Зал ожидания

Небо за окном чуточку посветлело. "Пора."

-Юу, просыпайся, — негромко произносит Книжник. — На поезд опоздаешь.

Канда садится на кровати, будто не спал вовсе, — а кто знает, может, в самом деле не спал! — приглаживает растрепавшиеся волосы, все такие же густые и длинные, как в юности.

-У тебя часы в голове, что ли? — спрашивает он. Голос хриплый, значит, все-таки спал.

"Да разве десять лет назад хоть один из нас уснул бы? — думает Книжнику. — Разве только вовсе бы с ног валились..." От этой мысли больно, и какая-то не оформившаяся еще идея шевелится на задворках разума. Книжник отмахивается от нее — всё потом!

-Вроде того, — говорит он. — Завтракать будешь?

-Нет. В поезде, — коротко отвечает Канда, застегивая плащ. — Ты...

-Провожу. — Книжник накидывает пальто и надвигает шляпу на лоб. — Не возражай.

-Как хочешь.

И эти слова тоже падают тяжелыми камнями на сердце Книжнику. Два года назад Канда помянул возможных соглядатаев. Навряд ли кто-то действительно мог следить за ними, но... Вспомнил же. Сейчас ему, похоже, все равно.

-Странно...

-Что странно? — в утреннем тумане голос Канды звучит глухо.

-Почему-то, когда мы встречаемся, всегда вот такая погода... — Книжник ежится от промозглого холода, запахивает пальто. — Сыро, серо... мерзко. Вне зависимости от времени года и страны. Не обращал внимания?

Канда только пожимает плечами. Ему действительно все равно.

Молча они добираются до вокзала. Молча дожидаются поезда. Молча пожимают друг другу руки на прощание.

Поезд отходит. Книжник заставляет себя отвернуться: смотреть вслед — дурная примета. Глупо, но что с собой поделаешь...

"Надо решать. Надо..." — думать об этом не хочется, но необходимо. Книжник знает, что будет больно, но... не намного больнее, чем смотреть в равнодушные глаза Канды, ловить его отсутствующий взгляд и пытаться воскресить то, чего уже, кажется, давно нет...

1875 г., осень

Бремен. Центральный вокзал. 01.20

Книжник спрыгнул с подножки вагона, поморщился от боли в ноге, огляделся. Почти пустой перрон, и неудивительно — ночь на дворе. Мало кто уезжает в это время, а сошло с поезда всего несколько человек.

Густая тень в дальнем конце платформы пошевелилась, обретая очертания высокой фигуры в длинном плаще. Сердце екнуло — все-таки получилось на этот раз, после трех неудачных попыток... "А были ли они неудачными?" — закралась нехорошая мысль, и Книжник поспешил избавиться от нее. Пошел следом за темной фигурой. То, что он собирался сделать, заставляло колени подгибаться, и он все замедлял и замедлял шаг. Впрочем, иного выхода не было. Не было, и всё тут...

...Все, как обычно. Привокзальная гостиничка, правда, на удивление приличная, чистенькая, как весь этот немецкий городок. Портье вежливый, расторопный, несмотря на поздний час, внимательный — но внимательный в меру, что не могло не радовать.

-Здравствуй.

-Здравствуй.

Канда сидит, положив ноги на второй стул, и менять позу явно не собирается. Книжнику остается только присесть на край кровати. Сидеть неудобно — мягкая перина проминается, колени задираются выше ушей, и Книжник перемещается на подоконник.

-Что нового?

-Ничего, — Канда смотрит в пол. — Ты же и так все знаешь.

-Подробностей — не знаю, — качает головой Книжник. — Только... в общих чертах.

Минутное молчание.

-Двое ушли из Ордена, — роняет Канда.

-Как — ушли?

-Просто — отдали Чистую силу и ушли. Их отпустили. Слабенькие были бойцы.

-Тебя так не отпустят? — зачем-то спрашивает Книжник.

-А я пока не собираюсь уходить, — вздергивает подбородок Канда. Потом неожиданно зло усмехается: — Все равно некуда.

