Зал ожидания

Я отпускаю тебя на волю,

Я открываю тебе путь-дорогу.

Снег разметался по белому полю

Медленно хлопья ложатся под ноги.

Неодолимое сказано слово,

Я повторяю заклятие снова:

Я отпускаю тебя на волю!

Я открываю закрытые двери

Ветер листает страницы и годы

Это судьба — но в судьбу я не верю,

Ты же не веришь в тюрьму и свободу.

Неодолимое сказано слово,

Пусть ты не слышишь далекого зова

Я отпускаю тебя на волю.

(Йовин)

1872 г., осень

Лондон. Вокзал Кингс-кросс. 5.30

Паровоз стоит под парами, до отбытия — несколько минут. На перроне не так уж много народу — это промежуточная остановка. Малочисленные встречающие уже разошлись вместе со встреченными, а провожающих почти нет, то ли час слишком ранний, то ли мало кто отправляется этим поездом... то ли их просто некому провожать.

Свисток. Отправляется, наконец. Начадил на всю округу — оставшемуся на перроне человеку пришлось прикрыть лицо краем шарфа, чтобы не раскашляться. Мимо тянулась длинная суставчатая змея вагонов — поезд постепенно набирал ход, колеса стучали все чаще, все громче.

Как сердце.

Наконец, поезд ушел. Человек на перроне — средних лет, ничем особенно не примечательный, в добротном дорожном костюме, пальто и мягкой шляпе, — заставил себя отнять шарф от лица. Взглянул вперед, на противоположную платформу. Поезд оттуда должен был отправиться через час, его еще и не подали, и пассажиров видно не было. Только кто-то один стоял посреди перрона, смотрел прямо перед собой — высокий, в длинном темном плаще, с небольшой дорожной сумкой и длинным футляром, в каких возят чертежи, через плечо.

Два пассажира встретились взглядами. Первый едва заметно кивнул. Второй помедлил мгновение, отвернулся. Направился к выходу с платформы. Немного промедлив, первый пошел в том же направлении...

...Все, как обычно. Грязная привокзальная гостиничка, самый дешевый номер. Пришлось заплатить за полные сутки: на время тут сдают только проституткам с клиентами; впрочем, "чистой" публики тут совсем нет. Коммивояжеры, сезонные рабочие, бродячие артисты — пестрый народец. Прилично одетый мужчина, снявший комнату на верхнем этаже, привлекает удивленные взгляды: такие обычно селятся в местах почище. Впрочем, портье не интересуется особенно личностью постояльца — в таких местах это себе дороже. Мало ли, кем он окажется? Может, просто жуликом, а может... Портье давно забыл, что такое любопытство: слишком хорошо знает, что бывает с чрезмерно любознательными. Потому и гостем постояльца не интересуется, только бурчит неразборчиво в ответ на вопрос номер комнаты и утыкается в газету.

-Здравствуй.

-Здравствуй.

Приглашающий жест. Гость, бросив на пол сумку, снимает с плеча длинный футляр, бережно пристраивает его на краю стола.

Временный хозяин комнаты, без своего пальто и шляпы кажущийся значительно моложе, внимательно наблюдает за ним.

Оба молчат.

-Форма теперь не такая броская, — замечает, наконец, хозяин комнаты.

Короткий кивок в ответ.

-Есть причины?

Гость пожимает плечами, отвечает, будто бы нехотя:

-Зачем привлекать внимание? Люди... пялятся.

Снова повисает тишина.

-Заказать что-нибудь?

-Не отважусь завтракать в этом клоповнике. — Гость чуть наклоняет голову, так что блестящая черная прядь падает на плечо, смотрит насмешливо.

-Уж извини, поблизости от вокзала ничего более приличного не нашлось, — чуть разводит руками хозяин комнаты. — Выпьешь?

-В шесть утра? После ночи в поезде? — усмешка гостя становится иронической. — Не откажусь.

Звяканье замков саквояжа, звон стекла, чпоканье пробки.

-Стаканы тут тоже... — хозяин комнаты смотрит на них с подозрением. — Думаю, лучше не рисковать.

-С каких пор ты полюбил такое вино? — гость, взяв бутылку в руки, рассматривает этикетку.

-С тех самых, как мы с тобой упились им вдрызг в тех краях. — Первый мужчина ожесточенно протирает стакан чистейшим носовым платком. — Помнишь?

Когда это было? Пять лет назад? Шесть?

-Помню, конечно, — гость, протянув руку, отбирает стакан. — Прекрати. Чище он не станет. Давай так. За встречу...

Он делает первый глоток из горлышка, передает бутылку второму.

-За встречу, — тот отпивает, кашляет, поперхнувшись.

-Сноровку потерял? — приподнимает бровь гость.

