Взгляд Василиска

Макс Мах

Взгляд василиска

(АИ триллер)

"Ибо вот, Я пошлю на вас змеев, василисков, против которых нет заговаривания, и они будут уязвлять вас..."

Книга пророка Иеремии (8:17)

Пролог

"Обиталищем василиска являются пустыни. В пустыню же он способен обратить любую плодородную местность".

Частное мнение римского обывателя

18 апреля 1962 года, Центральный фронт, Трнава (Словакия).

Стеймацкий, Николай Евграфович (11 января 1912, Петров — ) — доктор медицины (1944, Новгород), профессор (1951), кавалер "Полярной Звезды" и ордена "Почета", автор капитальных трудов "Военно-полевая хирургия: Черепно-мозговые травмы" и "Травматическая афазия".

Шуг, Спиридон Макарович (18 декабря 1929, Карша1 — ) — русский военный деятель, генерал от кавалерии (1978), в годы Второй Отечественной войны в звании полковника командовал 8-й Специального Назначения (т.н. Черной) казачьей бригадой.

#1 Карша — тюркское название г. Керчь, бытовавшее в VIII-X веках н.э.

Николай Евграфович Стеймацкий был человеком не молодым и не сильно здоровым. Во всяком случае, таковым он себя полагал и чувствовал нынче соответственно. И то сказать, пятьдесят — не тот возраст, когда играет кровь, и ощущается то славное томление духа, что свойственно молодости. Если бы не война, Стеймацкий, наверняка, вышел в отставку еще в прошлом году и уехал куда-нибудь в провинцию, доживать век в маленьком и уютном уездном городке, где вдоль улиц липы растут, и сиреневые кусты в каждом палисаднике, и где соседи здоровались бы с ним по утрам, уважительно именуя "господином профессором". Однако не судьба. Его мобилизовали в шестидесятом, присвоили совершенно невероятное для поручика прошлой войны звание полковника — ну, как ни как, действительный профессор медицины — и поставили во главе эвакуационного госпиталя. Именно так, милостивые государи, взяли, назначили, поставили ... Словно растение комнатное, герань какую-нибудь бессловесную, взяли и пересадили из одного горшка в другой, из новгородской столичной клиники в сонный тыловой Саратов. Впрочем, грех жаловаться, если по совести, и с учетом дальнейших коллизий. Потому как война — будь она не ладна, проклятая — война и есть. Година испытаний, выражаясь высоким штилем, а если по-простому выразиться, так одна непечатная брань пойдет. А Саратов, что ж это было не самое плохое место на войне. Глубокий тыл, и должность хоть и хлопотная, да уж не более заковыристая, чем заведование нейрохирургическим отделением центральной городской больницы.

Однако в шестьдесят первом, когда на Западном направлении началась настоящая мясорубка, вспомнили и о нем. Старый, еще университетский приятель Николая Евграфовича, Александр Семенович Луцкий, уже два года как носивший на плечах генеральские погоны, выдернул Стеймацкого — ни о чем, не спросив, разумеется, и уж тем, более не попросив об одолжении — из приволжской тыловой глуши и бросил в самое пекло, в передовую госпитальную базу фронта. И понеслось, как нынешняя молодежь изволит выражаться. На Николая Евграфовича, в одночасье ставшего главврачом и начальником фронтового нейрохирургического госпиталя обрушилось такое, что и в ту, давнюю уже, первую его войну, на которую Стеймацкий угодил молодым еще хирургом, видеть ему не приходилось. А уж об "ужасах" новгородской клиники и вовсе можно было смело забыть. Впрочем, как вскоре выяснилось, что такое ужас — настоящий, без дураков, ужас — он, вступив в должность в феврале, когда на фронте длилась затянувшаяся с января из-за зимних непогод оперативная пауза, не представлял. Настоящий кошмар начался в конце марта. Германцы неожиданно — ну и кто вам доктор, господа генштабисты? — ударили из-под Кремца и Бадена, бросив в бой скрытно подошедшую с юго-запада XXII-ю ударную армию генерала Шенквеллера, усиленную VIII-м прусским моторизованным корпусом, и Нижняя Австрия превратилась в ад. Сражение прибрело тем более ожесточенный характер, что обе стороны отдавали себе отчет в том, что война-то должна была вот-вот закончиться, и, соответственно, спешили обозначить контуры будущих границ. Дело тут было в атомной гонке, которую уже четыре года вели оба сцепившихся теперь в смертельной схватке блока. Так уж вышло, что обе стороны успели создать будущему сверхоружию мрачную славу еще до того, как этим оружием обзавелись. Однако пока до пришествия дьявола было далеко, никто его в свои расчеты и не принимал. Но в декабре шестьдесят первого аргентинцы взорвали-таки первую свою бомбу, и почти сразу же за ними, в январе шестьдесят второго, свою бомбу испытали русские. Впрочем, ни у той стороны, ни у другой нового оружия в руках еще не было. И пока ученые и инженеры колдовали в глубоком тылу над первыми рабочими образцами ящика Пандоры, армии обеих сторон крушили друг друга тем, что у них было, прекрасно понимая, что, судя по всему, пустить в ход это новое оружие уже не посмеют.

Итак, 27 марта германцы начали наступление севернее и южнее Вены, и 18-я и 47-я русские армии, принявшие на себя главный удар, начали отступать. Отходили они медленно, ожесточенно обороняясь и постоянно — пусть и из последних сил — контратакуя, но долго так продолжаться, не могло. Фронт буквально висел на волоске — на воле и мужестве тысячами умиравших в сражении бойцов и командиров. И тогда генерал Бекмурадов бросил в бой свой последний резерв — 2-й казачий корпус. Казаки контратаковали 11 апреля, сходу опрокинув своими тяжелыми Гейдарами1 196-ю Королевскую Мюнхенскую дивизию — Стеймацкий оперировал нескольких пленных баварских офицеров — и 13 апреля ворвались в предместья Вены. Начались упорные уличные бои и раненые пошли в госпитали фронтовой базы сплошным кровавым потоком. Что там творилось, Николай Евграфович представлял, разумеется, очень смутно, черпая информацию в основном из обрывочных рассказов раненых — тех, что могли говорить — но результаты той кровавой бойни, что разыгралась на улицах красивейшего города Европы, видел воочию, так что подробности ему, в общем-то, были без нужды. И так все было ясно.

#1Гейдар (БрТМ-26) — серийный тяжелый бронеход (танк) Русского каганата в период Второй Отечественной войны: масса тонн — 53, экипаж — 5, ср.ск. км/ч — 32, пушка Е-90 — 110-мм, толщена лобовой брони — 220 мм. Бронеход был рассчитан исключительно на использование в военное время, так как его агрегаты очень быстро изнашивались и не могли выдержать длительного несения службы.

А потом и вовсе не до новостей стало. Врачей — действующих хирургов — катастрофически не хватало, так что уже вскоре после начала боев в Вене, Николай Евграфович не просто "встал к станку" — он и так все время оперировал — а за тем станком, крытым белой эмалью столом во втором операционном зале, что называется, прописался2. И уже через 2-3 дня перестал думать о чем-либо вообще, кроме, разумеется, операционного поля — пропади оно пропадом! — оказавшегося перед его глазами в данный конкретный момент времени.

#2Прописка — жаргонное выражение, бытовавшее в годы Второй Отечественной войны и позже вошедшее в русский литературный язык. Первоначальное значение — быть привязанным к какому-либо месту (от "Прописать, приписать солдата/офицера к определенной воинской части").

— Николай Евграфович! — голос старшей сестры вырвал его из забытья, и Стеймацкий попытался сфокусировать взгляд своих уставших глаз на лице Веры Анатольевны и вообще понять, где он теперь находится и почему? Как оказалось, он задремал прямо за столом в ординаторской, куда зашел "буквально на секунду". Зашел, присел к столу, отхлебнул горячего чая из стакана в мельхиоровом подстаканнике, закурил папиросу и ... заснул. Папироска, все еще зажатая в желтых от дезинфицирующего раствора пальцах, прогорела до мундштука и погасла. Чай остыл. А он, оказывается, так и сидел за столом, откинувшись на высокую спинку стула.

— Николай Евграфович! Профессор! — Синицына никогда не называла его ни господином полковником, ни тем более господином начальником.

— Да, — сказал Стеймацкий, чувствуя неприятную сухость во рту. Он отпил немного холодного чая из стакана и снова посмотрел на верную свою Синицыну. — Слушаю вас, Вера Анатольевна. Что-то случилось?

— Тут, — ответила Синицына, проявляя, скажем прямо, не свойственную ей растерянность. — Вот ...

И показала рукой куда-то в сторону.

— Господин полковник! — этот голос окончательно вырвал Стеймацкого из полузабытья, в котором он теперь находился. Властный и одновременно какой-то холодно-равнодушный голос этот ударил по напряженным нервам профессора, заставив их буквально завибрировать.

Николай Евграфович вздрогнул и резко обернулся на голос. Там куда указывала Синицына, находились три совершенно не знакомых Стеймацкому человека, присутствия которых здесь и сейчас он никак не предполагал. Голос, так не понравившийся профессору, принадлежал молодому казачьему полковнику, одетому в полевой серо-зеленый комбинезон в маскировочных разводах, но с черными нарукавными шевронами, от вида которых по позвоночнику тут же пробежал предательский холодок. О черных казаках по фронту ходила дурная слава. Разумеется, никто не сомневался ни в их отчаянном мужестве, ни в боевых качествах этих лучших бойцов каганата. Однако при всем при том, даже свои, полагали черных казаков жестокими и совершенно отмороженными головорезами, не жалевшими ни своей, ни чужой крови, и бравшими пленных только затем, чтобы допросить бьющийся от ужаса и боли кусок человеческого мяса, еще недавно бывший солдатом или офицером вражеской армии. Глаза у полковника были под стать голосу. Желтовато-золотистые, звериные, они завораживали огнем холодной ярости, горевшим в них, и вызывали у заглянувшего в них приступ животного страха. Так что Николай Евграфович от нахлынувших на него, было, чувств, едва не пропустил двух других визитеров, стоявших ближе к двери: старого, но крепкого еще на вид генерал-полковника с лейб-гвардейским аксельбантом и неопределенного возраста штатского с равнодушным лицом, по которому трудно было определить не только возраст этого невнятного господина, но и то, за чем он мог сюда теперь пожаловать.

— Полковник Шуг, — представился, между тем, казак, чуть наклоняя голову. — Генерал-полковник Уваров. У нас к вам, господин полковник, неотложное дело.

Николай Евграфович, уж, на что был человек совершенно штатский, хоть и обряженный в форму, да еще к тому же и смертельно усталый, при виде свитского генерала подскочил со стула и попытался вытянуться в струнку. Впрочем, вышло это у него неважнецки, но, как сразу же выяснилось, можно было и не стараться.

— Без чинов! — быстро сказал генерал-полковник вполне еще звучным баритоном и сделал два шага вперед, оставив так и не представленного Стеймацкому штатского у дверей. — К вам, профессор, должен был поступить сегодня один войсковой старшина ...

— Войсковой старшина? — переспросил озадаченный вопросом Стеймацкий и беспомощно оглянулся на Синицыну. — Вполне возможно ... Вера Анатольевна, голубушка ...

Но Синицыной объяснять ничего не пришлось.

— Сейчас, господин полковник, — отчеканила она и опрометью бросилась вон, что при ее росте и комплекции (а Вера Анатольевна была дамой не просто крупной, а очень крупной) выглядело весьма впечатляюще.

— Минуту, господа, — сказал Николай Евграфович, когда за Синицыной с треском захлопнулась дверь. — Сами понимаете ... В разгар боев ... Мы транспорты в тыл формировать не успеваем, а тут еще ...

Он хотел было сказать про бомбежки, но в последний момент решил не касаться этой темы, но зато вспомнил, наконец, кто здесь хозяин.

— Присаживайтесь, господа, — предложил он, указывая на стулья. — Прошу вас, а про офицера вашего госпожа Синицына сейчас все разузнает. Она здесь старшая сестра, ей и карты, так сказать, в руки.

— Благодарю вас, профессор, — кивнул генерал и посмотрел на штатского. — Присядем?

— Пожалуй, — тихо ответил не названный по имени человек в светлом партикулярном костюме и первым сел на стоявший у стены стул, а Николай Евграфович вдруг подумал, что мужчина этот должен быть гораздо старше, чем, кажется.

"Просто конституция такая", — неуверенно подумал он, с трудом отрывая взгляд от штатского и снова переводя его на успевшего, между тем, присесть к столу генерала.

— Приказать, чаю? — предложил Стеймацкий.

— Спасибо, — так же тихо ответил сразу за всех неизвестный. — Не надо.

"Ну, не надо, так не надо ... "

Полковник Шуг только хмыкнул и, вытащив из кармана золотой портсигар, закурил. Садиться он не стал, но и стоять, как столб посреди ординаторской не стал, пошел неторопливо к окну. Между тем, закурил и генерал-полковник.

Николай Евграфович с минуту постоял, переводя взгляд с одного на другого, потом мысленно пожал плечами и, взяв со стола початую пачку "Турана", закурил тоже. И только закуривая, обратил, наконец, внимание на тот факт, что кроме них четверых в ординаторской не было больше ни души. Куда делись все остальные врачи, он не знал. Возможно, что их не было здесь уже тогда, когда пожаловали гости, но могло случиться и так, что господа армейские лекари ("И дамы", — добавил он про себя, вспомнив об анестезиологе лейтенанте Львовой) просто ретировались, обнаружив, кто посетил их "сумасшедший дом".

Ожидание затянулось, но никто поддерживать разговор не пытался. Молчал и Стеймацкий, сосредоточившийся на своей папиросе и пытавшийся понять, откуда взялось это неприятное чувство, что все происходящее как-то дурно пахнет. Ответа он, разумеется, не нашел, однако интуиция, как ни странно только обострившаяся от усталости и нервного напряжения, его не обманула. Как показали дальнейшие события, все так и обстояло, как примерещилось ему во время тех длинных минут, в течение которых они в молчании ожидали возвращения Синицыной.

Наконец, дверь с шумом распахнулась, и в ординаторскую быстро вошла сильно запыхавшаяся и раскрасневшаяся Вера Анатольевна.

— Ну? — резко обернувшись от окна, спросил полковник Шуг. Спросил, как плетью огрел.

— Э ... — опешила женщина.

— Я ... — начал, было, полковник, но его опередил штатский.

— Подождите, полковник, — сказал он своим тихим ровным голосом. — Позвольте мне.

Полковник метнул на него быстрый взгляд, но смолчал, только весь как бы подобрался и подался вперед. А штатский встал со своего стула, сделал несколько быстрых, но без поспешности шагов к Синицыной, и, подойдя почти вплотную, улыбнулся и неожиданно спросил:

— Вас как зовут, величают, сударыня?

— Вера Анатольевна Синицына, — совсем растерявшись, ответила женщина.

— Вы что-то узнали, Вера Анатольевна? — так же мягко спросил мужчина.

— Д-да, — напуганная казачьим полковником женщина, по-видимому, еще не вовсе пришла в себя.

— Итак, что же вам удалось выяснить?

— Войсковой старшина, — пролепетала Синицына.

— Да, — терпеливо кивнул мужчина. — Войсковой старшина.

— Я хотела спросить, — Синицына перевела дух и попыталась сформулировать свой вопрос. — Войсковой старшина ... Это значит, погоны как у него? — она испуганно кивнула в сторону полковника и снова посмотрела на штатского. — Да?

— Да, — подтвердил тот. — Такие же только с тремя большими звездами. Вы его нашли?

— Николай Евграфович, — вместо ответа сказала Синицына и обернулась к Стеймацкому. — Это тот безымянный полковник, которого ночью вертолетчики принесли.

— Какой полковник? — удивился Николай Евграфович, ничего такого не помнивший.

— Что значит, безымянный? — быстро спросил штатский.

— При нем не было документов, — объяснила Вера Анатольевна, беспомощно разводя руками. — Три звезды ... Я подумала, полковник.

— Он казак, — коротко ответил на ее недоумение Шуг.

— По армейской табели майор, — кивнул генерал. — Ну, или подполковник, если желаете.

— Дальше, — мягко вернул всех к теме разговора штатский. — Почему без документов?

— Они в городе оперировали, — сразу же объяснил Шуг. — Документов мы в таком разе с собой не носим.

— А сопроводительная? — спросил в свою очередь генерал и удивленно поднял бровь.

— Так в том-то все и дело, — раздраженно бросил Стеймацкий, уже сообразивший, в чем тут дело. — Он же без документов был. Перевязали его, я думаю на месте. Ведь так?

— Да, — подтвердила Синицына. — Не знаю, кто, но сделали все правильно и укол морфина ... шприц-тюбик там был под повязку засунут ... А доставили его, минуя медпункт полка, или что там у вас вместо него, и не через эвакоцентр, а прямо сюда на геликоптере.

— И? — штатский в дискуссию не вступал, он гнул свое.

— Он ... он в десятой палате.

— Это что-то значит? — сразу же спросил мужчина, по-видимому, ухватив особую интонацию Синицыной.

— Не жилец, — коротко ответил Стеймацкий и тяжело вздохнул.

— То есть, вы его не оперировали? — уточнил штатский.

— Нет, — снова коротко ответил Стеймацкий.

— Но он еще жив?

— Да, — кивнула Синицына и повторила. — Он в десятой палате.

— Проводите! — сразу же распорядился, вставая со стула, генерал.

"Интересно, — отрешенно подумал Николай Евграфович, выходя вслед за Верой Анатольевной из ординаторской. — Чей он родственник?"

Он уже смирился с тем, что теперь его заставят оперировать этого безнадежного раненого. А то, что раненый безнадежен, Стеймацкий не сомневался. Своим врачам он доверял, и, если кто-то из них, осмотрев майора, направил его в десятую палату, то все так и обстояло. Однако и то верно, что плетью обуха не перешибешь, и будь ты хоть Склифосовский или Пирогов, высокопоставленным родственникам этого казака медицинские премудрости не понятны и неинтересны.

"Заставят оперировать", — окончательно решил Николай Евграфович, но, как оказалось, ошибся.

— Он? — спросил генерал, когда они оказались у постели находившегося без сознания офицера.

— Так точно, ваше превосходительство, — сразу же ответил Шуг, но генерал, что характерно, смотрел сейчас не на полковника, а на штатского.

— Да, — коротко ответил тот и, подойдя к койке, нагнулся над раненым. — Он.

Секунду мужчина так и стоял, вглядываясь в лицо офицера, обрамленное краями сложной повязки, полностью покрывавшей его голову. Затем откинул одеяло, так что стала видна еще одна повязка, на этот раз на груди офицера, и вдруг быстро пробежал длинными своими пальцами по лицу, шее и левому плечу войскового старшины. Это не было прикосновением нежности, но и перкуссией, разумеется, не было тоже. Однако у Стеймацкого создалось впечатление — имея в виду эти, какие-то очень точные и даже изящные движения пальцев мужчины — что видит он какой-то неизвестный ему способ медицинского диагностики.

"Тайская медицина? — подумал он в смущении. — Или корейская?"

— Вы сказали, безнадежен? — спросил мужчина, выпрямляясь и поворачиваясь к Стеймацкому.

— Да, — обреченно ответил Николай Евграфович. — Видите ли ...

— Вижу, — кивнул мужчина и обернулся к генералу. — Забираем.

— Что? — буквально вскрикнул полковник Шуг, явно не просто удивленный, а именно что потрясенный репликой штатского, и резко обернулся к генералу. — Что это значит, ваше превосходительство?!

Но Уваров никак не отреагировал на неожиданный взрыв казачьего полковника. Он только кивнул штатскому, как бы соглашаясь с его решением, и, не сказав ни слова, потянул из кармана брюк радиотелефон.

— Сожалею, — вместо генерала сказал штатский. — Вы же слышали, полковник, что нам сказал господин профессор. Не жилец.

— Но ... — полковник явно хотел что-то возразить, но мужчина договорить ему не дал.

— Полковник, — сказал он. — Возьмите себя, пожалуйста, в руки и не вмешивайтесь. Теперь это уже не в вашей компетенции.

— Постойте! — Николай Евграфович, наконец, пришел в себя — его тоже потряс неожиданный оборот дел — и вспомнил, что он здесь главный начальник. И про клятву Гиппократа он вспомнил тоже. — Постойте! Что значит забираете? Куда забираете?

Между тем, генерал Уваров, не обративший на слова Стеймацкого ровным счетом никакого внимания, точно так же, как перед тем проигнорировал полковника Шуга, активировал связь, поднес радиотелефон ко рту и коротко приказал:

— Двое с носилками. Палата номер десять, второй этаж.

И снова, как это произошло уже с казачьим полковником, за Уварова ответил безымянный штатский:

— Я не ослышался, господин профессор? — спросил он. — Вы ведь только что сказали, что раненый неоперабелен? Ведь так? И безнадежен?

— Да, — опешил Стеймацкий. — Я так сказал и ... Но ...

— Считайте, что войсковой старшина уже умер, — тихо, но твердо остановил его мужчина. Сейчас он казался таким же старым, как и генерал-полковник.

— Но он же еще жив, — возразил Николай Евграфович.

— Есть разница? — спросил штатский. — Я имею в виду для вас? Или вы все-таки собираетесь его оперировать?

— Оперировать? — Стеймацкий и сам не знал, что тут сказать. Логически штатский был прав, но с другой стороны ...

— Вот видите! — пожал плечами мужчина. — Оперировать вы его не будете. Помочь не можете. Летальный исход гарантирован. Так чего же вы спорите?

— Куда вы хотите его забрать? — сдался Стеймацкий.

— А какая вам разница, Николай Евграфович? — вмешался в разговор генерал.

— Ну, как же! — снова опешил Стеймацкий. — Документы же надо оформить на перевод.

— Ах, да! — кивнул Уваров. — Отчетность.

Он достал из нагрудного кармана френча блокнот и паркеровское перо и быстро что-то написал на первом листке, который тут же, аккуратно отделив от прочих, и протянул Стеймацкому.

— Вот, пожалуйста, господин полковник.

Стеймацкий принял бумагу и поднес ее к глазам. На бланке Лейб-гвардии Астраханского полка было разборчивым почерком написано следующее:

"Изъят по распоряжению Ставки Верховного Главнокомандующего. Генерал-полковник Уваров. 18.04.62"

— И это все? — удивленно спросил Стеймацкий, поднимая глаза на генерала. — А имя?

В этот момент, дверь тихо отворилась и в палату вошли два гвардейца в полевой форме с носилками в руках.

— Какое имя? — рассеянно спросил генерал, оборачиваясь к своим людям. — Берите! — приказал он им, кивая на раненого. — Только осторожно.

— Есть, — вытянулся перед ним гвардеец с нашивками сержанта.

— Исполняйте.

— Имя того, кого вы ... изымаете, — напомнил о себе Стеймацкий.

— Вот вы его и впишите, — предложил генерал, следивший за тем, как его солдаты перекладывают раненого с кровати на носилки.

— Но я его не знаю!

— И я не знаю, — пожал плечами генерал, наконец, оборачиваясь к совершенно сбитому с толку Стеймацкому. — У него же не было документов, и сопроводительного письма не было. Так что даже не знаю, что вам посоветовать. Простите, служба.

— Честь имею! — коротко кивнул он Николаю Евграфовичу, завершая разговор, и, повернувшись, пошел за солдатами, вынесшими уже раненого в коридор.

— Честь имею! — щелкнул каблуками полковник Шуг и тоже пошел прочь.

Задержался в палате только штатский. Он обвел взглядом койки, на которых лежало еще трое безнадежных, находившихся, как и следовало ожидать, без сознания, задержал его на мгновение на притихшей и даже как будто уменьшившейся в размерах Синицыной, и, наконец, посмотрел в глаза Николаю Евграфовичу.

— Дело, конечно, ваше, господин профессор, — сказал он тихо. — Но я бы его похоронил.

— Кого? — не понял Стеймацкий.

— Безымянного майора, — пояснил штатский. — Умер и похоронен. Все.

— Но ведь ... — Николай Евграфович поднял руку с зажатой в ней распиской генерала. — А это?

— А что это? — спросил мужчина, быстро взглянув на записку. — Тут не написано даже что именно изъял генерал Уваров, или кого. Может быть раненого, а может быть, тумбочку прикроватную. Решайте сами, господин профессор. Но лично я вам скажу так, нет человека, нет проблемы. Честь имею.

И не сказав больше ни слова, так и оставшийся не названным по имени странный этот штатский господин кивнул, повернулся и быстрым шагом поспешил вслед ушедшим.

"Нет человека, — повторил про себя Стеймацкий. — Нет ..."

Часть I. Клуб одиноких сердец

"Василик убивает людей ядом своего взгляда"

Geoffrey Chaucer, The Parson's Tale

В ночь перед бурею на мачте

Горят святого Эльма свечки,

Благословляя наши души

На все грядущие года.

Когда воротимся мы в Портсмут,

Мы будем кротки, как овечки.

Но все же в Портсмут воротиться

Не дай нам, боже, никогда.

Булат Окуджава

Глава 1. Все дороги

Аспид — в христианстве символизирует зло, яд. В Египте аспид — Призрак Солнца, власть и обладание. В Древней Греции — доброжелательная и защищающая сила. В переводе с испанского аspid — рептилия и, возможно, поэтому аспида часто путают с василиском.

1.

Аэропорт "Халцедон", Константинополь Византийская империя, 16 сентября 1991 года.