-Ты же тренером стать собирался, — напоминает Книжник. Сейчас их разговор хоть отчасти напоминает прежние беседы, и он не хочет разрушать эту иллюзию. — Неужели не справился с детьми?

-Скорее, с их родителями, — презрительно кривится Канда. Да уж, представить его в роли наставника трудновато... — Дурацкая была затея. Хватит об этом.

-Хорошо, — покладисто соглашается Книжник.

-А у тебя что нового? — Канда смотрит как-то слишком пристально, изучающе даже, от этого взгляда делается не по себе.

-Старик умер, — помолчав, выговаривает Книжник.

Повисает тишина.

-Я не знаю, что нужно говорить, — неожиданно произносит Канда. — Что сочувствую, наверно. Что мне жаль. Но я ведь его почти не знал. Помню, чудной был старик, вот и все.

-Мой учитель.

-Твой учитель, — соглашается Канда. — Этого мало, чтобы сочувствовать по-настоящему.

-Того, что ты сказал, достаточно, — онемевшими губами улыбается Книжник. — Да и... Он не вчера умер.

-Давно?

-Месяца три уже. Просто от старости.

-Он совсем дряхлый был?

-Нам дожить до таких лет — только мечтать можно, — усмехается Книжник и решимость его блекнет.

-Предпочитаю умереть молодым, — криво улыбается в ответ Канда, и вдруг резко меняет тон: — Ты почему хромаешь?

-С чего ты взял? — от неожиданности Книжник не находится с ответом. Кроме того, он уверен, что со стороны его хромота совсем не заметна.

-С того. — Канда садится нормально, смотрит в упор, очень неласково. — Я тебе говорил уже — попробуй кого другого обмануть. У тебя еще и с рукой что-то. С левой. Где покалечился?

-На задании, — неохотно признается Книжник. В самом деле, нашел, от кого таиться — от бывалого бойца!

-И почему я не удивлен? — недобро усмехается Канда. — Покажи.

-Зачем?

-Покажи, сказал.

Ясно, Канду не переспорить. Если он что забрал в голову, проще подчиниться.

Книжник сбрасывает пиджак, расстегивает рубашку, поворачивается спиной к Канде. Он знает, как выглядят его шрамы, поэтому, собственно, и старается не смотреть на себя в зеркало лишний раз.

-Штаны, с твоего позволения, снимать не буду, — цедит он сквозь зубы. И стискивает их еще сильнее, когда чувствует на плече дыхание Канды. Тот проводит кончиками пальцев по руке Книжника, и он невольно вздрагивает.

-Там такие же шрамы?

-Да.

-Давно?

-С полгода.

-И до сих пор вот так?..

-Да.

-Скверно.

-Сам знаю. — Отстранившись, Книжник рывком натягивает на плечи рубашку. — Заживет рано или поздно. На мне, как на собаке.

-Ты что-то путаешь, — глаза Канды совсем близко, и сейчас они не равнодушные, не пустые... — Это на мне — как на собаке. А ты — кретин.

-Я, по-твоему, нарочно подставился? — Книжнику не нравится этот разговор. Совсем не нравится. Еще немного, и он не сможет сказать то, что задумал, а ждать больше нет сил.

-Нарочно — не нарочно, но ты всегда на рожон лезешь.

-Ты что-то путаешь, — повторяет Книжник слова друга. — Это ты всегда лезешь на рожон.

Канда, недовольно фыркнув, отступает. Снова замыкается в молчании.

-Юу, — окликает Книжник, сев на стул. — Давай поговорим.

-А мы что делаем?

-Я не то имел в виду, — мотает головой Книжник. — Я имел в виду, поговорим о... о нас.

-А мы о ком говорили? — Взгляд у Канды настороженный. Впрочем, он всегда отлично предчувствовал неприятности...

-Юу! — Книжник глубоко вздыхает, чтобы собраться с духом. Надо же, какое знакомое, но уже изрядно подзабытое чувство — желание огреть Канду чем-нибудь по голове, чтобы начал вести себя нормально. Только бесполезно — тот намного быстрее, увернется. — Я серьезно говорю.

