7 футов над килем

Взбрык поимел место в далёком Сингапуре, куда "Коллективизацию" направили с официальным визитом, дабы продемонстрировать белу свету калибр орудий, боеготовность и чистоту мирных намерений. Миротворческая миссия готовилась столь тщательно, что инструктажи, политинформации и беседы о происках империализма довели личный состав до состояния запредельной бдительности, но на Ивашкине это не сказалось, поскольку ещё с пионерских лет он научился засыпать мёртвым сном, как только выступающий произносил: "Товарищи!"

Спал Ивашкин с открытыми глазами и при полной неподвижности организма, а потому считался самым прилежным слушателем.

В Сингапуре Ивашкин пропал, то есть буквально исчез, словно провалился сквозь асфальт на людной улице. Офицер, возглавлявший группу и каждые десять минут пересчитывавший матросов по бескозыркам, тут же прекратил увольнение, пригнал свою "отару" на борт, доложил о происшествии, потом пришпилил к галстуку покаянный рапорт и попытался повеситься на портупее от кортика, но лишь вывихнул челюсть и был изолирован в санчасти, где потихоньку играл в карты с доктором и потягивал спирт, а в свободное от этих занятий время усиленно конспектировал первоисточники, готовясь к неизбежной разборке. Бесконтрольное изучение классиков марксизма-ленинизма оказало на него весьма странное действие, и по возвращении в родную базу он написал письмо в ЦК КПСС с предложением одностороннего разоружения и создания многопартийной системы, после чего его заболевание было признано безнадёжным, и его уволили из вооружённых сил, а впоследствии он приобрёл известность как "поборник защиты насекомых".

Поиски матроса продолжались двое суток, лучшие криминалисты сбились с ног, а правительство даже негласно вошло в контакт с местной мафией, и та заверила, что к исчезновению Ивашкина никакого касательства не имеет. Излишне говорить, что всякое сообщение "Коллективизации" с берегом было прекращено, командир крейсера всё чаще поглядывал на свою портупею, особисты писали многостраничные доклады о происках спецслужб, и все обсуждали неизбежность скорых вакансий.

Ивашкин объявился, когда в клюзах уже грохотали якорные цепи. Пропажу доставили к борту на большой джонке, изукрашенной цветными бумажными фонариками. Ивашкин возлежал на горе шёлковых подушек в компании разномастных девиц, оказывавших ему всевозможные знаки внимания. В джонке находился также жёлтый полицейский чин, благосклонно взиравший на идиллию и приговаривавший тонким голосом: "Те-те-те! Карос, русико! Карос, русико!"

Ивашкина подняли на палубу, глаза у него были как у кота, обожравшегося сметаной, а ноги подкашивались от слабости, но он нашёл в себе силы доложить по всей форме, что прибыл из увольнения без замечаний, а подробности изложит в письменной форме. Следом на борт подняли многочисленные презенты от благодарных почитательниц ивашкинских талантов. Полицейский чин со своей стороны поблагодарил командование крейсера за образцовое проведение визита, назвал Ивашкина "могучим посланником доброй воли", добавил: "Те-те-те! Карос, русико!", отдал честь и смайнался в джонку.

Отоспавшись, Ивашкин написал на удивление короткий рапорт, суть которого сводилась к тому, что он выпил в городе лимонаду и потерял сознание, которое вернулось к нему лишь у борта родного крейсера. Все попытки уличить его в осмысленном безобразии ни к чему не привели. Ивашкин охотно признавал факт злонамеренной провокации, но по сути самой провокации ничего путного сообщить не мог и только горестно твердил: "Виноват! Опоили, сволочи!"  На том дело и кончилось, но оставлять на службе столь популярную фигуру, каковой сделался Ивашкин, было совершенно недопустимо, и его под благовидным предлогом комиссовали, отпустив на все четыре стороны.

