчерашнего вечера.

Алеша решил, что появление этой части означает нашу смену. Мы, естественно, его поддержали, но далеко уйти не удалось — низкий дрожащий гул и вопли "авиасьон!" обозначили появление франкистской авиации. Три низко и быстро летящих самолета с черными кругами на бортах фюзеляжей и косыми андреевскими крестами — черными на белом на килях и белыми на черных кругах на нижних поверхностях обрубленных крыльев. Судя по гофрированному металлу корпусов, это были немецкие "Юнкерс Ju-52/3m". Не хочу хвалиться, но первой огонь по самолетам открыла именно я. Высадила весь магазин, целясь в левый мотор ведущего. Мгновением позже открыли огонь остальные наши, потом загремела частым ружейно-пулеметным огнем занятая испанскими милисианосами траншея. Вдруг за правым мотором "Юнкерса", летящего слева от ведущего, потянулась тоненькая струйка дыма, сразу же превратившаяся в толстый дымовой канат. Я сменила магазин и начала стрелять, целясь по кабине уже подбитого самолета.

Немецкие летчики, ошарашенные внезапным отпором, занервничали — сбросив весь груз на совершенно пустую оливковую рощу (я не уверена, но, кажется, они ухитрились добиться одного попадания и в монастырь), "Юнкерсы" начали поворот. Но завершили его уже только два самолета из трех — фашистский бомбардировщик с охваченным пламенем мотором неловко клюнул носом, вошел в пике и врезался в склон одного из лежащих справа холмов.

В траншее наступила секунда ошеломленной тишины, а затем... Ничего подобного тому воплю восторга, что издали испанские милисианос, я не слышала никогда. Кто-то стрелял в воздух, несколько бойцов выскочили из траншеи и, обнявшись, плясали дикарский танец победы...

Из монастыря попытались охладить эту радость — с башен затакали пулеметы, звонко хлопнула вчерашняя мелкая пушчонка... Плясавшие на бруствере милисианосы быстро спрыгнули обратно в траншею, но радоваться не прекратили — пулеметам франкистов ответил хор глоток в пятьсот, исступленно ревущий "Интернационал".

Грунтовая дорога, по которой мы удалялись от монастыря, уперлась в перпендикулярное шоссе и лежащее за ним небольшое белое селеньице километра через три. Мне они показались тридцатью. Нас терзали жара, жажда, тяжесть оружия, боеприпасов и снаряжения, меня ещё доводили пудовые ботинки, казалось, отлитые из чугуна и вдобавок безжалостно режущие ноги сквозь тонкие носки своими закаменевшими складками.

В селении имелась церковь, обращенная папертью к шоссе, и десятка полтора чистеньких беленьких домиков, двумя рядами спускавшихся от неё к шоссе. И ни единой живой души — кроме нескольких воробьиных стаек, весело перелетавших с дерева на дерево.

В церкви, из врат которой отчетливо тянуло запахом пива, мы, к нашему глубочайшему разочарованию, обнаружили только большие чаны с попершим из них тестом, залившим пол церкви от алтарного возвышения и до порога. Похоже, это была походная пекарня бригады — и паника, возникшая вчера в оливах, докатилась и сюда, после чего пекари бросили свое имущество на волю Божью и тоже дали деру.

Позади церкви, на отдаленном подобии площади, размещался колодец с помпой. Заметив его с паперти, мы взвыли от восторга — жажда допекала нас уже почти сутки. Вода оказалась холодной и невообразимо вкусной. Всосав в себя не меньше трех литров и наполнив не меньше моей глотки пересохшую флягу, я огляделась. Ребята, оставшись голыми по пояс, устроили обливание. Мне очень хотелось последовать их примеру, но из опасения излишней ажитации пришлось ограничить себя одной только мокрой головой, сунув её под ледяную струю воды. Ощущения были божественные.

Следующим пунктом повестки дня была еда. На поиски её Алеша отправил меня, обоих французов, Романа Хабровича и одного из встреченных утром поляков. Вернее, "поляков". Иван Васильевич Щербаков оказался во Франции после Великой Войны, в ходе которой армейский корпус, в котором он служил, перебросили в Италию. В боях на реке Пьяве он был ранен, в госпитале повстречал симпатичную сестричку — обоюдное незнание языка помехой не стало. Тут как раз кончилась война и молодая семья отправилась на заработки во Францию, в наконец-то освобожденный от проклятых бошей Эльзас — его освобождали так энергично, что большая часть немцев, работавших на промышленных предприятиях Эльзаса и Лотарингии, предпочли вернуться на историческую родину, освободив множество рабочих мест. Одно из них досталось Щербакову.

Жители, бросившие селение, понимали толк в эвакуации — они не оставили в домах ни крошки еды и забрали всю живность. Французы нашли только бутыль вина и бутыль оливкового масла, нам не встретилось и этого. Зато нашли нечто, чему ветеран обрадовался даже больше, чем еде — в одном из домов нам встретились прекрасные полотняные занавески, из каждой из которых вышла пара замечательных портянок.

До этого я, вместе со всем прогрессивным человечеством, считала портянки чем-то совершенно устаревшим, диковинкой и анахронизмом. И сколько я намучалась, пока не намотала её именно так, как это следовало делать! Но зато потом! Конец страданиям андерсоновской Русалочки! Не то, чтобы ноги совсем перестали болеть, но теперь, по крайней мере, я могла ходить, не ощущая себя индийским йогом, пытающимся пройтись по углям, не смазав пятки огнеупорным маслом.

Мне даже пришло в голову, что, в принципе, еда у нас есть — теста полцеркви, его только приготовить... И масло есть, а сковородку найти не проблема — из полутора десятков домов хоть в одном сковородка да найдется. Конечно, готовить меня никогда не учили, так ведь не боги горшки обжигают.

Но Алеша решил, что нам не стоит задерживаться здесь. Напоследок мы ещё по разу сунули голову под струю воды и намочили френчи. Это помогло нам легко продержаться первую пару километров из тех шести, что отделяли так и оставшееся для нас безымянным селение от того селения дачного вида, которое мы проезжали вчера утром. Морис Леблан сказал, что слышал, как кто-то назвал его Ла Мараньоса. Селение встретило нас пустотой. Никакого дозора, патруля или охранения на въезде — каковы бы ни были порядки (вернее, беспорядки) в новой испанской армии, но поставить дозор на въезде не забыли бы и они. Значит, никакая воинская часть селение не занимает. Надежды на отдых и обед лопнули — опять придется тащиться неизвестно куда по жаре и без еды.

Растянувшись унылой цепочкой на середине шоссе, мы плелись мимо необитаемых вилл с запертыми воротами и закрытыми ставнями. На полдороги к центру селения нашу жизнь озарил небесной радостью тарахтящий автомобильный мотор. Не успели мы добежать до площади, как на неё выехал очень знакомый зеленый грузовик с трехцветным щитком на дверцах и капоте. Он повернул от нас к тылу, преследуемый по пятам тремя личностями в униформе батальона Андре Марти, они потрясали винтовками и орали, чтобы шофер их подождал, но тот или не слышал, или не понял, и машина продолжала удаляться. Исступленно вопя, трое бросились вдогонку. Им удалось догнать грузовик и, побросав в кузов винтовки так, будто это были лопаты, кое-как уцепиться за борт. Повиснув на нем и извиваясь, как испуганные кошки, они, рискуя ежеминутно сорваться, отталкивались ногами, пока не перевалились в кузов. Машина рывком увеличила скорость и скрылась с глаз. На улицы Ла Мараньосы вновь опустилась тишина. Похоже, вчерашняя паника имела продолжение — как во времени, так и в пространстве.

Алеша был так удручен этим зрелищем, что мне захотелось подойти и погладить его по голове. Остальным было не лучше.

— Когда смотришь на подобные вещи, делается стыдно, что ты француз, — вырвалось у Гишара.

— Не расстраивайся, старик, возможно, это всего-навсего бельгийцы, — "утешил" его Леблан.

В глубине площади из вертикальной каменной плиты торчала позеленевшая медная трубка с инкрустациями, из которой в имевший форму раковины бассейн текла прозрачная ключевая вода. Наши фляги опустели уже километра два назад, поэтому к источнику отделение кинулось не хуже, чем утром.

Напившись, мы устроились в теньке, на тверже бетона утрамбованной копытами земле возле коновязи. Утомление победило даже голод. Я прислонила винтовку к сухой каменной поилке для мулов, положила вещмешок под голову и уже почти заснула, когда со стороны шоссе донеслось негромкое постукивание, а Алеша вскочил, пытаясь одновременно оправить мундир и дать команду к построению.

С шоссе, постукивая тростью, к нам направлялся неизвестно откуда взявшийся здесь командир бригады. Венгерский генерал русской службы Пауль Лукач. Я видела его только один раз, на построении в Альбасете, но узнала сразу же.

Звонким и довольно сердитым баритоном генерал Лукач издали спросил по-немецки, кто мы и что здесь делаем. Алеша, как комотделения, шагнул навстречу и по-русски отрапортовал, что мы, десять человек, отстали от своих и не знаем, где их искать.

Услышав русский язык, генерал глянул на Алешу внимательно и пытливо и прервал тоже по-русски со своим особым акцентом — мягкие звуки выговаривались им как твердые, и наоборот:

— Зачем говорить "отстали", не проще ли сказать проспали?

Алеша согласился. Правильнее признать, что проспали. Ведь когда мы засыпали, в окопе было не меньше ста человек, а когда проснулись, осталось девять.

— Ничего не понимаю, в каком окопе? — опять перебил он недовольно. — Где вы его в Ла Мараньосе нашли?

Алеша разъяснил, что мы ночевали не в Ла Мараньосе, а возле Сьерра-Де-Лос-Анхелес.

— И вы прямо сейчас оттуда? Быть не может! — изумился генерал Лукач. — Оттуда же еще ночью всех отвели.

Алеша ответил, что нас никто не отводил и что мы сперва ждали бригаду, но, измученные жаждой и голодом, решили уходить, когда пришел испанский батальон. Командир бригады слушал, склонив голову на плечо и поглядывая на него искоса. Узнав, что мы вторые сутки не ели, он не стал ни о чем больше расспрашивать.

— Идите за мной и двух человек возьмите.

Не только Алеша, но и я с Сашей Поляковым не поспевали за ним, когда он легким шагом двинулся в тупик к тому дому с закрытыми ставнями и некрашеной дверью, где кто-то был. По-видимому, за нашим приближением наблюдали сквозь какую-то щель, потому что едва генерал Лукач стукнул тростью в дверь, как она раскрылась. За ней стояли два немолодых тельмановца: жилистый боец и мелкий щуплый респонсабль в канадке, несмотря на погоду. Оба поднесли кулаки к беретам и грохнули каблуками. Командир бригады заговорил с ними по-немецки. Щуплый попытался было сдержанно возразить, но Лукач повелительно произнес короткую фразу, из которой я уловила два желанных слова "цейн рационен". Оба немца послушно щелкнули каблуками, расстелили на полу возле порога кусок парусины и начали выносить и укладывать на него десять хлебных кирпичей, десять конусообразных банок корнбифа, обклеенных пестрой бумажкой с рогатой бычьей мордой в овале (каковая, впрочем, нисколько не мешала французам еще с мировой войны называть эти австралийские консервы "коробками с обезьяниной"), десять жестянок яблочного джема, около килограмма шоколадного лома и двадцать пакетов испанских самокруток, с приложением двадцати книжечек папиросной бумаги. За все эти сокровища Алеша расплатился росписью в блокноте интенданта вынутым им из-за уха чернильным карандашом.

Не обратив внимания на робкие наши возражения, генерал Лукач, ухватившись за четвертый угол, помог нам донести парусиновую скатерть-самобранку до коновязи и удалился, сказав:

— Кушайте, через полчасика я подойду, надо кое-что у вас разузнать.

Я провалилась в сон, не успев даже докурить самокрутку.

Алеша растолкал нас часа через два. За это время он успел многое — отчитаться в нашем анабазисе перед комбригом и начштаба бригады, побывать в гараже, откуда нас завтра доставят в Чинчон, и найти дом для постоя до того самого грузовика. Кроме нас, в доме ещё проживали Пауль Лукач и "немецкий пролетарий Фриц", но их не будет до самого вечера.

Выйдя к шоссе, мы повернули налево и вскоре добрались до места нашего назначения. Во дворе доставшегося нам домика, разинув клювы и жалобно квохча, бродили куры. Ребята тут же загорелись жалостью и сельскохозяйственными познаниями, напоив и накормив бедных квочек. Выбрав из предложенных в наше распоряжение помещений вторую комнату (ещё были предложены пристройка и кухня, но в первой расположились Саша Поляков, Роман Хабрович, Алеша Эйснер и Стас Фоменко, а во второй Щербаков тут же начал стирку), я бросила на пол вещмешок и уснула.

Проснувшись и постирав личное имущество — имущество всех остальных уже сохло на веревках, протянутых через всю кухню — я закусила остатками корнбифа с хлебом, перекурила и заступила на пост, укрытый в глухой тени пристройки. В полночь меня сменили Роман с Алешей — наш комотделения решил, что самое опасное время, с полуночи до шести утра, необходимо дежурить парами. В конце концов, от проклятого монастыря нас отделял только один испанский батальон, который фашистам ничего не стоило обойти.

15 ноября 1936 года, воскресенье.

Испания, город Ла Мараньоса.

На рассвете командир бригады вышел во двор в домашних туфлях и подтяжках, поддерживающих кавалерийского покроя брюки. В руках у него были первоклассные, на тройной подошве, английские коричневые ботинки, щетка и коробочка сапожной мази, а под мышками краги. К тому времени мы уже покончили с умыванием и завтраком и, рассевшись на земле, предались традиционному времяпрепровождению военных на отдыхе — мы чистили оружие. А поскольку на десятерых у нас имелось целых четырнадцать винтовок, то работы было много.

Когда я, закончив с чисткой двух своих "Стандартов" и протиркой всех найденных на поле боя патронов, пыталась песком оттереть руки от машинного масла, Алешу позвали в комнаты. Оказалось, генералу понравилось ощущение надежности, возникающее под сенью наших штыков, и он решил сделать из нашего отделения особое подразделение охраны штаба, а Алешу назначить его командиром. С целью уточнения информации Алеша провел блиц-опрос всех нас.

Я честно ответила, что зовут меня Доротея Александровна Каменская, родилась в 1910 году в Варшаве, состою в Коммунистической Партии Польши, во французском её отделении, боец польской роты батальона Тельмана. Военного образования не имею, но прошла подготовку на частного детектива и охранника в "Женском обществе по физическому и духовному самоусовершенствованию". Умею водить все, что ездит, летает или плавает, стреляю из всего, что стреляет, владею техникой экстренного допроса и говорю на шести языках, не считая польского — русский, чешский, сербо-хорватский, латынь, английский и французский.

Обсудив список с генералом, Алеша велел мне оставаться на месте, а остальных построил на шоссе и уже собирался вести их к гаражу, когда генерал вышел из калитки напутствовать людей. Острием палки постукивая в такт по асфальту, он похвалил проявленную нами в первом бою дисциплинированность и объявил о решении зачислить нас в охрану штаба. Затем Алеша увел ребят, а я встала у калитки с винтовкой наперевес.

Вскоре подкатил громоздкий русский вездеход, похожий на лишенный верхней части кабины фермерский грузовичок-пикап. За рулем сидел испанец в синем рабочем комбинезоне и черной фуражке со шнурами, украшенной вместо кокарды громоздким латунным изображением автомобиля. Рядом сидел второй подобный тип, держа на коленях бачок с бензином, на скамейке в задней части вездехода сидел немец, легко узнаваемый по вельветовому комбинезону. Общая замасленность выдавала в нем механика. Между скамейками, на которых лицом к лицу могли усесться человек шесть, а то и все восемь — в тесноте, да не в обиде — торчала стойка с облегченным "Максимом". В силу того, что дверцы в автомобиле отсутствовали как класс, а капот был занят четвертым запасным колесом (третье крепилось к задней стенке кузова, первое и второе — закреплены по бокам так, чтобы они могли вращаться, так что этот тип вездехода физически не мог сесть "на брюхо" на бруствере окопа или рва), ему пришлось обойтись одним только зеленым цветом, без ставших уже привычными щитков-триколоров и надписи "Вооруженные Силы".

Вообще окраска автотехники в Испании неоднократно вгоняла меня в оторопь. Каких только монстров не доводилось видеть — вплоть до чудовищного восьмицилиндрового "Форда", целиком покрашенного в ослепительно-алый цвет, с закрепленными на крыльях флагами — черно-красным анархистским и красно-оранжевым каталонским, оба — с простыню размером. Исключением из общего правила являлись только русские автомобили. Все они были окрашены в зеленый цвет, все несли на дверцах и капоте щиток цветов испанского флага и надпись "Вооруженные Силы". Поскольку испанское командование до такого вряд ли бы додумалось, оставалось считать, что автомобили красят подобным образом сами русские. И как это сочетается с инструкциями Коминтерна? "Конспира-ация", мать их за ногу. То есть у журналистов будет возможность выяснить, на каком языке отдает команды несчастный Яцек Хмель или не менее несчастный Збигнев Бжезинский, командир батальона Домбровского из 1-й Интернациональной, а вот рассмотреть грузовики, грузящиеся на корабли во всех русских портах Черного моря и Балтики и выгружающиеся во всех пригодных для того портах Республики, у них возможности не будет.

Оставив испанцев в машине, механик попытался пройти в дом. Я наставила на него винтовку и по-французски спросила, что ему нужно. Он ответил длинной фразой по-немецки и вновь попытался пройти. Я ответила ему щелчком предохранителя, недвусмысленным движением ствола и словами "Хальт! Ферботен!". Если бы его здесь ждали, часового — меня то есть — должны были предупредить.

Немец меня понял. Что значит врожденная дисциплинированность.

Вскоре из дома показался начштаба, я доложила ему о приехавших. Оказалось, их все-таки ждали. Намечалась поездка. "Вот Алеша вернется — и поедем". И тут как раз Алеша показался из-за поворота. Когда все расселись — в поездку, помимо двух шоферов и механика, генерал и товарищ Фриц взяли нас с Алешей — вездеход взревел, подпрыгнул на месте и неожиданно мягко покатил в том направлении, по которому мы вчера вошли в Ла Мараньосу. Однако, выехав за последние дома, шофер, вместо того, чтобы взять курс на вчерашнее селение с тестом, свернул влево на грунтовую дорогу.

Сначала она, то поднимаясь, то опускаясь, крутилась между обступившими ее со всех сторон холмами, потом, прямая, как стрела, пошла в гору, над которой вырисовывались на голубом небе злополучные башни, окаймленные темной зеленью олив. А должно быть, оттуда, с колоколен, отличный вид. В частности — на тянущийся за нашим вездеходом шлейф пыли и на сам вездеход, взбирающийся прямо волку в пасть. Как бы азартная пушечка не бабахнула по нас... Надо думать, что моя мысль передалась шоферу, ибо он поиграл скоростями и, весь подавшись вперед, нажал на акселератор. К счастью, чем ближе подвигались мы к проклятому монастырю, тем ниже опускались его стены и башни, пока их окончательно не заслонили плантации маслин.

Немного не дойдя до них, дорога повернула направо и врезалась, огибая его, в крутой холм. Теперь ничего не стало видно, кроме глинистых откосов по сторонам и прозрачного неба над нами.

— Вот она, голубушка! Видишь, Фриц? Как оставили, так и есть! — воскликнул Лукач.

Впереди, прислонившись к срезу холма, стоял вездеход другой марки, поменьше и полегче, с сиденьями, как в обычной легковушке. Только рубленных форм кузов без дверей и крыши с запасными колесами на капоте и задней стенке кузова. Теперь было понятно, зачем мы сюда забирались.

Мы с Алешей выскочили из вездехода, не дожидаясь, пока машина остановится. За нами выпрыгнул шофер с бачком. Механик вытянул из-под сиденья цепь и, сдергивая сумку с инструментами, бросился к одинокому вездеходу. Лукач и Фриц тоже вышли из машины, которая начала разворачиваться.

Генерал взял Алексея под локоть и отвел от машины. Я как дисциплинированный охранник, прошла следом, держась в одном шаге за левым плечом.

— Вот что. Напрямую тут до фашистов километра не будет. Мы, можно считать, на их территории и должны у них из-под носа угнать мою машину. Для меня это вопрос чести — все равно, что коня врагу бросить, а для них трофей. Управимся самое большее за десять минут. Не пойдет, возьмем на буксир, Поднимайтесь пока вон туда. В двухстах метрах начнутся оливковые насаждения. До них не доходите. Залягте с товарищем Каменской шагах в пятидесяти. В случае чего, бейте издали, близко не подпускайте, иначе они нас в этой теснине гранатами закидают. Живей, живей.

Алеша, а следом и я взобрались по откосу наверх. Здесь росла выцветшая трава, от нее пахло сеном. Не успели мы шагнуть в нее, как снизу раздался гневный окрик командира бригады:

— Черт подери! Винтовку! Винтовку на руку!..

Я хотела возразить, что мой способ ношения — по диагонали через грудь, приклад у правого плеча, ствол у левого бедра — намного эффективнее, но вспомнила, что приказы не обсуждают. Я взяла, как приказали, сняла с предохранителя, пробежалась через луг и, когда до олив оставалось совсем немного, упала в высокую, по колено, траву. На принципала, конечно, обижаться не принято, но мне все равно было досадно, что генерал Лукач так грубо прикрикнул на меня. Хотя... Вероятно, он считает всю эту затею довольно опасной, а мое спокойствие принял за легкомыслие...

Сухая трава скрывала все, кроме неподвижных крон ближайших олив, я не видела даже залегшего в десятке метров от меня Алешу. Исходя из того, что если бы кто-то заранеё залег в оливах, то он бы начал стрелять сразу, а если бы кто-то пытался двигаться к через оливы к опушке, он бы не стал это делать на карачках, я сменила положение для стрельбы "лежа" на положение для стрельбы "с колена". Теперь удалявшиеся вверх прямыми шеренгами одинаковые серые стволы открылись до самой земли и я могла заметить любого, приблизившегося на дистанцию поражения.

Так прошло, наверное, всего несколько мгновений, однако мне показалось, что назначенные десять минут уже истекли. Я прислушалась. Было до того тихо, что звенело в ушах. Время будто остановилось. Вдруг с дороги донесся шум автомобильного мотора. Потом опять тишина... Во мне росла уверенность, что я торчу на проклятой лужайке по меньшей мере около получаса... Прошло еще сколько-то времени, и сзади до меня донесся негромкий свист, я оглянулась и увидела поверх травы чью-то руку, размахивающую синей шоферской каскеткой. Похоже, там закончили.

Мы с Алешей спрыгнули с обрыва. Генерал молча показал мне на тот вездеход, в котором мы приехали. Я села на скамейке позади усевшегося рядом с шофером начальника штаба. Шофер выключил тормоз, Алеша с механиком толкнули и вездеход с выключенным мотором покатился вниз с холма. Мотор был включен только после того, как наш вездеход выбрался из глиняного коридора, и мы свернули к Ла Мараньосе. От поворота и до самого селения тянулась прямая светло-желтая ленточка спуска.

По дороге нас обстреляли из монастыря. Не попали. Но несколько раз снаряды разрывались в неприятной близости от автомобиля. Выпустив по нам девять или десять снарядов, тридцатисемимиллиметровка замолчала и на проезд машины комбрига не отреагировала уже никак. Не ожидали — приехал-то только один вездеход!..

— Товарищ Фриц, разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Что там было с мотором?

— Водитель забыл заправить машину.

Я буквально окаменела.

— Водитель? То есть тот самый, что сейчас везет генерала?

— Тот самый, а что?

— Это же диверсия, за такое расстреливать надо!

— Не встречались вы ещё со здешними водителями, — махнул рукой начштаба. — Здесь ведь шоферов пекут как блины. Научился на газ жать да баранку крутить — так уже и шофер. Садись, поезжай. Откажет у такого машина, а он и знать не знает, зачем и почему — может, аккумулятор сел, может, просто бензин кончился, а наш "специалист" уже преспокойно вылезает, ловит попутку и катит к своему начальству: авто, мол, из строя вышло. Вышло так вышло, на тебе другое, благо конфискованных пока хватает...

— И такому командира бригады доверять? Он же его угробит!

— Не успеет. Уже завтра утром его в расположении бригады не будет. Подберем кого-нибудь получше.

— Думаю, это будет нетрудно.

Я помогла начштаба вынести вещи из опустевшего дома, единственными хозяйками которого оставались отощавшие куры, и к тому моменту, когда к вороткам подкатил бежавший из фашистского плена вездеход, он уже был готов к отъезду. Командир бригады и начальник штаба обменялись короткими фразами, из которых я поняла, что товарищ Фриц едет отсюда прямо в Мадрид, "проконсультироваться с нашими товарищами", и вернется в Чинчон вечером. Пожав руку Лукачу, он кивнул нам с Алешей, запрыгнул в тяжелый вездеход и укатил. Отпустив механика, генерал прошел в дом, а мы остались возле машины. Главная улица Ла Мараньосы продолжала оставаться пустынной, только через несколько домов от нас трое здоровяков в униформе тельмановского батальона пытались запихнуть в грузовик с прицепленной к нему походной кухней раскормленного борова, протестующего изо всех сил.

Командир бригады вышел из дома, к массивной кобуре с американским автоматическим "Кольтом М1911 А1" прибавились полевая сумка и бинокль, в руках он нес чемодан и портплед, неизменная трость держалась крюком за шею. Поморщившись на непрекращающийся кабаний визг, Лукач бросил вещи на сиденье и направился к грузовику. Я заняла позицию охранника N1 — в шаге позади и шаге налево от принципала — а Алексей, необученный, но сразу все понявший, шел в позиции N2 — на полтора шага впереди и на шаг справа.

Как будто поняв по интонации, что к его палачам обращается решающее его судьбу начальство, хитрый боров притих. Разговор, однако, был весьма краток, а потому понятен даже мне. Лукач брезгливо задал вопрос, зачем им нужна живая свинья, разве интендантство не снабжает мясом, и, кроме того, уверены ли товарищи, что у нее нет владельца. На это улыбчивый сероглазый богатырь, тот, что в ночь выступления из Чинчона разливал кофе по манеркам, весело возразил, что хозяева виллы ушли к фашистам и кабан давно бы издох, если бы его четыре дня не кормили за счет батальона, не бросать же теперь Франко столько сала, тем более что марокканцы свинины не едят. Жовиальный экспроприатор для убедительности похлопал колышущуюся тушу ладонью. Лукач пожал плечами и отошел, а повара, должно быть, опасаясь, как бы он не передумал, поспешно подняли борт и отъехали.

В силу того, что в данных условиях следует опасаться не обстрела из идущей в одном потоке машины, а банальной засады с круговым огнем, я не стала возражать генералу, указавшему мне на сиденье рядом с шофером. Подождав, пока Алеша устроиться рядом с ним на заднем сиденье и надежно утвердит винтовку между колен, командир бригады по-испански приказал: "Гарахе".

Перед гаражом уже стоял грузовик с походной кухней и привязанным к ней задремавшим после стольких переживаний боровом. Механик и три повара ломиками подвигали вверх по сходням, положенным на край днища, какой-то станок.

— Это пригодится больше целого свиного стада, — удовлетворенно промолвил Лукач. — Хунта обороны вывезла отсюда в Мадрид авторемонтную мастерскую, а один токарный станок бросили то ли по забывчивости, то ли по лени.

Мне было совершенно невдомек, каким образом батальонным поварам будет полезен токарный станок, но меня это совершенно не касалось.

Остановив вездеход на залитой солнцем чинчонской площади, Лукач осведомился, найдем ли мы отсюда свою роту, и после хорового "так точно" прибавил:

— Даю вам сутки на отдых, а послезавтра в семь тридцать будьте на этом самом месте. Пока — всего хорошего.

Польская рота помещалась там же, где раньше. Часовой, пристально оглядев меня от характерного для ее бойцов треуха до подошв, убедил себя самого словом "свой" и пропустил. Внутри имелась масса нововведений. Винтовки были составлены в козлы посередине прохода и на случай, если кто заденет ботинком о приклад, прихвачены накинутым сверху сплетенным из бечевки кольцом. Шапки, фляжки, саперные лопатки, футляры с противогазами, подсумки и штык-ножи висели на вбитых в стены гвоздях. Люди спали не на голой соломе, а на покрывающих ее одеялах.

Мое место на соломе оставалось незанятым и выглядело тем более притягательно, что тоже было накрыто одеялом. Я приставила винтовку к козлам, бросила на одеяло мешок и только начала развешивать по гвоздям свое снаряжение, как из командирской каморки в глубине помещения выкатился счастливо улыбающийся Алеша Эйснер, обеими руками прижимающий к груди свой потерянный под Сьерра-Де-Лос-Анхелес вещмешок с оборванными лямками.

Первым делом он вынул и торжественно вручил мне мои часы. Мои часы! "Командирские" в специсполнении, в свое время врученные отцу самим Слащевым и подаренные им мне на двадцать первый день рождения. Я уже совсем было смирилась с их потерей и теперь, так внезапно получив их назад, разревелась как девчонка.

Затем он высыпал на одеяло все остальное. Благодаря тому, что запасные обоймы — на взгляд штук двадцать — Алеша положил сверху, все оно пришло в довольно неприглядное состояние. Особенно сильно пострадали сигареты — значительная часть их превратилась просто в труху.

Лежащий рядом Щербаков предложил Алеше свою помощь в пришивании оторванных лямок, вскоре подошли и остальные наши — Роман Хабрович, Стас Фоменко, Саша Полевой и другие. Они уже успели не только выспаться, но и разузнать о многом, происходившем в наше отсутствие. Саша Полевой, поддерживаемый междометиями Фоменко, рассказал, что батальон Андре Марти действительно был деморализован самим своим командиром. Десятки французских и бельгийских добровольцев письменно подтвердили то, что мы уже слышали от Леблана: Мулэн первый закричал про окружение. Хуже того, удрав вместе с поддавшимися спровоцированной им панике, он как в воду канул. В бригаде, во всяком случае, его нет. Поговаривают, что он бежал во Францию. Добавляют еще, будто он оказался тайным троцкистом, но Саша оговорился, что лично ему последнее кажется неубедительным. Каким способом оно вдруг выяснилось: всего три недели, как Мулэна назначили командиром батальона, и, несомненно, на основании достаточно проверенных данных... Но нельзя не признать, что история с этим Мулэном довольно-таки загадочна. В батальоне же после того, как его командир смылся, буза. Человек сорок, если не больше, обмотались черно-красными платками и объявили себя анархистами. Никого, мол, не признаем и впредь беспрекословно никому не подчиняемся: ваше руководство себя показало, и без коллективного обсуждения мы выполнять его приказы не собираемся. Вновь назначенный командир батальона, судя по всему, слаб, а комиссар в единственном числе с бузотерами справиться не может. Ему в поддержку комиссар бригады направил своего помощника — немецкого коммуниста и тоже писателя, как наш Людвиг Ренн.

Пока мы разговаривали, весьма кстати подвезли горячий обед: суп и рагу. Поддерживая ложки хлебом, чтобы не капать, мы умяли ввосьмером четыре переполненных котелка.

— Пойтить посуду пополоскать, а то, балакали, сбор скоро, — держа раскуренную самокрутку величиной с сигару в одной руке и беря манерки и ложки в другую, обратился к самому себе немолодой боец, представленный мне под проклятым монастырем как Семен Петрович Ненашев, произошедший из крестьян Псковской губернии.

— Литературных сил здесь вообще хоть отбавляй, — с намеком глянув на Алешу, добавил Полевой и продолжал: — Что же касается батальонов Гарибальди и Тельмана, то в них, в общем и целом, как говорят докладчики, порядок. Пошумели и успокоились. В нашей роте недовольство не совсем еще, правда, улеглось, но оно носит, если можно так выразиться, рассредоточенный характер. Некоторые, например, винят во всем происшедшем тринадцатое число. Большинство все же продолжает считать ответственным за неудачу командование, все сверху донизу, но особенно обижено на батальонное, а конкретнее, на интенданта.

— Это еще за что?

— За дискриминацию в области пищепитания, — ухмыльнулся Саша. — Поляков и балканцев кормят якобы хуже, чем немцев. Командир и новый комиссар роты считают это доказанным.

— А Болек где?

— Болек? Ты разве не знаешь? Хотя откуда, тебе, в самом деле, знать... Комиссаром в роте сейчас Мельник, как ты, наверное, сам догадался, а Болек... — Саша понизил голос, — Болек расстрелян.

— Как расстрелян? За что?

— Толком ничего не известно, я хочу сказать, рядовым бойцам. Надо учесть, что сегодня в роте собиралось партийное собрание на эту тему, но мы на него опоздали. Тех, кто молчит, я не расспрашивал, а те, кто болтает, говорят по-разному, и кому верить, не знаю. Одни утверждают, что, когда этот самый Болеслав, всеми так ласково называемый Болеком, в третий раз покинул необстрелянных людей под огнем и, ссылаясь на сердечный припадок, ушел принимать капли на перевязочный пункт, два пожилых санитара, оба старые члены партии и оба из инициативной группы, рекомендовавшей этого труса в комиссары, потребовали, чтобы он взял себя в руки и немедленно вернулся в бой. Тот мало что отказался, но будто бы заявил, что он образованный партийный работник и приехал на организационную работу, а не служить пушечным мясом. Тогда они отобрали у него пистолет, отвели в сторонку и без лишних разговоров из его же пистолета и пристрелили. Между прочим, эта версия имеет в роте наибольшее признание. Она импонирует тем, что негодование, возбужденное в людях с нормальной моралью зазнавшимся партийным бюрократом, проявилось и, следует признать, довольно радикально — безо всякой бюрократической волокиты, а также и тем, что высшую меру наказания применили два брата милосердия...

Громко стуча высокими шнурованными ботинками, к командирской клетушке вихрем пронесся худой человек в лихо сдвинутом на ухо берете, сзади поспешал щуплый интендант, у которого мы получали продовольствие в Ла Мараньосе.

— Сказывают, зараз строиться будем, — предупредил возвратившийся Ненашев, пряча посуду.

— По другим сведениям, — повествовал Саша дальше, — его арестовали лишь на следующее утро и по медицинском освидетельствовании, признавшим его пригодным для военной службы, передали как симулянта и дезертира в Пятый полк, где его судили и за дискредитацию комиссарского звания расстреляли. Есть и третья версия, по моему мнению, наиболее правдоподобная; если верить ей, вышеозначенный сердечник под конвоем отправлен в Альбасете, где его, несомненно, будут судить и столь же несомненно расстреляют...

— Збюрка! — зычно выкрикнул с порога своей комнатушки Яцек. — Без карабинув!

Как и прежде, рота строилась снаружи. Правый и левый фланги Яцек загнул к центру так, что перед строем образовалось замкнутое с трех сторон пространство, где к нему присоединились Мельник и оба гостя.

Выступив вперед, Мельник объявил, что в роту прибыл комиссар батальона товарищ Рихард. Когда он, Мельник, доложил вчера вечером товарищу Рихарду о проявившихся в польской роте нехороших настроениях, являющихся результатом нанесенной ей обиды, товарищ Рихард был как громом поражен. Узнав же, что очень многие поляки обращаются к своему комиссару с просьбой отпустить их в Одиннадцатую бригаду, потому как они хотят присоединиться к уже отличившемуся в боях батальону Домбровского, а главное, услышав, чем эти просьбы мотивированы, товарищ Рихард ушам своим не поверил и сначала рассердился, какого черта ему пересказывают всякие сплетни, но, подумав, решил, что ни с кем предварительно объясняться не станет, а разберется на месте, в присутствии заинтересованных. Притом товарищ Рихард просит его извинить, он по-польски не знает и будет говорить по-немецки, а чтобы легче следить, пусть переводят фразу за фразой.

Изъяснив все это, Мельник попятился, а к строю приблизился Рихард. Продолговатое лицо его было сердитым, узкие губы сжаты. Он заговорил надорванным лающим голосом. Откуда-то сбоку в оставляемые им промежутки падали слова перевода.

Ему сказали... Он в это поверить не может... Ему сказали, что польские товарищи жалуются на интенданта батальона... Жалуются, что он поступает нечестно, пристрастно... и снабжает польскую роту хуже, чем немецкие... Но интендант батальона проверенный революционер... потомственный германский металлист... Пусть же товарищи из польской роты сами удостоверятся... до какой степени эти обвинения ложны... Не ложны даже... Они клевета... Примите во внимание: он не предупрежден, зачем его сюда вызвали...

Повернувшись к нам спиной, Рихард обратился к интенданту.

На одинаковом ли продовольственном обеспечении состоят все четыре роты батальона Тельмана — польская, балканская и две немецкие...

Низенький интендант даже плечами пожал. Jawohl, конечно, одинаковое.

Комиссар батальона с торжеством оглянулся на нас. Однако, по окончании перевода, вдоль шеренг прокатился недовольный ропот, и Рихард сделал нам замечание. Он настаивает, чтобы польские товарищи вели себя дисциплинированно, недоразумение сейчас разъяснится. И он поставил интенданту следующий вопрос. В нем комиссар батальона пожелал уточнить, какое питание получили роты в ночь на тринадцатое, перед выездом из Чинчона.

Утренний завтрак? Так-так. А из чего он состоял. Из горячего кофе с сахаром и хлеба? Sehr gut! Но откуда-то пошли разговоры, будто некоторые, — необходимо подчеркнуть: некоторые, — но не все, получили еще к кофе понемногу рома, а к хлебу — по куску колбасы. Что скажет по данному поводу интендант батальона? Что это правда?! Mensch! Кому же предназначалось столь приятное и подкрепляющее дополнение, каким ротам? Не польской, это известно, оттого она и жалуется на несправедливость. Ну, а балканской? Тоже нет? Кому же тогда? Двум остальным? Так это не выдумка! Рихард повысил голос. Он требует объяснения! Почему именно они? Почему?

Интендант, подняв к нему утомленную, с резкими морщинами физиономию, уверенно, преисполненным достоинства голосом ответил:

— На всех бы не хватило. Я дал лучшим.

— Не старчило бы на вшистских. Далем найлепшим, — прозвучал перевод.

Рихард с размаху хлопнул себя по бедрам. Стало тихо. Но вдруг справа от меня кто-то хихикнул. Засмеялись и позади. Через мгновение смысл сказанного дошел до всех, и рота дружно загоготала. Сквозь раскаты хохота можно было разобрать отдельные возгласы: "Вот это да!..", "Ну, сказанул!..", "Ну немчура дает!.." и прочие в том же духе. Сменивший раздражение искренний смех был настолько заразителен, что и по лицу Яцека проскользнула сдержанная усмешка, Мельник же, почесывая переносицу, заслонил рот, а глаза его смеялись.

Маленький интендант побагровел, но продолжал стоять навытяжку, руки по швам. Рихард с сожалением посмотрел на него и отвернулся. Тишина понемногу восстанавливалась. Рихард вскинул голову. Он очень рад, что польские товарищи со здоровым юмором отнеслись к услышанному. К сожалению, он сам в качестве комиссара батальона обязан отнестись к такому проступку и особенно к объяснению его со всей серьезностью. Этот человек не должен оставаться интендантом батальона. Наивысший пост, какой ему можно доверить — кухню одной из немецких рот.

Рихард поднес кулак к алой звездочке на берете:

— Рот фронт!

ГЛАВА 2.

17 ноября 1936 года, вторник.

Испания, город Чинчон.

Мокрую от лившего всю ночь дождя чинчонскую площадь продувало ветром. Дождь продолжал моросить и сейчас, и я, прогуливаясь взад и вперед в указанном командиром бригады месте и уже успев изрядно продрогнуть, клятвенно пообещала самой себе в первом же увольнении или вообще как представиться случай купить Алеше часы взамен тех, что были раздавлены неким неизвестным французом (или бельгийцем) под проклятым монастырем — а то он своими требованиями сказать, который час, изведет меня вконец. Наконец, вздымая брызги, подкатил блестящий от воды вездеход с поднятым брезентовым верхом.

— Пройдете вон по той улице до конца, — поздоровавшись, показал Лукач, — и уже на выезде увидите штабной автобус. Садитесь в него. Вас довезут до Мадрида, а оттуда в место будущего сосредоточения бригады. Там уж сами постарайтесь отыскать меня. Если при посадке в автобус вас начнут допрашивать, кто вы да что, обратитесь к товарищу Тимару, это венгр, но из Парижа, и вы сумеете с ним договориться, он предупрежден. Постойте, у вас что, теплее ничего нету? Плохо. Так недолго и простудиться. — Он потянулся к заднему сиденью, и в руках у него оказались потрескавшаяся кожаная куртка и раскрашенная камуфляжными разводами плащ-палатка.

Мы оделись и зашагали в заданном направлении. Действительно, там, где начиналось шоссе на Мадрид, стоял небольшой, но весьма элегантный автобус, ранее, должно быть, доставлявший с вокзала клиентов какого-нибудь фешенебельного отеля. Задняя дверь была открыта, из нее доносился оживленный говор и выскальзывали клубы табачного дыма, немедленно сникавшие в наружной сырости.

В штабной машине, спинами ко входу, разместилось на мягких сиденьях несколько человек, все как один в канадских полушубках и с поднятыми воротниками. По багажным сеткам были растыканы чемоданчики и чемоданы. На нас никто не оглянулся, не то чтоб о чем-нибудь расспрашивать, но едва, сбросив с плеч мешки, мы разместились на задних сиденьях, как шофер, словно только нас и дожидался, потянул какой-то рычаг, дверь со скрежетом медленно закрылась, и автобус тронулся.

Ни наше появление, ни его рывок ни на миг не прервали непринужденную французскую болтовню. Три или четыре пассажира, поддерживаемые одобрением остальных, старались превзойти друг друга в остротах по адресу шофера, с расчесанными на пробор жесткими, как проволока, серебряно-седыми волосами и необыкновенно красным, как будто обожженным африканским солнцем, моложавым лицом. Называя себя бледнолицыми братьями, остряки обращались к нему как к вождю краснокожих и предлагали снять скальп с обрюзглого рыжеватого дяди, которого они именовали капитаном Фернандо и который, по-видимому, плохо понимал французский, а к общему веселью на свой счет относился довольно неприязненно. Пожилой шофер, по всей вероятности, живал во Франции, потому что хоть и с твердым испанским акцентом, но с истинно парижской привычкой к словесному фехтованию, ловко отбивался от сыпавшихся на него шуток.

Протерев запотевшее стекло, можно было рассмотреть быстро разворачивающуюся за ним раскисшую осеннюю землю. Исчерпав одну тему, весельчаки переключились на другую. Выяснилось, что седого шофера звали Варела, то есть он на свое несчастье оказался однофамильцем руководящего наступлением на Мадрид фашистского генерала. Это обстоятельство послужило вполне достаточным поводом для нового прилива вдохновения автобусных юмористов. Больше всех изощрялись двое: молодой круглолицый француз Клоди, обладавший удивительно низким голосом, и цыгански-смуглый, напоминавший Пушкина, вернее, его портрет работы Кипренского, вертлявый человек лет тридцати пяти.

Вслушиваясь в. его остроумную скороговорку, я сначала принимала его за марсельца, пока кто-то не окликнул его, и я узнала, что это и есть Тимар. Из ехавших в автобусе я видела раньше только находившегося ближе всех ко мне суетливого старичка, того самого старого Морица, который ехал с нами от Чинчона до монастыря. Сейчас, не реагируя хотя бы усмешкой на самые удачные выпады Клоди и Тимара, что было возможно лишь при незнании языка, старик задумчиво уставился в летящие мимо промокшие пейзажи. От тряски его железные очки беспрерывно сползали на заостренный кончик носа, машинальным движением костлявых пальцев он возвращал дужку на переносицу, но очки снова тут же сползали.

Притормозив перед выездом на поперечное, более широкое шоссе, по которому в обе стороны на бешеной скорости мчались машины всевозможных марок и типов, автобус свернул влево и тоже понесся сломя голову. Теперь мы ехали по настоящей автомагистрали, с кюветами по бокам и белыми каменными столбиками на виражах. Вскоре сделалось очевидным, что мы приближаемся к большому городу. То там, то здесь торчали щиты реклам, все чаще мелькали отдельные домики, какие-то фабрички, склады, бензоколонки. Вопиющее противоречие между седой шевелюрой Варелы и его мальчишеским обгорелым лицом зримо разрешалось в пользу последнего тем юношеским пылом, с каким он обгонял попутные машины, а то и целую колонну зеленых советских грузовиков, наполненных понурыми, кутающимися в одеяла бойцами. С оптимизмом несовершеннолетнего, даже не глянув предварительно вперед, он выбрасывал автобус на левую сторону дороги и несся чуть ли не по обочине до тех пор, пока наши задние колеса не уравнивались с передними обгоняемой машины, тогда, рискуя сбить ее в канаву, Варела ухарски срезал ей нос в ту самую секунду, когда шофер надрывно гудевшей встречной цистерны уже зажмуривался в предвкушении неминуемого столкновения.

Не исключалось, впрочем, что этакая езда была не столько проявлением внезапного помешательства Варелы, сколько рассчитанной местью нашим заметно присмиревшим острословам.

На волосок ускользнув от, по крайней мере, десятка катастроф, мы благополучно въехали в предместья Мадрида, невзрачные, как любые предместья. Дождь прекратился, но распухшие сизые тучи продолжали ползти над крышами, и на покрытых лужами тротуарах почти никого не встречалось. Понемногу дома вдоль широкого проспекта вырастали. Кое-где на них висели намокшие флаги, но вообще флагов, плакатов, портретов и надписей было значительно меньше, чем в Барселоне. Да и люди здесь выглядели отнюдь не празднично. У продовольственных магазинов толпились длинные очереди женщин в черном и под черными зонтиками, хотя дождь и перестал. Изредка между прохожими выделялся патруль штурмовой гвардии в темно-синей форме или несколько милисианосов в сборном обмундировании. Среди сновавших по городу и без нужды сигналивших машин иногда попадалась анархистская, с привязанным сверху для прикрытия от пуль матрасом и грандиозным знаменем на длинном, как мачта, древке, делавшем автомобиль похожим на бот под черно-красным парусом. Но, несмотря на подобную экзотику, Мадрид в целом и его жители показались мне если не унылыми, то разочаровывающе будничными.

Оставив справа серые громады административных зданий, автобус взял влево и, проехав по еще более широкой авеню, миновал облетевший парк и поднялся не то ко дворцу, не то к музею, выстроенному под дворец, а от него выехал на большую покатую площадь. Вся нижняя часть её была сплошь заставлена рядами грузовиков, между которыми толпились бойцы. По вельветовым комбинезонам тельмановцев я понял, что это наша бригада.

Автобус остановился перед благоухающим бензином каре, и мы выбрались наружу. Верхнюю свободную часть площади замыкала ограда, за ней высились в глубине казенного вида постройки, у ворот маячил часовой с примкнутым к магазинке тесаком. На онемевших ногах я отошла от автобуса метров на сто и неожиданно узнала и обширный двор и однообразные здания, ведь все это я не раз видела в киножурналах. Случайно или преднамеренно, но наша бригада сосредоточивалась напротив казармы Монтанья, где в июле решилась участь Мадрида, а в известной степени и всей Испании.

Тогда, накануне и в день восстания, расквартированные здесь части гарнизона незаметно начали пополнять переодетые в штатское офицеры из околачивавшихся летом в столице, а также окрестные фалангисты. Для приобретения покровительственной окраски всем им выдавалась форма, а к ней и оружие. Генерал Фанхуль, возглавлявший заговор в Мадриде, явился тоже в штатском и одним из последних.

Переоблачившись, он принял командование, но не предпринял решительных действий, опасаясь бдительности населения, оцепившего казармы плотным кольцом. В результате на следующее же утро республикански настроенные артиллеристы и штурмовые гвардейцы, при огромном скоплении народа и при его содействии, подтащили к Монтанье две пушки и к восторгу окружившей их детворы ударили прямой наводкой, танкетка из состава батальона "Мадрид" выбила ворота, а два правительственных самолета как раз, в то же время сбросили на осажденных ультимативного содержания листовки. Воодушевленные такой демонстрацией технического могущества, большей частью безоружные люди бросились на штурм. Проявленной ими решимости было достаточно, чтобы колеблющиеся солдаты вышли навстречу с поднятыми руками и стали брататься с ворвавшейся в казарму толпой, однако из некоторых помещений упорствующие фашисты открыли стрельбу. Народ разъярился, и все оказавшие сопротивление были перебиты.

Помнится, тогда буржуазная печать очень выгодно использовала запекшуюся на камнях казармы Монтанья кровь мятежников. Попался мне как-то популярный французский еженедельник с этой фотографией, снабженной нарочито бесстрастной подписью "Двор мадридской казармы Монтанья после занятия ее сторонниками правительства". А на следующей странице обнаружилась другая иллюстрация, и на ней то же покровительствующее фотографам испанское солнце, но — ничего вызывающего содрогание. И как же иначе — ведь снимок помещен в рубрике "На стороне инсургентов". Здесь, вместо того чтоб лежать носом, в землю с продырявленным пулей черепом, примерно сорок рабочих, некоторые в бумажных куртках, но большинство, как нарочно, в белых нательных рубашках, оцепленные солдатами в касках и с карабинами, терпеливо ожидают в очереди, положив руки на голову, пока обыскивают передних. Безупречно нейтральная и в сем случае подпись гласит: "Обыск группы пленных коммунистов"... И мало кому придет в голову, что после ритуального обыска эти люди с руками на головах неизбежно были поставлены к стенке, хотя бы вон к той, на заднем плане, только их мертвые тела не увековечивались в памяти в назидание потомству.

Что же касается приписанной группе партийной принадлежности, то сочинявшему подпись сотруднику редакции она была известна ничуть не больше, чем делавшему снимок или мне, когда недели через две после несфотографированного расстрела я вглядывалась в превосходно получившийся на глянцевой бумаге фотодокумент. По логике вещей эти испанские пролетарии могли с равной долей вероятия принадлежать и к анархистской CNT, и к социалистической UGT, могли среди них найтись и активисты различных левых партий, как могло случиться и то, что они беспартийные, единственное надо считать исключенным, если учитывать подлинное соотношение сил в начале событий — принадлежность их всех к коммунистической партии. Несмотря на бурный рост, к 1936 году в состав КПИ входило менее ста тысяч человек. Однако невинное на первый взгляд обобщение, к какому прибегла редакция, готовя разъяснительную подпись, не случайно. За ним стояло продуманное желание напугать мирового, а прежде всего своего, французского, обывателя коммунистической опасностью за Пиренеями. И им таки было, чего пугаться — ведь за шесть лет до того, в 1930-м, в составе КПИ входило лишь чуть более восьми сотен человек, а за три года, в 1933-м, — около 21 тысячи!

Забитая машинами и толкущимися между ними вооруженными людьми площадь, с которой без трех дней четыре месяца тому назад два орудия произвели решающие выстрелы по засевшим в казармах мятежникам, наполняет меня теплым чувством: впервые после альбасетского плаца я увидела нашу бригаду в сборе и всем существом ощутила свою принадлежность к ней.

Столпившиеся у автобуса мои попутчики, невзирая на принадлежность к штабу, ничего не смогли ответить на вопрос, останемся ли мы в Монтанье или двинемся дальше, но скоро вернулся отлучавшийся куда-то Варела и сообщил, что бригаду должны доставить в какой-то другой город, где она закончит формирование, получит тяжелое оружие и закончит обучение. Октава круглолицего Клоди загудела, что это плохо, очень плохо, ребята будут абсолютно разочарованы, они надеялись сражаться у стен Мадрида, рядом с французским батальоном "Парижская коммуна", а не Бог знает где, за никому не нужные монастыри. Под "ребятами" Клоди подразумевал франко-бельгийский батальон, но был уверен, что итальянцы и немцы настроены так же.

Чем дольше околачивалась я в своем измятом и грязном обмундировании возле жизнерадостных и чистеньких штабных, державшихся (кроме Морица да еще опухшего от сна Фернандо, больше похожего на колбасника, чем на капитана) дружной, но обособленной семьей, тем острее осязала шероховатость своего положения. Поэтому я забралась в автобус, улеглась на сиденье и уснула.

Двухэтажный дом, отведенный для командования бригады, выходил на главную улицу пригорода Мадрида Фуэнкараля фасадом всего в два окна, то есть был чуть пошире собственной двери. Охрана штаба поместилась слева от входа в единственной имевшейся внизу комнате. Это была кухня с каменным полом и давно не топившейся плитой. Мебели здесь не оказалось никакой, даже кухонного стола, а окно, как полагается, заделано снаружи тюремной решеткой, так что комната больше походила на арестантскую, чем на караульное помещение. Мимо кухни тянулся темный коридор, тоже с каменным полом: низенькая калитка отгораживала его от выложенного булыжником внутреннего дворика с водопроводным краном посередине. Часового пришлось поставить в коридоре — на узком тротуаре он бы мешал проходу, а ступеньки перед дверью не было, какая там ступенька, если и порог отсутствовал.

Пока, однако, мы охраняли самих себя, не считая обитавших на втором этаже двух полусумасшедших старух: ни Лукач, ни Фриц еще не приезжали, а остальные штабные работники устроились где-то в другом месте,

Одинаково тощие старухи в одинаковых, будто на близнецах, черных шерстяных платьях и с одинаковыми шалями на острых плечах, как мыши, шебаршили наверху и так шумно вздыхали, что было слышно в кухне. Видели же мы их всего один раз через некоторое время после нашего внедрения. Держась друг за дружку, они сползли по деревянной винтовой лестнице и подались во двор, где в каком-то закутке блеяла коза. Когда они брели обратно, продолжая цепляться одна за другую, словно утопающие, стоявший на часах Соломон Давидович — настоящий мальчик с пальчик в тонких металлических очках, полиглот и умница, но в защитной одежде и вооруженный винтовкой с примкнутым штык-ножом — попытался с ними заговорить, однако, услышав испанскую речь, старухи пришли в неописуемый ужас и, взметнув шалями, будто нетопыри крыльями, с неожиданной легкостью взвились к себе и больше не показывались, только вздыхали еще чаще и еще громче.

