Взгляд Василиска

— Я хотела спросить, — Синицына перевела дух и попыталась сформулировать свой вопрос. — Войсковой старшина ... Это значит, погоны как у него? — она испуганно кивнула в сторону полковника и снова посмотрела на штатского. — Да?

— Да, — подтвердил тот. — Такие же только с тремя большими звездами. Вы его нашли?

— Николай Евграфович, — вместо ответа сказала Синицына и обернулась к Стеймацкому. — Это тот безымянный полковник, которого ночью вертолетчики принесли.

— Какой полковник? — удивился Николай Евграфович, ничего такого не помнивший.

— Что значит, безымянный? — быстро спросил штатский.

— При нем не было документов, — объяснила Вера Анатольевна, беспомощно разводя руками. — Три звезды ... Я подумала, полковник.

— Он казак, — коротко ответил на ее недоумение Шуг.

— По армейской табели майор, — кивнул генерал. — Ну, или подполковник, если желаете.

— Дальше, — мягко вернул всех к теме разговора штатский. — Почему без документов?

— Они в городе оперировали, — сразу же объяснил Шуг. — Документов мы в таком разе с собой не носим.

— А сопроводительная? — спросил в свою очередь генерал и удивленно поднял бровь.

— Так в том-то все и дело, — раздраженно бросил Стеймацкий, уже сообразивший, в чем тут дело. — Он же без документов был. Перевязали его, я думаю на месте. Ведь так?

— Да, — подтвердила Синицына. — Не знаю, кто, но сделали все правильно и укол морфина ... шприц-тюбик там был под повязку засунут ... А доставили его, минуя медпункт полка, или что там у вас вместо него, и не через эвакоцентр, а прямо сюда на геликоптере.

— И? — штатский в дискуссию не вступал, он гнул свое.

— Он ... он в десятой палате.

— Это что-то значит? — сразу же спросил мужчина, по-видимому, ухватив особую интонацию Синицыной.

— Не жилец, — коротко ответил Стеймацкий и тяжело вздохнул.

— То есть, вы его не оперировали? — уточнил штатский.

— Нет, — снова коротко ответил Стеймацкий.

— Но он еще жив?

— Да, — кивнула Синицына и повторила. — Он в десятой палате.

— Проводите! — сразу же распорядился, вставая со стула, генерал.

"Интересно, — отрешенно подумал Николай Евграфович, выходя вслед за Верой Анатольевной из ординаторской. — Чей он родственник?"

Он уже смирился с тем, что теперь его заставят оперировать этого безнадежного раненого. А то, что раненый безнадежен, Стеймацкий не сомневался. Своим врачам он доверял, и, если кто-то из них, осмотрев майора, направил его в десятую палату, то все так и обстояло. Однако и то верно, что плетью обуха не перешибешь, и будь ты хоть Склифосовский или Пирогов, высокопоставленным родственникам этого казака медицинские премудрости не понятны и неинтересны.

"Заставят оперировать", — окончательно решил Николай Евграфович, но, как оказалось, ошибся.

— Он? — спросил генерал, когда они оказались у постели находившегося без сознания офицера.

— Так точно, ваше превосходительство, — сразу же ответил Шуг, но генерал, что характерно, смотрел сейчас не на полковника, а на штатского.

— Да, — коротко ответил тот и, подойдя к койке, нагнулся над раненым. — Он.

Секунду мужчина так и стоял, вглядываясь в лицо офицера, обрамленное краями сложной повязки, полностью покрывавшей его голову. Затем откинул одеяло, так что стала видна еще одна повязка, на этот раз на груди офицера, и вдруг быстро пробежал длинными своими пальцами по лицу, шее и левому плечу войскового старшины. Это не было прикосновением нежности, но и перкуссией, разумеется, не было тоже. Однако у Стеймацкого создалось впечатление — имея в виду эти, какие-то очень точные и даже изящные движения пальцев мужчины — что видит он какой-то неизвестный ему способ медицинского диагностики.