Из всех четырёх сторон Ивашкин выбрал опять-таки морскую — устроился в Балтийское пароходство, честно отплавал положенный срок в каботаже, получил визу, был выпущен в загранку. Но природная шустрость и нутряная порядочность подгадили ему и здесь.

В славном городе Гамбурге Ивашкина сотоварищи занесло на злачный Репеербан, куда, к слову сказать, влекла российских мореходов не столько возможность бесплатно лицезреть кусочек чужого разврата, сколько знаменитый магазин "Алко", где по весьма доступной цене продавалось вино в литровых картонных упаковках на манер молочных. Пакеты эти моряки называли кирпичами и покупали весьма охотно.

Купив по кирпичу, приятели употребили их на травке под памятником Бисмарку и отправились глазеть на живые витрины.

Толстые, добродушные немки сидели за стеклом и, позёвывая, вязали детские шапочки, поёживаясь в своих лёгких нарядах. Ивашкин неожиданно ощутил сыновние чувства и несколько загрустил. Правда, у витрины с молодкой в одних ботфортах он оживился и даже стал пересчитывать марки, но друзья не позволили ему уронить честь-достоинство и уволокли от скоромного зрелища.

Они вышли на Репеербан и стали свидетелями отвратительной сцены: какой-то тип хлестал по щекам девицу, а прохожие шли себе мимо, видно, помня, что в буржуазном мире человек человеку — волк. И ведь были инструктажи, были! И даже этот возможный мерзкий случай обсуждался! Задали вопрос первому помощнику: "Как быть, если на глазах твоих бьют женщину?"  И ответил судовой идеолог: "Ступайте мимо, ибо не за дело бить не станут!"  Но Ивашкин-то не слышал этого завета, он по обыкновению спал, окаменевши и растопырив глаза. И не успели его товарищи опомниться, как подскочил Ивашкин к оскорбителю и врезал по уху, добавив слово бранное. Тот от удивления грохнулся на панель, и в следующую секунду Ивашкин уже бился с друзьями негодяя.

Коллеги же в битве участия не принимали, поскольку на инструктажах не спали, помнили, что драться за границей нельзя, но, однако же, нельзя и уйти, бросив товарища, а следует ждать, покуда его не заберут в полицию, куда надлежит проследовать в полном составе, не теряя при этом всё того же достоинства.

Баталия меж тем разгоралась, и вот уже, теснимый неприятелем, снял с себя Ивашкин широкий ремень — память о славной "Коллективизации", и уже сверкнула над развратным Репеербаном надраенная краснофлотская бляха, но тут замигали огни, и подъехала полиция. Остановиться бы Ивашкину, опомниться, уж и шпана гамбургская скрылась, а вокруг одни полицейские, но куда там! Взбодрённый кирпичным напитком наступает Ивашкин на полицаев и выкрикивает обидное для всякого немца слово — "Сталинград", и свистит над головой латунная бляха. Вот уже и ТВ подкатило, запылали юпитеры, и повёлся прямой репортаж с театра военных действий. А на судне смотрят телевизор, и доктор делает первому помощнику инъекции.

В сей момент старший группы не выдержал и, вспомнив молодость, выкрикнул громко военно-морское: "Полундра!"  Опешил на секунду Ивашкин, опустил ремень; и тут же налетели проклятые буржуины, замкнули на запястьях браслеты крупповской стали и запихали пинками в гамбургский "воронок", а друзей Ивашкина вежливо пригласили в другую машину.

Из полиции позвонили на судно и пообещали двоих отпустить, а Ивашкин пусть посидит в холодной, а то полицейские на него очень злы. Наутро же полиция обнаружила, что участок блокирован огромной толпой женщин, а над ними реют транспаранты: "Свободу русскому парню, вступившемуся за честь женщины!" и ещё много всяких в таком же роде. К тому же гамбургский женсовет послал бургомистру, или, как там он у них называется, целую петицию, что, мол, если Ивашкина не выпустят, так чёрта лысого его, бургомистра, изберут на следующий срок. Тот, понятное дело, струхнул и лично доставил Ивашкина на судно и чуть ли не хотел объявить его почётным гражданином вольного города, лишь бы с бабами не ссориться, но почётное гражданство наш консул отклонил. В пароходстве Ивашкину вежливо предложили: либо ты, зараза, будешь до пенсии болтаться в каботаже, либо вот тебе отличная характеристика и ступай-ка ты, родимый, на все четыре румба.