Аспид — международному террористу Карлу Аспиду инкриминировали убийства и руководство убийствами в общей сложности более ста человек в девятнадцати странах мира. Суды высшей инстанции королевства Нидерланды, Русского каганата и республики Аргентина заочно приговорили его к смертной казни, еще в шести странах он — так же заочно — был приговорен к пожизненному заключению, но поймать Аспида так и не удалось. Лишь в 1992 году по достоверным данным двух независимых источников стало известно о смерти Карла Аспида в январе 1991 года. Настоящее его имя и место захоронения так и остались неизвестны.

"Когда воротимся мы в Портсмут ...".

Песенка эта, являвшаяся, по-видимому, шлягером по эту сторону Атлантики, преследовала его, начиная с Гибралтара, но имени автора он, вроде бы, ни разу не слышал. Иначе бы запомнил. Впрочем, не суть важно. Кто бы ни написал эти слова, и как бы этот кто-то ни пытался скрыть свои истинные мысли за ироническим отыгрышем и стилизацией под английский "моряцкий" фольклор, мужик этот кое-что о жизни знал, а то, что это был именно мужик, а не баба, и к гадалке не ходи. Мужик, разумеется, хотя песня звучала — и надо отдать должное, звучала совсем не плохо — и в женском исполнении тоже. В Гибралтаре ее пел мужчина в сопровождении оркестра, в Касабланке — тоже мужчина, но уже другой и под гитару, а в Иерусалиме, хоть и тоже под гитару, но уже женщина. Впрочем, все они пели по-русски, так что догадаться о происхождении песни было не сложно. Русский хит, сказали бы в Аргентине, и были бы, вероятно, правы. Русский. Интонация не лжет.

"Но все же в Портсмут воротиться, — а это уже в баре второго этажа центрального терминала "Халцедона" — не дай нам, боже, никогда".

Никогда ... Хорошо сказано, и по смыслу правильно, потому что не за чем. Однако смотри как в жизни бывает, он же все-таки вернулся? Вопрос только, зачем? Никто его здесь, в его собственном "Портсмуте", не ждал. Ни друзья, ни враги. Друзья не ждали, потому что их у него больше не было. Во всяком случае, сам он никого припомнить не мог. А враги — потому что им и в голову такое придти не могло. У него ведь имелась определенная репутация. Так что, вряд ли кто-нибудь из тех, кому по роду службы было бы интересно подержать за жабры самого Аспида, ожидал, что он сделает такую глупость и вернется на родину. Впрочем, являлась ли Россия его родиной в полном смысле этого слова? Вопрос философский. Ведь отношения человека и места, где он родился, должны быть взаимными. Следовательно, мало ли, что он сам себе об этом напридумывал, справедливости ради, следовало бы еще и Россию спросить. Считает ли она себя все еще его родиной, или уже нет. Однако и то, правда, что доживать свой век ему, при любом раскладе, предстояло под чужим именем, так какая, тогда, разница, где? Можно и "дома". В своем личном "Портсмуте".

Он допил коньяк, затушил в пепельнице сигарету, и, бросив на стол деньги за кофе — как всегда в Константинополе превосходный — и порцию Митаксы, которую ничто уже и никогда не исправит, поднялся из-за стола. Торопиться ему сейчас было некуда, как и многим другим транзитным пассажирам, и он, разумеется, не спешил. Однако и в баре сидеть ему надоело тоже. Тем более, что, на самом деле, времени у него было мало, а сделать еще предстояло многое. И хотя показывать этого не следовало — ведь он транзитный пассажир с билетом на рейс в Мюнхен, который должен был отправиться только через три часа — но и тянуть резину тоже глупо. Слежки за ним не было, а камеры наблюдения, если и поймали его в свои объективы, ничего путного заинтересованным лицам рассказать о нем не могли.

Сейчас его звали Яном Несводой. Во всяком случае, имперский паспорт, с которым он прилетел сюда из Иерусалима, был выдан в Праге именно на это имя. Но геру Несводе, если все пойдет, как запланировано, оставалось жить недолго, а вот кем он будет, после того, как исчезнет вельможный пан — или у чехов это называется как-то иначе? — предстояло еще узнать. Он спустился по лестнице на первый этаж, нашел свободный таксофон и, бросив в щель приемника несколько монет, набрал номер, который ему продиктовали в Гибралтаре.

— Добрый вечер, — сказал он в трубку. — Могу я поговорить с господином Вертхаймер?

— Какой Вертхаймер, черт вас подери?! — взорвалась негодованием трубка. — Нет здесь никакого Вертхаймера! И не звоните сюда больше! Восьмой раз ...

— Извините, — прервал он негодующего в далеком Мехико человека. — Но я звоню вам в первый раз.

— Да, какая разница? В первый или в пятый, но вы мешаете мне своими дурацкими звонками. Вам это понятно?

— Вполне, — согласился он. — Вы уж меня извините, я вам больше докучать не буду. Только помогите разобраться, где я напутал. Это ведь Мехико?

— Да, — буркнул все еще раздраженный мужчина.

— Последние три цифры 784?

— Нет, 684.

— Благодарю вас, и еще раз извините.

Он повесил трубку, пожал плечами, и пошел в сторону автоматических камер хранения. Искомый 751 номер нашелся, как и следовало ожидать, в седьмом зале, и был расположен так удачно, что ни одна из трех установленных в зале камер его не видела. Внутри бокса находилась дорожная кожаная сумка, вместо которой он оставил свой чемоданчик, не преминув положить в боковой его карман все свои документы и билет в Мюнхен. С этого момента, чех, который непременно вылетит по назначению ровно через три часа, его больше не интересовал. Закрыв бокс, он набросил ремень сумки на плечо и, не торопясь, пошел к выходу.

2.

С "Бюро услуг" он имел дело редко. То надобности не было, то денег, которые в данном случае решали все, так как услуги эти стоили недешево. Однако, решив уйти в "отставку", он предпочел связаться именно с ними. Дорого, конечно, но зато надежно, и, главное, Бюро никак не было связано с его прошлыми делами, да и в конторе этой, про которую — так уж вышло — он знал много больше, чем им хотелось бы — его не знали. То есть знали, естественно, как некоего заказчика под номером 107, обращавшегося за услугами крайне редко, но при этом всегда платившего "без дураков". Однако насколько ему было известно, с Аспидом номер 107 ни у кого там не ассоциировался, и это был решающий фактор. Ведь он хотел исчезнуть бесследно, в прямом смысле этого слова, то есть, так, чтобы нигде не осталось ни единой ниточки. А там, глядишь, недели через две, информаторы как минимум двух секретных служб как раз и получат "бесспорные" доказательства того, что к вящей радости всего прогрессивного человечества Карл Аспид, наконец, сыграл в ящик. Далеко. Где-то в экваториальной Африке — так что, поди, сыщи ту безымянную могилку в которой он нашел свой последний приют — однако ж, достоверно, на все сто процентов. На этот раз окончательно.

В сумке, заботливо приготовленной для него Бюро, находились в основном его личные вещи — не новые, и купленные, по всем признакам, на территории Русского каганата — а так же подарки жене и дочери — редкие и достаточно дорогие вещицы из Индии — и, разумеется, документы. Документы он изучил еще в туалете аэропорта, так что, выйдя на стоянку такси, уже точно знал, кто он такой и что его ждет впереди. Люди из Бюро в такого рода делах знали толк. Паспорт (разумеется, потрепанный и потертый) на имя Ильи Константиновича Караваева и прочие документы — военный билет (снят с учета по возрасту), водительское удостоверение, диплом, письма от жены, и еще с десяток бумажек разной степени сохранности и важности — должны были однозначно подтвердить его новую легенду любому заинтересованному лицу. Впрочем, Илья Константинович очень надеялся, что более в его жизни заинтересованных лиц не будет.

Он взял такси и попросил отвезти его в город. Дорога до центра Константинополя занимала сорок минут и была Караваеву хорошо знакома, так что не обремененный необходимостью глазеть в окно на чудеса архитектуры вечного города, он предался ностальгическому перечитыванию писем жены и рассматриванию старых фотографий. Женился Илья Константинович поздно, но, видимо, по любви. Во всяком случае, Зоя Лукинична Короваева оказалась женщиной молодой и красивой, так что, если бы не любила, вряд ли пошла замуж за человека в два раза ее старше. А встретились они, стало быть, в Шанхае три года назад. Зоя работала там переводчиком в какой-то нидерландской фирме из Нового Амстердама, а Илья Константинович консультировал строительных подрядчиков, взявшихся за возведение высотной гостиницы в новой части города. Познакомились ... и уже через три месяца поженились, как раз перед тем, как Караваев уехал в Индию. В Кашмире, так уж сложилось, он вынужден был задержаться почти на три года, и виделись они с женой за это время всего четыре раза. В декабре восемьдесят восьмого, едва придя в себя после родов, Зоя прилетела к нему на неделю в Шринагар. Потом — почти через год — они провели вместе отпуск на Мальорке. Но Вероника была тогда еще совсем маленькой и вряд ли могла запомнить Караваева, да и сам он теперь помнил девочку скорее по фотографиям, чем по личным впечатлениям, потому что в Лиссабон (в девяностом) и в Абу-Даби (в январе девяносто первого) Зоя снова приезжала одна, оставив дочь у родителей в Салониках. Теперь же, когда, заработав на старость, Караваев решил уйти на покой и поселиться в Петрове, где раньше ни ему, ни Зое бывать не приходилось, Илье Константиновичу предстояло заново познакомиться и с дочерью, да и со своей молодой женой, в общем-то, тоже. Ведь вместе они, почитай, и не жили.

Вообще следовало отдать должное людям из Бюро. Легенда была разработана так, что комар носа не подточит и практически не содержала слабых мест. Настоящий Короваев — ныне, наверняка, покойный — был родом из Прикарпатья и уехал оттуда давным-давно, после чего колесил по всему миру, консультируя строителей и проводя взрывные работы преимущественно в таких местах, куда нормальный человек не поедет и за большие деньги. К тому же комплекцией и общим абрисом лица он тоже подходил "для дела" самым лучшим образом. Отец Зои умер еще два года назад, а недавно умерла и мать, так что и с этой стороны Ильи Константиновича не могло ожидать никаких неожиданностей. Оставались жена и дочь, но девочка, которой не исполнилось еще и трех лет, вряд ли могла его помнить, а Зоя ... Что ж, по-видимому, у Зои имелись веские причины согласиться на этот вариант, и деньги — как догадывался Караваев, не малые деньги — были здесь не главным.

Расплатившись с таксистом, он немного погулял по центру города, купив, между делом, в нескольких разных магазинах кое-что из белья и одежды; переоделся в новое в большом, переполненном народом торговом центре; и, наконец, постригся в уютной парикмахерской в двух кварталах от Святой Софии, избавившись заодно и от порядком надоевшей ему за последние месяцы бороды. В шесть часов вечера, завершив преображение, Караваев наскоро пообедал в арабском ресторане и, снова взяв такси, помчался в Андрианополь, в аэропорт "Золотые Врата" где его уже, вероятно, заждались "его девочки". Рейс на Петров (с посадкой в Брно) отправлялся в 10 вечера, так что теперь ему действительно следовало поспешить.

3.

Как и было заранее условлено, они ждали его в кондитерской Арамяна. Вероника ела миндальное пирожное, запивая его фирменным молочным коктейлем "малина со сливками", а Зоя, сидевшая к нему спиной, судя по всему, ограничилась одной лишь маленькой чашечкой кофе.

"Фигуру бережет, — подумал он, непроизвольно любуясь ее блестящими черными волосами, собранными в подобие короны, так что совершенно открывали белую высокую шею. — Или зубы".

— А вот и я! — "радостно" сообщил Илья Константинович, подходя к их столику, и заулыбался, чтобы именно так, улыбкой, встретить взгляды двух совершенно не знакомых ему женщин, маленькой и большой.

Девочка отреагировала на его внезапное появление на редкость естественно. Мать, по-видимому, подготовила ее к встрече с "папой" заранее, так что Вероника не удивилась и не испугалась — такую возможность Илья Константинович не исключал и потому держал наготове плитку бельгийского молочного шоколада и дорогущую аргентинскую куклу "Шелли" — напротив, она явно обрадовалась и теперь с интересом рассматривала "папу". Но сосредоточиться на ребенке не получилось, потому что, услышав его голос, обернулась и Зоя, и Илья почувствовал, что "плывет". И ведь он видел уже ее фотографии, в том числе и те, что "сделал" на пляжах Мальорки, и знал, что она красивая женщина, но не в красоте дело. На самом деле, когда тебе за пятьдесят, красивой может показаться едва ли не любая молодая женщина. Однако есть ведь и нечто, лежащее по ту сторону логики и, так называемых, объективных фактов, нечто, что воспринимаешь не глазами, и понимаешь не умом, а душой, сердцем, или еще чем-то, что делает нас людьми.

"Глаза ... "

Выражение глаз — растерянность, тоска, любопытство — их особый блеск и необычный разрез (они были совершенно не заметны на фотографиях), тень, пробежавшая по лицу, изгиб тонких бровей, движение губ ...

"Черт знает, что такое!"

— Ох, Илья! — сказала Зоя, раздвигая губы в неуверенной улыбке, и сама, наверняка не подозревая о том, что тембр ее голоса совпадает с его, Ильи, внутренними, неосознанными ожиданиями настолько, что с ума можно сойти. — Ты меня напугал.

"Напугал ... "

Она встала из-за стола — улыбка обрела, между тем, более уверенный характер — и шагнула ему навстречу.

— Прости, — он придал своей улыбке оттенок извинения и раскаяния. — Совсем одичал ...

Он обнял ее, почувствовал незаметное для окружающих напряжение ее тела, и, поцеловав, совершенно неожиданно для себя, ощутив, что делает что-то нехорошее, не правильное. Но что уж тут! Что бы он сейчас не ощущал, профессиональные рефлексы не подвели. И объятие, и поцелуй вышли ровно такими, какими должны были быть. Илья отметил даже мимоходом — той частью сознания, которая всегда была начеку вот уже тридцать с гаком лет подряд — что женщина держится молодцом и роль свою играет пусть и не гениально, но зато вполне жизненно.

— Я очень скучала, — сказала она, отстраняясь. — И Вероничка тебя ждала ...

По-русски Зоя говорила правильно и почти без акцента, но все-таки сразу можно было понять, что язык этот ей не родной. Но это Илья тоже отметил как бы мимоходом, точно так же, как и то, как ловко и вроде бы даже естественно переключила она его внимание с себя на девочку.

"Не хорошо, — суммировал Илья Константинович свои первые впечатления минут десять спустя, когда они все вместе вышли из кондитерской и направились к стойке авиакомпании "Рось". — Она не должна была быть так хороша, но это уже не исправить ..."

Влюбляться в эту совершенно чужую ему женщину в его планы не входило. Это было глупо и не разумно, потому что через полгода — год они должны были расторгнуть неудачный, как к тому времени выяснится, брак и разойтись каждый своей дорогой. Контракт предусматривал именно такие сроки. Не меньше, но и не больше.

4.

Малышка заснула. Зоя тоже спала, но, скорее всего, просто делала вид, что спит. Илье захотелось вдруг посмотреть на нее, но делать этого не стоило. Если она не спит, а он был в этом уверен, то почувствует его взгляд — женщины вообще очень чувствительны к такого рода вещам — а ему этого совсем не хотелось. Поэтому он тоже закрыл глаза, но спать не стал, хотя и мог, если бы захотел. Как ни странно, занялся он тем, чего, по мнению не только обывателей, но даже и профессионалов, люди его профессии и образа жизни никогда не делают. Однако или он сам являлся исключением из правила, или правило это, на самом деле, было высосано из пальца.

Как-то давно, лет уже, пожалуй, десять назад, в Марселе, в руки Илье Константиновичу попалась одна весьма любопытная книжка. Это были воспоминания какого-то германского разведчика-нелегала. Немец этот, а вернее, разумеется, француз — потому что эльзасцы, строго говоря, хоть и подданные императора Карла-Густава, но все же не немцы — оказался человеком наблюдательным и памятливым и написал, в общем-то, неплохую книгу, половина которой, впрочем, была, как и следовало ожидать, откровенной дезинформацией. Но Илью привлекли в ней не факты, касающиеся подковерной борьбы великих держав, и даже не описания технических аспектов работы нелегала, хотя там и было несколько очень интересных мест, а рассуждения о психологической составляющей этой весьма специфической профессии. Среди прочего, коснулся германский шпион и вопроса рефлексии, характерной почти для любого образованного и не лишенного фантазии человека. Однако тут-то и было заложено непреодолимое, казалось бы, противоречие. Разведчик, по идее, не должен рефлектировать, но человек с воображением — а какой, спрашивается, разведчик без воображения? — не рефлектировать не может. Парадокс.

Сам Илья Константинович полагал, что природу калечить не следует. И если таким он уродился, что не может не думать о разных, прямого отношения к делу не имеющих вещах, то так тому и быть. Но и то верно, что жить — и главное, выживать — это ему ничуть не мешало. А как-то он с этой особенностью своей психики справлялся, и вроде бы — если судить по результатам — совсем не плохо. Он все еще был жив, а это, как ни крути, лучший критерий. Сам он, впрочем, считал, что все дело в том, что ему удавалось четко разделять свой внутренний мир и мир внешний. Богу богово, так сказать, а кесарю кесарево. Вот и сейчас, едва лишь узнал свое новое имя, как оно тут же и "вросло" в плоть и кровь, и он мог быть вполне уверен, что теперь откликнется на "Илью" в любой ситуации, хоть спьяну, хоть со сна. И в бреду, и под пыткой будет этим самым Ильей, и "детектор правды" пройдет, как нечего делать. Но одновременно, возвращение в свой давным-давно покинутый "Портсмут", реанимировало в его душе и тот пласт его личной истории, который многие годы находился в полном и безоговорочном забвении. И теперь в салоне пассажирского лайнера авиакомпании "Рось", державшего курс на Брно, он вспоминал свое прошлое, но не то, где, сменив десятки, если не сотни, имен, он многие годы являлся Карлом Аспидом, а то, в котором родители нарекли его Маркианом, а друзья перекрестили в Марка, и в котором Марик Греч встретил однажды тоненькую темноглазую девушку, так похожую на Зою, что сердце сжималось от узнавания, и тоска по несбывшемуся подкатывала к горлу. Но и то, правда, что все это было так далеко, что и говорить, в сущности, было не о чем. Да и вспоминать было, честно говоря, нечего, потому что ничего между ними тогда не случилось. Они познакомились зимой пятьдесят девятого в Варшаве — хорунжий1 Марк Греч и курсистка Стефания Зелинская — и что-то удивительно трогательное только-только начало между ними возникать, и, возможно, созрело бы, в конце концов, превратившись в настоящее сильное чувство, способное бросить яркий, как свет прожектора ПВО, свет на всю их дальнейшую жизнь, но в марте Греча срочно перебросили в Перемышль, а в апреле началась война.

#1Хорунжий — казачье офицерское звание, соответствующее армейскому подпоручику.

"Не судьба", — Илья Константинович хотел было вызвать бортпроводницу и попросить ее принести коньяку, но вспомнил о "спящей" Зое и решил никого не тревожить.

"Спать!" — приказал он себе и почти сразу же заснул.

5.

Петров, Русский каганат, 18 сентября 1991 года.

Реутов, Вадим Борисович (23 декабря 1938, Саркел — ) — доктор психологии (1977, Псков), профессор (1986), автор более сорока научных работ. Основные области исследования: нейропсихология и нейрофизиология высших психических функций человека. Заведующий лабораторией электрофизиологии высшей нервной деятельности в Психоневрологическом институте им. Академика В.М. Бехтерева.

Давид Казареев (6 июля 1938, Саркел — ) — PhD (1979, Женева), консультант по инвестициям.

Вадим Борисович всегда просыпался сразу. Происходило это обычно за четверть часа до звонка будильника, и, в принципе, Реутов мог после этого заснуть снова. Если случался выходной, он так и поступал. Переворачивался на другой бок и спал дальше. Во все же остальные дни, Вадим сразу, не канителясь, вставал и, прихлопнув по пути, так и не успевшие подать голос часы, "опрометью" тащился на кухню. Там он зажигал газ под чайником и тогда только шел дальше, в уборную — отлить, и в ванную — умыться и почистить зубы. Ни того, ни другого делать ему, положа руку на сердце, вовсе не хотелось, но привычка — вторая натура, не так ли? И ритуал, — какой-никакой, а все-таки ритуал — должен был быть соблюден, причем не абы как, а именно так, как заведено, и никак иначе. Боже сохрани нас от перемен. Аминь!

Вернувшись после водных процедур обратно на кухню, Вадим быстро, почти автоматически — в несколько отточенных за годы и годы движений — засыпал в жезве молотый кофе и сахар, плеснул кипяток (чего, разумеется, делать категорически не следовало) и поставил медный, давно обгоревший и потерявший свой первоначальный цвет сосуд на газ. Естественно, это был паллиатив, но кофе нужен был ему сейчас позарез, и ждать столько времени, сколько нужно, если варить его по уму, то есть, по всем правилам, Вадим просто не мог. Настроение, как и всегда по утрам, было поганое, в груди ощущалась скверная маята, а на сердце лежала смертная тоска. В таком состоянии правильнее всего было бы застрелиться или, скажем — за не имением табельного оружия — повеситься. Однако подсознание утверждало, что надо продолжать жить, а опыт подтверждал, что все перемелется, вот только надо выпить горячего сладкого кофе и выкурить пару-другую папирос, и сразу полегчает. Или нет. Или да. Это уж, как получится. Но попробовать все-таки стоило.

Кроме кофе и никотина, имелись в распоряжении Реутова и кое-какие другие доморощенные средства борьбы с ужасом ежедневного возвращения к жизни. Однако из всего этого арсенала в данный момент доступны были только папиросы. Вадим выудил ощутимо дрожащими пальцами беломорину из оставшейся на кухонном столе с вечера пачки, закурил, чувствуя, как горький табачный дым дерет сухое со сна горло, стоически дождался, пока закипит кофе, и, не теряя времени, вылил содержимое жезве в граненый стакан. Понюхал, попробовал отпить, наперед зная, что ничего путного из этого не выйдет, выплюнул в захламленную грязной посудой раковину кофейную гущу, набившуюся в рот, и, мысленно застонав, перешел к столу. Следующий этап "борьбы с энтропией" заключался в том, чтобы открыть книжку, включить в розетку электробритву, навсегда поселившуюся по такому случаю на кухонном подоконнике, и все: можно было приступать к утреннему "моциону".

Брился Вадим вслепую. Так привык, да и не хотелось, честно говоря, видеть сейчас отражение собственного лица. В 6.30 утра ничего хорошего в зеркале Реутов увидеть не ожидал. Ожидал он, вернее, желал другого. Покоя. Кофе, папироса, да мантра чужих строк перед глазами — вот, собственно, и все, что ему теперь было нужно. Ну, может быть, еще привычное, как шум уличного движения за окном, негромкое жужжание бритвы, и ощущение того, с какой натугой справляются ее вращающиеся лезвия с его, отросшей за вчерашний день и прошедшую ночь щетиной. Рутина, одним словом. Однако, поди, попробую без нее выжить. Не очень-то разбежишься. "Плавали, знаем". А так ... ну, если так, то все, как говорится, в наших руках.

Впрочем, сегодня Реутову было особенно паскудно. Он даже читать, что было для него не характерно, не смог. Хотя обычно "мужские сказки" Локшина шли у него на ура. Лихие мужики, красивые — и где только такие водятся? — бабы, любовь-морковь под непрерывный треск пистолетов-пулеметов всех известных систем ... Одним словом, красивая, не про нас писаная жизнь. Что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить утро? Но не сегодня. Потому что вчера ... Вчера, так уж вышло, Реутов умудрился дважды зайти в запретный лес своей юности, и ничего хорошего, как и следовало ожидать из этого не вышло.

6. Вчера

Привычная, как дождь и туман, пробка на Московской перспективе заставила Реутова свернуть в Ковенский переулок. Он думал, что через Литовскую слободу будет быстрее, но ошибся. На Витовта Великого коммунисты устроили демонстрацию, и городовые патрульной службы перенаправили движение по Двинской к Финляндскому вокзалу. А там, как и следовало ожидать, хватало и своих страстотерпцев, пытавшихся пробиться с утра пораньше к заводам на берегу залива. Так что, Вадим вскоре пожалел и о том, что поддался искушению объегорить судьбу, и о том, что вообще выехал в такое неудобное время. Впрочем, на Забайкальской заметно полегчало, и он уже, было, встроил свой старенький бывалый Нево в оживившийся поток машин, когда увидел на тротуаре — всего, быть может, метрах в шести-семи от себя девушку в коротком светлом плаще. Ощущение было такое, как если бы Реутова огрел сковородкой по голове притаившийся за спиной тать-угонщик. Но не было угонщика, и причины так реагировать, казалось бы, не было тоже, и сам Вадим не сразу осознал, что его так поразило в девушке, идущей по тротуару навстречу его набирающей скорость машине. Но и времени соображать в запасе не оказалось. В следующее мгновение его грубо подрезал наглый, как бронеход, Дончак с тонированными стеклами, имевший, впрочем, ровно такие же основания никого не бояться, как и какой-нибудь легкий бронеход. Дончаки были крупными и по-настоящему хорошими внедорожниками, и, хотя все еще уступали британским лендроверам, с голландскими доджами и аргентинскими джипами конкурировали вполне на равных, во всяком случае, в России, Орде или Китае. Но здесь на забитой машинами перспективе, Реутову было не до национальной гордости. На свое счастье, он резкое движение слева уловил и притормозил чуток, давая сукину сыну, вклиниться в поток перед самым носом своей машины, и даже от едущих сзади умудрился не получить под зад, но девушку, разумеется, упустил. И ни припарковаться, чтобы догнать ее пешком, ни развернуться, он уже не мог, и даже в зеркале заднего вида не нашел. Ушла, пропала. Кисмет1, черт бы его побрал.