-Пробка, — поясняет тот. — Раскрошилась, дрянь...

И снова тишина.

-У меня поезд через час, — словно невзначай бросает гость.

-Вот как... У меня через три. Я провожу.

-Не стоит. — В черных глазах читается предостережение. — Сам ведь говорил...

-Когда это было... — выдавить улыбку настолько сложно, будто приходится вырезать ее на лице. Опасной бритвой. — Сейчас все проще.

-Не лги. — Гость наклоняется ближе. — Если проще, то зачем эта конспирация? По привычке, что ли? Так от дурных привычек надо избавляться, знаешь ли.

-В точку, как всегда, Юу...

-Попробуй обмануть кого другого. Меня — не пытайся.

Что правда, то правда. Они слишком хорошо друг друга знают. Слишком давно. И слишком близко.

Всего час до поезда. Даже меньше.

Снова тишина.

-Крори умер, — нарушает молчание Канда.

-Я знаю.

-Знаешь? — наконец-то проблеск интереса во взгляде. — Откуда?

-Припомни, кто я.

-А, да... Книжник. — Последнее слово экзорцист произносит так, будто оно ему глубоко противно. Очень может статься, что так оно и есть.

-Вот именно. Кое-какие слухи... доходят. Но подробностей я не знаю. Расскажешь?

-Что рассказывать... — Канда проводит кончиками пальцев по футляру на столе. Меч он теперь не носит на виду... — Очередная мясорубка. Крори решил вспомнить юность. Ну и...

Он может не продолжать: Книжник вполне может воссоздать картину событий. Без крови акума Крори был обычным человеком, и не сказать, чтобы очень уж умелым бойцом. Видимо, решил задействовать свои способности. Выложился до предела, а подпитаться было нечем — акума уже много лет как исчезли. Значит, не выдержал...

-Светлая ему память... — Книжник отпивает из бутылки, передает Канде.

Тот молча кивает, делает глоток.

И опять тишина.

Чуть вздрагивает под ногами пол — вокзал совсем рядом, это чувствуется. Наверно, товарный поезд прошел...

Бьется в закопченное стекло осенняя муха. За окном — низкое серое небо, того и гляди, пойдет снег. Душно, но открыть форточку нельзя, будет полная комната дыма и чада — паровозы, будь они неладны! Слышится отдаленный перестук колес — минута за минутой утекает отпущенное на встречу время.

-Пора. — Канда поднимается одним слитным движением. Книжник всегда любовался этим. — Не провожай.

-Договорились уже. — Книжник стискивает протянутую на прощанье руку.

Час. Всего лишь час. Целый час. Впустую. И неизвестно теперь, когда будет новая встреча. И будет ли...

-До встречи. — Канде явно не терпится уйти из этой душной комнаты с низким потолком, и Книжник не может его винить.

-До встречи. Дай знать, если...

-Конечно.

Закрывается дверь, Книжник остается один. Подавляет желание встать, выглянуть в мутное окошко, увидеть, как удаляется по извилистой улочке темная фигура... Смотреть вслед — плохая примета.

Он допивает вино — вдвоем и половины бутылки не усидели. Потом опускает голову на руки и долго сидит так, молча, неподвижно. До тех самых пор, пока внутренний хронометр не поднимает его на ноги — пора на вокзал. В дорогу. На никому не известную войну...

1874 г., весна

Париж. Вокзал Сен-Лазар. 23.15

Промозглый ветер пробирал до костей даже на платформе. Весенний Париж был весьма неприветлив. Впрочем, какая весна... Местами еще снег лежит. Да и тучи...

Человек на платформе поежился и засунул руки глубже в карманы пальто — уже и перчатки не спасали. Сколько поездов он пропустил? Три или четыре, никак не меньше. Уже носильщики косятся и уборщик: хорошо одетый господин стоит, как приклеенный, на одном месте, не отходит даже взять стакан чаю или чего покрепче в вокзальном буфете.

Он надвинул шляпу на лоб. Хорошо еще, поздний вечер. Платформа, конечно, освещена, но в искусственном свете, среди неестественных теней трудно разобрать черты его лица. Вряд ли кто-то станет приглядываться специально, но мало ли...

Прогудел паровоз, сырой ветер бросил в лицо едкий дым. Стальная громадина, тяжело дыша, замерла у перрона. От паровоза несло жаром и запахом раскаленного металла.

Вечерние пассажиры покидали вагоны, носильщики, оживившись, бойко предлагали свои услуги. Пришлось посторониться, отойти в глубокую тень у стены, чтобы не толкали. Один из пассажиров, впрочем, приостановился на мгновение рядом с его укрытием. Поправил на плече длинный футляр, вроде тех, в каких возят чертежи, коротко кивнул. Прошел дальше, отмахнувшись от носильщика — вещей у него было всего ничего, одна легкая сумка.