Соломон спугнул их совершенно некстати. Мы по обыкновению ничего не брали в рот с самого утра и надеялись использовать их в роли поварих — поскольку я честно призналась, что в жизни не брала в руки сковородки, но сказала, что готова попробовать, если они мне доверяться. Они отказались, и Алеша послал обоих французов, Соломона, Сашу Полевого и Романа приобрести на собранную по карманам мелочь, остававшуюся у каждого от пятипесетовых сребреников, хоть какой-нибудь еды, а заодно раздобыть соломы для коллективного ложа.

Не прошло и часа, как посланные вернулись, таща на себе четыре тюка прессованного сена и, что было еще отраднее, договорившись с проживавшей тут же, наискосок от нас, почтенных лет доброй феей, взявшейся приготовить купленных Соломоном четырех кур, да сверх того пообещавшей накормить ими всю ораву дважды.

К концу дня прибыл Лукач. Он мимоходом заглянул к нам в кухню, с вопросительным "Устроились?" потыкал палкой в сено и поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Мне показалось, что он чем-то недоволен. Сразу же за ним подъехал озабоченный Фриц. Некоторое время до нас доносились их приглушенные запертыми на ключ дверями голоса. Затем ключ в замке снова щелкнул, Фриц сошел с лестницы и уехал. В холодном двухэтажном скворечнике восстановилась тишина, нарушаемая утробными вздохами старух.

Приближался вечер. Я как раз обучала находившегося в карауле Соломона моему способу ношения винтовки, объясняя его преимущества в случае боевого столкновения — можно быстро изготовится к бою и открыть огонь, а также не мешает в рукопашной схватке, поскольку дает возможность свободно наносить удары руками и ногами, бороться в захвате, падать и перекатываться. Кроме того, винтовкой можно блокировать удары противника и наносить сильные удары не только штыком и прикладом, но и магазином. Снаружи скрипнули тормоза и захлопнулась автомобильная дверца. Вошел горбоносый человек с живыми глазами. На нем был круглый синий беретик без звезды, черную вельветовую блузу стягивал широкий пояс с крохотной кобурой, в такую мог вместиться лишь дамский браунинг. Невзирая на полуштатскую одежду и выступающий живот, в вошедшем угадывалась военная выправка.

Мы поприветствовали вошедшего, похожий на турка незнакомец несколько аффектированно поднес кулак к берету — заметно было, что для него, как и для Лукача с Фрицем, внове это приветствие — и обратился по-русски — очевидно, еще с улицы услышав, на каком языке мы объяснялись — с вопросом, здесь ли остановился командир Двенадцатой бригады. После утвердительного ответа он попросил:

— Доложите, пожалуйста, что его хотел бы видеть Белов.

К моему изумлению, неизвестный турок, которому для полноты сходства не хватало лишь фески, говорил по-русски без малейшего акцента и, судя по фамилии, не только был еще одним гражданином Империи, но и русским по национальности. "Конспира-ация!!!". Раньше, чем я взбежала до середины лестницы, на верхней площадке показался Лукач, непричесанный, в домашних туфлях и расстегнутой куртке. Вероятно, он отдыхал, но мой топот разбудил его.

— Сюда, сюда. Поднимайся, товарищ Белов. Наконец-то. Мы прямо заждались тебя, дорогой.

Он стал сходить навстречу, и они обнялись на ступеньках, и так, теснясь и неловко обнявшись, ушли наверх. Вскоре Белов спустился забрать из машины канадский полушубок и чемоданчик, после чего она отошла. Когда я в полночь сдала пост разводящего Алеше, разговор на втором этаже ещё длился.

18 ноября 1936 года, среда.

Испания, город Фуэнкараль.

Тем не менее Лукач и его гость поднялись с пасмурным рассветом, побрились, помылись под краном во дворике и уехали в Мадрид. Мы опять должны были охранять мрачных старух да оставленные наверху чемоданы.

С наступлением нового дня перед нами возникла старая проблема — как быть с едой. Тщательно обшарив карманы, мы пришли в уныние, ибо все вместе не наскребли и двух песет, до оной круглой суммы недоставало нескольких сентимо. Соломон заверил, однако, что на утренний кофе с булкой этого хватит, и Алеша отпустил всех нас ко вчерашней благотворительнице. Вернувшись, мы отправили к доброй женщине, уже называвшей себя нашей "мамитой", нашего героического командира, Щербаков занял пост в коридоре, а мы уселись чистить оружие.

Возвратился Алеша одновременно с появлением у дверей тяжелого вездехода "ЮСЭ Кирасир", того самого, каким обычно пользовался Фриц (маленький вездеходик, производившийся на 1-м ГАЗе, собственного имени не имел, обозначаясь номером модели — ГАЗ-64), сопровождавшего новенькую расписанную под камуфляж машину, высокая посадка которой выдавала её происхождение от вездехода. Первым, что мне бросилось в глаза, был установленный на месте давешнего "Максима" крупнокалиберный "Хиссо".

Командир бригады вышагнул из камуфлированной легковушки. Он был мрачен и сразу поднялся к себе наверх, махнув Алеше, чтобы тот следовал за ним. Вскоре Алеша вернулся и собрал нас в кухне.

— Товарищи! Подлая рука фашизма в лице... — начал он, сбился, попробовал ещё раз, махнул рукой...

— Короче, ребята, так. Вчера вечером машина командира Одиннадцатой Интербригады Клебера попала в засаду. Сам Клебер и его шофер убиты, адъютант тяжело ранен. Командование настаивает на повышенных мерах безопасности, так что необходимо усилить бдительность. Нас усиливают ещё пятью бойцами, они как раз прибыли. Отныне генерала всегда будут сопровождать пятеро бойцов и автомобиль с пулеметом. Первая смена — Каменская, Поляков, Гишар, Леблан. Щербаков, остаетесь за меня. Будьте внимательны, возможны провокации.

Самого Алешу генерал посадил в свою машину — три таких автомобиля, люксовых командирских "СЕАТ Коронель", трудовой коллектив барселонских заводов СЕАТ отправил в Альбасете, в подарок командирам Интернациональных Бригад, 11-й, 12-й и формирующейся 13-й — но генерал Эмиль Клебер не успел получить свою... Мы вчетвером, плюс шофер, стали экипажем "Кирасира". Я никогда ранее не имела дел с крупнокалиберными пулеметами, но полагала, что стрелять из него будет не труднее, чем из того же "Максима". Проблемы могли возникнуть только со стрельбой по скоростным малоразмерным воздушным целям и, конечно, с уходом — разборкой и чисткой. Но и те, и другие, были вполне решаемы.

Убийство Клебера навевало самые мрачные мысли. Седьмого ноября он и его бригада фактически спасли Мадрид, не пусти франкистов за Мансанарес. И вот — он мертв. Пятая колонна, без сомнения. Ну что ж, поднявший меч от меча и погибнет. Но сколько крови это будет стоить Испании...

Единственной достопримечательностью оказавшегося конечным пунктом нашего пути городка, именовавшегося Кольменар-Вьехо, до недавних пор была непомерно большая для такой дыры церковь. Теперь она служила приютом другой достопримечательности — полевому авторемонтному заводу. Снаружи, вдоль выщербленных временем стен, располагалось целое кладбище автомобильных останков, а внутри, в способствующем молитвенному настроению полумраке, плавал запах не ладана, а бензина, благолепный колокольный звон заменялся дребезжащим стуком молотков.

Поскольку теперь нас было пятеро, я привлекла к личной охране ещё и Сашу Полевого с его пулеметом. Он шел в третьей позиции, в двух с половиной шагах позади генерала, правее линии левого плеча Алеши, по-прежнему идущего вторым номером. Французы остались караулить машины с наказом никого не подпускать, стрелять без предупреждения.

Увидев командира бригады, от группы слесарей, обступивших изуродованный до неузнаваемости "Ситроен", отделился и поспешил навстречу тот самый Тимар, который соперничал в остроумии с басистым Клоди. За Тимаром, привычно обтирая ладони замасленной тряпкой, подошел знакомый с Ла Мараньосы механик, а за ним еще несколько человек, от них кисловато пахло металлом.

Лукач, само собой понятно, заговорил с Тимаром на их родном языке, и мне подумалось, что он необыкновенно подходит для конспиративных переговоров: сколько ни напрягала я слух, но не уловила ни единого латинского или германского корня. На Тимара венгерский язык оказал такое действие, что я не мог узнать того развязного марсельца, какого наблюдал в автобусе: командиру бригады внимал подтянутый офицер, почтительно повторяющий за каждой фразой: "иген... иген... иген...". По интонации это было венгерское "так точно", к которому Тимар через раз прибавлял неразборчивое из-за ударения на первом слоге обращение, начинавшееся со столь неподходящего к плотному Лукачу "эльф" — не то "эльфташ", не то "элфтар".

Взглянуть поближе на командира бригады собралось довольно много людей, однако большинство продолжало работать. Мне почудилось, что в глубине, сбоку от мраморных ступеней, ведущих к престолу, возится, вытягивая мотор распотрошенной машины блоком, подвешенным к треноге из ржавых труб, не кто другой, как наша Анна-Катарина Лундквист, но момент для встречи старых друзей был неподходящий.

Обратившись к собравшимся поглазеть на него по-немецки и отпустив какую-то шутку, на которую все ответили дружным хохотом, хотя ни испанцы, ни французы, как и я, никоим образом не могли оценить ее, Лукач поочередно пожал всем грязные руки, взял механика под локоть и направился к выходу. Провожавший генерала до машины Тимар сказал мне на прощанье французскую любезность, и в его улыбающихся глазах промелькнуло нечто от давешнего автобусного весельчака, но Лукач спросил его о чем-то по-венгерски, и Тимар снова превратился в исправного австрийского офицера.

Когда мы вернулись от Тимара, в наш скворечник съехались Фриц, Белов и комиссар бригады Луиджи Галло. Сверху, кроме их голосов, доносился отвратительный запах не подгорелого даже, а окончательно сгоревшего мяса. Его доставил рыжеватый капитан Фернандо, оказавшийся комендантом штаба, то есть нашим непосредственным начальством. Поскольку он был таким же Фернандо, как я Марлен Дитрих, ему, дабы перевести астматически вздыхающим старухам просьбу приготовить мясо, пришлось пригласить на второй этаж нашего полиглота Соломона. Предполагалось наготовить на всех бифштексов, но старые карги принялись с трагическими минами жарить его на раскаленной докрасна сковороде одним куском, пока не превратили в уголь. Наши французы в один голос назвали это актом саботажа, и, возможно, оно так и было, ибо через Соломона выяснилось, что одна из неудачных поварих приходится кузиной, а другая ключницей фуэнкарральскому "курэ", как выговаривается по-испански кюре, и что это ему до того, как он неизвестно куда исчез, принадлежал со всем содержимым, включая козу и состарившихся сожительниц, занимаемый нами домик.

— Аутодафе у них в крови, — заметил Полевой, откашливаясь, потому что окно с решеткой не открывалось и у всех першило в горле. — Теперь мы, по крайней мере, знаем, как пахли сжигаемые еретики.

Выползавший из верхней кухни и плававший в коридоре чад придавал горьковатый привкус холодному корнбифу, выданному обрюзгшим комендантом широкой рукой — по коробке на едока. Мы заливали сухомятку чернильным вином и разговаривали. По коридору, развевая сизый дым, вышагивал Стас. Заметно было, что у него чесался язык вмешаться в нашу беседу, но он терпел: Алеше уже удалось внушить, как следует вести себя на посту.

От товарищей я узнала, что, пока мы ездили в Кольменар-Вьехо, фашистская авиация, воспользовавшись прояснением, снова бомбила Мадрид, причем обрушилась в основном на те рабочие кварталы, в которых бригада подолгу останавливалась накануне, по пути от Монтаньи. Как и в прошедшие дни и ночи, кроме фугасных бомб, была сброшена масса зажигательных, вызвавших многочисленные пожары. Капитан Фернандо, говорящий по-русски очень хорошо, но с легким грузинским акцентом, равнодушно сообщил, что сгорел крытый рынок с большими запасами продовольствия.

Погода, к счастью, подпортилась, но гитлеровские авиаторы не зевают, и едва в тучах возникает просвет, вылетают на бомбежку несчастного города. Недавно — и это поистине окрылило мадридцев — в небе появились первые советские истребители, но пока их слишком мало. Одновременно с усилением налетов возобновились и наземные атаки. Только что прибывшая колонна каталонских анархистов, предводительствуемая полулегендарным Дуррути, который прославился в барселонских уличных боях и на арагонском фронте, не выдержала натиска марокканцев, подозрительно быстро пронюхавших о том, что ставшая уже мрачной легендой "бригада пулеметов" отведена и заменена какими-то свежими, ещё не нюхавшими пороху частями. Фашистам наконец-то удалось форсировать Мансанарес и вклиниться в Университетский городок, также потеряна часть Паласете. Одиннадцатая бригада была брошена в контратаку, но франкисты сосредоточили в Университетском городке большое количество артиллерии и два с лишним десятка итальянских танкеток, и вновь отбросить их за Мансанарес интербригадовцам не удалось...

19 ноября 1936 года, четверг.

Испания, город Фуэнкараль.

Едва мы, еще не выехав из Фуэнкараля на шоссе, ведущее в Кольменар-Вьехо, повернули влево на узенькую асфальтированную дорожку, как над дорогой промелькнули три республиканских СБ-2 "Катюша", сопровождаемые четверкой истребителей. Русские самолеты появились в небе над Мадридом только в начале ноября, но уже успели отлично себя показать. Немецкие "Хейнкели Не-51" и итальянские "Фиаты CR.32", до этого безнаказанно пиратствовавшие в испанском небе, теперь осмеливались появляться в нем только большими группами. Трехмоторные бомбардировщики фашистов, уступая русским самолетам решительно по всем статьям, вообще летали только в такую погоду, которая исключала возможность появления в небе неопытных и слабо обученных испанских летчиков. За первой тройкой над дорогой мелькнула вторая, затем третья. Каждую сопровождали четыре "И-16", "Ишачка", здесь, в Испании, получивших прозвище "Моска", "Муха". Враги же звали их "Рата", "Крыса" — и какая восхитительно-бессильная ненависть звучит в этом прозвище...

Узенькая дорожка пересекла безлюдное селение и скатилась на ровное пустынное шоссе. Вновь повернув налево, мы понеслись по нему. Справа потянулись заросли кустарника и облетевшие сады, среди них промелькнуло несколько вилл и один форменный дворец.

"Коронель" командира бригады остановился под деревьями, наш "Кирасир" свернул следом. Сегодня в группу сопровождения вошли Саша Поляков и Соломон со Стасом, но они остались караулить машины. Алеша, я и Саша заняли посты по расписанию и мы начали подниматься в старый парк. Лукач и Галло быстро шагали передо мной по извилистой аллее. Мы взобрались на округлую вершину, потом по тропинке спустились в заросшую впадину. Здесь было сумрачно, деревья смыкались над головами. Парк как вымер: хоть бы птица перелетела с ветки на ветку или кто навстречу попался. Кладбищенскую тишину нарушало лишь наше участившееся дыхание и шорох подошв. Вдруг сзади и выше нас громыхнули пушки, и снаряды, шурша, пронеслись над верхушками деревьев туда, куда мы шли. От неожиданности я даже вздрогнула, но догадалась, что огонь открыла республиканская батарея. Пройдя еще немного, мы увидели спины бойцов в имитированных под кожу темно-коричневых каучуковых плащах — такие плащи были выданы всем бойцам 12-й перед самым отъездом из Чинчона, я к раздаче не успела и до сих пор щеголяла в камуфлированной плащ-палатке. По высовывающемуся из-под пальто разнообразному обмундированию сразу распознавался батальон Гарибальди.

В этот момент спереди одно за другим ударили четыре фашистских орудия, и послышался вой летящих в нас гранат. Я сдернула генерала с тропинки и, согласно инструкции, прикрыла своим телом, в процессе чувствительно приложив винтовкой. Энергичные венгерские выражения, раздавшиеся одновременно с четырьмя прогремевшими где-то далеко за нами разрывами, я, по счастью, не поняла, но догадаться об их смысле было несложно.

Такого позора я не испытывала никогда в жизни. Галло, Алеша, Полевой и гарибальдийцы — все они смотрели на меня. И Лукач тоже смотрел! Мои щеки горели, казалось, что я сейчас раскалюсь, земля подо мной прогорит и я провалюсь до самого Ада. И даже глубже, к антиподам. Кто там у нас антипод? Сзади снова ударили наши орудия.

— Это называется артиллерийская дуэль, — мягко сообщил Лукач. — Поединок между батареями. Только она сейчас кончится, у наших снарядов нет. Не казните себя, ошибки случаются у всех, и ваша — отнюдь не самая страшная, скорее даже наоборот. И знаете что? Поменьше думайте о себе, своем поведении, переживаниях, о том, как вы выглядите в глазах других. А то самолюбие — оно как нарыв, чем больше напухает, тем острее дергает. Хватит сидеть, вставайте, а то простынете.

Я встала, сделала каменное лицо и заняла позицию в одном шаге сзади и слева от генерала, повторяя про себя поучение из первого свитка первой главы, то, что начинается с "Совершенный воитель должен прежде всего постоянно помнить, что он должен умереть. Вот его главное дело. Если он всегда помнит об этом...".

Лукач и Галло уже почти поравнялись с компактной цепью, когда я более-менее смогла прийти в себя и озаботилась событиями окружающего мира. Кое-как перебравшись через ров, устланный прелыми листьями, я, не поднимая глаз, зашагала перед цепью следом за Лукачем и Галло. Пушки тем временем продолжали стрелять через нас в обе стороны, но интенсивность огня постепенно стихала. Сначала умолкла республиканская, а за ней и фашистская батарея. Вскоре, однако, она возобновила стрельбу, но теперь разрывы слышались впереди цепи и все приближались. Среди бойцов, мимо которых мы проходили, возникло беспокойное оживление, затем с фланга передали приказание, и они переместились в ров. Дойдя до конца его, Галло повернул обратно, он решил остаться с итальянским батальоном, а Лукач обогнул ров и направился напрямик к тому месту, где мы оставили машины.

Выйдя на шоссе метрах в трехстах от них, Лукач обратился к Алеше:

— У меня есть для вас задание. Возьмите из охраны человека два, или сколько сочтете нужным, и подъезжайте сюда — грузовичок я вам найду. Подымитесь вон по той тропке. Наверху найдете площадку. Эта местность называется Кампо-дель-Поло, есть такая игра вроде крокета, но на лошадях. В глубине там будет большой дом, но туда вы не ходите. В нем стоит штаб Дуррути, но сейчас они раздражены своим поражением, и вообще среди них попадается такая вольница, — лучше держаться подальше. А вот еще повыше, в сторонке, вы увидите беленький домик с черепичной крышей. Займите его. Выставьте сразу часового и никого, кроме своих, не впускайте. Это будет наш командный пункт. Мы переселимся туда еще до вечера.

Ясно. 12-я, в компании с 11-й, будет восстанавливать фронт по Мансанаресу. Наконец-то настоящий бой. Надеюсь, к наступлению той батарее подвезут побольше снарядов, да и орудий добавят. По штату бригады ИНА должны иметь в своем составе артдивизион в составе четырех четырехорудийных артиллерийских батарей — 76/16-мм пушечной, 107/14,5-мм гаубичной и двух зенитных — по четыре 20-мм и 37-мм автомата — и двух батарей 120-мм минометов. Плюс рота тяжелого оружия, которую должен был получить каждый батальон — артиллерийская батарея (двухорудийный взвод противотанковых пушек и взвод 76/12-мм батальонных гаубиц) и батарея 82-мм минометов. Испанская промышленность с трудом переключалась на военные рельсы, русского оружия не хватало, так же, как и обученных специалистов.

В экспедицию к Кампо-дель-Поло Алеша взял меня, Соломона, Гишара, Леблана и одного из новичков, позаимствованных комбригом из батальона Тельмана. Его звали Гюнтер фон Райхерт, в Испанию он попал прямо из Оксфорда, где изучал средневековую историю Европы — и сейчас, когда на Европу надвигалось новое Средневековье, преследующее евреев и сжигающее на кострах книги, он решил бороться с ним активно.

Тарахтящий, как мотоциклетка, фургончик быстро доставил нас по продолжающему пустовать шоссе до показанной Лукачем тропинки. По ней мы гуськом взобрались на вытоптанную и порядком загаженную поляну. Слева, задами к нам, раскинулся окруженный службами обширный домина, похожий на загородный ресторан. Из него вырывались громогласные выкрики, словно там что-то не поделили. Впрочем, я уже убедилась, что иногда испанцы объясняются между собой так напористо и шумно, будто вот-вот подерутся, а они, оказывается, беседуют о погоде.

Над верхней частью поляны, прямо напротив тропинки, белело между деревьями небольшое зданьице, типа охотничьего домика. Железные жалюзи на его окнах были опущены, дверь же не только распахнута, но даже сорвана с верхней петли. Войдя, мы наткнулись на, полосатые матрасы, за чем-то вытащенные в переднюю, на них кто-то побросал снятые с вешалки драповые пальто с вывернутыми карманами, дождевик, сломанный зонтик, дамскую накидку, фетровую шляпу, растоптанную соломенную панаму и вязаное кашне. На полу кухни стояли стопки тарелок, кастрюли, валялись пустые винные бутылки и сброшенные с полок жестяные банки, из которых, как из рога изобилия, высыпались перемешавшиеся, что никакой Золушке не разобрать, коричневые зерна кофе, жемчужный рис, соль, лавровый лист, мускатные орехи и толченый красный перец. Гишар, сунувшийся первым делом в кухню, неистово расчихался.

Когда Соломон растворил жалюзи, мы нашли в обеих комнатах, особенно в спальной, еще больший кавардак. Как можно было догадаться, причиной его был произведенный в домике обыск. В спальной запертые на ключ дверцы шкафа были вскрыты, по всей вероятности, тесаком, а ящики комода выдвинуты и перерыты. Повсюду было разбросано постельное бельё, пиджаки, платья, брюки, туфли на высоких каблуках, сиреневые комбинации, галстуки, шелковые чулки вперемешку с семейными альбомами, раздавленными патефонными пластинками, флаконами духов и старыми письмами. Возле ножки никелированной двуспальной кровати с оголенной сеткой лежал рядом с пухлыми подушками без верхних наволочек раскрывшиёся бумажник с торчащей из него пачкой кредиток, часть их при падении разлетелась вместе с визитными карточками. Леблан собрал деньги, подняв бумажник, ткнул их к другим и положил на мрамор разверстой тумбочки с фаянсовым ночным горшком на нижней полке. Освободившись от бумажника, Леблан вторично нагнулся и подобрал с запихнутого под кровать стеганого атласного одеяла золоченый, а может быть, и золотой браслет со вделанными часиками.

Странно. Если обыск производили анархисты, то манерами они мало напоминали обычных бандитов или бандитствующих анархистов немецкого типа образца 1917-го года. Достаточно взглянуть на этот, в сердцах шваркнутый об пол, но не выпотрошенный кожаный бумажник с монограммой или на дамские часики. Даже по крышке пианино, как ни странно, никто прикладом не хватил.

Столовая тоже выглядела вывернутой наизнанку: стенные часы и то были сняты и положены механизмом кверху, но и они и вынутая из буфета посуда, в том числе и хрустальные бокалы, остались каким-то чудом целы.

Чтобы до прибытия Лукача привести будущий командный пункт в порядок, пора было поторапливаться. Выставив Гюнтера за порог с приказанием охранять прислоненные к стене винтовки, не впускать посторонних, а заодно и навесить дверь, Алеша предложил Леблану убрать в кухне, сам же со мной и Гишаром принялся за спальную. Леблан оказался куда способнее Золушки: меньше чем через два часа он закончил кухню, и Алеша перевел его в столовую. К этому времени спальная была почти в надлежащем состоянии — белье разобрано и разложено по ящикам, костюмы и платья развешаны в шкафу, пыль на пианино и радиоприемнике вытерта, а бумажник и браслет спрятаны в ночной столик.

Оставив меня дометать, ребята отправились за вынесенными проветриться матрасами, а я вернулась к тому ящику, куда Алеша небрежно засунул принадлежавшее хозяйке дома белье. Шелковые чулки. О Боже, я и не подозревала, что так по ним соскучилась. Туфли — моего размера! — на высоченном, в шесть дюймов, каблуке — полностью черные, лакированные, со стельками из мягчайшей ароматной красной кожи... Комбинации — сиреневые, отлично гармонирующие с моим цветом глаз...

Я почувствовала возбуждение от одного ощущения нежнейшего шелка на ладони.

О Господь мой, Защита и Опора... Я же не железная.

Я заканчивала подметать, когда где-то недалеко что-то громко бухнуло. У меня промелькнула нелепая догадка, что это Гюнтер с размаху захлопнул наконец-то восстановленную дверь, но в то же мгновенье над кроватью послышался ужасающий треск, комната наполнилась облаками пыли.

Я моргнула, надеясь прогнать ужасное видение, но оно не прогонялось. На чуть покачивающихся еще пружинах лежал острием на меня и без стакана длинный мелкокалиберный снаряд, смахивавший на увеличенную во сто крат пулю. С секунды на секунду он должен был взорваться!..

Тут в коридоре затопотало, и в спальню ввалились Алеша с Гишаром. Я начала медленно пятится, по-прежнему сжимая в онемевших руках выставленную на изготовку щетку. Гишар потянул Алешу за хлястик кожанки и одними губами прошептал совет "не делать идиота". Его испуганный шепот нарушил оцепенение. Затопотав, как кони по настилу конюшни и так же шумно дыша, мы все трое рванулись к двери.

Снаружи вторично бухнуло, и сейчас же, совсем близко за стеной, так что в столовой посыпались оконные стекла, лопнула граната. Налетев в передней на Леблана, я метнулась к выходу, но запнулась о брошенные на пол матрасы. Невидимая, но, судя по звуку, очень близкая пушечка тем временем снова выстрелила, над нами взвизгнуло, и за домом разорвался еще один снаряд.

Новый выстрел, визг, удар, и с крыши во всех направлениях загудела черепица, а внутри страшно ухнуло, однако мы уже расхватали винтовки и длинными скачками подобно кенгуру пересекали поляну, направляясь к заветной тропинке, хотя зловредное орудие било именно с той стороны. До спасительного спуска оставалось немного, когда оно выхлопнуло мне прямо навстречу, я прыгнула в сторону и откатилась к кустам. Вскочив, я увидела скромных размеров яму в земле и лежащего от неё метрах в двух лицом вниз и ногами к воронке Алексея. Я рванулась к нему, ткнула два пальца к жиле — пульс был. Черт, как это — снаряд должен был пролететь прямо через то место, где он находился!!!

Мы с Гишаром подхватили его под руки и уволокли с поляны. Перетащив через гребень, мы приткнули его инертное тело на склоне, но понадобилось еще какое-то время, чтобы он настолько пришел в себя, что смог ответить, как это могло быть. Оказалось, что он, услышав выстрел, пытался залечь — поэтому снаряд пролетел прямо над его головой.

Господь любит нас. Одна контузия вместо двух трупов, которые просто обязаны были быть — и они обязательно были бы, если бы первый и последний снаряды взорвались как пять или шесть остальных. Тогда и от меня, и от Алеши вряд ли что осталось бы.

Спустившись к шоссе, мы еще долго лежали в кювете, задрав на асфальт ботинки, покуривали и молчали, с деланным равнодушием ловя ухом не столь уж отдаленное постукиванье винтовок и пулеметные речитативы влево от нас. Наконец вместо поджидаемого конвоя показался доставивший нас грузовичок. Рядом с шофером восседал Мориц: еще на расстоянии я заметила и узнала жест, каким он поправлял сползающие очки.

Не успела машина остановиться, как проворный старикан спрыгнул и на согнутых ногах засуетился вокруг кузова, по-немецки подгоняя замешкавшихся бойцов. Кроме Щербакова и ещё двух бойцов охраны в кузове находились ещё четверо в униформе польской роты, не очень-то возвышавшихся над бортом. Двое были из того же отделения, что и я, и двое из третьего.

Повинуясь окрикам Морица, они хотели было начинать выгрузку каких-то деревянных ящичков и мотков провода, но Алеша вмешался, причем мое предположение, что старый Мориц по-французски ни бум-бум, подтвердилось, и, чтобы объясниться с ним, пришлось прибегнуть к посредничеству Гюнтера.

Вместо охотничьего домика командный пункт бригады пришлось организовывать в трехкомнатной вилле с верандой, выходящей на мелкую грязную речонку. Я была шокирована, узнав, что этот ручеек и есть знаменитый Мансанарес, бои на котором стали судьбой Мадрида. Вилла стояла у самого шоссе, за ней оно брало вправо и втекало на бетонный мост, именовавшийся Пуэнте-де-Сан-Фернандо, последний к северу от Мадрида. Поскольку следующий мост, Пуэнте-де-лос-Франсесес, знаменитый Французский, уже находился в руках франкистов, наш, на всякий случай, охраняла рота батальона Гарибальди. Продрогшие и даже промокшие в своих каучуковых, но без капюшонов балахонах, люди прятались под деревьями или сидели на самом мосту, спинами к парапету, укрывавшему от долетавших порой досюда пуль. За виллой, прикрытые ею и маскировочными сетями, стояли два броневика "СЕАТ Балеарес" с 20-мм автоматическими пушками из состава бригадной броневой полуроты.

Как и обещали, бригада постепенно приобретала штатный состав. Броневая полурота из двух взводов — три "Балеарес" и три "Канариас" — противотанковые пушки и минометы в ротах тяжелого оружия, полковые пушки и гаубицы в бригадном дивизионе... Правда, минометов в батальонах только два, а не четыре, а 37-мм ПТП считаются устаревшими и в соответствии с программой перевооружения испанской армии на 1936-1942 годы должны были быть заменены на 45-мм, зенитных пушек и крупнокалиберных пулеметов как не было, так и нет... Но лучше так, чем ничего.

Местоположение штаба мне не нравилось. Уж больно лакомым объектом для франкистской авиации был чертов мост. Прилетят. Начнут бомбить. В мост, натурально, не попадут, а виллу раздолбают. И я не удивилась решению Лукача перенести отсюда командный пункт бригады.

Метрах в ста против виллы вжималась в лесистый холм каменная будка дорожного сторожа. Она состояла всего из одной комнаты и коридорчика, ведущего в кладовую с инструментами. Обстановки не было никакой, за исключением закрывавшего всю главную стенку черного двухэтажного буфета с колонками, напоминавшего катафалк. Единственное окошко выходило на мост. До нас здесь уже побывали постояльцы, так как пол был покрыт ковром из утрамбованного и потерявшего аромат сена. Многоспальная эта постель сократилась, к сожалению, вдвое, когда мы перетащили сюда дубовый стол, величиной с бильярдный, и полдюжины стульев.

Дождь монотонно барабанил по крыше. В такую погоду смеркалось непредвиденно рано, и еще не освоенный командный пункт быстро погружался в темноту, но, заглянув ненароком в кладовую, Алеша нашел на полке железнодорожный фонарь с закопченной слюдой и нераспечатанную пачку стеариновых свечей — можно устроить настоящую иллюминацию.

Но старый Мориц опередил нас. Что-то осуждающе бормоча, он водрузил на стол фарфоровую керосиновую лампу, вынутую из того бронзового сооружения, что освещало дубовый стол во время его пребывания на вилле. Бестрепетное пламя разогнало сгустившиеся по углам тени и осветило возлежавших на сене телефонистов и моих товарищей из охраны.

Лукач, оперев подбородок о сплетенные кисти рук, не мигая смотрел на белый над фитилем огонь. Белов подсел к командиру бригады, развернул карту и по ней приступил к осторожным расспросам.

Алеше пора было сменять часовых, и он повел к двери заранее подготовившегося Леблана, повязавшего кашне поверх поднятого ворота своего резинового пальто с уже оторвавшейся полой, — именно за непрочность бойцы метко окрестили эти каучуковые одеяния презервативами. Я лежала на полу, положив голову на вещмешок, не могла заснуть и потому вспоминала девятый свиток первой главы, озаглавленный "Почтение", тот, что начинается с "Путь верности и сыновнего долга присущ не только совершенному воителю — крестьяне, ремесленники и торговцы тоже не чужды его, но среди последних...", когда Алеша возвращался с Сашей Полевым, на ходу отряхивающим мою плащ-палатку — на него, так же как на Романа Хабровича, подходящего размера "презерватива" не нашлось. Лукач повернулся к нему:

— Скажите, вас не заинтересовало, что спрятано в каморке, там, в глубине коридора?

— Так точно, товарищ комбриг, заинтересовало.

— Значит, мы с вами одного поля ягоды: оба любопытные, как старые бабы. Ничего, на войне это полезное свойство... Ну, и что же вы там интересное видели?

— Кроме свечек, ничего: тачку какую-то, грабли, лопаты, кирки...

Он отцепил от пояса цилиндрической формы электрический фонарик с раструбом на конце.

— Возьмите-ка, я хочу попросить вас сходить к Людвигу Ренну, а по пути придется между деревьями пробираться, обдеретесь в темноте об сучья. Где ночует батальон Тельмана, вы, конечно, не изволите знать? Тогда слушайте внимательно. Отсюда пойдете прямо, не сворачивая, на мост. Как его минуете, начнется парк. В нем сразу. же, по вашу правую руку, будут вдоль берега гарибальдийцы... За них я спокоен, — как бы в скобках поделился он с Беловым, — Галло сам с ними мокнет... Старайтесь, однако, вправо не забирать, держитесь дороги, и там, где она возьмет влево, набредете на тельмановцев. Явитесь к Людвигу Ренну и вежливенько попросите приехать ко мне, скажите, что я для него нечто интересное тут нашел. Но если он спит, не будите. Пусть ему, когда проснется, передадут, что у Лукача припасено для него некоторое количество землекопательных орудий. А то он давно не высыпается, да еще болен. Мы все обязаны Людвига Ренна беречь, он же потом такую книгу про Испанию напишет — пальчики оближете. Не надо забывать, что он как-никак старше нас всех и столько перенес. Заметили, у него палец сломан? Это эсэсовцы — на допросах. Неужели не замечали? Когда он честь кулаком отдает, видно, что средний палец совсем не сгибается — торчит, будто Ренн рожки показывает...

А вот этого я не поняла.

Зачем землекопствовать, если наша задача — вышибить франкистов, засевших в Университетском городке, гнать их до самого пролива и сбросить в море? В ходе боев на Мансанаресе терцио легиона и таборы марокканских "регулярес" под огнем интербригадовских "Эспаньол" понесли такие потери, что одно известие о появлении на фронте второй "бригады пулеметов" обратит их в паническое бегство. А подкрепить их Франко нечем, все остальное у него — точно такие же милисианосы, как и наши, только с обратным знаком и подисциплинированней. А через такое бригада пройдет, как раскаленный нож сквозь масло — легко и чисто.

Алеша поднял меня, оставил разводящим и пошел к Ренну. Я надела освобожденную Сашей плащ-палатку и вышла на свежий воздух. Моросить не переставало. На мосту, насколько удалось рассмотреть в сыром мраке, никого уже не было, должно быть, охранявшая его рота спряталась от дождя в освободившейся вилле.

— Qui vive? — грозно выкрикнул навстречу кому-то Леблан. Раньше, чем этот кто-то успел отозваться, нервное французское "кто идет?" повторилось, подкрепленное щелкнувшим во мраке предохранителем. Алексей, вышедший из ночи с лицом, залитым водою, и промокшими коленями, в качестве респонсабля по этой части имел право испытывать известное удовлетворение — командный пункт охранялся.

Внутри его все, включая и неугомонного ворчуна Морица, уже спали вповалку. Только Лукач и Белов негромко беседовали. Оказывается, Марти ошибся, он не имел никакого права назначать Фрица начальником штаба нашей бригады, так как Фриц прибыл не "по линии Коминтерна", а "по линии межправительственного соглашения". Тут, в Мадриде, это разъяснилось, и его хотели у нас забрать, но Лукач сумел настоять, чтобы Фрица определили к нему советником. Здесь в разговоре наступила пауза. Лукач, наклонив голову, как будто вслушивался в выбиваемый им ногтями по дубовой доске излюбленный барабанный марш российской пехоты про легендарную бабу, испражняющуюся перцем, луком и табаком. Завершив последние такты рассыпчатой дробью, Лукач шлепнул по столу ладонью и принялся высказывать Белову возмущение равнодушием и прямо-таки патологической ленью коменданта штаба. Сердито назвав заплывшего жиром капитана Фернандо "спящим красавцем", Лукач прибавил, что, если так будет продолжаться, он вынужден будет расстаться с этим "обломком обломовщины".

Мне показалось странным, почему, когда речь зашла о Фернандо, в глазах Белова появилось сконфуженное, даже виноватое выражение, словно этот мало симпатичный Фернандо его ближайший родственник. Мало того, Белов взялся возражать явно довольному своим каламбуром Лукачу, но содержание его не слишком, надо признать, решительных возражений, осталось мне неизвестным: я, наконец-то, заснула. К несчастью, ненадолго — с шоссе донесся грохот мотора мощного мотоцикла и вопли часового.

Вскоре с улицы вернулся Алеша, следом за ним шагал маленький, как жокей, человек, целиком зашитый в лакированную кожу и в кожаном картузе, весь, от шнурованных ботинок до козырька, заляпанный грязью, только на том месте, где полагалось быть автомобилистским очкам-консервам, белели большие круги. Не проронив ни звука, он растолкал дрыхнувших телефонистов и бочком примостился на открывшейся между ними полоске сена. Прибыл конвой.

Лукач, пожав вставшему Белову руку, взял палку, сумку и направился к выходу. Алеша сдал мне дежурство, уже привычно запрыгнул в "Коронель" вслед за генералом, и машины рванули с места, обрызгав меня свежей грязью с обочины.

Наконец-то у меня в мозгу соединилось — значит, теперь начальником штаба нашей бригады стал Белов.

Возвратившись в помещение, где к прежним запахам мокрой одежды, металла и табачного дыма примешивался исходящий от мотоциклиста душок вымытых в бензине лайковых перчаток, я заметила, что посапывание и похрапывание, однообразно пилящие спертый воздух, заразительно подействовали на оставшегося в одиночестве Белова. Он, что называется, клевал носом. Собственно, выражение "клевал носом" к Белову не очень-то подходило. Правильнее было б сказать, что он сует свой большой нос в отвороты полушубка, как засыпающая птица, старающаяся спрятать клюв в перья на зобу.

На мои шаги Белов встрепенулся, глянул на меня покрасневшими глазами, перевел их на пламя горелки, пошарил портсигар и закурил, но уже через минуту рука с дымящейся меж пальцев сигаретой соскользнула со стола, горбатый нос уткнулся в воротник, и Белов всхрапнул. Собственный храп пробудил его, он испуганно вздернул голову, поднес сигарету к губам, выпустил дым, и все опять началось сначала.

Смотря на Белова, мучилась и я. Но мне было несравнимо легче бороться со слипающимися веками: возложенные на меня обязанности отвлекали от обессиливающей дремоты. Одно уж то, что каждые полчаса я выходила проверить, не засыпает ли стоящий в карауле Гюнтер. Близилась и смена караула, а следовательно, скоро придется поднимать подчаска, чтоб он успел прийти в себя. Очередь была Романа, и я заранее беспокоилась, как-то я буду чувствовать себя без плащ-палатки. К счастью, дождь начал слабеть, а там и вовсе прекратился.

Гюнтер, сменившись, выкурил в несколько жадных затяжек предложенную ему сигарету и отправился досыпать, а мы с Романом безмолвно постояли рядом, прислушиваясь к шепоту листьев и падению крупных капель. Тишину ночи изредка нарушали далекие, но гулкие выстрелы. Постояв у входа, пока привыкли глаза, Роман отошел и прислонился к дереву, лицом в сторону фронта.

Из домика вышел Белов, прокашлялся, спросил вполголоса, все ли в порядке, послушал выстрелы и сказал:

— Давай пройдемся немного, чтобы сонливость развеять.

Мы пересекли шоссе и подошли к мосту. Здесь, вдоль русла Мансанареса, дул холодный влажный ветер; шумевший подальше в вершинах парка. Хотя дождь перестал, в небе не было ни звездочки.

— Кто это, внушительный такой, у тебя на часах? — заинтересовался Белов.

— Товарищ мой. Тоже поляк из Парижа. Хабрович по фамилии.

— Так вы, выходит, полячка?

— Предпочла бы называть себя гражданкой Империи польского происхождения.

Мы прохаживались по мосту взад и вперед. Время от времени, дребезжа, как гитарная струна, темноту просверливала излетная пуля, иногда она, булькнув, падала в воду. Белов расспрашивал, когда и как я попала в Париж и вообще в эмиграцию, где училась, кем работала, состою ли в партии, и очень внимательно выслушивал меня.

Посреди разговора вновь всплыла тема национальности, причем оказалось, что я ошиблась, пытаясь определить происхождение нового начштаба — он был не откуда-нибудь из-под Баку, а болгарином, кадровым офицером болгарской армии, переселившимся в Россию после событий 1926 года.

Сделав несколько шагов по ту сторону моста, Белов остановился.

— Повернем-ка. Эта часть Коруньского шоссе в наших руках, но где-то тут, возле реки, фашисты довольно близко к нему подходят, а где именно и насколько, я не знаю, на мою карту обстановка еще не нанесена.

— А семья есть? — после некоторого молчания задал Белов новый вопрос.

Я отвечал, что нет, что друзей и приятелей у меня немало, есть и... словом, любовь есть, но... там все очень сложно. А вообще, с тех пор, как два года назад умер отец, я совершенно одна. Мать я помню очень слабо, она умерла, когда мне стукнуло четыре.

Белов вздохнул.

— А я вот жену молодую оставил с двумя детьми. Дочь, она постарше, кое-что уже понимает, а сын совсем малыш, — голос Белова дрогнул. — Прощался я с ним с сонным, он и того не сообразил, что я надолго уезжаю. Ни за что ему не догадаться, где я.

— Отчего же было не сказать?

— Как можно. Жене не полагается, а ты — детям...

В моей голове это не умещалось. Я вновь убеждалась, что конспирация такого рода выше моего разумения. Ну ладно, здесь, в капиталистическом мире, — допустим, но зачем, спрашивается, устраивать игру в прятки внутри Империи и проявлять столько бессмысленной жестокости, столько неуважения к нормальным человеческим чувствам?

ГЛАВА 3

20 ноября 1936 года, пятница.

Испания, мост Сан-Фернандо.

Лукач, по обыкновению идеально выбритый и распространяющий благоухание одеколона, подъехал незадолго до рассвета и порадовал нас с Беловым заверением, что скоро подвезут пищу на всех, а пока предложил для подкрепления хлебнуть из термоса горячего кофе; остатки его занявший свой пост Алексей, позавтракавший в главной квартире в Фуэнкарале, вынес продрогшему в карауле Гишару.

В разгар всеобщего завтрака, доставленного грузовичком и состоявшего из хлеба, корнбифа и холодного лилового вина, к сторожке подлетел еще один гремучий мотоцикл. Он привез запечатанный сургучом пакет на имя Лукача, который, вскрыв конверт перочинным ножиком и посмотрев на официального вида бумагу, протянул её Алексею. Официальным языком Интернациональных бригад был французский, и приказы по ним писались именно на нем.

В приказе, подписанном командующим нашим сектором обороны и Интернациональными бригадами Мадридского Фронта генералом Ромуальдом Кропатом, предписывалось частям двенадцатой бригады занять позиции позади батальонов 11-й и перейти в наступление вслед за ней. Батальон Андре Марти должен встать в затылок батальону "Парижская коммуна", занимавшему позиции в Университетском городке, на левом фланге участка. В центре, за батальоном Эдгара Андре, должен был встать батальон Тельмана. На правом фланге, позади батальона Домбровского, вставал батальон Гарибальди.

— Да пошел он к чертовой бабушке! — взорвался Лукач, не дослушав конца приказа, где указывалось, с кем и когда обязаны вступить в связь командиры фланговых батальонов по прибытии. — Это ж придумать надо: наступать двум бригадам в затылок одна другой — как это там? — на дистанции не свыше трех четвертей километра?!! Неясно, что ли, к чему оно приведет? Да фашисты последними ослами будут, если не воспользуются нашей дуростью и не устроят кровавую баню. Потеряем чертову уйму людей, и нас же обвинит, чтоб ему ни дна, ни покрышки!.. — И, дав волю негодованию, Лукач ударил по столу и заключил свою тираду витиеватым словосочетанием.

Дверь открылась, и порог переступил Галло. Хотя я видела его не позже, чем вчера утром, мне почудилось, будто он еще похудел. Может быть, это впечатление возникало потому, что за истекшие сутки впалые его щеки окончательно заросли черной шерстью, вплоть до лихорадочно блестевших глаз. Одновременно мне показалось, что смысл непечатной фиоритуры Лукача, по меньшей мере, частично доступен Галло, ибо его потрескавшиеся губы тронула усмешка.

Увидев комиссара бригады, Лукач вскочил.

— Вот, товарищ Галло, полюбуйся, какой я получил дурацкий приказ.

Густые брови Галло взлетели, и я догадалась, что он не только достаточно понимает по-русски, но и не очень одобряет, во всяком случае в широкой аудитории, такое прилагательное, как "дурацкий" в применении к спущенному сверху приказу. Не возразив, однако, ни словом, он взял бумагу тонкими длинными пальцами и принялся читать, причем брови его не опустились.

Вошедший с ним небрежно носивший форму человек с нервным лицом и быстрым взглядом заговорил с Лукачем по-немецки такой певуче-картавой скороговоркой, что я не улавливала ни слова.

— Servus, Gustaw, — ласково приветствовал его Лукач. — Wie gehts?

Галло закончил чтение и вернул ему приказ, лишь теперь брови нашего комиссара стали на место.

— Ну, что скажешь? — спросил у него Лукач, передавая бланк тому, кого назвал Густавом. — Согласись, что глупость, и глупость, граничащая с преступлением. Стоит 11-й во что-нибудь упереться, и мы там скучимся, как бараны, и Франко останется только хорошенько прожарить шашлык с воздуха!..

Галло не отвечал. Он окинул взором склоненные над едой головы охраны и телефонистов, задержав его на выделявшейся сединой маленькой, с оттопыренными ушами, вихрастой головке Морица, и вполголоса бросил французскую фразу Густаву, очевидно, тому самому своему помощнику, о котором рассказывал Полевой, что он немецкий писатель и что ему было поручено успокоить "забузивший" после Сьерра-Де-Лос-Анхелес батальон Андре Марти.

Так же тихо переведя для Лукача сказанное комиссаром бригады на немецкий, Густав шутливо предложил согнутую калачиком руку Белову и повлек его к выходу, Галло и Лукач последовали за ними.

— Покушаете, уберите хорошенько за собой, товарищи, — проходя, сказал Лукач, — чтоб было где карту расстелить... И ставню с окошка снимите, давно светло.

Вернулись они минут через двадцать, развернули карту и, водя по ней пальцами, еще посовещались. По долетавшим до меня то русским, то французским, а то и доступным немецким словам я догадалась, что основным аргументом Галло, убедившим Лукача действовать, было напоминание о потерях, понесенных наилучшими частями мятежников — той самой африканской армией, с которой Франко начал свою авантюру — на "Кровавой реке", как прозвали Мансанарес фашисты. С 7 ноября, когда марокканцы и легионеры впервые столкнулись с интребригадовскими "Эспаньолами", их истребляли полных девять суток с одним единственным перерывом — когда вместо отведенной на отдых 11-й на Мансанарес послали колонну Дуррути, состоявшую из трех бригад. Это единственное исключение также стоило им некоторой крови, хотя и не такой, как, скажем, третий день боев на Мансанаресе, 10 ноября, когда от всего второго терцио Легиона "Герцог Альба" осталось меньше двух рот полного состава — но зато преодоление заклятого рубежа вдохнуло в мятежников боевой дух. И этот дух из них надо было срочно выбить, да так, чтобы они о наступлениях на Мадрид месяца на два и думать забыли!

Положив блокнот на карту, Лукач набросал распоряжение Людвигу Ренну, оторвал и вручил приехавшему вместе с завтраком коренастому некрасивому и мрачному немцу Кригеру, обладавшему тем самым бесформенным широким и мягким носом, о каких в России говорят: "нос картошкой". Я заметила этот отечественный нос еще в штабном автобусе, где Кригер вел себя тише воды ниже травы, а сейчас выяснилось, что он ни больше ни меньше как начальник разведывательного отдела бригады. С Лукачем он почему-то предпочитал объясняться не по-немецки, а на сквернейшем русском, причем акцент этого "немца" скорее всего напоминал финский, знакомый мне с детских лет по катанию на вейках в питерскую масленицу. Еще одной особенностью Кригера был его бас, почти столь же низкий, что у Клоди, но у Клоди он звучал музыкально — настоящий бас профундо, — а голос Кригера походил на медвежье ворчанье и порой по-отрочески ломался.

Галло решил отправиться в итальянский батальон самолично и тут же написал распоряжение его командиру, Лукачу осталось только расписаться, а во франко-бельгийский "по принадлежности", как высказался Белов, шел Густав. Фамилия его была Реглер. В свое время она встречалась в газетах в связи с саарским плебисцитом, а незадолго до отъезда из Парижа я где-то прочла, что немецкий писатель-антифашист Густав Реглер совместно с Арагоном и Эльзой Триоле доставили в Мадрид купленную на собранные среди левых литераторов деньги агитмашину.

— А тебя, мой дорогой, я попрошу, и даже не попрошу, а молю Христом-богом, хоть это уже и не твоя прямая забота, — положил Лукач руку на руку Белова. — Доведи начатое дело до конца: бери мою машину и обеспечь, чтоб Клаус самое позднее через два часа был со всей своей артиллерией здесь. Выбери с ним позицию, и если он до середины дня не установит орудия и не будет готов к стрельбе, я с него, с живого, шкуру спущу, какой он ни на есть хороший мужик. Так и предупреди.

Оставшись за столом в одиночестве, Лукач долго и сосредоточенно писал, перечел написанное, вложил в конверт и, послюнив мизинцем края, заклеил. Потом коротко поговорил с Морицем, и тот повел из сторожки своих сгорбившихся под тяжестью катушек с проводом четырех лилипутов и присоединившегося к ним, тоже с катушкой на спине, Соломона Давидовича, виновато покосившегося на нас.

— С этим рыженьким вам, Алеша, придется расстаться, — объявил Лукач. — Замену я вам подыщу. Связь самое для нас важное, а ваш парень — прямо полиглот какой-то, все рабочие наши языки знает. Далее... Будите мотоциклиста, бедняга опять заснул. Пусть заводит, и дуйте в штаб сектора, дорогу он знает. Это большой дом с оградой, ближе к Эль-Пардо, по левой стороне. Опознаете по скоплению машин. Ставни на окнах, обращенных к неприятелю, для маскировки заперты, дом, мол, пустует, а штук двадцать машин постоянно у ворот торчат, дразнят вражескую авиацию... Пакет этот отдадите лично генералу Кропату, в собственные, как говорится, руки. Держитесь с ним как можно более подтянуто, впрочем, вы умеете. Что там, в конверте, вообще-то, вам знать не по должности, но лучше я в двух словах все расскажу, а то вдруг вопрос какой, и вы по неосведомленности и сами впросак попадете, и меня в ложное положение поставите. Между нами говоря, я доношу генералу Кропату, что приступил к исполнению его приказа. Однако при этом отмечаю, что, во избежание лишних потерь, правильнее было бы отложить наступление до утра, сузить фронт 11-й и ввести нас на освободившееся место. Также я настаиваю, чтобы командование сектора немедленно выделило нам ручных гранат из расчета хотя бы по одной на брата, иначе две тысячи штук, а также обеспечило наши батареи снарядами и прислало хотя бы парочку зенитных установок...

— Товарищ генерал, разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Генерал Кропат в Париже был одним из близких друзей моего отца, гвардии полковника Александра Каменского. Может быть, имеет смысл отправить с донесением меня? Мне кажется, я сумею его убедить.

— Хм-м, это, пожалуй, имеет смысл. Езжайте.

Могучий, но жутко древний "Харлей-Дэвидсон J 1000" образца 1915 года тарахтел так, что у фашистов было слышно, и нетерпеливо дрожал, словно собака перед охотой. Второго седла на нем не было, и мне пришлось, сняв шапку и просунув голову под ремень, надеть винтовку поперек спины, как кавалеристы носят карабины, и усесться на железный багажник, причем подошвы опереть было не на что, и они повисли в воздухе. Мотоциклист, оказавшийся при ближайшем рассмотрении немолодым, опустил ремешок фуражки на подбородок, повернул ко мне морщинистое лицо и жестом потребовал, чтоб я покрепче обхватила его вокруг туловища. Едва я сцепила пальцы, как он надвинул очки и рванул.