"Тайская медицина? — подумал он в смущении. — Или корейская?"

— Вы сказали, безнадежен? — спросил мужчина, выпрямляясь и поворачиваясь к Стеймацкому.

— Да, — обреченно ответил Николай Евграфович. — Видите ли ...

— Вижу, — кивнул мужчина и обернулся к генералу. — Забираем.

— Что? — буквально вскрикнул полковник Шуг, явно не просто удивленный, а именно что потрясенный репликой штатского, и резко обернулся к генералу. — Что это значит, ваше превосходительство?!

Но Уваров никак не отреагировал на неожиданный взрыв казачьего полковника. Он только кивнул штатскому, как бы соглашаясь с его решением, и, не сказав ни слова, потянул из кармана брюк радиотелефон.

— Сожалею, — вместо генерала сказал штатский. — Вы же слышали, полковник, что нам сказал господин профессор. Не жилец.

— Но ... — полковник явно хотел что-то возразить, но мужчина договорить ему не дал.

— Полковник, — сказал он. — Возьмите себя, пожалуйста, в руки и не вмешивайтесь. Теперь это уже не в вашей компетенции.

— Постойте! — Николай Евграфович, наконец, пришел в себя — его тоже потряс неожиданный оборот дел — и вспомнил, что он здесь главный начальник. И про клятву Гиппократа он вспомнил тоже. — Постойте! Что значит забираете? Куда забираете?

Между тем, генерал Уваров, не обративший на слова Стеймацкого ровным счетом никакого внимания, точно так же, как перед тем проигнорировал полковника Шуга, активировал связь, поднес радиотелефон ко рту и коротко приказал:

— Двое с носилками. Палата номер десять, второй этаж.

И снова, как это произошло уже с казачьим полковником, за Уварова ответил безымянный штатский:

— Я не ослышался, господин профессор? — спросил он. — Вы ведь только что сказали, что раненый неоперабелен? Ведь так? И безнадежен?

— Да, — опешил Стеймацкий. — Я так сказал и ... Но ...

— Считайте, что войсковой старшина уже умер, — тихо, но твердо остановил его мужчина. Сейчас он казался таким же старым, как и генерал-полковник.

— Но он же еще жив, — возразил Николай Евграфович.

— Есть разница? — спросил штатский. — Я имею в виду для вас? Или вы все-таки собираетесь его оперировать?

— Оперировать? — Стеймацкий и сам не знал, что тут сказать. Логически штатский был прав, но с другой стороны ...

— Вот видите! — пожал плечами мужчина. — Оперировать вы его не будете. Помочь не можете. Летальный исход гарантирован. Так чего же вы спорите?

— Куда вы хотите его забрать? — сдался Стеймацкий.

— А какая вам разница, Николай Евграфович? — вмешался в разговор генерал.

— Ну, как же! — снова опешил Стеймацкий. — Документы же надо оформить на перевод.

— Ах, да! — кивнул Уваров. — Отчетность.

Он достал из нагрудного кармана френча блокнот и паркеровское перо и быстро что-то написал на первом листке, который тут же, аккуратно отделив от прочих, и протянул Стеймацкому.

— Вот, пожалуйста, господин полковник.

Стеймацкий принял бумагу и поднес ее к глазам. На бланке Лейб-гвардии Астраханского полка было разборчивым почерком написано следующее:

"Изъят по распоряжению Ставки Верховного Главнокомандующего. Генерал-полковник Уваров. 18.04.62"

— И это все? — удивленно спросил Стеймацкий, поднимая глаза на генерала. — А имя?

В этот момент, дверь тихо отворилась и в палату вошли два гвардейца в полевой форме с носилками в руках.

— Какое имя? — рассеянно спросил генерал, оборачиваясь к своим людям. — Берите! — приказал он им, кивая на раненого. — Только осторожно.