Немного помедлив, второй отправился следом...

...Всё, как обычно. Маленькая привокзальная гостиничка, самый дешевый номер; на вежливый вопрос портье не соизволил даже взгляда от газеты оторвать, буркнул номер комнаты, и все. Сия порода везде одинакова: эти люди видят ровно столько, сколько необходимо для работы. И слава богу, что такие еще остались на белом свете...

-Здравствуй.

-Здравствуй.

-Как ты?

-Как всегда. — Длинные ноги вытянуты едва ли не на середину комнаты, лицо усталое: видимо, ехал издалека.

-А... — он забывает заготовленный вопрос, задает совсем другой: — Ты почему без формы?

-Нет больше формы. — Канда поднимает на Книжника спокойный взгляд. Какой-то уж слишком спокойный. Равнодушный даже.

-Как... нет?

-Не говори, что не знаешь, — теперь в голосе Канды слышится насмешка. — Ты же Книжник.

-Юу, я последние полгода провел в такой дыре, что... — Книжник садится на свободный стул, наклоняется к экзорцисту. — Приехал только-только, так что ты, похоже, сумеешь меня удивить!

-Орден расформирован, — будничным тоном сообщает Канда, глядя прямо перед собой.

-Что?.. — Слухи ходили, верно, но Книжник не предполагал, что это случится так скоро.

-Вернее, боевое подразделение, — поправляется Канда, изучая свои руки. — Исследовательский отдел остался, конечно. Не думаю, чтобы его закрыли, материалов у них хватает. Ну а поскольку мы теперь не экзорцисты, форма нам не положена.

-Тогда... кто же вы? — с трудом произносит Книжник.

-Боевики, — равнодушно отвечает Канда. — Нас привлекают, когда необходимо. В остальное время... кто хочет, принимает участие в исследованиях. Как подопытные. Остальные могут или плевать в потолок, или заниматься, чем угодно.

-А ты...

-Мне без дела скучно. И подопытным кроликом я не буду. — Черные глаза не просто бесстрастны, они... пугают. — Найду, чем заняться между вызовами.

-К примеру? — никак не может успокоиться Книжник.

-Тренером наймусь, — кривит губы в недоброй усмешке Канда. — Что-что, а научить драться я сумею.

-Ты — тренером? — Книжник сдерживает нервный смешок. — Могу представить!

-Не можешь. — Такой прищур ничего доброго не сулит, и лучше умолкнуть поздорову. — И я тоже не могу. Но деваться-то некуда.

-Юу...

Молчание в ответ. Взгляд устремлен куда-то за окно, в темное ночное небо, на котором не видно звезд.

"Когда он последний раз огрызнулся на меня за то, что я назвал его по имени? — неожиданно спросил себя Книжник. — Лет семь назад, кажется. Вернее, началось это намного раньше. Сперва он просто прекратил реагировать так бурно, а потом... потом вовсе перестал обращать внимание. Когда же это случилось?.. — Он перебирает в памяти, в идеальной своей памяти Книжника, все эти годы, все редкие встречи — раз в полгода, а то и раз в год, и, наконец, находит ответ. — Кажется, после того, как я сказал ему, что у меня больше нет имени. Что я отныне настоящий Книжник."

-Юу, ты что, спишь?

-Почти. — В полумраке не разобрать выражения лица. — Устал, как собака.

-Ложись, — Книжник кивает на узкую кровать. — Что ты мучаешься...

-У меня поезд через три часа.

-Я разбужу. — Книжник криво усмехается. — Не опоздаешь.

-А сам?

-Успею выспаться. Я здесь, кажется, задержусь на некоторое время.

Короткий кивок в ответ. Шуршит ткань плаща, похожего на форменный, но лишь отчасти. Канда, не раздеваясь, ложится поверх одеяла и мгновенно засыпает, повернувшись спиной. Похоже, в самом деле вымотался до предела. Или же...

"Когда нам стало не о чем говорить? — Книжник сидит за колченогим столом, глядя на рассыпавшиеся по тощей подушке черные волосы. — Я ведь помню, так было не всегда."

Конечно, он помнит. Это его работа — запоминать все от и до, вплоть до малейшей детали, и иногда эта способность заставляет ненавидеть себя: слишком хотелось бы забыть кое-что, но не получается. Никогда не получится.

Все было ясно с самого начала: дружбе экзорциста и ученика Книжника не светит долгое будущее. Один связан службой в Черном Ордене и войной, второй — еще более серьезными обетами. Чем грозит их нарушение, — да не ему одному! — он знал слишком хорошо... Впрочем, об этом можно было не думать, пока шла война. Пока старый Книжник и его ученик находились в Ордене. Но вот потом...

