Серебро и Золото

— Тогда... — но, как оказалось, произнести вслух то, что уже прозвучало в разговоре со старой баронессой, Елизавета не смогла. Не повернулся язык. Однако Людо по всей видимости в разъяснениях не нуждался.

— Для меня это высокая честь, — с самым серьезным видом произнес он, глядя ей прямо в глаза. — Но вполне ли вы отдаете себе отчет в последствиях такого шага?

А глаза у ее мужа были синие, и от его прямого взгляда мороз пробегал по позвоночнику. Чувство это ей было совершенно незнакомо, но скорее понравилось, чем вызвало реакцию отторжения.

— У меня еще нет... — она сделала над собой невероятное усилие и, моментально перебрав в уме множество словесных выражений, выбрала, возможно, и не лучшее, но зато достаточно циничное, — кровотечений. И я вряд ли смогу сейчас же от вас понести.

Подбородок вверх, взгляд, упирающийся мальчику — а он был выше нее на целую голову — в лоб, и жесткая линия плотно сжатых губ.

— Вы напрасно обиделись, — голос Людо звучал мягко, и в нем слышались ... О, да, это несомненно было восхищение и благодарность. А вот, как "пахнет" любовь Елизавета пока не знала. В ее окружении никто никого никогда не любил. Оставалось надеяться, что она еще узнает этот "запах", но для этого, наверное, ей придется приложить немалые усилия. Факт свершения брачных обрядов не гарантировал взаимной любви, а они с Людо пока были едва знакомы. Соответственно, и сказать наверняка, возникнет ли у него когда-нибудь такое чувство к ней, Елизавете Скулнскорх, было невозможно.

— Вы напрасно обиделись, — сказал он. — Я обещаю вам преданность и заботу, и, разумеется, дружбу. И я надеюсь когда-нибудь полюбить вас так, как вы того заслуживаете. — Людо шагнул к ней, быстрым движением поймал опущенную правую руку и, чуть склонившись вперед, поднес к губам тонкие "нервные" пальцы. От неожиданности — а он оказался невероятно стремителен — Елизавета даже вздрогнула, но в следующее мгновение от пальцев, которых коснулись прохладные губы Людо, сквозь руку и прямо в сердце ударила волна такого жара, что девочка едва устояла на ногах. Вероятно, секунду или две она и вовсе пребывала вне сознания и осознания, но когда вновь ощутила себя и поняла, кто она и где находится, супруг сжимал уже крепкими ладонями ее плечи и целовал прямо в губы. Ощущение оказалось странным и... необычайно волнующим. А когда Людо разорвал "контакт", она успела даже мимолетно пожалеть, что все так быстро закончилось. Впрочем, если верить книгам, поцелуй мог длиться вечность.

— Я... — кажется, Людо тоже растерялся.

— Вы... — но и она не знала, что сказать.

К счастью, в дверь постучали, разрушая не успевшую развернуться во всю силу неловкость, и вошедшая горничная тетушки поинтересовалась, правильно ли она поняла, что госпожа графиня будет отныне спать в Лазоревых покоях?

А покои эти были просто великолепны, но — хоть и находились на третьем этаже — были слишком велики для маленькой девочки. В особенности кровать под тяжелым бархатным балдахином.

— Правильно, — коротко ответила мгновенно овладевшая собой Елизавета. — И чтобы после десяти вечера ни одной живой души на графской половине не было. Это приказ.