От ураганного встречного ветра у меня потекли слезы, да и дышать на такой скорости было почти невозможно. Согнувшись в три погибели, я старалась укрыться за тщедушной кожаной спиной, пока, извергая треск, вонь и пламя, наш болид пожирал километры. Беспокоилась я об одном: как бы не зацепиться за шоссе ботинками, но скоро убедилась, что есть худшая опасность: на одной выбоине меня подкинуло по меньшей мере на полметра, и около секунды все мои счеты с этим миром держались на кончиках пальцев, судорожно впившихся во впалый живот моторизованного жокея. К счастью, и он, и его живот выдержали, и я с размаху опустилась на решетку багажника, больно прикусив язык и чудом не потеряв головного убора, но тут "Харлей-Дэвидсон" сбавил скорость, описал полукруг, во время которого мотоциклист отставил левую ногу, и мимо сбившихся в кучу легковых машин подкатил к воротам настоящего палаццо.

Надев шапку и с трудом переставляя ослабевшие от перенапряжения ноги, я прошла во двор и направилась к подъезду, но милисианос, стоявший на ступеньке, не пропустил меня, а нажал кнопку. Вот где порядки! Конечно же, так приличнее вызывать начальника караула, чем истошным криком.

Перед начальником караула, испанским юношей с забинтованной головой и серебряной звездочкой над левым нагрудным карманом, означавшей первый офицерский чин, по-испански, кажется, называвшийся "алферес", я, сдвинув каблуки и приложив кулак к виску, вытянулась как перед фельдмаршалом, а на его "салуд" ответила: "Салуд, камарада алферес", после чего с чистой совестью переключилась на французский, на котором альферес объяснялся так-сяк.

Выслушав меня и с уважением посмотрев на конверт с невразумительными русскими буквами, испанский подпоручик провел меня но устланному малиновой дорожкой стеклянному коридору в большой зал с камином, диванами, креслами и гобеленами по стенам. Паркет был натерт так, что помимо своей воли я ступала по нему на цыпочках.

Указав на кресло, начальник караула предложил подождать, пока генерал Кропат позавтракает, и удалился. Из моего кресла через раздвинутые портьеры, отделявшие гостиную от столовой, открывался вид на большую часть покрытого крахмальной скатертью стола. Он был уставлен винными бутылками со знакомыми этикетками — давненько я не пила ничего подобного — и пирамидами апельсинов в хрустальных вазах. Среди оживленно разговаривающих командиров сидела белокурая изящная дама, а рядом с ней какой-то штатский с лицом молодого римского патриция. Блюда разносили две черненькие испанки в платьях с оборками, распоряжалась же ими смуглая красавица.

Вскоре из столовой донесся шум отодвигаемых стульев. Закуривая на ходу, некоторые командиры двинулись в залу. У портьер они замешкались, пропуская кого-то. В гостиную вышел генерал Кропат. Последний раз я виделась с ним в Париже в конце июня, тогда он собирался в поездку по северо-американским филиалам "Польского Эмигрантского Союза", тогда он выглядел намного старше своих лет. Сейчас он смотрелся на десять лет моложе! Поразительно, что делает с людьми возвращение к любимой работе!

Меня он узнал сразу.

— Тея, девочка моя, рад тебя видеть! Но что...

Только тут он заметил наконец мою форму. Генерал Ромуальд Кропат не то, чтобы относился к моей борьбе неодобрительно. Просто он считал, что суфражистки желают обменять нечто ценное на звонкую погремушку. Я выдернула из-за обшлага пакет:

— От командира Двенадцатой интернациональной бригады.

— Так ты там, в Двенадцатой? — поинтересовался он, принимая у меня письмо, разрывая конверт и погружаясь в чтение.

— Так точно, в составе группы охраны штаба.

— А я тебя искал в Париже, пообедать хотел... И как тебе война? Не скучаешь по Парижу?

— О нет, нисколько!

Гостиную или приемную заполняли выходившие из столовой. Слышалась испанская, французская, немецкая и английская речь. Светловолосая дама, напоминавшая Эльвиру Попеску, прославленную парижскую актрису румынского происхождения, но отнюдь, конечно, не в ее комедийном репертуаре, а сфотографированную на каком-нибудь дипломатическом приеме или на скачках в Лоншане, образовала со своим патрицием и обступившими их штабными кружок, центром которого служила высокая женщина с короткой стрижкой в армейском стиле, крылышками ВВС и тремя полковничьими звездочками над левым нагрудным карманом темно-голубого френча. Её фотографии я неоднократно встречала в газетах: Хелена Найтвич, Ночная Ведьма, наемница и командир собственной эскадрильи. Коммунисты в Китае платили ей бешенные деньги, но работала она на совесть — именно её бомбы, метко сброшенные в одном-единственном заходе, отправили на тот свет генерала Чан Кай-Ши. Теперь, значит, она здесь. Кроме неё в глаза мне бросился поразительно красивый, одетый как денди молодой волонтер, похожий на спрыгнувшего с книжных страниц Дориана Грея.

— Что ж, генерал знал, кого посылать... Наступление я перенести не могу, что до остального... У меня в резерве есть шесть двадцатимиллиметровых спарок и две тридцатисемимиллиметровки. Двенадцатая получит половину. Ручные гранаты — распоряжусь, чтобы подвезли, сколько найдется. Снаряды — бригада может получить, если уже не получила, все, что мы только могли дать. Больше до завтра нет и взять негде.

От кружка вокруг наемницы отделился и по-русски заговорил с Кропатом стянутый в рюмочку брюнет. А на взгляд — типичный испанец. Генерал перебил его:

— Не сейчас. Знакомьтесь. Майор Ксанти, советник Дуррути, его колонна стоит по соседству с вами, в Западном Парке. А это — Тея Каменская, дочь моего старого друга, она служит в охране штаба Двенадцатой. Хитрый венгр, знал, кого слать с просьбой об усилении... Останешься поболтать со стариком?

— Я бы с радостью, но должна вернуться. Генерал должен получить ваш ответ, и чем быстрее, тем лучше. У нас на всю бригаду ни одной зенитки и всего один крупнокалиберный пулемет. Пан генерал, может, ястребков вызовете? Фашисты же, как узнают, что сразу две "бригады пулеметов" в одном месте скучились, пошлют все, что только смогут собрать!

— Ладно, девочка, как хочешь. Езжай, и передай Лукачу... Я свяжусь с командованием ПВО Мадрида. Береги себя. Ещё встретимся!

— Обязательно, мой генерал. До видзенья!

Я лихо отсалютовала, не рот-фронтовски, кулаком, а двумя пальцами к виску ладонью вперед, повернулась кругом, приставила ногу, но демонстрировать свои таланты "рубить марш" не стала, удалившись тихо, на цыпочках...

Не успела я как следует укрепиться на багажнике, как мотоцикл прыгнул подобно пришпоренному норовистому коню и, опять чуть не сбросив меня, во весь опор понесся к мосту Сан-Фернандо. Но повторная выходка строптивого мотоциклиста со щеками как кожура печеного яблока ничуть меня не задела. Бригада получит три 20-мм спарки и 37-мм одностволку и все ручные гранаты, что будут на складах!

Обратная дорога показалась мне в моей задумчивости и менее тряской и более короткой. Приблизившись к домику шоссейного сторожа, строптивый мотоциклист выключил газ, и в наступившую тишь сразу ворвался далекий сливающийся гул вражеских пушек и совсем близко, в парке, грохот частых разрывов. Это могло означать лишь одно: наша бригада вступила в бой.

На командном пункте за мое отсутствие ничто не изменилось, только ближний край стола заняли некрашеные деревянные ящики с необычного вида телефонной трубкой в каждом. Лукач по-прежнему сидел за дальним концом и очиненным с обеих сторон, наполовину синим, наполовину красным карандашом, то и дело переворачивал его, переносил обстановку со своей, вынутой из планшета, маленькой карты на большую — беловскую. Он поднял на меня глаза и опять опустил, продолжая работу. На сене, как и раньше, похрапывала охрана. Следом за мной вошел мотоциклист, пробрался к одному из освобожденных телефонистами мест и лег. Я доложила о выполнении приказания.

— Генерала Кропата видели? Ну-ну, расскажите.

Я рассказала обо всем, как учили докладывать в "Дочерях" — точно и кратко. Генерал остался доволен, хотя, конечно, предпочел бы получить отсрочку и побольше зениток, но и то, что есть... Заложив пальцы в передние карманчики брюк, Лукач отошел к окошку, стекла которого чуть-чуть дребезжали от далеких разрывов. Сквозь это дребезжание послышались отдаленные громовые раскаты, приближалась гроза.

— Самолеты, — объявил Лукач. — Сюда летят.

Снаружи, в сыром еще воздухе, гул моторов был различимее. Саша Полевой, спрятавшийся под то же дерево, под каким ночью сидел Роман, снял со своей винтовки штык-нож и вперил ястребиные глаза в серое небо. Лукач тоже смотрел с порога в высокие, но плоские, как потолок, облака.

— Вот они...

Косым журавлиным клином плыли на нас девять громадных машин. Заглушая шум боя, ревели в унисон двадцать семь моторов, но даже через их рев мы услышали грохот пулемета Полякова. Из парка забился в истерике крупнокалиберный пулемет с "Кирасира" — из него, похоже, стрелял Алексей, которого среди спящей охраны я не видела.

Лукач недовольно взглянул на Сашу:

— Остановите. И не забудьте потом прочитать нотацию. Надо, чтоб человек знал разницу между часовым, охраняющим штаб, и охотником на перелетную дичь.

Я хотела было возразить, что под Сьерра-Де-Лос-Анхелес мы... Но потом вспомнила основной принцип и решила не спорить.

Саша, успевший опустошить второй магазин, отнесся к моему окрику с явным неодобрением, но все же занял свое место и примкнул штык-нож.

— Истребители! — воскликнул Лукач. За громом уже пролетевших над нами трехмоторных бомбардировщиков зазвенело комариное пение. Позади и гораздо выше их торопились коротенькие черные крестики. Строем по три две трефовые девятки догоняли тяжелые брюхастые машины, похожие на плывущих метать икру гигантских рыб. Задрав головы, мы с Гурским наблюдали, как последние черные комарики скрылись за лесистой вершиной холма, у подножия которого притаилась наша сторожка. Лукач следил за ними с шоссе:

— Я был уверен, что на бригаду, а они к Мадриду пошли, — проговорил он, возвращаясь. В тот же миг воздух заколыхался, и мы, будто через вату, услышали приглушенный холмом гул и среди него отдельные взрывы: бумм! бумм! бумм! бумм! Красивое лицо Лукача исказила гримаса.

— Ах, негодяи, — начал он, но взор его остановился на вилле рядом с мостом, откуда мы вчера ушли из-под шальной пули. — Это что там еще за привал комедиантов?

Виллу заслонял крытый брезентом полуторатонный фургон. Дверца была открыта, и шофер, взобравшись на табурет, приколачивал к навесу над верандой древко белого флага с красным крестом.

— А ну-ка, пойдите и потребуйте, чтоб они мигом оттуда убрались. Нашли себе тихое пристанище на перекрестке прифронтовых дорог. Тут вместо перевязочного пункта, уместнее сразу морг открыть.

Высокий интеллигентного вида француз в очках с черепаховой оправой и с краснокрестной повязкой на рукаве оказался неуступчивым и возразил, что помещение очень ему подходит и перебираться он никуда не собирается. Когда же, сославшись на приказание командира Двенадцатой бригады, я попробовала настаивать, этот студент, переждав, пока пролетят возвращавшиеся с бомбежки самолеты (вернулись, кстати, не все — только семь из девяти бомбовозов и пятнадцать из двух девяток истребителей), ответил:

— Мной он не командует. Я из Одиннадцатой. Батальон "Парижская коммуна". Тебе приказано одно, а мне — другое. Ты вообще в курсе, что такое наступление под огнем противника? Это значит, что у нас будет полно раненных, но эвакуировать их сейчас некуда: в "Паласе" ни одной койки свободной. А там, впереди, ребята с присохшими бинтами лежат по подвалам и ждут своей очереди. Ты меня поняла? Тогда извини, мне некогда.

Я его поняла, но не согласилась. О чем и заявила в самых ясных и недвусмысленных выражениях, подкрепив их щелчком предохранителя и движением ствола снятой с него штурмовой винтовки — студент был из той породы, что могут спорить сутками, а столько времени у меня не было. А оружие делает всякий аргумент вдесятеро доходчивей. Как говаривала незабвенная Виктория Ифигения Варшавски: "Добрым словом и пистолетом можно добиться куда большего, чем просто добрым словом". И, воспользовавшись этим обстоятельством, я разъяснила, что вот в следующий раз такие вот птички налетят, на мостик, вон тот, всего в полусотне метров, нагадят, но по нему промахнуться. А вот что останется от виллы и размещенных в ней раненных — это большой вопрос. А потому не пошел бы ты, милый друг... В безопасное место, короче.

На случай, если вилла понравится ещё кому-нибудь, я приняла решительные меры — подперла изнутри дверь и вылезла в окно, опустив его за собой и заколотив раму прикладом. Теперь, чтобы проникнуть внутрь, дверь необходимо вышибить, причем желающим это сделать придется очень постараться.

За время, что я вернулась от генерала Кропата, слух так привык к отдаленному буханью фашистских пушек и к сравнительно близкому грохоту разрывов, сопровождаемых то усиливающейся, то слабеющей пулеметной и непрерывной автоматной и ружейной стрельбой, что почти не замечал их, но когда вдруг совсем рядом — даже в ушах зазвенело — громыхнули орудия, внутри от неожиданности все сжалось.

— Наша ударила, слава те Господи, — хладнокровно отметил стоящий на часах Щербаков, и я подумала, что он и в самом деле бывалый солдат.

Через полчаса огонь неизвестно откуда взявшихся республиканских батарей (я сосчитала — било восемь орудий, четыре одного... звука, и четыре другого, поглубже — все вместе очень походило на наш штатный дивизион), от которого вздрагивали стены нашей сторожки, прекратился, а вскоре к командному пункту подъехала машина — знакомого образца маленький вездеход с поднятым верхом — и в комнату вошел чем-то осчастливленный Белов в сопровождении немолодого товарища с румяными, как у младенца с рекламы сгущенного молока, щеками.

— Геноссе Клаус! — обрадовался Лукач, протягивая ему обе руки. Все трое заговорили по-немецки, но голос Клауса, звучавший, будто он находится на открытом воздухе и продолжает командовать орудиями, без видимого усилия заглушал собеседников. Лукач пригласил довольного Белова и шумного артиллериста к карте, и они долго что-то обсуждали. Когда деловая беседа над картой закончилась, и Клаус собрался к себе, Лукач, подняв руку на плечо артиллериста, долго говорил ему нечто для того лестное, ибо у громоподобного Клауса от смущения горели уши, как у застенчиво фройляйн, выслушивающей комплименты ухажера.

Подождав, пока сияющий командир дивизиона удалился, Белов принялся описывать Лукачу, с какой, если можно так выразиться, рекордной быстротой Клаус сумел выбрать наилучшую позицию, установить на ней орудия и открыть огонь. Больше всего Белов восхищался тем, что, за отсутствием телефонной связи, не имея корректировщика в пехоте, Клаус, когда расчеты расставляли орудия, самолично слетал на мотоцикле к Людвигу Ренну, на местности разобрался в обстановке, а вернувшись, определился с поразительной точностью и не только дважды попал в закрытую цель, вот сюда, в эту проклятую хижину, где засели фашисты с "гочкисом", но и умудрился подавить четырехпушечную батарею врага, чинившую батальону Тельмана превеликие неприятности... Свое похвальное слово Белов завершил утверждением, что, будучи сам пушкарем, он наблюдал за действиями Клауса с чувством восхищения и даже с примесью профессиональной ревности и что бригаде, по его мнению, необыкновенно повезло, поскольку ей достался такой знающий и талантливый артиллерист, можно сказать, Божией милостью...

За окном снова заморосило, и чем дальше, тем сильнее. Скоро по крыше барабанило не хуже вчерашнего. С передовой пришел Кригер, принес Лукачу записку от Ренна. Лукач пробежал ее глазами, передал Белову и стал расспрашивать Кригера про какие-то красные и белые дома, чьи они. Неудовлетворенный его отрывистыми ответами, Лукач вместе с Беловым перечитал записку, разбираясь по карте. Кригер расстегнул кожаное пальто, вытер мокрый лоб, щеки и картофельный нос платком, спросил, нет ли чего "покушать", а услышав, что дневную еду еще не привозили, очень обиделся, будто это сделано специально ему, Кригеру, в пику.

Лукач снял планшет, положил на стол, вынул из нагрудного кармана бумажник и записную книжечку, обтянутую резинкой с аптечного пузырька, сунул в планшет, отдал его Белову и взял из угла палку.

— Пошел к Ренну. Надо на все самому посмотреть. Геноссе Кригер, веди.

Вернулся он один, уже после того как полуторка доставила мясные консервы, подмоченный хлеб и остывший, хотя он был в термосе, несладкий черный кофе. Войдя, Лукач сбросил брезентовый плащ, который, видно, взял из машины, стряхнул с него в коридор воду и аккуратно развесил на двух стульях.

— Батальон Тельмана, можно считать, встал. И полутора километров не прошли, добрались только до домиков. По ним лупит артиллерия, но все промокли до нитки и лезут под крышу. Потери ужасные, особенно в польской и балканской ротах. Людвиг Ренн еле держится на ногах, однако находится в наиболее угрожающем месте, духом бодр и других шепотом подбадривает. Кригера я ему оставил. Он не из робких, а лишний смелый человек там не помешает. Чудак он только какой-то. Обидчив, как нервная женщина. Вы, говорит, меня не терпите, так лучше я здесь останусь. Почему, спрашиваю, не терплю: назначение на любую должность в штабе бригады зависит целиком от меня, не терпел бы — не назначил начальником отдела. А он в ответ: "Не успел я в дверь войти, а вы — пойдем. Даже покушать не дали..." В общем, оставил я этого самого Кригера, со всеми его обидами, Ренну.

Все, начиная с Лукача, тщательно пережевывали волокнистое мясо, запивая за неимением вина горьковатой бурдой, когда на приданном гарибальдийцам мотоцикле "Астра V750" приехал бледный, серьезный, забрызганный грязью и весь, как трут, отсыревший Галло. Отведя Лукача и Белова в простенок между кафедральным буфетом и окошком, он тихо, настолько, что нельзя было понять, на каком языке, переговорил с ними, потом, не садясь и морщась, будто у него болело горло, проглотил несколько красноватых, покрытых застывшим желтым жиром кусочков корнбифа, хлебнул кофе и умчался, подскакивая на заднем сиденье "Астры", обратно в батальон.

Леблан еще не убрал со стола, как подкатил знакомый маленький вездеход, но из него вышел незнакомый остроглазый человек, с носом без переносицы, как у русских деревенских старух на рисунках Григорьева. Лукач и Белов приняли незнакомца почтительно: увидев, кто высадился из вездехода, Лукач поторопился навстречу, а Белов обеими руками подал гостю стул. В отличие от итальянца Галло, приезжий, оказавшийся немцем, не говорил, а кричал, жестикулируя, как неаполитанец, но Лукач и Белов слушали его крик внимательнейшим образом. Я готов был проникнуться их уважением к шумному посетителю, но мне сильно мешал топорщившийся на его голове точно такой же застегнутый пирожок, какие получила польская рота, с одной лишь разницей — он был не хлопчатобумажный, а суконный, но и при этом уродовал своего обладателя не меньше, чем Ненашева — а уж его-то этот треух уродовал на полную катушку.

В разгар непонятного мне немецкого монолога ввалились Мориц и Соломон в прилипающей к телу измазанной глиной одежде и с прилизанными дождем непокрытыми головами, отчего оба сделались поразительно схожи с двумя тонувшими, но выбравшимися на сушу мышами — седой и рыжей. Заметив незнакомца, Мориц вдруг выпрямился, словно аршин проглотил, лихо щелкнул каблуками и до того деревянно вскинул кулак, что перед нами — кто только посмел сравнить его с мокрой мышью — возник пусть и слегка покрытый плесенью, но не утративший былой выучки германский унтер-офицер, присягавший еще его императорскому величеству кайзеру Вильгельму II. Судя же по тому, как этот прусский унтер тянулся, на дальнем конце стола, между Лукачем и Беловым, должен был восседать по крайней мере фельдмаршал фон Людендорф собственной персоной.

Вскоре, однако, разоблачившись, чтоб обсушиться, до нижней рубахи, через разрез которой виднелись похожие на барабанные палочки тощие ключицы, Мориц, серповидным садовым ножом поочередно подсовывая остреньким зубкам равные ломтики хлеба и "обезьянины", не преминул дать знать Соломону между двумя глотками, какой великий человек сидит на том конце стола. Идиш, несмотря на его сходство с немецким, я не понимала вовсе, но имя Ганса Баймлера и его титул личного врага Адольфа Гитлера я разобрала прекрасно. Я не смогла удержаться и, насколько допускало приличие, принялась в оба рассматривать необыкновенного человека.

Один из руководителей Баварской Советской Социалистической Республики, просидевший за это десять лет в крепости, депутат рейхстага, член ЦК Германской компартии, Ганс Баймлер навлек на себя кроме классовой и личную ненависть схвативших его эсэсовцев стойкостью, с какой переносил ужаснейшие избиения. Палачи поклялись сломить его волю, довести до отчаяния и толкнуть на самоубийство, почитавшееся коммунистами слабостью при любых обстоятельствах. С этой целью, запирая после допросов с пристрастием изнемогающего Ганса Баймлера в одиночную камеру, эсэсовцы как бы случайно забывали в ней то бритву, то намыленную веревку. Ганс Баймлер, и не помышлявший о том, чтобы наложить на себя руки, постепенно слабел физически и заметил, что начинает испытывать страшный соблазн. Узнав, что потерявшие терпение нацисты собираются прикончить его и инсценировать самоубийство, он решился на побег из Дахау, безнадежность которого была уже многократно доказана другими, пытавшимися уйти безумцами, неизбежно при этом пристреленными. Ганс Баймлер понимал, что убежать из Дахау невозможно, но предпочитал смерть от пули врага при попытке к бегству пассивной гибели в застенке, сопровождаемой клеветой. И произошло небывалое. Беглец не был обнаружен немедленно, как происходило всегда. Не нашли его и на следующий день. И хотя в погоню за ним была брошена вся явная и тайная полиция рейха, все коричневые рубашки и черные мундиры, все обладающие супернюхом племенные арийско-немецкие овчарки, Ганс Баймлер исчез бесследно. Когда же, невзирая на удвоенную охрану границ, он через некоторое время объявился в Праге, а потом и в Париже, его восторженно встретили не только ранее эмигрировавшие товарищи, его ждало искреннее восхищение всех честных людей. Ещё бы. Вступив подобно Димитрову (но в несравнимо более тяжких условиях) в единоборство со всемогущим гитлеровским государством, он одолел его и сумел обмануть собственную смерть. И вот теперь я сидела за одним столом с ним на командном пункте Двенадцатой интербригады под осажденным франкистами и разрушаемым нацистскими летчиками Мадридом. Было чему удивляться. Было и чем гордиться.

Продолжая говорить все так же громко, Ганс Баймлер поднялся, сунул Лукачу и Белову прямую ладонь, запахнул слишком широкий полушубок, выкрикнул на прощанье, как команду, "Рот фронт" и направился к двери. Белов сопровождал его. Пока они по указанию Гишара брели по лужам к невежливо отогнанному излишне далеко ренновскому вездеходику, Лукач через залитое стекло провожал глазами их удаляющиеся спины, а затем, отвернувшись от окна, вопросительно обратился по-немецки к Морицу. Тот, поперхнувшись, испуганно вскочил. Лукач приблизился к нему и, нажав сзади на острые плечи, усадил. Поспешно проглотив, что было во рту, и недоверчиво улыбаясь, Мориц молчал. Лукач, продолжая придерживать его за плечи, повторил вопрос, и Мориц стал что-то пространно изъяснять через плечо, пошевеливая лежащими на столе узловатыми пальцами. По-видимому, ответ удовлетворил Лукача, потому что, выслушивая старика, он, сумрачный с утра, немного просветлел.

Снаружи застрекотал мотоцикл, и Белов возвратился в обществе, как всегда, возбужденного Реглера, от мокрого канадского полушубка которого неизвестно почему пахло псиной. Реглер долго и убедительно излагал что-то комбригу и начальнику штаба, но в продолжение доклада по нервному лицу его неоднократно скользила снисходительная усмешка, а один раз он даже сострил или рассказал о каком-то забавном случае, так как оба слушателя его засмеялись. Надо было полагать, что в батальоне Андре Марти дела шли не так уж плохо.

Вообще же из поступавших и читавшихся при мне донесений, а также из обрывков разговоров с очевидностью выяснялось, что Лукач как в воду глядел, предвидя, чем обернется наступление в две волны с таким ничтожным расстоянием между ними. Первая фаза — накопление сил — более или менее благополучно прошла в одном франко-бельгийском батальоне и лишь потому, что батальон "Парижская коммуна" удержал в Университетском городке здание медицинского факультета, заслонявшего подходы с тыла. Батальон же Гарибальди, продвигавшийся вдоль Мансанареса по достаточно просматриваемой местности, навлек на себя огонь франкистских батарей, понеся серьезные потери ещё до вступления в бой. Еще хуже пришлось батальону Тельмана, подход которого к боевым позициям фашисты могли видеть из доминирующего над нашими позициями дворца Паласете, потерянного недоброй памяти анархистами — едва тельмановцы заняли позиции позади батальона Эдгара Андре, как началось планомерное, поддержанное артиллерией и танками, наступление фашистов, наметивших как раз именно здесь очередной прорыв мадридского фронта, дабы отсюда и устремиться в город. Учитывая, что франкисты точно знали, с чем им предстоит столкнуться, силы к участку, намеченному для прорыва, они стянули очень серьезные. В частности, была применена тактическая новинка — легионеры передвигались к месту боя на броне итальянских танкеток, и вдобавок были поголовно вооружены "старлетками". Столкновения с "Эспаньолами" наконец-то убедили их в значении скорострельности, а малую дальнобойность компенсировала большая скорость броска... Броневой десант подошел на расстояние действенного огня пистолетов-пулеметов до того, как бойцы немецких батальонов сумели сориентироваться и отрезать пехоту от брони. В результате батальон Эдгара Андре, отхлынувший назад под натиском франкистов, перемешался с боевыми порядками готовившегося к наступлению батальона Тельмана, и на всю эту потерявшую управление массу обрушились две бандеры легионеров-автоматчиков и более тридцати итальянских танкеток при мощной артиллерийской поддержке.

Вторая фаза была успешной — но, поскольку неожиданности из атаки не вышло, очень кровопролитной. Цель атаки — освобождение Университетского городка, дворца Паласете и вышвыривание фашистов за Мансанарес — достигнуты, но очень дорогой ценой. Особенно велики потери тельмановцев. 37-мм противотанковые хлопушки показали себя вполне эффективными, но до того, как их подтянули к месту столкновения, почти трем десяткам танкеток противостояли всего лишь 13,37-мм противотанковые ружья — по два ружья на роту...

— Знаешь, что нас сегодня спасло? — спросил Лукач у складывающего карту Белова, заявившего, что заглядывать в неё ему больше не понадобиться, настолько прочно, она запечатлелась у него в мозгу. — "Эспаньолы" и нелетная погода. У нас же тут одна тоненькая ниточка, и в глубину до самого Эль-Пардо ни единого резервного батальона не сыскать. Остается только поблагодарить Господа за погоду и инженеров-конструкторов "Изарры" за "Эспаньолы".

Перед наступлением сумерек, пока Мориц возился на крыше сторожки, умудряясь и там неизвестно на кого ворчать, Соломон и ещё двое из морицевых гномов перекинули по веткам деревьев провод, с которого — везде, где он провисал, — начали сбегать и падать крупные капли. Потом они сняли со стола самый большой из ящиков, опустили в погреб, обнаруженный под сеном, и подсоединили сперва к чердаку, а там и к одному из оставленных ящичков. Выскочив из-под пола, как андерсеновский кобольд из волшебной табакерки, Соломон принялся крутить ручку, приделанную сбоку ящичка, и крутил очень долго, будто молол кофе. Тут с потолка свалился Мориц, рявкнул "Himmel Gott" и подкрепил польским "пся крев", нетерпеливо оттолкнул Соломона и ухватился за ручку сам. Накрутившись вдоволь, он вынул из ящика трубку, не то подул, не то поплевал в нее, швырнул Соломону и нырнул в подполье. Скоро в ящичке будто шмель прожужжал, и Мориц выбрался на поверхность. За очками его торжествующе посверкивали электрические искорки, по тонким губам змеилась почти мефистофельская улыбочка. Он вырвал трубку у Соломона, приложил к уху, наклонил голову, с выражением врача, выслушивающего пациента, вкрадчиво проворковал "хелло", вытер трубку рукавом, подал Лукачу и опять нырнул в погреб.

— Allo! Allo! — радостно закричал Лукач. — Bataillon Thaelmann? Allo! Он прислушался и обескуражено опустил трубку. — Молчит...

Подскочил Соломон, деликатно, двумя пальцами, принял трубку, что-то гортанно пропел в нее на идиш и вновь передал её генералу, сообщив, что все в порядке, только вот тут надо нажимать посильнее.

Лукач оживленно заговорил но телефону, и даже я поняла, что на другом конце провода комиссар Рихард, через которого Лукач объясняется с обезголосевшим Людвигом Ренном. Между тем Мориц выбрался из подвала. В его внешности не сохранилось ни малейших следов недавнего возбуждения, наоборот, вид у него был самый обыденный, лишь сивые вихры были еще взъерошены. Нашипев на Соломона с присными, чего это они вздумали прохлаждаться, разве им делать нечего, он до того нагрузил их катушками, что все трое сделались похожими на осликов, навьюченных вязанками хвороста. Безжалостно погнав их под дождь, он расположился у аппаратов и, найдя в бочкастом перочинном ножике с белым швейцарским крестом отвертку, начал разбирать мембрану, но не плоской полевой, с совком внизу, а черной и круглой городской телефонной трубки, под которой висел обрезанный шнур.

Закончив переговоры, Лукач шагнул к сидящему рядом Морицу, под мышки, как берут детей, поднял его со скамьи и расцеловал. Мориц сначала даже как-то оробел, затем криво заулыбался и опустил глаза.

— Але то есть ниц... то есть ниц... — бормотал он.

— Какое там к черту "ниц"! — вскричал Лукач. — Какое там "ниц", когда несколько неопытных юнцов под обстрелом, да вдобавок и под проливным дождем сумели за пять или шесть часов связать штаб с самым опасным участком переднего края?

И он опять обнял Морица, прижав его птичью головку к своей широкой груди и что-то горячо наговаривая ему на ухо, а отпустив, еще подержал за плечи вытянутыми руками, всматриваясь в почти уродливую, с лисьим выражением, физиономию Морица, и внезапно еще раз поцеловал порозовевшую, как у сконфузившейся старушки, морщинистую щечку.

— Ты видишь, — обернулся Лукач к Белову, — этот скромняга и не подозревает, что сделал. А без него кем я был? Рассудить, так кем хочешь, но не командиром бригады: и связным, и политруком, и даже интендантом, а часто и просто пустым местом. Только благодаря старому Морицу я могу наконец начать распоряжаться. А ты без телефона под рукой кто? Послушай меня, товарищ Белов. Вот этот вон человек — твоя правая рука. И мало в интересах дела, но и в своих собственных интересах ты обязан обеспечить его всем, что ему понадобится, если хочешь быть стоящим начальником штаба. Наш старый Мориц это чистый клад, и мы с тобой должны лелеять и холить его, холить и лелеять...

К вечеру подтвердилось, что бригада кое-как продвинулась до тех рубежей, которые были ей предписаны, и с приближением темноты пробовала, как могла, закрепляться на них. К счастью, наступление остановилось как-то очень удачно — части на передовой могли ночевать под крышей. Оборотной стороной этого счастья была фашистская артиллерия, на редкость точно бившая по этим самым крышам, и необходимость поддерживать связь между перепутавшимися частями, выпихивая бойцов под мелкий холодный дождь и острый ветер, пронизывающий человека до костей. На полноценные окопы сил у бойцов уже не оставалось, но индивидуальные ячейки, чтобы хоть лоб прикрыть, люди скребли понемногу, беда была лишь в том, что ямки эти заливало водой.

Была выполнена минимальная задача дня. Но максимальная — двинуть фашистов так, чтобы те летели, не останавливаясь, до самого Гибралтара — не получилась. Франкистский фронт прогнулся, но не рухнул. Теперь интербригадам предстояло медленно и натужно прогрызать его. Выслушав соображения по этому поводу еще раз приезжавшего Галло и созвонившись с командным пунктом батальона Тельмана, Лукач собрался в штаб сектора. Возвратился он, когда уже стемнело.

— Кропат категорическим образом требует, чтоб мы прорвали фронт. Он верно указывает, что по огневой мощи одна наша рота соотносима с вражеской бригадой, а учитывая, из кого наши бригады составлены, так подобных частей ещё на свете не видано. — Лукач совсем помрачнел. — А мы этих людей гробим без всякой пользы, безжалостно и бездарно, за что нас всех на осиновые колы мало посадить, — прибавил он злобно. — Единственное, чего я добивался, иметь на завтра ограниченную задачу выпрямления наших позиций, а настоящую атаку отложить. Сутки выторговал. Главное, чтоб люди в себя пришли. И конечно, управление отладить. Теперь я махну в город, разузнаю, что и где, кроме всего прочего, поставлю непременнейшее условие: пусть как себе хотят, а дают десять танков поддержки, и Клаусу на этот день снарядов — чтоб не по карточкам.

— Он даром штуки не истратит, — заверил Белов.

— Эх, нам бы ещё поддержку с воздуха... Хотя бы эскадрилью штурмовиков...

— Мечты...

— Угу. Ты же без меня проконтролируй — мотоциклист в полном твоем распоряжении, гоняй, куда нужно, — я обязал интендантов батальонов с темнотой самолично доставить на передовую горячую пищу и сидеть там, пока последний боец ложку не оближет. А то как бы они не приросли к Фуэнкаралю, вроде нашего Фернандо, который только и умеет, что задницу у печки греть. Так с нами ладно, сойдет, а люди-то двое суток под дождем да еще на сухомятке. И пусть, посмотри, не забудут коньяку, рому, чего найдется, всем по полфляги налить, а к еде — по чашке красного вина, но разогретого, хорошо бы с сахаром и лимоном, глинтвейн, одним словом, сделать. Иначе к делу вся бригада сляжет.

Он уехал в сопровождении опять оставившего на меня обязанности Алексея. Скоро наступил вечер, и сильно похолодало. Я, как и вчера, не спала: будила подчасков, сменяла часовых, всматривалась в мокрую черноту, прохаживалась в обе стороны от нашей будки с винтовкой. При наступлении вечера неприятельская артиллерия замолкла и на фронте воцарилась настороженная тишина, подчеркиваемая монотонным падением дождя. Часов около одиннадцати впереди грянула сухая очередь "Эспаньолы", ей ответил раскатистый винтовочный выстрел, за ним другой, третий, затрещали ещё несколько штурмовых винтовок, и поднялась, расползаясь вширь, бешеная пальба. Вскоре в нее вмешались пулеметы, раздались хлопки минометных выстрелов — похоже было, что фашисты затеяли ночную атаку. Я повернула к командному пункту, но стрельба перед нами, откуда все началось, стала ослабевать и понемногу совсем заглохла. Теперь стреляли только слева, где должен был находиться батальон Андре Марти, но и там делались различимы отдельные выстрелы, они раздавались все реже и тоже прекратились. Опять не было слышно ничего, кроме шороха дождя. Через час все повторилось, но на этот раз первый выстрел прозвучал справа, за Мансанаресом. Я прошла в накуренную сторожку. Белов с трудом разомкнул веки, прислушался, в зрачках его промелькнула тревога. Он наклонился к погребу и позвал:

— Мориц! А, Мориц! Товарищ Мориц!.. — Еще с вечера он почему-то перешел с Морицем на русский. — Не спишь? Соедини-ка меня с батальоном Тельмана.

Видно, Мориц понимал, так как под полом запела крутящаяся ручка, ящичек на столе загудел, и Белов хрипловатым от бессонницы баском принялся расспрашивать немецких товарищей, что у них происходит. Сняв побелевшие пальцы с пружины на трубке, он уложил её на место и облегченно вздохнул.

— Померещится кому-нибудь со сна, он, не долго думая — шарах пол-магазина в белый свет, как в копеечку! В ответ фашист напротив тоже шарахнет. На это от нас выпустят весь магазин и половину следующего добавят — и пошла писать губерния! Через десять минут уже весь фронт жарит, и не дознаться, где началось...

Лукач приехал поздней ночью, с улыбкой взглянул на торчащий кверху кадык Белова, запрокинувшего голову на спинку стула, спросил у меня, что нового, потянулся.

— Устал что-то. Пойду подремлю в машине. Понадобится — немедленно будите.

Я сдала дежурство Алексею и легла спать.

21 ноября 1936 года, суббота.

Испания, мост Сан-Фернандо.

Снилась всякая чушь, запомнился только один фрагмент — мертвые викинги в рогатых шлемах лезут на мост из текущего кровью Мансанареса, а я сбрасываю их обратно в воду, стукая по голове зажатой в руке туфлей на высокой шпильке. Когда я попадаю шпилькой в глаз, он лопается с ужасным треском... Гадость какая. Весь сон я не помнила, но он оставил то же впечатление тягостной, противной бессмыслицы.

Утром, когда Лукач, которому перед предстоящим выпрямлением позиций потребовалось, как он выразился, "хорошенько обнюхаться" с Ренном, ушел в батальон, сопровождаемый Гюнтером, Щербаковым и Ненашевым, я решила провести практическое занятие по предмету "ближняя охрана". Теоретически я преподавала его аж с самой Ла Мараньосы, оставалось поглядеть, чему мы все научились.

Вначале — боевой расчет при сопровождении принципала одним охранником. В его роли я поставила Алешу, поскольку как кому, а мне было совершенно очевидно, что наш комотделения для Лукача не командир охраны, а, скорее, нечто вроде адъютанта, слегка смахивающего на родного сына.

Затем — боевой расчет на два охранника, в роли номера первого — Алеша Эйснер, в роли номера второго — Роман Хабрович. Потом — расчет на трех (с Сашей Полевым) и четырех (со Стасом Фоменко) охранников. Затем Алеша сменил стоявшего на часах Леблана и поставил его сначала вместо Фоменко, затем вместо Полевого и в конце — вместо Романа. Потом мы повторили все ещё раз, вновь сменив состав. И ещё раз. Каждый боец отделения должен был знать, что он должен делать в случае, если он войдет в расчет ближней охраны в качестве любого номера. Кроме первого — это мы с Алешей, не сговариваясь, оставили за собой.

Около полудня появился начальник разведки Кригер и объявил, что от Ренна наш комбриг прошел в батальон Гарибальди. Вскоре после того как Лукач вернулся и наспех перекусил, из Мадрида приехал Фриц. На фронте тем временем загремело и заухало. Стали звонить к Ренну, но связь оказалась нарушенной, и Соломон ушел на повреждение. Затем впереди стало стихать, и тогда прилетел на мотоцикле комиссар бригады, а за ним — и его помощник. Из отрывистых предварительных разговоров я уловил, что батальону Тельмана удалось занять несколько домиков и спрямить фронт, а батальону Гарибальди — нет. Но тут Белов предложил мне вывести из помещения всех, кто не спит, и там началось совещание, продолжавшееся часа полтора. По его окончании Галло и Реглер немедленно умчались на своих тарахтелках.

Потом, бормоча, что он такой же человек, как все остальные, и ему тоже необходим отдых, отбыл в тыл на маленьком вездеходе недовольный жизнью Кригер. Едва его автомобиль набрал скорость, на горизонте показалась идущая ему навстречу странной формы конусообразная граненая машина. Когда она разминулась с вездеходом, мы определили, что это малюсенький броневичок. Он остановился у кромки шоссе напротив сторожки. Стальная дверца, напоминающая крышку сейфа, бесшумно отошла, и вылез большой человек в кожаной куртке и кожаном танкистском шлеме характерной русской формы.

— А, Баранов! — с порога закричал уже собравшийся уезжать Фриц. — Давай, давай сюда. Нам с тобой нужно договориться.

Договаривались они недолго. Минут через десять Лукач, Фриц и Баранов, тихо беседуя, уже подходили к броневичку. Баранов пожал им руки, забрался, согнувшись пополам, внутрь, затворился, и связной броневичок покатил к позициям. Лукач и Фриц направились к "Коронелю", на переднем сиденье занял привычное уже место Алеша, и "СЕАТ" побежал в противоположном направлении. Вслед за ним тронулся и "Кирасир".

— Вот бумага и карандаш, — Белов положил их на стол. — Садись. — Он развернул сложенный вчетверо исписанный листок. — Переведи это на французский, бери мотоциклиста и кати в Фуэнкараль. Там разыщешь такого Клоди, заведующего походной канцелярией, он и внешне смахивает на какого-то коллежского асессора... Тем лучше, если знаешь. У него имеется печатная машинка. Отстучишь перевод в пяти экземплярах и — немедля обратно. Это, чтоб тебе было ведомо, приказ на послезавтра. Дату поставь, номера же пока не надо, а то я позабыл спросить у комбрига, сколько приказов уже издано, один во всяком случае был... Напоминать ли тебе такую вещь, что приказ по бригаде совершенно секретен и что за нарушение военной тайны ты отвечаешь головой?

— Такую вещь напоминать не надо, тем более что тебе придется взять приказ обратно. Я не сумею его перевести.

— То есть как? Ты же свободно говоришь по-французски?

— Говорить говорю, но французского бюрократического языка не знаю, в частности, и военного.

— Подумаешь, какая важность. Переведи слово в слово, и достаточно. Поймут.

— Но надо же знать, как по-французски пишутся приказы.

— Мне известно, как они пишутся по-русски. А твое дело — перевести, не мудрствуя лукаво, и все.

— Это немыслимо. Ни по-русски получится, ни по-французски. Хохот поднимется.

Последнее, видимо, подействовало на Белова. Несомненно, ему не представлялось желательным, чтобы боевой приказ воспринимался как юмореска.

— Согласен. Сделай это пополам с Клоди, он парень грамотный. Но за точность перевода, учти, буду спрашивать с тебя одной. Клоди ведь тоже с твоих слов будет писать. И не забудь построже предупредить его насчет секретности.

Я нашла Клоди одиноко сидящим в холодной кухне, служившей нам два дня назад караулкой. Услышав, что кто-то вошел, с перил лестницы свесились обе вздыхающие старухи, но при виде моей винтовки в ужасе отпрянули. Пустую кухню Клоди до некоторой степени обставил мебелью: там появились два облезлых деревянных стула. На одном помещался сам Клоди, в канадском полушубке с неизменно поднятым воротником, другой занимала покрытая клеенчатым чехлом машинка. На подоконнике высилась кипа папок и классификаторов, а в углу лежала кондукторская сумка из грубой кожи. За время, что мы не виделись, Клоди отпустил небольшие лапки ниже висков, вероятно, за них Белов и обозвал его коллежским асессором.

— А, это ты, — пробасил Клоди. — Привет. Снимай типографию на пол и садись. — Он чиркнул плоской картонной спичкой и разжег свою погасшую "Галуаз блю" — Курить хочешь? Пить нечего.

Я объяснила, зачем приехала.

— Наконец и я пригодился, — произнес он с горечью. — А то пока ребята воюют, а Тимар, Севиль и другие из-под земли добывают что надо, из меня чиновника сделали. Сперва генерал назначил меня казначеем бригады. Через сутки доставили этот разбитый "ремингтон" и с ним целую канцелярию, кроме письменного стола, разумеется, и мне было объявлено, что по совместительству я еще и делопроизводитель, а сегодня получен пакет из Альбасете и выясняется: там я числюсь начальником полевой почты Бе И Двенадцать Э Эм. Так что я как святая троица: один Клоди и в то же время три Клоди. А поскольку в моей суме ни сантима, бумаг никаких, за исключением произведшей меня в почтальоны, ниоткуда ко мне не поступало, то и дела у меня не больше, чем у троицы на небе. Остается спать, вроде толстого капитана там, наверху, который храпит, как морж, и днем и ночью.

Сигарета Клоди опять погасла, и он разжег ее.

— Я просил генерала, чтоб меня послали в батальон. Через Гросса просил. Он венгр, но объясняется по-французски. Знаешь его? Ну, Гросс. Черный такой, сгорбленный, на длинных ногах и с большим унылым носом, форменный марабу. И вообрази, генерал отказал, потому что у меня трое маленьких. И откуда ему стало известно? А я уверен, если порасспросить, найдешь в первой линии не то что с тремя, но и таких, у кого и четверо и пятеро ребятишек...

Приказ, переписанный без помарок мелким и круглым беловским почерком, был, как все приказы, лаконичен и сух. За преамбулой, начинавшейся с неизбежного: "В связи с тем, что...", отдельной строчкой стояло "приказываю" и двоеточие, а далее было расписано по параграфам, что такого-то числа, в таком-то часу, с такими-то минутами должен сделать при поддержке четырех танков батальон Тельмана и что — батальон Гарибальди, которому танков придавалось целых шесть. Смысл приказа сводился к тому, что командиры обоих батальонов были обязаны захватить какие-то неведомые мне "высотку с домиком" и "высотку с двумя деревьями". Командиру батальона Андре Марти указывалось на одновременную необходимость бдительно следить за врагом и предупредить возможные с его стороны вылазки на фланг атакующих. Предпоследний параграф целиком относился к командиру дивизиона "имени Тельмана", коему предписывалось за пятнадцать минут до контрнаступления произвести артиллерийскую подготовку "согласно данным ему указаниям", а параграф последний настаивал на необходимости в остающиеся сутки уделить особое внимание рытью окопов и ходов сообщений. Я переводила все это абзац за абзацем, а Клоди сначала делал пробный устный перевод и после исправлений и уточнений записывал его под собственную диктовку. Когда я дошел до "приказываю", Клоди покосился на бумажку в моих руках.

— Совсем по-прусски. Зачем в революционной армии этот повелительный тон? Во Франции так не позволит себе обратиться к солдатам даже маршал Петэн.

Мы управились с переводом за полчаса. Клоди снял с машинки чехол, вынул из папки чистые листы, переложил листочками копировальной бумаги и двумя согнутыми в крючки указательными пальцами, напряженно хмурясь, принялся выстукивать приказ.

С сознанием хотя и скучного, но честно выполненного долга я вручила пять отпечатанных экземпляров французского текста и карандашный русский Белову. Он уселся за стол, обхватил виски пальцами и явно стал сличать перевод с оригиналом, что предполагало знание французского, а потому вызывало недоумение: зачем же Белову было до сих пор скрывать это знание?..

— Единочаятель Каменская, вам, кажется, было поручено перевести приказ. Вместо этого вы привозите мне какую-то чертову прокламацию! — отрываясь от чтения и устремляя на меня сделавшиеся сердитыми глаза, возвысил голос Белов. — Вы что, воображаете, что умнее всех?

— Товарищ начальник штаба, перевод абсолютно правильный.

— Правильный? А как же случилось, что в правильном переводе выпало такое фундаментальное слово, как "приказываю"? Куда оно девалось, позвольте вас спросить? — возмущался Белов.

— Но так нельзя выразиться по-французски: j'ordonne. Все равно, что по-русски поставить: "повелеваю".

— Вы меня не учите, что можно и чего нельзя. Значит, если французы вместо приказов начнут подавать прошения — извините, мол, за беспокойство, многоуважаемый месье, будьте так достолюбезны, соблаговолите, пожалуйста, отобрать у фашистов высоту три-четырнадцать, — то и мы, по-вашему, должны будем им подражать? Разве с вас недостаточно того, что так пишутся приказы в Российской Имперской Армии?

— Насчет Российской Имперской Армии скажу только одно: мечта всей моей жизни — когда-нибудь встать в её ряды. Однако обязана ли я при этом думать, что русские правила орфографии распространяются и на французский язык?

— Ну, все, с меня хватит, — отрезал Белов. — Сейчас же отправляйте мотоциклиста за своим Клоди, пусть берет в охапку печатную машинку, и чтоб до приезда командира бригады перевод был переделан.

Однако доставленный в срочном порядке на командный пункт Клоди не только не взял "ремингтон" с собой, заявив, что ему при езде на багажнике приходится держаться обеими руками, третья же почему-то не выросла, но и поддержал меня перед начальником штаба:

— Dit а camarade Belov,— с достоинством начал он (я, впрочем, не переводила, считая это, после того как Белов обнаружил свои скрытые познания, излишней роскошью). — Скажи товарищу Белову, что я, как младший перед ним член партии и как волонтер, всегда и во всем к его услугам, но не правильнее ли, если его не удовлетворяет моя работа, поручить её кому-нибудь другому. У меня все равно лучше, чем в первый раз, не получится.

Когда я изложил ему сущность беловских претензий, белое лицо Клоди порозовело.

— Но это абсолютно невозможно. Чтобы сделать, как товарищ Белов хочет, буквальный перевод, надо исказить дух французского языка, а неправильный синтаксис затруднит понимание приказа. И потом; я все же француз, и коверкать родной язык у меня рука не поднимется. Скажи еще товарищу Белову, — упорно продолжал Клоди, обращаясь ко мне, — что в каждой стране свои нравы, и они отражены в ее языке. Французская революция тысяча семьсот восемьдесят девятого года называется не только буржуазной, но и великой. Многое в сознании людей она изменила навсегда, после нее, например, к французу больше нельзя обратиться как к королевскому подданному с чем-то вроде высочайшего указа, но лишь как к гражданину республики.

Вспыхнул жаркий спор. Наше упорство начинало не на шутку раздражать Белова. Я тоже стала злиться. Лишь Клоди сохранял относительное спокойствие, но ведь до него слова начальника штаба доходили в уже остуженном моим переводом виде. Ни Белов, ни Клоди, ни я не заметили, как открылась дверь и вошел Лукач. Только когда он положил фуражку на изображавшую буфет усыпальницу и повернулся к нам, Белов спохватился:

— Вот, товарищ командир бригады, не могу добиться толку.

И он рассказал, как мы с Клоди извратили приказ, а теперь ни за что не хотим внести необходимы исправления. Слушая его, Лукач смотрел на носки своих ботинок.

— В чем дело? Почему вы не слушаетесь? — хмуро обратился он ко мне, едва Белов кончил. Я взволнованно объяснила суть моих и Клоди разногласий с начальником штаба. Лукач поднял на меня красивые серые глаза.

— Переведите слово в слово опять на русский, что вы там состряпали.

Неоднократно спотыкаясь, я прочла вслух перевод перевода.

— Да, это не совсем то. У вас тон если и не просительный, то, можно сказать, сослагательный. А ведь тон, как ваши же французы говорят, делает музыку. Содержание, однако, передано последовательно и довольно точно... Послушай меня, Белов. Плюнь ты на это дело. Плюнь, ей-богу. Стоит ли тратить энергию на чистейшей воды проформу, да к тому же французскую. Передоверь ее им. Уж Клоди-то наверняка в этом разбирается. А что стиль французских приказов тебе, как и мне, не нравится, так в чужой монастырь со своим уставом не ходят...

Во второй половине дня успевший вновь промокнуть Мориц со своей никогда не просыхающей командой, которую Белов сочувственно прозвал "водоплавающей", соединил три праздных ящичка с остальными двумя батальонами и командным пунктом артдивизиона. Теперь на ближнем краю стола все чаще раздавалось густое гудение. В большинстве случаев это были артиллерийские наблюдатели, подсаженные Клаусом в пехоту и связывавшиеся с ним через наш подвал. Если же звонили Лукачу, трубку уверенно брал Белов, подолгу беседовавший со штабом Ренна и с Клаусом по-немецки, а со штабом батальона Гарибальди, как ни странно, на русском языке: его откуда-то знал батальонный комиссар Роазио. Когда же требовалось объясниться с франко-бельгийским батальоном, Белов, умевший, по-видимому, лишь читать, но не говорить по-французски, протягивал трубку мне, и я, прижав пружину на ней, переводила в обе стороны, быстро научившись различать по голосам нового командира батальона Жоффруа от его комиссара Жаке.

— Что нам ценой невосполнимых потерь удалось на сегодняшний день вновь отбросить фашистов за Паласете, — воспользовавшись перерывом между телефонными переговорами, обратился к Белову куда-то собравшийся Лукач, — это, понятно, немалое достижение. Им мы в первую очередь обязаны мужеству и энергии Людвига Ренна, Рихарда и многих никому не известных немецких, югославских, польских, итальянских и других товарищей, а также еще и Гансу Баймлеру, и нашему Галло, и Клаусу и Густаву Реглеру и даже чудаку Кригеру. Но в Карабанчеле батальоны, наспех сколоченные из мадридских рабочих, и лучшие бригады Пятого полка на различных участках мадридской обороны сделали ничуть не меньше, а уж Одиннадцатая, отбившая атаки на Умера и Аравака и контратаковавшая в самые грозные часы в Каса-де-Кампо, главное же, сумевшая отобрать назад половину Сиудад Университарио, потерянные чертовыми анархистами, совершила, спорить нечего, несравнимо больше. Но вот что мы первые дотянули телефонный провод до переднего края, это превеликое дело. С начала войны ни один еще республиканский командир не говорил по телефону с находящимися в сражении подчиненными, кроме, допустим, счастливой случайности, когда они располагались в доме, где на стене в передней висел аппарат, а линия каким-то чудом не повреждена: звоните, пожалуйста, барышня соединит...