Такая вышла дилемма: встречаться нельзя. Не встречаться они не могли. Даже думать об этом не желали. И — от отчаяния, наверно, — придумали все это. Клятву дали... Пусть встреча — раз в год, а то и реже, пусть — на час-другой, но это лучше, чем ничего. Можно устроить такое, тем более, обоих носило по свету, и хоть иногда можно было подгадать, чтобы маршруты их пересеклись. Урвать несколько минут у Вечности. Посмотреть друг другу в глаза. Подметить, насколько оба изменились за то время, что не виделись, но все равно остались прежними...

Даже проблему со связью решить удалось. Не всегда срабатывало, конечно, то одному, то другому приходилось бесцельно ждать на перроне, пропуская один прибывающий поезд за другим и понимая, что на этот раз послание не достигло адресата, и можно уже не ждать, не искать в толпе знакомую фигуру, но все равно оставаться на месте, пока не иссякнут остатки надежды.

Вокзалы выбрали намеренно: много людей, случайных людей, все заняты только собой, спешат, опаздывают, им нет никакого дела до двух пассажиров, обменявшихся взглядами в этой толчее... И до ближайшей гостинички добирались поодиночке. Конспираторы...

"Мы же тогда не могли остановиться, — припоминает Книжник. — Что с кем случилось за это время, что сталось со знакомыми... Мы не могли наговориться, даже если времени хватало... а его никогда не хватало! А теперь... "Крори умер". Вот и все. — Он подавил горький смешок. — И расставались всякий раз, будто впервые. Теперь... будто постылый муж уходит от надоевшей жены на работу. "Не провожай." Я же помню, как бежал за твоим поездом десять лет назад, Юу. Я помню, как ты плакал, когда отплывал мой паром двенадцать лет тому назад. Ты делал вид, что это от ветра, надеялся, что я не вижу, но я все видел. Всё. Что изменилось? — Он вздохнул. — Всё..."

Небо за окном чуточку посветлело. "Пора."

-Юу, просыпайся, — негромко произносит Книжник. — На поезд опоздаешь.

Канда садится на кровати, будто не спал вовсе, — а кто знает, может, в самом деле не спал! — приглаживает растрепавшиеся волосы, все такие же густые и длинные, как в юности.

-У тебя часы в голове, что ли? — спрашивает он. Голос хриплый, значит, все-таки спал.

"Да разве десять лет назад хоть один из нас уснул бы? — думает Книжнику. — Разве только вовсе бы с ног валились..." От этой мысли больно, и какая-то не оформившаяся еще идея шевелится на задворках разума. Книжник отмахивается от нее — всё потом!

-Вроде того, — говорит он. — Завтракать будешь?

-Нет. В поезде, — коротко отвечает Канда, застегивая плащ. — Ты...

-Провожу. — Книжник накидывает пальто и надвигает шляпу на лоб. — Не возражай.

-Как хочешь.

И эти слова тоже падают тяжелыми камнями на сердце Книжнику. Два года назад Канда помянул возможных соглядатаев. Навряд ли кто-то действительно мог следить за ними, но... Вспомнил же. Сейчас ему, похоже, все равно.

-Странно...

-Что странно? — в утреннем тумане голос Канды звучит глухо.

-Почему-то, когда мы встречаемся, всегда вот такая погода... — Книжник ежится от промозглого холода, запахивает пальто. — Сыро, серо... мерзко. Вне зависимости от времени года и страны. Не обращал внимания?

Канда только пожимает плечами. Ему действительно все равно.

Молча они добираются до вокзала. Молча дожидаются поезда. Молча пожимают друг другу руки на прощание.

Поезд отходит. Книжник заставляет себя отвернуться: смотреть вслед — дурная примета. Глупо, но что с собой поделаешь...

"Надо решать. Надо..." — думать об этом не хочется, но необходимо. Книжник знает, что будет больно, но... не намного больнее, чем смотреть в равнодушные глаза Канды, ловить его отсутствующий взгляд и пытаться воскресить то, чего уже, кажется, давно нет...

1875 г., осень

Бремен. Центральный вокзал. 01.20

Книжник спрыгнул с подножки вагона, поморщился от боли в ноге, огляделся. Почти пустой перрон, и неудивительно — ночь на дворе. Мало кто уезжает в это время, а сошло с поезда всего несколько человек.

Густая тень в дальнем конце платформы пошевелилась, обретая очертания высокой фигуры в длинном плаще. Сердце екнуло — все-таки получилось на этот раз, после трех неудачных попыток... "А были ли они неудачными?" — закралась нехорошая мысль, и Книжник поспешил избавиться от нее. Пошел следом за темной фигурой. То, что он собирался сделать, заставляло колени подгибаться, и он все замедлял и замедлял шаг. Впрочем, иного выхода не было. Не было, и всё тут...