#1 Кисмет — наделение — то, что предназначается, определяется каждому, т.е., судьба(араб.)

Движение оживилось, набрало скорость, но более организованным от этого не стало, так что приходилось все время быть начеку. Однако и образ девушки, случайно увиденной им всего пару мгновений назад, никак из головы не шел, и Реутов уже знал, почему. Великая, конечно, вещь подсознание, но без осознания все-таки не более чем источник головной боли. Тут Фройд1 был прав, даже если в другом ошибался. И осознав, что же, на самом деле, произошло с ним на дороге, ни о чем другом, кроме этой вот незнакомки, думать Вадим уже не мог. Так что, день, можно сказать, не задался с самого начала.

#1В Русском каганате фамилию этого германского ученого произносят на немецкий лад, то есть Фройд, а не Фрейд.

Он не помнил, как добрался до университета. Ехал, как в тумане, всецело погруженный в свои мысли, а, если уж вовсе на чистоту, то и не в мысли даже, а скорее, в переживания. И то, что он ни в кого не врезался, не подставился сам, и даже правил дорожного движения нигде не нарушил, было одним из тех маленьких чудес, которые в суете жизни мы редко замечаем и почти не умеем ценить. Не оценил и Вадим, "не просыпаясь", отбывавший следующие шесть часов в "присутствии". Вот вроде бы и делал все, что обязан, и лекцию третьекурсникам прочел, и с коллегами пообщался, и даже отчеты своих ассистентов просмотрел, но был ли он в это время с ними? Очень сомнительно, потому что, на самом деле, был он от них в это время очень далеко, и долго продолжаться такое раздвоение личности не могло.

Сломался Реутов на своей докторантке Иршат Хусаиновой. Он вдруг отчетливо понял, что не может больше длить этот выматывающий душу "бег в мешке", и, извинившись перед ни в чем не повинной женщиной, сослался на головную боль и сбежал домой. А, добравшись до своей неухоженной и не убранной, но потому и уютной, во всяком случае, для него самого квартиры, первым делом хватил полстакана армянской анисовой водки, оказавшейся по случаю в холодильнике, и, закурив, очередную — какую-то там по счету — папиросу, принялся искать на антресолях коробку со старыми фотографиями. Искать пришлось долго — эту коробку он не открывал уже лет двадцать — но охота, как говорится, пуще неволи. В конце концов, два раза едва не загремев с табуретки, поставленной на стул и заменявшей ему, таким образом, стремянку, нашел, разумеется. Спустил коробку на пол и вдруг понял, что не может ее открыть. Пришлось снова идти на кухню, варить кофе — на этот раз по всем правилам — открывать находившийся в стратегических запасах валашский коньяк (подарок одного хитрого деятеля из Кишинева, книжку которого через "не хочу" Реутову пришлось рецензировать в прошлом году), и только как следует, вооружившись, он возвратился к исходной точке.

Реутов поставил стакан с коньяком слева от коробки, а кофе — справа, предварительно отпив по чуть-чуть того и другого, затем сел прямо на пол, закурил, и только после этого открыл свой персональный "ящик Пандоры". Альбом университетских фотографий нашелся сразу. И Варю Петровскую Вадим обнаружил без труда. Снимок, о котором он все время думал, оказался уже на четвертой странице. Мутная цветная съемка, характерная для тех лет, однако лица были хорошо различимы и узнаваемы с первого взгляда. Варя, Эдик Сарьян, Булан Леви, Даша Капнист, и он, Вадик Реутов, собственной персоной. Пятьдесят восьмой год, четвертый курс, а кто их тогда фотографировал, память не сохранила. Да и не суть важно. Важно было совсем другое. Реутов вынул фотографию из пазов и внимательно вгляделся в лицо Вари. Сомнений не было, девушка, встреченная им сегодня по дороге в университет, была похожа на Варю Петровскую так, как если бы та сама, лишь немного изменив прическу и сменив одежду по моде, чудом перенеслась из далекого уже пятьдесят восьмого и не менее далекого Итиля сюда и сейчас, в Петров девяносто первого.

"Бывает ли такое сходство? — спросил себя Реутов, продолжая держать фотографию перед глазами, и сам же себе ответил. — Бывает, вероятно, только ..."

Теоретически это было вполне возможно. Похожих людей, на самом деле, гораздо больше, чем может показаться. Но дело здесь было не во внешнем сходстве, вот что главное, а в общем впечатлении, которое все-таки, как ни крути, всегда остается индивидуальным и, следовательно, уникальным. А по впечатлению это была именно Варя.

"Сука!" — в раздражении Вадим отбросил фотографию в сторону и, цапнув, не глядя, стакан с коньяком, опрокинул его надо ртом. Коньяк ушел влет, не оставив по себе ни вкуса, ни памяти, и даже не потревожив, кажется, слизистую глотки.

И тут же, как будто этого момента только и дожидался, зазвонил телефон.

"Вот же ... — Реутов встал с пола, сделал шаг по направлению к телефону, и остановился. — А если меня нету дома?"

Но телефон учитывать это предположение не желал. Он звонил.

— Да! — раздраженно бросил в трубку Вадим, сломленный упорством неизвестного пока абонента.

— Вадик! — сказала трубка удивленно. — Я тебя что, с горшка снял?

— Хуже, — смирившись с неизбежным, ответил Реутов.

— Хуже? Видишь ли, Вадик, у меня тут жена, дети, так что эту тему я с тобой сейчас обсуждать не могу. Извинись там перед ней за меня, и скажи, что я не по злобе, а по стечению обстоятельств.

— Я один! — почти зло бросил Реутов, с запозданием сообразив, что Василий всего лишь изволит шутить.

"Остряк, понимаешь! "

— Вот и славно, — враз повеселев, сказал Новгородцев. — В семь вечера у нас.

— А что случилось? — удивился Реутов. — Сегодня вроде бы не выходной и не праздник.

— Сюрприз, — радостно сообщил Василий.

— Значит, не скажешь ...

— Не скажу, а то какой же будет сюрприз? Ну, сам посуди. Ты приходи и постарайся не опаздывать, а там и сюрприз объяснится. Одно скажу, не пожалеешь!

— Ладно, — согласился Реутов. Он вдруг понял, что, на самом деле, это очень удачно, что Василий ему сейчас позвонил. Что бы Новгородцев со своей неугомонной супругой Лялей не напридумывал, это было всяко лучше, чем сидеть дома и маяться дурью, наливаясь в одиночестве коньяком и переживая по новой и на новый лад давно отгремевшие страсти.

"Было, — сказал он себе, кладя трубку на место. — Было и прошло. Быльем поросло и актуальность потеряло. А Варьке сейчас уже пятьдесят три и выглядит она ... на пятьдесят три!"

Но это он, разумеется, лукавил. Перед самим собой чего уж притворяться? Не потеряли дела давно минувших дней своей актуальности. И не потому, что такова была сила той давней любви — хотя и это со счетов сбрасывать не следовало — а потому, что не сложилась у Реутова своя собственная личная жизнь, и напоминание об этом пришло не в самое подходящее время, когда и так жил он уже из последних, кажется, сил. Поэтому ничто и не помогало ему сейчас избавиться от этого наваждения, ни алкоголь, ни трезвая, как ни странно мысль, что нынешняя Варя Как-То-Там-Ее-В-Замужестве на себя прежнюю давно уже не похожа ни внешне, ни внутренне. А девушка, которую видел сегодня Реутов, по здравом размышлении, не могла быть даже ее дочерью, потому что Варя — и куда делась вся их любовь? — вышла замуж на второй год войны, и, значит, дочери ее должно было быть сейчас уже под тридцать. Просто похожая девушка, просто такое настроение, просто ...

"Мудак! — констатировал Вадим, наливая себе еще коньяка. — Институтка, пся крев, а не мужик! Развел тургеневщину, понимаешь ... "

На самом деле, как дипломированный психолог, он этот феномен прекрасно знал, но знание его было чисто теоретическим, а потому абсолютно бесполезным в нынешних его обстоятельствах. И метод рационализации оказался пугающе беспомощен перед лицом разразившегося с опозданием почти на десять лет очень типичного для начинающих стареть мужчин кризиса.

"Увы, мне", — признал Реутов и, подняв с пола заветную коробку, перешел за стол.

До половины седьмого Вадим успел приговорить больше чем полбутылки коньяка, не закусывая, разумеется, и совершенно не испытывая в закуске никакой необходимости. Сидел за столом, пил понемногу, курил, и рассматривал старые фотографии. Начав с университетских, перешел, затем, к школьным и детским, не переживая при этом, что интересно, никакой ностальгии и не испытывая ни малейших сантиментов. Было. Факт. И что с того? А после детских своих и семейных фотографий, открыл, наконец, конверт из плотной серой бумаги и извлек на свет — чего не делал, кажется, никогда вообще — те немногие черно-белые снимки, которые посылал родителям с фронта. Но и они никаких особых эмоций у Реутова не вызвали, заставив, однако, задуматься над тем, чего же он так долго боялся? Война и все, что было с ней связано, удивительным образом погрузились в туман равнодушного забвения. Это Вадима тоже удивило, потому что только сейчас — по случаю — он смог этот факт обнаружить и оценить. Судя по тому немногому, что Реутов слышал от коллег, занимавшихся исследованием посттравматического синдрома, военные воспоминания — а вспомнить Вадиму, как он сейчас отчетливо видел, было что — должны были его тревожить все эти годы, и не как-нибудь, а серьезно. Должны были, и как будто тревожили, ведь не зря же он не ездил на встречи ветеранов и не поддерживал никаких контактов с однополчанами. И снимки эти вот ни разу не доставал. Однако, оглядываясь назад, он должен был признать, что слово "тревожить" отнюдь не определяло его отношения к той войне. Скорее это было забвение.

"Вытеснение?" — спросил он себя.

Возможно. И в клиническую картину, в общем-то, вполне укладывается. Не всем же психовать и просыпаться среди ночи в холодном поту от привидевшихся давних уже ужасов?

Однако и это объяснение его не устроило. Не вытанцовывалось забвение, и все тут. Ведь даже теперь, когда он держал в руках живые свидетельства той бойни, в которой — несмотря ни на что — все-таки уцелел, ничто не шелохнулось в его душе и не заставило сердце сжаться в болезненном спазме. Напротив, как выяснилось, война — во всяком случае, в эмоциональном плане — оказалась для него вполне нейтральной темой. Да и фактология ее, что уж совсем удивительно, за прошедшие годы превратилась в сухой перечень дат и географических названий, при том как бы напечатанный на старой изношенной машинке, через вытертую ленту, на плохой газетной бумаге. Прочесть можно, если, разумеется, очень постараться, но никакого ясного впечатления прочитанное не оставляет. А вот Варя Петровская, напротив, стояла перед глазами, как живая, и не как-нибудь, а именно так, как запомнил он ее в один из летних вечеров на волжском берегу. Высокая, загорелая, в обтягивающем стройную фигуру черном закрытом купальнике ... Воспоминание было настолько ярким, что Вадима неожиданно охватило вполне понятное для еще не старого, да и выпившего к тому же мужчины желание. Но в том-то и дело, что — по ощущениям — желание это было не сегодняшнее, принадлежащее пятидесятилетнему Реутову, а то самое, сумасшедшее, которое не давало ему покоя ни днем, ни ночью тогда, тридцать лет назад.

"Вот ты и попался, — сказал он себе не без злорадства, залпом допивая остатки коньяка. — Трахнул бы тогда девушку, и не маялся бы сейчас дурью".

Старинные настенные часы в корпусе из красного дерева, купленные им как-то "по случаю" на блошином рынке на Боровой, пробили половину седьмого, и Вадим, наконец, очнулся от своих то ли мыслей, то ли грез, и нехотя поплелся в ванную. Время поджимало, и следовало привести себя в порядок. Во всяком случае, в некое подобие порядка.

Наскоро ополоснув лицо холодной водой, и бросив быстрый взгляд в зеркало над раковиной, Вадим решил, что напрягаться не стоит. Василий и обычная их компания, "купят" его и таким. Он только причесался, да, пройдя в спальню, сменил рубашку. Постояв с минуту перед дверью на лестницу, Реутов решил, что пьян он в меру и рулить сможет — лишь бы какой-нибудь городовой не прицепился, но это навряд ли — и, набросив в соответствии с этим своим решением старую кожаную куртку (погода заметно испортилась), не торопясь, вышел из дома и залез в припаркованную прямо около парадного машину. Ехать было не далеко. По Кузнецовской улице до Московской перспективы, затем по ней, но тоже "рукой подать", свернуть на Благодатную, а там уже совсем ничего до Свейской. В хорошую погоду и под настроение вполне можно было и пешком за полчаса дойти, особенно если срезать дорогу и пойти через парк Победы.

— О! — сказал Василий, открывая дверь. — Профессор! Ты опоздал на десять минут.

— И варвары разрушили Рим, — усмехнулся в ответ Реутов.

— И Рим, и Саркел, — хмыкнул Василий, пропуская его в просторную прихожую. — И Москву проклятые пожгли. Проходи, будем плакать.

Вадим снял куртку, чуть влажную от дождевых капель, и прошел вслед за хозяином в гостиную, откуда слышались оживленные — на эмоциях — голоса. Вошел — разговор сразу же смолк — и встал столбом, надеясь только, что лицо его ("Погань какая! Даже не побрился") не выразило тех чувств, которые его охватили, когда с дивана, стоявшего прямо напротив двери, навстречу ему поднялся Давид.

Гимназию Реутов закончил в пятьдесят четвертом. И с тех пор, кроме Василия и Ирки Каримовой, которых судьба тоже забросила в Петров, никого из одноклассников никогда не встречал. Стало быть, Давида он не видел почти сорок лет, но, что характерно, узнал сразу. Как вошел в гостиную ("залу", как предпочитал называть ее Вася), увидел, так и узнал, ни на мгновение не усомнившись, что перед ним именно Давид. Они ведь были друзьями едва ли не с пеленок. Жили в соседних домах, дружили семьями ... И в гимназию поступили вместе, в нарушение правил тогдашнего Минпроса, пятилетками, так что отстаивать свои права — где головой, а где и кулаками — им тоже пришлось вместе. А потом (сразу после окончания гимназии) отец Вадима получил должность в Итиле, и Реутов поступил в Хазарский университет, а Давид остался в Саркеле, а затем — по слухам — и вовсе уехал со всей семьей в Аргентину. И, как говорится, с концами, потому что еще через два года Россия и Аргентина оказались по разные стороны фронта. Гораль1.

#1 Гораль — судьба (древнееврейский).

— Здравствуй, Вадик! — Давид Казареев, кажется, за прошедшие годы ничуть не изменился. Ну, то есть, "повзрослел", конечно, забурел, что называется, но, по сути, не то, что стариком — "Ладно, какие наши годы! Не старики еще" — но и на свои законные пятьдесят два совершенно не выглядел. Не высокий, поджарый, и, по всем признакам, крепкий и даже сильный, он смотрелся просто великолепно, и одет был тоже, как говорится, с иголочки. Денди, пся крев!

— Привет, Давид! — ответил Реутов, раздвигая губы в технической улыбке и делая шаг навстречу. — Сколько лет, сколько зим! Действительно сюрприз!

На самом деле, ему было отнюдь не весело, но Реутов еще не знал, что это только цветочки. По-настоящему паршиво ему стало, когда рядом с сердечно улыбающимся Давидом материализовалась высокая — даже без шпилек, наверняка, на полголовы выше Казареева — ухоженная заморская дива максимум лет двадцати пяти отроду, оказавшаяся ко всему прочему не дочерью, как Вадим, было, подумал, а женой Давида.

"Вот ведь ..." — Реутов вдруг со всей ясностью увидел себя глазами этой красивой блондинки: помятый, небритый и сильно выпивший мужик за пятьдесят. Типичный неудачник ... А то, что он доктор и профессор особого значения в данном случае не имело. Достаточно было взглянуть на бриллианты, которые с характерной небрежностью богатых людей носила Лилиан Казареева, чтобы догадаться, что принадлежит она, как и ее муж, к той самой прослойке, которую в Аргентине величают на английский лад High society, а в России, соответственно, высшим обществом.

— Вадим, — сказал Вадим, протягивая даме руку.

— Лилиан, — высоким, чуть более звонким, чем надо голосом произнесла в ответ женщина и улыбнулась.

— Извини, Вадик, но Лили по-русски не разумеет, — усмехнулся Давид, разводя руками.

— Ну, по-английски-то она говорить умеет? — почти зло спросил Вадим, переходя на "язык врага". — Впрочем, я, как ты, может быть, помнишь, могу и по-франкски.

7. Сегодня

Кофеин, глюкоза и никотин — его малый, так сказать, джентльменский набор, но ничего лучше Реутов пока не придумал. Не антидеприсанты же, в самом деле, жрать?

"Не дождетесь!" — хотя, если подумать, вероятно, и это тоже не было выходом из положения. И утешать себя мыслью, что это все-таки не таблетки, было глупо. Еще лет пять назад хватало одной маленькой чашечки кофе, да и тот был не так чтоб уж очень крепок. И первую утреннюю папиросу Реутов обычно закуривал, уже выходя из квартиры. А теперь вот целый кофейник, и заварен кофе так, что еще немного и будет гореть, как спирт, или взрываться, как динамит. А помогает слабо. Вот в чем дело.

Мысль о спирте оказалась, однако, очень кстати. Вадим отбросил книгу, которую так и не начал читать, и, выключив бритву, пошел в гостиную. Коньяка в бутылке оставалось еще достаточно, и, плеснув себе во вчерашний стакан на треть, он залпом — не смакуя — проглотил чудный, по всем признакам, но так и не распробованный напиток, и, только после этого, почувствовал какое-никакое, но облегчение.

"Алкоголик", — почти равнодушно констатировал он, но факт тот, что ему заметно полегчало. Теперь можно было и добриться. Добриться, допить кофе, выкурить еще одну папиросу, и найти, наконец, в себе силы, чтобы жить дальше.

"Вопрос, зачем?"

Реутов провел пальцами по лицу, проверяя качество сегодняшнего бритья, и решил, что вполне. Чувствовал он себя теперь гораздо лучше, так что можно было бы и "в присутствие" отправиться. Однако, взвесив все pro et contra1, он решил в университет сегодня не ехать.

#1 Pro et contra — за и против (лат.)

"Хуй с ним, с университетом", — с привычной для своих внутренних монологов грубостью подумал Реутов и, всполоснув "турку" под краном, начал колдовать над новой порцией кофе, которую варил уже никуда не торопясь, и, значит, по всем правилам.

Решение не ехать в университет далось ему тем более легко, что никакой формальной необходимости в этом не было. Свои курсы он на этой неделе уже отчитал, и встреч каких-нибудь, особенно важных, назначено на сегодня не было, так что Реутов, и в самом деле, мог без особого ущерба для дела (и для собственной репутации), в университет не ходить.

"Один день вполне могут обойтись и без меня. Им же лучше".

"И мне тоже".

Вчерашний день совершенно выбил его из колеи. Вот совершенно. И дело было даже не в том, что сломан был привычный, как борозда для старого слепого мерина, распорядок жизни, а в том, что вчерашние нежданные встречи поставили перед ним — со всей жестокой очевидностью — те самые "проклятые" вопросы, которые Реутов старательно обходил уже много лет подряд. Обходил, уходил от них, старался не замечать и уж тем более не формулировать, потому что интуитивно чувствовал заключенную в них опасность. Для своего рассудка, для своей потрепанной души опасность, поскольку, сформулируй он эти вопросы, пришлось бы, пожалуй, и отвечать. Однако относительно ответов существовала высокая вероятность, что они не будут, скажем так, комплиментарны. Это если мягко выразиться, используя любимые русской интеллигенцией эвфемизмы. А если, не стесняясь в выражениях? По-мужски, так сказать?

Реутов заставил себя залезть под душ и с мазохистским остервенением, неожиданно поднявшимся в душе, включил холодную воду. И черт его знает, может быть, коньяк и кофе, наконец, сработали, а может быть, и впрямь ледяная вода посодействовала, но когда, выйдя из ванной, он допивал на кухне кофе, на сердце было уже гораздо покойнее. Вадим даже смог вполне насладиться вкусом и ароматом по уму сваренного кофе, и еще толику валашского коньяка себе позволил, но тоже скорее уже из любви к искусству, чем из-за тупой потребности в алкоголе. И уж раз жизнь снова задалась, то и вместо привычного "беломора", Вадим закурил одесские "сальве", блок которых вместе с коньяком вручил ему "обязанный по гроб жизни" профессор Ляшко. Реутов и сам теперь не мог сказать, почему написал тогда на книгу Ляшко положительный отзыв, но факт — написал. А книга эта — "История психологии в ХХ столетии" — была, на самом деле, более чем средняя, и цена ей была — вот уж точно! — две бутылки коньяка да блок одесских папирос. "Стоящая" одним словом книга.

8.

В конце концов, Реутов пошел на компромисс. В университет он действительно не поехал, но и дома, по здравом размышлении, тоже не остался — решил, что просто спятит. Идея "никуда не выходить" и, значит, продолжать ковыряться в себе, как какой-нибудь юноша Вертер, была явно не из лучших. Так что, одевшись "а-ля либеральный интеллигент" — джинсы из Новой Голландии, рязанская косоворотка и ордынские кожаные куртка и башмаки — Вадим отправился в психоневрологический институт. Впрочем, не сразу. Хватил еще пятьдесят грамм на посошок, и уже затем, махнув рукой на дорожную службу в лице в конец озверевших в последнее время городовых генерал-майора Некрасова, влез в свой Нево и погнал через весь город (от Московской заставы за Невскую заставу) в Стеклянный городок1, в тридевятое царство покойного Владимира Михайловича Бехтерева. Однако бог миловал. Он, бог, как издревле повелось на Руси, жаловал пьяных да убогих, так что Реутов без приключений достиг "психушки" и, припарковавшись, как барин, во дворе у второго корпуса, уже под проливным дождем, опрометью бросился в подвал, где, собственно, и располагалась последние три года его собственная лаборатория.

#1 Стеклянный городок (или Царский городок) — исторический район Петербурга на левом берегу р. Невы, на территории. Невской заставы, между Обводным каналом на севере и Смоленским селом на Юге, где в действительной истории находится Психоневрологический институт им. В.М. Бехтерева, только Казачья улица переименована в Бехтеревскую.

— Всем привет! — Сказал он входя. — Как дела?

Ответом ему был недоуменный взгляд трех пар глаз.

Шварц как сидел в своем кресле, уложив ноги в грязных кедах на простыни статистических распечаток, покрывавших все свободное от вычислителя пространство его не маленького стола, так и остался сидеть. Он только изогнул свои густые черные брови в немом вопросе, но вслух ничего не сказал. А вот лаборантки — не молодая уже, степенная и обычно сдержанная Мила и молодая, но вечно сующая свой курносый конопатый нос во все дела лаборатории Даша — промолчать не могли.

— Случилось что? — С тревогой в голосе спросила Милана Голованова.

— А вы, Вадим Борисович, почему не на конференции? — Озадаченно нахмурила свой лобик Даша. — Там же ведь ...

"Вот это фокус!" — Реутов вдруг осознал, что совершенно забыл про конференцию, которая начала свою работу в актовом зале института как раз сегодня.

"Похоже, германец1 пожаловал ..." — оторопело подумал он и сразу же взглянул на часы.

#1 Германец — имеется в виду профессор Альцгеймер, впервые описавший синдром прогрессирующего поражения головного мозга, получивший вследствие этого название Болезни Альцгеймера. Профессор был, как известно, гражданином СРИГН (Священной Римской Империи Германского Народа), то есть, германцем.

Было уже почти без четверти одиннадцать и, следовательно, он пропустил не только открытие конференции, что было неприятно, но не смертельно (в крайнем случае, академик Башкирцев замечание сделает, только и всего), но и почти всю пленарную лекцию профессора Киршнера из Виленского университета. А вот это уже была беда, так беда. Эраст Соломонович, которого Вадим, в принципе, уважал и ценил, как крайне добросовестного ученого старой школы, должен был говорить о новейших исследованиях роли Таламуса1 в организации высших психических функций. А значит, не мог не коснуться и собственной работы Реутова, которая вот уже шесть месяцев находилась на рецензировании в редактируемом Киршнером журнале "Вопросы электрофизиологии высшей нервной деятельности". И получалось — во всяком случае, именно так должны были решить все осведомленные лица — что Вадим просто струсил, не придя на лекцию, где его должны были примерно высечь в назидание, так сказать, "всем прочим авантюристам от науки".

#1Таламус — область головного мозга, отвечающая за перераспределение информации от органов чувств, за исключением обоняния, к коре головного мозга.

"Срам-то, какой!"

— Забыл, — как бы извиняясь сразу перед всеми, включая сюда и профессора Киршнера, сказал Реутов и, швырнув в угол свой портфель и ничего более к этому не добавив, повернулся и побежал.

До актового зала он добежал за рекордные десять минут и, пройдя через боковую дверь, тихонько пристроился на чудом оказавшемся прямо перед ним свободном месте с краю седьмого ряда, пытаясь одновременно отдышаться и понять, где в данный момент находится стоящий на трибуне Киршнер. Однако, как говориться, если не везет, то уж до конца, потому что тихо объявиться не вышло. Старое деревянное кресло под Вадимом явственно скрипнуло именно в тот момент, когда в зале повисла тишина. Киршнер оторвал взгляд от записей, лежавших перед ним на пюпитре, строго — из-под взлохмаченных седых бровей — посмотрел туда, откуда пришел посторонний звук и неожиданно кивнул, как бы подтверждая факт прибытия Реутова.