— Реглер рассказывает, что они, словно в мирное время, соединяют кого с кем угодно. Будто бы и междугородная связь до самого убийства Клебера действовала и никем не контролировалась. При желании можно было в любой момент позвонить в Бургос или Севилью... чем и пользовалась Пятая колонна, — поддержал Белов, но Лукач, не слушая, продолжал:

— Теперь же многие возьмут с нас пример. А для чего мы тут, как не для того, чтобы во всех отношениях подать пример. И что мы, преодолев громадные трудности, сумели так скоро наладить связь, это не одна наша насущная необходимость, но одновременно и немаловажная заслуга. И она непременно нам зачтется, особенно вот ему, — ткнул Лукач палкой в направлении откинутого под погребком люка, — нашему старому Морицу...

Темнело, когда, проводив в очередной раз отбывшего в Мадрид Лукача с Алексеем и обходя вновь вверенную мне территорию, я увидела бесшумно и быстро приближавшуюся многоместную черную машину. Через несколько мгновений она остановилась впритык ко входу, едва не задев меня крылом, и из нее вышел коренастый широколицый человек в кожаной тужурке, обмотках и защитной фуражке, из-под козырька которой выбивался седеющий казачий чуб. Поправив кобуру и размяв ноги, приезжий спросил меня на этот раз с несомненным кавказским акцентом:

— Скажите, такой Белов в этой избушке обитает?

Белов в этот момент зажигал свечу (керосин в барочной лампе иссяк ещё накануне), вставленную, по приобретенному в Ла Мараньосе опыту, в бутылку, куда для устойчивости был насыпан песок. Посмотрев на вошедшего, Белов бросил свечу — устойчивая бутылка покатилась — и шагнул к нему.

— Товарищ Петров! Георгий Васильевич!..

Они крепко обхватили друг друга и так, обнявшись, постояли молча. Встреча у нас на командном пункте была, надо предполагать, не первой в их жизни.

— Ну? Как живешь?.. — слегка задыхаясь, заговорил Петров с еще усиливавшимся от волнения горским акцентом, плохо объяснимым при столь православном имени, отчестве и фамилии. — Я думал, ты, как в Альбасете порешили, артиллерией командуешь, и вдруг слышу: начальник штаба Двенадцатой...

Дверь, чуть не слетев с петель, распахнулась, и, нагнув голову, чтобы не стукнуться о притолоку, через порог переступил молодой гигант с ручным пулеметом DH-28/30 за необъятной спиной; под левым локтем великан, очевидно, шофер Петрова, держал набитый до отказа, но, похоже, отнюдь не документами, потертый портфель с медной застежкой. Петров общался с ним на ломанном сербском, называя при этом Милошем. Не правой руке Милоша не хватало указательного пальца, а следовательно, этакий богатырь формально был не пригоден к военной службе.

Поскольку все, кроме дежурившего в подполье Морица, спали, я, не желая мешать встрече друзей, выскользнула наружу. Дождь прекратился, но дул леденящий ветер, забиравшийся под мою плащаницу.

Мне в голову пришла мысль и я пыталась её думать. В штате нашей бригады имелись три пехотных батальона, автоброневой отряд с тремя противопехотными и тремя противотанковыми броневиками, артдивизион и кавалерийский эскадрон. А в Кольменар-Вьехо механики под руководством Тимара восстанавливают из металлолома грузовики — в две смены, не смыкая глаз. После того, как товарищ Фриц обратил мое внимание на качество подготовки здешних шоферов, я уже не удивлялась, то и дело встречая на обочинах дорог скелеты автомобилей, казалось бы, не имеющих никаких повреждений. Грузовики, восстановленные на автозаводе бригады, принадлежат бригаде. А зачем бригаде столько грузовиков? Только для повышения мобильности. Ясно. Далее...

Если бы из бригады делали моторизованную пехотную часть по указанию сверху... В этом случае не требовались все эти сложности с автозаводом — ей бы просто передали нужное количество русских грузовиков. И даже не только и не столько грузовиков... В первую очередь для мотопехотных частей нужны не грузовики, а бронетранспортеры — иначе путь от места высадки до места боя для частей мотопехотного соединения сильно затягивается. Как у нас под Сьерра-Де-Лос-Анхелес. Или — в том случае, если грузовики подведут чересчур близко к тому месту, где летают пули — автопарк части понесет очень большие потери: достаточно одной удачно попавшей случайной пули, чтобы грузовик пришлось уволакивать на буксире, а то и сразу списывать в металлолом.

Значит, генерал Лукач пытается сделать свою бригаду моторизованной по собственной инициативе. В таком случае... В таком случае его планы ограничиваются тактикой. Независимость от продолжающих находиться в состоянии тотальной реорганизации автотранспортных служб. Максимально быстрое время прибытия частей на позиции. Переброска резервов. Но даже и в таком случае генералу необходима некая ударная часть, набранная из лучших бойцов и максимально подвижная.

Как я это себе представляю...

У нас в бригаде есть шесть броневиков. Три из них вооружены 57/25-мм пушками и предназначены для непосредственной поддержки пехоты. Три, с 20-мм автоматическими пушками, предназначаются для борьбы с бронетехникой противника. Добавив к этому усиленную пехотную роту и пару сорокапяток, можно получить отличный инструмент. Проблема возникает в связи между пехотой и броневиками. Бронеавтомобили имеют привод на все колеса, а те грузовики, что можно найти по обочинам дорог — только на два. Этот разрыв в подвижности компенсировать невозможно — количество полноприводных тяжелых вездеходов (типа "Кирасира") в ИНА можно пересчитать по пальцам. И все они заняты в штабах, и для организации самопальной ударной группы их никто не отдаст.

Вопрос — что может превзойти по подвижности вездеход и встречается почти столь же часто, как и обычные машины? Ответ: мотоцикл. Испания занимает четвертое место в мире по их производству (после России, САСШ и Великобритании), так что и количество, и ассортимент должны быть вполне удовлетворительными.

Значит, ударное подразделение должно состоять из броневиков, обеспечивающих подвижность, посаженной на грузовики пехоты, усиленной артиллерией и обеспечивающей устойчивость, и мотоциклистов, связывающих броневики и пехоту. При этом для пущей устойчивости на мотоциклах с колясками лучше установить не "Эспаньолы Эйч-Би", а универсальные "УР-36". Взвод мотоциклистов может сопровождать броневики и оборонять захваченные позиции до подхода грузовиков с пехотой и сорокапятками. А там уже можно дождаться и подхода всей бригады...

И кстати. Зачем моторизованной пехотной бригаде нужен кавалерийский эскадрон? И какого качества конницу можно создать из волонтеров, набранных в основном из потомственных пролетариев? Вне зависимости от качества конского состава (а оно не может быть слишком высоким — Испания не Россия, здесь бескрайних степей, бесчисленных табунов и специальных армейских конезаводов нет и быть не может) и от качества обучения (а о каком качестве обучения может идти речь, если эскадрон 12-й Интернациональной начал формироваться всего-то три недели назад?), вчерашние рабочие, привыкшие к общению не с живыми тварями, а с машинами и механизмами, не смогут сравниться с прирожденными наездниками из марокканских племен и с прекрасно обученной армейской кавалерией (я не знала, были ли в старой испанской армии кавалерийские соединения, но если они были, то наверняка оказались на стороне мятежников — кавалерия издавна считалась гораздо более аристократическим родом войск, нежели пехота). Так какой смысл пытаться?

Гораздо лучше будет, если переформировать эскадрон в ударное мотопехотное и мотоциклетное подразделение — если эскадрон формировался по русскому штату, то там как раз должна быть пехотная рота полного состава. Один взвод сажаем на мотоциклы, дополняем артиллерийским взводом в два орудия...

Не знаю, сколько времени я бродила по шоссе туда и обратно, иногда присаживаясь на парапет моста и закуривая "Галуаз", но не горлодерные "синие", а доступные обычному человеку "желтые", и размышляя. Кажется, час или полтора... В любом случае отцовские часы напомнили, что пора будить подчаска. Белов и его гость так накурили, что пламя свечи еле маячило сквозь дымовую завесу. На столе красовалась початая бутылка коньяку и были соблазнительно разложены съестные припасы. Но мне почему-то показалось, что разговоры здесь не отличались излишней жизнерадостностью.

— Вот, позволь тебе представить, — обратился Белов к своему приятелю. — Доротея — прибыла сюда из Парижа. Дочь поляка, высланного по делу Рыцарского Легиона, но, как видишь, с нами. А это полковник Петров, инспектор пехоты у генерала Кропата. Товарищ Петров, как сам догадываешься, тоже болгарин.

...Недаром, видно, все мои друзья-музыканты утверждали, что мне медведь на ухо наступил: в который раз села в лужу с "кавказским" акцентом.

— Здорово, — протянул мне большую мягкую руку Петров. — Коньяк принимаешь? Тогда налей. Чокнемся по случаю состоявшегося знакомства.

Мы глотнули неважного испанского коньяка и я пошла будить разоспавшегося Гишара. Он просыпаться не желал.

— Послушай, ты своему соне ногу кверху задери, — подсказал мне полковник. — Сразу проснется.

Петров еще не уехал, когда возвратился Лукач. Он недовольно повел носом на табачный дым, покосился на недопитую бутылку, сухо кивнул Петрову. Его присутствие явно не нравилось нашему комбригу. Едва тот отбыл, Лукач забросал Белова вопросами:

— Что ему здесь надо? Кропат прислал? Надеюсь, ты не дал этому соглядатаю в наши дела нос совать?

— Он совсем не за тем, товарищ комбриг, приезжал, — обиженно возразил Белов. — Он так просто завернул, со мной повидаться. Мы же, дай Бог памяти, шестнадцатый год знаемся. Со студенческой поры. И сюда совместно добирались.

Связавшись с батальоном Тельмана и обстоятельно побеседовав с Людвигом Ренном, вызвав затем Роазио и спросив "как дух?", а у Клауса осведомившись, по скольку у него к завтрему окончательно выстрелов на орудие, Лукач, на ночь глядя, по обыкновению уехал в Мадрид. Но на сей раз Алексей настоял, чтобы с ним ехала я. Слишком отпираться я не стала — это был прекрасный случай высказать пришедшие мне в голову на ночном шоссе мысли.

Как оказалось, генерал Лукач тоже имел мысли на этот счет. Мысли были интересные, но несколько... Традиционные. Зашоренные в системе определенных представлений. Конечно, кавалерия (являвшаяся, кстати, его родным родом войск) имела определенные преимущества. Но не в данных обстоятельствах. Не с набранным из рабочих эскадроном, на обучение которого отпущено не более месяца, а комплектование конским составом пребывает в исключительно хаотическом состоянии. Все, что может из этого получится — плохо ездящая пехота драгунского типа. А если уж им все равно придется драться, спешившись, то и спешиваться лучше с более скоростного транспортного средства. А поскольку бригада все равно зависит от поставок горюче-смазочных материалов и ремонтно-восстановительных технических служб, так какая разница, если вдобавок на ней повиснут ещё пара десятков мотоциклов? А польза может выйти большая...

22 ноября 1936 года, воскресенье.

Испания, город Фуэнкараль.

Впервые с ночевки в казарме Чинчона мне удалось выспаться в свое удовольствие. Никакой стрельбы, никакого выставления часовых... Благодать. На рассвете я сопроводила Лукача обратно к Пуэнте-де-Сан-Фернандо.

Вслед за Лукачем в сторожку съехались Фриц, Галло, Даймлер, Реглер, Кригер, и Клаус со своим малорослым, неправдоподобно одинаковым в длину и в ширину заместителем. Гюнтер еле успевал отгонять машины и мотоциклы. Видя, что предстоит совещание, Алеша не стал дожидаться беловского указания и вывел все население сторожки на шоссе. Дождя не было, и нам не пришлось топтаться в пустующей вилле. Поеживаясь от утреннего холодка, мы покуривали, разбившись на кучки. В числе прочих новостей Алеша сообщил мне о том, что Белов, оказывается, знает французский — это выяснилось, когда уже почти утром началась перестрелка на фронте батальона Андре Марти и впавший в некоторую робость командир батальона начал названивать на КП бригады.

Задолго до назначенной контратаки приезжие, кроме Фрица, отправились к своим местам, и мы смогли возвратиться восвояси. Началось напряженное ожидание. Через полчаса в отдалении возникло тяжкое урчание, и на шоссе показались обещанные танки. Они шли гуськом и двигались гораздо медленнее, чем грузовики на первой скорости, однако быстрее бегущей рысью лошади. Но, Господи, сколько шума они производили! Когда грохот приблизился, Лукач и Фриц вышли посмотреть на них. Из открытых люков высовывались по пояс крепкие парни в кожанках в охватывающих молодые, типично русские лица танковых шлемофонах. Лязгая и скрежеща, Т-26 проползли мимо нас. Впереди — оснащенный поручневой антенной командирский, за ним — три взвода по три машины, каждый взвод также возглавлялся командирским радиотанком. Перед рощей танки роты повзводно повернули башни пушками назад, вероятно, чтоб не уткнуться ими в деревья. Еще продолжительное время после того, как грозные машины скрылись из виду, до нас доносился то слабеющий, то усиливающийся гул их движения, пока они где-то не остановились. Но настороженная тишина продержалась всего несколько минут. Ее нарушила стоявшая позади пушечная батарея из дивизиона Тельмана, вслед за ней заговорила и переброшенная за мост, ближе к фронту, гаубичная. После первых же залпов впереди разгорелась автоматная и ружейно-пулеметная стрельба, сквозь которую пробивалось редкое уханье ручных гранат. Сделав пять залпов, батареи перешли на беглый по готовности — орудия тут же загрохотали вразнобой, но темп огня значительно возрос.

Также усилился и огонь пехоты. Ответные пули фашистов опять начали долетать почти до самого командного пункта. Заработала и вражеская артиллерия. Белов крикнул в норку Морицу, чтоб тот вызвал немецкий батальон, но Лукач, меривший шагами узенькое пространство между буфетом и дверью, мягко притронулся к спине начальника штаба.

— Может, воздержимся? Стоит ли в самом начале толкать их под руку? Звоня сейчас, мы лишь обнаруживаем собственное беспокойство и неуверенность. Или ты хочешь навязать Людвигу Ренну мелочную опеку, поучать его? Так он еще нас с тобой научит. Пусть себе действует самостоятельно. Понадобится, сам к нам обратится.

Фриц, сверявший свою карту с беловской, встал, перекинул планшет через плечо, провел, выравнивая его, вдоль ремешка большим пальцем, оттянул назад тяжелую треугольную кобуру черной лаковой кожи:

— Думаю, если не возражаешь, сходить туда, посмотреть на все невооруженным глазом.

— Ой, как возражаю. Но возражай я, не возражай, ты же все равно пойдешь, — отозвался Лукач. — Об одном, родной, прошу, будь поосторожнее.

Не прошло после ухода Фрица и двадцати минут, как Мориц высунулся из норы и торжественно, как мажордом на великосветском рауте о титулованных посетителях, провозгласил, что у телефона Людвиг Ренн собственной персоной. С ним говорил Лукач, точнее, не говорил, а сдержанно, поддакивая, выслушал. Положив трубку, он рассказал Белову, что наступление началось с неудачи: танки еще не вышли на исходный рубеж, когда шедший пятым сорвал гусеницу и загородил путь остальным. Тем не менее, танк комроты и машины первого взвода, назначенные для поддержки тельмановцев, продолжали двигаться вперед, поднялась в атаку и немецкая ударная рота. Но едва головной танк выбрался из деревьев, как спрятанное в доме напротив скорострельное орудие открыло по нему огонь и сразу же подбило. Танк загорелся, к счастью, экипаж успел выскочить, но остальным машинам дорогу перегородило. Ударная рота попыталась наступать, но фашисты ввели в дело несколько хорошо укрытых пулеметов, подавить их огнем батальонных минометов не удалось. Потом ударила фашистская артиллерия... Словом, батальон опять встал. Итальянцы, по сведениям Ренна, тоже не продвинулись. Он послал связного к командиру батальона Гарибальди, прося его подойти, чтобы на местности договориться, как общими усилиями взять чертову высотку с зеленым домиком, находящуюся в стыке между батальонами. На высотке засели фашисты с противотанковой пушкой и минимум семью пулеметами, включая и один "Хиссо".

Ренн надеется подготовить повторение операции к шестнадцати часам и просит ее санкционировать, считает, что, во всех подробностях согласованная с гарибальдийцами, она будет успешнее утренней...

— Вот теперь свяжись, пожалуйста, с итальянцами. Надо же знать, что у них и какое настроение. Без этого я не могу благословить Людвига Ренна на выполнение задуманного при их участии мероприятия.

Белов хотел распорядиться, но Мориц без предупреждения подсоединил ближайший ко мне закрытый ящик, загудевший до того громко и злобно, что Алеша чуть не сбил его на пол, поспешно поднимая крышку. Алексей передал трубку Белову, в чем мне почудился какой-то подтекст.

— Это Леоне, — бросив ему укоризненный взгляд, пояснил Белов Лукачу, — что командовал центурией Гастоне Соцци.

— Разве и у них была до интербригад своя центурия?

— Была, была. И очень боевая. И у французов была, и у поляков, — подтвердил Лукач. — Немало иностранных добровольцев ещё Ирун держали... Ну, что там? — торопил он Белова. Но тот продолжал прижимать трубку то к правому, то к левому уху, меняя руку, когда пальцам делалось невмоготу от идиотски тугой пружины. Лишь после того, как обстоятельный рапорт по телефону был выслушан до конца, Белов изложил его содержание Лукачу. Поначалу у итальянцев все шло очень хорошо. Они быстро продвигались, но вскоре дальнейшее продвижение стало невозможным, так как батальон Тельмана не наступал и левый фланг их обнажился, что тотчас же использовали фашисты, ударившие по ним из пулеметов сбоку. Попытка подавить эти пулеметы батальонной артиллерией гарибальдийцам не удалась: прежде чем их выволокли на позицию для стрельбы прямой наводкой, одно из орудий было накрыто вражеским артиллерийским огнем, а второе хотя и удалось выкатить поближе к цели, однако очерёдь из "Гочкиса" тут же скосила четырех из пяти артиллеристов, и оставшийся в живых лишь невероятным усилием оттянул свою престарелую катапульту в безопасное место. Минометчики также не смогли подавить франкистские пулеметы. Безрезультатно пролежав под пулями свыше часа, гарибальдийцы были вынуждены отойти в первоначальное положение. По мнению Леоне, без поддержки республиканской артиллерии отвоевывание каждого здания обойдется дорого. И все же стоящий на холме зеленый дом так досадил всем, что они, в штабе Гарибальди, согласны с предложением немецких товарищей и хотят сегодня же взять его.

— Наступление всего двумя батальонами, да ещё потерявшими до двадцати процентов личного состава, на эти высотки, где франкисты каждый дом превратили в форт, — покушение с негодными средствами, — резюмировал Лукач, — что я и доказывал Кропату. Но если после всех неудач и потерь народ сам рвется в бой, я не считаю себя вправе препятствовать...

В четыре с чем-то за рощей снова загремел бой. На сей раз в атаке участвовали девять танков, а минометчикам батальона Тельмана удалось-таки нащупать проклятую противотанковую хлопушку, так что русские Т-26 смогли почти без помех раздавить фашистские пулеметы. Гарибальдийцам удалось вскарабкаться по обрыву до самых стен пресловутого зеленого дома, забросить в окна несколько осколочных гранат и ворваться следом. В ходе операции гарибальдийцы понесли потери — несколько убитых и раненых, среди которых находился и командовавший штурмом Леоне. Батальон Тельмана также сумел продвинуться вперед и захватить несколько построек, включая конюшню и свинарник с ослабевшими от голода и жажды свиньями (марокканцы, испытывавшие к ним завещанное Магометом отвращение, не только не защищали нечистых животных, но и близко не подходили к зловонному помещению). Достижения батальона омрачало тяжелое ранение в грудь навылет, полученное молоденьким офицером ударной роты. Лукач, узнав о нем, был сильно огорчен.

— Алекс Маас ранен? Такая жалость! Мальчик же еще совсем, да к тому же начинающий писатель. Туберкулез ему, бедняге, теперь обеспечен.

Мне было абсолютно невдомек, почему, собственно, наш комбриг, профессиональный военный, считает, что начинающего писателя следует жалеть больше, чем законченного шахтера, допустим, или потомственного металлиста, но я благоразумно промолчала.

— Не хочешь остаться, без комиссара, забирай из батальона и держи при себе. А то я наблюдал, как он, вместо того чтоб политработу обеспечивать, подбирает чью-то винтовку и вперед, на врага, — предупреждал Лукача Фриц по возвращении с передовой. — Подводя же итог остальным моим наблюдениям, я сделал бы следующий вывод — так и товарищам в Мадриде доложу: неподготовленные и недостаточно обеспеченные техникой мелкие операции, вроде сегодняшней, являются напрасной тратой сил. Тем более что фашисты, по моему твердому убеждению, здесь больше не сунутся. Я вообще удивляюсь, чего они так на наши "Эспаньолы" лезут... Уверен, что их командование уже подыскивает новое слабое звено в нашей обороне, и, скорее всего, где-то поблизости, чтобы избегнуть переброски войск на дальнее расстояние, а тем самым и время сэкономить и не дать нам ее засечь. Задача поэтому не на рожон лезть и попусту расходовать свои скромные ресурсы, а готовиться к отражению нового наступления и для того обязательно держать в резерве одну из двух интербригад. А тут все что требуется — это закрепиться, то есть и днем и ночью, не щадя сил, окапываться, окапываться и окапываться.

Едва Фриц отъехал, как молоденький тельмановец с перевязанной головой, как ни удивительно, плохо говоривший по-немецки (впрочем, возможно он был из балканской роты...), привел подарок генералу Лукачу от командира батальона — двух превосходных лошадей из тех, что были захвачены вместе со взятой днем конюшней. Генерал отправил их в Эль-Пардо, в распоряжение командира формирующего эскадрон бригады майора Массара, и ещё долго смотрел вслед влюбленными глазами.

— Хотел бы я знать, — поделился он с Беловым, — как они пронюхали, что я конник? С Ренном мы, верно, встречались совсем в других обстоятельствах и беседовали по душам, но, кроме него, никто в батальоне про меня ровно ничего ведать не ведает, а Ренн не проболтается.

— В балканской роте полно товарищей оттуда же, откуда и мы, — осторожно заметил Белов. — Как некоторым из них не знать?

— Ты, между прочим, когда я уеду, дозвонись, прошу, до Ренна и сообщи, что меня удивило его распоряжение отправить куда-то там отбитых у франкистов коней. Пускай они ему не нужны, но неужели у него из головы вылетело, что у нас эскадрон в стадии формирования? Прикажи от моего имени всех до одной — у него еще шесть осталось — отвести к Массару. Насчет же свиней, чтобы оставили у себя, сколько им на ближайшие дни понадобится, а прочих сдать Никите. А то пожадничают, а потом не столько съедят, сколько от бескормицы подохнет. А Никита корм найдет, и получится для всей бригады приварок...

МЕЖДУНАРОДНАЯ ОБСТАНОВКА

На другой стороне

23 ноября 1936 года город Леганес, местечко под самым Мадридом, заполнили военные мундиры. Генералиссимус Франко вместе с начальником своего штаба полковником Мартином Морено, встречался с генералами, командующими наступающими на Мадрид колоннами.

Генералы Мола, Саликет, Варела, офицеры их штабов — все настаивали на том, что безумные атаки на позиции интербригад необходимо прекратить. Без подкреплений, которых у Франко просто не было, у мятежников не было другого выхода.

Присутствовавший на совещании в качестве наблюдателя германский военный советник в Испании капитан Роланд Штрунк был потрясен, услышав истинные цифры потерь. Части африканской армии были не просто небоеспособны — по поэтическому выражению времен Великой Войны, они были буквально превращены в шлак. Фронт ещё держался только за счет того, что засевшие в Мадриде республиканцы предпринимали исключительно частные атаки, не пытаясь превратить их в масштабный удар. Ну, и, конечно, за счет превосходства войск Франко в артиллерии и боеприпасах.

Германские и итальянские представители в Испании были абсолютно убеждены в том, что спасти дело борьбы с коммунизмом в Испании могут только серьезные подкрепления, которые должны быть направлены Франко незамедлительно. Однако, в силу того, что командные способности генералиссимуса, столь ярко проявившие себя в ходе битвы на Мансанаресе, где он собственными руками угробил практически единственные боеспособные части, имевшиеся в его распоряжении, не внушали ни Гитлеру, ни Муссолини ни малейшего уважения, Франко был проинформирован о том, что военное руководство компанией должно быть передано специально организованному совместному немецко-итальянскому штабу.

27 ноября 1936 года Германия и Италия официально признали режим Франко — в силу того, что он контролирует "большую часть территории Испании".

9 декабря 1936 года Франко получил официальное предложение итальянцев о посылке в Испанию офицеров, сержантов, танковых экипажей, радистов, артиллеристов, саперов для последующего формирования из них смешанных итало-испанских бригад. Рим предлагал обмундировать, вооружить и снарядить эти бригады и спрашивал Франко только о потребном их количестве. Испанская сторона сразу же начала подготовительные действия по созданию двух таких бригад, офицеры итальянской регулярной армии, специалисты и войска начали прибывать уже в конце декабря.

Кроме соединений регулярной армии, предназначенных для формирования итало-испанских бригад, Муссолини решил "ввиду неудовлетворительной ситуации" направить в Испанию две группы чернорубашечников по три тысячи человек в каждой, из которых предполагалось составить самостоятельные соединения. Четырнадцатого декабря помощник итальянского представителя в Испании полковник Эмилио Фалделла передал Франко ноту, в которой итальянское правительство выражало пожелание, чтобы добровольцы были организованы в роты под командованием итальянских офицеров. В ноте четко указывалось, что эти соединения будут дополнением к смешанным бригадам. Численность итальянского контингента не "определялась в соответствии с ранее достигнутым соглашением с Франко, а вытекала из собственных расчетов итальянцев".

Ясно, что Франко рад был заполучить чернорубашечников, но он надеялся включить их в свои части в качестве иностранных легионеров, и его самолюбие было уязвлено тоном сообщения, в котором не было и намека на необходимость учитывать мнение самого генералиссимуса.

Франко пустил итальянцев в дело, как только они сошли на берег, а 12 января запросил у Муссолини ещё девять тысяч чернорубашечников.

Комитет "По невмешательству"

События в Испании четко высветили симпатии и антипатии правящих кругов Запада к противоборствующим сторонам. Английское правительство не оказывало непосредственной помощи реакционным генералам, но сделало все возможное, чтобы закрыть доступ законному правительству Испании к международному рынку оружия. К тому же 19 августа оно запретило своим фирмам продавать в Испанию вооружение и военные материалы. А 9 сентября в Лондоне состоялось первое заседание Международного комитета по вопросам невмешательства в дела Испании, в который вошли 27 государств. Однако его деятельность была направлена лишь против законного правительства и не препятствовала поставкам оружия мятежникам.

В то же время многие из стран, не вошедших в Комитет, также вели антиреспубликанскую политику. В частности, США значительно увеличили объем продажи военной техники и боеприпасов государствам, формально не вовлеченным в конфликт. В результате самолеты, вооружение, горючее стали поступать к испанским мятежникам через Германию, Италию и Португалию, Констатируя этот факт, президент США Ф.Рузвельт говорил: "Самолеты Франко сбрасывают на гражданское население Барселоны бомбы, сделанные в США... Но эти бомбы "законно" проданы американскими фабрикантами германскому правительству или германским компаниям и перевезены в Германию, а затем в Испанию для Франко".

Но из США шли не только бомбы. Английский летчик Ц. Эверард, участвовавший в воздушных боях на стороне мятежников, рассказал в своих воспоминаниях о поставках националистам американскими авиафирмами новейших самолетов, которые шли через Португалию под видом "Свекольных прессов фирмы "Порейра". Однако когда некоторые фирмы сами попытались продать самолеты Испанской республике, то конгресс США принял закон, запрещающий подобные сделки. Франко откровенно заявил, что "законодательство о нейтралитете... быстрота, с которой оно было принято и приведено в действие, — это жест, который мы, националисты, никогда не забудем".

Как показали дальнейшие события, правительство Республики также не забыло этот "жест" держав Запада.

Российская Империя

Испанию связывали с великой северной державой давние торговые отношения.

После того, как на мартовских выборах в кортесы 1936 года в Испании победил объединивший все антифашистские силы Народный Фронт, немалую роль в котором играли коммунисты, к экономическим интересам России в Испании добавились идеологические, а чуть позже — и геополитические.

После того, как в середине сентября 1936 года стало окончательно ясно, что французское правительство пойдет на поводу лондонского Комитета по Невмешательству, Россия осталась единственной страной, способной предоставить Республике все необходимое — стрелковое оружие, артиллерию, боевую технику, боеприпасы, снаряжение. И главное — опытные командные и штабные кадры, инструкторы, военные специалисты...

После того, как в конце июля Императрица приняла решение оказать помощь Республике, в русские порты на побережье Балтики и Черного моря хлынул поток военных грузов. Пароходы с винтовками, пулеметами, артиллерийскими орудиями, минометами, бронеавтомобилями, грузовиками, танками, самолетами, боеприпасами отходили ежедневно.

Всего за первые восемь месяцев войны Россия передала Испании почти 500 тысяч винтовок, более 20 тысяч пулеметов, 1500 артиллерийских систем, более 400 единиц бронетехники, более 700 самолетов, 862 млн. патронов, 110 тысяч авиабомб, 3,4 млн. снарядов. И девять устаревших (постройки 1910-1919) крейсеров типа "Солдат", в испанском флоте получивших наименования "Андалусия", "Мурсия", "Арагон", "Астурия", "Кастилия", "Валенсия", "Галисия", "Наварра" и "Эстремадура".

В декабре 1936 года между правительствами Российской Империи и Испанской Республики был заключен договор о дружбе и взаимопомощи, к которому были приложены несколько секретных протоколов. Согласно одному из них, испанская Республика предоставляла Российской Империи землю в бухте Виго для устройства там военно-морской и военно-воздушной базы. Земля предоставлялась на 99 лет с правом России на продление договора. Оплата осуществлялась по бартеру промышленными товарами. Первую партию — в оплату за грядущие двадцать пять лет — Россия осуществила, построив для ВМС Испании четыре тяжелых боевых корабля. В русской терминологии они именовались тяжелыми крейсерами, но по стандартам Вашингтонского морского договора считались линкорами. Эти корабли, известные как линейные крейсера типа "Пасионария" ("Пасионария", "Спартак", "Коммуна", "Vencedor"), имели следующие характеристики: водоизмещение 23 000 тонн, вооружение 3х3х305/50-мм орудий, турбины, ТЗА, скорость 32 узла, броня — девять дюймов (229 мм), дальность плавания 6 000 миль.

До тех пор, пока эти корабли не вошли в строй испанского флота, конвоированием транспортов, перевозящих военные грузы для Республики, занимались ВМС Российской Империи. Из Архангельска и Мурманска в Сан-Себастьян, Бильбао и Сантандер ходили конвои, охраняемые кораблями Северного Флота, а конвои из Царьграда и Бизерты в Барселону и Валенсию охранялись Черноморским Флотом.

часть вторая

"Ненависть"

Торопись — тощий гриф над страною кружит!

Лес — обитель твою — по весне навести!

Слышишь — гулко земля под ногами дрожит?

Видишь — плотный туман над полями лежит?

Это росы вскипают от ненависти!

Ненависть — в почках набухших томиться,

Ненависть — в нас затаенно бурлит,

Ненависть — потом сквозь кожу сочится,

Головы наши палит!

Погляди — что за рыжие пятна в реке,

Зло решило порядок в стране навести.

Рукояти мечей холодеют в руке,

И отчаянье бьется, как птица, в виске,

И заходиться сердце от ненависти!

Ненависть — юным уродует лица,

Ненависть — рвется из берегов,

Ненависть — жаждет и хочет напиться

Черною кровью врагов!

Да, нас ненависть в плен захватила сейчас,

Но не злоба нас будет из плена вести.

Не слепая, не черная ненависть в нас, —

Свежий ветер нам высушит слезы у глаз

Справедливой и подлинной ненависти!

Ненависть — пей, переполнена чаша!

Ненависть — требует выхода, ждет.

Но благородная ненависть наша

Рядом с любовью живет!

"Баллада о ненависти" (автор неизвестен). Газета "Волонтер" N1 (20 декабря 1936 года, Альбасете)

ГЛАВА 4

23 ноября 1936 года, понедельник.

Испания, мост Сан-Фернандо.

Генерал Лукач появился лишь наутро, но, занятый какими-то неотложными делами, провел с нами не больше двадцати минут: прочитал заготовленные Беловым в двух экземплярах — для командования сектором и для мадридского штаба обороны — рапорты за сутки, а также рапортичку о потерях и численности бригады, подписал их, аккуратно сложил все четыре еще не переведенные бумажки, спрятал в нагрудный карман и снова укатил, опять взяв с собой Алешу. Однообразие моих обязанностей уже начинало раздражать мою чувствительную к скуке душу.

День, начисто лишенный каких-либо событий, показался мне бесконечным.

Наконец наступил вечер, и к Белову вторично приехал Петров. Как и в прошлый раз, роскошная его карета появилась на шоссе, едва сгустились сумерки, и опять остановилась впритирку к двери. Выскочивший из-за баранки Милош так распахнул её перед своим начальником, что она ударилась ручкой об стену. Петров с достоинством перешагнул через порог, снял измятую фуражку, тряхнул чубом и за руку поздоровался с Беловым, потом со мной и дальше со всеми, кто сидел за столом. Милош, старавшийся после неудачи с дверью двигаться осторожно и забавно напоминавший Гулливера среди лилипутов, опустил около свечи все тот же, не документами чреватый портфель и вынул из него небольшой вяленый окорок, круг сыра, банку зеленых оливок и громадную, как именинный пирог, плитку шоколада для варки. Бутылку коньяка успешно заменил принесенный отдельно лакированный дубовый бочоночек литра этак на три, лежащий на маленьких, тоже дубовых козлах; аппетитная внешность была, впрочем, обманчива: из краника его вытекал коньяк ничуть не лучшего качества, чем в позавчерашней бутылке.

Как бы то и было, но приплюсованный к содержимому петровского портфеля бочонок этот неоспоримо доказывал превосходство интендантства Одиннадцатой интербригады (управление сектора, по оставшейся ещё со времен Клебера традиции, снабжалось именно с него) над нашим.

Скоро и пребывавшие за столом и оставшиеся на сене дружно жевали накромсанные тесаком деликатесы, а эмалированная кружка, произведенная в заздравную чару, совершала ритуальный круг. Понемногу и связисты, и охрана, выпив по толике коньяку и закусив, расползлись из деликатности по своим местам. Юркнул в свое телефонное святилище и Мориц. Между тем Белов и Петров вовсе не собирались секретничать, и когда я вернулась с нарочито замедленного обхода, начальник штаба бригады окликнул меня:

— Где ты разгуливаешь? Подсаживайся к нам. Только раньше, поскольку ты на ногах, не поленись налить.

И он подал три кружки. Тут я заметила, что бочонок, пока меня не было, успел перекочевать на буфет, где выглядел как нельзя более уместно, а главное разрушал стиль "pompes funХdres", свойственный этому сооружению. Нацедив коньяку на дно каждой кружки, я присела рядом с Петровым и рассказала, что Милош взял меня на мушку ручного пулемета, когда я подошла к его машине в темноте:

— Отличная охрана, нашим бы соням так.

— Да, парень старательный, — согласился Петров. — И очень преданный. К сожалению, больше лично мне, чем делу. К тому ж и смелый: ни на шаг не отстанет в самом неуютном месте. Отсылаю его к машине — ни в какую, будто не слышит. Вышагивает себе сбоку и всем видом демонстрирует, что он мой телохранитель, и я без него пропаду. Будь такой у Клебера, его б не убили. Силища ведь у Милоша невообразимая — буйвол! Обходили мы с ним недавно позиции колонны полковника Мангада. Проходят они по окраине одного селения, а центр обороны, как часто здесь, сементерио, кладбище то есть. Мне его каменная стена выше бровей, ни черта не видно. Кое-как перелез я через нее, смотрю в бинокль. Милош скок за мной, стал рядом, а его разве что слепой за десять километров не разглядит: ориентир вроде колокольни. Фашисты сразу начали по нему стрелять, пошло вокруг нас звенеть и звякать. Надо, решаю, пока не поздно, смываться. Ухватился за верх стенки, подтягиваюсь, позвал Милоша. А он сочно выругался по-сербски... Ты-то не знаешь, — последнее относилось ко мне, — но это точь-в-точь как по-русски.

— Знаю, — уточнила я.

— Тем лучше, если знаешь, сможешь, значит, когда понадобится, поговорить с ним по-родственному, — одобрил Петров. — Итак, выругался мой Милош, расставил ножищи для упора — так художники рисуют охотника на куропаток, — вскинул самопал свой к плечу и давай катать. Представляете? Из ручного пулемета!

— Он откуда, Милош? — спросил Белов.

— Прямым рейсом из Югославии. Из Сараева.

— Коммунист или комсомолец? — продолжал расспрашивать Белов.

— Какой там коммунист. Он сараевский полицейский, "полицаяц" по-сербски, а точнее — сыщик, агент. Не ожидал? А я, когда его определили ко мне шофером, думаешь, ожидал? Нигде это о нем, имей в виду, не записано, и правильно сделано. Я его за язык не тянул, он по собственной инициативе поведал мне свою эксцентрическую биографию. Все началось с-того, что Милош закончил городское училище в период мирового экономического кризиса. Ткнулся туда, ткнулся сюда — нигде не берут, во всех отраслях безработица. И посоветовал ему кто-то, учитывая его данные, наняться в полицию. Особых возражений у Милоша против этого не имелось, и стал он верой и правдой служить кралю Александру Караджорджевичу. Бороться с крамолой Милошу по молодости лет не поручали, а использовали в охране всяких значительных учреждений и высокопоставленных особ. Приходилось ему оберегать и персону начальника сараевской полиции. Тут-то и попутал Милоша бес. Его соблазнила — справедливости ради необходимо отметить, что он не очень-то разыгрывал прекрасного Иосифа — жена одного начальника. Но каким, спрашивается, тот был руководителем полиции, когда б в скором времени не прознал о шашнях своей супруги с агентом номер такой-то? Каждому, кто знаком с балканской спецификой, ясно, что превысившему полномочия агенту, в данном случае Милошу, грозила жестокая месть, вплоть до смерти от несчастного случая. Милош не хуже нас с тобой понимал это, так что едва жена сараевского Пентефрия, ломая, как в подобных случаях полагается, белые руки, предупредила своего милого, он бежал без оглядки и не оглядывался до самого Парижа, где надеялся завербоваться в Иностранный легион. Остановился Милош в Париже у одного югославского студента, адресом которого снабдили беглеца какие-то общие родственники. Студент этот оказался коммунистом. Узнав о планах Милоша, он пришел в справедливое негодование, пристыдил несознательного родича и сумел внушить ему достаточное отвращение к тому уголовному сброду, каковой стекается со всей Европы во французский Иностранный легион. После этого убедить Милоша, что уж если он готов идти воевать, то лучше воевать за правое дело, а за правое дело сражается испанский народ, и ему помогают юнаки с целого мира, было гораздо легче. Так Милош и оказался среди нас.

— Довольно случайно, надо признаться, — отметил Белов.

— Случайно ли? На жизненном перепутье ему встретился коммунист и указал правильную дорогу. Разве с одним Милошем случилось подобное? И вправе ли мы судить его строго? Ведь он совсем еще юнец: недавно достиг гражданского совершеннолетия. Заметь, я не утверждаю, что это чистый молодой человек. Нет, он отнюдь не tabula rasa. Буржуазия успела исчеркать её различными пакостными надписями, вроде тех, что пишутся на заборах. Нам надлежит стереть с его души похабные слова и непристойные рисунки, а взамен постараться начертать свои высокие девизы...

Петров засиделся далеко за полночь, а Лукач приехал чуть свет, и все же, как ни коротка получилась эта ночь, которая по счету без сна, она была форменной пыткой, и если для меня дело было вполне терпимым — все-таки у меня была ночь отдыха, да и пересменка с Алешей помогала — то вот для остальных "вечных дежурных", Белова с Морицем...

Белов продолжал упрямо восседать за столом, подперев щеки кулаками, но сколько ни таращил глаза, ежеминутно падал головой вперед, просыпался, чертыхнувшись — и немедленно засыпал снова.

Двужильный Мориц ослабел и не находил в себе сил ворчать: непривычная тишина стояла внизу, где он, никому не доверяя, сторожил коммутатор, и лишь тоненькая струйка табачного дыма, поднимавшаяся оттуда, показывала, что старый унтер все ещё борется со сном. ("Алло! Центральная!.." — стараясь развеселить его, кричал Белов, когда подходило время проверить, бодрствуют ли дежурные в батальонах.)

24 ноября 1936 года, вторник.

Испания, мост Сан-Фернандо.

Лукач, всмотревшись в Морица, вылезавшего из своей преисподней на источаемый открытым термосом райский аромат кофе, и переведя взгляд на моргающего воспаленными веками Белова, возмутился:

— На кого вы оба похожи! Одни носы торчат! Без промедления катите в Фуэнкарраль. Сам ляжешь в мою кровать под балдахином, а для Морица есть в коридоре диванчик. Пришлю за вами Луиджи вечером, к двадцати двум будьте готовы.

Он по-немецки задал вопрос смущенному предложением, пытающемуся отнекиваться Морицу, кого он оставит своим заместителем, и тот, как я и ожидал, назвал Соломона, а назвав, собственноручно безжалостно растолкал и, если не накричал, стесняясь начальства, то нашипел по-змеиному.

— Можешь ни о чем не беспокоиться, — успокаивал Лукач торопливо прихлебывающего горячий кофе Белова. — Вдвоем с Алешей мы как-нибудь без твоей милости управимся.

Обязательная утренняя перестрелка утихла, как всегда, с рассветом. Еще до завтрака один за другим примчались из батальонов раскрасневшиеся от холодного ветра мотоциклисты. 3a перчаткой у каждого лежал суточный рапорт. Все, даже рапорт Людвига Ренна, были составлены на французском. Переводчиком, по сложившейся уже традиции, выступал Алексей.

— Не ошибся я в Белове, — удовлетворенно промолвил Лукач. — Образцовый начальник штаба из него получается. Посмотрите, как быстро и притом без крика и шума он порядки наводит. Теперь подбейте, пожалуйста, все цифры и сразу начисто пишите две бумажки наверх о состоянии бригады на сегодня.

Только Алеша выполнил его задание, как на мосту послышался непонятный гул. Все мы выскочили узнать, в чем дело:

— По-моему, танки, — предположил Гюнтер.

Это действительно был танк, русский Т-26, волочащий за собой на буксирной цепи — лишь чуть тоньше якорной — маленькую гусеничную машинку с двумя небольшими пулеметами, торчащими прямо из корпуса: итальянская танкетка CV-3/33-II.Tipo, прямой потомок английской "Карден-Ллойд" Мк VI. Не доезжая сторожки, Т-26 застопорил, буксирная цепь провисла, из башни ловко выпрыгнул Баранов и направился к нам. Кожаная одежда скрипела на нем, как, бывает, скрипят новые сапоги. В двери он едва не столкнулся с Лукачем.

— Итальянскую танкетку везешь? — спросил он весело. — Удалось?

— Ее, голубушку, — подтвердил Баранов. — Попить найдется?

Лукач повел Баранова напиться, а я подошла к танку. Он него несло выхлопными газами и перегретым маслом. Вблизи он казался еще более могучим и грубым. Снаружи к нему кое-где были довольны кустарно прикручены проволокой такие невоинственные предметы, как штыковая лопата, странной формы топор на длинном прямом топорище, напоминающей алебарду, обыкновенное ведро и погнутый лом. Обвешанный всем этим, пожарным инвентарем, танк выглядел как-то незавершенно. По сравнению с ним итальянская танкетка поражала своей чуть ли не ювелирной отделанностью. Нельзя было понять, почему фашисты бросили ее: ни пробоин, ни иных повреждений я в ней не обнаружила.

— Эх, хороша! — одобрил подошедший сзади Лукач. — Бонбоньерка! На новогоднюю елку повесить можно.

— Аккуратненькая, — признал Баранов. — Броня, однако, слабовата. Бронебойная пуля из трехлинейки берет. А что нарядная, так да. Наш возле мужик мужиком. Но для войны лучше подходит. Ему б еще плоскости скосить и скорости прибавить. Ну, и чтоб гусеницы держались...

Везя за собой трехтонное елочное украшение, танк уполз, громыхая.

Алеша вошел предупредить Леблана, что пора на смену, когда Гишар постучал в окно, вызывая начальника караула. Алеша с Лебланом выскочили наружу. Оказалось, прибыл корреспондент "Ce soir" и "Regards" и хочет сделать несколько снимков с интернациональных добровольцев, обороняющих Мадрид, а так как необходимо, чтобы эти товарищи были разных национальностей, он просит дать ему проводников во все три батальона. В заключение он представил пропуск, в котором на двух языках — испанском и французском — было напечатано, что подателю сего, товарищу Роберу Капа, разрешается посещать районы боевых действий и военные власти повсеместно должны оказывать ему посильное содействие в его миссии.

— Хочет получить проводников в батальоны? Скажите пожалуйста! А съездить туда на мне верхом ему не хочется? — комбриг не дал Алеше договорить. — Гоните его к чертовой матери! Понадавали пропусков кому не лень, всяким подлецам, международным литературным аферистам и даже патентованным шпионам, по совместительству числящимся сотрудниками сомнительных изданий. А господа журналисты не столько в газеты пишут, сколько информируют Франко. Этот же вон еще и фотограф. Сегодня он нас на пленку, а завтра на наши головы бомбы посыплются. Нет и нет! Выпроводите его в три шеи. Не послушается — прикладом!

Алеша возразил в том смысле, что "Regards" не сомнительное издание, а иллюстрированный еженедельник, печатаемый Французской компартией, о выходе каждого номера которого обязательно делается реклама в "Юманите", про "Се soir" же и говорить нечего, им руководят Жан Ришар Блок и Луи Арагон... Лукач, слушавший его с недоверием, уступил только после упоминания имен Жана Ришара Блока и Луи Арагона:

— Если так, ладно. Но сюда его не впускайте. Не ровен час щелкнет, а мне фотографироваться не полагается.

В тот же день, что и Робер Капа, наш командный пункт у моста Сан-Фернандо навестили ещё два корреспондента, представлявших, по их собственному определению, "умеренные" газеты, один — бельгийскую, второй — английскую, а также молоденький кинооператор русских "Новостей", так что Лукач в сердцах назвал этот день "днем печати".

У разъезжающих вдвоем английского и бельгийского журналистов не нашлось пропуска в прифронтовую зону — они якобы забыли его на письменном столе — и Алексей вежливо попросил этих рассеянных гостей вернуться за их "сальвокондукто" в Мадрид, не дав им и носа высунуть из машины. Я и Леблан подкрепляли его вежливость своими винтовками.

Кинооператора же принимал сам Лукач. По Фрицу я уже заметила, что некоторые советские люди получали в Испании не слишком-то подходящие к ним псевдонимы. Аналогичный случай произошел и с кинооператором, носившим чисто испанское, но никак не соответствующее его спортсменской наружности имя Кармен, избранное — поскольку оно произносилось с ударением на последнем слоге — под неосознанным влиянием Мериме или, еще скорее, Бизе.

Под руку пройдясь с бодро таскавшим на боку тяжеленную камеру юным кинооператором, Лукач проводил его до машины — полноприводного "СЕАТ Команданте" с открытым верхом и вытянутым украшением из нержавеющей стали на капоте, и дружески простился, причем улыбки обоих в равной мере соперничали с рекламой зубного эликсира.

— Способный хлопец, — как бы объясняя оказанное ему внимание, отметил Лукач. — Встречаться с ним самим, мне раньше не приходилось, но я слышал о нем и знал его мать.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Кармен — не псевдоним, а настоящее имя оператора. Его звали Роман Кармен.

Вечером генеральский "Коронель" доставил на КП Белова, выскоблившегося до голубизны, и Морица, всего, как бурш-дуэлянт, в шрамах, несомненно, происходивших от тупой бритвы, не случайно именуемой "опасной".

Ночь прошла обычно: несколько перестрелок, ставших уже привычными, регулярный обзвон дежурных в батальонах, каждые два часа — смена караула, каждые пол-часа — проверка часового.

Это однообразие уже начинало подтачивать мою нервную систему.

25 ноября 1936 года, среда.

Испания, мост Сан-Фернандо.

День опять занимался пасмурный. Неожиданно, в момент восьмичасовой смены караула, приехал Петров, но привез не набитый едой портфель, а важные новости. Для облегчения взаимопонимания между бойцами и командованием интербригад принято решение о перестройке их по языковому признаку. Отныне в Альбасете не только не будут соединять в одном батальоне роты, с которыми его командир не может объясняться без переводчика, но постараются и бригады формировать на базе одного языка. С той же целью в уже сформированных двух произведут перемещения: батальон Тельмана, оставив в Двенадцатой Интернациональной польскую и балканскую роты, перейдет в Одиннадцатую, а на его место передадут батальон Домбровского.

— Без меня решали, — ударил крепким кулаком по столу Лукач, — придется перерешать. Чтобы я согласился отдать лучший наш батальон? Как бы не так. И почему мне стало с немцами трудно объясняться? Это с итальянцами и французами мне действительно трудно, чтоб не сказать невозможно. Уж если хотят для общего удобства тасовать батальоны, пусть себе на здоровье забирают и Гарибальди и Андре Марти, тогда в Одиннадцатой все будут понимать по-французски, а у нас сосредоточатся немцы и славяне. И с теми и с другими мы уж как-нибудь общий язык найдем, тем более что и в батальоне Тельмана, и особенно в батальоне Эдгара Андре много венгров, а кто, кроме меня, с ними до полного взаимопонимания докалякается?

Лукач говорил твердым тоном, но сквозь внешнюю уверенность проскальзывала тревога. Не допив кофе, он поехал объясняться и вернулся к обеду расстроенный...

— Опоздал. Все уже за нашими спинами обделано и Марти утверждено, чтоб его душу черт подрал! Ладно, ладно, — отмахнулся Лукач от укоряющих взоров Белова и Петрова. — Нечего так на меня смотреть. Без вас знаю, что он и герой Пирея, и все прочее. Но, как говорится: "Онегин, раньше я моложе и лучше, кажется, была..." На старости лет наш герой мохом оброс и стал превеликим путаником и еще брюзгой, а главное, ничего самостоятельно не решает: или сверху ждет указаний, или же действует по указке Видаля, и что бы этот заносчивый осел ему ни подсунул — все подмахнет. Между тем отчего бы ему сюда не приехать и на месте в наших трудностях не разобраться?.. А то где же логика? По каким глубокомысленным соображениям два французских батальона останутся разрозненными, а два немецких — объединяются? И что итальянцы на девяносто девять процентов эмигранты, живущие во Франции, и все по-французски кумекают, тоже из виду упущено. Почему бы их для простоты в одну бригаду с французами и бельгийцами не свести?..

— Что в принятом решении не слишком много логики, с этим можно согласиться. Но определенная её доля здесь все же присутствует. В конце концов, Одиннадцатой теперь командует Ганс Кале, и с немцами ему действительно общаться будет легче, — откашлявшись, начал Белов. — Но даже при полном соблюдении её законов неверная предпосылка тоже приводит к неверным выводам. А что итальянский батальон должен воевать непременно хуже немецкого, это, если угодно знать мое мнение, неверная предпосылка.

— Ты что? До сих пор разницы не заметил? — загорячился Лукач. — Уж кто-кто, а я по мировой войне знаю, какие итальянцы вояки...

— Не будем лучше придавать излишне большое значение личным воспоминаниям и вообще впадать в субъективизм, — с грубоватой веселостью перебил Петров. — Никто из присутствующих, надеюсь, не думает всерьез, что мобилизованные солдаты империалистической бойни несут в себе извечные свойства народа и тем более — что существуют избранные расы прирожденных воинов и второсортные племена виноделов, пахарей и пастухов?

— Постой, постой, как ты говоришь? — изумился Лукач и вдруг до того искренне расхохотался, что и Белов и Петров невольно заулыбались. — Вот это, должен признать, поддел. Поймал бывшего верноподданного Австро-Венгрии на шовинистических пережитках...

Поздно вечером, уже по отбытии Лукача, часовой вызвал Белова наружу. К нему из балканской роты пришел сумрачный старик-болгарин, ростом, горделивой осанкой и орлиным профилем похожий на индейского вождя из иллюстраций к Майн Риду. Фамилия его была Тонев. Дважды уже Тонев так же поздно приходил к Белову, и они подолгу разгуливали в темноте. Хотя беседовали они вполголоса, у меня оба раза создавалось впечатление, что Тонев на что-то жалуется, а Белов его утешает. Так было и в этот вечер. Когда они наговорились, и Белов пошел проводить Тонева до разваленного танками барьера, я на всякий случай отправилась за ними и скоро наткнулась на идущего назад начальника штаба.

— Сердце сжимается при мысли о потерях балканской роты, — поделился он. — Каких людей теряем... Одно можно сказать: Коминтерн не пожалел для Испании лучших своих кадров. В одном только бою за чертову высотку с зеленым домом три товарища из Центральных Комитетов югославской и нашей партии полегли рядовыми бойцами...

Ночь прошла точно так, как и все остальные.

