7 футов над килем

Мягков Алексей Николаевич

Семь футов над килем

Юмор этих рассказов порою чуть солоноват, как вода Балтики. Но внимательный читатель обязательно разглядит за насмешкой искреннюю любовь и глубокое уважение к людям моря.

Удачи в море и на берегу!

Содержание

Остров старого капитана

Сингапур — Гамбург

Казус

Лев идёт!

О вреде инициативы

Шутка

Неуставная болезнь

Научный эксперимент

Собачьи острова

Повара и поварихи

Гриня

Два обморока

Михалыч и Кекс

Пушкин и третье отделение

Поход — куча хлопот

Чудеса химии

Пытливые умы

Дороги, которые нас выбирают

Воздушный корабль

Гальюнная фигура

День перед Рождеством

Детская болезнь левизны

Испанская грусть

Исполнение желаний ("Макаровка")

На внутреннем водном пути

Неофициальный визит

Уроки генерала

Каменный гость

Маринизмы

Остров старого капитана

В ту ночь мне по обыкновению хотелось спать, но спать было нельзя: вскоре предстояло сдать преподавателю навигации Бромфинбергеру кучу прокладок — долги, скопившиеся за семестр. Без них Бром не ставил зачёта, а без зачёта не допускали к экзамену, и скорый на расправу деканат в сговоре со строевой частью вместо отпуска отправил бы меня в "роту дураков" — отстойник, где после каждой сессии оседали унылые двоечники и весёлые пьяницы — самовольщики. Штрафники работали по двенадцать часов в день, ночами готовились к пересдаче. Мне уже приходилось мыкать горе в "роте дураков", где я циклевал пол битым стеклом. На коленях образовались мозоли, как у верблюда, и явно обозначился безобразный горб.

Вспоминая это весёлое время, я потел и таращил слипавшиеся глаза, вглядываясь в конфигурацию коварных прибрежных мелей.

В большом классе с двумя рядами широких, отполированных рукавами столов страдал той ночью над картами ещё один человек — пожилой капитан с курсов повышения квалификации: наутро ему тоже предстояло сдавать зачёт. Капитан кряхтел, тихонько матерился и поминутно менял очки, которых у него было великое множество.

Чтобы немного отвлечься, я вышел в коридор, где широко разливалась ночная тоска казённого заведения. Тоска была настояна на запахе мастики, табачного дыма и пропаренного форменного сукна. Я закурил, и тут же из-за угла вынырнул помощник дежурного по учебному корпусу, сокращённо — "ПОУК". В руках у паука была книжица, куда он записывал нарушителей. За сутки следовало выявить не менее тридцати нерадивых курсантских душ. Если паук не наскребал положенного числа кляуз, дежурство его считалось неудовлетворительным, и через сутки он заступал снова. Такой порядок установил начальник строевого отдела, безмерно радевший о дисциплине. Паук был курсантом четвёртого курса, я — третьего. Он раскрыл кондуит и приблизился официальным шагом, держа наперевес авторучку.

—  Курение в неположенном месте, —  констатировал он. —  Ваша фамилия, товарищ курсант?

—  Шёл бы ты спать, милый, —  дружелюбно посоветовал я, —  а то у тебя от служебного рвения запор приключится.

Паук взглядом сосчитал мои курсовки и решил, видно, что связываться нет никакого смысла.

—  Тогда хоть закурить дай! —  ворчливо попросил он.

—  Это, пожалуйста, —  я протянул ему пачку, —  много недобрал?

—  Ещё десятерых нужно отловить, —  пожаловался паук.

—  Доберёшь! —  утешил я его. —  Наутро мороз обещали, народ будет под койками от зарядки прятаться, только нагибайся! А если и этих не хватит, придумаешь сам.

—  У меня и так половина замечаний — фиктивные, —  признался паук. —  Придумываю всяких там Пупкиных и Тютькиных, у которых, якобы, бляхи не надраены.

Паук убрался. Хлопнула дверь, и в коридор вышел капитан. Он был без очков и, может, поэтому энергично крутил седой круглой головой, хотя глядеть было совершенно не на что. Лишь сердитые портреты знаменитых мореходов скучали на стенах, да в конце коридора бесшумно крался в свою роту загулявший первокурсник.

Капитан достал трубку, пыхнул душистым "Кланом", и мы разговорились.

—  Я ему объясняю, —  сипел морской волк, —  ты же, Бромфинбергер, у меня курсантом на практике был, гальюны драил, и я тебя не обижал! А теперь гоняешь меня как последнего салагу! Только носом синим помахивает, зараза!