-Я тоже.

-А раз так... — Книжник заставляет себя посмотреть другу в глаза. — Раз так, то выслушай меня. Не перебивай, пожалуйста. Иначе...

-Ну так говори, — кивает Канда.

И Книжник говорит. Говорит о том, что не так давно пришло ему в голову (в самом деле, разве несколько лет — это срок?). О том, что клятву свою они давали, считай, совсем юнцами, сколько им было? Восемнадцать? О том, что они думали, будто через всю жизнь пронесут свою дружбу, свои чувства друг к другу, всю жизнь будут тосковать, зная — рядом им не быть никогда. О том, что они не могли предвидеть, чем обернется их решение через какой-то десяток лет... ладно, пусть больше, но все же! О том, что данная когда-то клятва, первые годы казавшаяся чем-то незыблемым и нерушимым, тем, на чем держится пошатнувшееся мироздание, со временем превратится в неподъемный камень на шее.

В самом деле, для чего они встречаются? Ради чего? Узнать, что живы? Это можно сделать и на расстоянии. Тогда зачем? Перекинуться десятком ничего не значащих фраз, отметить, как меняется с годами лицо товарища, может быть, выпить вместе, — а что еще можно успеть за пару часов? — и снова разойтись, надолго, если не навсегда. Может, лучше было бы сохранить в памяти те юношеские годы, когда между ними не стояло время и расстояние, когда самой большой трудностью было спрятаться от вездесущего старого Книжника? Остаться друг для друга навсегда — экзорцистом и учеником Книжника, и не знать, как корежит время жизни. Оставить себе все лучшее, что было, и не понимать, как тяготят теперь эти встречи. Не осознавать, что больше не о чем говорить. Не видеть, с каким равнодушием смотрит на тебя твой единственный друг. Сколько еще потребуется для того, чтобы равнодушие превратилось в отвращение?..

Канда не перебивает, как и обещал. Слушает молча сбивчивые слова Книжника — тот отчего-то позабыл заготовленную речь, и теперь мучительно пытается собрать воедино рассыпавшиеся, как бусины с оборвавшейся нитки, фразы. Слушает, смотрит, и лицо его каменеет с каждой минутой.

-Я же понимаю, — с болью говорит, наконец, Книжник. — Я все понимаю. Ты приходишь и молчишь. Отбываешь повинность. Выполняешь долг — а я знаю, что для тебя долг! И ты никогда не нарушишь клятву, потому что ты... это — ты.

-Не нарушу, — одними губами произносит Канда.

-Вот видишь... — Книжник опускает голову, обхватывает ее руками. — Юу... Ты сдержишь слово во что бы то ни стало, я знаю. Но я... не настолько сильный. Не могу больше вот так. Не хочу видеть, во что превратилась наша дружба. — Он смотрит в пол, потому что посмотреть в лицо Канде — боится. — Поэтому... Я освобождаю тебя от данной мне клятвы. Я тебя... отпускаю.

Все. Слова произнесены. В комнате повисает гулкая тишина, только слышится далекий гудок паровоза и чуть подрагивают оконные стекла — вокзал совсем рядом. За окном тяжелые облака цепляются сытыми брюхами за крыши домов, сыплет мелкий холодный дождь...

Ни звука в ответ. Книжник видит лишь небольшой участок пола, поэтому полагается только на слух: вот скрипнул стул, прошелестела ткань плаща. Прозвучали шаги — уверенные, четкие. Открылась и снова закрылась дверь — ее аккуратно притворили. Очень аккуратно.

Книжник по-прежнему не поднимает головы. Видит щелястые доски пола, гладкие, чисто выскобленные — тут вообще очень чисто, — на которых одно за другим появляются маленькие круглые пятнышки...