— Есть, — вытянулся перед ним гвардеец с нашивками сержанта.

— Исполняйте.

— Имя того, кого вы ... изымаете, — напомнил о себе Стеймацкий.

— Вот вы его и впишите, — предложил генерал, следивший за тем, как его солдаты перекладывают раненого с кровати на носилки.

— Но я его не знаю!

— И я не знаю, — пожал плечами генерал, наконец, оборачиваясь к совершенно сбитому с толку Стеймацкому. — У него же не было документов, и сопроводительного письма не было. Так что даже не знаю, что вам посоветовать. Простите, служба.

— Честь имею! — коротко кивнул он Николаю Евграфовичу, завершая разговор, и, повернувшись, пошел за солдатами, вынесшими уже раненого в коридор.

— Честь имею! — щелкнул каблуками полковник Шуг и тоже пошел прочь.

Задержался в палате только штатский. Он обвел взглядом койки, на которых лежало еще трое безнадежных, находившихся, как и следовало ожидать, без сознания, задержал его на мгновение на притихшей и даже как будто уменьшившейся в размерах Синицыной, и, наконец, посмотрел в глаза Николаю Евграфовичу.

— Дело, конечно, ваше, господин профессор, — сказал он тихо. — Но я бы его похоронил.

— Кого? — не понял Стеймацкий.

— Безымянного майора, — пояснил штатский. — Умер и похоронен. Все.

— Но ведь ... — Николай Евграфович поднял руку с зажатой в ней распиской генерала. — А это?

— А что это? — спросил мужчина, быстро взглянув на записку. — Тут не написано даже что именно изъял генерал Уваров, или кого. Может быть раненого, а может быть, тумбочку прикроватную. Решайте сами, господин профессор. Но лично я вам скажу так, нет человека, нет проблемы. Честь имею.

И не сказав больше ни слова, так и оставшийся не названным по имени странный этот штатский господин кивнул, повернулся и быстрым шагом поспешил вслед ушедшим.

"Нет человека, — повторил про себя Стеймацкий. — Нет ..."

Часть I. Клуб одиноких сердец

"Василик убивает людей ядом своего взгляда"

Geoffrey Chaucer, The Parson's Tale

В ночь перед бурею на мачте

Горят святого Эльма свечки,

Благословляя наши души

На все грядущие года.

Когда воротимся мы в Портсмут,

Мы будем кротки, как овечки.

Но все же в Портсмут воротиться

Не дай нам, боже, никогда.

Булат Окуджава

Глава 1. Все дороги

Аспид — в христианстве символизирует зло, яд. В Египте аспид — Призрак Солнца, власть и обладание. В Древней Греции — доброжелательная и защищающая сила. В переводе с испанского аspid — рептилия и, возможно, поэтому аспида часто путают с василиском.

1.

Аэропорт "Халцедон", Константинополь Византийская империя, 16 сентября 1991 года.

Аспид — международному террористу Карлу Аспиду инкриминировали убийства и руководство убийствами в общей сложности более ста человек в девятнадцати странах мира. Суды высшей инстанции королевства Нидерланды, Русского каганата и республики Аргентина заочно приговорили его к смертной казни, еще в шести странах он — так же заочно — был приговорен к пожизненному заключению, но поймать Аспида так и не удалось. Лишь в 1992 году по достоверным данным двух независимых источников стало известно о смерти Карла Аспида в январе 1991 года. Настоящее его имя и место захоронения так и остались неизвестны.

"Когда воротимся мы в Портсмут ...".