Тут я рассказал капитану, как мы однажды накануне экзаменов изготовили из папье-маше муляж этого знаменитого носа, покрасили фиолетовыми чернилами, чтобы придать сходство с оригиналом, установили в классе и стали, по обычаю дикарей, метать в него острые предметы. И конечно, сам Бром тут же заявился узнать, нет ли у его питомцев вопросов по билетам? Дежурный подал команду, мы застыли, а Бром долго и внимательно разглядывал муляж с торчащими в нём иголками и чертежными перьями. При этом он инстинктивно ощупывал собственный нос, словно проверяя его сохранность.

—  Похоже! —  наконец заключил Бром. —  Вопросы есть? Нет? Ну, занимайтесь, паразиты!

Умный человек — он не обиделся, а нам, пусть и ненадолго, стало стыдно. Брома уважали, он з а с т а в л я л нас знать навигацию.

—  Хотите — помогу? —  предложил я капитану.

Он согласился быстрее, чем я успел пожалеть о своём порыве. Мы вернулись в класс и подошли к столу.

—  Ой! —  сказал я, поглядев на линию курса.

—  Где? —  капитан повис лицом над картой, судорожно перебирая в кармане очки.

—  Да вот же! —  я щёлкнул ногтем. —  Видите, здесь маленький островок? А вы через него курс проложили.

—  Вот сволочь! —  капитан шарахнул кулаком. —  Это ж всё переделывать! А я же тушью всё нарисовал! Ой, горе-то, ой, горе! —  запричитал он дьяконским басом.

—  Горю можно пособить, —  распевно заметил я. —  У вас бритвенное лезвие найдётся?

Лезвие нашлось, и я, примерившись, стал аккуратно срезать с карты островок.

—  Бром вглядываться не будет, —  пояснил я, —  а все островки на белом свете даже он не помнит.

—  Ну и дела! —  изумился капитан, когда от злополучной суши не осталось и следа. —  Ты, сынок, часом не гидрограф будешь?

—  Гидрограф, —  потупился я.

—  То-то я гляжу, как ты ловко с ним разделался! —  повеселел капитан. —  Лихой вы всё же народ! Если завтра всё сойдёт — угощаю тебя. Вы куда ходите?

—  В "Мутный глаз", —  доложил я название пивного бара.

—  Это который "Нептун"? —  уточнил капитан. —  Значит так! —  он уже командовал. —  Завтра сдаю зачёт, —  он кивнул на карту, —  и снимаю тебя с занятий. Кто у вас начальник факультета?

Я попытался отклонить протекцию и объяснил, что, в конце концов, могу улизнуть и без помощи начальника факультета, но капитан желал, чтобы всё было устроено "в соответствии с хорошей морской практикой".

На следующий день, когда мы играли на "Камчатке" с приятелями в "балду", а преподаватель пытался привлечь наше внимание к неоспоримым преимуществам советской экономики, дверь распахнулась; вошёл капитан, огляделся, ткнул в меня пальцем и заявил эконому, что с разрешения начальника факультета забирает вот этого курсанта.

—  Куда? —  поражённый капитанским натиском, удивился молодой доцент.

—  В "Мутный глаз"! —  с моряцкой прямотой отрезал кэп.

Курсанты дружно заржали.

—  Прошу разрешения? —  я встал.

—  Э-э-э-э! —  начал было доцент, но капитан, не дожидаясь, пока этот длительный звук обретёт членораздельность, вытащил меня из аудитории.

Свежий человек, попавший ненароком среди бела дня в пивной бар "Нептун", или "в миру" — "Мутный глаз", обыкновенно поражался обилию синих курсантских воротников. Капитан тоже удивился.

—  Ну и дела! —  громко пробасил он. —  А кто же на занятиях?

—  Есть и такие, —  заверил я. —  Много нас, на всё хватает.

За столиком, куда мы присели, мужественного вида усатый пятикурсник прихлебывал пиво, изредка заглядывая в лежавшее перед ним секретное пособие по военно-морской подготовке. Он с уважением поглядел на тёмные, как старые пятаки, капитанские шевроны, покосился на мои курсовки и неторопливо отодвинул в сторону полдюжины пустых кружек. Пятикурсник был крепок телом, невозмутим и сосредоточен. Задевая столики широченными бёдрами, проплыла официантка и, сонно щурясь, приняла заказ.