— А вот, собственно, и он, — ворчливо сказал Киршнер, кивая еще раз, но уже определенно в сторону Реутова. — Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Не так ли?

В ответ на эти слова по залу прошла волна неприятного шевеления и скрипа, когда все многочисленные участники конференции, как по команде, повернули головы в указанную профессором сторону, то есть, как раз к Реутову, которого, как набедокурившего и попавшегося на шкоде первоклассника, пробил холодный пот. Впрочем, делать было нечего — сам виноват — и он, выдавив из себя, какую-то, по-видимому, кислую, как неспелое яблоко, улыбку, уважительно поклонился с места смотревшим на него с подиума докладчику и членам президиума. Однако то, что произошло в следующую секунду, повергло его в состояние настоящего шока.

Эраст Соломонович улыбнулся Реутову самой, что ни на есть, доброй улыбкой и вдруг, подняв перед собой худые стариковские руки с темными запястьями, торчащими из белоснежных накрахмаленных манжет, начал хлопать в ладоши. Почти сразу же за этим, за столом президиума встал и тоже начал хлопать академик Башкирцев, а в следующее мгновение аплодировал уже весь зал. И выходило так, что аплодисменты эти по какой-то совершенно неведомой Реутову причине предназначались именно ему, потому что все лица были к нему как раз и обращены. Шум стоял неимоверный, так как множество людей вставали, оборачивались в его сторону и хлопали в ладоши. Стучали деревянные сидения, откидываемые назад, двигались приставные стулья, свистела и кричала с задних рядов институтская молодежь, которой только дай повод выпустить пар. В общем, не научное собрание, а вертеп порока какой-то, встречающий "бурными и продолжительными аплодисментами", как изволят выражаться газетчики, очередных кумиров публики, каких-нибудь "Гусляров" или "Морян".

"Это конец!" — решил Вадим, но деваться ему было, в сущности, некуда, и он тоже встал и, отступив на шаг в сторону двери, стал вместе со всеми остальными хлопать в ладоши, сам, впрочем, не зная, кому или чему он, собственно, аплодирует.

Пытка эта неведением, сопровождающим чувство запредельной неловкости, продолжалась минуты две, но, в конце концов, была прервана председательствующим — директором института Башкирцевым — который, оставив в покое бесполезный в такой ситуации председательский колокольчик, снял со штатива микрофон и звучным своим басом поставил точку, враз прекратив шум в зале.

— Вадим Борисович, — сказал он строго, улыбаясь при этом, впрочем, вполне добродушно. — Вы, судя по всему, пробежали под дождем километров десять. Устали, поди ... Но все-таки не обессудьте, голубчик, хотелось бы и вас послушать. Так что извольте, коллега, подняться на сцену.

А вот это был уже совершенно немыслимый оборот. Программа конференции предусматривала выступление Реутова — теперь он помнил это точно, недоумевая, однако, как смог об этом забыть — лишь на завтрашнем пленарном заседании, а что хотели услышать от него сегодня, то есть, конкретно сейчас, он совершенно не представлял. Но факт, что, судя по реакции зала, не только академик Башкирцев, так неожиданно пригласивший его подняться на трибуну и смотревший теперь на Вадима с каким-то особым, совершенно не понятным тому, выражением, но и все остальные ожидали от него чего-то, о чем Реутов — хоть убей — никак догадаться не мог.

"Черт знает что! — оторопело, думал Вадим, уже поднявшись на подиум и с полным и окончательным недоумением ощущая на себе заинтересованные взгляды множества знакомых и незнакомых людей. — Черт знает ..."

И в этот момент он встретился взглядом с сидевшим во втором ряду — разумеется, в центре — Колгановым. В серых жестоких глазах профессора Колганова пылала такая ненависть, что в пору было испугаться, однако, оценив накал страстей, Реутов, напротив, неожиданно для себя успокоился. Если его злейший недоброжелатель так взбешен, значит, все в порядке. Ни Голгофы, ни Каноссы не ожидалось, иначе в глазах Виктора Анатольевича Вадим увидел бы сейчас удовлетворение, если не счастье.

#1Каносса — замок в Северной Италии, где в 1077 отлученный от церкви и низложенный император "Священной Римской империи" Генрих IV вымаливал прощение у своего противника римского папы Григория VII. В переносном смысле — "идти в Каноссу" — согласиться на унизительную капитуляцию.

— Я, видите ли, опоздал, — сказал Вадим, продолжая глядеть в глаза Колганова. — Сами понимаете, от Московской заставы да еще под дождем ... — и он демонстративно провел ладонью по все еще мокрым волосам.

Как ни странно, незамысловатая эта шутка, к тому же вторичная, вызвала в зале вполне доброжелательную волну хохота.

— Тем не менее, я здесь, — сказал Реутов, когда отзвучал смех. — И положа руку на сердце, нахожусь в полном и окончательном недоумении, так как к великому сожалению на доклад Эраста Соломоновича опоздал и поэтому совершенно не представляю, о чем, собственно, я должен теперь говорить.

Он развел руками и, повернувшись к уступившему ему место на трибуне, но все еще остающемуся на подиуме Киршнеру, виновато улыбнулся. Однако к удивлению Реутова старый заслуженный профессор обижаться на него, по-видимому, и не думал.

— Не страшно, Вадим Борисович, — сказал Киршнер, улыбаясь в свою очередь. — В целом, содержание моей лекции вам должно быть хорошо известно, а то новое, о чем вы, судя по вашему недоумению, еще не знаете, я с удовольствием повторю специально для вас. Ваше исследование корково-подкорковых взаимодействий, весьма спорное, должен отметить, как с методологической, так и с теоретической точки зрения, неожиданно было подтверждено двумя независимыми группами исследователей: группой Ноймана из Карлова университета1 и группой Викторова и Спольского из Ново-Архангельского института медицинской физиологии и генетики. Однако приоритет открытия, разумеется, остается за вами, в связи с чем президиум Гиперборейской академии2 счел возможным ходатайствовать еще до официальной публикации вашей статьи (она должна появиться вместе с другими публикациями на данную тему в шестой книжке нашего журнала за этот год) перед Ломарковским комитетом о присуждении вам, Вадим Борисович, премии 1992 года первой категории ...

#1 Карлов университет — Пражский университет.

#2Гиперборейская академия (или Гиперборейское общество естествоиспытателей) — старейшее и авторитетнейшее научное общество на северо-западе Европы).

#3 Ломарковская премия — высшая и наиболее престижная награда в области биологии и физиологии (аналог хорошо известной нам Нобелевской премии).

При этих словах Киршнера зал снова взорвался аплодисментами, а у Реутова не по детски сжало грудь.

"Ломарковская .... Господи!"

Но это было еще не все. Позволив залу немного "побушевать", наблюдая за ажитацией научной общественности с доброй улыбкой старого учителя, Киршнер поднял руку, прося тишины, и продолжил в почти моментально наступившей тишине:

— Премия, как вы, Вадим Борисович, вероятно, знаете, присуждается в декабре, но отбор претендентов должен быть завершен не позднее месяца апреля соответствующего календарного года, так что времени до окончательного решения еще много. Однако, учитывая единодушное мнение по данному вопросу, высказанное сектором физиологии нашей Академии Наук и Гумбольтовской Академией в Берлине, полагаю, что премию за 1992 год получите именно вы.

9.

К сожалению, ему не дали и пяти минут, чтобы обдумать случившееся; ощутить вкус победы, которой он совершенно не ожидал, потому что к ней и не стремился, полагая свою работу пусть и интересным, но вполне рядовым исследованием; осознать, что случившееся не сон, не пьяный бред и не случайная ошибка, а нечто гораздо большее или, вернее, совершенно иное, никогда Реутовым неизведанное, не предуганное, и уж точно не загаданное. Однако времени на все это — а это, несомненно, являлось сложным и трудоемким умственным действием — не было. Пленарное заседание завершилось, и Вадим оказался в водовороте людских страстей, ведь, как ни крути и что не говори, ученые те же самые люди, только род занятий у них несколько иной, чем у всех остальных. Ему пожимали руку, обнимали, целовали и хлопали по плечу. Его рассматривали, как невидаль заморскую, его обхаживали — ну, как без этого, ведь Реутов нежданно-негаданно оказался "невестой с приданным" — его принимали "в свой круг" те, кто еще накануне едва с ним здоровался, его "играли", как играет короля свита, с той только разницей, что король, что называется, рожден для своей не простой роли, а Вадим попал в эту ситуацию, как кур в ощип. Его крутило, как щепку в водовороте, и бросало, как утлое суденышко в бурю. Во всяком случае, именно так он себя сейчас чувствовал, а чувствовал он себя, прямо сказать, паршиво, даже не смотря на то, что нежданные и невероятные дары сыпались на него, как из рога изобилия.

Трудно поверить, какие вопросы, оказывается, можно решать, находясь внутри того броуновского движения, в котором находилась толпа, заполнившая просторное фойе перед конференц-залом. Во всяком случае, Реутов до сегодняшнего дня о таком даже не подозревал. Однако все когда-нибудь происходит впервые. И вот уже профессор Загорецкий — крупный солидный мужчина, более похожий на купца первой гильдии, коим он на самом деле и являлся, чем на ученого, каковым он быть, по большому счету, перестал еще лет двадцать назад — обняв Вадима (едва ли не сверху вниз) за плечи, в нескольких коротких фразах, произнесенных с добродушной улыбкой, но вполголоса, сообщил, что общественный фонд Объединенного Казачьего Банка готов финансировать работу Реутова. Причем именно так, не рассмотреть возможность финансирования, а финансировать дальнейшие исследования, предоставив лаборатории специальную стипендию в три миллиона рублей в виде одноразового вложения и по миллиону тех же золотых рублей в год на протяжении следующих пяти лет. Что это означало для него самого и его работы, Вадим понял даже в том полуобморочном состоянии, в котором теперь находился. Его лаборатория — старое разваливающееся оборудование, собранное на живую нитку в двух больших подвальных помещениях второго корпуса, и три с половиной души сотрудников — получала теперь перспективу в ближайшие месяц-два превратиться в Лабораторию (именно так, с большой буквы) мирового уровня.

По идее, все это должно было вскружить ему голову похлеще, чем бутылка шампанского, выпитого на голодный желудок, да при том без смакования, а по-гусарски или в его случае, лучше сказать, по-казачьи, то есть залпом, как стакан воды. Но вот беда, слава, внезапно обрушившаяся на Реутова, не пьянила, как не вызывает — "Возможно" — никаких чувств и уж тем более страсти писаная красавица, сама предложившая себя в жены тому, кто ее никогда не хотел и не желал. Через четверть часа этого мучительного бреда, Реутов исхитрился-таки вырваться из людского водоворота, заскочил в туалет, и сразу же, не отвлекаясь на пустяки, заперся в свободной кабинке. Голова была тяжелая, и мысли в ней, что характерно, не метались, как следовало бы ожидать при сложившихся обстоятельствах, а едва шевелились, медленные и неловкие, и вязли, как мухи в паутине, в каком-то тягостном отупении, внезапно охватившем Вадима. А вот сердце, напротив, металось в груди, как попавший в силки зверь, силясь вырваться из клетки ребер и пуститься в бега.

Закрыв за собой дверь, Реутов несколько раз с силой провел ладонями по лицу и сделал пару, другую глубоких и резких вдохов и выдохов. Затем опустил крышку стульчака, и, сев на нее, достал из кармана пачку папирос. Вообще-то курить в уборных института категорически не рекомендовалось, но ему сейчас было не до соблюдения правил. Вадим закурил и, сделав первую глубокую затяжку, попытался привести свои мысли в порядок. Мыслей в голове, однако, на данный момент оказалось ровно две. "Вот это да!" — радовалась "детская", склонная к экзальтации часть его сознания, обычно пребывающая в небрежении и даже в загоне, но теперь, благодаря почти фантастическому стечению обстоятельств, объявившаяся во всей своей красе. Зато другая — трезвая и вечно хмурая сторона его внутреннего Я — задавала вполне типичный для нее, но от того не теряющий своей злободневности вопрос, "Что теперь со всем этим делать?"

Хорошо конечно плясать "гопака" или отбивать "чечетку" с воплями типа "Ай да, Пушкин, ай да, сукин сын!" и "Пусть умрут завистники!", но потом наступает "потом", в котором приходится жить. Славе и успеху надо уметь соответствовать.

"Мочь", — поправил он себя.

"А я смогу?" — вопрос был правильный, потому что честный. До такой низости, как врать самому себе, Реутов при всех своих недостатках еще не дошел. И он совершенно не был уверен, что потянет без надобности свалившийся на него груз ответственности, который неминуемо придется на себя принять, как обязательное приложение к новой — но главное, большой — лаборатории. Он и так-то еле влачил свое не слишком радостное существование, с великим трудом и скрипом зубовным, заставляя себя, крутить колесо ежедневной рутины. А Лаборатория с большой буквы и связанные с ней заботы и ожидания большого числа людей — это, прежде всего огромный ежедневный труд, который теперь был обеспечен Реутову на ближайшие пять-шесть лет.

"Зато будет чем козырнуть перед Давидом", — неожиданно подумал он, вспомнив, что обещал встретиться со старым другом сегодня вечером в ресторане "Тройка".

"Идиот!"

Идиот и есть! Не хватало еще начать распускать хвост перед Давидом, тем более, что материи эти — Ломарковская премия, которую на самом деле, Реутов еще не получил или стипендия Казачьего банка — были тому наверняка глубоко безразличны. Давид жил в совершенно другом мире, который был так же непонятен Вадиму, крайне смутно представлявшему себе, каким образом осуществляются инвестиционные программы, как и академический мир, со всеми его сложностями и разностями был непонятен далекому от него Казарееву. Однако воспоминание о назначенной на вечер встрече пришлось как нельзя вовремя и, можно сказать, к месту, так как радикально переключило мысли Реутова с больших проблем, которые он сейчас просто не мог осмыслить, на маленькие, мелкие, которые требовали незамедлительного решения. И мысли Вадима самым неожиданным образом соскользнули с только что обрушившегося на него "счастья" на конкретные житейские вопросы, которыми он, впрочем, давно — а может быть, и никогда — не занимал свою голову.

Не вставая с горшка, а, только заменив выкуренную до мундштука папиросу на новую, Реутов быстро перебрал в уме свой не слишком богатый гардероб и пришел к выводу, что — делать нечего — придется тащиться на Невскую перспективу, чтобы купить себе новый костюм на вечер, сорочку и галстук, да и туфли в придачу — гулять, так гулять! — и не абы как, а кого-нибудь вроде Цацкиса или Жукова. А это не только деньги — бог с ними, с деньгами, хотя цены у этих магазинщиков были такие, что даже при профессорском, совсем не малом окладе страшно становилось — но и время и совершенно не соразмерные цели усилия души, которая и так уже едва ли не на ладан дышит. Впрочем, это были хоть и муторные дела, но вполне реальные и реалистичные в смысле исполнения. Однако существовал во всей этой "суете" со встречей еще один момент, и вот он-то как раз никакому решению не поддавался. Дело в том, что Реутову смертельно не хотелось идти на встречу с Давидом одному. Не будь здесь этой Давидовой Лилиан, все оказалось бы гораздо проще. Но и взять с собой в ресторан было практически некого. Последняя по времени женщина Реутова ушла от него ровно восемь месяцев назад, и, положа руку на сердце, Вадим был этому даже рад. Алина ему нравилась ровно настолько, чтобы завести ни к чему не обязывающий роман, тем более, что инициатором сближения был, в общем-то, не он. Однако жениться на ней — а именно эта тема всплыла как-то незаметно уже через неделю после "пьяной" ночи в Выборге — он совершенно не предполагал. Но других кандидатур на роль "дамы на вечер" — пусть и одноразового использования — на горизонте, увы, не наблюдалось.

Откровенно говоря, все это выглядело ужасной глупостью. По идее, встреча с другом детства, которому, вероятно, было глубоко безразлично, в каком костюме придет в ресторан Реутов, и один ли он придет, или нет, не должна была вызвать у него такой идиотской реакции. И Вадим, что характерно, это прекрасно понимал, как понимал он и то, что навязчивые состояния потому так и называются, что, впав в такое состояние, отделаться от некоторых мыслей очень трудно, если возможно вообще.

"Невротик хренов!" — Реутов докурил папиросу, выбросил ее в унитаз, и, наконец, покинул свое импровизированное укрывище.

К счастью, за то время, что он провел внутри своей кабинки, туалет опустел, и в фойе перед конференц-залом тоже не было ни души. Пленарное заседание закончилось сорок минут назад, а секционные — должны были проходить во втором корпусе, так что народ уже разошелся, и, не встретив по пути, ни одной живой души, кроме уборщиц и кого-то из технического персонала, Вадим вернулся в свою лабораторию. Дверь в подвал, однако, оказалась заперта на ключ, что, впрочем, было нормально — все мы люди, как говорится, а время-то обеденное — и даже хорошо. Во всяком случае, Реутов этому обстоятельству даже обрадовался, потому что у него неожиданно, но очень своевременно, появилась возможность для тайм-аута, как изволят выражаться аргентинские господа. Отсутствие сотрудников избавляло его от совершенно ненужных объяснений, поздравлений и метаний в воздух чепчиков, и позволяло побыть еще полчаса в одиночестве, выпить крепкий кофе, выкурить пару чертовых папирос, и уже окончательно придя в себя, отправиться в Центр на поиски треклятого вечернего костюма, который, на самом деле, он в гробу видел.

"Ну, что ж, — подумал он вдруг совершенно спокойно. — Действительно будет, в чем в гроб положить".

Как ни странно, мысль о смерти его не испугала и не расстроила, а, напротив, успокоила. Реутов довольно споро сварил себе на старой и сильно загаженной электроплитке — "Что, спрашивается, надо на ней варить, что бы так засрать?!" — столь необходимый ему сейчас кофе, перелил его в большую фаянсовую чашку, закурил и устроился у стола, чтобы спокойно и на относительно ясную голову обдумать свои новые-старые обстоятельства. Однако не вышло. В железную дверь лаборатории постучали, и, не успев сообразить, что он делает, Вадим чисто автоматически крикнул, "открыто!", и только после этого понял, что делать этого не следовало. Во-первых, потому что сейчас ему совершенно не хотелось ни с кем разговаривать, а, во-вторых, потому что, когда дверь отворилась, выяснилось, что черти принесли к нему не кого-нибудь, а Полину собственной персоной.

— Добрый день, Вадим Борисович, — сказала Полина, входя в лабораторию. — Я вам не помешала?

"Помешала, — обреченно "ответил" ей Реутов. — Но ведь я тебе этого сказать не могу, не так ли?"

— Здравствуйте, Полина, — сухо поздоровался он. — Проходите, пожалуйста. Вы мне не помешали.

Полина училась на врачебном отделении института, но интересы ее с некоторых пор не ограничивались общей неврологией, которой она, по идее, должна была теперь заниматься. Впервые она появилась здесь примерно полгода назад. Случилось это сразу после большой, четырехчасовой лекции, которую Реутов прочел студентам четвертого года обучения. Лекция была самая обычная, и никого из слушателей, как ему показалось, особенно не впечатлила, хотя речь в ней шла о последних достижениях нейрофизиологии Высших Психических Функций. Однако, как вскоре выяснилось, кое-кто вопросами вызванных потенциалов головного мозга все-таки заинтересовался. Сначала Полина Кетко остановила Реутова в коридоре главного корпуса, чтобы спросить, что из литературы он может ей порекомендовать для первоначального чтения, потом зашла посмотреть, как они записывают эти гребаные потенциалы, ну а после, стала появляться в их подвале регулярно, то, помогая лаборанткам готовить оборудование или пациентов к экспериментам, то, вытягивая из Шварца секреты математической обработки результатов, а то и просто, читая в уголке научные статьи, репринты которых присылали Вадиму коллеги из многих университетов каганата и даже из-за границы, и найти которые в институтской библиотеке было зачастую не возможно. И все было бы хорошо, потому что Полина оказалась девочкой на удивление толковой и работоспособной — вот и верь после этого анекдотам про блондинок — и вполне могла со временем стать не просто очередной докторанткой Реутова, а настоящей удачей, о которой мечтает любой профессор, если бы не одно крайне неприятное обстоятельство.

Полина нравилась Вадиму, как женщина. Пожалуй, даже больше, чем просто нравилась. Однако, во-первых, Реутов никогда не ухаживал за своими студентками, а, во-вторых, девушка ему в дочери годилась, так что все варианты развития отношений, кроме, разумеется, чисто деловых — даже если допустить, что такой красивой девушке, как Полина, мог понравиться такой старый валенок, как Реутов — совершенно исключались. И Вадим это прекрасно понимал и достаточно эффективно боролся с "бесом любострастия", о котором так живо рассказывал ему в юности дед Эфраим, однако в присутствии Полины все его благие намерения куда-то пропадали. Положение, таким образом, было совершенно нетерпимое, и буквально выводило Реутова из себя. Но и выгнать ее он не мог, и потому, что неудобно было, и потому что — что уж тут! -не видеть ее долго не мог тоже. Поэтому, что бы не выдать ненароком своего истинного настроения, Реутов обычно был с Полиной сух до полного обезличивания отношений, но сейчас он находился в таком неустойчивом состоянии, что удерживать избранную им — как он полагал раз и навсегда — линию поведения он просто не мог.

"Барышня, — констатировал он с тоскливой объективностью, имея в виду под "барышней" отнюдь не Полину. — Находится в расстроенных чувствах".

10.

— Добрый день, Вадим Борисович, — сказала Полина, входя в помещение лаборатории. — Я вам не помешала?

"Помешала, — обреченно "ответил" ей Реутов. — Но ведь я тебе этого сказать не могу, не так ли?"

— Здравствуйте, Полина, — сухо поздоровался он. — Проходите, пожалуйста. Вы мне ничуть не помешали.

— Тогда, если можно, — Полина решительно подошла к столу, у которого устроился Реутов, и, не дожидаясь приглашения, села на свободный стул. — Я хотела бы с вами поговорить.

— Только, если не долго, — Вадим загасил папиросу и приготовился стоически перенести еще и это, которое уже за день, испытание. — Я, видите ли, несколько ограничен во времени. Дела, знаете ли ...

— Я вас не задержу, — поспешила успокоить его Полина. — Я, собственно, хотела ... То есть, если это возможно ... — и куда только девалась вдруг вся ее уверенность? — У нас, видите ли, в мае начинается практика ... Вадим Борисович, вы ведь тоже клиницист ... Я подумала ...

Честно говоря, если бы голова Реутова не была занята другим, он бы понял Полину быстрее. А так, девушке пришлось едва ли не целую минуту мучаться, пытаясь сформулировать свою, в общем-то, вполне приемлемую "в других обстоятельствах" просьбу. Но таково уж было сейчас его состояние. А когда он все-таки "дошел", то первой реакцией Вадима была паническая мысль, "Только не это!", а второй — удививший его самого вопрос, "А почему, собственно, нет?"

Он как раз хотел объяснить ей, что лаборатория, на самом деле, клиническим подразделением является чисто формально, в силу старых бюрократических правил, не позволивших в свое время — три года назад — назвать вещи своими именами, и сразу учредить ее, как научно-исследовательскую группу, но посмотрел — так уж вышло — ей в глаза и, потеряв одну уже готовую к озвучанию мысль, набрел на другую, поразившую его самого необыкновенной простотой.

"А ведь, если она уйдет, я ее больше не увижу".

И эта, первая за все время их знакомства нормальная мысль, так неожиданно пришедшая теперь в голову, резко изменила течение его мыслей и весь дальнейший ход разговора.

"А, в самом деле?" — спросил он себя, пытаясь одновременно понять, что мешало ему задать себе этот вопрос месяц или два назад.

— Да, не волнуйтесь вы так, — сказал он вслух, все еще ковыряясь в запутанном клубке своих противоречивых ощущений. — Хотите проходить практику у нас, так и будете. Какие проблемы?

"Никаких", — сам же себе ответил Реутов, так как никакой проблемы, и в самом деле, не существовало. И формально, и с точки зрения прецедентов, никаких трудностей здесь не предвиделось, а если таковые и были, то все они касались исключительно его собственных "психических хворей".

— Ой, — совершенно опешила Полина. — А я думала ...

Ну, что она думала, догадаться было не сложно. А вот о чем думал сейчас Вадим, было, и впрямь, чем-то совершенно невероятным. Во всяком случае, с его собственной точки зрения, казавшейся, еще пять минут назад, неизменной, как закон природы. Собственно, этим резким изменением своей позиции, Реутов и был обязан следующему своему вопросу, которого — видит бог — в нормальном состоянии никогда бы не задал.

— Полина, — спросил он совершенно неожиданно для самого себя. — Извините за нескромный вопрос. Сколько вам лет?

Впрочем, вопрос этот удивил не только Реутова, Полину он, кажется, тоже застал врасплох, так что прошло едва ли не полминуты, прежде чем она собралась ответить.

— Вадим Борисович, — сказала она своим грудным очень красивым голосом, который в это мгновение показался Реутову даже более низким, чем обычно. — А вы о чем меня сейчас спросили?

— Извините, — сразу же дал "задний ход" Вадим, моля бога, чтобы не покраснеть под ее испытующим взглядом.

— Да, нет! — неожиданно улыбнулась Полина. — Что вы! Я совсем не обиделась, да и тайны большой в этом пока нет. Двадцать три. Но вы-то ведь совсем о другом думали, когда спрашивали. Ведь так?