Жизнь и приключения Ивашкина продолжались...

Казус

На рыболовецком судне в рейс пошла докторша-дантистка, чтобы рыбаки флотилии могли радостно расставаться с зубами, не сходя на берег. Такое случалось и раньше, и всё как-то обходилось, но в этот раз докторша оказалась писаной красавицей: длинные ноги, противотанковый бюст и все прочие прелести. В море лучше всего этого не видеть, если не уверен, что дотянешься. Люди опытные сразу смекнули, что добром дело не кончится. А девица оказалась ещё и недотрогой, и как за ней ни увивались, никому ничего не перепало. Решили, что она определила себя для капитана, но потом стали замечать, что и кэп день ото дня всё более мрачнеет, впадает в злобную меланхолию, и конечно, догадались о причине. Жизнь на судне пошла — хуже некуда. Капитан, слывший удачливым, сметливым рыбаком, плюнул на лов и принялся закручивать команде гайки. Начал он с того, что заставил штурманов стоять вахту в форме и при галстуках, а дело, между прочим, было в тропиках! Доведя придирками помощников до икоты, капитан отправлялся в машину и проделывал то же самое с механиками, потом перекидывался на палубную команду, навещал радистов и поваров. Через неделю народ стал всерьёз поговаривать о бунте, а упрямая девица знай выставляла коленки и фыркала на всех подряд. И тогда трое самых влиятельных на судне людей — старпом, стармех и первый помощник решили, что настала пора принимать меры, тем более что они, все трое, к тому же были ещё и партбюро.

Собрались дружно, но разговор поначалу не клеился: уж больно тема оказалась деликатной. Стармех пошептался с первым помощником и принёс бутыль разбавленного спирта. Выпили без радости, но средство подействовало, и начался обмен мнениями. Оказалось, что всех переполняет одно и то же чувство — оскорблённого мужского достоинства. Все они были людьми, немало поплававшими и повидавшими, но с такой ситуацией столкнулись впервые. Это как же можно, чтобы — никому? Даже капитану! Невиданное и оскорбительное хамство. И хотя спорили, ругались долго, каждый понимал — выход один: заставить девицу уступить капитану, иначе не останется ничего другого, как посадить их обоих в спасательный плотик и оттолкнуть от борта.

Решили дела не откладывать, прибрали на столе и послали за докторшей. Та явилась в короткой юбчонке и уселась, провокаторша, таким манером, что стармех замычал и отвернулся к переборке.

Некоторое время молчали, а потом первый помощник возьми и брякни: "Дочка, как ты понимаешь настоящую международную обстановку?"  Старпом досадливо крякнул, а докторша нагло объяснила, что никакая она комиссару не дочка; если по возрасту, так он ей в дедушки годится, и, вообще, она таких родственников видела в гробу, и причём тут, между прочим, международная обстановка?

Первый помощник мог бы ей запросто рога обломать, он в экипаже линию партии проводил со всей твёрдостью и знал, как даже старые, просоленные моряки могут плакать и каяться, если им бумажку нужную показать, да словцо заветное шепнуть. Однако сообразил, что с такой заразой оборот нужен особый. Поэтому сделал вид, что хамства не заметил и пространно объяснил, что про обстановку спросил потому, что несмотря на мирные усилия партии и правительства, империалистические круги продолжают вынашивать агрессивные замыслы, а значит, военная опасность не ликвидирована.

От такой политинформации девица начала демонстративно зевать, но первый помощник опять притворился, что не заметил, и, как бы невзначай, спросил:

—  А кстати, вы знаете, чем мы здесь в море занимаемся?