—  Надо было бы тебя, конечно, в ресторан пригласить, —  посетовал капитан, обмакивая в пиво солёный сухарик, —  да вечером дружок приезжает из Москвы — заместитель министра морского флота, встретить нужно, посидеть, живых и мертвых вспомнить.

Он задумался, а я отметил, что про начальственного дружка он упомянул без малейшего хвастовства.

—  Ничего, —  сказал я, —  и здесь хорошо.

Пятикурсник поднял глаза, поглядел на задумавшегося капитана, сунул за пазуху секретную книгу и дружелюбно улыбнулся. Глаза у него оказались трезвыми и внимательными. Через полчаса он уже вовсю руководил нашим скромным застольем: заказывал пиво, веселил анекдотами, уважительно именовал капитана — "мастером", а мне обещал всяческую помощь и покровительство. Они с капитаном вспоминали свои плавания, иностранные порты, забавные случаи, экзотические напитки, у них нашлись общие знакомые; в общем, происходило отрадное братание поколений, но при этом общительный старшекурсник ни разу не позволил себе фамильярности. Я больше помалкивал — за границей мне бывать не приходилось, а рассказывать, как я с мокрым задом во время практики катал на Севере железные бочки, как-то не тянуло. И хотя капитан помянул молодечество, с которым я устранил зловредный остров с карты, этого было мало, чтобы конкурировать с бравым пятикурсником.

—  Мастер, а не усугубить ли нам? —  спросил усатый, когда капитан выцедил пятую кружку. Сколько пива булькало к тому времени в самом усатом — не знал, наверное, даже он сам.

—  Даю "добро" усугубить! —  согласился капитан, но почему-то уже баритоном.

—  Ласточка! —  гаркнул курсант.

Словно из-под земли появилась низкорослая, неопрятная бабёнка, вечно ошивавшаяся в баре и служившая на посылках.

—  Ласточка, —  велел пятикурсник, —  вот тебе пиастры, слетай, сама знаешь — куда, принеси, сама знаешь — что.

Просветлев отёчным лицом, бабёнка умчалась, топая мужскими ботинками, и через десять минут вернулась с двумя флаконами портвейна. Я поглядел на этикетки и затосковал. Но в "Мутном глазе" привередливость была не в чести, и я понадеялся на свой молодой организм.

Усатый крепыш налил Ласточке и разрешил оставить сдачу. Принесли чистые стаканы.

—  Моряки мы или нет? —  спросил пятикурсник, с отменной точностью распределяя смертоносную жидкость.

—  Конечно, моряки! —  расчувствовался капитан. По всему было видно, что бойкость усатого ему по душе.

—  Хорошая лоза, —  заметил я, отхлебнув полглотка.

Пятикурсник уловил иронию и поглядел неодобрительно. После второго стакана капитан утратил румянец, но сохранил весёлость.

—  Однажды на вахте мне не спалось..., —  затянул он было песню своей молодости, но одумался и спросил, где гальюн.

—  Я провожу вас, мастер! —  вызвался учтивый старшекурсник.

—  Сам дойду! —  отрезал мореход, поднялся и, постояв некоторое время, довольно уверенно двинулся в нужном направлении.

—  Слушай, —  наклонился ко мне усатый, —  отдай мне этого мастодонта, ставлю коньяк!

—  Как это — "отдай"? —  изумился я. —  Что он — девка, что ли?

—  Насчёт девок это ты хорошо придумал! —  обрадовался курсант. —  Эт-то надо покумекать! Ну? Коньяк ставлю!

—  А что же ты ему коньяк не поставил, если он тебе так полюбился? —  ехидно спросил я.

—  Потому что я умный, —  объяснил крепыш, —  знаю, что делаю.

Я пригляделся и увидел, что он действительно очень умный и наверняка знает, что делает. Но мне тоже хотелось знать.

—  Говори толком, чего тебе надо? —  потребовал я.

—  Не понимаешь? —  искренне удивился он.

—  Не понимаю.

—  Это потому, что молодой ещё, —  снисходительно заметил он, —  ну, ладно, не обижайся. У меня через год распределение. Теперь понял?

—  Понял. Хочешь, чтобы он тебя пристроил на выгодную линию?

—  Не будет из тебя толку, —  он грустно покачал неуставной шевелюрой. —  На черта мне сдались все эти ваши линии? Ты слышал, у старца кореш в министерстве! Ну? Если это дело с умом провернуть, можно сесть на знатное место!