Разнообразие настигло меня только под утро вместе с несколько более, чем обычно, оживленной перестрелкой и въедливым жужжанием телефонного аппарата у самого моего уха. Сначала голос взявшего трубку Белова был просто обеспокоенным, потом негодующим, а в конце — гневным. Из его фраз постепенно выяснилось, что командир франко-бельгийского батальона, по настоянию истомившихся от бездействия своих бойцов, разрешил им на свой страх и риск, подойдя под покровом темноты к расположенному напротив правого фланга батальона строению, из которого батальон постоянно беспокоили вражеские снайперы и пулеметчики, внезапным штурмом захватить его. Фашисты, однако, не дремали и, своевременно обнаружив приближающиеся тени, открыли по ним стрельбу в упор. Атакующие в беспорядке отхлынули, оставив многих убитыми и ранеными. Жоффруа позвонил, когда все уже было кончено, и пожаловался, что наступающий рассвет чрезвычайно затрудняет эвакуацию раненых, как если бы от Белова зависело попридержать восход невидимого за облаками светила.

Беспощадно отчитав Жоффруа за самовольство, приведшее к бесцельным жертвам, Белов потребовал от него личного руководства санитарами, выносящими раненых, и предупредил, что за теми, кто останется, Жоффруа придется ползти самому.

— Неуравновешенный он какой-то, этот Жоффруа, — заметил после разноса Белов. — То огнем даже отказывался поддержать наступление Тельмана и Гарибальди под предлогом, что не хочет обнаруживать свои пулеметные точки, то — словно бес его под локоть толкал — без спроса полез. И еще оскорбляется...

26 ноября 1936 года, четверг.

Испания, мост Сан-Фернандо.

На другой день поступил приказ о выводе бригады в Эль-Пардо на десятисуточный отдых и переформирование, но относился он к остававшимся в ней батальонам Андре Марти и Гарибальди, которым надлежало отойти через сутки. Батальон же Тельмана, как наиболее пострадавший, сменялся немедленно.

Нашу бригаду заменяли наконец-то оправившейся и приобретшей хоть какое-то подобие дисциплины колонной Дуррути, состоящей из двух бригад каталонских анархистов и социалистической бригады с коммунистическим руководством. За время, предоставленное колонне после нанесенного ей фашистами поражения, Буэнавентура Дуррути, осознавший, что невозможно вести войну с регулярной армией фашистов без создания своей народной армии, скрепленной строгой воинской дисциплиной и подчиняющейся единому командованию, сумел вколотить это понимание в крепкие головы хотя бы некоторых из своих командиров. Из-за этой "схизмы" барселонский ареопаг первосвященников ФАИ предал его анафеме и даже попытался организовать ликвидацию, но после случая с Клебером охрана командного состава всех частей была усилена, и покушение провалилась.

Поскольку все три бригады формировались в Барселоне, оружие они получали прямо с заводов "Изарра". Конечно, "Эспаньол" им не досталось, ведь штурмовые винтовки полагались только элитным частям, но и обычного оружия — магазинных винтовок, пистолетов-пулеметов, ручных, станковых и крупнокалиберных пулеметов, ПТР и другого тяжелого вооружения — они получили достаточно, чтобы считаться очень, очень хорошо вооруженным соединением. При этом все стрелковое оружие — винтовки, ручные и станковые пулеметы — было выполнено под 7,62х51 мм патрон, который Республика старалась сделать стандартом своей армии. Теперь, после того, как Дуррути хотя бы немного дисциплинировал своих вояк, его колонна могла превратиться в действительно серьезную силу.

Анархистская бригада выдвинулась к позициям затемно, не по шоссе, а верхом, и смененные тельмановцы начали выходить по нему в утренней мгле и располагаться на привал по засыпанным прелой листвой полянкам и под сомнительным укрытием облетевших деревьев. Около десяти часов Людвиг Ренн и Рихард заехали к нам проститься, а за ними, по случайному совпадению, углубившему переживания Лукача, явился и Клаус, откомандированный в Альбасете на должность инспектора артиллерии Интербригад и начальника артиллерийской школы. Пока они распивали предложенный гостеприимным Беловым черный кофе с коньяком из неисчерпаемого петровского бочонка, я вышла посмотреть на бывший мой батальон.

Сразу бросалось, в глаза, что он уже не тот. И не потому, что ряды его заметно поредели. До того, как его построят, определить это представлялось невозможным. Разительная перемена заключалась в ином: несмотря на присутствие сотен бойцов, вокруг было тихо. Прежняя шумливая школярская веселость куда-то улетучилась. Всматриваясь в тех, кто находился поближе, я, однако, не обнаружила и подавленности. Просто-напросто по бокам от шоссе стояли, сидели или лежали совсем не те приподнято-оживленные люди, вместе с которыми я стояла на плацу в Альбасете, среди которых бродила по Чинчону и которые толпились около грузовиков на мадридской площади перед казармой Монтанья. И все же, как ни изнурены и бледны были теперь их лица, покрытые подчеркивающей худобу недельной растительностью, как ни портила их помятая, измазанная, а часто и рваная одежда, тельмановцы не выглядели жалкими, они лишь стали как-то суше, прозаичнее, что ли. Пережитые лишения и опасности, страдания и смерть стольких товарищей сняли с оставшихся невредимыми налет некоторой нарочитости, освободили их слова и жесты от почти неуловимой бессознательной театральности, бывшей неизбежным последствием особого положения интербригад и проявляемого к ним благодарного внимания, а больше всего — произнесенной и написанной по их адресу уймы громких слов. Теперь же ни один из тех, кого я наблюдала с шоссе, не обращал внимания, смотрят ли на него или нет. Каждый делал, что ему хотелось: кто закусывал, кто курил, а кто шил или штопал, и все это — с будничной естественностью.

Последнюю, ночь у моста Сан-Фернандо скучать не пришлось, хотя делать, казалось бы, больше было нечего — центр позиций бригады уже заняла анархистская бригада (не очень надежная, зато тяжеловооруженная), а батальон Гарибальди на правом фланге должен был начать сменяться в четыре утра, чтобы успеть выйти к шоссе затемно. Но ровно в три, будто учуяв, что готовится смена, фашисты завязали жаркую перестрелку почему-то, впрочем, на левом фланге. Вопреки обыкновению она затянулась и делалась все интенсивнее, но мы ничего не подозревали, пока прерывающийся голос Жоффруа не сообщил, что батальон Андре Марти окружен: по нему стреляют сзади.

Белов, едва я перевела ему страшное известие, даже побледнел и выхватил у меня трубку. Выслушав самого Жоффруа, он еще заметнее побелел, но с совершеннейшим спокойствием принялся расспрашивать, когда и как они обнаружили окружение и сразу ли перестроили оборону. Посоветовав Жоффруа развернуть назад одну из рот и выслать патрули с задачей установить, близко ли подобрался противник с тыла и определить по возможности, насколько плотен обхват, Белов пообещал задержать батальон Гарибальди во второй линии, чтобы на рассвете общими усилиями разорвать вражеское кольцо. Бережно, словно Жоффруа мог это почувствовать, Белов положил трубку и приказал мне вызвать Гарибальди. Как назло, в штабе его или все еще крепко спали, или отошли от телефона, во всяком случае он не отзывался. Тем временем Белов, бормоча, что, как ни жалко будить командира бригады, а послать за ним, ничего не сделаешь, придется, положение архисерьезное, набрасывал записку для Лукача. Я продолжала неустанно вертеть ручку аппарата, но тут из подвала вылез Мориц и сконфуженно объявил, что с этого не будет толку, так как он послал сматывать провод.

— Сматывать? — занятый своими мыслями, рассеянно переспросил Белов, дописывая. — Зачем сматывать?

— А як же, — удивился Мориц, — хыба брыгада не идже до другего мейстца?

— Ну и что с того?

Мориц, держа руки по швам, пошевелил пальцами и признал, что он, конечно, виноват, крошечку поторопился, но людей мало, и потом, разве это люди, с такими быстро не управиться, а не снять вовремя, как бы совсем провод не потерять: сменщики захватят.

— Значит, чтоб у нас была связь, это, по-твоему, необходимо, а на остальных начихать? Мы будем десять дней отдыхать, и скатанный провод столько же пролежит без дела, но тем, кто нас заступает, ты и метра не оставишь? Так, что ли?

— Так, так, — подтвердил Мориц, довольный, что его правильно поняли.

Белов, до сих пор, несмотря на весть об окружении франко-бельгийского батальона, сохранявший самообладание, внезапно вскочил, ногою пнул мешавший стул и закричал на Морица, что он форменная собака на сене, но что здесь ему не частная лавочка, а республиканская армия, и все, что у нас есть, включая наши жизни, принадлежит не нам, и кто этого не усвоил, тому не место в интербригадах...

Мориц, перестав шевелить пальцами и лишь, часто помаргивая, с испуганным недоумением смотрел на разгневанного начальника штаба, продолжавшего выкрикивать, что если весь скатанный провод сейчас же не будет уложен обратно, то кое-кто может угодить под суд как саботажник. Заметив, однако, по растерянному лицу Морица, что тот не понимает значительной части обращенного к нему крика, Белов остановился на полуслове, вздохнул, поднял стул и обыкновенным своим приглушенным голосом, но тоном, не терпящим возражений, принялся повторно распекать Морица по-немецки. Теперь тот слушал с покорной готовностью, с какой дисциплинированные подчиненные внимают начальству, которое они ни в грош не ставят.

Однако чем больше до Морица доходило содержание беловских упреков, а главное, его требование, тем сильнее менялась подвижная физиономия старика. Сперва на ней отражалось изумление, затем почтительное, но твердое несогласие, а к концу неподдельное отчаяние. Еретическая концепция Белова, нарушающая установившиеся представления о воинском имуществе, не вмещалась в седую головенку начальника связи. Когда же он, наконец, усвоил, что все это не беспоследственная болтовня, но от него всерьез хотят, чтоб вот так, за здорово живешь, он отдал другим километра три с лишним нелегко добытого провода, несчастный Мориц сник, словно глава преуспевающей фирмы, в результате: грязных биржевых махинаций потерпевшей крах.

Шепча что-то себе под нос, он начал собираться: надел пояс с висящим спереди, где пряжка, непомерно большим пистолетом, сунул в боковой карман электрический фонарик, взял в руку брезентовые рукавицы, но все это с до того растерянной миной, что мне вчуже стало жаль беднягу. Получив от Белова дополнительные указания, касавшиеся батальона Гарибальди, и горестно вздыхая, но ничуть не смягчив каменное сердце начальника штаба, печальный Мориц ушел в темную и холодную ночь.

Я поднялась, чтобы разбудить морщинистого гонца в кожаных латах, и замерла: где-то очень близко застучал пулемет, по крайней мере, именно так в первую секунду я восприняла неожиданный звук. У меня промелькнула даже мысль, не по Морицу ли это, но прерывистый гул усилился, и стало понятно, что к нам несется мотоцикл без глушителя. Но вот, отчаянно гремя, он промчался дальше в тыл. Не успела я, однако, шагнуть, как похожее на очереди тарахтенье снова приблизилось. Видимо, мотоцикл направлялся все же к нам, но во мраке проскочил мимо сторожки и, обнаружив это, повернул назад.

Наш мотоциклист еще не протер глаза, когда, постучавшись, в сторожку вошла Мадлен Ле Форе с "Компактом" поперек спины. Моему присутствию она нисколько не удивилась, кивнув так, будто мы последний раз виделись не три с лишним недели назад на стрелковом полигоне в Альбасете, а только вчера. Глянула на Белова, вытянулась и приложила кулак к зеленому берету.

— Из франко-бельгийского. Командир батальона капитан Жоффруа просил передать, что батальон окружен.

Стул под Беловым заскрипел — начальник штаба всем туловищем подался вперед:

— Извини меня, товарищ, но, может быть, я плохо понял? Повтори, прошу тебя, еще раз, что ты сказала.

— Я сказала, что наш капитан считает, что наш батальон окружили.

У Белова порозовели скулы. Не произнося ни слова, он испытующе всматривался в лицо Мадлен. Я могла бы ему сказать, что это бесполезно — её и не такие допрашивали... Но не стала портить удовольствия — было уже ясно, что ситуация, может, и опасна, но ни в коем случае не катастрофична.

— Послушай, я хочу понять, что у вас там происходит. Ты можешь изложить все по порядку?

— Так точно. Я находилась на командном пункте батальона имени Андре Марти, который интенсивно обстреливался противником. Была вызвана к командиру батальона капитану Жоффруа. Он заявил мне дословно следующее: "Бери, товарищ, свою керосинку и скачи к нашему русскому венгру. Ни на одном из наречий христианского мира он не объясняется, так что ты через переводчика заставь его понять, что батальон в окружении, пусть думает, как нас выручать. Если генерала нет, скажи начальнику штаба, этот понимает по-французски". Я вывела мотоцикл, выехала на дорогу, включила фару и приехала сюда. При этом огня по себе и каких-либо следов противника не отмечала.

Мадлен не могла более ясно выразить свое мнение о капитане Жоффруа, оставаясь в рамках субординации и нормативной лексики.

Белов хотел что-то ответить, но ему помешало жужжанье все того же ящика.

— Я попрошу тебя подождать снаружи, товарищ, — очевидно, не желая в присутствии нижнего чина пререкаться с Жоффруа, обратился Белов к Мадлен. — Сейчас я напишу твоему капитану.

Как Белов предугадал, звонил действительно Жоффруа, но теперь начальник штаба и не прикоснулся к трубке. Это мне надлежало от его имени внушить, что если от КП батальона до моста Сан-Фернандо мог спокойно проехать мотоцикл с зажженной фарой и без глушителя, то сообщать штабу бригады об окружении было, по меньшей мере, безответственно. Призрак окружения однажды уже вызвал во франко-бельгийском батальоне постыдную панику, поэтому майор Белов предлагает капитану Жоффруа установить, из каких побуждений и кто был виновником сегодняшней дезинформации, которая, к счастью, не привела к печальным последствиям, но временно ввела в заблуждение не только штаб батальона, но и штаб бригады. Больше на этой теме задерживаться не стоит. Гораздо актуальнее другая — предстоящий отход на отдых. Капитану Жоффруа пора переключить свои мысли на это. К нему на командный пункт должны ранним утром прибыть офицеры из сменяющей батальон испанской бригады. Их необходимо ознакомить с обстановкой: показать расположение огневых точек, поделиться накопленными наблюдениями за неприятелем, где у него, например, пулеметные гнезда, снайперы и так далее. Главное же — сменяться по этапам и абсолютно скрытно...

Хотя Жоффруа пытался что-то пролепетать в ответ, я по знаку Белова уложила трубку на место, а так как в ящике сразу же опять загудело, закрыла его и даже для верности застегнула на медные крючочки. И как раз в этот момент послышалось приближение еще одного мотоциклиста.

— Даю голову на отсечение, что и этот прорвался из окружения, — мрачно предрек Белов.

Взамен кокарды на фуражке вошедшего красовалась эмблема испанских самокатчиков — латунный силуэт мотоцикла. Она достаточно определяла, кто перед нами, но кроме того я знала его и в лицо: он неоднократно привозил к нам на багажнике Реглера. Хорошо представлял себе наши познания в испанском и потому не тратя пороху даром, он молча вынул из раструба рыцарской перчатки сложенную бумажку. На ней каллиграфическим рондо было выведено, что с двух ноль-ноль франко-бельгийский батальон Андре Марти находится во вражеском окружении, обнаруженном по начавшемуся с этого времени интенсивному обстрелу с флангов. Ставя командование бригады в известность об этом, командир названного батальона просит незамедлительно принять эффективные меры, дабы в кратчайший срок ликвидировать нависшую опасность. Ниже последней строчки, выведенной бывшим чертежником или писарем, стояла сделанная нетвердой рукой заковыристая подпись, в которой можно было разобрать только "f", да и то лишь одно из наличных двух. Я перевела бюрократизированное SOS Белову, демонстративно сложившему на животе руки со сплетенными пальцами.

— Порви, — отрывисто сказал он. — Отвечать не буду. Эти оба пусть едут обратно. Вольвер, камарада! — Это было обращено к испанцу и доказывало, что Белов, когда дремлет, не безрезультатно кладет голову на морицевский карманный немецко-испанский разговорник. — Вольвер, камарада, марча вольвер, — повторял он, должно быть не уверенный, что его можно понять с одного раза.

— Entonces salud, camarada, — обрадовался мотоциклист.

— Нечего сказать, везет французскому батальону на командиров, — сетовал Белов под аккомпанемент удаляющихся мотоциклов, один из коих громыхал почище Ильи-Пророка в июльский день. — Если первый оказался предателем, так второй едва ли не сумасшедший, что, пожалуй, еще хуже. Мыслимо ли? Определил, что его окружили, по стрельбе на флангах. А ведь ни тот, ни другой не с бору да с сосенки, но рекомендованы Видалем. Был бы крепкий комиссар, так и он никуда. У Мулэна на поводу ходил и у Жоффруа ходит. Если Реглера там постоянно не держать, загубят эти голубчики батальон ни за понюшку табаку...

27 ноября 1936 года, пятница.

Испания, мост Сан-Фернандо.

Явившись на командный пункт, Лукач первым делом отправил в Фуэнкарраль измотанного Белова. Немногим позже отбыла перепорученная Щербакову охрана — за исключением трех бойцов, выделенных в конвой — и телефонисты с Морицем, сменившим недавнее уныние на прежнюю агрессивную бодрость после того как долговязый нескладный испанец выдал ему расписку на принятые от нас столько-то сот метров телефонной проволоки и несколько аппаратов.

Весь день Лукач провел в сторожке, пока, уже в сумерках, мимо нее не проследовало последнее отделение в последнем из трех поместительных автокаров, курсировавших вперегонки со штабным автобусом белоголового Варела, между виллой у моста, где их поджидали бойцы, и местом будущего расквартирования. На эти нарядные автокары Лукач нарадоваться не мог, ведь все три вышли из авторемонтных мастерских делового весельчака Тимара, хотя доставлены были в Кольменар-Вьехо в состоянии, исключавшем всякие помыслы о дальнейшем использовании: их расплющенные каркасы этот чудотворец извлек из пропастей по бокам поднимающегося на Гвадарраму серпантина.

Конусами лучей раздвигая густой мрак над тянущимся вдоль Мансанареса шоссе, бесшумно мчался "Коронель", в зеркальце заднего вида посверкивали затемненные фары "Кирасира" — похоже, за время поездок с Алексеем Луиджи изрядно разболтался. Конечно, форсированная V-образная восьмерка может разогнать "Коронель" до ста десяти. Но если "Кирасир" может держать только восемьдесят, то именно такова и должна быть скорость всего конвоя. Но я решила отложить внушение на утро — в отсутствие лишних ушей болезненно-гордый швейцарец воспримет мою нотацию менее... нервно.

Мы ехали в Эль-Пардо, летнюю резиденцию испанских королей. Конвой миновал поворот на Фуэнкараль, и вскоре шоссе раздвоилось. Ответвление его, отойдя от речки, прорезало опушку леса и у выезда в испанское Царское Село уперлось в баррикаду из набитых песком мешков. Перед нею, подняв на вытянутых руках винтовки, стояло несколько освещенных, как на сцене, милисианос. Остановив машину, они тут же, не проверяя документов, пропустили ее, услышав от Луиджи три заговорщицки произнесенных слова: "Досе бригада, интернациональ". Притушив фары и медленно объехав баррикаду, Луиджи повел машину по широкой улице, в конце ее свернул в переулок налево, по нему выбрался на небольшую прямоугольную площадь, образованную, насколько удавалось увидеть, стандартными коттеджами, и остановился перед одним из них.

— Забирайте вещи и выходите, — подсказал сзади Лукач. — Мы с вами переночуем здесь. Домик для нас я ещё вчера присмотрел, — продолжал он; вытаскивая без видимого усилия одной рукой свой тяжеленный чемодан и взяв на локоть другой руки плащ. — Они все пустуют, но я избрал этот, в середине все же надежнее, чем с краю.

Генерал попытался толкнуть незапертую дверь носком ноги, но я его остановила. Если домик присмотрен ещё вчера, то у кого-нибудь было время установить здесь симпатичную маленькую растяжку...

Я подозвала Гюнтера, попросила у генерала фонарь, проверила сначала дверь, а потом и все остальное — первый этаж, лестницу и второй этаж. Все было чисто — дом был пуст, причем не первый день.

— Надеюсь, удастся хорошо выспаться. Обратили внимание, до чего тихо? — заметил генерал, проходя в спальню. — В Фуэнкарале грузовики будят, да и тесно там для всех, а кроме того, я хочу пораньше посмотреть, как народ устроился. Отпущенные нам десять суток пролетят — и оглянуться не успеем. Их надо буквально по минутам рассчитать, чтоб и людям дать отдохнуть, и одновременно подучить их. Однако надо ложиться.

Алеша лег на диванчике в комнате перед спальней. Хороший мальчик — но, увы, не параноик. И уже не научится.

У меня оказалось четверо бойцов, включая и водителя нашего "Кирасира", который формально мне не подчинялся, но практически входил в группу охраны. Маловато, конечно. Но — за неимением гербовой...

28 ноября 1936 года, суббота.

Испания, город Эль-Пардо.

Луиджи подвел "Коронель" к ажурным стрельчатым воротам, по ту сторону которых прохаживался часовой в каске, но не с винтовкой, а держа в обеих горстях эфес обнаженного палаша. За часовым простирался до каменности утрамбованный двор, вокруг него была вскопана замкнутая дорожка. По ней одна за другой, пофыркивая и поматывая головами, рысили разномастные лошади; а на них в седлах с подвязанными стременами тряслись бойцы. По центру, волоча манежный бич, передвигался обучающий и по временам щелкал, как в цирке. В стороне, ближе к воротам, стояли двое: ближний — спиной к нам, другой вполоборота. Второй, худощавый и грустновато-серьезный, обратил внимание собеседника — багроволицего кривоногого брюнета с кривыми ногами — их кривизну подчеркивали высокие, до колен, черные сапоги из толстой кожи, какие носят ездовые в конной артиллерии — и свисающими острыми усами под орлиным носом — на машину командира бригады, и оба заторопились к воротам. Кривоногий под мышкой, как носят зонтик, нес кривую саблю в никелированных ножнах. Ясно, что это и был командир эскадрона Массар, а второй, похоже, был комиссаром.

По-моему, Алеша что-то о нем рассказывал — Пьер Гримм, ещё один русский из Парижа. Иногда мне казалось, что большая часть русских живет не в России, а в Париже — настолько часто там можно было встретить земляка.

Лукач выбрался из машины и, постукивая штатской своей тросточкой, пошел навстречу. Алеша пошел за ним, я осталась у машины. Раньше комбрига подоспев к железной двери, Массар вышел на улицу, поставил блистающие ножны между носками сапог и звякнул, вскидывая кулак, громоздкими шпорами с торчащими вверх зубчатыми колесиками. Пьер остановился в полушаге сзади. Шпор он не носил. Лукач подал руку командиру и комиссару и оглянулся на Алексея:

— Поздоровайтесь же с вашим другом.

Алеша повторно отсалютовал Массару и повернулся к Пьеру. Тот взял его за плечи:

— Рад тебя видеть...

Но Массар, слегка склонив ухо к Пьеру и раздвинув усы улыбкой, заговорил, и Пьер, не теряя времени, перевел шутливый вопрос: зачем это командир бригады нагрянул так рано, уж не рассчитывал ли он застать их спящими?

Лукач, тоже улыбаясь, отвечал, что заехал так, по дороге. Но раз уж заехал, то хотел бы знать, каковы пригнанные вчера из Гвадалахары лошади. Массар, перейдя на деловой тон, сказал, что он расписался за тридцать шесть одров, четырех же, у которых сил останется лишь до бойни добрести, не принял.

Надо сказать, что все сорок были неплохими строевыми конями, но сначала застоялись — их месяца два из конюшен не выводили — а затем без передышки пробежали всю дистанцию по асфальту, к тому же сутки непоеные и некормленые. Массар прибавил, что кони тем не менее отойдут, нужно лишь дать им отдохнуть хорошенько, и сена не жалеть, и овса пока не сыпать, и не опоить, конечно.

— С лошадьми, как с женщинами, умелым обращением всего можно достичь, — сострил он.

Лукач на прощание напомнил, что через две недели собирается, как договаривались, произвести смотр эскадрону.

Массар с готовностью предложил сейчас же назначить точную дату и назвал пятнадцатое декабря. Держа саблю вертикально, на манер маршальского жезла, он проводил Лукача до машины.

— На этом вашем Гримме весь эскадрон держится, — заметил Лукач Алексею, когда мы отъехали. — Мало что говорить может — а комиссару без этого нельзя, — он и работать умеет, не покладая рук. Сочетание, встречающееся не часто. А вот с Массаром беда. И ведь всем бы взял: опытный кавалерийский, офицер, много лет во французской колониальной коннице прослужил... Забыл, как это называется...

— Спаги?..

— Вот-вот, в спаги. Коня он знает и бойцов может обучить всему, что требуется: и езде, и рубке, и стрельбе. Политические рекомендации отличные: проверенный коммунист. Но пьет. А точнее: алкоголик. Ежедневно с обеда пьян. И что поразительно, по наружности невозможно ничего определить, только налитые кровью белки да хрипота отчасти выдают, а все остальное в полном порядке, особенно если верхом — посадка абсолютно уверенная, даже препятствия берет. Но это в моем присутствии, а чуть я за ворота, он в кровать и спит под полушубком до ужина. За ужином опять нальется и опять в сон на всю ночь. Давно б я его снял, но, во-первых, жалко же человека, ведь тогда ему конец, хочется ж верить, что он опомнится, а потом, кого, спрашивается, на его место? Гримм, какое он ни золото, но массаровского опыта у него нет, да кроме того он же прирожденный комиссар. Ума не приложу, как дальше быть. Одно скажу: если Массар сдержит слово и до двадцатого представит боеспособный эскадрон, я все грехи ему прощу, а уж во фронтовой обстановке быть не может, чтоб совесть в нем не ожила.

Мы повернули к широкому въезду в казармы, обнесенные глухой стеной. Часовой беспрепятственно пропустил "Коронель" на пустой плац, но, выйдя из будки, предупредил с итальянским акцентом, что все в батальоне еще спят.

— Ну и пусть себе спят на здоровье, — решил Лукач. — Тогда мы с вами прокатимся дальше, мне полезно было бы, хоть оно и не близко, одного старого знакомого повидать. Думается, до обеда обернемся, к обеду же они, надо надеяться, проснутся. Фуэнкараль, — приказал он Луиджи.

Помня мою утреннюю нотацию, по дороге, связывающей шоссе вдоль Мансанареса с фуэнкаральским, Луиджи вел "Коронель" так, чтобы "Кирасир" не отставал, и мы подъехали к превращенному в прифронтовой штаб домику священника, когда солнце уже взошло. Оставив меня внизу, в обществе Гюнтера, вышедшего на звук остановившейся машины, Лукач взбежал к Белову, но едва я собрался отхлебнуть из гюнтеровской фляжки, как комбриг появился на пороге.

— Скажите Луиджи, чтоб вез в Аранжуэц, — открывая дверцу, распорядился он.

На "Аранжуэц" Луиджи приподнял невероятно черные, будто накрашенные брови.

— Аран-ху-эс! — поправил он. — У них нет ни "ж", ни "з", ни этого немецкого "тс", как только вы его выговариваете.

Алеша вежливо повторил, куда ехать, на сей раз произнеся название весенней резиденции испанских Бурбонов правильно. Ох уж эти закрепившиеся у нас французские искажения испанского, на которые постоянно натыкаешься здесь носом, убеждаясь, что привычный "Жуан" в действительности "Хуан", а "Хозе" — "Хосе", а что "гадая по руке Цуниги" и того хуже — одинаково непроизносимо ни по-испански, ни по-французски. Так же переврано все и в географии, вплоть, как только что выяснилось, до самых прославленных наименований. И отныне для моего слуха навсегда испорчена знаменитая строка про "златые дни в садах Аранжуэца".

Между тем конвой мчался к Мадриду, и вскоре мы уже проезжали знакомое рабочее предместье, изуродованное устрашающими следами недавней бомбардировки — наваленными среди уцелевших домишек бесформенными грудами камней, балок и щебня. Немного спустя мы пересекли озаренный по-летнему ярким солнцем центр. Несмотря на ранний час, тротуары были переполнены спешащими на работу, а от гофрированных железных штор продовольственных магазинов уже протянулись очереди женщин, с головы до пят в черном, будто все они носят траур. По мостовым в разных направлениях сновали, неистово гудя, легковые машины, некоторые под трепыхающимися в утренних лучах анархистскими штандартами. На перекрестках громко стучали по рельсам и пронзительно названивали старомодные мелкокалиберные трамваи, обвешанные людскими гроздьями.

— Сегодня как пить дать опять город бомбить будут, — заверил Лукач, поглядывая на ясное небо.

Широкая, с двумя облетевшими бульварами по бокам, улица впадала в необъятную необстроенную площадь, через которую бригада проследовала из Чинчона две недели назад. Круглое, вавилонского вида сооружение слева оказалось ареной для боя быков, что вызвало на заднем сиденье разговор о литературе, начавшийся с "Фиесты" Хемингуэя и закончившейся лекцией Лукача о европейском антивоенном романе. Для кадрового военного наш комбриг был уж слишком начитан.

Лавируя между мчащимися один на другого грузовиками, автокарами и легковыми машинами, Луиджи на бешеной скорости гнал "Коронель" по тому самому перегруженному пригородному шоссе, по которому мы прибыли в Мадрид. Наибольшим испытанием ловкости нашего шофера был момент, когда попутный и встречный транспортные потоки с разгону вжались в главную улицу одноэтажного городка с возвышавшимся над ним, подобно утесу над пенящимся морем, старинным собором.

— Ишь торчит, — не одобрил Лукач, после того как мы целыми и невредимыми выскочили на открытые просторы, причем слова его относились не к громаде собора, а к возвышавшимся по горизонту справа башням. — Неужели не узнаете? Сьерра-Де-Лос-Анхелес! Да, да! Всякий раз, проезжая по этой дороге, испытываю досаду и стыд. Знаю, что не могли мы взять его тогда, но разве от этого легче? Оттуда ж и большой кусок валенсийского шоссе как на ладони — каждая машина с юга со всем своим содержимым ими учитывается, — и Вальекас, вот что проехали, под прямой, можно считать, наводкой.

Из похорошевшего под солнечными лучами Чинчона мы повернули к Аранхуэсу. Но прославленных красот его мне повидать не пришлось. У въезда Луиджи взял вбок и остановился перед обособленно стоявшей виллой.

— Идемте, — пригласил Алешу Лукач.

Я поставила Сашу у калитки и сделала повторный втык Луиджи — за лихачество на шоссе. Если бы "Коронель" оторвался и попал в засаду, мы с двух винтовок могли бы и не отстреляться.

Кстати, стоит, пожалуй, укомплектовать "СЕАТ" вооружением — благо место есть. В каждой из четырех дверец "Коронеля", в тайнике за откидной панелью, можно закрепить в специально для того предназначенных зажимах пистолет-пулемет "Star Z 35" с тремя запасными магазинами и парой ружейных гранат, приспособлением для метания которых оснащен каждый "Стар-Зет". Вообще, отличное оружие делают испанцы. Каждая модель из "Системы стрелкового оружия 1935 года" — своего рода шедевр. Одни "Эспаньолы" чего стоят! А "Стар-Зет"? А штурмкарабины "Пламя"?

А вот тяжелое вооружение — крупнокалиберные пулеметы, артиллерия и особенно бронетехника и авиация, они лучше у русских.

На обратном пути из беседы Лукача и Алеши я уяснила, что на вилле проживают два высокопоставленных русских советника, генерал Купер и полковник Вольтер, оба артиллеристы по профессии, но Купер здесь в качестве общевойскового командира. Сначала он помогал организовывать оборону Мадрида, да там вышла одна неловкость, и его передвинули сюда — здесь уже другой фронт считается — советником к генералу Посасу. Вольтер же работал по профессии, занимая пост советника при начальнике артиллерии Испанской Народной Армии.

Перекусив и посовещавшись в Фуэнкарале с Беловым, Лукач в сопровождении Алексея во второй половине дня отправился посмотреть, как отдыхают батальоны. Он еще не возвращался, когда мотоциклист привез запечатанное сургучом письмо на его имя.

Спустившийся вниз Белов сорвал сургуч и, пробежав бумажку, изменился в лице. Но тут подъехал "Коронель", и Белов устремился к нему.

— Неприятность, и большая, товарищ комбриг, — раскрывая дверцу, начал он вполголоса. — Тут за минуту до вас записочку доставили. Не зная, когда вы будете, я позволил себе ее распечатать. Оказалось, от Роазио. Скоро после вашего от них отъезда генерал Кропат нежданно-негаданно вызвал к себе командира батальона, объявил, что отдых прерывается, приказал привести людей в боевую готовность и ждать, пока подадут грузовики. У Посуэло-де-Аларкон — это к западу от Каса-де-Кампо — за Аравакой фашисты наступают.

Лукач остался внешне спокоен, будто только того и ждал, но пальцы его впились в спинку переднего сиденья.

— В первую очередь, необходимо заготовить приказ, которым строжайше указать командирам батальонов, командиру бронеотряда, командиру дивизиона, командиру эскадрона, а также начальнику медицинской части, — одним словом; всем, что, находясь в составе Двенадцатой интербригады, они подчинены ее командованию и не имеют права помимо него принимать ничьих приказаний и распоряжений! Закончишь, сажай Алешу с Клоди переводить, а сам, — на мотоцикл и в Эль-Пардо, к Гарибальди. Им, между прочим, при мне первую партию универсалов подвезли. Галло там?

— Там.

— А Реглер здесь не появлялся?

— Был. Уехал к французам.

— Молодец. А то Галло все больше со своими, будто других и нет. Но раз Реглер во франко-бельгийском, я спокоен. А Кропат? Кропат каков? Мало ему, что до сих пор батальон Домбровского в своем личном резерве держит, ещё и гарибальдийцами через мою голову командует!.. Я покатил в Мадрид. Добиться отмены приказа, если прорыв, не рассчитываю, но нахлобучку за свой образ действий Кропат от наших товарищей получит, или я буду не я. На случай до ночи не обернусь, прошу: повидайся ты с Галло и передай мое требование, да и сам наблюдай, чтоб, когда ни подадут машины, до полной темноты пусть и близко никто к ним не подходит. Ехать придется по Кордовскому шоссе, а оно, говорят, где-то рядом с мостом Сан-Фернандо под прицельным огнем фашистской артиллерии. Посему: двигаться с интервалами в пятьдесят метров и хоть шагом, но без фар. Франко-бельгийский тоже поднимай. Хочет того Кропат или не хочет, а переброшена к Араваке будет вся бригада. Я не дам ему выдергивать из нее батальоны, как гадалка тянет из колоды карты...

29 ноября 1936 года, воскресенье.

Испания, город Эль-Пардо.

Опять никто из нас всю ночь не спал. Телефонисты и охрана штаба двинулись в путь позади всех, уже поздним утром. Краснокожий старик Варела, взявшийся, пока штабной автобус ремонтируется, за руль русского полуторатонного ГАЗ-АА, отвел его уже километра на два от моста Сан-Фернандо, но почему-то по нас не стреляли. Вероятно, франкистские артиллеристы считали одиночный грузовик мишенью, не заслуживающей уважения. Но гораздо вероятнеё, что информация об обстрелах Коруньского шоссе имела то же происхождение, что и сообщения Мулэна и Жоффруа об окружении батальона Андре Марти.

Бардак-с, как выражался papa, заходя ко мне в комнату.

Вскоре мы свернули влево и остановились в оголенном зимними ветрами парке. Варела выбрался из-за руля и ушел вперед проверить дорогу. Тишину нарушало вырывавшееся из кабинки сладкое похрапывание Морица. Вернувшийся Варела, учитывая аудиторию, выругался по-французски и проворчал, что так, когда все указатели поснимали, ничего не стоит и к фашистам заехать.

По счастью это была лишь риторика. К фашистам мы не заехали, а, еще раз повернув, подкатили по узенькой, но тем не менее асфальтированной дорожке к стоявшему посреди пустынного сада неприветливому дому с закрытыми ставнями. Возле него среди выцветшей травы чернели плешины от костров, а в ближней из них валялся недогоревший подлокотник кресла или дивана. Мориц, соскочивший с подножки уже, что называется, ни в одном глазу, потребовал, чтобы мы помогли разгрузить его сокровища, после чего Варела уехал за завтраком:

Темный внутри дом оказался почти без мебели. Она, очевидно, пошла на поддержание костров, вокруг которых грелись его прежние постояльцы. В обширной угловой комнате, единственной, где были открыты ставни, не осталось ничего, кроме бильярда без луз для игры в карамболь и явно втащенных сюда из сада негорючих чугунных скамеек.

Петров, каким-то чудом дознавшийся о нашем новом местопребывании, расстелив на зеленом сукне свою карту величиной с чайную скатерть, что-то горячо объяснял по ней Белову. Я отсалютовала им, и Белов, оторвавшись от карты, посоветовал поставить часового, и лучше двух, чем одного, не у входа, а в глубине сада, обращенной к врагу, и даже показал мне в окно, куда именно.

Субординация помешала мне высказать свое мнение о его советах.

Я поставила троих — одного у входа и двоих в саду. Остальные бойцы охраны, а также телефонисты, исключая Морица, нахохлившегося снаружи над своим имуществом, завалились спать в одной из темных комнат прямо на полу, Открыв дверь в бильярдную, я увидела, что Белов и Петров подняли головы и прислушиваются, и тоже разобрала приближающийся рокот множества авиационных моторов. Качающиеся за окном сухие ветки мешали разглядеть, что это за самолеты и куда летят, но едва я направилась к выходу, как раздался резкий свист и громовые удары разрывов. Стены комнаты заколебались, а из ближнего окна с жалобным звоном вылетело и вдребезги разбилось стекло.

Петров бросился раскрывать второе окно.

— Станцию бомбят, а гарибальдийцы, должно быть, еще там, — заволновался Белов.

Моторы низко летящих бомбардировщиков взревели над крышей, темные их тени промелькнули по саду, однако вопреки моему ожиданию бомбы больше не падали.

Минут через десять после того, как мы с Морицем уже не могли рассмотреть растворившийся в бледном небе клин "юнкерсов", приехал Лукач. Насколько я поняла, он предложил вскочившему с брезента Морицу отвезти весь телефонный инвентарь в Фуэнкарраль, так как бригада долго тут не пробудет и он не понадобится. Обойдя сад, Лукач одобрительным "толково" оценил притаившихся у ограды часовых, пронаблюдал, как Луиджи устанавливает "Коронель" под старым платаном, до того ветвистым, что, хотя с него и опали все листья, сверху машина не могла быть видна, и как Гюнтер с Сашей и Романом натягивают маскировочную сеть на "Кирасира", потом спросил, где Белов, и вошел в дом.

К удивлению моему, присутствие Петрова в столь ранний час Лукач воспринял безразлично, но, как вскоре выяснилось из разговоров за сервированным на бильярде в консервных банках завтраком, к нам, вместе с переходом батальона Домбровского, по тому же языковому принципу, переводился на должность заместителя командира бригады и Петров, не знавший никаких языков, кроме болгарского и русского, да еще с грехом пополам объяснявшийся по-сербски.

Во время завтрака Петров информировал Лукача и Белова о положении к юго-западу от Каса-де-Кампо. Он хорошо освоил этот участок уже раньше, в начале сражения за Мадрид. По мнению. Петрова, фашисты предприняли наступление на Посуэло-де-Аларкон без далеких целей, но лишь желая расширить опасно узкий выступ, который образовывали в этом месте их линии. Позавчера с утра они крепко пробомбили оборонявшую подходы к Посуэло недавно сформированную испанскую бригаду, вслед за тем провели внушительную артиллерийскую подготовку и только тогда ввели в дело пулеметные танки, а за ними табор марокканцев. Уже обстрелянная Третья бригада ИНА — в день попытки захватить Сьерра-Де-Лос-Анхелес, она совместно с Одиннадцатой наступала здесь, на правом фланге, и оттеснила фашистов на два-три километра — в прошлом познакомилась и с авиационной бомбежкой, и с артиллерийскими обстрелами, видывала она, правда, издали, и танкетки и даже марокканцев, но все это вразбивку, по-отдельности. Когда же франкисты обрушили на нее весь набор сразу, а находившаяся у нее на фланге колонна Барсело, сменившая 11-ю, дрогнула, не выдержала и она. Однако ею командовал кадровый военный и в то же время сознательный революционер Франсиско Галан, один из двух братьев известного капитана Галана, расстрелянного в 1930 году за участие в восстании против монархии. Франсиско Галан сумел удержать бегущих. Потеряв окопы перед Посуэло, кладбище и прилегающую к нему окраину, он все же удержал большую часть селения. Кропат подкрепил его спустившейся с Гвадаррамы колонной полковника Мангада, задержал отвод в тыл домбровцев и прервал отдых батальона Гарибальди, чтобы Галан мог контратаковать и вернуть утерянное.

Мы заканчивали завтрак, когда "юнкерсы" совершили второй налет. Теперь они сбросили бомбы намного дальше, и мы сначала услышали бомбардировку и лишь после неё различили усиливающееся гудение. Раньше, однако, чем Лукач, а за ним и все выскочили наружу, "юнкерсы" уже прогремели над потолком. Вдали медленно оседали грязно бурые тучи вздыбленной земли.

— Надо думать, это в Посуэло, — предположил Белов. — А к нам, смотрите, кто-то жалует.

На управляемой красивым молодым шофером вездеходной легковушке ГАЗ-61 жаловал не кто иной, как Фриц. Пока Лукач просил Петрова неотлучно находиться при домбровцах, чтоб никто не вздумал воспользоваться их безнадзорностью и прибрать к рукам, Фриц наскоро прожевал кусочек намазанного джемом хлеба, запил кофе со сгущенным молоком и пешком отправился с Лукачем на поиски командного пункта Галана. Я пыталась настоять на том, что сопровождение комбрига в опасное место является моим правом как единственного профессионального охранника во всей группе, но Лукач приказал, и мне пришлось остаться. Я не сомневалась, что в этом виновата моя ретивость в первой поездке под Сан-Фернандо — и ещё раз прокляла себя за тот случай. Но — пролитое молоко в кувшин не соберешь...

Немного спустя впереди загромыхала артиллерия. Петров перемотал обмотки, повесил на левый бок планшет, на правый — пистолет, бросил "я пошел" и удалился в сопровождении как из-под земли выросшего Милоша с ручным пулеметом за плечами и заменяющим погребец портфелем под мышкой. Бой тем временем не только разгорался, но как будто и приближался. Белов курил сигарету за сигаретой и поочередно почесывал ладони.

Часа через полтора Лукач и Фриц вернулись, и Фриц тотчас же собрался уезжать. Алеша ушел его провожать — и почти сразу вбежал вслед за мертвецки бледным Реглером, ещё с порога прокричавшим отчаянно-звонким голосом:

— Baimler ist tot!

Лукач растерянно охнул и осторожно обнял припавшего к его плечу Реглера. Белов одной рукой утешающе гладил его по спине, другой — подтягивал садовую скамейку. Реглер бессильно опустился на нее. Глаза его блуждали, как у тяжело больного, волосы, прилипли ко лбу.

Растянув в стороны отвороты полушубка, заместитель комиссара бригады принялся рассказывать, как все произошло. К сожалению, я недостаточно понимал его. Выходило, что Баймлер направлялся на позиции батальона Тельмана, оказывается, прервавшего отдых по сходному с нашим поводу где-то в районе кладбища Карабанчель. С Баймлером был Луи Шустер, причем Реглер говорил о нем почти тем же скорбным тоном, что и о самом Баймлере, да и Лукачу с Беловым этот Луи был, по-видимому, хорошо знаком, я же почему-то до сих пор о нем и не слыхивала. Вел Баймлера и Луи Шустера командир батальона, кажется, им стал Рихард (сразу после переведения батальона Тельмана в 11-ю Людвиг Ренн был назначен начштаба бригады). Все трое были в белых полушубках. Когда подошли к заранее известному простреливаемому пространству и ступили на него, раздались всего два выстрела. Баймлер упал как подкошенный, но, упав, сжал кулак и отчетливо выговорил: "Рот фронт". Опустился на землю и Луи. Командир батальона побежал за санитарами. Они подоспели через несколько минут, но Баймлер и Луи Шустер были уже мертвы. Пуля попала Баймлеру прямо в сердце.

— Какого идиота надоумило раздать руководящим товарищам эти дурацкие белые полушубки? — взорвался Лукач, упуская в гневе, что Реглер не понимает по-русски. — Мы же не в Лапландии. Надо, кстати, не забыть в очередной приказ вставить параграф, строго запрещающий показываться в них ближе, чем на две тысячи метров от передовой, иначе мы скоро без командиров и комиссаров останемся. Слышишь, Белов? А сейчас идем. Я отведу тебя к Галану. Находись при нем неотступно, куда он, туда и ты. Выцарапать у него батальон Гарибальди, пока Посуэло под угрозой, нечего и думать, но, по крайней мере, хоть знать будем, где он и что. Встречной операцией здесь больше не пахнет, и я таю надежду, что хотя одну роту Галан уже втравил, но батальон в целом так и останется у него в резерве, особенно если ты будешь там. Как стемнеет, и бой прекратится, возвращайся на своих двоих сюда. А я пока с Густавом в Мадрид смотаюсь. Гибель Баймлера — тягчайшая утрата и может на многом отразиться. Нужно все это взвесить. Ох, до чего мы все же не умеем беречь людей...

Дверь за ними закрылась. Реглер встал, приблизился к окну с вылетевшим стеклом и долго смотрел в мертвый сад. Мне почудилось, что заместитель комиссара бригады всхлипнул, но я, конечно, ошиблась: он начал насвистывать какую-то органную мелодию, сбился, поискал в карманах носовой платок, высморкался и принялся шагать вдоль бильярда, иногда порывисто вздыхая. Видимо, он по-настоящему страдал, но меня внутренне коробила излишняя выразительность его переживаний. Не то чтоб он актерствовал, тем более что меня, он, кажется, не замечал, и все же в его поведении ощущалась какая-то аффектированность.

— Ты не можешь себе представить, какого человека мы лишились, — вдруг заговорил он по-французски, показав тем самым, что знал о моем присутствии. — После казни Эдгара Андре фашизм нанес Коммунистической партии Германии второй сокрушающий удар. Рана от него заживет не скоро. Баймлер сочетал в себе сверхъестественную силу воли с непоколебимой верой в идею. Подобная вера не встречалась, может быть, со времен первых христиан...

Донесшийся со стороны въезда в усадьбу призывный гудок "Коронеля" прервал реглеровский монолог. Весь оставшийся день мы провели, бдительно охраняя самих себя, опустошенный дом, осенний сад при нем да еще машину Петрова, замаскированную Милошем до того, что и с земли она походила на кучу хвороста. И весь этот день в направлении Посуэло то усиливалась, то слабела артиллерийская канонада, перебиваемая выхлопами ручных гранат и сопровождаемая очередями "Эспаньол" и ружейно-пулеметной трескотней.

К вечеру, как бывало и у моста Сан-Фернандо, звуки сражения понемногу смягчались, а с темнотой и вовсе заглохли. Мы поставили на бильярд две оставшиеся целыми после неизвестных предшественников жестяные керосиновые лампы, закрыли и здесь ставни, а как только зажгли вонючие эти коптилки, явился Лукач. Узнав, что Белова ещё нет, он не захотел ужинать, но принялся, заложив руки за спину, в нетерпении прохаживаться из одного затененного угла в другой. Так он гулял, пока за ставнями не раздался оклик часового. Через некоторое время у входа послышались шаги, и в бильярдную вошли Белов и Петров, а за ними Милош. Положив на бильярд портфель Петрова, он удалился из уважения к начальству на носках. Леблан подал остывший ужин. Вываливая из своей потрепанной самобранки разные приятные к нему дополнения, Петров успокаивал Лукача насчет польского батальона: слишком за него тревожиться нечего, он прочно пребывает во втором эшелоне, да еще на фланге, где абсолютно тихо и, судя по всему, будет тихо и впредь. Зато из беловского доклада, при всей его сдержанности, вытекало, что с гарибальдийцами дело обстоит как раз наоборот. Они попали в самую гущу событий. Едва Лукач, высадив Белова, отъехал, как фашистское наступление на Посуэло возобновилось, и снова на штурм его была брошена поддержанная танкетками марокканская пехота. Батальон бригады Галана вместе с двумя подкреплявшими его взводами итальянских добровольцев был выбит из окопов. Неприятель проник в улицы Посуэло. По требованию Галана командир батальона Гарибальди майор Паччарди должен был ввести его в бой. Раньше, однако, чем выступила первая рота, навстречу отступавшим бросился находившийся в штабе батальона Галло. Пристыдив и задержав отходящих итальянцев, он заставил их остановиться и открыть огонь. Марокканцы, уже имеющие представление об "Эспаньолах" и всем, что с ними связано, тут же залегли и расползлись по укрытиям. Это приободрило растерявшихся милисианосов и помогло командиру испанского батальона организовать новую линию обороны. Необыкновенно кстати появившийся испанский броневик стал стрелять из пушки по танкеткам и по занятым врагами домам. Тут подоспел батальон Гарибальди, выбил марокканцев из поселка и гнал до кладбища, но под воздействием укрытых за его каменными стенами тяжелых минометов наступательный порыв скоро иссяк, тем более что осколками одной из мин был ранен, к счастью, легко все время ободрявший людей личным примером комиссар бригады Галло. Пострадали также перебегавший вместе с ним комиссар батальона Роазио и командир испанского батальона — эти двое посерьезнее. К концу дня гарибальдийцы не только занимали все оставленные республиканские окопы, но и отразили несколько контратак. Когда стемнело, их сменили бойцы колонны Мангада.

— Я о ранении Галло узнал в Мадриде и на обратном пути навестил его, — сообщил Лукач. — Допрыгался-таки. Серьезный человек, член ЦК — и такое легкомыслие. Однако с минами шутки плохи. Еще повезло, что жив остался. Прав был Фриц, когда предсказал, что скоро бригада останется без комиссара, тысячу раз прав. Можно считать, уже осталась.

— Галло мне лично после перевязки говорил, что ранен легко и предполагает нести свои обязанности, — возразил Белов.

— Это еще бабушка надвое сказала. Он же весь мелкими осколками исчеркан. Кто гарантирует, что не начнется нагноение?

Белов, помолчав из вежливости, закончил свой отчет похвалами гарибальдийцам. Они действовали с подъемом и, что важнее, кроме подъема продемонстрировали и организованность. Ею, по мнению Белова, батальон в первую очередь обязан своему командиру Рандольфо Паччарди.

— Но и то сказать, удивляться нечему. Он же в империалистическую капитаном был, награжден за храбрость двумя серебряными медалями и одной бронзовой, а сверх того итальянским крестом "За воинскую доблесть" да ещё британским Военным крестом. Можно лишь радоваться, что он антифашист и с нами. Но угадайте, товарищи, кого я сегодня своими глазами видел в Посуэло? Пари держу: не угадаете — Михаила Ефимовича Кольцова, честное слово. И где? В броневике!.. Израсходовав боеприпасы, броневик возвращался в тыл заправляться, но по дороге остановился у штаба Галана. Смотрю: отворяется в броне дверь, а из нее выскакивает Михаил Кольцов собственной персоной. Помахал стрелку, пересел в свою машину, она за домом пряталась, и был таков.

— Еще один, кому жизнь надоела, — возмутился Лукач. — Разве его за тем прислали? Да этот несчастный броневичок, хоть он целый день стреляй, и половины той пользы не принесет, что один кольцовский фельетон... — Он уперся руками в скамейку и встал. — Пора, однако, нам всем на боковую. Давайте так в общих чертах порешим. Вас обоих я попрошу пораньше с утра быть на тех же, что и сегодня, постах. Мы с Галло и Реглером должны присутствовать на похоронах бедного Баймлера. Как освободимся, все втроем поедем к высокому начальству выдирать отсюда Гарибальди, коль скоро положение восстановилось.

30 ноября 1936 года, понедельник.

Испания, окрестности Посуэло.

Но на следующий день все повторилось. Утром на Посуэло снова были сброшены бомбы, а как только "юнкерсы" удалились, передний край снова принялась громить вражеская артиллерия, а вскоре загремели и мины. И снова фашистские генералы послали в атаку танкетки и марокканцев, и снова они выбили наших из окопов и заняли западную часть Посуэло. И снова Паччарди поднял батальон в контратаку и вернул все утраченное, а вечером снова передал отвоеванные позиции колонне Мангада. И гарибальдийцев, понятно, снова задержали в резерве Галана.

Уже перед сумерками к штабу подошел конвой комбрига, а за ним незнакомая машина и маленький "СЕАТ Теньенте", слегка смахивающий на перевернутую лохань из гофрированной жести. Из "Коронеля" вышли утомленные Лукач и Реглер, из второй машины осторожно выбрался Галло. Несколько пальцев у него были забинтованы, и бинты уже успели загрязниться, на лбу и на щеке виднелись мелкие продольные струпики, будто его поцарапала кошка.

Втроем они посовещались в бильярдной, после чего Галло проехал дальше к своим, а Реглер еще долго в мрачном возбуждении что-то говорил Лукачу. Наконец и Реглер уехал, но в противоположном направлении. Лукач, поджидая Белова и Петрова, как и накануне, мерил шагами комнату.

— Всю жизнь избегаю похорон, — признался он, когда я вошел зажечь лампы, — но тут никак нельзя было не пойти, приняли бы за неуважение к памяти Баймлера. Ненавижу всю эту процедуру. Завалят мертвеца, чтоб не пахло, цветами и заводят говорильню: одна речь, вторая, третья. Между речами музыка душу надрывает. Кому это нужно, не мертвецу же. Родным и близким? Тогда зачем проводить весь церемониал над открытым гробом, надолго запечатлевать в их взорах страшный и отвратительный вид покойника, заслоняя уродливой маской смерти живое и дорогое лицо...