...Все, как обычно. Привокзальная гостиничка, правда, на удивление приличная, чистенькая, как весь этот немецкий городок. Портье вежливый, расторопный, несмотря на поздний час, внимательный — но внимательный в меру, что не могло не радовать.

-Здравствуй.

-Здравствуй.

Канда сидит, положив ноги на второй стул, и менять позу явно не собирается. Книжнику остается только присесть на край кровати. Сидеть неудобно — мягкая перина проминается, колени задираются выше ушей, и Книжник перемещается на подоконник.

-Что нового?

-Ничего, — Канда смотрит в пол. — Ты же и так все знаешь.

-Подробностей — не знаю, — качает головой Книжник. — Только... в общих чертах.

Минутное молчание.

-Двое ушли из Ордена, — роняет Канда.

-Как — ушли?

-Просто — отдали Чистую силу и ушли. Их отпустили. Слабенькие были бойцы.

-Тебя так не отпустят? — зачем-то спрашивает Книжник.

-А я пока не собираюсь уходить, — вздергивает подбородок Канда. Потом неожиданно зло усмехается: — Все равно некуда.

-Ты же тренером стать собирался, — напоминает Книжник. Сейчас их разговор хоть отчасти напоминает прежние беседы, и он не хочет разрушать эту иллюзию. — Неужели не справился с детьми?

-Скорее, с их родителями, — презрительно кривится Канда. Да уж, представить его в роли наставника трудновато... — Дурацкая была затея. Хватит об этом.

-Хорошо, — покладисто соглашается Книжник.

-А у тебя что нового? — Канда смотрит как-то слишком пристально, изучающе даже, от этого взгляда делается не по себе.

-Старик умер, — помолчав, выговаривает Книжник.

Повисает тишина.

-Я не знаю, что нужно говорить, — неожиданно произносит Канда. — Что сочувствую, наверно. Что мне жаль. Но я ведь его почти не знал. Помню, чудной был старик, вот и все.

-Мой учитель.

-Твой учитель, — соглашается Канда. — Этого мало, чтобы сочувствовать по-настоящему.

-Того, что ты сказал, достаточно, — онемевшими губами улыбается Книжник. — Да и... Он не вчера умер.

-Давно?

-Месяца три уже. Просто от старости.

-Он совсем дряхлый был?

-Нам дожить до таких лет — только мечтать можно, — усмехается Книжник и решимость его блекнет.

-Предпочитаю умереть молодым, — криво улыбается в ответ Канда, и вдруг резко меняет тон: — Ты почему хромаешь?

-С чего ты взял? — от неожиданности Книжник не находится с ответом. Кроме того, он уверен, что со стороны его хромота совсем не заметна.

-С того. — Канда садится нормально, смотрит в упор, очень неласково. — Я тебе говорил уже — попробуй кого другого обмануть. У тебя еще и с рукой что-то. С левой. Где покалечился?

-На задании, — неохотно признается Книжник. В самом деле, нашел, от кого таиться — от бывалого бойца!

-И почему я не удивлен? — недобро усмехается Канда. — Покажи.

-Зачем?

-Покажи, сказал.

Ясно, Канду не переспорить. Если он что забрал в голову, проще подчиниться.

Книжник сбрасывает пиджак, расстегивает рубашку, поворачивается спиной к Канде. Он знает, как выглядят его шрамы, поэтому, собственно, и старается не смотреть на себя в зеркало лишний раз.

-Штаны, с твоего позволения, снимать не буду, — цедит он сквозь зубы. И стискивает их еще сильнее, когда чувствует на плече дыхание Канды. Тот проводит кончиками пальцев по руке Книжника, и он невольно вздрагивает.

-Там такие же шрамы?

-Да.

-Давно?

-С полгода.

-И до сих пор вот так?..

-Да.

-Скверно.

-Сам знаю. — Отстранившись, Книжник рывком натягивает на плечи рубашку. — Заживет рано или поздно. На мне, как на собаке.

-Ты что-то путаешь, — глаза Канды совсем близко, и сейчас они не равнодушные, не пустые... — Это на мне — как на собаке. А ты — кретин.

-Я, по-твоему, нарочно подставился? — Книжнику не нравится этот разговор. Совсем не нравится. Еще немного, и он не сможет сказать то, что задумал, а ждать больше нет сил.

-Нарочно — не нарочно, но ты всегда на рожон лезешь.

-Ты что-то путаешь, — повторяет Книжник слова друга. — Это ты всегда лезешь на рожон.

Канда, недовольно фыркнув, отступает. Снова замыкается в молчании.

-Юу, — окликает Книжник, сев на стул. — Давай поговорим.

-А мы что делаем?