—  А как же море? —  спросил я и тут же понял, что сморозил глупость.

—  Море, море, море! —  пропел он задумчиво. —  Ну что, согласен отвалить в сторону? В долгу не останусь!

—  Да я и так в стороне, —  честно признался я. —  Это ваши с ним дела.

—  Правильно! —  пятикурсник звякнул о мой стакан. —  Твоё здоровье!

Капитан вернулся. Потом по его стопам сходил я, а когда снова сел за столик, понял, что курсант уже далеко продвинулся.

—  Встретим вашего друга и сразу закатимся в гости, —  вкрадчиво убеждал крепыш. —  Слово моряка, мастер, вы не пожалеете о сегодняшнем вечере!

—  Ты настоящий парень! Мы с тобой ещё поплаваем! —  капитан уже разговаривал тенором, точно оперный душка.

Я не стал дожидаться, когда он доберётся до дисканта, и откланялся.

Через пару лет я наткнулся на фамилию капитана в статье, где разбирались подробности аварии: мой знакомый среди бела дня с полного хода высадил своё судно на маленький островок — тот самый, что я когда-то недрогнувшей рукой срезал с карты. Статья была подписана членом специальной комиссии, и это был бывший крепыш курсант-пятикурсник.

Кстати, коньяк он так и зажилил. Мистика и безобразие!

Сингапур — Гамбург

Ивашкин совершенно не соответствовал своей фамилии: не было у него ни носа картошкой, ни белокурости, ни голубоглазости. А был он черняв, горбонос, зеленоглаз, и если бы ему пришла вдруг в голову сумасшедшая мысль раскопать свою родословную, то в бесконечной череде предков обнаружились бы, к его удивлению, и татары, и евреи, и даже персы, а среди них подвижники и обыватели, богачи и бедняки, герои и доносчики, религиозные фанатики и стоеросовые богоборцы. Но Ивашкин своих предков не знал, а поэтому мог числить себя истинным русаком, то есть человеком, инстинктивно сознающим, что безопаснее вовсе почитать себя выращенным в колбе с разрешения начальства.

Итак, коктейль из пращуров, сгустившись во плоть, образовал Ивашкина — одарённого лентяя, бывшего студента и бывшего сигнальщика крейсера "Коллективизация".

Окончив школу, Ивашкин зачем-то поступил на философский факультет Ленинградского университета, откуда в середине второго курса был изгнан за то, что в пивном баре "Медведь" подрался с доцентом, читавшим у них курс марксистско-ленинской эстетики. Недоделанного философа призвали на флот, где он, благодаря сметливости и врождённой способности воспринимать идиотизм как затейливую игру природы, вскоре сделался справным матросом и отличным сигнальщиком. Командование его отличало, хотя зоркое начальственное око прозревало в Ивашкине подспудную готовность к взбрыкиванию.

Взбрык поимел место в далёком Сингапуре, куда "Коллективизацию" направили с официальным визитом, дабы продемонстрировать белу свету калибр орудий, боеготовность и чистоту мирных намерений. Миротворческая миссия готовилась столь тщательно, что инструктажи, политинформации и беседы о происках империализма довели личный состав до состояния запредельной бдительности, но на Ивашкине это не сказалось, поскольку ещё с пионерских лет он научился засыпать мёртвым сном, как только выступающий произносил: "Товарищи!"

Спал Ивашкин с открытыми глазами и при полной неподвижности организма, а потому считался самым прилежным слушателем.

В Сингапуре Ивашкин пропал, то есть буквально исчез, словно провалился сквозь асфальт на людной улице. Офицер, возглавлявший группу и каждые десять минут пересчитывавший матросов по бескозыркам, тут же прекратил увольнение, пригнал свою "отару" на борт, доложил о происшествии, потом пришпилил к галстуку покаянный рапорт и попытался повеситься на портупее от кортика, но лишь вывихнул челюсть и был изолирован в санчасти, где потихоньку играл в карты с доктором и потягивал спирт, а в свободное от этих занятий время усиленно конспектировал первоисточники, готовясь к неизбежной разборке. Бесконтрольное изучение классиков марксизма-ленинизма оказало на него весьма странное действие, и по возвращении в родную базу он написал письмо в ЦК КПСС с предложением одностороннего разоружения и создания многопартийной системы, после чего его заболевание было признано безнадёжным, и его уволили из вооружённых сил, а впоследствии он приобрёл известность как "поборник защиты насекомых".