1 декабря 1936 года, вторник.

Испания, окрестности Посуэло.

Третий день нимало не отличался от первых двух: утреннюю бомбежку сменил артиллерийский обстрел, затем загудели двигатели танкеток, застрекотали их пулеметы, и с кладбищенской стены посыпались визжащие марокканцы.

Как и в прошлые разы, защитники Посуэло не выдержали последовательного воздействия стольких впечатляющих средств и отошли. И еще раз в бой пришлось вступить батальону Гарибальди, который вновь отбросил атакующих в исходное положение.

2 декабря 1936 года, среда.

Испания, окрестности Посуэло.

Но хитрый генерал Лукач, сочтя, что велика вероятность повторения всего этого и на четвертый день, под покровом ночи собрал в Посуэло все средства ПВО, которыми располагала бригада — вплоть до собранных из батальонов Домбровского и Андре Марти станковых пулеметов на универсальных станках — и устроил "Кондорам" классическую ловушку.

И когда утром четвертого дня над Посуэло появились "юнкерсы" Легиона, к ним со всех городских крыш потянулись пулеметные трассы, а с площадей загрохотали 20-мм спарки и 37-мм одностволки. Ошарашенные подобным приемом и потеряв две машины из девяти, немцы бежали прочь, поджав хвосты.

Артналет, в очередной раз прогулявшийся по отрытым на окраинах города окопам, никого в них не застал. Батальон Гарибальди занял позиции сразу после его окончания — и когда бешенство фашистских орудий сменили лязг гусениц итальянских танкеток и визг идущей в атаку марокканской пехоты, они были встречены плотным огнем шести сотен штурмовых винтовок и собранных со всех трех батальонов ПТР. Одновременно интербригадовские минометчики открыли огонь по позициям фашистских минометных батарей на кладбище, быстро приведя те к молчанию.

В первую же минуту марокканцы, шедшие в атаку в полный рост, в приятной уверенности в очередном бегстве слабых сердцем "гяуров", потеряли под шквальным автоматным огнем до трети бойцов. Вид горящих танкеток и плотный огонь "Эспаньол" поднявшихся в атаку итальянцев обратил их в паническое бегство. Батальон Гарибальди взял проклятое кладбище и гнал врага ещё почти километр за ним.

Весь остаток дня над Посуэло царила тишина, редко-редко прерываемая одиночным выстрелом из винтовки. Фашисты переварили преподнесенный им сюрприз только поздно вечером — и попытались под покровом темноты вышибить с кладбища сменившую батальон колонну Мангада. Но попытка была настолько вялой и нерешительной, что испанцы справились с ними без особых затруднений.

3 декабря 1936 года, среда.

Испания, окрестности Посуэло.

Утром фашисты повторили атаку на кладбище, но с гораздо большей энергией и применением всех технических средств. Лукач, рассчитывавший, что противник, придерживаясь разумной тактики минимизации потерь, постараются не наступать дважды на одни и те же грабли, не ожидал от офицеров кадровой армии подобного идиотизма — и потому батальон Гарибальди был отведен во вторую линию.

Услышав звуки бомбежки, а потом и артобстрела со стороны кладбища, мы решили, что сегодня снова придется бросать в бой гарибальдийцев, но ни с того ни с сего колонна Мангада оказала весьма решительное сопротивление и со значительным уроном отбила врага. Еще более хладнокровно была отражена вторая попытка штурма. Старенький полковник Мангада любезно объяснял перемену в поведении его бойцов придавшим им уверенности дружественным присутствием за их спинами гарибальдийцев, хотя при таком объяснении оставалось неясным, почему это дружественное присутствие не помогало раньше и батальону Гарибальди трижды пришлось отвоевывать Посуэло. Лукач во всяком случае объяснял чудесное изменение иначе и всего одним словом: "Научились!" К его сожалению, или Кропат, или Франсиско Галан, а возможно, и оба не поверили, что колонна Мангада достаточно прочно усвоила преподанную гарибальдийцами науку, так как продолжали придерживать последних в Посуэло.

Все это время наш неуютный дом продолжал пустовать. Петров и Белов ежедневно с утра уходили вперед, а ночевавший в Фуэнкарале Лукач целые дни находился в разъездах. С утра он непременно летел в Мадрид, где старался добиться выведения бригады на давно запланированный отдых и необходимую реорганизацию, а его убеждали довольствоваться пока отводом батальонов Домбровского и Андре Марти. Гарибальди же обещали отдать попозже, когда возникшая у Посуэло угроза будет окончательно ликвидирована. Однако Лукач оставался кремнем насчет любых форм раздробления бригады, предпочитая лучше держать всю ее во втором эшелоне, чем хотя бы временно выпустить из рук батальон Гарибальди. Из Мадрида расстроенный неудачей комбриг обычно мчался в Кольменар-Вьехо полюбоваться воскрешаемыми Тимаром из мертвых автомобилями и утешенный, отправлялся инспектировать интендантство или же, по приглашению начальника медицинской части Хейльбрунна, пересаживался в его машину и ехал обозревать укромно расположенную усадьбу, которую тот приспосабливал под постоянный бригадный госпиталь.

4 декабря 1936 года, четверг.

Испания, окрестности Посуэло.

Начало шестых суток поразило нерушимой тишиной. Традиционный утренний налет почему-то не состоялся. Бездействовала и неприятельская артиллерия. Редко-редко с передовой долетал одиночный винтовочный выстрел, и опять водворялась идиллическая сельская тишь. Становилось похоже, что на этом участке фашисты выдохлись.

К полудню в бильярдной собрались Лукач, Галло с подвешенной на перекрутившемся бинте перевязанной рукой, Фриц, Петров, Белов и Реглер. Состоялся форменный педагогический совет, на котором подробно обсуждалась программа занятий на период вполне вероятного теперь отдыха.

После обеда Лукач послал Алексея на мотоцикле к Клоди перевести несколько страниц приказа, больше напоминавшего классное расписание. Им во всех подробностях предусматривалась ускоренная теоретическая подготовка командиров отделений, практические занятия для специалистов — пулеметчиков, минометчиков, снайперов, стрелков ПТР и артиллеристов, а также цикл лекций для командиров взводов, рот, батальонов и остальных старших офицеров. Все было рассчитано на семь дней, по четыре двухчасовых урока ежедневно.

По возвращении Алеша обрадовал меня новостью о том, что теперь мы должны поставить ещё один пост — у денежного ящика бригады, который находится в Фуэнкарале, в сумке у Клоди. Получался суточный расчет на четыре поста — три на КП, один у Клоди — плюс четверых бойцов в конвой генерала. А бойцов у меня — раз-два и обчелся, всего двенадцать, если нас с Алешей не учитывать. Так что я решила избежать лишней возни со сменой и просто приставить одного бойца к Клоди и его драгоценной сумке на постоянной основе — до тех пор, пока бригада не обзаведется нормальным штабом со всеми положенными штабу помещениями и службами.

ГЛАВА 5

6 декабря 1936 года, суббота.

Испания, окрестности Посуэло.

Невзирая на затишье, наставшее у Посуэло, батальон Гарибальди был с миром отпущен генералом Кропатом лишь еще через трое страховочных суток. Накануне долгожданного дня Лукач не остался ночевать в Фуэнкарале, а радостно возбужденный приехал из Мадрида прямо к нам. Он рассказал Петрову и Белову, что приказ о переводе бригады в резерв фронта, с местопребыванием в Эль-Пардо, подписан самим генералом Миахой и что благодаря ходатайству Лукача перед коронелем Вольтером не забыт и дивизион Тельмана. По случаю отвода Двенадцатой бригады в тыл генерал Миаха пожелал принять ее командира и не только восторженно отозвался о поведении батальона Гарибальди в боях за Посуэло, но и горячо поблагодарил за стойкость, проявленную всей бригадой у Пуэрта-де-Ферро, Паласете и Сиудад Университариа.

— Вот ведь и знаю, что он бездарность, пустое место, на кандидатуре которого все партии постольку легко и сошлись, поскольку он ни к одной из них не принадлежит, и вообще — подставная фигура, а все равно приятно. Наконец-то наша заслуга в обороне Мадрида официально признана и, что там ни говори, лицом авторитетным: главой Хунты обороны, и притом кадровым испанским генералом.

— Миаху, это верно, Ганнибалом не назовешь, но он, безусловно, предан Республике, — убежденно вмешался Петров. — Между прочим, фашисты держат заложником его сына, и Кейпо-де-Льяно по радио чуть не каждый вечер грозится расстрелять его, если отец сейчас же не сдаст Мадрид или, по крайней мере, не уйдет в отставку, но Миаха остается неколебим.

— Да, да, Горев упоминал об этом. Он, в частности, считает, что с Миахой можно отлично работать, если конечно, не задевать его самолюбия и терпеливо относиться ко вспышкам старческой раздражительности. По-моему, тоже, Миаха славный старикан. Посмотрите-ка, что он мне подарил.

Только тут я заметила, что на поясе комбрига вместо обычной кобуры висела маленькая из тисненого сафьяна. Расстегнув пуговку, Лукач подбросил на ладони свободно на ней уместившийся белый пистолетик, и даже при свете керосиновой лампы видно было, что он отделан перламутром с золотыми инкрустациями.

— Будуарная вещица, — определил Петров.

— На первый взгляд, даже хуже: просто безделушка, а между тем самая настоящая "астра", хоть и крохотная, кучно бьет на сорок шагов, большего и не требуется. Полюбуйтесь лучше, какая ювелирная работа, чудо. Я б не смог с такой прелестью легко расстаться, а Миаха снял, представляете, с себя и подарил. "Носите, говорит, на память о вашем испанском друге, потому что сначала я ваш друг, а уж потом начальник". Слушаю я переводчицу и сам чувствую, что расплываюсь в глупейшей улыбке. Кстати, Алеша, вы жаловались, что ваш Клоди безоружен и вам приходится при нем бойца держать. Можете сейчас же взять у Луиджи мой старый кольт и, когда найдется время, отвезите Клоди, чтоб и взаправду какие-нибудь примазавшиеся к анархистам бандиты не зацапали бригадные деньги. А теперь — всем спать. Завтра работы — выше горла.

Он вышел в сад и скоро, вернулся с подушкой и пледом, захватив заодно из машины и старый свой пистолет. Белов с Петровым, подстелив канадские кожухи, улеглись по обыкновению на железные скамейки, а Лукач отодвинул лампу в дальний угол, ловко вспрыгнул на бильярд, опустил голову на подушку, натянул плед до подбородка, оставив, чтоб не запачкать его, ботинки непокрытыми, и неожиданно опять сел:

— Чуть не забыл. Кропат, по привычке минуя меня, выхлопотал для Паччарди производство в подполковники за Посуэло. Что ж, я искренне рад. Паччарди вполне того достоин. Но Кропат этим не удовлетворился. Он отдал приказ, адресованный также поверх наших с вами голов, непосредственно Паччарди. Написан приказ, надо признать, очень красноречиво и даже литературно — Клоди с Алешей при всем желании подобным образом не написать — а главное, по-испански, и преисполнен заслуженных гарибальдийцами похвал. Не забыт в нем и подвиг раненого комиссара Роазио, но в конце Кропат заявляет, что горд был командовать таким батальоном, а уж это, с точки зрения нормальной воинской субординации, прямо безобразная выходка, надо надеяться, последняя. Горев мне, можно считать, гарантировал, что подобное не повторится. Ведь партия ребром поставила вопрос о создании регулярной республиканской армии, и мы одна из ее единиц, и расчленить ни нашу, ни любую из вновь сформированных бригад впредь никому не позволят...

7 декабря 1936 года, воскресенье.

Испания, окрестности Посуэло.

К восходу солнца батальоны были доставлены в Эль-Пардо и размещены по пустующим казармам. Заранее мобилизованные окрестные парикмахеры наперегонки с имевшимися в бригаде — только клочья летели — стригли и брили бойцов, после чего те принимали душ, сменяли белье и переодевалась в новое единообразное зимнее обмундирование. Затем Клоди с почтовой сумой на одном боку и пожалованным Лукачем пистолетом на другом, да еще под охраной Гюнтера и Романа, выдавал каждому по триста песет. Перед обедом по батальонам были проведены митинги, а после него все желающие поротно, но, естественно, без оружия, были уволены в отпуск и на грузовиках и автобусах отвезены в Мадрид. Лукач очень настаивал на необходимости показать иностранным добровольцам испанскую столицу, под стенами которой они, скоро месяц, проливали кровь, так и не повидав города.

Командование бригады устроилось в том домике, где мы ночевали перед чехардой под Посуэло, и окончательно отрабатывало часы и темы занятий в открывающейся назавтра общебригадной школе.

К вечеру Лукач поехал в Фуэнкараль. Обе сухопарые дамы, за три недели несколько попривыкшие к страшным постояльцам, встретили нас застывшими улыбками, но не успел генерал прикрыть за собой дверь большой комнаты налево, как старухи вздохнули дуэтом, вероятно, вспомнив своего "куро", иногда, конечно, возвращавшегося с требы столь же поздно.

Спустился он уже в штатском темно-синем спортивного покроя костюме, том самом, в котором он приветствовал бригаду на построении в Альбасете. Тут выяснилось, что наш генерал решил посмотреть, как развлекаются в Мадриде бойцы вверенной ему бригады. Причем без охраны — если не считать за таковую Луиджи — и даже без оружия, поскольку даже ювелирную "Астру" он оставил Алеше, чтобы не срезали. А что с таким же успехом могут срезать и его самого, ему в голову не пришло!

Инкогнито со строгой инспекцией! Детсад. Младшее отделение. Ясли.

Я сказала ему, что это будет только через мой труп. Поскольку приказы писаны для всех, и если сказано, что генералы обязаны передвигаться под охраной, то охрана должна быть. Ладно, если ему так уж хочется, группа будет присутствовать в отдалении, но хотя бы один боец ближней охраны необходим. И поскольку я здесь единственная, кто имеет надлежащую подготовку и практический опыт для охраны в городе, то и пойду я.

Не сказать, чтобы мое единственное платье пребывало в отличном состоянии. Совсем не сказать. Я таскала его в вещмешке с самого Кампо-дель-Поло и вдобавок оно предназначалось для вечернего приема, а не для выхода на улицу. Но нет таких чудес, которые могут сотворить ножницы, иголка с ниткой, горячий утюг и пол-часа времени.

По счастью, себя я привела в порядок заблаговременно, так что сейчас на это тратить времени не пришлось. В карман одолженной у Алеши кожанки отлично поместился мой любимый итальянский штык-нож, происходящий от обычного складного ножа, но имеющий вдвое более длинный клинок.

В какие таверны и кабаре мы с генералом не заглядывали, переполненными их не обнаруживали, а находили лишь небольшие группки волонтеров. Между тем в Мадрид уволилось более трети того, что осталось от 12-й Интернациональной, пятьсот с лишком человек. Генерал все более озабоченно поглядывал по сторонам.

При входе в один из баров мы наткнулись на Густава Реглера, в голову которого пришла та же идея: поглядеть, как веселятся волонтеры в Мадриде. Скромно стоящую за плечом Лукача меня он не узнал: короткий подол с вызывающим разрезом и подчеркивающая длину и прекрасную форму ног шпилька не зря считаются лучшим способом отвлечения внимания любого мужчины от чего бы то ни было.

Комбриг тут же взял Реглера в оборот: куда, мол, подевались его, так сказать, духовные чада? Тот сразу же вызвался показать, только в своей машине — Луиджи дорогу не найдет. Только когда я влезла в его маленький автомобильчик вслед за генералом, он меня узнал.

И сразу в его голове зашевелились... Мысли. Я это сразу поняла, по глазам. А ещё коммунист, называется. Впрочем, у меня тоже родимые пятна эксплуататорского происхождения иногда вылезают.

Шофер у Реглера был мадридец, и хотя Луиджи видит во мраке словно кошка, но этот — просто чудо. Я следила в зеркальце, чтобы Луиджи и "Кирасир" не отставали. Не так далеко от центра наш караван из трех машин свернул в узкую улочку и остановился, мы вышли.

Ясность наступила с первого взгляда. Не сказать, чтобы я была частой посетительницей подобных мест, но случалось, случалось... По долгу службы, понятно. У принципалов иногда случаются странные вкусы. Пусто и тьма-тьмущая, но перед нами квартал публичных домов. Только фонари синим закрашены. Но и при этом освещении видно, что тротуары забиты молчаливой толпой, лишь сигареты попыхивают, да в подъездах непрерывно двери хлопают — одни выходят, другие вместо них входят. Конвейер "удовольствий".

Конечно, даме неприлично посещать подобные места, но я была на работе — в шаге сзади и слева. Внутри — то, что называется "дым коромыслом", бренчащее механическое пианино и зал, битком набитый нашими ребятами. Однако веселья не ощущается. Настроение, скорее, как в приемной зубного врача, и в довершение сходства в коридоре, перед портьерами каждой двери переминаются с ноги на ногу терпеливые очереди.

Мне кажется, генералу стало сильно не по себе от этого зрелища.

Выбравшись на улицу, он тут же высказал свое возмущение Реглеру. Они общались по-немецки, так что я понимала не все, но основная мысль была проста: что подобное зрелище не может не ужаснуть; добровольцы интернациональных бригад, герои, самопожертвованием которых восхищается мир, и вдруг в очередях какого-то бардацкого конвейера. Реглер ответил в том смысле, что он находит это вполне естественным, и заметил, что ни один армейский капеллан не был бы так смущен, как некий генерал Пауль Лукач. И ещё добавил, что публичные дома на всей республиканской территории социализированы анархистскими профсоюзами и что они получают баснословные доходы от торговли женским телом.

В общем, логично. В России, насколько мне известно, тоже проституток налогами обкладывают. Правда, там кричат, что это — в целях борьбы с этим социальным злом, и налоги такие, что скорей удавишься, чем их заплатишь. А неуплата налогов там относится к противугосударственным деяниям и карается по всей строгости. До каторжных работ включительно. И профсоюзы проституток там тоже имеются, и активно борются за понижение налогов с "ночных бабочек", улучшение условий труда и все прочее, за что положено бороться профсоюзам.

Но генерала сообщение о том, что СНТ получает доходы подобного рода, просто убило. Он и раньше знал, что некоторые анархо-синдикалистские деятели всеми средствами противятся закрытию злачных мест, объявляя это нарушением свободы личности и остроумно приравнивая к американскому сухому закону, но чтобы такое...

8 декабря 1936 года, понедельник.

Испания, город Эль-Пардо.

В десять утра в бывшей комнате дежурного офицера главной эль-пардской казармы собрались выбрившиеся и принарядившиеся командиры батальонов со своими штабами и командирами рот и взводов. Занятия с ними проводил Фриц. Главным переводчиком к нему приставили Алексея, но двух языков не хватало, и каждый произнесенный им французский период как эхом сопровождался неразборчивым гулом: это в кучках, образовавшихся из непонимающих ни русского, ни французского, велся под сурдинку перевод на итальянский, польский и Бог его знает на какой еще. Одним из таких сепаратных переводчиков был долговязый и большеротый Альбино Марвин, командир первой роты батальона Гарибальди. Он, по-видимому, прекрасно знал русский, так как начинал шевелить негритянскими губами одновременно с началом перевода Алексея. Я работала переводчиком на сербо-хорватский в группе офицеров балканской роты.

Фриц увлеченным баском читал лекцию на актуальную тему: "Батальон в обороне на открытой местности", аккуратно нанося мелом, как чертежник рейсфедером, на доставленную из ближайшей школы классную доску иллюстрирующие кроки и схемы. Приятно было слушать лаконичную и точную военную речь Фрица, слушать, но не переводить, ибо незнание сербской армейской терминологии сказывалось, и мне довольно часто приходилось останавливаться в мучительном подыскивании нужного слова. Алексей, похоже, испытывал подобные же проблемы, поскольку наши переводы спотыкались в одних и тех же местах.

Несмотря на эти расхолаживающие задержки, воодушевление Фрица передалось всем, проступил интерес даже в прохладном, выжидающем взгляде Паччарди, столь же высокого, как Альбино, но значительно более красивого, и когда, щелкнув от смущения и досады пальцами, Алеша безуспешно пытался припомнить, как же по-французски "отделение", именно Паччарди подсказал термин "L'esconade", и сидевший между французами человек лет сорока, с испитой и рассеянной физиономией, в котором я угадала Жоффруа, одобрительно закивал.

После обеденного перерыва занятия возобновились, но теперь Фриц усложнял первоначальную тему вариациями, то посылая на обороняющийся батальон полк марокканской кавалерии, то нанося фланговый удар итальянскими танкетками или рисуя на доске противника, зашедшего в тыл. Наконец, сбив мел с ладоней, Фриц предложил задавать ему вопросы, и они так и посыпались.

Закончив занятия, командиры высыпали на плац, и как раз в этот момент к воротам подкатил камуфлированный "Коронель".

Выйдя на плац и поравнявшись с направляющимися к выходу поляками, Лукач пожал руку маленькому сильно простуженному и закутавшему шею толстым шерстяным шарфом командиру батальона Домбровского Антеку Коханеку, потом поздоровался с остальными и, положив обе ладони на палку, принялся расспрашивать, как, по их мнению, принесли ли им пользу сегодняшние занятия. Внимательно выслушав ответы и повеселев, комбриг объявил, что завтра из Альбасете должно прибыть пополнение.

Ночевали мы опять в Фуэнкарале.

9 декабря 1936 года, вторник.

Испания, город Фуэнкараль.

В конце третьего дня нахождения в резерве прибыло около шестисот человек подкрепления. Больше половины его составляли итальянские добровольцы, на втором месте стояли французы, но были и поляки, и югославы, и фламандцы, и валлоны, три румына и даже один грек. Все новоприбывшие прошли в окрестностях Альбасете десятидневную подготовку — без тренировки в звене отделение-взвод, но с упором на стрельбу и метание гранат. К несчастью, в Альбасете, где полным ходом шло комплектование 13-й и 14-й Интербригад, новобранцы, направленные в 12-ю, штурмовых винтовок не получили. Между тем создавшийся в бригаде небольшой запас из сданных ранеными и снятых с убитых был уже частично израсходован, так как в батальоны (главным образом в батальон Гарибальди) за десять дней нахождения в Посуэло перешли из смежных колонн многие десятки испанских бойцов, так что Лукачу пришлось распорядиться отобрать винтовки у всех шоферов, телефонистов, кашеваров и прочих, дабы снабдить оружием новичков.

Выйдя по окончании занятий из казарменной классной, мы смогли наблюдать, как гарибальдийцы сбегались к марширующим по плацу новым товарищам, возглавляемым небольшого роста респонсаблем с печальными глазами, юношеским румянцем и седой головой. По дороге в Фуэнкараль Лукач сообщил, что респонсабль этот тоже приехал из Москвы, что фамилия его Пичелли и что, несмотря на моложавый вид, ему, должно быть, за пятьдесят, поскольку он один из ветеранов, вступивших в бой с фашизмом при самом его зарождении, еще в двадцать втором году, когда, будучи коммунистическим депутатом от Пармы, Гвидо Пичелли организовал в ее рабочих кварталах вооруженное сопротивление чернорубашечникам и отстоял город. Позже Муссолини сослал Пичелли на остров Липари, но тот ухитрился бежать. Лукач рекомендовал Паччарди дать ему роту.

10 декабря 1936 года, среда.

Испания, город Эль-Пардо.

На следующее же утро новобранцы, распределенные по батальонам, вышли со всеми под холодный дождь на последнюю перед стрельбами отработку ружейных приемов.

Одновременно Лукач, в надежде на доброе расположение генерала Миахи, заготовил ордер на пятьсот штурмкарабинов "Llama" (конечно, это не "Эспаньолы", но тоже штурмовое оружие с довольно приличной дальнобойностью, тридцатизарядным магазином и умеющее стрелять очередями), о наличии которых пронюхал Тимар, и собирался не только вооружить эскадрон, но и оскорбленных в лучших чувствах разоруженных товарищей. Однако, в сопровождении переводчицы представ в обычное время перед Миахой, комбриг вместо привычных любезностей неожиданно принужден был выслушать жестокий разнос за безобразия, обнаруженные престарелым командующим в нашей бригаде.

— Побагровел весь, включая и обширную лысину и складку жира на шее, уставился на меня, словно сыч в очки и давай кричать, куда только былая вежливость подевалась. Возмутился я, однако молчу, пусть, решаю, выкричится, тем более что переводчица с переляку онемела, и мне невдомек, в чем, собственно, дело, о чем ор, хотя и понимаю: кроют меня почем зря испанским матом. Наконец переводчица залепетала — и, Господи, из-за чего, выясняется, сыр-бор. Мой-то "в первую очередь друг, а уж потом начальник" собрался вчера под вечер запросто, без свиты, посетить нашу бригаду, с похвальным намерением самолично выразить людям свое благоволение. Первой на его пути была казарма франко-бельгийского батальона: увидев, что ворота ее на запоре, Миаха выбрался из машины и скромненько пешочком засеменил ко входу, Но не тут-то было: часовой потребовал у него пропуск. Это почему-то показалось Миахе обидным, он впал в амбицию. Часовой в ответ сделал "на руку". Миаха давай вопить, что он Миаха, а тот — или не расслышал, или не понял — продолжает держать штык против миахиного пуза...

— Еще бы ему понять, — заметил Алеша, — ведь французы совсем иначе произносят окончание его фамилии. Оно у них звучит как "Миажа".

— Пришлось в результате Миахе несолоно хлебавши удалиться. И подумать, что столь строгие правила завелись на мою голову во франко-бельгийском батальоне, где ещё позавчера я нашел полный двор посторонних и среди них митинговало не меньше десятка мадридских анархистов. А всего через сутки даже Миаху не впустили. Или замечание Белова так подействовало? Он по моей просьбе указал Жоффруа, какой у него кавардак. Теперь не оберешься неприятностей. Самолюбивый старик по гроб жизни этого не забудет. По его мнению — он так мне и сказал, — командующего обороной Мадрида все обязаны знать в лицо...

Три дня подряд я переводила Фрица, и если первая лекция, посвященная поведению батальона в обороне, стоила мне настоящих мучений, то перевод следующей — о батальоне в наступлении — дался значительно легче, а на последней, в которой Фриц рассказывал о связи с артиллерией, а также о взаимодействии пехоты с танками непосредственной поддержки, я почти уже не застревала. Но еще большее удовлетворение доставляли мне приобретаемые в виде бесплатного приложения к деятельности переводчика военные познания. Напряженно ловя компактные фрицевские предложения и тут же повторяя их по-сербски, я вдвое лучше наших с ним слушателей усваивала предмет и постепенно приходила к уверенности, что отныне вполне сумею справиться не только с терроргруппой или пехотным отделением, но и со взводом, а там, смотришь, может быть, даже и с ротой.

11 декабря 1936 года, четверг.

Испания, город Эль-Пардо.

По программе четвертые занятия отводились чтению карты и съемке местности, отчего и должны были проводиться на открытом воздухе. И я на них присутствовала уже в качестве "Главной Переводчицы", так как Лукач неожиданно дал Алексею самостоятельное поручение. Как рассказал Алеша, это произошло за ранним завтраком — обугленный бифштекс, на вкус вроде пережаренного голенища, даже не пахнущая кофе коричневая жидкость и пересохший хлеб. Чистая отрава — но этого я не опасалась: ещё во время пребывания в нашем отделении полиглота Соломона я очень внятно и доходчиво объяснила божьим одуванчикам, что я с ними сделаю, если они, не дай Бог, отравят генерала. С тех пор мелкое домашнее вредительство было максимумом того, на что они осмеливались.

Этот "завтрак" переполнил чашу терпения Лукача. И Алексею было поручено сходить в местный комитет "Френте Популар" с просьбой предоставить другой дом, побольше, на окраине по дороге к фронту, а потом заглянуть в комитет КСМ (впрочем, здесь, после слияния с ССМ, он назывался как-то по-другому) и разузнать, не смогут ли они порекомендовать двух-трех сознательных девушек или молодых женщин, по возможности таких, чтоб в их присутствии сгущенное молоко не скисало, как от этих наших хозяек. Умение готовить обязательно, желательно также умение накрывать на стол, мыть посуду и стирать.

Таким образом мы обзавелись новым домом — мрачноватым бетонным особняком, обнесенным каменной в полтора роста оградой — и... Первым пришедшее мне на ум слово я отбросила — проклятые родимые пятна. Девушки были не прислугой, а такими же бойцами, как и мы.

Пака, ласково именуемая Пакитой, высокая худенькая молодая девушка, бронзово-смуглая, черноволосая и черноокая, как цыганка, с кимовским значком на груди и низким хрипловатым голосом. Алеша сказал, что секретарь по кадрам рекомендовал её как una camarada muy seria, то есть очень серьезного товарища. Её сестра, столь же высокая и стройная, с непропорционально продолговатым, как у боттичеллиевских красавиц, бледным личиком, носила имя Лаура. И две подруги Пакиты, обе маленького роста, только одна хорошенькая, а другая дурнушка. Хорошенькую молоденькую женщину с круглыми, большими и при таких размерах удивительно быстрыми глазами звали соответствующе Леонорой. Вторую — толстую, курносую, рыжеватую, да еще усыпанную крупными веснушками, величали Асунсьон, что, по аналогии с французским, должно было в переводе означать "Вознесение" и, будучи приложено к этой коротконогой девице, в обтягивающей ее пышные формы засаленной кофте, звучало диссонансом.

Под вечер Алеша показал дом Лукачу. Тот обошел убранные комнаты, проверил пальцем, не осталось ли пыли на мраморной полке камина, палкой приподнял край одного из матрасов, неизвестно где добытых Пакитой и разложенных прямо на полу, покосился на телефон в передней и решил уже эту ночь провести здесь. А Алеша за проявленные способности был назначен временно исполняющим обязанности коменданта штаба. Это назначение доказывало, что аистоподобный Гросс не случайно исчез из виду.

Сменивший на этом посту "спящего красавца" капитана Фернандо, но тоже не оправдавший надежд Лукача, Гросс в свою очередь был переведен в помощники к интенданту бригады Никите и проявил себя дельным снабженцем, однако почему-то плохо ладил со своим шефом, вообще-то снисходительным к человеческим — и чужим и собственным — слабостям. Возможно, виной тому были отчасти языковые трудности, поскольку Гросс кроме венгерского владел и французским и немецким, тогда как Никита, по-русски говоривший без акцента и, кажется, не совсем еще забывший сербский, по-немецки объяснялся так, что даже мне становилось тошно. Зато когда Никиту сменил венгр Отто Флаттер, интендантские способности Гросса развернулись полностью, или, как выразился Белов, "расцвели пышным цветом".

Лукач переехал в новое помещение в тот же вечер. До него туда перебрались я с не занятыми непосредственной охраной Лукача бойцами отделения (в связи с нехваткой переводчиков на первый номер пришлось поставить Гюнтера — особых талантов в охране он не проявлял, но хотя бы говорил и читал и по-французски, и по-немецки), Мориц со своей командой и Клоди, устроившийся вместе с канцелярским столом, машинкой, папками, сумой казначея и приросшим к ней Романом (теперь я наконец-то могла его сменить и установить нормальный пост вместо этого вечного дежурства), в темной комнатке для прислуги рядом с кухней. В самой кухне уже хлопотали над горящей плитой Пакита со своей девичьей командой.

Словом, все было именно так, как и полагается быть в приличном штабе.

12 декабря 1936 года, пятница.

Испания, город Эль-Пардо.

Франко опять не дал нам до конца использовать отдых. Точно в середине его началось еще одно наступление фашистов, теперь на Боадилья-дель-Монте, южнее Посуэло, и поскольку Одиннадцатая была вновь занята в районе Карабанчеля, туда перебросили нас, опять не дав закончить обучения.

Петров, раньше всех побывавший на месте, рассказал Лукачу и Белову, что недавно переброшенной с севера 2-й бригаде баскской ЭТА, также относящейся к числу элитных формирований (первоначально — только из-за того, что создаваемые вокруг Эйбара формирования были просто-таки обречены получить с располагавшихся в Эйбаре и вокруг него заводов треста "Изарра" самое новейшее оружие; но потом были августовские и сентябрьские бои под Ируном, когда именно баскские бригады удержали рвущихся к французской границе фашистов, были октябрьские бои на Астурийском фронте... Словом, титул "элитных" баскские бригады носили по праву) пришлось с ходу вступить в бой на фланге наступающих. Она остановила их перед Романильясом, скомпрометировав успех занявшего Боадилья-дель-Монте противника возможностью удара сбоку. Удача басков омрачалась понесенными их бригадой серьезными потерями.

Наша бригада, подвезенная к противоположному, ещё сравнительно спокойному флангу, попала пока во второй эшелон.

13 декабря 1936 года, суббота.

Испания, город Эль-Пардо.

Ранним утром следующего дня Лукач выехал на позиции из бетонного фуэнкаральского дома (зябкий Белов называл его Алексеевским равелином). Сопровождали комбрига Алексей (теперь на всех основаниях постоянно занимавший пост N1), я, Саша Полевой и французы. Из того, что генерал даже взглядом не возразил против моего появления, я сделала вывод, что моя оплошность забыта.

Расталкивая туман, "Коронель" уверенно пробежал знакомую дорогу до Эль-Пардо, хвостатой кометой (в роли хвоста кометы выступал опять изрядно отставший "Кирасир") пронесся по его пустынным улицам, через устланный ковром начавших блекнуть оранжевых и лимонно-желтых листьев старый парк выбрался на безопасную часть Коруньского шоссе и, миновав какой-то еще не проснувшийся поселок, свернул в лес. Здесь Лукач, сверившись с картой, приказал через некоторое время остановиться на краю заросшего оврага.

Из глубины его тянуло дымком. Цепляясь за кусты, мы спустились вниз. По дну протекал ручеек, а возле него, прикрытые от авиации кронами пиний, стояли две походные кухни и два грузовика. Около кухонь возились повара: одни что-то скребли и мыли в ручье, другие кололи дрова.

По заменявшим кашне повязкам из алой материи, издали бросавшимся в глаза, я определила, что в овраге расположился обоз батальона Гарибальди — за время отдыха все в нем обзавелись большущими пионерскими галстуками. Кто-то разъяснил мне, что итальянские товарищи решили возродить стародавнюю традицию их боевых предков, волонтеров из отряда Джузеппе Гарибальди, носивших красные шейные платки.

— Знаете, кто это? Скарселли, — пока мы подходили, сказал Лукач про распоряжавшегося поварами пожилого человека в лоснящейся одежде, с таким же, как у окружающих, шелковым платком, рдеющим вокруг жилистой шеи и лишь подчеркивающим неряшливость Скарселли. — Вы, конечно, про него слышали. Он тот самый командир, которого Паччарди наказал за храбрость, послав командовать кашеварами. Да-да. Паччарди хочет быть уверенным, что бойцы получат горячую пищу под любым обстрелом. Рожа у этого Скарселли, сами видите, полубандитская. Судя по ней, он должен быть отчаянным бабником, пьяницей и ругателем. Не осведомлен, как насчет первых двух грехов, но в отношении последнего нельзя не вспомнить поговорку о. бодливой корове. У Скарселли хроническая болезнь горла, и взамен соответствующего его наружности геликонного рыка он только хрипит, бедняга.

Потасканным лошадиным лицом Скарселли и впрямь смахивал на гангстера, и даже вполне конкретно — на того старого чикагского гангстера, кстати, по сценарию тоже итальянца, который в известном голливудском фильме стережет похищенного шайкой не в меру любопытного журналиста.

Поздоровавшись со Скарселли, Лукач через Алешу поинтересовался, что у них на сегодня готовят. Скарселли не прохрипел даже, а просипел в ответ, покраснев при этом от натуги, что ни макарон, ни рису интендантство ему не отпускает и он боится, как бы ребята не линчевали поваров, а заодно и его, так всем приелись одни и те же гарбансасы и вдобавок не с бараниной или говядиной, а должно быть, с мясом мула, до того оно жесткое. Пока, поставив ногу в замызганной широкой штанине на ступицу кухонной двуколки, Скарселли жаловался на Никиту, к нам подошел опиравшийся на самодельную палку с загнутым, как у пастушьего посоха, концом высокий осанистый старец. Он носил усы и бородку, но вместо очков на носу его восседало старомоднейшее пенсне, придававшее физиономии старика выражение подчеркнутой официальности.

До сих пор я считала, что на всем земном шаре пенсне носит единственно Антон Палыч Чехов, и что оно такая же отличительная принадлежность его, как белоснежный галстук Лаваля или монокль Остина Чемберлена. Приходилось признать, что у Чехова есть подражатели. Но на бородатом старом офицере пенсне выглядело особенно нелепо, ибо оно сочеталось с тяжелой стальной каской, которую он зачем-то водрузил. Дело в том, что перед самой отправкой на позиции бригада получила каски: батальон Андре Марти — французские, изящные и легкие, с гребешком, а остальные два — чешские, сидевшие котлом. До этого старика я никого еще в каске не встречал, тем более она меня в сочетании с пенсне поразила.

Приятно осклабясь и сильно пришепетывая, что очень портило его изысканный французский, он спросил, не прикажет ли генерал вызвать к нему командира батальона, который до такого позднего часа спит там, впереди.

— Поблагодарите товарища Галлеани, но беспокоить тениенте-коронеля совершенно ни к чему. Я всего-навсего хочу пройтись по тылам бригады, где маскировка обычно хромает, и одновременно поразведать, что у нас на флангах творится, есть ли там какие-нибудь посторонние резервы.

Выбравшись из оврага, мы пошли вдоль фронта, легко определяемого по то разгоравшейся, то спадавшей перестрелке. Порой до нас доносились справа неразборчивые голоса, но Лукач не сворачивал на них. Где-то далеко громыхала артиллерия, сливаясь в сплошной гул, вроде того, что бывает, если сильная гроза проходит стороной.

— Кого только не понаехало, — Лукач обычно делился с Алешей мыслями на ходу, как бы отшлифовывая их для последующего употребления, — и старый и малый. В пополнении нашелся югослав, которому и семнадцати нет, а Галлеани, этому почти шестьдесят, уже в мировую был офицером со стажем. Он образованный человек, адвокат. При Муссолини эмигрировал в Америку. У него собственная юридическая контора в итальянском квартале Нью-Йорка. Но шестидесятилетний коммунист бросил все: устроенную жизнь, внуков, практику. Поначалу, пока Паччарди не появился, Галлеани назначили было командиром батальона; Сейчас он интендант. И по возрасту, да и по прочим данным так уместнее. Но старик не может забыть, что ему поручили формирование батальона, и ревнует к Паччарди страшно, прямо до ненависти. Что тот ни сделает, все плохо, все не так. Только что слышали? Спит, мол, долго. И смешно и грустно. Главное же, делу мешает. Надо б для общего благополучия забрать Галлеани к нам в штаб, да не прикину, на какую должность его поставить, чтоб не обиделся. Нам комендант позарез нужен, но адвоката назначать комендантом как-то неудобно.

Мы уже возвращались назад, не найдя на своих флангах, как и предвидел Лукач, ни единой живой души, когда вдруг слева грянул орудийный залп. Над деревьями прошумели снаряды и через большой промежуток времени разорвались далеко в тылу.

— Хотел бы я знать, куда они метят, — проговорил Лукач, — В этом направлении будто бы никаких военных объектов поблизости нет. Вот опять. Сразу видно, что их артиллеристы не на голодном пайке: так и жарят.

Словно в подтверждение фашистская батарея снова всколыхнула недвижный воздух, четыре крупнокалиберных снаряда дружно пронеслись на неизвестную цель, и до нас опять долетел гул одновременных разрывов. Мы обошли знакомый овраг и увидели среди стволов Луиджи, рвущего перья порыжевшего папоротника, похожие на пальмовые ветви. Заметив наше приближение, Луиджи подошел к машине, сбросил уже покрывавший её папоротник и сел за руль. Леблан и Гишар быстро стянули с "Кирасира" маскировочную сеть, в ячейки которого были пропихнуты пучки того же папоротника. Едва мы выехали на шоссе, как обнаружили, что пролетавшие над оврагом снаряды ложатся на маленькое селеньице, через которое часа за два перед тем мы промчались по дороге сюда. Всмотревшись, Лукач знаком остановил машину и вышел на обочину.

С шоссе вражеской батареи было почти не слышно, так же как и полета снарядов, зато раскатистые удары попаданий достигали нас уже через несколько секунд после того, как клубы черного дыма порывисто вздымались над каменными лачугами, а когда эхо в лесу затихало, уши различали даже гудение кирпичей и черепицы, валившихся с неба в расползающуюся грязно-бурую тучу.

— Незачем понапрасну машинами рисковать, — решил Лукач. — Пусть довезут нас к развилке. Оттуда мы с вами полем срежем и опять выйдем на шоссе, миновав опасную зону, а они объедут проселками и вернутся нам навстречу.

Чем ближе подходили мы к разрушаемому селению, тем с большими перерывами стреляла батарея, а вскоре и совсем замолкла. Лукач, однако, продолжал шагать полем.

Сбоку нам хорошо были видны последствия артиллерийского налета: разбитые трубы, развороченные крыши, штукатурка, как оспинами испещренная шрамами от осколков, обломки кирпичей и осколки стекла на улицах.

Когда пушки ударили по занятому повседневными утренними делами поселку, жители его инстинктивно бросились к шоссе на Эль-Пардо, хотя несравнимо безопаснее было бы спасаться в обратном направлении; к фронту, так как неприятельские наводчики стреляли без недолетов и ни в одну из расположенных со стороны леса хижин не угодили. Зато за противоположным концом селения темнело вдоль шоссе несколько глубоких воронок, возле самой дальней из них, уткнувшись лицом в гудрон, одиноко лежал убитый.

Односельчане его не оглядываясь уходили от своих разгромленных очагов, и расстояние между живыми и мертвецом быстро увеличивалось, тем более что впереди растянувшейся вереницы, пугливо насторожив длинные острые уши, рвались из высоких хомутов грациозные мулы, с трудом удерживаемые своими хозяевами за отцепленные от плугов и борон постромки. Стараясь не отставать от мулов, спешили женщины, некоторые с закутанными младенцами на руках, те же, у кого руки были свободны, гнали коз, несли за ноги кур или клетки с кроликами, придерживая при этом на голове связанное в узел тряпье. Дети помогали взрослым и тоже что-нибудь тащили: кто глиняный кувшин, кто кошелку, а кто и надоедливо мяукавшего котенка; маленькие семенили ножками, держась за материнские юбки. Исход завершали угрюмые небритые мужчины, толкавшие перед собой нагруженные всяким скарбом двухколесные ручные тележки или тянувшие на веревках навьюченных чем попало не желавших торопиться осликов.

Двигаясь наперерез беженцам, мы оказались на Коруньском шоссе раньше их, метрах в двадцати от натягивающих постромки мулов. Тут как раз подоспели машины конвоя. Чтобы не путаться среди шарахающихся то вправо, то влево глупых животных, Луиджи заранее развернулся и, высунувшись из раскрытой дверцы, приближался к нам задним ходом. Однако беспорядочно стучавшие подковами мулы уже нагоняли нас, и Лукач остановился их пропустить.

Угадав в нем военачальника, откидывающиеся назад и упиравшиеся ногами крестьяне, проходя, приветствовали Лукача поднятыми кулаками.

Пропустив мулов, Луиджи подвел "Коронель" вплотную, но от кучки женщин устремилась к нам прямая как жердь простоволосая старуха. Она была до того худа, что черное испачканное известкой платье висело на ней будто на гвозде. По коричневым от до сих пор не сошедшего загара изрезанным морщинами щекам текли слезы, но она не отирала их. Как пойманная рыба, часто, но бесшумно дыша мягким ртом, старуха подходила к Лукачу, устремив на него покрасневшие мокрые глаза. Шаль сползла с ее головы на спину, и белые космы развевались по ветру, но она не замечала этого и шла, не сгибая колен, словно выступающая на котурнах в античной трагедии актриса, и на ходу ритмично ударяла сложенными пальцами во впалую грудь.

Лукач, с выражением готовности, поджидал ее, но вздрогнул, до того неожиданно кинулась к нему старая женщина, до того громко завопила, требовательно дергая его за рукав иссохшей рукой, а другой — тыча в сторону покинутого поселка. Кажется, она указывала на лежавший поперек шоссе труп. Может быть, убитый приходился ей близким родственником или даже сыном?..

Лукач, как и я, не понимал ни слова из того, о чем голосила несчастная, но в ее низком, ничуть не старческом контральто слышалась такая боль, такая безысходная мука, что красивое лицо нашего комбрига страдальчески сморщилось и он, сунув Алеше трость, схватил вдруг растрепанную голову старухи в большие белые ладони, прижал к своему плечу и, приглаживая седые пряди, принялся утешать, почему-то по-русски:

— Ну что ты бабуся, что ты... Успокойся же, родная моя... Перестань плакать, перестань, голубушка...

Как ни странно, но бедная старуха, будто поняв, затихла и лишь жалостно всхлипывала, припав к широкой груди Лукача. Загрубелые руки других женщин бережно приняли от него ослабевшую товарку и повели дальше. Несколько взволнованных голосов, словно переняв интонацию Лукача, наперебой уговаривали ее. Он почти вырвал у меня палку и шагнул к машине.

— Фуэнкараль, — коротко приказал он. Луиджи, не сигналя, осторожно объехал мулов и прибавил газу. Лукач молча смотрел в окошко, потом повернулся к Алексею:

— Видели теперь, какая подлость война? Вот поэтому-то я всю жизнь и воюю...

Во второй половине дня бригада получила приказ сменить стоявшую перед нами колонну, и тогда выяснилось, что на левом ее фланге вообще никого нет, да и не было. Вернувшийся из Мадрида с сильной мигренью Лукач, преодолевая ее, еле слышно сообщил, что на рассвете прибудет испанский добровольческий батальон, придаваемый нам, чтоб заткнуть брешь.

— А пока я завернул в эскадрон и распорядился срочно подкинуть туда два спешенных взвода. В конном строю они воевать все еще не готовы, так пусть пехом патрулируют между нашим левым и правым флангом соседа. Благо здесь по ночам не воюют. Но батальон мы с вами, товарищи, получаем, — он, несмотря на головную боль, даже голос повысил, — во! Комсомольцы один к одному. Называется: Леонес рохос.

— В переводе на русский это ни больше ни меньше как "Красные львы", — весело пояснил Белов.

14 декабря 1936 года, воскресенье.

Испания, окрестности Боадилья-дель-Монте.

Еще не светало, когда к командному пункту, устроенному в доме лесничего за тем оврагом, где накануне располагалось хозяйство Скарселли, подкатил мотоцикл. Он доставил сразу двух пассажиров, что само по себе уже говорило об их комплекции, как, впрочем, и об их хладнокровии.

Оба приезжих и в самом деле были худенькими парнишками, почти подростками. Застенчиво улыбаясь, они представились: один — командиром, второй — комиссаром батальона Леонес рохос. Лукач, полулежа дремавший в кресле-качалке, посмотрел на них с некоторым недоумением, но мгновенно пришел в себя и широким жестом пригласил к карте, которую уже раскладывал бодрствующий Белов.

Алеша на всякий случай разбудил ему в помощь Соломона, однако раньше, чем тот приступил к исполнению своих добавочных обязанностей, оказалось, что читать карту симпатичные мальчики не умеют.

— Ну, а стрелять они хотя бы умеют? — вопросил Петров.

Густо покраснев, юный командир, при молчаливой поддержке еще более юного комиссара, ответил, что да, умеют и что каждый их боец при обучении стрельбе сделал по мишени десять выстрелов. На вопрос, каков состав батальона, застенчивый юноша через посредство не вполне проснувшегося Соломона рассказал, что батальон Леонес рохос всего неделю как сформирован мадридской организацией профессионального союза парикмахеров. Опасаясь, однако, нарушить бесперебойное функционирование столичных салонов, руководящие профсоюзные деятели порешили не отпускать на фронт квалифицированных мастеров, а записывать в батальон лишь подмастерьев и учеников.

— Оттого получилось, что средний возраст не достигает у нас и восемнадцати лет, — сконфуженно, как бы чувствуя себя виноватым, что сам ничуть не способствует повышению общего возрастного уровня, закончил несовершеннолетний комбат.

Стараясь скрыть разочарование, Лукач сердито потребовал, чтобы с левого фланга немедленно вызвали командира одного из патрулирующих взводов и дали задание вывести необстрелянный батальон на предназначенное ему место обязательно до рассвета. Только тогда обнаружилось, что батальон Леонес рохос лишь после полуночи вышел походным порядком из Эль-Пардо, куда прибыл поздно вечером также пешком, а значит, сможет добраться до нас самое раннее часа через два, то есть когда наступит утро.

Лукач, уяснив это, вспылил так, что и про мигрень забыл. Он закричал, что генерал Миаха не кто иной, как старая глупая баба, окружившая себя для пущей важности целой бандой королевских штабных чиновников, которые неизвестно какой частью тела думают и думают ли вообще, и что неплохо было б прогнать всю эту шатию самих пешечком из Мадрида до Эль-Пардо, а потом, не позволив передохнуть, заставить ночью шагать под Боадилью, вот бы на них тогда посмотреть, на голубчиков.

Отведя душу, Лукач подержался за виски и обычным своим просительным тоном обратился к Белову. Белов, стоя и поглядывая на носки сапог, выслушал его и уверенно повлек к выходу обоих позеленевших от бессонной ночи мальчуганов. Усадив их в свою, лишь вчера полученную, такую же, как у Фрица, черную машину, начальник штаба помчался в Эль-Пардо мобилизовывать весь имеющийся там бригадный транспорт, чтобы бросить вдогонку бредущему в предутренней сырости батальону парикмахерских подмастерьев и поскорее доставить их на угрожаемый фланг.

Пока Белов отъезжал, Лукач переговорил со своим заместителем, и Петров, неизменно охраняемый Милошем, пошел связываться с соседней испанской частью, попутно хорошенько обследовать местность между нею и нами, после чего должен был встретить подкрепление и незаметно прикрыть дыру, кое-как заткнутую на ночь спешенными кавалеристами.

— Жаль, нет с нами Иисуса Навина, чтоб попридержать солнце за горизонтом. Насколько бы все упростилось, — посетовал Роман, когда, разбудив его, я вывела его на пост и по дороге поделилась последними новостями. — А то не миновать новому батальону боевого крещения при выходе на позиции.

Так и случилось. Пока пять рот Леонес рохос высаживались из подходивших по одному грузовиков, разбирались по взводам и уходили в лес, начало светать, и довольно скоро, когда последние бойцы, хрустя сучьями, скрылись из виду, фашистская артиллерия — гораздо раньше обычного — начала пристрелку. Лукач минут пять обеспокоено прислушивался к ней, затем поднял Алешу, меня и Сашу с Гюнтером...

Обломанные то тут, то там ветки, вмятая в землю поблекшая трава и протоптанные среди пышных лиственных ворохов тропинки указывали, куда проследовал батальон. На опушке мы перепрыгнули через канаву и двинулись по нескошенной лужайке, незаметно превращавшейся в склон пологого холма. Верхушку его покрывал вечнозеленый кустарник.

Мы проделали около половины подъема, когда за холмом снова ухнули замолкшие было неприятельские орудия и над кустарником возникли четыре ватных облачка. Побурев, они мгновенно растаяли, и одновременно мы услышали четыре почти сливающихся разрыва. Звук их удивительно походил на веселые частые хлопки рассыпающегося в ночном небе разноцветного фейерверка, который я видела однажды на празднестве в Версале.

— Шрапнель, — не останавливаясь, пояснил Лукач.

Мы успели пройти не меньше двадцати шагов, пока батарея опять выстрелила, и четыре белоснежных клубочка, розовеющих в косых лучах еще невидимого солнца, вновь встали над гребнем холма и, безобидно захлопав, исчезли.

Чем ближе подходили мы к его вершине, тем чаще лопалась над нею шрапнель, только теперь стал различим сопровождающий разрывы пренеприятный визг. Однако как раз тогда, когда я подумала, зачем это мы идем прямо на них, очередного залпа не последовало, и наступила ничем, кроме поскрипывания наших ремней, не нарушаемая тишина; Очень скоро, впрочем, огонь установленной где-то за противоположным склоном батареи возобновился, но шрапнельные одуванчики начали вырастать правее, ближе к верхнему краю леса, из которого мы недавно вышли. Зато в кустах впереди поднялась ружейная трескотня.

Мы уже приближались к мелким нижним кустикам, когда сверху, из их чащи, показались три раненых бойца. Двое, совсем мальчики, но более выносливые или получившие ранения полегче, поддерживали под локти едва передвигавшего ноги третьего, несколько постарше, лет уже, может быть, двадцати, который, высоко подняв перед собой, нес как посторонний предмет распухшую до размеров подушечки и почерневшую от запекшейся крови кисть собственной руки. Физиономия и шея раненого были белее рубашки, видневшейся за расстегнутым воротом френча. Два других парня поражали такой же неестественной меловой бледностью, происходившей, вероятно, от боли. Хотя нет — на их новенькой, не успевшей даже измяться, должно быть, вчера лишь выданной форме, почему-то, однако, летней, не было и следа ранений. Все трое тряслись мелкой дрожью на утреннем холоде.

— Стой, — поднял трость Лукач, когда мы сблизились с ними.

Те остановились, лишь почти упершись в нас.

— Спросите, понимает ли кто из них по-французски.

Никто из них по-французски, как и надо было ждать, не понимал.

— О немецком и спрашивать нечего. Черт, до чего все-таки неудобно. Мне обещали прислать сегодня знающего языки испанского командира, а пока вот изволь разговаривай по азбуке глухонемых.