Это был неожиданный оборот. Не менее неожиданный, чем ее улыбка, или его собственный вопрос. Но теперь получалось, что если он отступит, то просто спразднует труса, причем не перед одним собой, но, что гораздо хуже, и перед Полиной тоже.

— В общем, да, — попытался улыбнуться Реутов. — Значит, если я вас приглашу вечером в ресторан, вы согласитесь со мной пойти?

— А вы пригласите, — еще шире, и уже совсем по-другому, чем прежде, улыбнулась Полина.

— Приглашаю, — сказал Реутов, но даже слов своих, кажется, не услышал.

— Соглашаюсь, — а вот ее ответ он не только услышал, он его, можно сказать, всем телом почувствовал.

— Ресторан "Тройка" вас устроит? — ну зачем он задал этот совершенно идиотский вопрос?

— А все равно, — как-то очень просто и хорошо ответила Полина. — Куда пригласите, туда и пойдем. А хоть бы и к вам домой ... — она бросила на него пристальный взгляд и снова улыбнулась. — Но в этом случае, Вадим Борисович, нам придется перейти на "ты".

Соображать следовало быстро. Во всяком случае, Реутов сразу понял, что сейчас все зависит именно от его ответа.

— Хорошо, — сказал он. — Значит, в семь часов я жду тебя ... где?

— На углу Невской и Лиговской, — ничуть не подав вида, заметила ли, нет, его обращения, ответила она.

— Это что, у лавки колониальных товаров? — уточнил Реутов, стараясь держать себя в руках.

— Да, — кивнула Полина. — До вечера, — и, улыбнувшись на прощание еще раз, пошла к выходу, а Реутов вдруг почувствовал такую смертельную усталость и такой "звон" в голове, какие в последний раз пришлось испытать сразу после успешной защиты докторской диссертации.

Глава 2. Поворот винта

Говорят, что римский софист, писавший по-гречески, Клавдий Элиан человека, который опасен даже на расстоянии, неизменно сравнивал с василиском.

Караваева Зоя Лукинична (15 марта 1964, Салоники — ) — симультанный переводчик с английского, французского и испанского языков.

Кетко Полина Михайловна (8 декабря 1968, Архангельск — ) — студентка врачебного факультета Психоневрологического института им. В.М. Бехтерева.

Казареева Лилиан (12 июня 1966, Сан-Франциско — ) — журналистка.

1.

Аэропорт "Ландскрона"1, Петров, Русский каганат, 16 сентября 1991 года.

#1Ландскрона (швед. Landskron — венец земли) — швед. крепость, заложена в 1300 при впадении р. Охты в Неву.

Смотрели не на него. Это Илья понял сразу, как и то, что человек невнятной наружности в зале прилета смотрел на Зою совсем не так, как должен был бы смотреть мужчина на незнакомую красивую женщину. Было в этом взгляде что-то знакомое, легко узнаваемое и, следовательно, настораживающее, но сам Караваев, как ни странно, наблюдателя совершенно не заинтересовал. Тот лишь скользнул по нему "пустым", равнодушным взглядом и снова уставился на Зою. И это Илье не понравилось еще больше.

Теоретически, это могло быть и случайностью. Мелкой флуктуацией в ткани обыденной жизни. Ошибка в опознании, например. Не исключалось и то, что Зоя действительно была похожа на кого-то другого. В конце концов, похожих людей гораздо больше, чем привыкли думать обыватели. Впрочем, могло случиться и так, что этот тип так смотрит на всех молодых красивых женщин. Однако интуиция, которая ни разу в жизни его не подвела, подсказывала, что все это не так. Впрочем, в любом случае, время "дергаться" еще не наступило, и, отложив свои впечатления "на потом", Илья вывел "свою семью" из здания аэропорта, нанял извозчика на "Русском кабриолете", достаточно вместительном, чтобы загрузить в него все многочисленные чемоданы Зои, и назвал адрес арендованной от его имени квартиры, на Двинской улице.

Было уже поздно, и, как всегда осенью в Петрове, холодно. Однако в салоне машины было тепло, и Вероника сразу же заснула, а Илья и Зоя с интересом смотрели в окна на проносящиеся мимо ярко освещенные улицы одного из красивейших городов Европы. Поток машин в этот час заметно поредел, хотя и не исчез вовсе, и извозчик почти всю дорогу гнал под семьдесят, пользуясь тем, что ночью патрульная служба смотрела на это сквозь пальцы. Он даже на желтый свет пару раз проскочил, но "прилипший" к их Кабриолету темный внедорожник с тонированными стеклами, хоть и держал дистанцию, ни разу их не потерял.

"Не хорошо, — резюмировал Караваев свои наблюдения, когда они уже подъезжали к Двинской. — Не красиво".

По всему выходило, что "Бюро услуг", в лучшем случае, напортачило, потому что в худшем — оно сознательно нарушило взятые на себя обязательства. И, хотя Илья Константинович предполагал уйти на покой — а, может быть, как раз потому, что он действительно хотел это сделать — он такое поведение людей, подписавших контракт, оставить без последствий не мог. Даже у преступников — "Положим, не у всех, но все же ..." — существует, или, во всяком случае, должен существовать свой кодекс чести. А коли так, то люди из Бюро ошиблись еще, как минимум, дважды. Они не учли того, что клиент N107 человек отнюдь не простой, и они не догадывались, разумеется, что знает он о них, гораздо больше, чем им хотелось бы.

2.

— Ты ... — Зоя остановилась напротив Ильи, по-видимому, совершенно не представляя себе, какое впечатление производят на него ее глаза и мягкие движения губ. Впрочем, сейчас она была настолько напряжена, что, вероятно, не обратила бы внимания на выражение его глаз и на то, как он на нее смотрит, даже если бы он позволил себе это ей показать.

— Нет, — покачал головой Илья, отвечая на так и не заданный вопрос.. — Иди, устраивайся, принимай душ и ложись спать. — Он сделал короткую паузу, проверяя, поняла ли она то, что он хочет ей сказать, но, очевидно, женщина была слишком взвинчена, чтобы улавливать нюансы, хотя к слежке это никакого отношения не имело. Зоя о "хвосте" просто не знала.

— Ни о чем не думай, — сказал он тогда. — Я еще чаю попью и посмотрю телевизор, а потом лягу с краю и тебя не потревожу.

Вообще-то контракт предусматривал Matrimonium instum1, и, положа руку на сердце, Илья был бы теперь совсем не против реализовать свои "супружеские права и обязанности". Однако что-то мешало ему поступить так, как предусматривало "достигнутое соглашение". Зоя, по его личным, не поддающимся, разумеется, мгновенному анализу ощущениям, была слишком хороша для той игры, в которую подрядилась играть. И дело было не во внешности, или, во всяком случае, не только в ней. Вот в чем штука.

# 1Matrimonium instum — действительный брак (лат.).

— Иди, иди, — сказал он ей успокаивающе и хотел, было, подтолкнуть в сторону спальни, но удержался, почувствовав, что даже такое дружеское прикосновение будет сейчас лишним.

Вот теперь она его поняла, и, кажется, он умудрился ее удивить и, пожалуй, даже озадачить.

"Господи, — подумал Илья, никак не реагируя внешне на выражение ее лица и растерянный взгляд. — Они когда-нибудь бывают вполне довольны?"

Впрочем, Зоя так ничего и не сказала. Только кивнула молча и ушла в спальню, оставив его в гостиной наедине со своими мыслями.

Илья проводил Зою взглядом, дождался, пока закроется за ней дверь, и только тогда подошел к бару, встроенному, в старый, если не сказать, старинный, буфет красного дерева, высившийся в дальнем углу просторной комнаты наподобие средневекового замка. Вообще, квартира была очень хорошая — "Ну, за такие деньги хуже и предлагать было бы стыдно" — просторная и удобная, хотя по планировке напоминала скорее старые, "довоенные" еще европейские квартиры, чем современные. Но в этом, несомненно, была своя прелесть. Кухня, например, не вторгалась в пространство гостиной, как это зачастую делалось теперь, а находилась там, где порядочной кухне и положено было быть — в конце длинного коридора, проходившего вдоль всех четырех жилых комнат, как бы нанизывая их на единую ось.

Илья открыл дверцу буфета, осмотрел приготовленные для них хозяевами напитки — выбор был не богат, но в гостинице и того, пожалуй, не было бы — и, выбрав бутылку старки, налил себе в толстостенный хрустальный стакан на треть. Напиваться он не собирался, но немного алкоголя помешать ему никак не могло. Он сделал глоток, но смаковать оказалось нечего. Водка была так себе, средняя.

"Надо будет купить завтра что-нибудь нормальное, — подумал он, сделав еще один медленный глоток. — И что-нибудь для Зои ... Вино, ликер, коньяк? Что она пьет? И пьет ли вообще?"

Впрочем, могло случиться и так, что завтра им будет уже не до вина, да, и в любом случае, при нынешних обстоятельствах, Зою и Веронику оставлять одних было теперь нельзя, но и таскать их за собой по винным лавкам было бы не умно. На самом деле, столь внезапно обнаруженная им слежка вызывала у Ильи, чем дальше, тем большее недоумение и беспокойство. Дело в том, что, хотя вели их вполне грамотно, до настоящей имперской наружки эти неизвестные ему люди явно не дотягивали. Не тот класс, не государственный почерк. А значит, следили все-таки не за ним, а за Зоей — "Ну, не за Вероникой же, в самом деле!" — и это, судя по настойчивости преследователей, никакой ошибкой быть, не могло. За всеми их действиями прослеживалось четкое намерение. Знать бы, какое?

"Во что же ты вляпалась, девочка?" — увы, не зная ее прошлого, ничего определенного Илья предположить, не мог. Это мог быть кто угодно, и причины у слежки могли быть самые разные. Однако кто бы это ни был, своими действиями он грубейшим образом нарушал планы Караваева, а тот этого очень не любил. Илья подумал мимолетно о том, где бы можно было по быстрому раздобыть в Петрове какое-нибудь приличное оружие, но потом решил, что дергаться пока не следует, а если ситуация вдруг обострится, то он, пожалуй, справится и без оружия, хотя с каким-нибудь "бердышом"1 или "протазаном"2 было бы куда спокойнее.

#1Бердыш — пистолет-пулемет под мощные патроны калибра 9мм (со специальным стальным сердечником, с малорикошетирующей пулей, и с экспансивной пулей повышенного останавливающего действия). Спусковая скоба в передней части имеет дугообразный выем для стрельбы с двух рук. Приклад подпружиненный, самораскрывающийся, складывается поверх крышки коробки, а в раскрытом положении находится на оси канала ствола, что уменьшает подброс дульной части ствола при стрельбе. Магазин размещен в пистолетной рукоятке. Предусмотрена возможность установки коллиматорного прицела. Компенсатор, расположенный на дульной части ствола, имеет в верхней части наклонную прорезь и позволяет вести огонь одной рукой.

#2Протазан — пистолет, разработанный для полицейского и армейского спецназа Русского каганата. Калибр: .45, длина: 245 мм, вес: 1100 г, магазин: 12 патронов. Может использоваться с глушителем и лазерным целеуказателем.

Илья сделал еще один глоток и, добавив в стакан еще немного "старки", отправился на кухню. Судя по звуку льющейся воды, его "жена" уже была в ванной. Караваев на мгновение представил себе Зою, стоящую под душем, но тут же закрыл тему, приказав себе больше этого не делать. Но мгновенный образ невысокой чуть смуглой женщины с покатыми бедрами, крепкими ногами и небольшой, но как ему почему-то привиделось, упругой грудью преследовал его до самой кухни и стоял перед глазами все время, пока он кипятил воду и заваривал чай.

"Вот же хвороба на мою голову!" — он попробовал чай и остался им совершенно не доволен, точно так же, как до этого не понравилась ему чужая водка. Заварка хоть и была цейлонской, но совсем не того качества, которое бы он теперь предпочел. Вообще-то Илья мог пить, что угодно. И гнилую воду из болота пить приходилось, и жуткий азиатский самогон, черт знает, из чего сваренный. Но если был выбор, если позволяли обстоятельства, то Караваев, знавший толк не только во взрывчатке и снайперских комплексах, умел выбрать лучшее и никогда в этом "лучшем" не ошибался.

Впрочем, чай он все-таки выпил и "старку" допил, так что пришлось снова идти в гостиную за новой порцией. Алкоголь его сегодня совершенно не брал. Голова была ясная, и это, в принципе, было хорошо, но зато никак не удавалось расслабиться. И телевизор не помог. Караваев попробовал на удачу несколько программ, но ничего подходящего не нашел. Все было скучно или того хуже, и он продолжал — под невнятное бормотание приемника — прокручивать в голове варианты поведения и действий на все возможные и не возможные случаи жизни. А вариантов таких было много. Пожалуй, даже слишком много. Ситуация-то, как ни крути, оставалась абсолютно не проясненной. Кто, как, почему? Иди, знай, как все может сложиться!

Илья достал из кармана пачку сигарет, прикинул расстояние до детской, и, решив, что если закрыть дверь, то дым до Вероники не дойдет, все-таки закурил. И в тот момент, когда, открыв форточку, он прикуривал от зажигалки, Илья вдруг с удивлением сообразил, что, обдумывая возможные свои действия, совершенно игнорировал самое простое — и наверняка, первым делом пришедшее бы ему в голову еще сутки назад — решение. Самым правильным для него было бы исчезнуть. Уйти, тихо притворив за собой дверь, и раствориться в ночи, не ввязываясь ни в какие авантюры из-за совершенно чужой ему женщины. Но вот, что интересно, мысль такая ему даже в голову не пришла. А когда все-таки мелькнула, то так же незаметно, как появилась, и сгинула.

3.

Петров, Русский каганат, 17 сентября 1991 года.

Было уже начало третьего, когда, почти прикончив бутылку, которую он, в конце концов, унес из гостиной к себе на кухню, Илья решил, что может уже, как давеча выразился, "прилечь с краю". Кровать у них в спальне была широкая, так что "край" должен был оказаться вполне для него достаточным. Караваев докурил сигарету, поставил стакан и чашку в мойку, и, захватив по дороге смену чистого белья — его сумка так и стояла не разобранная в коридоре — отправился принимать душ.

Ванная комната оказалась просторная и, если и не роскошная, то, во всяком случае, на такое определение претендующая. Она была отделана голубой метлахской плиткой и серовато-голубым мрамором. Впечатление дополняли темно-синие — кобальтовые — раковина и сложной формы широкая ванна, зеркало во всю стену и золотистый свет нескольких искусно упрятанных в неглубокие ниши ламп.

"Не дурно", — Илья бросил белье на стоящее в углу около крохотного столика полукресло — "А это здесь зачем?" — скользнул взглядом по расставленным на полочках синего с золотым узором стекла баночкам и бутылочкам, принадлежащим, по-видимому, его "жене", и, проверив приготовлено ли и для него чистое полотенце, начал раздеваться. Потом он пустил воду и хотел уже встать под душ, но неожиданно остановился, задержав взгляд на своем отражении в зеркале. Обычно он этого не делал, так как все, что следует, знал о себе и так. И то, что сейчас он поступил в разрез своим обыкновениям, было им тут же замечено.

"Ну, что ж, — решил он, почти весело подмигнув своему двойнику, уставившемуся на него из своего зазеркалья. — Если бес в ребро, то начинаешь внимательнее относиться к седине в бороде. Не так ли?"

На самом деле седины у него пока было не много, да и та, что имелась, едва ли была сильно заметна в коротко стриженных светло-каштановых волосах. А в остальном он мог быть собою вполне доволен. Не смотря на возраст, Караваев все еще был в форме. Поджарый, сухой и крепкий. Не красавец, но и не урод. Нормальный мужик, который, если его побрить, да приодеть, вполне мог бы сойти за молодого. Но это, если не заглядывать в глаза. Впрочем, тот, кто заглянул бы в эти глаза, увидел там отнюдь не возраст, а кое-что пострашнее.

"Пожалуй, стоит завести очки, — решил Илья, без лишних эмоций принимая взгляд жестоких голубых глаз зазеркального близнеца. — Такие, понимаешь, с дымкой, чтобы ..."

Но додумать мысль до конца он не успел. За спиной скрипнула, отворяясь, дверь, и в рамке зеркала появилась Зоя. Вскидываться по этому поводу Илья не стал. Голый, значит, голый. Не юноша, чтобы "краснеть" по таким пустякам. И оборачиваться не стал, только посмотрел в отражения ее глаз, пытаясь понять, что привело ее сюда в середине ночи.

— Почему ты не спишь? — смакуя какое-то очень не обычное выражение ее глаз, спросил Илья.

— Почему ты такой? — вопросом на вопрос ответила Зоя.

— Какой? — сухо осведомился Караваев, начиная кое-что понимать.

— Не знаю, — сказала она, не меняя выражения лица. — Не как другие? Так?

"Н-да ... "

— Не такой, — сказал он медленно. — Не тех ты встречала, девочка. Вот в чем дело. Да и про меня много ли ты знаешь?

— Не много, — согласилась она. — Но достаточно. Ты ... хороший.

"Ну, вот, я уже и хороший. Анекдот ... "

— Вообще-то, — сказал он, по-прежнему, не оборачиваясь. — Справедливости ради, тебе тоже следовало бы раздеться. А то я тут, понимаешь, стою перед тобой в чем мать родила, а ты философские вопросы со мной обсуждаешь. Как-то не по-людски это. Как полагаешь?

— Как скажешь, — Зоя одним, очень ловким и каким-то особенно женственным движением сбросила халат, полы которого придерживала до сих пор руками, и сразу же начала стягивать через голову ночную рубашку, открывая взору Ильи свои колени, округлые бедра, плоский живот и небольшие упругие груди с повернутыми чуть вверх темными сосками. — Теперь все в порядке?

"Н-да, а сон-то в руку!"

— Нет, — покачал он головой. — Теперь, как раз, нет.

Он повернулся к ней лицом, секунду постоял, любуясь — но разве можно было ею налюбоваться? — потом шагнул ближе и обнял за плечи.

— Ты еще можешь уйти спать, — сказал он, глядя ей прямо в глаза, и открывая перед ней то, что обычно пытался от всех скрыть. — Я пойму.

— Я не хочу спать, — она вдруг качнулась к нему, прижалась к груди и запрокинула голову, подставляя полураскрытые губы для поцелуя. Глаза ее были закрыты.

4.

Спал он всего часа три, но ему этого вполне хватило. Много спать, как говаривали старики в их станице, жизни не видать. Но и то, правда, таким уж он уродился.

Илья осторожно снял со своей груди руку спящей Зои, выбрался из-под одеяла и огляделся вокруг в поисках чего-нибудь, чем можно было бы прикрыть срам. Но все его вещи так и остались в ванной комнате. Поэтому пришлось воспользоваться банным полотенцем Зои, которое она с вечера оставила на стуле перед трюмо. И, как, оказалось, поступил он совершенно правильно, потому что, едва только Илья выскользнул из спальни, как встретил заинтересованный взгляд больших лазоревых глаз, наблюдавших за ним сквозь щель в приоткрытой двери в детскую.

— Доброе утро, — заговорщицким тоном сказал Илья. — Как спалось, почивалось, сударыня?

Но девочка его, разумеется, не поняла.

— Извини, — улыбнулся Караваев, переходя на "американа"1. — Совсем твой папка дурной! Ты же по-русски не понимаешь. Доброе утро!

#1Американа — германский язык, один из трех официальных языков Новой Голландии. А. сложился в первой половине XVIII на основе фламандского диалекта и различных жаргонов и пиджинов на основе голландских диалектов. В А. ощутимы так же многочисленные влияния немецкого, английского и французского языков и некоторых индейских языков, бытовавших на северо-востоке Северо-Американского континента.

— Здравствуй, — сказала девочка, но дверь шире не открыла.

— Я хочу маму, — сообщила она через мгновение и поджала губы.

— Мама спит, — сказал Илья, присаживаясь перед Вероникой на корточки и придерживая, норовящее слететь полотенце, на бедрах. — Давай дадим ей поспать. Она вчера устала, знаешь ли. Пусть поспит, хорошо?

— Я хочу кушать, — сказала девочка и посмотрела на Караваева с вызовом.

— Сейчас я тебя накормлю, — пообещал Илья. — Давай, я только умоюсь быстренько, оденусь и пойдем кушать.

Вероника на секунду задумалась, очень смешно нахмурив при этом брови, но, видимо, решила, что не много подождать может.

— Только ты не долго, — строго предупредила она. — А то я буду плакать.

— Я мигом! — Пообещал Илья и едва ли не бегом бросился в ванную.

Он действительно действовал быстро и споро, как когда-то в учебке Второго казачьего корпуса. Сполоснул лицо и руки, почистил зубы, оделся, и уже через минуту — до норматива в сорок пять секунд он все же не дотянул — снова был в коридоре.

— Ну, вот и я, — сообщил Караваев с приличествующей случаю улыбкой, но благодарности не дождался.

— Тебя долго не было, — категоричным тоном сообщила Вероника, впрочем, одновременно, открывая дверь шире, и выходя в коридор. — Где ты был?

— Я был в ванной, — объяснил Караваев, хотя девочка и так должна была это знать, ведь он ей говорил, да и дверь в ванную комнату из ее щели прекрасно просматривалась. — Извини, но надо же мне было одеться? Пойдем!

И он первым пошел в сторону кухни, слыша за собой топоток детских ножек и какое-то, то ли веселое, то ли совсем наоборот, сопение.

— Так, — сказал Караваев, останавливаясь посередине кухни. — Что будем есть?

— Цони! — сказала девочка, залезая на один из стульев около кухонного стола.

— Что такое "цони"? — спросил Илья, понимая уже, что влип. Он не имел ровным счетом никакого представления, что теперь, в конце двадцатого века, едят дети.

— Цони, — ответила девочка, глядя на Караваева, как на сумасшедшего, и снова нахмурилась.

"Черт!"

— Цони это слоник, — объяснила из коридора очень вовремя пришедшая ему на помощь Зоя. — Это такой йогурт с фруктами.

"Ну, да, — сообразил вдруг Илья, вспомнив обычные рекламные заставки на телевидении. — Это такие баночки ..."

Но какие именно это баночки, он, разумеется, не знал.

— Боюсь, что у нас этого нет, — сказал он и, подойдя к холодильнику, удостоверился, что был прав. Какие-то продукты в холодильнике, конечно, наличествовали, но то, что здесь не было детских йогуртов, было очевидно и без дополнительной проверки.

Вероника захныкала.

— А может быть, кукурузные хлопья? — но, уже спрашивая, Караваев знал, что хлопья — это полеатив, а на полеатив ни один уважающий себя ребенок не пойдет.

— Вот что, — сказал он через пару минут, когда выяснилось, что все попытки склонить девочку к омлету, гречневой каше, которую он готов был сварить ей сам, и даже пирожному "эклер", покрытому шоколадной глазурью — тщетны. — Я выскочу на улицу. Кажется, напротив есть магазин ...

Вообще-то, оставлять своих женщин одних, он категорически не хотел, но в сложившихся обстоятельствах готов был пойти на компромисс. Тем более, что ночь прошла спокойно, и это обнадеживало.

— Никому не открывай! — предупредил он Зою, выходя на лестницу.

— Почему? — совершенно искренне удивилась она, глядя при этом на Илью как-то по-особому, что было вполне понятно. Суть их отношений после прошедшей ночи ничуть не прояснилась, а объясниться они пока просто не успели.

"А может быть, — подумал он, успокоительно ей улыбаясь. — А может быть и хорошо, что не успели. Пусть все идет, как идет. А там, как бог решит!"

— Потому что мы в чужом городе, — уклончиво объяснил он свою просьбу-приказ. — Нравов местных не знаем, и вообще ...

Он спустился по лестнице и вышел на улицу. Погода за ночь лучше не стала. По-прежнему накрапывал мелкий дождь, и сырой холодный воздух пах бензином и чем-то вроде горелых листьев. Вся проезжая часть довольно широкой улицы была занята медленно разгоняющимся — по-видимому, после пробки, возникшей где-то впереди — плотным потоком машин.

"Если тут так каждый день, — мысленно покачал головой Илья, "просачиваясь" между машин на противоположную сторону улицы, где действительно оказалась открытая продуктовая лавка. — Отсюда надо как можно скорее съезжать".

"Впрочем, — подумал он, входя в лавку. — Это, как сложится".

Лавка была расположена очень удачно. Сквозь стеклянную витрину Караваев мог видеть вход в дом, и это его успокаивало. Слежки он пока не замечал, но это, понятное дело, ни о чем не говорило. Наблюдатель мог устроиться где угодно, в одном из множества припаркованных вдоль улицы автомобилей, например, или в доме напротив, или в любом другом доме по эту сторону улицы. Вариантов было много, и проверять их в одиночку, не имея при этом возможности оставить "девочек" без присмотра, был, что называется, мартышкиным трудом.

Он быстро купил все необходимое — включая йогурты четырех разных сортов, потому что "цони" здесь, разумеется, не было — даже бутылку дорого марочного бренди "Арташат" присовокупил, и вышел на улицу как раз в тот момент, когда, опасно маневрируя, под оживленную перекличку клаксонов мимо проехал давешний внедорожник. Впрочем, возможно, это была совсем другая машина? Ответить на этот вопрос однозначно, Караваев не мог. Никаких специальных примет на том автомобиле не было, но чувство опасности обычно его не подводило, а оно сыграло "тревогу" сразу, как только Илья увидел этот темно-синий Дончак. Однако увидел Караваев не одну только машину потенциальных своих врагов. Взгляд его скользнул по двигающимся мимо него автомобилям, остановился на мгновение на стареньком пепельного цвета Нево, который совершенно по хамски подрезал внедорожник, пошел было дальше и тут же рефлекторно — раньше чем подключилось сознание — рванул назад. Но машинка за это время продвинулась чуть вперед, и Караваев увидел только профиль водителя, да и тот почти сразу сменился на затылок, чтобы еще через мгновение исчезнуть из виду вовсе.