Поиски матроса продолжались двое суток, лучшие криминалисты сбились с ног, а правительство даже негласно вошло в контакт с местной мафией, и та заверила, что к исчезновению Ивашкина никакого касательства не имеет. Излишне говорить, что всякое сообщение "Коллективизации" с берегом было прекращено, командир крейсера всё чаще поглядывал на свою портупею, особисты писали многостраничные доклады о происках спецслужб, и все обсуждали неизбежность скорых вакансий.

Ивашкин объявился, когда в клюзах уже грохотали якорные цепи. Пропажу доставили к борту на большой джонке, изукрашенной цветными бумажными фонариками. Ивашкин возлежал на горе шёлковых подушек в компании разномастных девиц, оказывавших ему всевозможные знаки внимания. В джонке находился также жёлтый полицейский чин, благосклонно взиравший на идиллию и приговаривавший тонким голосом: "Те-те-те! Карос, русико! Карос, русико!"

Ивашкина подняли на палубу, глаза у него были как у кота, обожравшегося сметаной, а ноги подкашивались от слабости, но он нашёл в себе силы доложить по всей форме, что прибыл из увольнения без замечаний, а подробности изложит в письменной форме. Следом на борт подняли многочисленные презенты от благодарных почитательниц ивашкинских талантов. Полицейский чин со своей стороны поблагодарил командование крейсера за образцовое проведение визита, назвал Ивашкина "могучим посланником доброй воли", добавил: "Те-те-те! Карос, русико!", отдал честь и смайнался в джонку.

Отоспавшись, Ивашкин написал на удивление короткий рапорт, суть которого сводилась к тому, что он выпил в городе лимонаду и потерял сознание, которое вернулось к нему лишь у борта родного крейсера. Все попытки уличить его в осмысленном безобразии ни к чему не привели. Ивашкин охотно признавал факт злонамеренной провокации, но по сути самой провокации ничего путного сообщить не мог и только горестно твердил: "Виноват! Опоили, сволочи!"  На том дело и кончилось, но оставлять на службе столь популярную фигуру, каковой сделался Ивашкин, было совершенно недопустимо, и его под благовидным предлогом комиссовали, отпустив на все четыре стороны.

Из всех четырёх сторон Ивашкин выбрал опять-таки морскую — устроился в Балтийское пароходство, честно отплавал положенный срок в каботаже, получил визу, был выпущен в загранку. Но природная шустрость и нутряная порядочность подгадили ему и здесь.

В славном городе Гамбурге Ивашкина сотоварищи занесло на злачный Репеербан, куда, к слову сказать, влекла российских мореходов не столько возможность бесплатно лицезреть кусочек чужого разврата, сколько знаменитый магазин "Алко", где по весьма доступной цене продавалось вино в литровых картонных упаковках на манер молочных. Пакеты эти моряки называли кирпичами и покупали весьма охотно.

Купив по кирпичу, приятели употребили их на травке под памятником Бисмарку и отправились глазеть на живые витрины.

Толстые, добродушные немки сидели за стеклом и, позёвывая, вязали детские шапочки, поёживаясь в своих лёгких нарядах. Ивашкин неожиданно ощутил сыновние чувства и несколько загрустил. Правда, у витрины с молодкой в одних ботфортах он оживился и даже стал пересчитывать марки, но друзья не позволили ему уронить честь-достоинство и уволокли от скоромного зрелища.

Они вышли на Репеербан и стали свидетелями отвратительной сцены: какой-то тип хлестал по щекам девицу, а прохожие шли себе мимо, видно, помня, что в буржуазном мире человек человеку — волк. И ведь были инструктажи, были! И даже этот возможный мерзкий случай обсуждался! Задали вопрос первому помощнику: "Как быть, если на глазах твоих бьют женщину?"  И ответил судовой идеолог: "Ступайте мимо, ибо не за дело бить не станут!"  Но Ивашкин-то не слышал этого завета, он по обыкновению спал, окаменевши и растопырив глаза. И не успели его товарищи опомниться, как подскочил Ивашкин к оскорбителю и врезал по уху, добавив слово бранное. Тот от удивления грохнулся на панель, и в следующую секунду Ивашкин уже бился с друзьями негодяя.

Коллеги же в битве участия не принимали, поскольку на инструктажах не спали, помнили, что драться за границей нельзя, но, однако же, нельзя и уйти, бросив товарища, а следует ждать, покуда его не заберут в полицию, куда надлежит проследовать в полном составе, не теряя при этом всё того же достоинства.