-Я не то имел в виду, — мотает головой Книжник. — Я имел в виду, поговорим о... о нас.

-А мы о ком говорили? — Взгляд у Канды настороженный. Впрочем, он всегда отлично предчувствовал неприятности...

-Юу! — Книжник глубоко вздыхает, чтобы собраться с духом. Надо же, какое знакомое, но уже изрядно подзабытое чувство — желание огреть Канду чем-нибудь по голове, чтобы начал вести себя нормально. Только бесполезно — тот намного быстрее, увернется. — Я серьезно говорю.

-Я тоже.

-А раз так... — Книжник заставляет себя посмотреть другу в глаза. — Раз так, то выслушай меня. Не перебивай, пожалуйста. Иначе...

-Ну так говори, — кивает Канда.

И Книжник говорит. Говорит о том, что не так давно пришло ему в голову (в самом деле, разве несколько лет — это срок?). О том, что клятву свою они давали, считай, совсем юнцами, сколько им было? Восемнадцать? О том, что они думали, будто через всю жизнь пронесут свою дружбу, свои чувства друг к другу, всю жизнь будут тосковать, зная — рядом им не быть никогда. О том, что они не могли предвидеть, чем обернется их решение через какой-то десяток лет... ладно, пусть больше, но все же! О том, что данная когда-то клятва, первые годы казавшаяся чем-то незыблемым и нерушимым, тем, на чем держится пошатнувшееся мироздание, со временем превратится в неподъемный камень на шее.

В самом деле, для чего они встречаются? Ради чего? Узнать, что живы? Это можно сделать и на расстоянии. Тогда зачем? Перекинуться десятком ничего не значащих фраз, отметить, как меняется с годами лицо товарища, может быть, выпить вместе, — а что еще можно успеть за пару часов? — и снова разойтись, надолго, если не навсегда. Может, лучше было бы сохранить в памяти те юношеские годы, когда между ними не стояло время и расстояние, когда самой большой трудностью было спрятаться от вездесущего старого Книжника? Остаться друг для друга навсегда — экзорцистом и учеником Книжника, и не знать, как корежит время жизни. Оставить себе все лучшее, что было, и не понимать, как тяготят теперь эти встречи. Не осознавать, что больше не о чем говорить. Не видеть, с каким равнодушием смотрит на тебя твой единственный друг. Сколько еще потребуется для того, чтобы равнодушие превратилось в отвращение?..

Канда не перебивает, как и обещал. Слушает молча сбивчивые слова Книжника — тот отчего-то позабыл заготовленную речь, и теперь мучительно пытается собрать воедино рассыпавшиеся, как бусины с оборвавшейся нитки, фразы. Слушает, смотрит, и лицо его каменеет с каждой минутой.

-Я же понимаю, — с болью говорит, наконец, Книжник. — Я все понимаю. Ты приходишь и молчишь. Отбываешь повинность. Выполняешь долг — а я знаю, что для тебя долг! И ты никогда не нарушишь клятву, потому что ты... это — ты.

-Не нарушу, — одними губами произносит Канда.

-Вот видишь... — Книжник опускает голову, обхватывает ее руками. — Юу... Ты сдержишь слово во что бы то ни стало, я знаю. Но я... не настолько сильный. Не могу больше вот так. Не хочу видеть, во что превратилась наша дружба. — Он смотрит в пол, потому что посмотреть в лицо Канде — боится. — Поэтому... Я освобождаю тебя от данной мне клятвы. Я тебя... отпускаю.

Все. Слова произнесены. В комнате повисает гулкая тишина, только слышится далекий гудок паровоза и чуть подрагивают оконные стекла — вокзал совсем рядом. За окном тяжелые облака цепляются сытыми брюхами за крыши домов, сыплет мелкий холодный дождь...

Ни звука в ответ. Книжник видит лишь небольшой участок пола, поэтому полагается только на слух: вот скрипнул стул, прошелестела ткань плаща. Прозвучали шаги — уверенные, четкие. Открылась и снова закрылась дверь — ее аккуратно притворили. Очень аккуратно.

Книжник по-прежнему не поднимает головы. Видит щелястые доски пола, гладкие, чисто выскобленные — тут вообще очень чисто, — на которых одно за другим появляются маленькие круглые пятнышки...

1876 г., весна

Прага. Вокзал им. Масарика. 12.45

Местный поезд запаздывает. Говорят, это тут в порядке вещей, нечему и удивляться. Книжник и не удивляется — торопиться ему некуда. До места назначения еще добираться и добираться: на своих двоих в основном, так что если поезд и опоздает немного, не беда. В вагоне, по крайней мере, тепло и сухо, а вот снаружи... Снаружи сыро и промозгло. С неба сыплется какая-то дрянь — не снег и не дождь, что-то вроде ледяной крупы. Холодно. Отвратительная погода, а казалось бы, середина весны! В Париже сейчас все цветет, а как, должно быть, хорошо где-нибудь на Средиземноморском побережье...