* * *

Правду говоря, ей было страшно. Одно дело сказать, другое — сделать. Но это именно то, что произошло с графиней Скулнскорх. В создавшихся обстоятельствах Елизавета должна была сказать как раз те слова, что сказала. И ей даже показалось на миг, что слова эти — вполне литературные по происхождению, — удивительно точно соответствуют ее желаниям и состоянию души. Однако чуть позже она поняла, что это не так или, как минимум, не совсем так. Будущее — ближайшее будущее Елизаветы — предстало вдруг перед ней совсем не таким очевидным, как следовало из прямого смысла прозвучавших слов. Там, в этом будущем, которое должно было состояться так скоро, что от ужаса сжималось сердце, и желудок поднимался к самому горлу, Елизавету Скулнскорх ожидало нечто настолько таинственное, что даже сухие, словно древняя пыль, и четкие, как колонны марширующих прусских гренадер, объяснения германского профессора Ранке не могли полностью прояснить истинный характер стремительно надвигавшегося на нее События. И литература ничем не могла помочь бедной девочке. Мнения авторитетов варьировали от "чуда и волшебства" до "инфернального ужаса и несмываемого позора". Но слово прозвучало, а до назначенного самой Елизаветой времени, то есть, до десяти часов вечера, было еще далеко, и девочке оставалось одно: сходить с ума от неопределенности и неведения. Другое дело, что даже безумный страх не имел права на представительство в ряду публично выражаемых эмоций. Елизавета была холодна и благожелательна. А большего она от себя и требовать не могла, тем более что даже "ужас без конца" имеет свойство когда-нибудь заканчиваться.

Без четверти десять она выскочила из ванной, вытерлась — служанку, обычно помогавшую ей с вечерним туалетом, Елизавета решительно отослала прочь — и, надев самую красивую свою ночную сорочку, сшитую из такого тонкого батиста, что казалась прозрачной, вошла в Лазоревые покои. В отличие от вполне современной ванной комнаты, лишь декоративно выдержанной в стиле прошедшей эпохи, в парадной опочивальне, поражавшей своими размерами, было темно, холодно и неуютно. Огромная кровать походила в свете зажженных свечей и отсветах пламени, игравшего в камине, на древний замок, покинутый людьми и населенный вампирами и привидениями. Елизавета вздрогнула от мгновенно возникшего в ее хорошенькой головке образа, но, возможно, все дело было в не успевшем прогреться знобком воздухе необитаемых покоев. Впрочем, ее слабости никто не заметил — она была здесь одна. А властвовавший в опочивальне холод напомнил Елизавете о том, что на рубашку следует что-нибудь накинуть, хотя бы и пеньюар, который заменит ей на этот раз ночное платье, и о том еще, что на столике рядом с камином стоит хрустальный графин со сладким вином с острова Лесбос. Вина этого, как, впрочем, и абсолютного большинства других вин, Елизавета пока еще ни разу не пробовала. Все, что ей до сих пор дозволялось, сводилось к нескольким глоткам шампанского вина в новогоднюю ночь и щедро сдобренному медом глювайну , которым ее лечили от редких простуд. Однако теперь, когда она так неожиданно стала взрослой женщиной, Елизавета могла решать сама, что хорошо, а что — плохо.

Графиня подобрала кружевной пеньюар, оставленный служанкой на полукреслице перед напольным венецианским зеркалом, накинула на плечи, с сожалением отметив, что ночное платье из фряжской фланели было бы сейчас предпочтительнее, и подошла к сервированному на двоих столику у камина.

"Выпить вина? — мысль получилась жалкой, словно она перед кем-нибудь оправдывается. — Я только хотела попробовать..."

Пожав плечами, она вынула из графина пробку и налила себе в бокал немного остро и вкусно пахнущей рубиновой жидкости.

— Вы любите вино? — каким-то образом она пропустила момент, когда вошел Людо, и не вздрогнула только потому, что уже почти четыре часа подряд держала себя "в узде".

— Не знаю, — снова, но уже по-другому пожала она плечами. — Но собираюсь узнать. Хотите? — И она взглянула на него через плечо.

— Это я должен разливать вино, — Людо подошел к ней, забрал графин и налил себе немного вина. По правде говоря, совсем немного. — Я не хотел бы опьянеть, — объяснил он, поднимая бокал. — За нашу встречу!