Баталия меж тем разгоралась, и вот уже, теснимый неприятелем, снял с себя Ивашкин широкий ремень — память о славной "Коллективизации", и уже сверкнула над развратным Репеербаном надраенная краснофлотская бляха, но тут замигали огни, и подъехала полиция. Остановиться бы Ивашкину, опомниться, уж и шпана гамбургская скрылась, а вокруг одни полицейские, но куда там! Взбодрённый кирпичным напитком наступает Ивашкин на полицаев и выкрикивает обидное для всякого немца слово — "Сталинград", и свистит над головой латунная бляха. Вот уже и ТВ подкатило, запылали юпитеры, и повёлся прямой репортаж с театра военных действий. А на судне смотрят телевизор, и доктор делает первому помощнику инъекции.

В сей момент старший группы не выдержал и, вспомнив молодость, выкрикнул громко военно-морское: "Полундра!"  Опешил на секунду Ивашкин, опустил ремень; и тут же налетели проклятые буржуины, замкнули на запястьях браслеты крупповской стали и запихали пинками в гамбургский "воронок", а друзей Ивашкина вежливо пригласили в другую машину.

Из полиции позвонили на судно и пообещали двоих отпустить, а Ивашкин пусть посидит в холодной, а то полицейские на него очень злы. Наутро же полиция обнаружила, что участок блокирован огромной толпой женщин, а над ними реют транспаранты: "Свободу русскому парню, вступившемуся за честь женщины!" и ещё много всяких в таком же роде. К тому же гамбургский женсовет послал бургомистру, или, как там он у них называется, целую петицию, что, мол, если Ивашкина не выпустят, так чёрта лысого его, бургомистра, изберут на следующий срок. Тот, понятное дело, струхнул и лично доставил Ивашкина на судно и чуть ли не хотел объявить его почётным гражданином вольного города, лишь бы с бабами не ссориться, но почётное гражданство наш консул отклонил. В пароходстве Ивашкину вежливо предложили: либо ты, зараза, будешь до пенсии болтаться в каботаже, либо вот тебе отличная характеристика и ступай-ка ты, родимый, на все четыре румба.

Жизнь и приключения Ивашкина продолжались...

Казус

На рыболовецком судне в рейс пошла докторша-дантистка, чтобы рыбаки флотилии могли радостно расставаться с зубами, не сходя на берег. Такое случалось и раньше, и всё как-то обходилось, но в этот раз докторша оказалась писаной красавицей: длинные ноги, противотанковый бюст и все прочие прелести. В море лучше всего этого не видеть, если не уверен, что дотянешься. Люди опытные сразу смекнули, что добром дело не кончится. А девица оказалась ещё и недотрогой, и как за ней ни увивались, никому ничего не перепало. Решили, что она определила себя для капитана, но потом стали замечать, что и кэп день ото дня всё более мрачнеет, впадает в злобную меланхолию, и конечно, догадались о причине. Жизнь на судне пошла — хуже некуда. Капитан, слывший удачливым, сметливым рыбаком, плюнул на лов и принялся закручивать команде гайки. Начал он с того, что заставил штурманов стоять вахту в форме и при галстуках, а дело, между прочим, было в тропиках! Доведя придирками помощников до икоты, капитан отправлялся в машину и проделывал то же самое с механиками, потом перекидывался на палубную команду, навещал радистов и поваров. Через неделю народ стал всерьёз поговаривать о бунте, а упрямая девица знай выставляла коленки и фыркала на всех подряд. И тогда трое самых влиятельных на судне людей — старпом, стармех и первый помощник решили, что настала пора принимать меры, тем более что они, все трое, к тому же были ещё и партбюро.

Собрались дружно, но разговор поначалу не клеился: уж больно тема оказалась деликатной. Стармех пошептался с первым помощником и принёс бутыль разбавленного спирта. Выпили без радости, но средство подействовало, и начался обмен мнениями. Оказалось, что всех переполняет одно и то же чувство — оскорблённого мужского достоинства. Все они были людьми, немало поплававшими и повидавшими, но с такой ситуацией столкнулись впервые. Это как же можно, чтобы — никому? Даже капитану! Невиданное и оскорбительное хамство. И хотя спорили, ругались долго, каждый понимал — выход один: заставить девицу уступить капитану, иначе не останется ничего другого, как посадить их обоих в спасательный плотик и оттолкнуть от борта.