Песенка эта, являвшаяся, по-видимому, шлягером по эту сторону Атлантики, преследовала его, начиная с Гибралтара, но имени автора он, вроде бы, ни разу не слышал. Иначе бы запомнил. Впрочем, не суть важно. Кто бы ни написал эти слова, и как бы этот кто-то ни пытался скрыть свои истинные мысли за ироническим отыгрышем и стилизацией под английский "моряцкий" фольклор, мужик этот кое-что о жизни знал, а то, что это был именно мужик, а не баба, и к гадалке не ходи. Мужик, разумеется, хотя песня звучала — и надо отдать должное, звучала совсем не плохо — и в женском исполнении тоже. В Гибралтаре ее пел мужчина в сопровождении оркестра, в Касабланке — тоже мужчина, но уже другой и под гитару, а в Иерусалиме, хоть и тоже под гитару, но уже женщина. Впрочем, все они пели по-русски, так что догадаться о происхождении песни было не сложно. Русский хит, сказали бы в Аргентине, и были бы, вероятно, правы. Русский. Интонация не лжет.

"Но все же в Портсмут воротиться, — а это уже в баре второго этажа центрального терминала "Халцедона" — не дай нам, боже, никогда".

Никогда ... Хорошо сказано, и по смыслу правильно, потому что не за чем. Однако смотри как в жизни бывает, он же все-таки вернулся? Вопрос только, зачем? Никто его здесь, в его собственном "Портсмуте", не ждал. Ни друзья, ни враги. Друзья не ждали, потому что их у него больше не было. Во всяком случае, сам он никого припомнить не мог. А враги — потому что им и в голову такое придти не могло. У него ведь имелась определенная репутация. Так что, вряд ли кто-нибудь из тех, кому по роду службы было бы интересно подержать за жабры самого Аспида, ожидал, что он сделает такую глупость и вернется на родину. Впрочем, являлась ли Россия его родиной в полном смысле этого слова? Вопрос философский. Ведь отношения человека и места, где он родился, должны быть взаимными. Следовательно, мало ли, что он сам себе об этом напридумывал, справедливости ради, следовало бы еще и Россию спросить. Считает ли она себя все еще его родиной, или уже нет. Однако и то, правда, что доживать свой век ему, при любом раскладе, предстояло под чужим именем, так какая, тогда, разница, где? Можно и "дома". В своем личном "Портсмуте".

Он допил коньяк, затушил в пепельнице сигарету, и, бросив на стол деньги за кофе — как всегда в Константинополе превосходный — и порцию Митаксы, которую ничто уже и никогда не исправит, поднялся из-за стола. Торопиться ему сейчас было некуда, как и многим другим транзитным пассажирам, и он, разумеется, не спешил. Однако и в баре сидеть ему надоело тоже. Тем более, что, на самом деле, времени у него было мало, а сделать еще предстояло многое. И хотя показывать этого не следовало — ведь он транзитный пассажир с билетом на рейс в Мюнхен, который должен был отправиться только через три часа — но и тянуть резину тоже глупо. Слежки за ним не было, а камеры наблюдения, если и поймали его в свои объективы, ничего путного заинтересованным лицам рассказать о нем не могли.

Сейчас его звали Яном Несводой. Во всяком случае, имперский паспорт, с которым он прилетел сюда из Иерусалима, был выдан в Праге именно на это имя. Но геру Несводе, если все пойдет, как запланировано, оставалось жить недолго, а вот кем он будет, после того, как исчезнет вельможный пан — или у чехов это называется как-то иначе? — предстояло еще узнать. Он спустился по лестнице на первый этаж, нашел свободный таксофон и, бросив в щель приемника несколько монет, набрал номер, который ему продиктовали в Гибралтаре.

— Добрый вечер, — сказал он в трубку. — Могу я поговорить с господином Вертхаймер?

— Какой Вертхаймер, черт вас подери?! — взорвалась негодованием трубка. — Нет здесь никакого Вертхаймера! И не звоните сюда больше! Восьмой раз ...

— Извините, — прервал он негодующего в далеком Мехико человека. — Но я звоню вам в первый раз.

— Да, какая разница? В первый или в пятый, но вы мешаете мне своими дурацкими звонками. Вам это понятно?