Усилием воли отогнав мысли о ласковом солнце и теплом песке под ногами, Книжник уставился в окно. Наконец-то прибыли... Паровоз, чихнув и окутав перрон клубами дыма и копоти, замер, устало подрагивая, — старичку пришлось тяжело.

Выходя из вагона, Книжник поймал себя на том, что вглядывается в толпу. Глупо. Уже полгода прошло. Отрезано — так отрезано, и нечего вспоминать. Нет, не так. Вспоминать можно, но только то, о чем он говорил тогда: самое лучшее, что было когда-то. Юность. Друзей. Даже сражения — лишний повод почувствовать себя по-настоящему живым. Улыбку. Темные глаза. Ночные разговоры. Все то, что бережно хранится в глубинах идеальной — будь она неладна! — памяти... Вот только на ум идет не это, а совсем иное: холодное лицо, равнодушный взгляд, сомкнутые губы — не о чем говорить. Просто не о чем...

Книжник знал — это пройдет. Неважно, сколько потребуется времени — это пройдет. И боль утихнет. Уже сейчас болит — а что болит-то? сердце, душа? — не так сильно, как полгода назад. Он правильно поступил, что не стал затягивать агонию. Лучше уж — одним махом. Одним ударом. "Лучше бы он меня убил, — промелькнула вялая мысль. — А раз не убил, значит, ему действительно было все равно. Я оказался прав. И старик был прав — Книжнику нельзя заводить привязанностей. Я-то помню всё, а люди забывают так быстро... Даже самые лучшие люди — забывают."

Гостиница оказалась более чем приличной. Впрочем, он давно уже останавливался в комфортабельных отелях — прятаться теперь было не от кого. И не с кем.

До вечера пришлось переделать массу дел: нанять проводника, найти вьючных мулов, прикупить кое-что в дорогу — путь предстоял неблизкий, причем в такую глушь, где припасов не раздобудешь при всем желании, так что следовало озаботиться приобретением всего необходимого. Книжник привык довольствоваться малым, но если имелась возможность сделать путешествие хоть немного более удобным, он не собирался ее упускать.

Он вернулся в гостиницу только к вечеру — и тут уж просто повалился без сил. Заставил себя подняться только затем, чтобы поужинать и принять горячую ванну, а потом отключился до утра. Спал без сновидений — первый раз за долгое время...

Утро выдалось еще более неприятным, чем вчерашний день. Тусклый серенький свет едва-едва пробивался в окно, с неба по-прежнему сыпала ледяная мокреть, да еще и ветер поднялся. В такую погоду отправляться в путешествие — врагу не пожелаешь. Деваться, однако, было некуда, служба есть служба, и Книжник принялся собираться в дорогу.

Времени это у него заняло немного — все-таки путешественник он бывалый, но пришлось ждать проводника на промозглом ветру, что не прибавило ему хорошего настроения. В конце концов, прибежал мальчишка-посыльный, сказал, что проводник с мулами и поклажей ждет на окраине города, — лень ему, видите ли, таскаться туда-обратно! Спасибо, вовсе не сбежал, прихватив багаж!

Проходя мимо здания вокзала, Книжник невольно засмотрелся. Красивое здание... А вот и отбывающий поезд — надо же, бывает, что у паровоза из трубы идет белый дым, а не угольно-черный, покрывающий лицо копотью! Или это к концу пути столько сажи собирается?

На щеку упала ледяная капля, Книжник поспешно утерся ладонью. Остановился, снова посмотрел на медленно удаляющийся паровоз — тут все неспешное, даже поезда ходят неторопливо, будто делают пассажирам большое одолжение. На перроне сейчас, наверно, толпа. Толпа, в которой нет и больше никогда не будет...

-Что уставился? Паровоз в первый раз увидел? — недовольно спрашивает кто-то над ухом.

Книжник поворачивается, надеясь, что это была слуховая галлюцинация, потому что иначе... иначе...

-Ну, теперь чего вытаращился? Меня тоже в первый раз видишь? — спрашивает галлюцинация и смахивает с густой челки капли воды.

-Ты?.. — Книжнику кажется, что он кричит, но на самом деле он говорит почти беззвучно. — Откуда?..

-С поезда, откуда еще, — досадливо отвечает Канда. — Я летать покуда не выучился.

-Но как?.. — Книжник отказывается понимать что бы то ни было.

-Не твое собачье дело, — огрызается тот. — Чего встал? Пошли уже!

-Я... стой... — Дышать нечем, земля уходит из-под ног, и можно только отчаянно вцепиться в рукав того, кого уже никогда не чаял увидеть.