Решили дела не откладывать, прибрали на столе и послали за докторшей. Та явилась в короткой юбчонке и уселась, провокаторша, таким манером, что стармех замычал и отвернулся к переборке.

Некоторое время молчали, а потом первый помощник возьми и брякни: "Дочка, как ты понимаешь настоящую международную обстановку?"  Старпом досадливо крякнул, а докторша нагло объяснила, что никакая она комиссару не дочка; если по возрасту, так он ей в дедушки годится, и, вообще, она таких родственников видела в гробу, и причём тут, между прочим, международная обстановка?

Первый помощник мог бы ей запросто рога обломать, он в экипаже линию партии проводил со всей твёрдостью и знал, как даже старые, просоленные моряки могут плакать и каяться, если им бумажку нужную показать, да словцо заветное шепнуть. Однако сообразил, что с такой заразой оборот нужен особый. Поэтому сделал вид, что хамства не заметил и пространно объяснил, что про обстановку спросил потому, что несмотря на мирные усилия партии и правительства, империалистические круги продолжают вынашивать агрессивные замыслы, а значит, военная опасность не ликвидирована.

От такой политинформации девица начала демонстративно зевать, но первый помощник опять притворился, что не заметил, и, как бы невзначай, спросил:

—  А кстати, вы знаете, чем мы здесь в море занимаемся?

—  Вы лично вообще ни черта полезного не делаете, —  дерзко заявила докторша. —  Старпом людям нервы треплет и всё пытается меня в койку затащить, а стармех спирт казённый дует, от него, вон, и сейчас за версту несёт!

Тут, конечно, сделался шум, но первый помощник своей властью возмущение унял и возразил по существу:

—  Нет, дорогая товарищ, всё, что вы сказали, —  не главное, а главное наше занятие и задача — ловить для страны рыбу. А что есть рыба? А рыба есть стратегический продукт! Не дай бог, война! Так, может, наши консервы партизаны будут кушать в тылу врага!

—  Ну, тогда им точно каюк, партизанам! —  загрустила девица. —  Ваша тухлятина их доконает почище всяких карателей. А вы меня зачем сюда пригласили? Может, хотите прямо сейчас в партизаны записать?

—  Нет, —  в который раз сдерживается комиссар, —  не за этим мы вас пригласили. А вот скажите, заметили вы, что уловы у нас пошли никудышные? Заметили? А знаете, почему? А потому, что наш капитан — мастер лова — полностью форму потерял из-за вашего к нему нечуткого отношения.

—  Ага! —  оскалилась докторша. —  Теперь понятно. Вы, значит, собрали своё партбюро, чтобы меня, честную девушку, уложить под этого козла толстого?

—  Подбирайте выражения! —  одёрнул её старпом, а стармех заржал, он и раньше капитана недолюбливал, а теперь ещё и ревновал.

—  Сейчас подберу! —  пообещала строптивица. —  Все вы — козлы ободранные, коты чердачные, и вот вам — хрен, а не чистая девичья любовь! И капитану вашему — хрен же!

Тут партбюро замолчало и задумалось. Ругаться, возмущаться и уговаривать было совершенно бесполезно. В общем, горько, безнадёжно и тоскливо сделалось на душе у партбюро.

—  Значит, без меня улову не бывать? —  наконец подала голос девица.

—  Не бывать, не бывать! —  заголосили мужики, видя, что девка, вроде, слабину даёт.

—  Отдайся ты ему, ироду! —  заканючил первый помощник. —  От всего экипажа тебя молим: ведь без рыбки и денег не будет, а дома-то семьи, детишки-и-и!

—  А в тылу партизаны без консервов маются! —  поддразнила докторша, но комиссар только всхлипнул и уронил голову на руки.

—  Ладно! —  наконец сжалилась дантистка. —  Чёрт с вами! Но только за красивые слова — я не согласна.

—  Всё тебе сделаем, дочка! —  взвился первый помощник. — Путёвку в санаторий хочешь?

—  Нет! —  отмахнулась дочка. —  Путёвку отдайте тому партизану, который после ваших консервов выживет. Мне валютой платить будете. В чеках Торгмортранса.

—  Кто будет платить? —  хором изумилось партбюро.

—  Вы и будете, —  улыбнулась шантажистка, —  все трое. Шестьдесят валютных рублей в месяц. Пока шестьдесят. Соглашайтесь, а то передумаю.

—  Это что ж получается? —  старпом чуть из кресла не выпрыгнул. — Это, значит, я буду платить двадцать чеков за то, что кэп тебя трахать будет? Да я...