Он повесил палку на сгиб локтя и, осторожно взяв выставленную вперед пробитую кисть среднего из раненых, оглядел ее со всех сторон, соболезнующе поцокал языком, а затем слегка пошевелил кончик одного из опухших пальцев. Боец застонал.

— Ну-ну, пасьянс! — прикрикнул, Лукач, надо думать, по французскому названию одинокого времяпровождения над колодой карт зная, что оно означает "терпение". — Пасьянс, пасьянс, — помягче повторил он в очевидной уверенности, что испанец обязан его понять. — Алеша, дайте-ка сюда ваш индивидуальный пакет.

Алеша, конечно, индивидуального пакета с собой не носил — он его положил в вещмешок и больше оттуда не вынимал — но признаться в этом не успел. Я сделала шаг назад и через плечо протянула генералу один из двух своих.

Лукач умело положил марлевый тампон на сочащееся в раздувшейся ладони отверстие, сделал перевязку, перекинул остаток бинта через шею раненого и узлом скрепил с нарочно оставленным свисать другим концом.

— Возьмите у него карабин и подсумки.

Раненый лишь вздыхал, пока Алеша расстегивал на нем кушак с подсумками и продевал его здоровую руку сквозь ремень, чтоб снять со спины русский трехлинейный карабин образца 1910 года .

— Иди теперь туда, камарада, марча туда, — повторял Лукач, легонько поворачивая раненого бойца за освобожденное от веса карабина плечо к дальней опушке леса, откуда мы недавно вышли. — Там найдешь перевязочный пункт. Сервисио санитарно, понимаешь? Ну и молодец, что компренде. Шагай себе потихоньку, шагай, марча... А вы оба немедленно мне по местам! Назад в батальон! Вольвер? Ясно? — И он повелительно ткнул пальцем вверх, за их спины, где стрельба между тем прекратилась так же неожиданно, как началась. — Если с каждым, кто прекрасно может самостоятельно добраться до перевязочного пункта, по два станут уходить, то тяжелых, будьте уверены, вдесятером понесут, и через час после начала боя от полновесного батальона одно воспоминание останется. Уйти из-под огня кому не хочется, был бы законный предлог, а это же, вдобавок, желторотики. Алеша, напомните мне сегодня же вставить в приказ параграф о порядке эвакуации раненых.

Два милосердных самаритянина, возвращенные пускай и непонятным начальственным окриком к выполнению добровольно взятого на себя, но от этого ничем не более легкого долга, еще не достигли верхушки холма, когда над колышущимися кустами возникла голова и могучие плечи Милоша. За ним продрался Петров.

— Проверка исполнения?.. — саркастически вопросил он Лукача. — А коли нет, так здесь и одного из нас, на мой взгляд, больше чем достаточно. Во всяком случае, с рассвета неприятель нигде на секторе ни малейшей активности не проявляет. По некоторым признакам я полагаю, что он отводит на отдых свои утомленные непрестанным наступлением, и, будем надеяться, не без нашего содействия, изрядно потрепанные соединения, оставляя на переднем крае небольшие заслоны. Поэтому пойдем-ка к себе, поскольку мне удалось убедить товарищей брадобреев начать окапываться на отведенном им рубеже. Каким путем удалось? Непосредственным показом, но главным аргументом послужила, понятно, вражеская шрапнель.

Лукач повернулся и стал спускаться рядом с Петровым.

— По кому они там палили?

— А ни по кому. Пока шрапнель рвалась над ними, большинство залегло, подставляя ей увеличенную площадь попадания в виде спин и задниц. Когда же батарея перенесла огонь, наши львы давай для храбрости пулять по никем не занятому противоположному холму.

— Не они одни так начинали, — заметил Лукач.

— Про всех этого тоже не скажешь. Однако прибавим, если позволишь, шагу. Хочу застать Фрица. Зародилась у меня одна мыслишка, но прежде чем излагать ее тебе, хотелось бы с ним взвесить все pro и contra. Ежели он одобрит, доложу тебе, а уже тогда ты будешь решать, давать ли ей ход и выносить ли на общее обсуждение.

— Ты все же хоть вкратце скажи, в чем дело.

— Да ничего особо оригинального. Просто мне пришло в голову: а не попытаться ли нам, — в случае разведка подтвердит, что фашисты действительно вознамерились передохнуть, — не попытаться ли нам тогда перехватить у них инициативу и неожиданной ночной акцией отбить обратно Боадилью?

Вшестером, вместе с Галло и Реглером, они просовещались до обеда. К концу его на попутном мотоцикле приехал прикомандированный к нашему штабу испанец, высокий, худой, горбоносый, с портфелем под мышкой и большим пистолетом "Астра-21" в руке, словно он собрался немедленно повести нас в атаку. Одет он был не в защитные, а в черные брюки, спускавшиеся на полуботинки с лаковыми носами, и в серый свитер с воротником, отвернутым на манер жабо. Сойдя с мотоцикла и сняв с багажника сложенное вчетверо зимнее полупальто, приехавший накинул его на плечи, после чего лишь по серебряной звездочке на шерстяной шапке можно было определить, что он как-никак носит первое офицерское звание. В остальном, если не считать, конечно, "астры", у него была вопиюще гражданская внешность.

В дверях столовой прикомандированный, выставляя вперед локоть, козырнул кулаком, а затем непринужденно, будто на светском приеме, представился. Фамилия штатского алфереса была Прадос. Выяснилось, что он вовсе не студент, как я предположил, исходя из его молодости, а доцент мадридского университета. Главное же, он в совершенстве знал французский, говорил по-немецки, а сверх того владел еще и английским. Последнее почему-то произвело на Лукача, да, кажется, и на Белова, наисильнейшее впечатление, хоть для нашей бригады этот язык имел не большее практическое значение, чем древнегреческий.

Из ответов Прадоса на дальнейшие расспросы вытекало, что моложавый ученый принимал участие в штурме Монтаньи, а немного спустя, в числе самых первых, отправился на Гвадарраму преграждать путь прущей через горы на Мадрид колонне генерала Мола. Знание математики привело Прадоса в артиллерию, и вскоре оставшиеся верными республике кадровые артиллеристы избрали столичного интеллигента командиром батареи. К началу декабря одно из вконец изношенных орудий разорвалось при выстреле, и уцелевший личный состав батареи был откомандирован в Пятый полк для формирования новой; Прадоса же партия послала в канцелярию начальника республиканской артиллерии. Там он, однако, пришелся не ко двору, перевелся наблюдателем в какой-то тяжелый дивизион, для которого почти не находилось снарядов, а оттуда вот направлен к нам.

Дослушав военную часть прадосовской автобиографии в моем переводе до конца, Фриц и Петров поехали в Мадрид за информацией, а Лукач с новоприбывшим ушли в батальон Леонес рохос и отсутствовали довольно долго.

— Чистое золото, а не ребята, — заявил Лукач по возвращении. — Достаточно им в глаза посмотреть: так и светятся. Дайте срок, обстреляются и лучше гарибальдийцев будут сражаться.

Он отпустил Прадоса до вечера в Мадрид для устройства личных дел и в ожидании Фрица с Петровым прилег, но не проспал и двадцати минут, как пришлось его будить из-за приезда Ратнера. Помощник советского военного атташе полковника Горева небольшой, всегда идеально выбритый и аккуратно причесанный, одетый в щеголеватый штатский костюм, майор Ратнер своей учтивостью скорее походил на дипломата, чем на военного. Начиная с Посуэло, он нередко заглядывал к нам с поручениями от своего начальника, причем вел переговоры исключительно с Фрицем или Лукачем и обязательно с глазу на глаз. Проведя и сейчас наедине с командиром бригады около получаса, Ратнер, перед тем как удалиться, одинаково любезно поочередно склонял пробор и пожимал руку Белову, хмурому Кригеру, Морицу, в ответ почтительно щелкнувшему каблуками, Алеше и мне и лишь после такого церемониала направился к выходу.

Я, как полагается, проводила гостя до машины, а когда вернулась, Лукач излагал Белову, с чем приезжал Ратнер.

Удивительное совпадение, но Горев прислал своего помощника сообщить, что по имеющимся в распоряжении Штаба обороны сведениям фашистское командование, потерпев неудачу под Романильясом, приступило к перегруппировке своих сил, а также к сведению особо обескровленных частей в новые полноценные единицы. Надо полагать, что это отнимет не день и не два, а значит, защитники Мадрида получают некоторую передышку, которую необходимо наилучшим образом использовать в первую очередь для укрепления занимаемых позиций, устройства наблюдательных пунктов и так далее. В связи с этим командование предполагает нанести силами 2-й бригады ЭТА и 12-й Интернациональной бригады удары под основание фашистского выступа и срезать его под корень.

Во время ужина Фриц высказался против ночной атаки.

— Не во гнев товарищу Петрову возражу, что мы с вами, дорогие друзья, до действий в условиях ночи пока ещё не созрели. Приурочим лучше дело к самому началу дня, часам эдак к семи.

Поужинав, Лукач, Петров и Белов пересели за круглый столик к карте, которую расстелил и обставил свечами Кригер, всем своим видом выражая при этом протест против такого унижения его достоинства. Предложение Фрица назначить операцию на семь утра было принято. Порешили до конца этой ночи скрытно рассредоточить на весь притихший бригадный фронт франко-бельгийский и "львят", как после прогулки с Прадосом стал называть Лукач сменивших бритву на трехлинейку начинающих парикмахеров, а батальоны Гарибальди и Домбровского вывести, таким образом, в резерв и на следующие сутки секретно сосредоточить в лесу неподалеку от Боадилья-дель-Монте.

В декабрьском мраке и обладавший зрением рыси уже в двух метрах не смог бы и медведя разглядеть, а ветер, раскачивавший невидимые деревья и с треском ломавший сухие ветки, помешал бы расслышать приближение целого отряда, так что никакого практического смысла в держании снаружи сразу трех часовых явно не имелось. Я оставила только два поста, переместив их к самому дому — так они могли видеть друг друга и в случае необходимости оказать помощь. Несмотря на это часовые пребывали все два часа в таком напряжении, что, войдя после смены в помещение, буквально валились с ног и смыкали отяжелевшие веки, едва успев составить винтовки.

Внимая чужому храпу, я страдала ни капельки не меньше, чем на мосту Сан-Фернандо, тем более что здесь моих мучений никто со мной не разделял: Белов, по настоянию Лукача, впервые залег спать одновременно с Петровым, чуть ли не раньше всех остальных. Питаемая надеждой хотя ненадолго прикорнуть утром, я кое-как дотянула до света, когда смогла, наконец, переложить бремя ответственности за безопасность штаба на широкие плечи Щербакова.

15 декабря 1936 года, понедельник.

Испания, окрестности Боадилья-дель-Монте.

Удивительное дело, но после этого мне почти расхотелось спать, а там проснулся Лукач, за ним другие, захлопали двери, поднялся шум. Тощий, как Дон Кихот, доцент Прадос, прежде чем умыться, произвел серию комических телодвижений, долженствовавших изображать утреннюю гимнастику. Петров принялся разыгрывать умевшего спать непробудно в любых условиях Кригера, будто он проспал ночное нападение марокканцев, и тот сначала поверил, а потом кровно обиделся. Вскоре хорошенькие наши маркитантки, цыганистая Пакета и глазастая Леонора, доставили из Фуэнкараля в обернутых салфетками нагретых блюдах обильный завтрак, которому я, после всенощного бдения, уделила несравнимо большее внимание, чем выспавшиеся товарищи, за исключением разве что болгар. Запив плотный завтрак услаждающим горячим кофе, я удалилась в последнюю но темному коридорчику комнату, где ночевали заместитель командира бригады и начальник её штаба. Их трехспальное ложе из двух поставленных рядом кроватей освобождалось надолго, так как Петров и Белов отправлялись в штабы снятых с переднего края батальонов для детального рассмотрения плана завтрашнего наступления.

Едва я повесила "Эспаньолу" на золоченую шишку изголовья и взялась за ботиночный шнурок, как поблизости устрашающе заурчал и залязгал танк. Размышлять было некогда, иначе мне бы вспомнилось, что сейчас обо всем происходящем вокруг должен беспокоиться Щербаков, и, вихрем пролетев мимо удивленно вскинувшего голову Лукача, я выскочила на крыльцо и лишь тогда успокоенно передохнула. Безжалостно кроша гусеницами тонкое покрытие узенького лесного шоссе, к нам, пушкой назад и с откинутой крышкой люка, рывками придвигалась неповоротливая стальная махина. Из башни, держась за толстенные борта, выглядывал незнакомый танкист. Кожаный шлем с выкрутасами придавал его мало выразительному, но правильному лицу сходство с марсианином из протазановской "Аэлиты". Судорожно дернувшись, танк застопорил в пяти шагах от невозмутимо стоявшего у него на дороге Ненашева. Танкист спиной ко мне, как матрос по вантам, спустился на шоссе и обратился ко мне по-русски:

— Привет. Штаб Двенадцатой? Насилу нашел, — он подал застывшую руку с обломанными ногтями. — Я к комбригу. Проводи.

Не слишком уверенно он доложил Лукачу, что кроме его исправной машины ещё три должны быть полностью отремонтированы к следующему утру и все затемно прибудут в расположение бригады для оказания поддержки пехоте в намеченной операции. Лукач радушно усадил его в кресло перед круглым столиком с переселившимся на него неоскудевающим дубовым бочоночком. Пока гость, разыскивая свою карту, копался в висевшей на боку сумке, командир бригады налил ему коньячную рюмочку, которую, с той поры когда узнал от наших девушек, что по-испански рюмка — una copita, иначе как "копытом" не именовал.

— А вам? — вопросительно взглянул Лукач на меня. — Чтоб лучше спалось!

Я не отказалась, глотнула и пошла спать.

Проснулась я уже перед сумерками — Алеша как раз вернулся из Фуэнкараля, где он, вместе с Клоди, оформлял приказ на завтрашнее наступление. Он передал конверт с приказом Белову, и тут на крыльце зашаркали подошвы. Вошли Лукач, Кригер и тот стройный майор, которого я видела у генерала Кропата. Майор Ксанти, советник "анархистского генерала" Дуррути. По слухам, доносящимся из Паласете и Сиудад Университариа, его колонна на сей раз проявила себя с наилучшей стороны. Петров и Белов обменялись с майором рукопожатиями, причем кто-то, по-моему, это был Белов, назвал его "Хаджи" — и Ксанти-Хаджи отбыл на камуфлированном "Теньенте".

С темнотой к дому лесничего стали сходиться командиры, комиссары и штабные обоих выведенных из первой линии батальонов, а также командиры и комиссары рот, командир бронеотряда и приданный бригаде Погодин. Явился и кубический артиллерист со своим заместителем, единственным остававшимся в бригаде немцем.

Лукач, Галло, Петров, Белов, Реглер, Мориц, Кригер и Прадос устроились за отодвинутым к стене обеденным столом. Сюда же подсел и командир дивизиона, начавший перешептываться по-русски с Беловым. Остальные разместились на стащенных из всех апартаментов креслах, стульях и пуфах, лицами к входной двери, рядом с которой на трех черных ногах стояла привезенная из Эль-Пардо знакомая аспидная доска. На ней переливался нежными акварельными красками план Боадилья-дель-Монте, исполненный Прадосом. Фриц, со школьной указкой в руке, держался по одну сторону доски, Алеша, как штатный переводчик — по другую.

Все, кроме генерала, докладчика и переводчика, немедленно закурили, и кругом горевших на столе и по углам доски свечей густо — гуще, чем в церкви во время кадения — заклубился сизый дым. Фриц воодушевленно заговорил о перспективах имевшей быть на рассвете операции. Алеша, за последние дни поднаторев в этом, переводил без запинки.

Оказалось, что батальоны Гарибальди и Домбровского сводились на время наступления в оперативную группу, подчиненную командиру первого из них. Танки и броневики выдвигались к передовой ночью, шум моторов предполагалось замаскировать беспокоящим огнем республиканской артиллерии и бомбардировочным авианалетом. Атака предварялась налетом штурмовиков и артналетом, потом, при поддержке танков и бронеавтомобилей и под прикрытием минометного огня, двинуться батальоны.

Основное внимание при разработке операции было уделено выдвижению войск на позиции — пехоту и бронетехнику, а также батальонную артиллерию было необходимо провести через лес быстро и чисто, а времени на это отводилось всего ничего.

Наконец Фриц кончил и положил палочку. За ним выступили Паччарди, детально разъяснивший, как он видит выдвижение к передовой подчиненных ему десяти рот и десяти единиц бронетехники. После Паччарди целую речь произнес Петров — он так искренне выкрикивал общеизвестные лозунги, так картинно встряхивал казачьим чубом, как крыльями, взмахивая руками... Потом были вопросы с мест — но мне как раз пришло время менять часовых.

Ночь прошла в общем спокойно — для меня. Фашистам в Боадилье пришлось понервничать — их всю ночь осыпали мелкими, но очень противными осколочными бомбочками и стреляли на любой появившийся огонек три эскадрильи "Бреге Br-XIX", недавно сведенных в авиакрыло "Ночные Ведьмы". Свою задачу — тревожащие ночные бомбардировки по ближнему тылу противника — летавшие на них выпускницы "Темискиры" и подобных ей заведений выполняли с блеском. Судя по долетавшему со стороны городка остервенелому лаю зениток. Уже под утро хлопки дестикилограммовых бомб дополнили редкие разрывы снарядов полковушек бригадного дивизиона — боеприпасов у нас было не слишком много, но путем жесткой экономии и дружеских связей с коронелем Вольтером Лукачу удалось добиться, чтобы в распоряжение бригады было выделено по одному боекомплекту на орудие.

16 декабря 1936 года, вторник.

Испания, окрестности Боадилья-дель-Монте.

Ровно в шесть утра над нашими головами прошли две эскадрильи "Катюш", сопровождаемые целой стаей "Ишаков" и "Курносых", и вскоре со стороны Боадильи донесся грохот бомбежки. В шесть тридцать, навстречу возвращающимся СБ прошла девятка "Бритв". Без пятнадцати семь открыли огонь батареи дивизиона Тельмана и минометы. Ровно в семь утра поднялись в атаку подобравшиеся на дальность штыкового броска пехотные цепи, за ними двигалась бронетехника.

Около восьми стало известно, что наступление развивается успешно — батальонам удалось прорвать фронт (при этом были захвачены два 37-мм противотанковых орудия и станковый пулемет). К завтраку выяснилось, что оптимизм был необоснован.

Фашистам удалось замедлить продвижение интербригадовцев пулеметным и артиллерийско-минометным огнем и организовать налет кондоровских "юнкерсов". В результате "клещам" не удалось сомкнуть свои клинья в тылу занимавших Боадилью франкистских частей, и сейчас они стремительным потоком вытекали из мешка.

Никто не сомневался, что город будет взят к вечеру. Но главную задачу — окружить и уничтожить — выполнить уже не удастся. Понесенные фашистами потери были тяжелы, но катастрофы на этом участке фронта им удалось избежать.

Около двух "юнкерсы" прилетели ещё раз, но на сей раз огонь средств ПВО был скоординирован, и бомбежка была неточной. Затем послышались артиллерийские залпы, вскоре, однако, прекратившиеся. Белов, как всегда, если нервничал, поочередно почесал ладони и приказал Морицу связаться с Паччарди. Обнаружилось, однако, что линия повреждена. Лукач поднялся и снял с вешалки фуражку, но тут пришли Петров и Кригер.

Раскрасневшийся от ходьбы Петров взволнованно объявил, что итальянцы уже почти сомкнулись с баскской бригадой, но тут фашисты бросили в атаку непонятно откуда взявшиеся тут танкетки, поддержав их артиллерией и авиацией, и отбросили гарибальдийцев. Наступление сорвано, один из танков подбит, но он легко отделался — башню заклинило. Насчет же пехоты, так ее перекрестным огнем станкачей сразу же от танков отсекли, а потом еще артиллерийский барраж поставили.

— В общем, с моего одобрения, Паччарди принял единственно возможное решение: отставить. Я, прежде чем он подал команду, хотел согласовать и звонил сюда, но на линии был обрыв.

— Танки там все перепахали, ну и полетел провод к дьяволу, — со своим финским акцентом проворчал Кригер.

— Не успели мы вывести людей из-под огня, Кропат явился, — продолжал Петров. — Слушать ничего не пожелал и приказал немедленно закрыть кольцо. Я спорю, что смысла уже нет — основные части из Боадильи они уже вывели, а ради того, что осталось, не стоит ребят в лоб на пулеметы кидать. Чай, не шестнадцатый год на дворе, а тридцать шестой. Но ему, видать, лавры Хейга спать не дают. Говорит, что тут осталось меньше двух кеме, и стоит нажать, как все лопнет. А у них пулеметы в таких домах укрыты, что гаубицы прямой наводкой выкатывать надо. Да разве его переговоришь!.. Сказал, что обеспечит поддержку авиации, с тем и отбыл.

Петров еще отвечал на расспросы Лукача, нетерпеливо при этом посматривая в сторону своего, по выражению Белова, "подшефного" бочоночка, когда перед входом заскрипели автомобильные тормоза, дверь распахнулась шире, чем если б ее открыл Милош, и через порог шагнул высокий загорелый до красноты мужчина с наголо бритой головой, в кожаном пальто почти до пят и абсолютно неподходящей к нему светло-серой кепке. Его сопровождала потрясающе красивая высокая женщина лет двадцати пяти, с собранными на затылке в конский хвост черными волосами и глазами цвета слегка разбавленных чернил. На ремне, перетягивающем умопомрачительную талию и затянутый "в рюмочку" мундир без знаков различия, брюнетка носила открытую "специальную" кобуру с "НААКо Бригадир" и три подсумка с запасными магазинами. Все встали. Похоже, прибыла Очень Важная Персона.

— Добрый день генерал, здравствуйте, товарищи, — явный остзейский акцент в его русской речи невозможно было не заметить. — У вас найдется место для беседы?

Лукач пригласил названного Купером VIP к себе в комнату, а его спутница молча кивнула Прадосу и заняла место спиной к стене со стратегическим обзором на все двери, причем получилось это у неё так естественно, что даже я заметила это только потому, что специально к ней приглядывалась.

Профи, что тут скажешь.

Купер провел с Лукачем не больше десяти минут. Кивнув на прощание всем толпившимся в столовой, он проследовал к выходу, ступая тяжело, но быстро. Лукач провожал его до машины. Молчаливая, но очень опасная красавица заняла позицию N1.

— Не люблю я её, — признался мне Прадос, знавший, как выяснилось, всех и каждого. — Она из Аргентины. Лина, это переводчица у Ксанти, тоже аргентинка, а какая разница. Хотя лучше не будем брать в пример Лину: она аргентинка из Москвы. Но в Испанию, несмотря на расстояние и всяческие барьеры, прибывают добровольцы из самой Аргентины и, должно быть, из всех без исключения государств Латинской Америки. Она же... Эва Мария Дуарте, более известная как Апельсинка. На свое счастье знает русский — её семья эмигрировала из Южной России — и когда её прижали в Штатах — какая-то очень темная история с гангстерским синдикатом из Чикаго — она смогла через наше консульство в Канаде завербоваться за деньги переводчиком. Решила убраться подальше и заодно деньжат зашибить...

Апельсинка... Обалдеть. Те же — и легенда.

Только по рассказам судя, она должна быть старше, причем намного — она же ещё с самыми первыми работала. Легендарные "Четыре мушкетера": Ульрика Майнхоф, Лейла Халед, Фусако Сигэнобу и Эвита Апельсинка. Основательницы "Дочерей Лилит", создательницы идеологии "скрытого действия"... Согласно каноническому варианту, Эвита была самой циничной из них — ни одной доктрины или идеи, если не считать планов операций. И самой убийственной — более двухсот групповых и почти пятьдесят личных акций, список покойников в семьдесят восемь персон, не считая тех, кто попал под горячую руку...

Потрясающая женщина.

Бомбардировщики появились над Боадилья-дель-Монте в три тридцать, но что-то нарушилось в связи, и вместо того, чтобы нанести удар по укрепленным пунктам, сдерживающим продвижение басков и волонтеров, французские "Потез-540" вдребезги разнесли центр города.

Это автоматически отменило второе наступление группы Паччарди и позволило бригаде спокойно и с минимальными потерями вытеснить фашистов из Боадильи. Вечером 12-я Интернациональная соединилась со 2-й баскской. Лукач тотчас же послал за Тимаром и обязал его за ночь перевезти батальоны Андре Марти и Лионес Рохос обратно в Эль-Пардо. Находившиеся на передовой поляки и итальянцы были без осложнений сменены под утро.

ГЛАВА 6

17 декабря 1936 года, среда.

Испания, Эль-Пардо.

Батальон Леонес рохос оставался в Двенадцатой интербригаде. Однако его применение было весьма затруднено — прежде всего тем, что на его вооружении состояли исключительно магазинные винтовки. Не было ни ручных, ни станковых пулеметов, ни тяжелого вооружения. Поэтому первой задачей было вооружение "Красных львов" — батальон должен был получить хотя бы станковые пулеметы, если уж ничего лучше достать было невозможно...

В середине дня, когда штаб бригады покидал дом лесничего, Лукач приказал Алексею съездить в батальон Андре Марти, задержанный на всякий случай в небольшом местечке возле Коруньской дороги, и передать Жоффруа, чтоб он подготовился к погрузке на машины. Они подойдут самое позднее через час и как миленьких прокатят его ребят до эль-пардской казармы для продолжения прерванного отдыха:

— Оставайтесь там, пока не убедитесь, что всех вывезли, а то в последний раз они целый взвод в тылу забыли. И пусть за воздухом смотрят повнимательней: день летный. Важно, чтоб в пути дистанцию между грузовиками соблюдали и ни в коем случае не допускали пробок.

Но я напросилась вместо него — повидаться с подругами, которые в основном угодили именно во франко-бельгийский (кроме двух сестер-итальянок, ставших снайперами батальона Гарибальди). Рыча рядным четырехцилиндровым двигателем, "Стар 1200" с коляской, попавший в мотопарк нашего штаба из цеха кудесника Тимара и оседланный моим земляком, представившимся как Конрад Магнето (Магнето оказалось его артистическим псевдонимом, и до своего появления в рядах батальона Домбровского он работал фокусником в цирке-шапито) доставил меня в незнакомый грязный поселок. Круглая, как арена, площадь, где мы остановились, и вытянутая вдоль шоссе главная улица были пусты. Но едва Конрад выключил газ, стало слышно нестройное пение, вырывающееся из таверны на углу. Пели французскую "Молодую гвардию" на слова Вайяна Кутюрье, популярную не только среди французов, но исполняемую революционной молодежью повсюду, вплоть до Южной Америки. Где-то подальше охрипшие голоса орали еще и "Карманьолу", но до того фальшиво, что я угадала её лишь по ритму. Впрочем, французы вообще плохо поют хором, как не любят и не умеют ходить в ногу.

Я слезла с мотоцикла и пошла искать штаб.

Скоро выяснилось, что это не так просто: из троих, встреченных мною, двое в зеленых беретах, цеплявшиеся друг за друга как утопающие, лыка, что называется, не вязали, а третий, в рогатой обшитой красной тесьмой пилотке, оказался испанцем, и хотя был трезв как стеклышко, и даже понял, когда я повторила вопрос на сомнительном подобии кастильского, но не имел ни малейшего представления, где помещается "эль эстадо майор де лос интернасионалес".

Наконец когда я, обойдя площадь, зашагала по продолжению главной улицы, мне повезло, и через раскрытые дощатые ворота низкого, с окошечками под крышей, здания — вероятно, раньше в нем был хлев — я разглядела группу бойцов на корточках перед разобранным пулеметом. Повернув к ним, я услышала, что из полумрака кто-то окликнул меня по имени, и увидела поднявшуюся навстречу Мари-Анж. Она, как все мы, похудела и сильно изменилась. На лбу и от уголков рта прорезались морщины, на коротко остриженных висках пробилась седина. На рукаве мундира красовались две нашивки с силуэтами танков. Значит, на счету Мари-Анж две подбитых танкетки.

Я спросила насчет остальных наших — после Альбасете я видела только Мадлен. Оказалось, что все живы, только Рената была ранена в боях за Сиудад Университарио, но ранение легкое, она осталась в строю и сейчас уже в полном порядке. Полин взорвала танкетку гранатой. Тамара сделала уже тридцатую зарубку на прикладе своей "Эйч-Би" — а она отмечает только снайперские выстрелы. Маргарита с первого взгляда втрескалась в красавчика-испанца из Леонес рохос, он моложе её лет на десять и не говорит ни на одном известном ей языке, но зато похож на ангела.

Что же касается дел всего батальона... В их роте вообще сравнительный порядок благодаря ее командиру Бернару, пехотному лейтенанту резерва. Он социалист, конечно, левый, однако сторонник не Жиромского (Мари-Анж произнесла его фамилию по-французски: "Зиромски"), а этого непостижимого путаника Марсо Пивера, но было б неплохо, если бы все коммунисты вели себя вроде пивертиста Бернара. А то комиссар Жаке хоть и член коммунистической партии, но понимает свою роль так, словно политкомиссар является заступником сражающихся масс перед эксплуатирующим их командованием. Нечто в стиле профсоюзного работника в войсках...

Я спросила, что представляет из себя Жоффруа.

— Задница, — исчерпывающе определила Мари-Анж. — Не дурак, имей в виду, не трус, а именно задница. Пока не выпьет, мягкотел, как слизняк: никому ни в чем отказать не может, не говоря уж, чтоб кого-нибудь наказать, все кому не лень на нем верхом ездят. Зато тяпнувший Жоффруа — аки скимен рыкающий. Но всем ясно, что скимен этот всего-навсего пьяный неврастеник. Удивительно ли, если в батальоне бедлам? А между тем люди в нем примерно те же, что везде: люди как люди. Есть, правда, небольшой процент люмпена, но чего ж ты хочешь? Ведь французские и бельгийские добровольцы это не политические эмигранты, как, например, немецкие или венгерские, такого предварительного отбора они не проходили.

Узнав, что сейчас должны прибыть грузовики, Мари-Анж заторопилась: она командир отделения ПТР. Но все же взялась проводить меня к Жоффруа.

Не дойдя до конца улицы, она издали показала мне дом, где находился штаб, и легко поцеловала в щеку на прощание. Простившись, мы отсалютовали, и уже повернулись, чтоб разойтись, но из глинобитной лачуги, перед которой мы остановились, вышел матово-бледный низенький француз с пистолетом на животе, как любят носить немцы.

— Подожди меня, Мари-Анж, будь любезна, я в твое отделение направляюсь, — вежливо попросил он с тем неаффектированным произношением, с каким во Франции изъясняются лишь школьные учителя, священнослужители и престарелые высокопоставленные дамы.

— О-о, товарищ Бернар, — приостановилась Мари-Анж. — Подожди, Тея, я хочу представить тебя командиру нашей роты. Это моя подруга, — обратилась она к Бернару. — Из штаба бригады. Она с поручением к капитану Жоффруа.

Бернар, о котором только что так хвалебно отозвалась Мари-Анж Пиве, меня разочаровал. Уж слишком мал он был ростом. Особенно несолидно выглядели его коротенькие ножки, похожие в обмотках на бильярдные. Лицо Бернара следовало признать красивым, если бы при его росте оно не было б непропорционально большим; бледность же командира пулеметной роты, оттеняемая коротко остриженными мягкими черненькими усиками, просто пугала: казалось, Бернар вот-вот шлепнется в обморок. Знакомясь, он, однако, с силой мне сжал пальцы и, скороговоркой произнеся положенное "enchante", преувеличенно соответствующее нашему "очень рад", прямо-таки чарующе улыбнулся. Впрочем, женственно-прелестная улыбка тотчас сбежала с его губ, и Бернар поинтересовался, в чем, если не секрет, заключается моя миссия, а узнав, что батальону предстоит немедленное возвращение в Эль-Пардо, очень серьезно заметил:

— Это будет не так легко: многие из ребят не очень в форме.

Вход в штаб батальона не охранялся, и я беспрепятственно проникла в грязный коридор. Из раскрытой справа двери вырывался ужаснейший гам и такие тучи дыма, словно там начинался пожар; на самом же деле это так накурили наполнявшие помещение и о чем-то исступленно спорившие бойцы. Дальше по коридору была открыта налево вторая дверь в комнату поменьше. В ней на расстеленных по каменному полу матрасах полулежал Жоффруа, рядом, скрестивши по-турецки ноги, сидел Жаке, оба были в некогда белых полушубках. Несколько человек, закутавшись с головами в одеяла, но показывая голые между ботинками и задравшимися брюками голени, спали на соломе под окном. Знакомый по мосту Сан-Фернандо испанский мотоциклист ковырялся в своей "Астре". В комнате сильно пахло бензином, но это не мешало Жоффруа курить. Я отсалютовала, передала приказ — Жоффруа тут же послал за командирами рот — и пошла искать Мадлен.

Не прошло и получаса, как в главную улицу втянулось десятка четыре грузовиков. Весело покрикивая, Тимар рассредоточил их по переулкам, и посадка началась, но если третья рота со всем своим хозяйством уже через десять минут была в машинах, то остальные пока стояли полупустые, а то и вовсе пустые.

Тимар, отправив роту Бернара, принялся ходить по домам, уговаривая собираться поскорее, но даже в тех случаях, когда его слушались и "АМО-5" более или менее быстро наполнялся, поднять опущенный задний борт было нельзя, так как из кузова неслись вопли, что не хватает Жана, или Франсуа, или сразу двоих Жаков плюс ещё Анри.

Обходя квартал за кварталом, мы с Тимаром повсюду обнаруживали людей, находившихся то в излишне приподнятом настроении, то, наоборот, непобедимо сонливых. Нередко нам на поторапливанье отвечали воркотней, а порой и грубой руганью, и тогда лишь парижское острословие Тамара разрешало наэлектризованную атмосферу.

Во внутреннем дворике одного поместительного, как и большинство, здесь, покинутого хозяевами дома мы наткнулись на Жаке, окруженного взбудораженными бойцами. Его теребили за рукава, дергали за полы полушубка, наседая с вопросами, когда же весь этот винегрет прекратится и наконец им дадут передохнуть, ну пусть всего на двое суток, однако чтоб в это время никуда не таскали и дали б если не выспаться — после таких двух месяцев за сорок восемь часов разве отоспишься? — то хотя б в сортире посидеть не спеша...

Жаке пытался утихомирить особо разбушевавшихся, обещая, что завтра же добьется от командования бригады не меньше трехдневной передышки, но и этот посул не внес ожидаемого успокоения. Если б не винтовки и не военная форма, со стороны можно было б подумать, что перед нами импровизированное профсоюзное собрание, на котором рабочие выражают негодование неожиданно тяжелыми условиями труда на новом месте и не слишком притом доверяют своему делегату, видимо продавшемуся хозяевам.

Помитинговав, недовольный начальством взвод, после пересыпанного солеными шутками вмешательства Тамара, все же погрузился пусть не в образцовом, но в достаточном порядке. По крайней мере, здесь не было ни отставших, ни упившихся до положения риз, тогда как в других взводах нам с Тимаром не раз приходилось выводить под руки и подсаживать некоторых, еле державшихся на ногах, а двоих, мертвецки пьяных, мы при помощи расстроенного Жаке, раскачав за руки и за ноги, закинули прямо на колени их товарищам.

В конце концов Тимар обозлился и потребовал, чтобы его проводили к командиру батальона. Повел озверевшего Тимара я. В схожих с опустевшими стойлами помещениях была тишина. В недавно такой шумной комнате справа не осталось ни души. Никого, кроме Жоффруа, возлежащего на грязном матрасе в позе давидовской мадам Рекамье и безмятежно покуривающего, не оказалось и в другой. Эпикурейское спокойствие Жоффруа окончательно взбесило Тимара, и он с места в карьер начал орать. Однако вопли его красноречия не произвели на Жоффруа заметного впечатления, и когда Тимар выдохся, он логично ответствовал, что, раз командир батальона болен гриппом и в текущие дела не вмешивается, среди его подчиненных неизбежно обнаружатся беспорядки, иначе для чего б в каждой армии назначали командиров батальонов да еще платили бы им жалованье — Тимар на это только рукой махнул и выбежал вон.

Поскольку Тимару пора было уезжать, он попросил меня проследить за отправкой двух последних камионов, отходивших от площади, что вполне меня устраивало, поскольку Магнето со своим мотоциклом остался где-то там.

Первый из грузовиков я нашла почти готовым в дорогу. На него уже водрузили походную кухню, а теперь закрепляли ее и обкладывали мешками с гарбансасами и прочим громоздким имуществом батальонного интендантства. Зато второй — стоявший поодаль — был пуст, хотя возле него и собралось человек двадцать о чем-то дискутирующих. Проводив интендантскую машину, я направилась к следующей и еще издали без всякого удовольствия заметила, что анархистскими платками повязаны почти все. Вообще анархистские цвета и значки ФАИ попадались сегодня в батальоне Андре Марти очень часто, но здесь их был явно повышенный процент даже по сравнению со средним по батальону.

Мне оставалось до грузовика метров пятьдесят, когда на площадь, едва не задев стоявший в начале ее мотоцикл, вылетел пятнистый "Коронель". Уже проскочив толкущихся возле трехтонки, Луиджи притормозил, на ходу открылась дверца машины и на шоссе вышел Лукач в коротенькой замшевой курточке. С переднего сиденья выскочил Алеша в кожанке и с винтовкой наперевес. "Кирасира" нигде видно не было — Луиджи наверняка опять лихачил.

Я заторопилась к комбригу доложить, как выполняются его приказания, но гораздо раньше к нему приблизился отделившийся от остальных боец. Он был без винтовки, распоясан и даже без головного убора, зато в черно-красном шейном платке. За ним поспешал неряшливый толстяк, также без пояса и берета, но в платке и с винтовкой, на которую он опирался. Оба ступали нетвердо. Мне не удалось разобрать, что сказал нетрезвый боец, подходя к Лукачу, но командир бригады нахмурился и вопросительно, как бы в ожидании перевода, повернулся к Алексею, но тот замешкался, наверное, пытаясь подобрать слова. Не получая ответа, подошедший хрипло выругался — это я уже хорошо расслышала — и, схватив Лукача за плечо, попробовал повернуть к себе. На это Алексей среагировал быстро и вполне подобающе — я могла им гордится. Шаг вперед и короткий, на первый взгляд несильный тычок стволом винтовки. Алеша влепил ему точно в "солнышко". Не смертельно, но очень, очень неприятно. И по анархисту это было прекрасно видно.

На площадь вылетел "Кирасир". Неплохое отставание. Убью Луиджи.

Генерал сел в свою машину, Алеша сел рядом, я — впереди, и "Коронель" рванул, с места выскочив до восьмидесяти. Машина, насколько я угадывала, бежала в направлении на Эль-Пардо. Держась за кожаную петлю, Лукач рассеянно смотрел в окно. Еще некоторое время протекло в молчании. Затем вздохнул:

— Пропадает ведь батальон, пропадает ни за понюшку табаку. И что делать, не представляю. Где для ваших французов командира взять?

Это были уже привычные "мысли вслух", но я решила отреагировать:

— Разрешите обратиться? Есть такой командир. Лейтенант резерва французской армии, социалист, сейчас командует третьей ротой. Фамилия его Бернар. Его рота сегодня собралась первой, погрузилась на грузовики в полном порядке. И процент анархистов в ней значительно ниже, чем в трех остальных.

Машина выкатила из векового парка на площадь перед королевским дворцом, взяла направо и помчалась по шоссе, ведущему к мосту Сан-Фернандо, но вдруг убавила скорость и свернула в ворота того самого загородного особняка, куда я однажды приезжала к генералу Кропату. Стоявший на часах Леблан распахнул чугунные створки, и мы очутились на бетонном дворе, где выстроились замаскированные сетями с нашитыми на них лохмотьями селенного и коричневого машины Петрова, Фрица и Белова, а под ничего не скрывающими ветками фруктовых деревьев, растущих из оставленных в бетоне лунок, прятались штабные мотоциклы.

Внутри дом хотя и утратил господствовавший при Кропате военно-придворный стиль, но сохранял прежнюю роскошь и поражал непривычным простором. Ставни окон, выходивших на Мансанарес, оставались закрытыми, и во всей той половине горел среди бела дня электрический свет, а в зале радужно сверкала подвесками хрустальная люстра.

Когда был накрыт нескончаемо длинный стол и мы уселись за накрахмаленную, как пластрон, скатерть, уставленную тарелками с коронкой и переплетенными вензелями под ней, а на своем приборе каждый узрел туго свернутую салфетку в серебряном кольце, и когда принаряженные Пакита и Леонора принялись обносить нас, нельзя было не наслаждаться столь разительной, по сравнению со сторожкой у моста Сан-Фернандо, переменой. Да и сами мы выглядели уже иначе: все, включая и подъехавших к ужину Галло и Реглера, явились к столу выбритыми, вычищенными, в блестящей обуви. Пример, который постоянно подавал Лукач, сказывался.

Под стать такой внешности было и содержание дымящихся мельхиоровых посудин. Охваченный гастрономическим энтузиазмом, Петров во всеуслышание выдал комплимент, что оба блюда не посрамили аристократический фарфор, на каковом их подавали. И это не прозвучало преувеличением: давно никто из нас так не едал. Объяснение было просто. Неоднократно наблюдавший скудные наши трапезы Паччарди несколько дней назад предложил отчислить в распоряжение штаба бригады немолодого гарибальдийца, по профессии ресторанного повара, и сегодня на кухне впервые орудовал высокий полный человек с лоснящейся посреди прилизанных черных прядей плешью. Для повара, тем более итальянца, он был удивительно тих.

Бросивший теплое и сытное место в Париже, чтобы вступить в ряды "волонтеров свободы", он не был ловкачом и, конечно, не сумел бы сварить пресловутый солдатский суп из топора, но продукты ему обеспечивал другой итальянец — Беллини, недавно занявший в штабе должность заведующего хозяйством.

Беллини был из тех, кто начал еще на Арагоне в центурии Гастоне Соцци. Пули его пощадили, но он тяжело пострадал в автомобильной катастрофе. От традиционного завхоза он отличался худобой дервиша. Беллини был на редкость некрасив: лицо его казалось выструганным стамеской из мореного дуба, между втянутых щек вздымался над бровями и выдавался далеко вперед узкий нос, казавшийся приклеенным, да притом еще криво. Лишь влажные воловьи глаза скрашивали общее впечатление. В отличие от повара завхоз был неутомимым говоруном и обладал к тому же звучащим на весь штаб, где бы его обладатель ни находился, металлическим тенором. Но безостановочно говоря, Беллини был поразительно расторопен и успевал вовремя сделать все, что требовалось, и даже гораздо больше, чем требовалось. Со всеми четырьмя штабными девушками он отлично поладил, и они беспрекословно ему подчинялись.

Белов, по обязанности постоянно находящийся в штабе и раньше других присмотревшийся к Беллини, заявил, что никто из нас и не воображает, какое это редкостное существо. Ему же, Белову, представилась возможность убедиться, что заведующий хозяйством знает наизусть, начиная с первого такта увертюры и до последнего аккорда финала, ровно двенадцать итальянских классических опер и среди них такие, которые за пределами Италии известны лишь узкому кругу специалистов. Что же касается подбора, то в мозговую фонотеку этого меломана входят не только Россини, Верди или Пуччини, но и Чимароза, и Доницетти, и Леонкавалло, а уж всеконечно великий тезка его Беллини.

— Истый феномен, говорю вам. Я проверял его. Не всякий дирижер столько в памяти удержит. А он пролетарий, да еще эмигрант, оторванный от родной почвы. Вот это народ, а? Вот у кого музыкальная культура!..

За ужином Галло предупредил, что его от нас забирают. Он будет назначен комиссаром-инспектором всех интербригад. Все-таки Тринадцатая уже заканчивает формирование, да и Четырнадцатая не намного от неё отстала.

— Непонятно только, почему, если создаются новые, надо ослаблять старые? Удивительная все-таки система, — негодующе отреагировал Лукач. — Спасибо еще, что у тебя есть заместитель, и мы с ним сработались.

Но Галло сообщил, что вместо него к нам переводится комиссар Одиннадцатой бригады Марио Николетти, Реглер же, как и раньше, останется его помощником.

— Твой Николетти тебе не замена, — еще более недовольно отозвался. Лукач.

Галло, сдержанно улыбаясь (если б он знал, как приятно изменяется при этом его аскетическое лицо, он, наверное, улыбался б почаще), возразил, что Николетти весьма масштабный работник и, несомненно, принесет на новом месте не меньшую пользу, чем принес на старом. Да и он, Галло, всегда будет рядом, в Мадриде, сердце же его, где б он ни находился, навсегда принадлежит родной Двенадцатой бригаде.

— Скажи лучше: не Двенадцатой вообще, но батальону Гарибальди, тогда я поверю. Что ж, и то хлеб.

Проводив Галло, все собрались расходиться на покой, когда Мориц — почему-то шепотом — пригласил Лукача к телефону. Вернулся комбриг темнее тучи. Звонили ему из Мадрида. Приказано сниматься и к утру быть на северо-восточной окраине Каса-де-Кампо. С середины дня отмечается активизация фашистов в Университетском городке.

— Какую-то пожарную команду из нас делают, ей-богу, — заключил Лукач. — Где ни загорится или хотя б дымом запахнет — давай. А все потому, что мы на своих колесах.

— Ни сна, ни отдыха измученной душе, — своим концертным басом напел неунывающий Петров. — Мне, как всегда, вперед выезжать?

— Нет, уж ты сегодня отдохни. У нас же есть теперь начальник оперативного отдела, ему и карты в руки. Геноссе Герасси!

И он стал по-немецки давать указания только что назначенному на этот пост розовощекому, но преждевременно плешивому испанскому майору. Прадос уже успел рассказать мне про Херасси (Лукач неверно произносил первую букву его фамилии), что он парижский художник, принявший испанское гражданство всего пять лет назад, после падения монархии, так как он марран, то есть потомок насильственно крещенных испанских евреев, несмотря на обращение в католичество, изгнанных инквизицией из королевства еще в XV столетии. С тех пор предки Херасси проживали в Турции, и будущий республиканский майор родился в Константинополе. Все эти пять веков по меньшей мере пятнадцать поколений рода Херасси, вернувшись, естественно, к вере отцов, блюли тем не менее верность жестокой родине и сохранили в неприкосновенности ее звучную речь.

Когда разразился генеральский мятеж, Херасси, достаточно к тому времени признанный в Париже, а следовательно, и достаточно обеспеченный материально, бросил любимую работу и любимую жену с маленьким сыном, чтобы вместе с несколькими другими монпарнасскими испанцами встать в ряды защитников Ируна. До назначения к нам он успел повоевать и, командуя батальоном, отличиться.

18 декабря 1936 года, четверг.

Испания, Эль-Пардо.

Первое поручение Лукача — изучить до подхода бригады местность, на которой ей придется действовать, завязать отношения с соседями, собрать сведения о противнике, а также выбрать подходящий командный и наблюдательный пункты — все это вновь назначенный начальник оперативного отдела выполнил, по оценке комбрига, "на ять".

Впрочем, энергия Херасси оказалась израсходованной втуне. Первые же два батальона — Андре Марти и Домбровского, едва успев высадиться на опушке Каса-де-Кампо, были "по способу пешего хождения", как определил любивший иронически употреблять архаические обороты Белов, передвинуты к Университетскому городку и уже в восемь, имея в резерве гарибальдийцев и Леонес рохос, атаковали вклинившегося в боевые порядки анархистов противника.

Бригадный командный пункт был в свою очередь перенесен в пустующий дворец какого-то маркиза (возможно, он был герцогом, но Петров, не утруждавший себя запоминанием титулов и фамилий отсутствующих особ, чьим вынужденным гостеприимством мы пользовались, называл их всех "маркизами Карабасами"), как ни поразительно ничуть не пострадавший ни от фашистской авиации или от артиллерии, ни от последовательных постоев других республиканских штабов. К сожалению, маркизово "паласио" было расположено на слишком почтительном удалении от передней линии, осуществить же замену подысканного Херасси наблюдательного пункта в спешке вообще не удалось, и Лукачу в результате предстояло руководить боем, как на мосту Сан-Фернандо, вслепую. Впрочем, после ноябрьских боев театр был известен и командованию, и рядовым бойцам — если и не вплоть до каждой кочки, то уж во всяком случае достаточно подробно.

Однако за прошедшее со времени отвода 12-й из Сиудад Университарио время фашисты на совесть укрепили свою линию — так что домбровцам и гарибальдийцам удалось отбросить их на первоначальные позиции, но дальше продвинуться не получилось.

Во второй половине дня шум боя стал утихать, но Лукач, решивший во что бы то ни стало удержать на этот раз батальон Гарибальди в резерве и опасавшийся, как бы его, помимо командования бригады, опять куда-нибудь "не втравили", направил Кригера к Паччарди со строгим указанием ничего без ведома штаба бригады ни в коем случае не предпринимать. С тою же целью он послал Херасси ко "львам", а Петрова — на фланг, к его старым друзьям по Одиннадцатой — домбровщакам.

Довольно скоро с командного пункта Жоффруа позвонил Реглер. Пока Лукач дотошно расспрашивал его, высокие цветные, под церковные витражи, окна столовой угрожающе загудели. Фриц щелкнул ключом в двери на веранду и вышел, подняв лицо к небу. Я и свободный пока от своих адъютантских обязанностей Алеша последовали за ним.

Воздух насыщало низкое, как на пасеке, жужжанье, но самолетов видно не было. Открытая веранда не имела выхода наружу, так как прямо под ней простирался заросший деревьями обрыв, настолько глубокий, что их верхушки не доставали до перил. Противоположный склон не был крутым и по нему тянулись пинии, километрах в двух перевернутые их зонтики наглухо закрывали горизонт.

Было холодно, однако небосвод сиял ясной, как летом, голубизной. Высоко-высоко в ней появился уступчатый строй серебряных на солнце бомбардировщиков.

— Ого, восемнадцать, — сосчитал Фриц.

Гудя все громче, самолеты опустили носы и начали плавно снижаться вправо. За лесом прогрохотало, и на пути бомбардировщиков возникла кучка распускающихся снежков, а после небольшого промежутка до нас долетели барабанные удары разрывов. Из-за леса снова загрохотало, и перед трехмоторными "юнкерсами" — их можно было уже узнать — еще ближе к ведущим машинам вспыхнули заградительные облачка. Республиканские зенитные орудия перешли на беглый огонь, но бомбардировщики, не нарушая строя, продолжали неумолимо снижаться среди клубящихся вокруг них маленьких тучек, вроде тех, на которых изображают херувимчиков с крылышками.

Внезапно где-то ещё выше тонко заныло, и с высоты на строй бомбовозов обрушились две пары звенящих моторами истребителей. Головной "Юнкерс" взорвался в воздухе, за левым самолетом его тройки потянулся дымный след, строй эскадрилий мгновенно рассыпался, но бомбардировщики продолжали снижение к своей цели — пока весь хоровод не скрылся от наших глаз за лесом. Вскоре дворец, как во время землетрясения, задрожал от донесшейся откуда-то издалека беспорядочной бомбежки.

— Не пойму, что за цель они нашли в том направлении, — возвратившись с веранды, недоумевал Фриц. — Или дорогу на Эскориал бомбят?

Прадос по просьбе Лукача принялся названивать в Мадрид, но никакие "ойга" на сей раз не помогли. Выдохшегося Прадоса сменил у аппарата Мориц, однако срывавшиеся с его губ польские проклятия принесли не больше пользы, и Мориц, отчаявшись, призвал на подмогу Соломона. В его пальцах рукояточка полевого телефона запела ещё тоньше, но столь же безрезультатно: поочередно то тот, то иной из промежуточных коммутаторов на вызов не отвечал. В разгар этих бесплодных усилий раскрылась дверь передней, и Гишар впустил необычайно красивого молодого блондина — я узнала в нем того самого одетого, как денди, английского волонтера, которого с месяц назад видела у Кропата и который показался мне перенесенным в современность Дорианом Греем.

— Омбре! Дуран! — пылко вскричал Прадос, бросаясь к англичанину.

Они обнялись, хлопая один другого по спине и что-то приговаривая по-испански. Высвободившись из объятий Прадоса, вошедший подтянуто приветствовал Лукача, откуда-то знавшего его и дружески протянувшего руку. Поздоровался с ним как со старым знакомым и Фриц, после чего Лукач представил гостя Белову. При всей своей белокурости и голубоглазости Дуран оказался не британцем, а самым настоящим испанцем, да притом еще — видным испанским композитором. Сейчас композитор командовал бригадой, занимавшей позиции поблизости от нас, возле какого-то виадука. Дуран пришел к нам пешком, желая узнать, кого так жестоко бомбардировали фашисты где-то за Эль-Пардо. Воочию убедившись, что установить это нам самим не удается, он пообещал непременно заехать на обратном пути из штаба сектора, куда он собирался попозже, и рассказать все, что узнает.

— Вы посмотрите: один — доцент, второй — художник, третий — композитор, — перечислял Лукач, когда Дуран, обвороживший всех, даже Морица, и не столько, конечно, наружностью, сколько истинно джентльменской вежливостью, удалился. — Счастлив народ, интеллигенция которого в час решительных испытаний с ним.

Вряд ли Дуран успел дойти до своего командного пункта, когда по телефону, таинственным образом отлично работавшему в обратном направлении, Лукача вызвали, в Мадрид.