Этот тост вряд ли можно было назвать оригинальным. Во всяком случае, он довольно часто мелькал на страницах книг, которые приходилось читать Елизавете. Другое дело, кто и как его произнес. И как при этом отражались огни свечей в темно-синих — кобальтовых — зрачках Людо.

"Весьма убедительно..." — но вслух она, разумеется, ничего не сказала, лишь улыбнулась загадочно — как Зои Гильдернстерн на знаменитой картине Мейстера Иакима — и пригубила вино, бросив на Людо "волнующий" взгляд поверх бокала.

Вино оказалось приторно сладким и невероятно вкусным. "Все дело в "богатстве красок" — решила девочка. Елизавета действительно никак не ожидала встретить в одном маленьком глотке так много вкусовых оттенков. Но они там были. И от наслаждения она на мгновение даже забыла обо "всем остальном", а затем ее внезапно обретенный супруг смог удивить графиню Скулнскорх настолько, что не только страх, но и все прочие опасливые мысли как ветром из головы выдуло.

Мальчик сделал глоток вина, поморщился, словно вместо сладости почувствовал оскомину, отставил бокал в сторону и, чуть склонив голову в вежливом поклоне, снял с пояса кинжал. То есть, до этой минуты Елизавета даже не подозревала, что на брючном поясе ее мужа, скрытое длинным жилетом, висит настоящее оружие. А в том, что это не декоративная поделка и уж, тем более, не игрушка, и сомневаться не приходилось. Потертые кожаные ножны с потемневшей от времени серебряной инкрустацией, удобная рукоять — желтая кость и темное серебро — и аура смерти, которую, — вот так фокус! — девочка почувствовала только сейчас. Но смерть — страшная тайна и ужасный соблазн. Рука Елизаветы, кажется, сама собой потянулась к клинку, но была остановлена тихим, но властным голосом Людо.

— Без золота, — сказал мальчик, осторожно опуская кинжал на столешницу.

Елизавета вздрогнула и остановилась. Рука ее замерла, так и не коснувшись рукояти, украшенной накладками из резной кости — бивня нарвала, — и пошла вспять, медленно отступая от границы дозволенного.

— Не бойся, — остановил Елизавету Людо. — Сними золото и можешь спокойно брать его в руки. Он твой теперь. Твой...

2.

Баронесса не солгала. Да и с чего вдруг? До сих пор у Елизаветы не случилось ни единого повода сомневаться в словах тети Жозефины. Разумеется, старая баронесса кое о чем умалчивала, рассказывая воспитаннице о тех или иных жизненных обстоятельствах, кое-что недоговаривала или даже скрывала, касаясь особенно деликатных моментов их семейной истории, но никогда не обманывала. Не обманула и на этот раз: первого сентября Елизавета и Людо, и в самом деле, отправились в школу.

Впрочем, этому странному и даже несколько волнующему событию предшествовали некоторые хлопоты и длинные разговоры с разного рода дамами и господами, не все из которых выглядели людьми "их круга". Тем не менее, баронесса стоически вынесла все выпавшие на ее долю — как опекунши "юных родственников" — испытания, и решение отнюдь не простой проблемы было, в конце концов, найдено. Следует заметить, что уже изначально задача, стоявшая перед баронессой, оказалась не так проста, как может показаться. Дело в том, что все по-настоящему хорошие школы, к великому огорчению Жозефины Икьхгорн, оказались заведениями закрытого типа, то есть, попросту говоря, интернатами, и к тому же проповедовали раздельное обучение полов. Однако Елизавета ясно и недвусмысленно дала понять всем и каждому, что об этом не может быть речи. И вообще "она желает проводить ночи в постели с законным супругом, а не на сиротских койках в общежитиях школ для девочек". Общественные же школы не удовлетворяли высоких требований к воспитанию и образованию, которые предъявляла к учебным заведениям старая баронесса.