"Померещилось? — спросил он сам себя, впрочем, больше для проформы, чем по необходимости. — Просто похожий человек?"

Но Илья был уверен, что не померещилось. Зрительная память у него была на редкость хорошая, просто уникальная, ну а в этом конкретном случае он и обычной бы вполне обошелся.

"Он?"

Караваев вернулся домой так быстро, как только мог, сгрузил покупки на кухонный стол и, не задерживаясь, бросился в гостиную, где на журнальном столике лежала, замеченная им еще прошлым вечером, городская телефонная книга.

5.

Петров, Русский каганат, 17-18 сентября 1991 года.

"Гости" пришли в начале одиннадцатого.

Илья и Зоя сидели в гостиной и разговаривали "ни о чем". Как-то так вышло, что поговорить, нормально за весь день у них не получилось. Все время находились какие-то дела, или что-то отвлекало. Да и Вероника, оказавшись в совершенно новом для нее месте, в чужой стране, где никто не говорил на понятном ей "американа", в компании все время нервничающей мамы и "нового" незнакомого папы, капризничала и ни в какую не желала оставаться одна, ни чтобы поспать "после обеда", ни чтобы посмотреть мультики или поиграть в свои куклы, которых у нее был целый чемодан. Так что им с Зоей оставалось только взглядами обмениваться. Однако и теперь, когда наступил вечер, и Вероника, уставшая до чертиков после зоопарка, кондитерской, кино, еще одной кондитерской и долгой прогулки по Гостиному Двору, легла, наконец, в постель и мгновенно, едва, кажется, коснувшись головой подушки, уснула, разговор у них все равно не клеился. Честно говоря, Илья и сам не знал, зачем нужен, этот долбаный, разговор, и о чем, собственно, они должны теперь говорить. О любви, что ли? Но, по-видимому, и Зоя, которая сама же, вроде бы, и хотела объясниться, тоже не знала сейчас, что и как ему сказать. Вот и бродили вокруг да около, и Караваев надеялся только, что небольшая порция хорошего армянского коньяка снимет, в конце концов, Зоино напряжение, и она или разговорится, в конце концов, или, напротив, передумает, но перестанет нервничать, и, может быть, сегодня у них получится "не так нервно" и грубо, как вышло вчера, хотя видит бог, пенять там было на самом деле не на что. И тут пришли "гости".

Замки они открыли на удивление тихо, так что Илья их даже не услышал — бормотание телевизора заглушило — но все же движение в коридоре уловил. Однако времени ни на что уже не оставалось, и единственное, что он успел сделать, это быстро сжать руку Зои, одновременно показывая глазами на дверь, и прикладывая палец к губам. Трудно сказать, поняла ли она его, но и то дело, что не вскочила, не закричала, не стала задавать дурацкие вопросы. А в следующее мгновение дверь в гостиную отворилась, и в нее быстро и почти бесшумно проникли несколько человек, стремительно и очень по-деловому распределившихся затем в пространстве комнаты так, чтобы отрезать сидящих за столом Зою и Илью и от дверей, и от окон.

— Добрый вечер, госпожа Караваева, — сказал, входя вслед за своими людьми, высокий молодой мужчина. — Извините, что нарушил ваш семейный покой.

Он был отменно хорош собой, этот незнакомый Илье, но, кажется, хорошо известный Зое, мужчина. Чуть смуглый, темноволосый, но все-таки скорее европеец, хотя и выраженного средиземноморского типа. И одет он был тоже по-европейски, и по-французски говорил, как житель метрополии, а не на одном из многочисленных американских или африканских диалектов.

"Не дилетанты, — отметил про себя Караваев, изображая лицом полное остолбенение, готовое вот-вот перейти в истерику. — Но и не профессионалы ... Бандиты?"

— Я ... — Зоя при виде "красавчика" побледнела, как полотно, и, вскочив на ноги, инстинктивно попятилась, но за спиной у нее оказался стол, и дальше отступать, таким образом, ей было просто некуда. Да и куда бы она теперь делась, даже не окажись здесь этого стола?

"Разве что, в окно", — судя по всему, "Бюро услуг" прокололось по-крупному. Они обязаны были проверить прошлое Зои самым решительным образом, но они этого не сделали. Почему?

"Сукины дети!" — но мысль эта прошла по самому краю сознания и исчезла в колодце памяти. До лучших времен.

— Что ты? — спросил "красавец", удивленно поднимая брови. — Ты что же думала, от нас так просто убежать?

— Простите?! — наконец, "ожил" Илья и встал со стула, опершись на его спинку рукой. Поза его должна была успокоить "гостей". Опасные люди так не говорят и так не встают. И стоят, оказавшись на ногах, не так. — Кто вы такие?! Что здесь происходит?! Я вызову полицию!

— Ты сядешь и заткнешься, — не хорошо улыбнулся "красавец", переводя взгляд своих карих чуть на выкате глаз на Караваева. — А не то, я отрежу тебе яйца.

"Нет, — окончательно убедился Илья, уловив улыбки на губах "гостей". — Не профессионалы, бандиты".

— Что? — голос его, разумеется, сорвался, и Караваев дал петуха.

Стоявший за его спиной бандит, даже не пытаясь сдержаться, громко захохотал.

— Я ... — повторила между тем Зоя, но фразу не закончила. Судя по всему, ей просто нечего было сказать.

— Обоссалась сука? — довольно улыбнулся "красавец". — И правильно. Променять Князя на это чмо? На что, интересно, ты надеялась?

— Кто вы такие? — "выпадать в осадок" было еще рано. Нормальный мужик, а он, Караваев, был именно что нормальным мужиком, должен был еще немного "похорохориться". — Зоя, что здесь происходит? Кто эти люди?

— Молчи, мудак, — сказал тот, что стоял справа у двери, ведущей в спальню. — Тебе же сказано, молчать! Мы с тобой потом разберемся.

— Он здесь ни при чем! — это была первая осмысленная фраза, которую смогла произнести Зоя.

"Молодец, девочка", — отметил Илья, старательно тараща глаза и "в растерянности", крутя головой. Жалел он только о том, что никак не может вспотеть. Запах пота ему бы сейчас совсем не помешал.

— Оставь его, Поль! — между тем сказала Зоя. — Он все равно ничего не знает ...

— Зато теперь узнает, — снова улыбнулся "красавец" и, повернувшись к Илье, заговорщитски ему подмигнул. — Хороша телка, приятель?

— Я ... — теперь нечего сказать было ему. — Я ...

— Ты, — согласно кивнул Поль. — Ты посмел трахать женщину Князя, приятель, а Князь, знаешь ли, это такой человек, что на него даже посмотреть косо, и то может плохо кончиться ... Но тебе хоть понравилось? Ну!

— Что? — промямлил Илья, наконец, покрываясь потом.

— Трахать тебе ее понравилось? — все тем же любезным тоном спросил "красавчик". — Ты не молчи, друг! Я же у тебя, считай, совета спрашиваю. В какой позе порекомендуешь ее отодрать?

— Замолчи, мразь! — крикнула Зоя.

И Караваев тоже что-то такое из себя выдавил, но, видимо, это их выступление доставило "красавцу" одно лишь неподдельное наслаждение.

— Как скажешь, милая, — усмехнулся он, буквально лучась довольством. — Но только ты, плохо понимаешь свое положение, сладкая. Ты ведь не меня обидела, или еще кого. Ты Князю в душу плюнула. А он таких вещей не прощает. Поэтому он тебя мне отдал. И вот — ночь-то впереди длинная, Зоя — мы с ребятами получим полную сатисфакцию за все наши труды. Ищи тебя, понимаешь, по все Европе мотайся ... Ну, да бог с тобой. Ты нам пососешь, вот и плата. А господин Караваев посмотрит, ему, наверное, интересно будет посмотреть, сколько ты выдержишь, нас ведь пятеро, учти.

"В квартире четверо, значит, пятый на улице".

— А потом я его убью, — с "приятной" улыбкой на чувственных, несколько даже женственных губах сообщил "красавчик" Поль. — Он ведь тоже Князя оскорбил, и то, как ты будешь обслуживать негров на африканских рудниках, он уже не увидит.

"Любят господа бандиты драмы ... Теперь понятно, какой сволочью были все эти рыцари Марки ..."1

#1 Имеется в виду сказание о Тристане и Изольде. Конкретно то место повествования, где Король Марк обнаруживает, что его жена Изольда ему не верна и, желая ее примерно наказать, приговаривает к сожжению на костре, но пришедшие к нему прокаженные предлагают королю другой вариант наказания: отдать им Изольду на поругание (быть им общей женой).

— Я ... — снова, каким-то хриплым, "больным" голосом повторил Илья, проверяя реакцию бандитов, но на него уже никто внимания не обращал.

"Любители ... "

— Ну, что, Зоинька, — холодным деловитым голосом сказал Поль, явно работая на публику. — Чего резину тянуть! Давай, раздевайся!

— Мерзавец! — выплюнула Зоя.

— А ты думала! — рассмеялся Поль. — А ну, быстро! — тон его опять изменился, но теперь в нем действительно звучали похоть и жестокость. — Снимай трусы, сука! И поворачивайся задом, а то хуже будет!

"Пора", — Илья в это мгновение явно выпал из поля зрения всех четверых, поэтому никто и не заметил, как он плавно сместился в пространстве, сразу оказавшись рядом с бандитом, сторожившим дверь в спальню, и ударом щепотью в кадык отправил его к праотцам. Впрочем, плавно не значит медленно. Все это — движение в сторону, удар, поворот с одновременным перехватом руки уже умершего, но все еще не упавшего человека — произошло стремительно и практически незаметно для окружающих, оказавшихся всецело захваченными больным любопытством подонков, оказавшихся участниками группового изнасилования. Поэтому и второй бандит, тот, что стоял у окна, умер, так и не узнав, что же с ним случилось. А случилась с ним одна очень простая и крайне неприятная для него вещь. В перехваченной Ильей руке первого бандита был зажат Глок с глушителем, вот девятимиллиметровая пуля из этого самого пистолета и разнесла блондинистому гавнюку череп. Только и всего.

Вот теперь его, наконец, увидели, но тот, что сторожил дверь в коридор, оказался на редкость неловким сукиным сыном, а увлекшийся своей "сексуальной игрой" красавчик Поль был сейчас безоружен. Ему еще надо было потратить время на то, чтобы сообразить, что — черт возьми — здесь происходит, и адекватно отреагировать на изменившиеся обстоятельства жизни. В результате, не успевали оба. Выстрелив в первый раз, Илья сразу же выдернул пистолет из мертвых пальцев, снова развернулся, одновременно уходя с линии огня, которая, на самом деле, так и не возникла, и выстрелил снова. Остальное было уже относительно простым делом. Он успел к Полю раньше, чем тот выхватил из-за спины спрятанное под пиджаком оружие и одним ударом в лоб отправил его в объятия морфея. Все было кончено раньше, чем Зоя успела хоть что-нибудь понять.

— Найди веревку, — жестко приказал он, чтобы вывести ее из ступора. — Или шнур, провод ... Что-нибудь. Быстро!

Зоя вздрогнула, глянула на него ошеломленно и опрометью выскочила из комнаты. На самом деле, никакая веревка Караваеву была не нужна. Четыре брючных ремня в опытных руках вполне могли заменить ручные и ножные кандалы. Поэтому, когда через пять минут она вернулась, неся в руках шнур от штор в спальне и какую-то жалкую веревочку из тех, которыми перевязывают пакеты, все было уже кончено. Поль лежал, связанный по рукам и ногам, и с кляпом во рту, а трупы его быков были обысканы и освобождены от документов, оружия и денег, а сам Илья выровнял, наконец, сбитое "акробатикой" дыхание и перетерпел приступ боли в боку.

— Вот, — сказала Зоя, входя в гостиную и показывая Илье свои находки.

— Спасибо, — кивнул Илья. — А теперь выпей коньяка, отдышись, и иди к Веронике. Сюда не заходи и вообще из детской ни ногой! Это приказ. Ты меня поняла?

— Да, — как-то совершенно по-детски кивнула Зоя.

— Молодец, — похвалил ее Илья, понимая, что пережитый всего пару минут назад ужас так просто ее не оставит. Он еще вернется, и сейчас важно было сделать так, чтобы его возвращение не оказалось для Зои фатальным.

Он быстро подошел к столу, налил в первый попавшийся под руку бокал коньяк почти до краев, и кивнул на него женщине:

— Пей! И без разговоров!

Она и не спорила. По-видимому, его тон и властная манера говорить, с которой Зоя еще не сталкивалась, подействовали на нее самым положительным образом. Она не стала ни о чем спрашивать, и на трупы не таращилась — "Приходилось видеть?" — а молча подошла к столу, взяла бокал и молча выпила его залпом. Потом постояла секунду, опираясь на столешницу и мотая головой, как будто пыталась вытрясти из волос, набившийся туда сор, и, едва только немного пришла в себя, сразу же схватила оставленную Ильей пачку "Ахтамара". Но руки ее не слушались, и Зое пришлось потрудиться, чтобы вытряхнуть сигарету — Илья не вмешивался — но с этим она, в конце концов, справилась, но только для того, чтобы вдруг застыть с зажатой в ощутимо дрожащих пальцах сигаретой, словно не знала теперь, что делать дальше.

Караваев щелкнул зажигалкой и дал ей прикурить.

— Еще хочешь? — спросил он, имея в виду коньяк.

— Нет, — мотнула она головой и посмотрела ему в глаза.

Ну что сказать? Все, что она не могла ему сейчас рассказать о своей жизни, и все, о чем хотела бы спросить, но не спросила, все это было в ее взгляде. А остальное Илья вполне мог домыслить и сам.

— Иди, — сказал он. — Разрешаю тебе сходить на кухню, — усмехнулся Илья. — Завари себе чай, или кофе свари, и иди к Веронике. И ни о чем не думай, это теперь мои заботы.

— Твои ... — Зоя обвела гостиную долгим взглядом, как будто пыталась ее запомнить, или, напротив, вспомнить, потом задержала взгляд на все еще находящемся без сознания Поле, и, подойдя к нему вплотную (ей и идти-то, было — два шага сделать), остановилась над ним на мгновение и неожиданно резко и сильно ударила ногой в пах.

6.

Удивительно, как много дел можно сделать за полтора часа. Но это факт, и за полчаса можно успеть не меньше, просто тогда нужно "бежать", а Илья никуда не торопился. Убраться из дома им следовало до рассвета, но "до" не означает немедленно. И, следовательно, времени у них — а значит, и у него — было более, чем достаточно.

Первым делом он убил "пятого". Водитель, как и предполагал Илья, сидел в Дончаке, курил и слушал какую-то незатейливую современную музыку. Он был настолько уверен в своих комбатантах1, что даже не следил за подъездом дома. Караваеву не пришлось ни ловчить, ни прятаться. Не надо было только шуметь и совершать резких движений. Последнее было даже важнее первого. Музыка в салоне автомобиля гремела так, что этот рыжий мудак не услышал бы даже перестрелки. А вот на резкое, выбивающееся из фона движение он, пожалуй, мог и среагировать. Но Илья ему такого шанса не дал, и все закончилось, по сути, не успев и начаться. Единственным неудобством оказалось то, что труп пришлось оставить в машине. Ну не тащить же его, в самом деле, через пустынную улицу в дом! Какой-нибудь полуночник вполне мог оказаться в это время у окна. Поэтому Илья только перетащил тело назад и, уложив за задними сидениями, прикрыл найденным тут же брезентом, чтобы Вероника его не увидела и не испугалась.

#1 Комбатант — лицо, входящее в состав вооруженных сил воюющей стороны и непосредственно принимающее участие в военных действиях. Происходит от франц. combattant — "воин, боец"

Уладив, таким образом, дела с на улице, Караваев вернулся в дом и занялся, как раз успевшим придти в себя, "красавчиком" Полем. Тип этот был тертый, так что, очнувшись после "нокаута", наверняка, осознал, в какое дерьмо влип, и естественно попробовал "пободаться". К тому времени, когда Илья вошел в гостиную, "красавчик" успел уже добраться до стола, но освободиться от пут, разумеемся, не смог, точно так же, как и вытолкнуть языком кляп, прижатый к губам его же собственным носовым платком. Минуту или две, Илья стоял над ним, ничего не говоря, а, только внимательно рассматривая, покрытое потом лицо и бешено вращающиеся глаза, силящиеся вступить с ним в разговор. Потом так же молча вышел из гостиной, прошел в спальню, где на трюмо лежал большой маникюрный набор Зои, и заговорил только тогда, когда снова подошел вплотную к лежащему на ковре Полю.

— Ты даже не представляешь себе, парень, — сказал он спокойным "повествовательным" голосом, открывая на глазах у Поля большой кожаный футляр. — Что можно сделать с таким большим мальчиком, как ты, с помощью таких вот маленьких штучек. Тебе будет очень больно, приятель, но, главное, тебе будет очень обидно умирать евнухом, понимая, что все это геройство было напрасным, и вполне можно было просто получить пулю в лоб и так не мучиться. Ты меня понимаешь?

Впрочем, на быструю сговорчивость этого типа Караваев не надеялся, и потому совершенно не расстроился, когда, вынув Полю кляп, получил в ответ не благодарность, как можно было бы ожидать, и не согласие на добровольное сотрудничество, а поток банальной брани на четырех языках, включая сюда, и русский.

— Ну, извини, — сказал он, разводя руки. — Я хотел, как лучше.

"Материал" следовало дожимать. Без настоящей боли, такой человек, как этот, никогда не поверит, что пытать людей может не только он сам, но и среди этих других, которых он на самом деле за людей не считал, может найтись вдруг кто-то, кто не дрогнувшей рукой и, не изменившись при этом в лице, отрежет ему яйца и будет с вежливым интересом наблюдать за тем, как он корчится от нестерпимой боли на измазанном кровью бухарском ковре.

— Я же тебя предупреждал, парень, — сказал Илья, тщательно перебинтовав рану, и, освобождая теперь "клиента" от кляпа. — А ты мне не поверил. За лоха держал.

— Напрасно, — сказал он еще через секунду, закурив и выпуская в потолок дым. — Но ты не надейся. Это были еще цветочки. А умереть я тебе все равно не дам. Отпущу только тогда, когда расскажешь все, что знаешь. Ты меня понял?

Разумеется, теперь Поль все понял правильно. Его пришлось, конечно, еще пару раз "разогревать", но в целом сотрудничал он со "следствием" добровольно и с желанием, и, в конце концов, отдал Илье все, что тот хотел знать, даже такие второстепенные, в общем-то, подробности, как имена, адреса и телефоны. "Увлекшись", он сдал Караваеву даже два пустяковых банковских вклада, которые, впрочем, тоже могли в хозяйстве пригодиться. Но если все же говорить о подробностях, то самой интересной — и ценной в нынешних обстоятельствах — был адрес "гравера", проживавшего, по случаю, как раз в Петрове. Дело в том, что, тщательно обдумав ситуацию — а допрос бывшего "красавчика" ему в этом совершенно не мешал — Илья Константинович пришел к выводу, что менять своих планов не будет. Ему было не с руки возвращать Аспида в мир живых. Карл Аспид умер, и как раз сейчас, в эти самые дни, весть об этом эпохальном событии начала свое "триумфальное шествие" сквозь темные лабиринты маргинального подполья к чутким ушам кровно заинтересованных в этой информации спецслужб доброго десятка стран и государств. Вот и пусть покоится с миром, не тревожа более своим присутствие добропорядочных граждан. Но если так, то и выпутываться из очень, надо сказать, дерьмовой ситуации Караваеву предстояло в одиночку. Это у Карла были не только враги, но и друзья имелись, или, на худой конец, соратники. У Ильи не было никого, кроме Зои и маленькой Вероники. Такой расклад.

7.

Они съехали с квартиры в половине пятого. На улице было еще совсем темно и все еще накрапывал мелкий дождь. Сначала Илья перенес в машину чемодан с детскими вещами и две дорожные сумки — свою и Зоину — с самыми необходимым, потом они спустились уже все вместе, причем Караваев нес на руках спящую девочку, а Зоя — сумку с продуктами. На плече у Ильи весела еще одна сумка, в которой тщательно завернутые в белье, лежали четыре трофейных пистолета. Вернее, пистолетов было три, четвертым был итальянский револьвер Матеба. Дрянь, конечно, но, как говорится, за неимением гербовой .... Зато за брючным ремнем у него, как в "старые добрые времена", был засунут германский девятимиллиметровый Зиг-Зауер. Не то, чтобы это доставляло ему радость, но по нынешним временам двенадцатизарядный пистолет мог оказаться совсем не лишним.

Разместившись в Дончаке, они около часа колесили по предрассветному городу, пока Илья не нашел подходящее место на одном из каналов около совершенно вымерших в половине шестого утра пакгаузов, и спустил там в мутную покрытую радужными разводами и всяким плавучим мусором воду тело водителя. Квартира их к этому времени должна была не только загореться, но и основательно выгореть. Во всяком случае, Илья сделал для этого все, что мог, а мог он много чего, даже если под рукой не было специальных материалов. В современном доме так много подходящих для этого вещей, что особой проблемы в том, чтобы хотя бы на время замести следы, не возникло.

В шесть двадцать он высадил Зою и хмурую, не выспавшуюся Веронику около бокового входа на Ковенский вокзал, так чтобы в половине седьмого они могли из него выйти, но уже через главный выход, и не одна, а в толпе пассажиров только что прибывшего Рижского экспресса. Так они и поступили — Илья следил за ними из машины — и, не привлекая к себе внимания, наняли извозчика и отправились на поиски подходящего пансиона. Извозчик, работавший на вокзале, наверняка, знал все подходящие места в городе, и уже через сорок минут, и трех неудачных попыток, его "женщины" высадились около опрятного двухэтажного дома на Староневском, недалеко от Александро-Невской лавры. Место Караваеву понравилось и, успокоительно кивнув Зое из окна Дончака, он поехал решать их дела на более серьезной основе, ведь нынешний их уход являлся всего лишь импровизацией. Через сутки, максимум двое, полиция, а значит и любой достаточно серьезный человек, способный получить допуск к полицейской информации, будут знать, что в квартире на Ковенской семейства Караваевых в момент пожара не было.

8.

Петров, Русский каганат, 18-19 сентября 1991 года.

— А к стати, — сказал Давид, аккуратно салютуя бокалом с шампанским. — Я так и не понял, чем ты занимаешься?

Русский у Давида был таким, как если бы он никогда и никуда не уезжал. Даже легкое приволжское оканье, как случается у культурных, долго проживших в западных губерниях людей, осталось.

— Оно тебе надо? — Реутов тоже взял со стола свой бокал и, возвратив другу салют, прикоснулся губами к краю. Шампанского он терпеть не мог, но не заказывать же себе водку? — Это, Дэвик, скучные материи. Может, ну их?

— Так уж, и скучные? — Давид снова перешел на английский и чуть усмехнулся, показывая Вадиму, что хоть и хочется ему поболтать на "ридной мове", но и перед женой неудобно. — Но тебе же это интересно, не так ли? Мне кажется, ученые, как и художники, делают только то, что им интересно. Я ошибаюсь?

— Ошибаешься, разумеется, — усмехнулся Вадим и не удержался, скосил-таки взгляд на Полину.

То, что она красивая девушка, Реутов знал и так. Он, собственно, и обратил на нее внимание — на самом деле, это случилось еще на той памятной лекции — потому что Полина понравилась ему внешне. Тогда, в марте, даже в сером, грубой вязки свитере и длинной, едва ли не до щиколоток, тяжелой, темной юбке, она была чудо, как хороша. Но о том, что Полина может выглядеть так, как она выглядела сейчас, Вадим даже не подозревал. Волосы у нее были короткие, и обычно она их просто зачесывала назад. Но сегодня вечером Полина сделала с ними что-то такое, отчего они как будто дыбом встали. Впрочем, нет. Скорее, впечатление было такое, что Полина только что из постели выскочила, но расчесать растрепанные, "со сна", волосы забыла или просто не успела. Однако эффект от этой "артистической небрежности", помноженной на очень необычный цвет ее волос, золотистых с каким-то едва уловимым проблеском меди — не столько видимым, сколько угадываемым — получился совершенно невероятный. И если и этого мало, то были же еще тяжелые золотые серьги с золотисто-желтыми крупными камнями — "Топазы?" — замечательно гармонировавшими с цветом ее волос и глаз, которые именно такими и были, золотисто-желтыми, казалось, излучавшими янтарный — медовый — свет сами по себе.