1876 г., весна

Прага. Вокзал им. Масарика. 12.45

Местный поезд запаздывает. Говорят, это тут в порядке вещей, нечему и удивляться. Книжник и не удивляется — торопиться ему некуда. До места назначения еще добираться и добираться: на своих двоих в основном, так что если поезд и опоздает немного, не беда. В вагоне, по крайней мере, тепло и сухо, а вот снаружи... Снаружи сыро и промозгло. С неба сыплется какая-то дрянь — не снег и не дождь, что-то вроде ледяной крупы. Холодно. Отвратительная погода, а казалось бы, середина весны! В Париже сейчас все цветет, а как, должно быть, хорошо где-нибудь на Средиземноморском побережье...

Усилием воли отогнав мысли о ласковом солнце и теплом песке под ногами, Книжник уставился в окно. Наконец-то прибыли... Паровоз, чихнув и окутав перрон клубами дыма и копоти, замер, устало подрагивая, — старичку пришлось тяжело.

Выходя из вагона, Книжник поймал себя на том, что вглядывается в толпу. Глупо. Уже полгода прошло. Отрезано — так отрезано, и нечего вспоминать. Нет, не так. Вспоминать можно, но только то, о чем он говорил тогда: самое лучшее, что было когда-то. Юность. Друзей. Даже сражения — лишний повод почувствовать себя по-настоящему живым. Улыбку. Темные глаза. Ночные разговоры. Все то, что бережно хранится в глубинах идеальной — будь она неладна! — памяти... Вот только на ум идет не это, а совсем иное: холодное лицо, равнодушный взгляд, сомкнутые губы — не о чем говорить. Просто не о чем...

Книжник знал — это пройдет. Неважно, сколько потребуется времени — это пройдет. И боль утихнет. Уже сейчас болит — а что болит-то? сердце, душа? — не так сильно, как полгода назад. Он правильно поступил, что не стал затягивать агонию. Лучше уж — одним махом. Одним ударом. "Лучше бы он меня убил, — промелькнула вялая мысль. — А раз не убил, значит, ему действительно было все равно. Я оказался прав. И старик был прав — Книжнику нельзя заводить привязанностей. Я-то помню всё, а люди забывают так быстро... Даже самые лучшие люди — забывают."

Гостиница оказалась более чем приличной. Впрочем, он давно уже останавливался в комфортабельных отелях — прятаться теперь было не от кого. И не с кем.

До вечера пришлось переделать массу дел: нанять проводника, найти вьючных мулов, прикупить кое-что в дорогу — путь предстоял неблизкий, причем в такую глушь, где припасов не раздобудешь при всем желании, так что следовало озаботиться приобретением всего необходимого. Книжник привык довольствоваться малым, но если имелась возможность сделать путешествие хоть немного более удобным, он не собирался ее упускать.

Он вернулся в гостиницу только к вечеру — и тут уж просто повалился без сил. Заставил себя подняться только затем, чтобы поужинать и принять горячую ванну, а потом отключился до утра. Спал без сновидений — первый раз за долгое время...

Утро выдалось еще более неприятным, чем вчерашний день. Тусклый серенький свет едва-едва пробивался в окно, с неба по-прежнему сыпала ледяная мокреть, да еще и ветер поднялся. В такую погоду отправляться в путешествие — врагу не пожелаешь. Деваться, однако, было некуда, служба есть служба, и Книжник принялся собираться в дорогу.

Времени это у него заняло немного — все-таки путешественник он бывалый, но пришлось ждать проводника на промозглом ветру, что не прибавило ему хорошего настроения. В конце концов, прибежал мальчишка-посыльный, сказал, что проводник с мулами и поклажей ждет на окраине города, — лень ему, видите ли, таскаться туда-обратно! Спасибо, вовсе не сбежал, прихватив багаж!

Проходя мимо здания вокзала, Книжник невольно засмотрелся. Красивое здание... А вот и отбывающий поезд — надо же, бывает, что у паровоза из трубы идет белый дым, а не угольно-черный, покрывающий лицо копотью! Или это к концу пути столько сажи собирается?

На щеку упала ледяная капля, Книжник поспешно утерся ладонью. Остановился, снова посмотрел на медленно удаляющийся паровоз — тут все неспешное, даже поезда ходят неторопливо, будто делают пассажирам большое одолжение. На перроне сейчас, наверно, толпа. Толпа, в которой нет и больше никогда не будет...