-Стою, — покладисто согласился Канда. Поправил ремень на плече — снова он с этим футляром!

-Я думал... я же сказал... — Надо, надо выяснить все прямо здесь и сейчас, потом он уже не сможет ничего спросить!

-Ты всегда слишком много думаешь и чересчур много болтаешь. — Глаза Канды совсем рядом, черные, насмешливые. Не безразличные...

-Но это же... почему ты?.. — Связные фразы не складываются, воздуха по-прежнему не хватает. — Я же... я же...

-Я хотел пришибить тебя на месте, — улавливает суть вопроса Канда, — но удержался. Может, и зря.

-И почему ты... — Книжнику удается, наконец, протолкнуть в горло холодный сырой воздух. — Я ведь вернул тебе... слово...

-Ты мне — вернул, — невозмутимо отвечает Канда. — Я тебе — нет. И свое, кстати, назад не взял.

-Я считал...

-Ты все очень красочно расписал, — кривит губы Канда в недоброй усмешке. — Я аж заслушался.

-Но я что... оказался неправ? — Слова наконец-то приходят, и Книжник выдыхает в лицо Канде: — Тебе ведь в тягость были эти встречи!

-С чего ты взял?

-Ты... — Книжник опять теряет дар речи. — Ты все время молчал. Ничего не осталось... ничего, из того, что было! Ничего!!

-Не ори, люди смотрят, — Канда разворачивает Книжника спиной к толпе, берет за плечи, сильно встряхивает. — Ты, кретин. Ты никогда не думал о том, что необязательно трещать, как две сороки, даже если не виделись полгода? Сколько тебе лет, а? Ты до сих пор не знаешь, что это такое — когда есть кто-то, с кем можно просто помолчать?

Вот теперь Книжнику и вовсе нечего ответить. Остается только прижаться горячим лбом к плечу Канды, к мокрой колючей ткани, и наконец-то вздохнуть свободно...

-Ты же ушел...

-Если бы я не ушел, я бы тебя убил. Ты все так правильно говорил, что я едва не поверил... Что ты трясешься?

-Я смеюсь... — он поднимает голову, ловит взгляд Канды. Усталый взгляд взрослого мужчины. С чего Книжник взял, будто он — безразличный? — А как ты... Или сейчас в Ордене совсем нечего...

-Я ушел, — Канда скупо улыбается.

-Что?.. — Эта весть заставляет Книжника встряхнуться. — Как — ушел? А Чистая сила?

-При мне.

-Но...

-Я же не официально... ушел. — Оказывается, Канда умеет улыбаться и так — с иронией, но не зло. — Вроде бы на заработках. А что они меня найти не смогут, если понадоблюсь — так это не мои проблемы. Големов вовремя менять надо. Мой уже никуда не годится.

-Зачем ты так?

-Надоело, — честно признается Канда. — Надоело в шпионов играть. Как дети малые. Ты кое-что правильно сказал: мы не знали, чем все обернется. Ну и... хватит. Ты ведь можешь нанять телохранителя?

-Я? Телохранителя? Зачем?!

-Затем, что ты до сих пор хромаешь. — В голосе Канды слышатся стальные нотки. — А ты — Книжник, существо ценное. Так что я за тобой присмотрю, мне все равно заняться нечем. А так — мало ли...

-Господи, помоги... — теперь Книжник уже смеется в голос, и в этом смехе можно уловить истерические нотки.

-Если ты согласен, конечно, — добавляет Канда. — Ты говорил так серьезно. Явно долго думал перед этим. Взвесил все за и...

Книжник закрывает ему рот ладонью. По-прежнему моросит, и это хорошо — не разобрать, отчего лицо мокрое. А Канда не требует убрать руку от его лица. Оказывается, улыбка — это щекотно...

-Пошли, — говорит он, когда Книжник неохотно опускает руку. — Ты куда-то так целеустремленно шел, по делу, видимо?

-Да, — слова пока даются с трудом, но это — пока. — Проводник ждет. На окраине.

-Ну так шевелись! — Канда прибавляет ходу. — До чего же мерзкая погода...

-Она всегда такая, когда мы встречаемся, я же говорил.

-Ты какой только ереси не говорил, — фыркает тот. — Шагай!

-Эй, я же правда... хромаю. Помедленней, Юу!

-Лави... — точеный профиль вполоборота, сдержанная усмешка. — Сколько тебе надо повторять, чтобы ты запомнил?

-Да хоть вечно... — одними губами шепчет Книжник, зная, что его услышат.

Солнечный луч, пробившись сквозь свинцовые тучи, золотит лужи, и они делаются похожими на маленькие зеркала; гадкая морось в воздухе рассыпается призрачной радугой...

Весна. Все-таки весна...