Все это Реутов увидел сразу, едва только она появилась из толпы, идущей по Невской перспективе в сторону Новгородского вокзала. Просто, как если бы, солнечный луч вдруг прорвался сквозь плотный полог туч, накрывших город еще с утра. Высокая, стройная, в светлом длинном плаще с поднятым воротником ... У Реутова даже дух захватило, причем не столько от того, какая она была, сколько оттого, что такая девушка ... Что? Именно в этот момент он и подумал вдруг о том, что же дальше? Однако додумать, к счастью, не успел, потому что она уже подошла, улыбнулась благодарно, принимая букет роз, и, сразу же забыв о своих сомнениях, Вадим всецело переключился на Полину и на совершенно упущенное им днем обстоятельство, о котором он ей тогда не сказал. Впрочем, у нее не только внешность была замечательная. Она была умная и ... вероятно, можно сказать, нормальная. Поэтому, вероятно, и известие, что они идут ужинать с приехавшим в Петров из-за границы другом детства Реутова, Полина восприняла совершенно спокойно, а когда узнала, что и Давид Казареев будет в ресторане не один, а с женой, кажется, даже обрадовалась. Такая реакция успокоила и Вадима, уже начавшего было по этому поводу — "Теперь и по этому ..." — волноваться, и он даже "расслабился", болтая с Полиной по дороге в ресторан "ни о чем и обо всем", и чувствуя себя при этом удивительно хорошо. А в гардеробе ресторана, когда Полина сняла покрытый капельками мелкого дождя плащ, выяснилось, что удивила она его не только своей прической. На ней оказалось "простое" черное платье, закрытое, но зато очень эффектно подчеркивающее все, так сказать, особенности ее фигуры, оставляя открытыми только плечи и шею, по контрасту казавшиеся снежно-белыми. Реутов уловил, разумеется, что простота эта нарочитая, специальная, и, по-видимому, не дешевая, и даже удивился, потому что за всеми своими душевными терзаниями как-то совершенно не удосужился выяснить личные обстоятельства Полины. Оказалось, что он о ней, в принципе, ничего определенного не знает. Ни того, где и с кем, она живет, ни того, каково ее материальное положение. Получает ли она, скажем, стипендию, или где-то работает, или, может быть, ей помогают родители? Но и о ее семье Реутов ничего не знал.

— Ошибаешься, разумеется, — усмехнулся Вадим, отвечая на вопрос Давида. У нас, как и в любом другом деле, и своей рутины хватает, и обязательная программа имеется, — он отставил, наконец, свой бокал и, спросив взглядом, разрешения у дам, закурил. — Я, например, учительствовать люблю. По ощущениям то же самое, что на театре выступать. Серьезно. И с точки зрения физиологии, вот Полина не даст соврать, одна и та же реакция организма. Эндоморфины, адреналин, то да се ... И по сути, то же лицедейство, — он вспомнил ту свою лекцию и то, как, натолкнувшись в какой-то момент взглядом на Полину, как минимум полчаса одной ей, по сути, и рассказывал об амплитудах и длительностях активации и о способах триангуляции источников возбуждения. — Но многие этого терпеть не могут, хотя и от преподавания отказаться нельзя. А что касается исследований, то и они разные бывают. Иногда интересные, иногда — нет.

— А то, чем ты занимаешься, оно интересное или не очень? — мило улыбнулась Лилиан.

— А черт его знает, — пожал плечами Реутов. — Когда, как ... Э ... — он тронул пальцами бокал с шампанским и посмотрел на Давида. — Может быть, коньячку за встречу, или виски? У вас же там, кажется, коньяк не в почете?

— У нас все в почете, — вместо Давида ответила Лилиан. — И граппа, и виски, и коньяк. Я за!

— Я тоже, — хмыкнул Давид.

— А я, с вашего позволения, буду пить шампанское! — от голоса Полины у Реутова даже мурашки по позвоночнику побежали. Такой это был голос. Или это только для него он таким был?

9.

Не смотря на все опасения Реутова, встреча прошла на редкость хорошо. И выпили, вроде, не много (просто не успели), и причин для неловкости хватало (ведь, как ни крути, совершенно чужие друг другу люди), но уже через четверть часа за столом установилась, если и не дружеская (в конце концов, даже Вадим с Давидом не виделись целых тридцать шесть лет), то, во всяком случае, легкая, ни к чему не обязывающая атмосфера. Никто из себя ничего не изображал и других этим в неловкое положение не ставил. И говорили все по-людски, а не как на деловом совещании, где все как бы ходят по тонкому льду, или через болото идут, нащупывая шестом тропу. В общем, в какой-то момент, Вадим почувствовал, наконец, как уходит напряжение и забываются, кажется, только что обуревавшие его тревоги, но по-настоящему над этим даже не задумался, потому что и анализировать каждый свой шаг, перестал. Все это ушло куда-то в сторону, вытесненное теплым, уютным чувством, которое, вероятно, следовало бы назвать душевным покоем. Тем больше было удовольствие, потому что покоя на душе у Реутова, кажется, отродясь не бывало.

Конечно, по крайней мере, от части — или, вернее, большей частью — такое настроение Вадима объяснялось присутствием Полины, которая удивительно хорошо вписалась в не совсем простую для нее ситуацию и вела себя так просто и естественно, как если бы они с Реутовым не в первый уже раз вышли "в люди", и "люди" эти не совершенно незнакомые ей до сегодняшнего вечера иностранцы, а старые добрые приятели. Впрочем, такому повороту событий не мало способствовали и сами "иностранцы". О Давиде и говорить нечего, он все-таки был своим (пусть и в далеком прошлом), но и Лили, на поверку, оказалась приятным собеседником и легким в общении человеком. Она и анекдоты хорошо рассказывала, и улыбалась много и совсем не так, как обычно улыбаются аргентинцы, и разговор вела тактично, никого не перебивая, но и не отмалчиваясь. Ну а Давид с Вадимом просто вдруг как будто вернулись в Саркел пятидесятых, когда они были детьми, но когда они так же были самыми близкими друзьями, какими только могут быть два мальчика. И то, что оба они давно уже мальчиками не были, им совсем не мешало.

Лучшим показателем атмосферы, царящей в компании, является желание или нежелание участников продолжать общение. И они тоже вполне могли распрощаться сразу же после отменного ужина ("Тройка" славилась великолепной русской кухней на весь Петров), поставив, так сказать, галочку в списке обязательных к исполнению дел (пункт третий, ужин с другом детства, пункт четвертый ...), но этого не случилось. Напротив, расходиться никто не хотел. Поэтому они заказали еще коньяка (и шампанского для дамы) и разнообразных сладостей на десерт, и продолжали свой приятный во всех отношениях разговор. Засиделись почти до закрытия ресторана, чего, кажется, даже не заметили. И расстались на хорошей ноте, перецеловавшись на заметно опустевшей по ночному времени улице, и, договорившись обязательно встретиться назавтра, разъехались по домам, в том смысле, что Казареевы, взяв извозчика, отправились в гостиницу, а Вадим, в очередной раз, наплевав на дорожную службу и дозу принятого в организм алкоголя, повез Полину к ней домой.

— Мне надо переодеться, — очень просто сказала Полина, оставляя за скобками любые возможные объяснения. — Мы ведь можем заехать на пять минут ко мне на Шпалерную?

"Так просто?" — удивлялся Реутов, выворачивая с Невской перспективы на Чухонскую улицу, чтобы уже по ней выехать к реке.

Впрочем, если честно, он был ей от всего сердца благодарен за эту "простоту", потому что, едва они остались вдвоем, как снова почувствовал давешнюю неловкость и, опять заплутав в трех соснах, не знал, что делать дальше. Конечно, он хорошо помнил, что именно сказала ему Полина во время их крайне необычного объяснения. И весь вечер они были на "ты", что вроде бы предполагало и все остальное. Все это так, но не успели они выйти из ресторана, как он тут же потерял всю свою былую уверенность в том, что понял ее правильно. Могло ведь случиться и так, что он выдавал желаемое за действительное. Могло, и, следовательно, Реутов снова оказался в области полной и окончательной неопределенности. И что в таком случае он должен был теперь говорить, и что делать — так, чтобы и Полину не обидеть, и себя полным дураком не выставить — становилось совершенно не понятно.

"Бедный Вертер", — сказал он себе с привычной уже горькой иронией, в десятый, вероятно, раз прокручивая в голове ее слова.

"Мне надо переодеться ... "

И правильно, ведь завтра, вернее, уже сегодня, им предстоял обычный "рабочий" день, и как будет выглядеть в стенах института женщина в вечернем платье и на высоченных шпильках, делавших Полину почти одного роста с высоким от природы Реутовым?

— Останови, пожалуйста, здесь, — попросила Полина, когда они въехали на Шпалерную. — Да, спасибо. Я буквально на пять минут, — и, чмокнув его в щеку самым непосредственным образом (от чего у Вадима разом трепыхнулось в груди сердце), выскочила из машины и унеслась (только каблучки дробно простучали по пустой улице) к подъезду солидного пятиэтажного дома постройки начала века.

"А семья у нее, надо полагать, все-таки имеется, и не из простых смертных", — отметил Реутов, вылезая вслед за Полиной из своего Нево.

На Шпалерной жили люди не просто состоятельные, а, прежде всего, значительные. Петров, конечно, не Новгород, но все же второй по значению и второй же — после Итиля — по величине город империи. Так что серьезных людей в Петрове хватало, и у большинства из них, кроме загородных домов, расположенных в основном на Балтийском взморье или Карельском перешейке, обязательно имелись квартиры в городе.

Вадим закурил и попытался определить, на каком именно этаже живет Полина. Выходило, что на третьем. Именно в окнах третьего этажа — справа от подъезда — стал беспорядочно загораться свет.

"Пять минут, — повторил он про себя. — А хоть бы и пятнадцать".

Он вдруг понял, что никуда отсюда не уйдет, пока Полина не выйдет из дома, даже если для этого придется ждать до утра.

Время было позднее, и в этой, благополучной, части города, люди уже в основном отошли ко сну. Большинство окон в дамах были темными и даже машины по Шпалерной почти не проезжали. Вероятно, поэтому звук мотора быстро приближающегося автомобиля заставил Реутова оглянуться, и он увидел, как к тому месту, где он стоял, гася скорость, подъезжает большой черный Воевода, останавливается около тротуара, распахиваются двери, и на мостовую выходят трое хорошо одетых господ в длинных темных плащах и низко надвинутых фетровых шляпах.

10.

Дело происходило как будто вечером. Ранние сумерки, или, может быть, это было перед грозой? Но воздух был уже не прозрачным, а каким-то сиреневым. И еще почему-то очень сильно пахло жасмином. Приторный этот запах запомнился особенно хорошо. Остальное много хуже. Кажется, он вышел из какого-то очень знакомого дома. В памяти вертелось что-то вроде "Штаба Войскового Круга", но Реутов в окружном штабе, вроде бы, с роду не бывал. Но не в этом дело. Он вышел из этого дома, спустился по пяти пологим ступеням на улицу, и пошел направо — все время почему-то неловко натыкаясь на спины прохожих — и поскольку очень быстро, и никуда не сворачивая, достиг "Набольшего Места", как все в городе называли площадь Единения, то, выходило, что шел он по проспекту Манасии. Впрочем, там и тогда, Вадим об этом, разумеется, даже не подумал. Он просто скользнул взглядом по конной статуе "царя" Иосифа — того самого, который присягнул на верность великому князю Витовту — и снова, как и прежде, свернул направо, направляясь в Ярославово городище.

Здесь улицы почти сразу стали узкими и извилистыми, а дома — старыми, выцветшими и какими-то кособокими. Запах жасмина усилился, и стало заметно темнее. И совсем исчезли люди, так что Реутов внезапно оказался совсем один. Было тихо. Он слышал только звук своего участившегося дыхания и позвякивание подковок — он что, в сапогах был? — о булыжник мостовой. Вообще атмосфера сгустилась, если так можно выразиться. Стало душно — может быть, действительно приближалась гроза? — и пот струйками побежал по спине. Реутов прибавил, было, шаг, но сразу же почувствовал, что ноги налились свинцом, и из его попытки ничего не вышло. Он знал, что надо спешить, однако ничего не мог поделать. Ноги были тяжелые, и переставлять их с каждым шагом становилось все труднее. И еще отяжелела, налилась мутью голова, и дыхание стало прерывистым и трудным, как после долгого бега.

Сколько времени это продолжалось, Вадим не знал, но ощущение было такое, что тащится он по бесконечному лабиринту, состоящему из узких, ни разу не прямых, улиц и еще более узких, смрадных и загаженных переулков, целую вечность. А потом он увидел дом, и сразу же его вспомнил, и обрадовался, что, наконец, нашел, потому что, оказывается, искал его и не мог найти почти всю свою жизнь. И сердце заторопилось, и даже сил как будто прибавилось, и он едва ли не бегом бросился к старой, рассохшейся и потерявшей свой первоначальный цвет, двери, и, схватившись за ручку, изо всех сил потянул ее на себя ... Но на этом, собственно, все и закончилось. И дверь, и дом, и старый Итиль, все это исчезло, поглощенное глухим и полным опасностей мраком, а вслед за тем пришла боль.

11.

Реутов очнулся, как и просыпался, сразу вдруг. Рывком. Очнулся и тут же почувствовал, как болят разбитое лицо, ребра и спина, и даже застонал от неожиданности, хотя, видит бог, боль была вполне терпимая. Однако протяжный и хриплый его стон, прозвучавший в каком-то гулком и "открытом" пространстве, был настолько необычен, что удивление буквально выдернуло Вадима из все еще не отпустившего его беспамятства, и он открыл глаза. Впрочем, в первое мгновение, увиденное показалось Реутову продолжением только что оборвавшегося — как всегда, на самом интересном месте — бредового сна, и это, как ни странно, его сразу же успокоило. Сон это ведь всего лишь сон. Какие к нему могут быть претензии? Присниться может все, но к реальной жизни это обычно имеет точно такое же отношение, как и галлюцинации. Однако уже в следующую секунду, ему стало ясно, что то, что он видит, это отнюдь не сон, а самая, что ни на есть, объективная реальность, но только такая, что лучше бы уж бред. Но ни испугаться по-настоящему, ни запаниковать, он не успел, потому что как раз в этот момент, его окликнули откуда-то сбоку.

— Эй! — крикнул чей-то очень знакомый голос. — Эй! Это кто там? Отзовись!

— Давид?! — удивился Реутов и хотел было повернуться на голос, но это оказалось невозможно.

Его резкое движение сработало, как триггер, и, державший Вадима в своей власти, внутренний запрет пал, и чувства сподобились, наконец, доложить разуму всю правду о состоянии его дел. А дела эти обстояли совершенно невероятным образом. Выяснилось, что совершенно голый Реутов лежит на железном полу, впивающемся ему в спину какими-то мелкими неудобными выступами, то ли заклепками, то ли головками болтов, или чем там скрепляют стальные листы. При этом правые рука и нога Вадима были прикованы кандалами — почему-то в голову пришло именно это архаичное слово — к каким-то непонятным сложнопереплетенным между собой трубам. Так что ни повернуться, ни даже сесть по-человечески он не мог, а лежать было мало, что неудобно, так еще и холодно, потому что в том месте, где он себя нашел, было холодно, а железный пол вообще ощущался, как глыба льда.

"Воспаление легких обеспечено", — но это, кажется, была последняя мысль, относящаяся к внезапно исчезнувшему миру нормальной обыденности, которая посетила его голову.

— Вадим! — показалось ему, или в голосе Давида действительно прозвучало удивление, граничащее с потрясением?

— Я! — крикнул Вадим. — Это я, Давид. Где мы?

Его окружал пропитанный запахом какой-то вонючей машинерии полумрак, едва рассеиваемый жидким светом забранного толстой проволокой фонаря, висевшего высоко над ним, так что пребывал Реутов как бы в пятне этого размытого света, за границами которого все тонуло в глухой непроглядной тьме. Все, что он мог видеть и ощущать, сводилось, таким образом, к немногим, но крайне странным деталям. Железный пол, "заводской" запах, какие-то трубы — или это была часть большой и сложной машины? — холод, мрак ... Место было неожиданное и ... да, страшное.

"Котельная? — подумал Реутов с какой-то неожиданно пришедшей к нему оторопью. — Какой-то завод?"

— Это корабль, — ответил на его недоумение Давид. — Ты что же, не видел, куда тебя привезли?! Это баржа ...

— Какая, к черту, баржа?! — завопил испуганный и ничего не понимающий Реутов.

— Вот уж не знаю, — неожиданно спокойным голосом ответил откуда-то из темноты Давид. — Названия, ты уж извини, я прочесть не успел. Не до того было. А стоит она где-то около Смольного монастыря.

— Смольный монастырь? — опешил Реутов, чувствуя, как его начинает охватывать паника, вызванная ужасом неизвестности.

— Вадим, тебя что по голове били?

"Били? — тело отозвалось на эту мысль ноющей болью, свидетельствующей, что его, скорее всего, действительно били. — По голове?"

Реутов поднял левую руку к голове, но еще не коснувшись ее, почувствовал сильное жжение, как от ожогов, на висках, лбу и затылке, и, словно только и дожидаясь этого сигнала, картина произошедшего моментально и во всех деталях встала перед его внутренним взором, причем так, как если бы еще мгновение назад он не находился в полном беспамятстве, в изначальном, прямом смысле этого слова. Беспамятный, значит, не помнящий, забывший, оставшийся без воспоминаний ...

12.

— Капитан Колодный, — представился, подходя к нему вплотную один из мужчин. — Третье Главное Управление Канцелярии его Величества.

Перед совершенно растерявшимся от неожиданности Реутовым открылась какая-то кожаная книжечка — "Удостоверение?" — рассмотреть содержание которой в неярком свете уличного фонаря он все равно не мог.

— Чем могу быть полезен, господин Колодный? — спросил Вадим, пытаясь вспомнить, когда в последний раз вообще слышал об этом скоморошьем управлении.

— Капитан Колодный, — поправил его "плащ". — Предъявите документы!

— Какие документы? — не понял Реутов. — В чем дело?!

— Если у вас нет документов, или вы их откажетесь мне предъявить, — голос Колодного звучал сейчас сухо, как будто он зачитывал Реутову какой-то документ. Впрочем, может быть, так все и обстояло? — Я имею право арестовать вас на сорок восемь часов для удостоверения вашей личности. Что вы предпочитаете?

— Я предпочитаю, — в душе Реутова поднялось раздражение и даже злость. — Чтобы вы отсюда убрались. Мы не в Канаде, господин Колодный, и не в Орде! А я не совершил ровным счетом ничего, что позволило бы вам интересоваться моими документами!

— Ну-ну, — почти весело усмехнулся Колодный, доставая из кармана какой-то пластиковый пакетик. — А это разве не повод?

— Что это? — удивленно спросил Вадим, пытаясь рассмотреть, что там в пакетике.

— Пятьдесят грамм героина, только что изъятого при двух свидетелях, — он кивнул на молча стоящих по сторонам от Реутова мужчин. — Из вашей, господин Реутов машины. Там к слову еще не зарегистрированный ствол имеется, но если вы перестанете артачиться, про ствол можно забыть.

— Вы в своем уме? — спросил совершенно опешивший от таких новостей Реутов. — Что вы несете? Я полный профессор Петровского Университета! Меня в мире знают, а вы ...

— Между прочим, — прервал тираду Реутова Колодный. — На том парабеллуме, о котором я только что упоминал, труп числится.

Это была какая-то невероятная фантасмагория, ни смысла, ни истинного характера которой Вадим уразуметь совершенно не мог. Он только ощутил вдруг полную беззащитность перед этими опасными людьми, явно преследующими какие-то не известные ему, но совершенно очевидным образом опасные цели.

— Покажите мне еще раз ваше удостоверение, господин капитан, — Реутов изо всех сил старался, чтобы его голос не дрожал. — И я требую сейчас же связаться с моим адвокатом!

На самом деле, никакого адвоката у Вадима не было, но Василий был юрисконсультом представительства Ганзы в Петрове и, наверняка, мог сойти — хотя бы на первый случай — за частного поверенного.

— Я требую, — повторил он твердо.

— Обязательно, — улыбнулся Колодный, как-то странно кивая. — Вызовем ...

Удар по голове, обрушившийся на Реутова сзади, разом отключил его сознание, и конца фразы он уже не услышал.

13.

Очнулся Реутов в каком-то очень странном помещении, которое пусть и не сразу он смог идентифицировать, как корабельную каюту. Во всяком случае, в комнате было слишком много металлических покрытых заклепками поверхностей и имелось круглое окно — иллюминатор. Это открытие Вадима крайне удивило, но еще больше он удивился, когда понял, что раздет догола и намертво привязан к стоящему посередине каюты тяжелому деревянному креслу.

"Что за ... " — но додумать мысль до конца он не успел, в поле его зрения появился не высокий худощавый мужчина со строгим лицом, одетый в черный официальный костюм.

— Здравствуйте, Вадим Борисович, — сказал он хорошо поставленным "начальственным" голосом. — Как вы себя чувствуете?

— Плохо, — честно ответил Реутов, постепенно приходя в себя. Голова болела, особенно затылок, но главное ... Сейчас он вполне оценил другие симптомы своего "недомогания" и с удивлением пришел к выводу, что его явно накачали каким-то наркотиком.

— Пить хотите? — поинтересовался мужчина.

— Хочу, — и тут он заметил, что сквозь не плотно прикрытый железной ставней иллюминатор просачивается дневной свет.

"Сколько же времени я был без сознания? — с оторопью подумал он. — Удар по голове так на долго меня бы не отключил. Значит, все-таки наркотик?"

— Хотите, разумеется, — кивнул мужчина. — Но придется потерпеть. Вот поговорим по душам, и все у вас будет, и чаек, и сигаретка, и коньячку можно будет абиселе1.

#1Абиселе — немного (идиш).

— Я не говорю на идиш, — сказал Реутов, рассматривая собеседника. На еврея тот похож не был. — Что здесь происходит? Кто вы такой?

— А что так? — вопрос Вадима собеседник совершенно игнорировал. — Вы разве не еврей?

— Я не еврей, — зло ответил Реутов. — Кто вы такой?

— А вот дедушку вашего звали Эфраимом, и по отчеству вы Борухович. Как же, тогда, не еврей?

— Я русский, — у Реутова пересохло в горле, но так вроде бы и должно было происходить. Клиническая картина, что называется, на лицо. — Дайте пить!

— Значит, русский, — протянул мужчина задумчиво. — А в церковь не ходите.

— Послушайте! — закричал выведенный из себя Реутов. — Я хочу пить!

Но вместо воды получил в зубы. Это было совершенно неожиданно, и поразило Вадима даже больше, чем все остальное. Мужчина ударил его не сильно, но ударил!

— Не кричать! — жестко сказал незнакомец. — Кричать будешь потом, а пока голоса не повышать! Ты меня понял?

— Послушайте ... — начал, было, Вадим, но мужчина его перебил.

— Отвечать на вопросы!

— Чего вы хотите? — сдаваясь, спросил Реутов.

— Я хочу, чтобы вы, Вадим Борисович, — мужчина снова перешел на "вы". — Отвечали только на мои вопросы. Вы меня поняли?

— Да.

— Вот и славно, — кивнул мужчина и, достав пачку сигарет, неторопливо закурил.

— Так кто же вы по национальности, Вадим Борисович? — спросил он после паузы.

— Русский, — устало ответил Вадим, совершенно не понимавший, о чем они, собственно, говорят.

— А по вероисповеданию?

— Атеист.

— А если по рождению?

— Послушайте ...

— Вас снова ударить?

— Нет. Хорошо. Отец — иудей хазарского толка, мать — православная христианка.

— Но вы же обрезанный.

— В наших краях, почитай, всех обрезают, — объяснил Реутов. — Вы что в Хазарии никогда не были. Там половина православных обрезаны, и католики тоже. Это же Поволжье, а не Великороссия.

— Да, да, — кивнул мужчина. — Я что-то такое слышал. А что вы ...

Но тут их прервали. За спиной Реутова проскрипела железная дверь — "Точно каюта!" — и кто-то, всунувшийся, в помещение быстро сказал:

— Вас к телефону, господин полковник. Срочно!

— Дима, — обратился мужчина к кому-то, кто находился за спиной Реутова, и о присутствии которого Вадим до этого момента не догадывался. — Поговори пока с нашим профессором, я скоро вернусь.

И он поспешно вышел, а вместо него появился другой мужчина, и одет он был в военную форму.

Реутов от потрясения на мгновение даже забыл, что страшно хочет пить. Перед ним стоял, покачиваясь с каблука на носок, высокий черноволосый майор в повседневной общевойсковой форме, но со знаками различия жандармского отдельного корпуса. Означать это могло только одно, офицер этот служил в аэромобильной бригаде "Вой". На это же косвенно указывал и знак парашютиста, висевший на его широкой груди.

"Что это значит?"

— Майор Кабаров, — представился офицер казенным, лишенным эмоций голосом. — Скажите, Вадим Борисович, вы военнообязанный?

— Нет, — оторопело ответил Вадим. — Я ... Я снят с учета по возрасту.

— Где проходили службу?

"Что за дурацкие вопросы?" — Реутов отказывался что-либо понимать, но и не отвечать ,как он уже понял, было нельзя.

— Во 2-м казачьем корпусе.

— Когда? — спросил майор Кабаров.

— Во время войны, — устало ответил Вадим.

— Вы участник войны?

— Да, дайте, пожалуйста, пить! Я очень ...

— Дам, — кивнул майор. — Но еще не сейчас. Ваше звание?

— Сотник.

— Строевой?

— Так точно. Послушайте ...

— Отвечайте на вопросы!

14.