Все-таки после некоторых усилий компромисс был найден. Им оказалась частная школа, "Академия Луки Бранциони", что помещалась в старинном вполне готического облика сумрачном здании на улице "Принцев и принцесс", то есть, в самом сердце старого города, где узкие улицы петляют меж высоких краснокирпичных и темных каменных стен, то, спускаясь в бывшие овраги, то, поднимаясь на оплывшие холмы, то вовсе исчезая в разросшихся парках, похожих на кладбища, а то и на кладбищах, незаметно превратившихся в городские парки.

По случаю поступления в школу, Елизавете и Людо пришлось не только обзавестись форменной одеждой, вызвавшей некоторое разочарование у нее и скептическую улыбку у него. Им случилось приобрести так же множество разнообразных и странных предметов, наподобие пеналов с карандашами и самопишущими ручками или жестяных коробок для хранения завтраков. И более того, они оказались вынуждены выправить необходимые документы, которых, как выяснилось, не было ни у одного, ни у другой. Но этот вопрос, к счастью, решался много проще некоторых других.

Среди ряда патронимов, титулов и владетельных имен, которыми по праву рождения именовалась графиня Скулнскорх, затесалась и "фамилия" Кейн. На самом деле это было название маленького поместья, спрятавшегося в уютной долине среди покрытых снегами вершин западных Альп. Старый священник, служивший уже почти полстолетия в поместье Кейн, почитал себя не столько слугой бога, сколько подданным эдле Елизаветы фон Кейн, поэтому и не странно, что его не пришлось просить дважды. Его вообще не пришлось просить. Пастору просто сказали, что от него требуется, и он незамедлительно выдал необходимую для муниципальных властей — то есть, для отдела народного просвещения столичного муниципалитета — справку о том, что четырнадцать лет назад в деревушке Верхний Кейн у Леопольда и Карлы Кейнов родились дети: сын — Ловис и дочь — Лиза. То, что ни Леопольда, ни Карлы никогда не существовало, а фамилию Кейн по правилам следовало писать с приставкой "фон" или "де", никого, в сущности, не должно было интересовать, как и то, являются ли Людо и Лиза братом и сестрой. Очень удобным оказалось и то, что в Академии мэтра Бранциони учились только школьники старших классов: с девятого по двенадцатый. Вот в первый — то есть, девятый класс — Академии и поступили Ловис и Лиза Кейн. Для этого, к слову, Елизавета несколько "подросла", прибавив себе целый год, а Людо, напротив, пришлось несколько "помолодеть". Теоретически, им необходимо было так же выдержать вступительный экзамен, но за них поручился кто-то из уважаемых профессоров столичного университета, и доктор Бранциони счел за лучшее, удовлетвориться этой рекомендацией, чтобы не нажить себе, не дай Бог, врагов в академической среде.

* * *

Первый школьный день вполне удался. Погода стояла теплая и ясная, ярко светило солнце, благоухали созревающими плодами фруктовые деревья. Оттого, быть может, и узкие кривые улочки старого города казались этим утром не столько мрачными, сколько живописными. И замкообразное здание "Академии Луки Бранциони" представлялось примечательным и достойным внимательного изучения, как памятник эпохи раннего возрождения или позднего средневековья, что, как утверждают некоторые знатоки, в сущности, одно и то же.

Феликс — старый шофер баронессы Икьхгорн, довез Людо и Елизавету до самых ворот школы, и, более того, не сдвинулся с места, пока они не пересекли линию высокой, чугунного литья, ограды. Он дождался прощального взмаха тонкой руки "молодой графини", просигналил в ответ клаксоном и только после этого неторопливо тронул тяжелый темно-бордовый "Майбах" старой госпожи.

— Ну, вот мы и в школе, — с оттенком облегчения в голосе сказала Елизавета и с любопытством, впрочем, искусно укрытым под маской "улыбчивой бесстрастности", принялась рассматривать людей и предметы, попадавшиеся ей на глаза.

— Новенькие? — спросил, возникая прямо на их пути, высокий юноша, внешний вид которого демонстрировал преувеличенно педантичное отношение к деталям.