—  Вы лично вообще ни черта полезного не делаете, —  дерзко заявила докторша. —  Старпом людям нервы треплет и всё пытается меня в койку затащить, а стармех спирт казённый дует, от него, вон, и сейчас за версту несёт!

Тут, конечно, сделался шум, но первый помощник своей властью возмущение унял и возразил по существу:

—  Нет, дорогая товарищ, всё, что вы сказали, —  не главное, а главное наше занятие и задача — ловить для страны рыбу. А что есть рыба? А рыба есть стратегический продукт! Не дай бог, война! Так, может, наши консервы партизаны будут кушать в тылу врага!

—  Ну, тогда им точно каюк, партизанам! —  загрустила девица. —  Ваша тухлятина их доконает почище всяких карателей. А вы меня зачем сюда пригласили? Может, хотите прямо сейчас в партизаны записать?

—  Нет, —  в который раз сдерживается комиссар, —  не за этим мы вас пригласили. А вот скажите, заметили вы, что уловы у нас пошли никудышные? Заметили? А знаете, почему? А потому, что наш капитан — мастер лова — полностью форму потерял из-за вашего к нему нечуткого отношения.

—  Ага! —  оскалилась докторша. —  Теперь понятно. Вы, значит, собрали своё партбюро, чтобы меня, честную девушку, уложить под этого козла толстого?

—  Подбирайте выражения! —  одёрнул её старпом, а стармех заржал, он и раньше капитана недолюбливал, а теперь ещё и ревновал.

—  Сейчас подберу! —  пообещала строптивица. —  Все вы — козлы ободранные, коты чердачные, и вот вам — хрен, а не чистая девичья любовь! И капитану вашему — хрен же!

Тут партбюро замолчало и задумалось. Ругаться, возмущаться и уговаривать было совершенно бесполезно. В общем, горько, безнадёжно и тоскливо сделалось на душе у партбюро.

—  Значит, без меня улову не бывать? —  наконец подала голос девица.

—  Не бывать, не бывать! —  заголосили мужики, видя, что девка, вроде, слабину даёт.

—  Отдайся ты ему, ироду! —  заканючил первый помощник. —  От всего экипажа тебя молим: ведь без рыбки и денег не будет, а дома-то семьи, детишки-и-и!

—  А в тылу партизаны без консервов маются! —  поддразнила докторша, но комиссар только всхлипнул и уронил голову на руки.

—  Ладно! —  наконец сжалилась дантистка. —  Чёрт с вами! Но только за красивые слова — я не согласна.

—  Всё тебе сделаем, дочка! —  взвился первый помощник. — Путёвку в санаторий хочешь?

—  Нет! —  отмахнулась дочка. —  Путёвку отдайте тому партизану, который после ваших консервов выживет. Мне валютой платить будете. В чеках Торгмортранса.

—  Кто будет платить? —  хором изумилось партбюро.

—  Вы и будете, —  улыбнулась шантажистка, —  все трое. Шестьдесят валютных рублей в месяц. Пока шестьдесят. Соглашайтесь, а то передумаю.

—  Это что ж получается? —  старпом чуть из кресла не выпрыгнул. — Это, значит, я буду платить двадцать чеков за то, что кэп тебя трахать будет? Да я...

—  Ну, как знаете, —  поднялась девица.

—  Погоди! — стармех так кулачищем по столу шарахнул, что с переборки сорвался портрет Ленина, но первый помощник его поймал. —  Погоди! Сядь! Нет, ты лучше сейчас выйди вон, а мы тебя позовём, когда решим.

Докторша вымелась из каюты и стала изучать в коридоре наглядную агитацию, а из-за двери стали доноситься слова, что выпускает из себя человек на верхушке душевности и волнения. Потом постепенно гам и нецензурность начали стихать, а когда стихли вовсе, в дверях появился первый помощник: красный, потный, двух пуговиц не хватает, но в руках — всё ещё портрет Ленина. И делает знаки — заходи, мол.