А уже к вечеру бригаду срочно, почти не таясь, вывели из Университетского городка и Каса-де-Кампо, чтобы окружным путем, через Эль-Пардо, отвезти вновь на Коруньское шоссе, но далее, чем раньше, к западу. По наблюдениям фронтовой разведки (надо предполагать, что сегодняшний налет восемнадцати трехмоторных бомбардировщиков имел отношение к ее выводам), фашисты стали проявлять повышенный интерес к этому, очень плохо защищенному району: именно там, судя по всему, и назревает опасность следующего их наступления.

По решению Лукача большая часть штаба должна была провести ночь в бывшей кропатовской резиденции, где все время оставались Беллини с девушками и молчаливый повар. Вперед, уже в темноте, выехали возглавляемые Морицем телефонисты, я и шесть бойцов охраны. Лукач и Белов, отправившиеся к батальонам, должны были присоединиться к нам позже.

После длительного виляния по извивающемуся, как хвост бумажного змея, шоссе, полуторатонка была задержана у въезда в какой-то поселок. Однако остановил машину не местный патруль, а ждавший на обочине и продрогший до того, что в кузове было слышно, как он дрожит, Соломон. Он вспрыгнул на, подножку, и мы поехали дальше между белеющих во мраке каменных оград, за которыми тянулись сады. На фоне более светлого, чем все вокруг, неба порой вырисовывались черные островерхие крыши редких домов. Из отсутствия сплошных построек нетрудно было сделать вывод, что мы минуем пригородные дачи мадридских богачей.

На выезде из дачного поселка Соломон показал вправо, и машина, свернув с шоссе, зашуршала по усыпанной гравием дорожке и скоро уперлась тусклыми фарами в чугунную решетку. Вероятно, видневшаяся за ней вилла была избрана под штаб по признаку обособленности, но при этом явно никто не удосужился заглянуть за калитку. Во всяком случае, когда мы с Морицем, пока остальные разгружались, взошли по ступенькам и проникли в холл, то сразу же сделали два неутешительных открытия. Во-первых, здесь отсутствовал ток. С этим, однако, следовало примириться, поскольку электрического освещения не было, очевидно, нигде вокруг, по крайней мере, по дороге мы не заметили ни единой светящейся между ставнями щели, ни одной озаренной изнутри шторы, и только идеальной светомаскировкой это объясняться не могло. Но тем дело, к сожалению, не ограничивалось. Чиркнув спичкой и подойдя к двустворчатой двери, ведущей во внутренние покои, я обнаружила на ней амбарный замок, а сверх того и продетый сквозь те же шурупы, на которых он висел, замысловато завязанный шнур, скрепленный сургучной печатью очень казенного вида. Снять её, не повредив, было невозможно.

Продолжая зажигать спички, я обошла холл и удостоверилась, что дверей в нем, кроме входной, больше нет, как нет и меблировки, за исключением приткнутых к стене стульев с кожаными сиденьями и высокими спинками, да еще за портьерой ниши привратника я нашла деревянный диванчик и тяжелый круглый стол на массивной, как у боровика, ножке. Завершив разгрузку и отпустив грузовичок, орлы Морица (это прозвище наших телефонистов, внешне больше схожих со стайкой взъерошенных и безостановочно чирикающих воробьев, досталось им от Белова) поставили ящик с коммутатором на круглый стол, забросили под диванчик вещевые мешки, свалили запасные катушки провода в углу, а с остальными, предшествуемые неутомимым Морицем, ушла тянуть линию, сами, кажется, твердо не зная, куда именно.

Чтобы не разбивать сна, Леблан пожелал стать на часы первым, и я подыскала для него подходящее местечко сбоку от калитки за стынущими на ветру густыми прутьями не то жасмина, не то сирени. Ещё трое — Ненашев, Гюнтер и Гишар, усевшись в ряд на диванчике с винтовками между колен, немедленно уснули, Роман и Стас, которым места на диванчике не хватило, легли прямо на полу.

Я протянула что-нибудь около часа, пытаясь не заснуть, когда послышался шум приближающихся машин. И Лукач и Белов очень удивились, узнав, что вилла опечатана. Заглянув за портьеру и окинув сочувственным взором спящих, перед которыми прямо на крышке телефонного аппарата доплывала пожертвованная Морицем свечка, Лукач посоветовал мне тоже поспать и прибавил, что они с Беловым лишь дождутся связи с батальонами, а там подремлют, сколько останется, в своих машинах.

Поскольку мы находились в условиях близости к фронту, мне все равно необходимо было выставить двух часовых, так что я разбудила Стаса и поставила его поближе к машинам, чтобы те со спящими в них не оставались без присмотра. Когда я вернулась, услышала, что Лукач и Белов негромко переговариваются на стульях в глубине холла.

Оказывается, наши батальоны, в ожидании рассвета и дальнейших указаний, расположились в лесу за ближайшим населенным пунктом (Лукач назвал его "Махадахондой", а Белов — "Махадаондой") — рукой подать от нас и километрах в двух или трех от передовой. Белов считал, что теперь можно ни о чем не тревожиться, однако Лукач с ним не соглашался.

У него сердце не на месте. Сколько б ему очки ни втирали, а он верхним чутьем чует, что сплошной линии фронта здесь нет, а тогда ночное время в тысячу раз опаснее дня. Главное же, в чем Белов проявлял, по утверждению Лукача, ничем не оправданный оптимизм, это насчет батальона Домбровского. Если поляки до сих пор не прибыли, куда им назначено, объясняется это одним: батальон где-то влип, предположительно, в том же Каса-де-Кампо, еще до посадки на камионы. Ведь нельзя же допустить, что опытнейшие офицеры РИА не сумели прочитать карту и выгрузились не там, где следовало...

Я сменила Леблана Гишаром, вернулась и прилегла между Сашей Полевым и Романом — большие и теплые мужчины незаменимы в холодную ночь. И проснулась от топота. Светя себе фонариками, в ложу привратника вереницей входили телефонисты, в полузабытьи показавшиеся мне возвращающимися в свою пещеру гномами из немецкой сказки. Ни Морица, ни Соломона с ними не было, но голос начальника связи, что-то взволнованно излагавшего, заполнял холл.

Я хотела спросить у вошедших, где же Соломон, но вздрогнула от резкого звука, напоминавшего треск будильника, у которого отвинтилась крышка. Кто-то из телефонистов, покрутив ответно трубку коммутатора, зашипел в трубку, что да, пришли, но не сошел ли Соломон с ума так трезвонить, чуть-чуть генерала не разбудил, досталось бы ему тогда на орехи, и вообще нечего каждые десять минут проверять линию. Мориц приказал, иначе как в самом крайнем случае, его не тревожить, Похихикав после этой отповеди, телефонисты составили в свободном углу пустые катушки и, даже не закурив, повалились веером на пол, головами к бочкообразной ножке стола, погасили последний фонарик и, подобно коммутатору, отключились от всего.

В холле тоже настала тишина, нарушаемая приближающимся шарканьем. Направляя на пол снопик лучей, вошел Мориц. На скамейке ещё оставалась небольшая щель, для меня она была тесновата, но Морицу хватило — он забился в самый уголок, поднял воротник канадки, засунул руки в рукава и заснул, будто усталый ребенок, едва успев закрыть глаза. Я собиралась пойти взглянуть, как там ребята, но меня заставили остановиться слова Лукача:

— Или тебе, или мне: больше некому. Не старика же гнать. Но если уж выбирать из нас двоих, то — меня. Я там бывал, а ты нет.

Белов начал уговаривать его отложить до рассвета. В темноте легка заблудиться в собственной комнате, не то что в лесу. Но у себя самое худшее лоб разобьешь, а в Ремисе как бы в объятия фашистов не угодить.

— Не могу же я бросить батальон на произвол судьбы. А ехать отсюда в Ла-Плайя и будить Кригера или Герасси, это же не меньше как часа полтора или два потерять. Все равно что по принципу: утро вечера мудренее, как ты советуешь, рассвета ждать. Мало ли чего за два часа произойдет. Впереди же там, если Мориц правильно информирован, анархисты. Нет-нет, ничего не поделаешь, нужно самому отправляться, тем более что у нас не устное распоряжение, а отпечатанный приказ с собственноручной подписью Миахи. — Было слышно, что он встал со стула. — Пока я засупонюсь, разбуди, будь добр, этого большого поляка, что по-русски понимает. Я возьму его с собой от греха.

Белов принялся доказывать, что командир бригады не имеет права подменять связного и бегать, если можно так выразиться, у себя самого на побегушках и что, раз уж решено не откладывать до света, то поедет, конечно, он, Белов.

Класс. Танго на минном поле. Я растолкала ребят. У меня десять бойцов и два... Черт с ним! И один пост. Да нас с Алешей прибавить. Одиннадцать. Учитывая "Эспаньолы"... Ну, может, и справимся.

Господь мой, Дарующий Удачу...

Я растолкала ребят, послала Щербакова снять с поста Стаса, поднять Алексея, Луиджи и Аяччо Пьера — водителя нашего "Кирасира", корсиканского сепаратиста, очень гордившегося тем, что его семья состоит в дальнем родстве с родом Буонапарте.

— Товарищ генерал, охрана готова.

Лукач, увидев, сколько народу я намерена взять с собой, запротестовал и попытался ограничить количество бойцов обычной пятеркой. Но с этим я согласится не могла. Пятеро — это для обычных обстоятельств низкого и среднего риска. Сейчас же риск повышенный — анархистская бригада, вполне вероятные дыры во фронте... Словом, либо так, либо никак. Поскольку, вот товарищ Белов подтвердит, генерал, командующий элитной бригадой, не должен бегать по передовым в поисках собственных батальонов. Это задача его помощников. Вот, скажем, меня.

Со мной тут же вступил в спор Алеша — поскольку я занимаю должность комотделения охраны штаба и по поручениям, не связанным с моими служебными обязанностями, бегать не должна. А вот он, как ординарец и адъютант, как раз должен, и именно в силу своих служебных обязанностей.

Мы немного поспорили, но потом комбриг решительно поддержал Алексея, заметив, что подобного рода деятельность действительно входит в сферу компетенции именно адъютанта, а никак не начальника охраны. Он подозвал Алешу, включил свой цилиндрический фонарь, дал подержать Белову, достал из планшета карту, развернул, нашел необходимый квадрат, аккуратно загнул карту так, чтоб он был сверху, положил на стул и опустился перед ним на одно колено. Белов светил ему через плечо.

— Собственно говоря, мы все там побывали, но вот с этого боку, видите? Вам же нужно попасть сюда. Минут пять назад мы узнали от Морица о местопребывании батальона Домбровского. Спасибо старику, он не успокоился на том, что штаба Шклиняжа на месте, куда указано было подать провод, нету, а догадался послать человека на шоссе проезжих шоферов расспрашивать, и тому невообразимо повезло: попалась машина польского интендантства. Представьте, какой-то испанский подполковник — у них все кадровые офицеры почему-то подполковники — воспользовался, что домбровцы перебрасывались не со всей бригадой, а вдоль фронта, перехватил их, когда они двигались мимо его участка, ссадил с, машин и, ссылаясь на указание свыше, оставил в своем резерве. Перед вами задача добраться до них и передать мой приказ: незамедлительно сниматься и шагать, пока темно, по шоссе вот сюда, а начнет развидняться, так рядом с ним, перелесками! Поняли?

— Вполне, товарищ генерал.

— Теперь слушайте еще внимательней и хорошенько запоминайте. Мы с вами вот здесь, в Лас-Росас-де-Мадрид. Название-то, а? "Розы Мадрида". Прямо как духи...

Ногтем он прочертил весь предстоящий Алеше путь. Сперва Луиджи подвезет его по магистральному шоссе дотуда, где оно сближается с железной дрогой. По первому же переезду необходимо повернуть направо, к лесу. По нему продвигаться сугубо осторожно, без фар, на самой малой скорости, лучше даже временами выключая газ, чтоб можно было вслушаться и всмотреться. Вообще-то, Ремиса как будто целиком у республиканцев, но чем черт не шутит. Миновав перекресток, надлежит машину остановить и развернуть, чтоб в случае необходимости она смогла бы сразу дать ходу. От перекрестка идти пешком по правой дорожке до конца леса и дальше лугом, а вернее, лесонасаждениями. Где-то в них, параллельно железнодорожному полотну, и тянутся окопы, в которые засадили поляков. Это вторая линия. Первая расположена приблизительно на километр к югу, у опушки другого леса, в нем уже фашисты. Заставив Алексея повторить за ним и самому все показать по карте, Лукач поднялся с колена.

— На свою память вы можете положиться. Карта, что и говорить, еще надежнее, но запасной у нас нет, рабочую же в разведку не берут, а это задание отчасти схоже с разведкой. Тея, выделите Алеше четверых бойцов. С момента, как оставите машину, смотреть в оба и ушки держать на макушке. Исполните, и поскорее назад. Учитывайте, что до вашего возвращения у меня к тревоге за поляков прибавится беспокойство за моего адъютанта.

Я предложила выделить одного, но зато отличного — саму себя. Потому что если группа напорется на патруль фашистов, то от меня будет гораздо больше толку, чем от лишних трех автоматов. Генерал выразился в том смысле, что это, во-первых, феминистский шовинизм, во-вторых, излишняя самоуверенность, и, в-третьих, нарушение субординации. Я отсалютовала и выделила Алексею четырех бойцов.

А что мне ещё оставалось делать?

Едва "Коронель" с Алексеем и четырьмя бойцами скрылся в ночи, как к дому подрулила черная карета Петрова. Оказалось, что командир батальона Домбровского, подчинившись требованию испанского подполковника и заняв окопы неполного профиля, где под обстрелом пришлось бы лазать на четвереньках, внял своему комиссару Матушчаку и послал адъютанта батальона в Ла-Плайя доложить об их положении командованию бригады. За отсутствием Лукача польского товарища приняли Петров и Херасси, получившие возможность через его посредство пообщаться между собой. В качестве начальника оперативного отдела Херасси выехал на место, где, будучи испанцем, учинил превысившему власть подполковнику субординированный скандал, а домбровцам приказал выбираться на Эль-Пардо и сюда. Сейчас они должны быть уже за Махадаондой.

Поскольку пытаться найти Алексея сейчас было не слишком разумной идеей, нам оставалось только ждать. Когда во мгле наступающего рассвета на шоссе показалась словно парящая над ним камуфлированная машина, я было расцвела радостью. Но это оказался хотя и СЕАТ, но вовсе не "Коронель". Шестиколесный броневик с торчащим из приплюснутой башни длинным тонким стволом очень смахивал на модернизированный "Канариас", на котором 57/20-мм орудие заменили танковой сорокапяткой. Следом из тумана выплыл второй такой же, потом показалась другая бронемашина, также шестиколесная, но с корпусом другой формы и пулеметом на размещенной в передней части турели, прикрытой щитом, смахивающим на угол пирамиды — с рациональным углом наклона листов. Первая бронемашина свернула к штабу, а из тумана продолжали появляться все новые. На четвертой из-за щита торчал длинный тонкий ствол, оснащенный массивным надульником — похоже, это было противотанковое ружье.

На башне головного броневика красовалось изображение... польского Белого Орла! Рядом — красная звезда интербригад и номер 102. По левому борту, белой краской по камуфляжу, тянулась обрамленная отпечатками ладоней (и, если меня не обманывало зрение, собачьих лап) надпись "Рыжий".

"Рыжий" затормозил у ворот виллы, из башенного люка ловко выпрыгнула фигура в кожанке и танкистском шлемофоне. Женщина лет тридцати пяти-сорока, смуглая, с невероятно голубыми глазами и жестким немецким акцентом в не слишком-то хорошем французском.

— Доброе утро, камрад. Штаб Двенадцатой Интербригады? Проводи, пожалуйста, к командиру.

Из тумана появлялись все новые броневики, сначала шести, а потом четырехколесные. На четырехколесных бронемашинах стояли только пулеметные турели, а на трех из шести шестиколесных в турелях были закреплены противотанковые ружья.

Выглянувший на шум моторов генерал Лукач поздоровался с приезжей, оказавшейся представительницей Броневого Отдела фирмы СЕАТ и, надо полагать, по совместительству, офицером ИНА в звании майора и должности помощника инспектора автоброневых и танковых войск. Она пригнала к нам партию экспериментальных бронированных боевых машин для полевых испытаний. В соответствии с ранее достигнутой договоренностью.

В отряд входили два экспериментальных колесных танка "Карибиас", вооруженных 45-мм танковыми пушками, идентичными тем, что устанавливаются на собираемые в Барселоне русские Т-26, шесть экспериментальных бронетранспортеров "СЕАТ Пегас" и четыре столь же экспериментальных "СЕАТ Кентавр". Первые из них предназначены для перевозки пехоты, а вторые, те, четырехколесные, созданы в качестве буксировщиков артиллерийских орудий массой до двух тонн, а некоторые из них, с особым подкреплением днища, могут использоваться в качестве самоходных минометных установок. Здесь два тягача и два самоходных 82-мм миномета. Экипажи сформированы в Альбасете из волонтеров, служивших в броневых частях. По какому-то странному совпадению, по национальности почти все они оказались поляками с небольшой примесью украинцев и финнов.

Сама майор Феличиани назначена представителем концерна "Изарра" при штабе бригады. Поскольку концерн "Изарра" представлял собой всю военную промышленность Испании сразу, это назначение обеспечивало связь между бригадой и заводами по производству вооружения. Прямые заводские поставки оружия, тяжелого вооружения, боевой техники...

Мечта.

Алеша вернулся только на рассвете. И рассказал замечательную историю о своей прогулке через две совершенно пустых полосы обороны прямиком к аванпостам марокканской кавалерии. И если бы не сообразительность Романа и не его умение метать ножи...

Генерал сразу же отправил его в расположенной у въезда в Лас-Росас штаб Одиннадцатой, имеющий прямую связь с Мадридом и штабом сектора, с сообщением о том, что анархисты бросили фронт — скорее всего, как здесь было заведено, ушли ночевать в ближайшее селение.

19 декабря 1936 года, пятница.

Испания, Лас-Росас-де-Мадрид.

Я с трудом разлепила глаза. Алексей, Стас, Ненашев, Щербаков и Гишар в одинаковых позах сидели на полу и, согнувшись, торопливо зашнуровывали ботинки.

— Проснулись? Тогда вот что. Перед калиткой ждет полуторка. Все свободные телефонисты и Беллини, который привез еду, уже в ней. Забирайте своих и гоните в Махадаонду. Слышите, что делается? — Тут только до меня дошло, что непрерывный гул, колебавший воздух и сотрясающий стекла привратницкой, это сливающиеся разрывы. — Улавливаете? По ней бьют. А связь с батальонами с первых же снарядов порвана. Мориц с двумя телефонистами побежал ремонтировать, но когда она еще будет? Боюсь, не ожидаемый ли это прорыв на Махадаонду, иначе б зачем им устраивать такой тарарам? А с другой стороны, наши батальоны перед ней и отходить им больше некуда, кроме как сюда. В общем, ваша задача со всеми, кто имеется, залечь за крайними домами Махадаонды, вместо передовой, что ли, заставы. Машину сейчас же назад отсылайте. И смотрите, не стрелять, пока твердо не удостоверитесь, что на вас не свои идут. Как связь будет восстановлена или иначе положение прояснится, я за вами пошлю.

Полуторатонка прошипела шипами по дорожке, вползла на шоссе и помчалась по нему, так подскакивая на ухабах и ухая в выбоины, что то лязгали зубы, то под ложечкой сосало, будто при спуске в шахтной клети. Грохот падающих гранат становился все ближе. Из-за невозможности что-либо рассмотреть за покрывавшим кузов брезентом, натянутым туго и без щелей, чтоб нигде не продувало, разрывы представлялись страшнее обычного. Оттого ли, что под брезентом стоял полусумрак, или же от бессонницы, но лица у всех казались бледными; как у покойников, Вдруг машина дернулась вперед и понеслась еще быстрее. Разрывы загремели уже по сторонам, и в их слитном громыхании можно стало отличить мерзкий скрежет разлетающихся осколков. А еще через несколько секунд мы, поверх незавешенного заднего борта увидали огромный черный гейзер, поднявшийся метрах в двадцати от места, через которое мы только что проехали.

Сразу после этого машина до того круто, что все попадали друг на друга, свернула вправо, скатилась куда-то вниз и застопорила в начале сельской улочки. Подгоняемые устрашающим грохотом, мы выпрыгивали и, огибая радиатор, бросались в переулок налево за опередившим всех Беллини. Навстречу нам, подвывая, летели тяжелые гранаты и оглушительно лопались позади.

Переулок вывел нас на окраину Махадаонды, дальше тянулось поделенное на лоскуты поле. Мы рассыпались вдоль ограничивающей его низкой каменной ограды. Снаряды в эту часть селения не попадали, и заметных разрушений здесь не было. Будто в мирное время, на соседнем дворе какая-то женщина кормила кроликов, а ее муж или брат подводил под уздцы к сложенной из плитняка конюшне пару мулов, которые поводили ушами и приседали на все четыре ноги, как легавые собаки, за мулами волочилось концом по земле и путалось под копытами длинное дышло.

Я присела за стенкой, оперла на неё винтовку и замерла, приникнув щекой к прикладу. Гранаты все реже пролетали над нами, а вскоре обстрел Махадаонды и перекрестка за нею и совсем прекратился. На некоторое время сделалось удивительно тихо, но вскоре из конца в конец селения, словно опомнившись, возмущенно загорланили петухи.

Минут через двадцать на шоссе, с той стороны, откуда мы ждали неприятеля, замаячили три человеческие фигуры. Скоро по фантастической меховой черной феске, собственноручно сшитой из шкуры козленка, я узнала Соломона, после чего нетрудно было различить ковыляющего рядом Морица и догадаться, что за ними, с катушкой на горбу, шкандыбает ещё один "орел Морица".

Алеша крикнул, чтоб собирались, и люди потянулись к шоссе по задворкам Махадаонды. Едва все выбрались к нему, как из Лас-Росас-де-Мадрида выкатила полуторатонка. Когда она подъехала, Алексей, к неудовольствию большинства, сначала послал белоголового Варела за Морицем и его "орлами". Подобрав их, он залихватски притормозил возле нас, и бойцы остервенело бросились на грузовичок, будто на абордаж его брали, только подгонял их не страх, а голод.

— Тревога была ложная, и тем лучше, — встретил меня Лукач. — Все же бригаду на неопределенное время задерживают здесь. Кушайте и отдыхайте. До сумерек часового можно не ставить.

Не успели, однако, мы, поторапливаемые собиравшим посуду Беллини, позавтракать, как нарядный мадридский мотоциклист привез второй за день приказ. Белов почти без запинки перевел его Лукачу с испанского. Бригаде, как всегда, неожиданно и, как всегда, в сжатые сроки, предписывалось сменить к западу от Ремисы выводимую на переформирование колонну. Комбриг замысловато, хотя и без пафоса выругался. Отсутствие прежней горячности в негодовании Лукача свидетельствовало, что он начинал привыкать к вдохновенному импровизаторству генерала Миахи и его окружения

— Как говаривал император Наполеон: л'ордр, контрордр сэ дэзордр, — с вопиющим балканским акцентом флегматично проговорил приехавший незадолго перед тем Петров и, должно быть, для Лукача пояснил: — Приказ, потом контрприказ — получится беспорядок...

Никакого беспорядка, впрочем, не получилось. Конрад с места в карьер погнал за Тимаром, и тренированная бригада, описав за несколько часов почти полную окружность, ибо по прямой от Лас-Росас-де-Мадрида до Ремисы было два шага, перенеслась в еще не освоенную часть знакомого лесопарка, а батальон Домбровского немедленно вошел в соприкосновение с противником. Бригадный командный пункт на сей раз поместился в богатом двухэтажном доме, мало чем уступавшем дворцу маркиза, который мы недавно занимали.

Несмотря на близость к фронту, и этот дом не был нигде поврежден снаружи и, что еще больше поражало, сохранил неприкосновенным роскошное внутреннее убранство, начиная с гобеленов и кончая расставленными по полкам комодов и буфетов бронзовыми и фарфоровыми безделушками.

Я выразила Прадосу свое удивление по этому поводу, и он заверил меня, что франкисты сознательно не бомбят и не обстреливают окружающие столицу феодальные имения. Ведь возросшая под их сенью титулованная молодежь сражается в рядах "рехетес", да и сами владельцы обладают достаточными связями, чтобы родовые их гнезда были пощажены порой даже в ущерб военной необходимости.

То же, что республиканцы так бережно относятся к имуществу своих врагов, Прадос считал абсолютно нормальным.

— Все это принадлежит народу, да и вообще мы, испанцы, не дикари, — с достоинством заключил он.

За сервированным в двусветном зале второго этажа запоздалым и тем более вкусным обедом Белов доложил Лукачу о местоположении батальонов, прибавив, что Леонес рохос рвутся в бой и обижены пребыванием в резерве, хотя и понимают необходимость в обучении, но настаивают, что обучение в бою — самое лучшее. К несчастью, во франко-бельгийском батальоне проявились прямо противоположные настроения. Группа человек в сорок, официально заявившая о своей принадлежности к анархистам, отказывалась ехать на позиции, ссылаясь на крайнее переутомление, и Реглеру понадобилось около получаса, а также все его красноречие, чтобы переубедить их. Показательно, что при этом печальном инциденте Жоффруа вел себя крайне нерешительно, а комиссар Жаке сперва даже поддерживал товарищей-забастовщиков.

Лукач, внимавший начальнику штаба с внешним безразличием, пожелал выслушать как участника событий Реглера, и тот, катая хлебные шарики, довольно долго с кривой усмешкой излагал все по-немецки. Когда он замолчал, Лукач распорядился, чтоб к нему сейчас же пригласили Жоффруа и Жаке.

После обеда меня пригласил к себе новый комендант штаба, среднего роста круглоголовый увалень-серб, прибывший на КП вместе с доставившими обед Беллини и Пакитой. Раненный в ногу еще в октябре где-то в Эстремадуре, куда была направлена для зачина партизанского движения первая группа добровольцев из проживавших на территории Империи политэмигрантов, югославский коммунист Бареш хотя и выписался из госпиталя, но передвигался, прихрамывая и опираясь на палочку. Представившись Лукачу и Белову (у меня создалось при этом впечатление, что с начальником штаба они встречались ранее), вновь назначенный комендант отказался от обеда и тут же приступил к исполнению своих обязанностей. Начал он вполне логично с ознакомления со списочным составом штаба и с тем, как поставлена его охрана. Постановка охраны его не удовлетворила — двенадцати бойцов при одной не пойми кто (по званию я по-прежнему оставалась рядовой) было действительно совершенно недостаточно. Бареш сообщил, что собирается завести полноценный взвод охраны, но укомплектовывать его будет лично известными ему людьми, в первую очередь теми, кто выписывается из госпиталей. Принцип, конечно, справедливый, но превращать охрану штаба в инвалидную команду... Рискованно.

Не сказать, чтобы наша беседа была радостной, но понимания, кажется, нам достичь удалось. Сразу же после того, как Алеша закончил с переводческими обязанностями (в отсутствие отбывшего в Мадрид на совещание к Галло Реглера он переводил "беседу" Лукача с Жаке — Жоффруа, сохраняя на лице свойственное ему в трезвом состоянии сардоническое выражение, отбыл незадолго до Реглера и очень вскоре после начала разговора), я обратилась с генералу с просьбой перевести меня в группу мотоциклетной разведки при автобронеотряде. Основания: владею мотоциклом и автомобилем, как обычным, так и вездеходным, хорошо стреляю и метаю гранаты. Свободно владею итальянским и техникой экстренного допроса. Мой перевод из подразделения охраны штаба уже согласован с новым комендантом, спорным остается только подразделение.

В конце концов, генерал со мной согласился — когда я с соизволения Магнето показала на его машине несколько фокусов, включая и прицельную стрельбу из винтовки с одной руки. Так что я могу собирать вещички и отправляться в Кольменар-Вьехо, где рядом с хозяйством весельчака Тимара располагается наша разведрота — восемь броневиков, десять бронетранспортеров, взвод сорокапяток, взвод 82-мм минометов, три пехотных взвода и взвод мотоциклистов...

Я собрала вещички, попрощалась с ребятами и отбыла, подпрыгивая на багажнике "Харлея" позади старообразного Алонсо.

Доложив о прибытии командиру мотовзвода лейтенанту Винсенту, длиннолицему англичанину лет тридцати с профессионально-офицерской выправкой, знакомому мне по лекциям Фрица в Эль-Пардо, я была тут же отправлена на трек — показать возможности.

Надо сказать, роту снабдили на славу — новенькие "Астра 750 Мк 9" и последней модели "Стар 1200 Мк 6" с коляской. На колясках — исключительно "УР-36". И даже два "HISSA Сарацин", полные копии старого доброго "ЮСЭ Кирасир", вплоть до крупнокалиберного пулемета на стойке в кузове. Но механики как раз закончили переделку одного из них — установили вторую стойку с креплениями, в которые как раз при мне вставили дисковый DH-28 так, что из него теперь мог вести огонь человек, сидящий рядом с водителем.

Я показала класс и на "Астре", и на "Стар" с коляской, и в самой коляске с пулеметом (конечно, не свое имя на мишени, но все замеченные мишени получили по очереди, каждая из которых попала в цель), и даже на немного тяжеловатом в управлении "Сарацине": ребята с завода "Испано", собиравшие этим машины из присылаемых из России узлов и деталей, что-то напутали, и поворот рулевого колеса давался мне гораздо труднее, чем на самом "Кирасире". Или, может, "Сарацин" был как раз стандартный, а для штаба подобрали машину в специсполнении?

В любом случае, в роту меня зачислили — второе отделение первого взвода (моторазведка). И не просто милисианос, а сархенто — по-нашему, сержантом. В русской армии, насколько помню, сержантов существует аж три вида — просто сержант, старший сержант и старшина. Плюс два вида подофицеров — прапорщик и старший прапорщик — и ефрейтор, до которого может дослужится рядовой срочной службы месяцев через шесть после призыва (в случае наличия соответствующих качеств, естественно). Минимальное подразделение — отделение, оно состоит из двенадцати рядовых, двух ефрейторов, сержанта-пулеметчика с ручным пулеметом и старшего сержанта — командира отделения, вооруженного пистолетом-пулеметом. Взвод — четыре отделения, комвзвода — младший офицер и замкомвзвода в звании старшего сержанта, старшины или прапорщика. В некоторых соединениях, считающихся элитными, каждый взвод состоит из пяти отделений — к четырем пехотным добавляется отделение тяжелого оружия с одним легким станковым пулеметом, одним ПТР и одним 50-мм минометом. Рота состоит из четырех пехотных взводов и взвода поддержки — с двумя станкачами, двумя ПТР и двумя 50-мм минометами.

Ну, и так далее.

Первоначально создатели Интербригад имели в виду именно этот штат. Но вечный некомплект кадров и продолжающаяся неразбериха со структурой вооруженных сил Республики сделали свое черное дело. Разведрота была первой ротой, каждое отделение которой состояло именно из штатного числа бойцов при штатном вооружении — в отделении один "УР-36", две "Эспаньолы Эйч-Би" и тринадцать "Стандартов". Только вместо старших сержантов отделениями командовали офицеры, и во взводе моторазведки имелся явный переизбыток пулеметов.

Казарма — большой двухэтажный дом на окраине городка. Городок настолько маленький, что здесь все практически рядом даже пешком, не говоря уж о мотоциклах. На окраине отрыты и прикрыты маскировочными сетями капониры для броневиков и "Пегасов", "Кентавры" таятся во дворах вместе с орудиями, мотоциклами и вездеходами.

Внутри — двухъярусные нары с набитыми соломой матрасами, у входа пирамиды с винтовками и снаряжением, при винтовках — часовой. Или дневальный? Точно, дневальный. И стоит на этом посту Мадлен Ле Форе собственной персоной. Оказывается, её перевели сюда дня два назад, в тот же день, когда в батальоне была я — за ясно выраженное мнение о начальстве. Так что последних новостей о франко-бельгийском она не знала, но ничуть им не удивилась. С таким командиром, как Жоффруа, и таким комиссаром, как Жаке... Могло быть и хуже. Узнав, что я рекомендовала заменить Жоффруа командиром третьей роты Бернаром, Мадлен философски пожала плечами. Конечно, Бернар, судя по тому, что она видела — отличный офицер. Лучшая кандидатура из всех. Но назначат ли его? И если назначат — не слишком ли поздно это произойдет? Гниль расползается по батальону, и чем дольше откладывать... чистку, тем больше усилий потребуется, чтобы расправиться с этой помойкой.

Мадлен, кстати, тоже сархенто. Мастерство не пропьешь.

Насколько ей удалось выяснить, мотовзвод и всю разведроту в целом в бой ещё не бросали. Оно и понятно. Такая часть предназначена для кинжального удара в открытый прорыв или столь же кинжального контрудара. А здесь идет дурное подобие окопной войны Западного Фронта, для которого моторизованные войска подходят не слишком — их можно применить в первой фазе вражеского удара, для его парирования. Но с задачей остановки мелких вражеских наскоков местные части справляются самостоятельно, и Интербригады вызывают уже слишком поздно, чтобы разведрота могла проявить свои способности. Зато учебное расписание здесь строгое, благо в патронах и бензине ограничений нет. Стрельбы, трек, полигон — каждый день и до изнеможения. Лейтенант Винсент и командир разведроты капитан Налецкий считают, что ещё недели две такого "отдыха" — и рота станет лучшей частью не только всей 12-й, но и всех Интербригад вообще.

В частности, сегодня вечером пехотные взводы будут отрабатывать штурм батальонного укрепленного пункта, броневзвод проведет учебные стрельбы, а взвод моторазведки отработает задачу на захват населенного пункта с марша.

Часть третья

"БЕСПЕЧНЫЙ ЕЗДОК"

Мой приятель — беспечный ездок,

Он однажды решил — нужно жить поперек!

Доверять скоростям,

И глушитель к чертям,

И с тех пор ему не до дорог

Мой приятель — беспечный ездок,

Чемпион пустырей, он всегда одинок,

Он живет невпопад,

Без оглядки назад,

Направление — только вперед!

Газ до отказа — он непобедим!

Сначала газ до отказа — а там поглядим!

И кто его знает, где шаг через край —

Газ до отказа!

Одной ногой в рай!

Мой приятель — беспечный ездок,

Для чего эта гонка — мне невдомек,

Бездорожью он рад,

Лишь спидометр — брат,

И никто не сидит на хвосте!

Мой приятель — беспечный ездок,

В его жилах течет электрический ток,

Только двигатель рвет,

Вот-вот аорту порвет

Сумасшедший бензиновый бог!

Газ до отказа — он непобедим!

Сначала газ до отказа — а там поглядим!

И кто его знает, где шаг через край —

Газ до отказа!

Одной ногой в рай!

Газ до отказа — он непобедим!

Сначала газ до отказа — а там поглядим!

И кто его знает, где шаг через край —

Газ до отказа!

Одной ногой в рай!

Из породы одиноких волков,

С каждым метром наживая врагов,

Тем гордясь, что себе он не врет —

Он против шерсти живет!

Мой приятель — беспечный ездок,

И асфальт он привык растирать в порошок,

Из пятидести зол

Выбирая все сто

Неизменно поет рок-н-ролл

Мой приятель — беспечный ездок,

И рычаг передач для него как курок,

Он плевал на успех,

Он один против всех,

Мой приятель — беспечный ездок!

Газ до отказа — он непобедим!

Сначала газ до отказа — а там поглядим!

И кто его знает, где шаг через край —

Газ до отказа!

Одной ногой в рай!

Песня, написанная намного позже.

ГЛАВА 7

20 декабря 1936 года, суббота.

Испания, Кольменар-Вьехо.

Трубач сыграл побудку сразу, как только я закрыла глаза.

На самом деле, конечно, некоторое время прошло — но его было не слишком много. В качестве утренней гимнастики нам устроили занятие по штыковому бою. Я не стала слишком выделываться, но инструктор это заметил и предложил показать вольный бой. Я вышла и показала — что, жалко, что ли. Он меня достал трижды, я его дважды. Потом был кросс, три километра, полоса препятствий, и только потом завтрак.

После него взводы отправились на стрельбище и полигон. Пехота отрабатывала передвижение методом броневого десанта, прямо на броневиках, и развертывание с брони, мы сопровождаем колонну и прикрываем развертывание. Периодически взводы на полигоне и стрельбище менялись — дистанция у нас ограниченная как в длину, так и по объему, и за один раз на нем может тренироваться только один взвод.

После обеда мотовзвод отправляется на трек и гоняет на нем до полного изнеможения. Мы должны владеть мотоциклом так, будто он — часть нашего тела. Ну, таков идеал. Мы до него не дотягиваем, но только пока — дайте только срок. Из пяти моих ребят (все пятеро — комсомольцы) трое — Юрский, Шубин, Никоненко — отбыли воинскую повинность, отдали долг Империи. Двое остальных в военном деле похуже — поляки. Ради безопасности Империи, они воинской повинностью не охватываются и могут служить только добровольно. Эти не служили — но зато с мотоциклом на "ты". Так получаются экипажи для трех наших "Стар 1,2 L": первая машина (пулеметная) — я и Юрский, вторая — Вильневич и Шубин, третья — Кемпиньский и Никоненко. Юрский — не очень высокий, но крепко сложенный парнишка, уехавший в Испанию сразу после демобилизации. Он способен пробежать три километра с двенадцатикилограммовым пулеметом и практически не запыхаться. Вильневич, как и многие поляки, предпочел ВУЗам родных осин блеск Оксфорда, Сорбонны и Гейдельберга, где, конечно, ностальгия — но зато никаких военных кафедр и пяти лет работы "по распределению", отрабатывая "бесплатное" высшее образование. Пан Тадеуш Кемпиньский, бывший студент-первокурсник Княжгородского универа, высланный как член НСЗ, но, кажется, на самом деле никакого отношения к ним не имел — просто попал под горячую руку. Работал таксистом в Париже. Шубин и Никоненко — друзья с детства, выросли в одном дворе где-то в арбатских переулочках. Отлично сработавшаяся и понимающая друг друга с полуслова группа, даже жаль было разбивать, но их обращение с мотоциклом едва лишь на уровне минимальных требований, а мне нужны если уж не мастера, то хотя бы продвинутые.

После ужина обратилась к лейтенанту. Мне была нужна одна "Эйч-Би" с оптикой. Такая может использоваться как в качестве ручного пулемета, так и в качестве армейской снайперской винтовки. А также и в качестве гранатомета — если бы у нас имелись винтовочные гранаты, конечно. К сожалению, с первой их моделью возникли какие-то проблемы, и концерну пришлось свернуть производство. Модернизированный же вариант все никак не могли довести до ума. Эта штука — универсальное оружие поддержки — стала бы отличным дополнением к вооружению шестерки в том случае, если бы нам пришлось действовать в отрыве от остальных сил.

Лейтенант, похоже, успевший где-то набраться боевого опыта (или он от природы такой умный? — не то, чтобы я имела что-то против англичан, но их армия, всегда являвшаяся только лишь продолжением флота, нисколько не выиграла от своего взрывообразного роста при Китченере, скорее, наоборот, много потеряла), мои снайперские навыки вполне оценил и проникся. И пообещал подыскать что-нибудь подходящее.

21 декабря 1936 года, воскресенье.

Испания, Кольменар-Вьехо.

Утром мы узнали, что бригада вновь находится на отдыхе — отведена в Эль-Пардо для продолжения обучения. Лукач явно моторизовал 12-ю на свою голову — теперь, раз мы на своих колесах, из нас сделали этакого "кочующего хулигана", несущего смерть всюду, где появляется. Лестно, конечно, но жить с такой репутацией несколько... затруднительно. Другой новостью, радостно встреченной всеми выходцами из франко-бельгийского и хорошо информированной мной, была замена капитана Жоффруа получившим следующее звание не в очередь лейтенантом Бернаром. Замена прошла не без эксцессов — Жоффруа отказался сдать пост, его в этом поддержал Жаке и анархистствующие бойцы батальона, и дело чуть не дошло до стрельбы, но тут примчался на генеральском броневике адъютант комбрига и арестовал и Жоффруа, и Жаке, да так лихо, что никто и пикнуть не успел.

Чудесно. Рыба гниет с головы — и Алеша эту голову только что отчекрыжил. Без Жаке задача Бернара упрощается раза в два, если не в три. Наконец-то франко-бельгийский перетряхнут и приведут в себя. Лишь бы у него сил хватило...

Непосредственно перед завтраком фашистские бомбардировщики нанесли визит куда-то за Махадаондой. Вулканическая туча, всплывшая на горизонте, выглядела оч-чень впечатляюще даже на таком отдалении. И представлять себе не хочу, что пережили те, кому гостинцы с франкистских "юнкерсов" предназначались непосредственно.

В остальном день прошел совершенно обычно — тренировки, тренировки и ещё раз тренировки. Вечером лейтенант сообщил, что договорился и смог достать мне одну "Эйч-Би" в специсполнении, но она будет только после Рождества.

22 декабря 1936 года, понедельник.

Испания, Кольменар-Вьехо.

Бойцам бригады выдали утепленные суконные куртки и брюки, камуфлированные плащ-палатки и чехлы для касок. За исключением этого, никаких интересных событий не произошло — бригада продолжала отдых (похоже, в связи с приближением рождества фашисты взяли тайм-аут), а у нас продолжались тренировки.

23 декабря 1936 года, вторник.

Испания, Кольменар-Вьехо.

Совместные учения с батальоном Леонес рохос. Они соорудили батальонный опорный пункт, а мы должны его захватить с марша. В учениях участвовала вся разведрота, включая и броневзвод. Отработали мы на "отлично".

Но парень из командного звена первого отделения не справился со своей "Астрой". Первая потеря нашего взвода. И обиднее всего, что даже не в бою.

Вместе с ужином в казарму доставили почту — и даже письма от Сандры меня обрадовали не так, как газеты. К глубокому моему сожалению, в основном, испанские, но были и французские — доставленная из Парижа подборка последних номеров "Юманите" и первый выпуск газеты "Волонтер". Последняя оказалась еженедельным органом Политотдела Интернационального корпуса (Альбасете). В качестве передовицы была помещена большая статья Луиджи Галло о важности дисциплины, как партийной, так и военной, и о значении Интернациональных Бригад как эталона для только ещё создающейся Испанской Народной Армии. Вокруг компактно скомпонована мировая хроника. Вторая страница — вновь хроника и анонимное стихотворение "Баллада о ненависти". Что характерно, стихотворение написано по-русски, рядом помещен французский подстрочник. Остальные две страницы — подборка материалов о героях интербригад. Мне понравились две заметочки — о том, как боец П. метким огнем своего ПТР подбила две танкетки противника и перебила расчет вражеского противотанкового орудия, и о том, как боец З. уничтожила уже тридцать фашистов с помощью своей "Эспаньолы Эйч-Би", модернизированной путем установки оптического прицела.

Поздно вечером прямиком из Барселоны прибыла майор Феличиани, доставившая два бронеавтомобиля — один "Канариас" и один "Балеарес", оба в командирском исполнении, два бронетранспортера "Кентавр" (один в командно-штабной модификации, второй буксировал двуствольный 20-мм зенитный автомат) и два "Пегаса", а также партию штурмовых винтовок "Эспаньола Компакт", которыми полагалось вооружать мотопехоту и мотоциклистов.

Перевооружение начали немедленно — все четыре взвода сдали свои "Стандарты" и получили новенькие "Компакты" меньше, чем за час. Потом ещё час на снятие смазки и детальную чистку. Когда со всем этим было закончено, я была вымотана, как последняя собака.

24 декабря 1936 года, среда.

Испания, Кольменар-Вьехо.

Завтра — католическое Рождество.

Отличный день для удара.

Похоже, это понимаю не только я — активность боевой подготовки в роте взвинчивается до предела. Броневики с утра уходят на полигон и до изнеможения палят мо мишеням — навешенным на огромные рамы наподобие пустых ворот полотнищам ткани, разрезанным по вертикали на тонкие полоски. Когда башнер с броневика берет правильный прицел, снаряд пролетает сквозь мишень и взрывается позади неё.

А мы опять отрабатываем задачу на прикрытие развертывания. На сей раз объект атаки — предмостное укрепление, защищаемое все теми же "львятами". Вот наша колонна выкатывается из-за поворота, у реки оживают пулеметы и артиллерийские орудия (недавно артиллеристы батальона получили две 37-мм ПТП и теперь страшно ими гордятся), бронетранспортеры развертываются в цепь, а впереди неё, "Гремя огнем, сверкая блеском стали..." летим мы. Позади нас — стена разноцветного дыма, она должна сбить прицел наводчикам.

После боя посредники сочли, что мы имели примерно шесть шансов из десяти. Именно в таком соотношении ими была расценена вероятность того, что мост будет заминирован. Во всех остальных отношениях мы действовали безупречно.

Вооруженные Силы.

"Хиссо" — "HISSA" — сокращение от "Hispano-Suiza". С 1929 года, когда она стала подразделением финансово-промышленной группы "Izarra", компания ориентирована на производство тяжелого автоматического вооружения — крупнокалиберных пулеметов, 20-мм автоматов и 37-мм пушек (зенитных автоматов, противотанковых и танковых орудий с полуавтоматическими затворами).

СЕАТ — SEAT — Sociedad Espanola de Automoviles de Turismo — Испанское Общество Автомобилей для Туризма. Основано в 1917 году как испанский филиал итальянской компании FIAT под названием "FIAT — Hispanias", в 1928 году приобретен корпорацией "Изарра", занимается производством авиа, авто, мото и бронетехники, моторов, станкостроением.

Мы окружены, товарищи!.. Мы окружены!.. Нас предали!.. (франц.)

Спасайся кто может! (франц.)

"Espa?ola Standard" — обычная штурмовая винтовка калибра 7,62х51 мм с автоматикой на основе отвода газов. "Espa?ola Heavy Barrel" (Тяжелый Ствол) — ствол увеличенной длины с более толстыми стенками, сошки, деревянная облицовка которых в сложенном состоянии играет роль цевья, дополнительная рукоять для переноски, размещенная над центром тяжести оружия, дульная насадка — дульный тормоз, пламегаситель и устройство для метания ружейных гранат — и узел крепления оптического прицела. Комплектуется тридцатизарядными магазинами, но могут применяться и двадцатизарядные магазины к "Стандартам", по идее создателей предназначалась на роль ручного пулемета пехотного отделения. Имеется ещё вариант "Espa?ola Compact" — складной приклад, короткий ствол, неотъемный откидной штык — предназначенный для парашютистов и экипажей бронетехники.

Коронель (исп.) — полковник.

Дайдодзи Юдзан Сигэсукэ. Напутствие вступающему на Путь Воина. Глава 1.

Терцио испанского иностранного легиона (Tercio de Extranjeros, Иностранный Полк) аналогично армейской бригаде. Состоит из трех бандер (Бандера (исп.) — знамя, подразделение, аналогичное батальону, состоит из двух стрелковых рот и роты поддержки с восемью станковыми пулеметами.), усиленных кавалерийским эскадроном и артиллерийской батареей. К началу гражданской войны в легионе было 4 терцио — 12 бандер, в ходе войны дополнительно сформировано еще 6.

Degtjarev-Hispanias — Дегтярев Испанский. Лицензионная копия русского ДП-27 (образец 1928 года), доработанная путем замены дискового магазина коробчатым (образец 1928/1930 года).

Vencedor (исп.) — Победитель.

Похоронное бюро (франц.).

Уже через неделю по газетным киоскам Франции усмехалось с обложки "Regards" лицо незнакомого мне бойца франко-бельгийского батальона. Забавный цыганистый парнишка с заячьей губой превратился под волшебным объективом фотографа Робера Капа в исполненное значения лицо, но не в лицо стоявшего на страже солдата, а в интегральный лик вооруженного сына народа, веселого и одновременно уверенного в себе. И отделившись от реально существующего маленького Фернандо или Рамона (на надетой набекрень пилотке вместо пятиконечной звездочки Интернациональных бригад — трехцветная розетка республиканского флага, обычно носимая интербригадовцами испанской национальности — таких, уехавших из страны на заработки, но вернувшихся на родину в час беды, было немало во франко-бельгийском батальоне), образ этот зажил самостоятельной жизнью, став одним из символов Гражданской Войны в Испании — наравне со сделанной тем же Робером Капа фотографией, запечатлевшей мгновение смерти бегущего в атаку республиканца. На спускающемся к реке склоне, опаляемом заменяющим юпитеры испанским солнцем, показан крупным планом немолодой боец. Ноги его на бегу внезапно подкосились, а туловище откинулось, как будто он нокаутирован ударом боксерской перчатки в голову. Всмотревшись, можно обнаружить прядь волос надо лбом, вздыбленную попаданием пули. Веки только что еще живого человека сомкнуты навсегда, правая рука в инстинктивной попытке опереться отведена назад, но мертвые пальцы разжались, роняя карабин. Так как солнечные лучи разят оттуда же, откуда нагрянула и сразившая его пуля, убитый падает прямо на свою тень...

Команданте (исп.) — майор. Средняя из трех моделей полноприводных легковых автомобилей фирмы "СЕАТ". Самая дорогая — "Коронель", она изготавливается только на заказ. Самая дешевая — "Теньенте" ("Лейтенант"), являющаяся аналогом немецкого "Кюбельвагена", русского ГАЗ-64 и американских "Willis MB" и "Ford GP" и, как и они, предназначенная для массового производства.

ФАИ — Федерация Анархистов Иберии, фактически — анархо-синдикалистская партия Испании. Особенно влиятельна была в Каталонии.

Пламя (исп.)

"Народный Фронт".

КСМ — Коммунистический Союз Молодежи, комсомол. ССМ — Союз Социалистической Молодежи, соцмол.

КИМ — Коммунистический Интернационал Молодежи.

Эускади Та Аскатасуна (баскск.) — Отечество И Свобода. Баскская националистическая партия, имевшая свои военизированные отряды. Сразу же после мятежа из их состава начала формироваться армия Страны Басков.

Взятие Ируна отрезало бы республиканский Север от остальной территории Испанской Республики, сильно затруднив, если вообще не уничтожив всякую возможность снабжения республиканских войск новейшим стрелковым оружием (барселонские заводы "Изарры" занимались в основном выпуском техники, а на производство стрелкового оружия были ориентированы заводы Эйбара).

Темискира: 1. По Геродоту — город-государство амазонок, располагавшийся в Северном Причерноморье; 2. Расположенный в Шотландии главный учебный центр международной организации "Женское общество по физическому и духовному усовершенствованию".

"Катюша" — испанское прозвище русского бомбардировщика Туполев СБ-2. "Чатос" (исп.) — "Курносый" — прозвище истребителя Поликарпов И-15.

"Расанте" (исп.) — "Бритва" — прозвище легкого многоцелевого самолета Поликарпов Р-5.

Фамильярное испанское обращение, буквально: человече.

Концепция универсального пулемета была впервые разработана немцами, и ими же успешно внедрена в пулемете МГ-32. Этот пулемет должен был применяться в качестве как ручного, так и станкового, для стрельбы по самолетам и для вооружения боевых бронированных машин — танков, броневиков и бронетранспортеров. При использовании пулемета в качестве ручного к нему крепится двуногая сошка, для использования в качестве станкового имеется специальный универсальный станок, который позволяет вести огонь как по наземным, так и по воздушным целям. При использовании в качестве танкового с пулемета демонтируется приклад и отделяется сошка. Питание пулемета осуществляется из барабанного магазина на 75 патронов или гибкой металлической ленты на 50 и 250 патронов, причем конструкция приемника позволяет подводить ленту как с правой, так и с левой стороны. В Испании копия МГ-32 выпускалась под лозунгом "Ultima Ratio" — "Последний Довод" (лат.). Официально он именовался "Единый пулемет UR образца 1936 года" или просто УР-36. Первоначально предполагалось, что для испанской армии, не имеющей возможности — да и необходимости — перевооружить всю армию штурмовыми винтовками, пулемет УР будет выпускаться под стандартизированные 7-мм патроны, а на экспорт — под 7,62х51-мм патроны "Эспаньола". Но после мятежа, когда стало ясно, что стандартного 7-мм оружия, имеющегося в арсеналах Республики, надолго не хватит (оно фактически кончилось уже в августе, и далее дело спасали только русские поставки), правительство решило, что пока война — будем вооружать формируемые части тем, что достанем. А после победы полностью перевооружим новую, Народную, армию штурмовыми винтовками. Поэтому производство 7-мм варианта свернули, а производство 7,62-мм варианта удвоили.

К сожалению, создатели пулемета добились его высоких боевых характеристик и надежности за счет технологичности и стоимости — большая часть его деталей изготовлялась методом фрезерования с очень жесткими допусками, поэтому массовое производство его было затруднено и долгое время не покрывало потребностей даже тех немногих частей, которым он полагался по штату.

Народовы Силы Збройни (польск.) — Народные Вооруженные Силы. Тайная польская националистическая организация, разоблачена органами МВД Империи в июне 1933 года. Обвинения — намерение к захвату власти, намерение к изменению государственного строя, сеяние межнациональной розни, организация незаконных вооруженных формирований. Приговор всем участникам — лишение подданства (гражданства) и высылка. Всего по этому делу выслано за пределы Империи более 10 тысяч человек.

Секретные службы стран Европы подозревали, что "Дело НСЗ" — грандиозная операция русской разведки, имеющая целью массовую инфильтрацию русской агентуры в Западную Европу. Безусловно, какая-то группа, именующая себя НСЗ и строившая планы отделения Польши от России, существовала. Но из десяти тысяч высланных в неё входили едва ли больше 3-5%. Тем не менее, отделить настоящих сепаратистов от агентов русской разведки европейцам так и не удалось.

3

59

4

123

59

126