В том, что, очнувшись в трюме корабля ("Баржа, — вспомнил Реутов. — Давид сказал, что это баржа"), он не сразу вспомнил о допросе, ничего странного не было. Скорее, следовало удивляться тому, что сейчас — и при том так резко, как-то вдруг — Вадим вспомнил события, предшествовавшие беспамятству, во всех малоаппетитных подробностях. Он и удивился, потому что по роду своей деятельности отлично знал, каким должен быть эффект электрошока. Однако именно "машину Линдсмана" к нему, в конце концов, и применили. Сначала просто мотали жилы длинными разговорами "ни о чем", пытая жаждой, и отвешивая, время от времени, больные, но более того унижающие его человеческое достоинство, затрещины, потом начали обрабатывать резиновыми дубинками, ну а закончили прибором ЭфСЛ-7М1 ... Самое смешное, или, напротив, обидное, что Реутов не только хорошо знал этот прибор — он даже использовал его неоднократно, когда лет двадцать назад работал в лаборатории профессора Евреинова — он и с самим Линдсманом был знаком. Старик был еще крепкий и в маразм не впал, так что его участие в семинарах всегда было событием. А когда-то, в конце тридцатых, Михаил Линдсман в одночасье стал звездой первой величины в мире психиатрии, когда построил свою машину, предназначенную для лечения эпилепсии. До него тяжелые случаи эпилепсии купировали только операциями на мозге, которые больным, конечно, помогали, но и калечили их тоже. Электрошоковая терапия тоже не была лишена недостатков. Мозг не содержит нервных окончаний, и боли, соответственно, не чувствует, но вот череп, а электроды-то крепились на скальп, такой защиты лишен. Впрочем, со временем профессор Линдсман разработал систему местной анестезии, нашел более щадящие параметры самого "стимула", научился (уже на третьей модели) бить не по всему мозгу, а выборочно по тем зонам, которые были выбраны из чисто медицинских соображений. Одна беда: с точки зрения реакции организма на электрошок ничего существенно не изменилось. Потеря сознания, медленное и поэтапное его возвращение (от шестидесяти до сорока пяти минут), временное расстройство психических функций, и долгий (до восьми часов) "откат". Однако машиной Линдсмана пользовались до сих пор, и не в одном только каганате, но и во многих других странах. Вот только использовать ее на здоровых людях было строжайше запрещено. И опять-таки, Реутов знал это не понаслышке, а, что называется, из первых уст. В семьдесят восьмом Евреинов хотел использовать электрошок для выяснения дифференциальной работы полушарий головного мозга. Идея была богатая, потому что к тому времени уже было хорошо известно, что существует "окно" протяженностью от двадцати до тридцати минут, когда сознание к перенесшему шок пациенту уже возвращается — и, следовательно, с ним можно общаться — но отдельные структуры мозга еще в норму не пришли и как бы заторможены. И добровольцы, в основном из числа студентов-медиков, были, но высшая комиссия по этике министерства здравоохранения исследование запретило, как антигуманное. Тогда один из стариков и рассказал Реутову под большим секретом, что во время войны обе стороны активно использовали "машину Линдсмана" для допросов пленных. Варварство конечно, граничащее с военным преступлением, но речь ведь шла о войне ...

#1ЭфСЛ-7М — электрофизиологический стимулятор Линдсмана, модель 7-я модернизированная, выпускается на фабрике медицинского приборостроения товарищества "Бессонов и Сыновья" в г. Костроме.

Однако именно это с Вадимом и сделали. Причем не когда-то где-то, а здесь и сейчас. Первой его реакцией был ужас. Запредельный ужас нормального законопослушного гражданина цивилизованной демократической страны, который внезапно обнаружил себя в руках "представителей власти", которые чихать хотели на закон и на права личности. Бессилие перед этой страшной силой, чувство беззащитности и отчаяния, первые симптомы которых Реутов испытал еще ночью на Шпалерной, сейчас охватили его сознание, казалось, полностью и бесповоротно. Спасла его от полного исчезновения личности, а значит и от смерти, как ни странно, одна лишь привычка к логическому мышлению. Ну и рефлексии его интеллигентские, как ни странно, лишними сейчас не оказались. То, что отравляло Реутову жизнь на протяжении многих лет, в конце концов, его и спасло.

"Бред какой-то", — неожиданно подумал Вадим, и мысль эта, как ни странно, его успокоила, потому, вероятно, что относилась не к "состоянию больного", как бы плохо оно ни было, а к крайне противоречивой "клинической картине". Дело в том, что отдельные "симптомы" самым очевидным образом не образовывали "синдрома"1.

#1Синдром — в медицине и психологии, термин синдром ссылается на ассоциацию некоторого количества клинически распознаваемых знаков (симптомов), явлений или характеристик, которые часто происходят вместе, образуя некоторое единство (систему признаков), таким образом, что присутствие одной особенности предупреждает врача о присутствии остальных.

Как ни далек был Реутов от мира тайных операций, газеты он все-таки иногда читал, телевидение опять же и радио ... Не так давно, судили какого-то жандармского сотника за систематические избиения арестованных "антимонополистов" и анархистов. Дело получило широкий общественный резонанс. Его долго обсуждали в Думе и Губернских собраниях ... А тут жандармский майор — "Есаул, разумеется" — без каких либо серьезных причин применяет к подследственному — "Или я должен рассматриваться, как арестованный, ведь прокуратура к этому делу, кажется неприкосновенна?" — запрещенный Мадридской конвенцией электрошок ...

"Бред!"

И не в полицейском присутствии, не в какой-нибудь официальной, пусть и тайной тюрьме, или как это там у них называется? Дом предварительного заключения? Но баржа, баржа никак в картину легальной деятельности спецслужб не укладывалась. Она из этой предполагаемой картины совершенно выпадала. То, что успел увидеть здесь Реутов, даже на тайную штаб-квартиру какой-нибудь страшно засекреченной разведслужбы, как в романах Локшина, не тянуло. У них даже карцера ("Камеры", — поправил он себя) оборудованной не было. И допрос проводился в обыкновенной каюте ... Но, если и этого было мало, то, где это видано, чтобы жандармы, полицейские и военные контрразведчики — а Вадим сейчас вспомнил, что все вроде бы так и обстояло — работали вместе? Причем, не сотрудничали, а именно, что составляли единую группу.

"Ряженые?"

Но было у Реутова неприятное ощущение, что в данном случае он не ошибается, и люди эти именно те, за кого себя и выдают. Однако, как это возможно, он совершенно отказывался понимать. И еще это сраное Третье Главное управление, с которого, собственно, весь разыгрывающийся вокруг Реутова театр абсурда и начался! Третье управление давным-давно являлось театром теней. Конечно, в девятнадцатом веке — ну, пусть, даже в начале двадцатого — оно являлось едва ли не самой страшной сыскной службой в Европе. Тайный политический сыск ... Кровь в жилах стыла при одном упоминании о "псах государевых". Но то было и вообще жестокое время. Революционеры, бомбисты, то да се ... Однако с тех пор, как каган стал конституционным монархом, Третье Главное управление его личной канцелярии превратилось в раритет, точно так же, как и пресловутый "черный кабинет", или императорская конвойная рота. Анахронизм, пережиток ...

"Скоморохи".

Однако неожиданно скоморохи генерала Чуланова ожили и оказались прикосновенными к какому-то совершенно невообразимому безобразию, названия которому и подобрать было сложно.

И сам допрос ... Чего они от него, собственно, хотели? Ради чего, сначала, накачали наркотиками, потом били, ну а под конец и вовсе применили к нему электрошок? Но ответа на этот вопрос у Реутова не было. Во всяком случае, в прямую ему так и не сказали, в чем он обвиняется или, хотя бы, что конкретно все эти люди от него хотят. Информации? Но, ради всех святых, какой? Анализ вопросов которые ему задавались во время допроса, картины не прояснял. Напротив, запутывал еще больше.

Взять хотя бы весьма странный для Русского каганата вопрос о его, Реутова, национальности и вероисповедании. Это же чистейшей воды бред! Кому это может быть интересно? В России, если Вадим помнил правильно результаты последней переписи, проживало 290 миллионов человек, из которых русскими были только 160 миллионов, а православными и того меньше, потому что, как минимум, двадцать пять миллионов русских, то есть, тех, кто достоверно знал, что ведет свой род от восточно-славянских племен, были иудеями пяти разных концессий, католиками, никонианами, лютеранами, и даже мусульманами. Впрочем, православными были не только русские, но и многие хазары, татары, чуваши ...

Или взять вопросы о военной службе ... Тоже глупость получается. Они ведь знали о Вадиме все, что можно узнать из официальных источников, зачем же, тогда, спрашивали?

"Действительно бред!"

Впрочем, сейчас Реутов вспомнил один очень странный эпизод, который за всеми событиями вчерашнего дня совершенно выпал из его памяти. Дело было около пяти часов дня, когда, завершив, наконец, свой дурацкий вояж по модным магазинам — и где, спрашивается, теперь этот замечательный темно-серый костюм и темно-синяя рубашка от Жукова? — Вадим вернулся домой. Как раз минут через десять после этого — Реутов только начал, было, приводить себя в порядок — зазвонил телефон.

— Здравствуйте, — сказал совершенно незнакомый голос. — Это квартира Реутовых?

— Реутова, — поправил Вадим, догадываясь, что звонят из какой-нибудь коммунальной службы или чего-нибудь вроде этого.

— Вадим Болеславович? — сразу же спросил "голос".

— Борисович, — снова поправил Реутов.

— Извините, — сказал мужчина с той стороны. — Вадим Борисович, не откажите в любезности. Я, собственно, разыскиваю одного своего однополчанина, Реутова Вадима, который служил в 7-м Петропавловском драгунском ...

— Это не я, — сразу же оценив ситуацию, ответил Реутов. — Я в казачьем корпусе служил.

— Казак, значит, — явно расстроился "собеседник". — А я думал ... А в драгунах, извините, у вас родственников ...?

— Не было, — снова остановил его Вадим. — Из моей родни, в смысле, из Реутовых, воевал только мой кузен. Но он был летчиком и погиб под Будапештом.

— Сожалею, — сразу же откликнулся "голос". — Много тогда народу полегло. Извините.

— Да, не за что, — отмахнулся Вадим. — Война ...

— А вы ведь с Волги, — вдруг спросил так и не представившийся человек, по-видимому, уловив окающее произношение Реутова.

— Так точно, — усмехнулся Вадим. — Итильские мы.

— Приятно было познакомиться ...

"А ведь он меня проверял", — понял сейчас Реутов. — Этот сукин сын знал, что я не Болеславович, а Борисович, как знал и то, что никакой я не драгун. Он просто хотел удостовериться, что я тот человек, который ему нужен ..."

Оставалось не понятным, зачем Реутов оказался нужен этому человеку, но разговор этот странным образом хорошо укладывался в схему допроса.

"Это они подход искали? Или просто совпадение?"

Могло быть и так. Ведь то, что однополчане никогда Реутова не беспокоили, ограничиваясь рассылкой обезличенных приглашений на редкие сборы и тому подобные мероприятия, на которые, впрочем, Вадим никогда не ездил, не означало, что какой-нибудь хворый казачина не вспомнит о нем от нечего делать и не позвонит. Однако было в этом разговоре что-то такое, что мешало Реутову принять любую из двух, всплывших в голове версий. И, кроме того, воспоминание о телефонном звонке вытянуло из памяти еще одну странную историю, такую же смутную и дурную, и тоже, по всей видимости, имеющую отношение к нынешней фантасмагории. Во всяком случае, полковник Веселов из военной контрразведки — а именно так, в конце концов, и представился тот тип, что первым начал допрос Реутова — тоже интересовался знакомством с Каменцом ...

15.

— Эй! — голос Давида буквально выдернул Вадима из состояния того особого "сознательного забытья", в которое он впал, углубившись в свои мысли. Такое с ним иногда случалось, и, как хорошо знал Реутов, продолжаться могло довольно долго. И сейчас, судя по напряженному полному тревоги голосу старого друга, с ним это самое и приключилось.

— Эй! Вадим! Да, не молчи ты, сукин сын! Ты живой?

— Я здесь, — крикнул в ответ Вадим, снова возвращаясь к безрадостной действительности холодного и вонючего трюма, и сразу же подумал о том, что присутствие здесь Давида запутывает ситуацию еще больше.

"А он-то здесь причем?"

— Ты тоже прикован? — спросил Реутов.

— Нет, — желчно отозвался Давид. — Я тут прогуливаюсь ... в наручниках на все тело.

"Наручники ... " — теперь, когда ему об этом сказали, Вадим увидел, что прикован он не какими-то мифическими кандалами, а обыкновенными полицейскими наручниками, множество раз виденными им в кино и по телевизору, и понял, почему так жмет ногу — браслет маловат был, вот какое дело.

— Слушай! — Вадим, наконец, сообразил, что еще ему мешает во всей этой, с позволения сказать, истории. — Но ты же иностранец!

— И что с того? — удивленно откликнулся Давид. — Я что могу пожаловаться в посольство?

Слова Давида окончательно расставили все точки над "И". Если у Реутова еще имелись какие-то сомнения, то интонация, с которой Казареев упомянул свое посольство, показывала, что он-то никаких иллюзий по поводу их положения не питает.

"Живыми нас не выпустят", — наконец сформулировал Реутов самую главную на данный момент мысль. Впрочем, если подумать, то вывод напрашивался сам собой. После всего, что натворили эти деятели, отпускать свидетелей им будет не с руки.

— А Лилиан? — на всякий случай спросил Вадим.

— А что, Лилиан? — тем же не внушающим оптимизма, хотя и совершенно ровным голосом, переспросил Казареев. — Или тоже сидит где-нибудь голая, или уже с богом разговаривает ... Меня в баре отеля взяли. Позвали к телефону и ... "здрасьте". Она в это время в номере была ...

— Не слышу в твоем голосе беспокойства, — чисто автоматически сказал Реутов, который как раз сейчас вспомнил о Полине и при словах Давида даже похолодел — хотя, куда, казалось бы, больше — представив, что эти сукины дети могли с ней сделать.

— Я ей не сторож, — как-то странно откликнулся Давид.

— Но она же твоя жена! — Не поверил своим ушам Вадим.

— Эх, Вадим, — интонация невидимого в темноте Давида снова изменилась. — Если бы такие женщины, как Лилиан, велись на таких старых обормотов, как я, жизнь была бы куда, как интереснее, но, вряд ли, это была бы наша жизнь. Хотя вот у тебя ...

"Так кто же она ему? Не жена ... и, похоже, даже не любовница".

— Они тебе что-нибудь объяснили? — спросил Вадим, чтобы сменить тему.

— Не телефонный разговор, — усмехнулся в ответ Давид.

"Да, тут он прав".

— Холодно, — сказал он вслух.

— Не то слово!

"Отсюда надо бежать!"

— Ты не знаешь случайно, который теперь час?

— Я думаю, часов восемь или девять.

— Почему? — сразу же спросил Реутов.

— Меня допрашивали ночью, — объяснил Казареев. — А потом еще раз днем. Тебя тогда здесь не было. Потом меня притащили сюда, а много позже был шум ... Это, значит, тебя доставили ... Нет, по внутреннему ощущению — вечер. Может быть, не восемь, но семь наверняка.

"А если он ошибается?" — вот ошибиться в расчете времени им было никак нельзя. Если с баржи и можно было сбежать, то только в темноте. И с первой попытки, потому что второй не будет.

Вадим перевалился на бок и положил левую руку на трубу, к которой был прикован. Труба, что не удивительно, была тонкая. У его тюремщиков просто не было выбора, ведь она была единственной, на которую свободно надевался браслет наручников. Однако в этом заключалось не только ее достоинство. Длинная, прямая и относительно тонкая, труба ощутимо "пошла", когда Реутов потянул ее на себя. Впрочем, выломать ее из положения лежа, когда и ногами-то нормально не упереться, и правая рука ограниченно годная, было совсем не просто. Конечно, можно было бы попытаться сначала разорвать цепь наручников, но идея эта Вадиму не понравилась. Наручники ведь специально так и делаются, чтобы их было не разорвать.

"Не менее ста пятидесяти килограммов на разрыв", — это могло оказаться слишком много даже для Реутова, которого бог силой не обидел. Реутов вообще был очень сильным человеком, о чем мало кто, впрочем, догадывался, потому что силу свою он демонстрировать не любил, прекратив "демонстрации" еще в раннем детстве после серьезного разговора с дедом. Дед, который и сам обладал феноменальной силой — подковы не гнул, а рвал! — сказал ему тогда одну правильную вещь.

"От того, что ты Волгу переплывешь, или телка на плечи поднимешь, ты, Вадя, ни умнее, ни лучше не станешь. Таких балбесов в любой деревне пучок на пятачок. Ты человеком стань, а сила она, как кошелек на дороге найти".

Однако сейчас ему было не пятнадцать, как тогда, а пятьдесят два. Но, с другой стороны, такое упражнение, как разрыв цепи, всего-то и требует, что крепких костей и сильных запястий и плеч.

"Ну, попытка не пытка", — решил Вадим, прилаживаясь к трубе, а второй раз подставлять голову под электрошок он никак не хотел.

От напряжения даже голову сжало, и красный туман застлал глаза, и потом прошибло, хоть и было здесь, в трюме, ужасно холодно, но уже в следующую секунду труба с диким скрежетом вылетела из креплений, и Реутов по инерции откатился вместе с ней прочь.

— Ты чего там? — испуганно спросил Давид.

— Да сесть хотел, — ответил Реутов, пытаясь отдышаться, и одновременно снимая с трубы браслеты. — Но головой неудачно задел.

Он встал с пола и сделал первый шаг. Идти с цепью на ноге было крайне неудобно, но главное, свободный браслет колотил теперь по полу. Тогда Реутов переложил трубу — какое ни какое, а оружие — в левую руку, нагнулся и, подцепив правой рукой свободный браслет, так, в согнутом состоянии, и поплелся в темноту, разыскивать Казареева.

16.

На палубу они выбрались уже без наручников. Давид избавил их обоих от этого железа довольно быстро и ловко, как только Реутов снял с цепи его самого. И пяти минут не прошло, как Казареев нашел подходящий кусок проволоки и, немного над ним поколдовав, начал один за другим открывать браслеты, так будто этим всю жизнь только и занимался.

"Похоже, ему не впервой", — отметил Реутов, который уже догадывался, что если его старый друг и занимается финансовым консалтингом, то только в свободное от основной работы время. Однако от комментариев воздержался. Для трепотни время было самое что ни на есть не подходящее. Они пока всего-навсего "с цепи сорвались", а им еще надо было с баржи сбежать. Однако какими бы профессионалами ну были те подонки, которые их захватили, одновременно они оказались полными разгильдяями в том, что касалось охраны пленников. Ни часового у дверей, ни даже запора какого-нибудь ... Иди, куда хочешь. Да еще и оружие без присмотра оставили: по пути наверх Вадим увидел пожарный щит и с удовольствием сменил железную трубу, драться которой он не умел, на пожарный топор, который оказался ему как раз по руке. Давид при виде этого перевооружения только хмыкнул, и к удивлению Вадима прихватил со щита только острый осколок стекла, разбитого Реутовым.

А вот на палубе, где действительно оказалось темно, потому что и вечер наступил и дождь шел, охранник все-таки оказался. Черт его знает, как Вадим его учуял — может шестое чувство от страха открылось — но только факт, уловил что-то смутное и придержал готового свернуть за угол Давида.

— Там кто-то есть, — одними губами прошептал он, надеясь, что Казареев эти движения увидит в утлом свете далекого фонаря.

Однако Давид увидел и понял, и теперь уже он придержал готового ломиться вперед с тапером наперевес Реутова.

— Нет, — покачал он головой. — Оставь мне.

И было в этом "нет" что-то такое, что Вадим не стал спорить, уступая инициативу другому, кто, по-видимому, лучше него знал, что и как теперь надо делать. В следующее мгновение, Давид невесомой тенью — как-то очень ловко и даже, как ни странно, очень знакомо — скользнул вперед и растворился в дожде, как будто его здесь и не было. И Реутов остался один. Он стоял, прижавшись спиной к ледяному железу, сжимал в руке топор, и, совершенно не чувствуя ни холода, ни боли, ни дождя заливавшего ему лицо, молча считал удары сердца, пытаясь понять, сколько времени длится это испытание неведением. По его расчетам получилось меньше минуты, но так ли это было на самом деле, сказать с определенностью он не мог. Впрочем, и не хотел, потому что в тот момент, когда перед ним снова появился Давид, все это стало уже не важно. Он только обратил внимание на то, что на плече друга висит теперь ремень с какой-то очень не простой кобурой или чем-то ее заменяющим, и из кобуры этой торчит нечто весьма внушительное, напоминающее пистолет-пулемет новых моделей.

— Пошли, — тихо сказал Давид. — Ты плавать-то не разучился?

— Нет, — мотнул головой Вадим, предполагавший, что Неву он переплывет и сейчас, особенно если очень надо.

— Не туда, — шепнул Казареев, удерживая за плечо. — К монастырю не надо, там полиции полно.

— Так нам же ... — начал, было, Реутов, но Давид не дал ему договорить.

— Дело твое, — тихо сказал Давид. — Но я бы на твоем месте торопиться в прокуратуру не стал. Это, очень серьезные люди, Вадик, ты уж мне поверь на слово. И упустив тебя на барже, они первым делом станут искать там, куда ты отсюда можешь пойти. А куда пойдет такой олух, прости, я хотел сказать, законопослушный человек, как ты? Домой, к знакомым, в полицию, в больницу, в прокуратуру ... куда еще?

— В жандармерию, — устало согласился с другом Реутов, вспоминая давешнего есаула.

— Поплывем на Староприходскую сторону, — предложил, а, вернее, приказал Казареев. — там заводы, склады ... Всяко разно, есть где спрятаться.

"Нам еще одежда нужна", — подумал Реутов, но вслух этого говорить, разумеется, не стал. Нечего здесь было пока обсуждать.

Они осторожно приблизились к борту, обращенному к практически неразличимой за дождем Староприходской стороне, прошли немного вдоль него и довольно быстро — вот удача, так удача! — наткнулись на свисавший почти до самой воды конец, и, не мешкая, полезли вниз.

17.

Невская вода в октябре месяце обожгла Реутова не хуже кипятка. Даже дыхание пресеклось, и живот сам собой втянулся — а о яйцах он в тот момент даже не вспомнил — но жить в ней какое-то время было можно, особенно если двигаться. Они и двинулись.

Плыть было тяжело, но через минуту или две, Вадим все-таки поймал ритм и отвлекался теперь только на то, чтобы нет-нет а бросить взгляд на более субтильного Казареева, который и в детстве плавал гораздо хуже Реутова, хотя Волгу, кажется, один или два раза все-таки переплыл. Он и сейчас был, по-видимому, в хорошей форме и от Вадима не отставал.

"Может, и доплывем".

Однако чем дольше они находились в воде, тем тяжелее становилось плыть. Но главным врагом по-прежнему оставался холод. Усталость и боль кое-как можно было преодолеть, но если начнет сводить мышцы ног ...

"Черт!"

Как накаркал! Едва Вадим подумал о спазмах, которые могли стать для них настоящей проблемой, как боковым зрением уловил изменение в ритме движения Казареева, и, уже сознательно повернув голову в его сторону, увидел, что Давид перестал плыть, а вместо этого закрутился на месте, по временам полностью скрываясь под водой.

— Плыви! — выдохнул Давид, разбрасывая воду, когда в очередной раз оказался на поверхности. — Догоню! У меня ...

Но говорить он уже не мог, а только бился буквально в паре метров от Вадима, то и дело скрываясь под водой.

— Держись за меня! — крикнул Реутов, в два гребка, достигнув места, где самым очевидным образом погибал его друг.

И хотя он не был уверен, что вытянет двоих, оставить тонущего Давида он не мог тоже. Но помощь его, к счастью, оказалась тому не нужна. Вынырнув из под воды в очередной раз, Казареев вдруг шумно и едва ли не со стоном выдохнул воздух и сразу же успокоился.

— Все ...

— Что ...? — говорить они оба уже почти не могли.

— Я ... стеклом ... плывем.

"А, ну да ... стекло".

И они снова поплыли, но сбой ритма вышел им боком. Теперь Реутов чувствовал, что сил остается все меньше, а сколько еще им было плыть до берега, оставалось неизвестно. И трудно сказать, чем бы все это для них кончилось, но внезапно прямо перед собой Реутов увидел плывущего ему навстречу человека.

"Что за ...!" — возможно, его удивление было бы и больше, но у него уже не было на это сил. Даже на это. И ночного пловца, не находись тот буквально на одной линии с Вадимом, он бы в жизни не заметил. И сил уже не оставалось, и темно было, и дождь заглушал все звуки. Однако сейчас неизвестный, вынырнув из тьмы, пер прямо на Реутова, и единственное, что тот мог сделать, это шумно выдохнуть воздух прямо из-под воды, так что его "Фрр!" должно было прозвучать, как оклик или предостережение.

Самое странное, что чудак, не нашедший ничего лучше, чем устроить ночной заплыв в грязной, как сточная канава, реке, вода которой была покрыта мазутной пленкой и холодна, как полярные глубины, его услышал и, затормозив, поднял лицо над водой. Естественно, ничем, кроме галлюцинации, это быть не могло, но в этот момент Реутов отчетливо увидел перед собой бледное, как полотно, лицо Полины Кетко и совершенно от этого обалдел.

— Вадим! — удивленно выдохнула Полина и тут же свистнула.

И сразу же откуда-то из шевелящейся от дождя темноты раздался ответный свист, а еще через мгновение знакомый женский голос отчетливо произнес очень уместное в данной ситуации "Fuck you!"

— Ли?! — сразу же вскинулся затормозивший рядом с Вадимом Давид.

— I'm here! — сразу же ответила Лилиан, появляясь из мрака.

Но Реутову сейчас было не до радостной встречи.

— Далеко? — спросил он, экономя силы.

Но Полина его поняла и без пояснений, к тому же она и сама сидела сейчас в ледяной ванне осенней Невы.

— Сто метров ... чуть больше ...

— Вперед! — из последних сил простонал Вадим и поплыл к берегу, тяжело загребая воду отяжелевшими и окоченевшими руками.

Продолжение следует

23.11.08

А в продолжении ...

Глава 3. В мире теней

В геральдике василиска изображают с хвостом дракона, и он символизирует сокрушение врагов. Василиск так же символизирует вероломство или что-то смертельное.

1.

119