—  Ну, как знаете, —  поднялась девица.

—  Погоди! — стармех так кулачищем по столу шарахнул, что с переборки сорвался портрет Ленина, но первый помощник его поймал. —  Погоди! Сядь! Нет, ты лучше сейчас выйди вон, а мы тебя позовём, когда решим.

Докторша вымелась из каюты и стала изучать в коридоре наглядную агитацию, а из-за двери стали доноситься слова, что выпускает из себя человек на верхушке душевности и волнения. Потом постепенно гам и нецензурность начали стихать, а когда стихли вовсе, в дверях появился первый помощник: красный, потный, двух пуговиц не хватает, но в руках — всё ещё портрет Ленина. И делает знаки — заходи, мол.

Войдя в каюту, докторша сказала: "Ой!", потому что остальное партбюро выглядело не лучше помполита.

—  Ладно! —  комиссар почесал под коленкой. —  Мы тут посоветовались с товарищами и решили предложение ваше принять. Считайте, что договорились. Идите, работайте. И чтобы завтра же в экипаже восстановилась нормальная политико-моральная обстановка, и начались богатые уловы.

—  Вы меня и впрямь за партизанку принимаете, —  грустно покачала головой девица, —  так вот, знайте, что я жизнь не в лесу прожила, а среди таких, как вы типов, и вы меня не надуете, не дам посмеяться над бедной девушкой.

—  Так чего же ты хочешь? —  закричало партбюро.

—  А вот чего, —  объяснила бедовая докторша. —  Составим договор. По всей форме, с подписями и судовой печатью. Тогда уж придётся обходиться со мной по совести, иначе вам же худо будет.

Деваться было некуда, и стороны принялись согласовывать позиции. При этом экипаж представлял старпом как человек, имеющий представление если не о законности, то, по крайней мере, о "Морском праве".

В окончательной форме договор выглядел так:

Договор о нормализации

морально-политической и производственной обстановки

в экипаже БМРТ "Иван Сусанин"

Представители экипажа (партбюро) БМРТ "Иван Сусанин" и судовой врач-стоматолог Твердоглазова Б. Б., именуемые в дальнейшем сторонами, сознавая ответственность за выполнение плана вылова рыбы, как части реализации Продовольственной программы, принятой Партией и Правительством; принимая во внимание, что капитан судна, в силу определённых обстоятельств, утратил моральный покой и способность находить в море рыбу, что пагубно отражается как на выполнении Социалистических обязательств, так и на доходах экипажа; желая нормализовать нервозную обстановку на судне, вызванную неудовлетворением капитанского организма, обязуются:

1. Обеспечить всеми мерами и средствами, а также способами, регулярное (по потребности) отправление мужской капитанской функции, для чего:

а) Доктору Твердоглазовой Б. Б. впредь не отказываться от оказания капитану БМРТ "Иван Сусанин", в дальнейшем именуемому "Капитаном", интимных услуг, периодичность каковых (услуг) и продолжительность их (услуг) устанавливается лицом, их (услуги) принимающим, то есть Капитаном.

б) Доктору Твердоглазовой Б. Б. исполнять обязанности по оказанию вышеуказанных услуг добросовестно и радостно.

в) Доктор Твердоглазова Б. Б. на протяжении всего периода оказания услуг несёт персональную ответственность за морально-политическое, физическое, психофизиологическое состояние Капитана, докладывая обо всех замеченных отклонениях членам партбюро.

2. Партбюро обязуется:

а) Выплатить по возвращении в родной порт доктору Твердоглазовой Б. Б. сумму из расчёта 60 (Шестьдесят) инвалютных рублей за каждый календарный месяц оказания услуг, начиная с момента подписания настоящего договора, но без учёта надбавок за плавание в тропических широтах и прочих коэффициентов.

б) Обеспечить доктору Твердоглазовой Б. Б. выполнение её обязанностей, вытекающих из статей настоящего договора.

Примечание 1: Спецодеждой, а также инвентарём, необходимым доктору Твердоглазовой Б. Б. для исполнения обязанностей по договору, вышеозначенная доктор обеспечивает себя самостоятельно.

3. Меры по охране труда и технике безопасности обеспечиваются доктором Твердоглазовой Б. Б. при содействии второй договаривающейся стороны.

4. Во всех сомнительных, непредвиденных случаях в ходе выполнения обязательств по данному договору стороны должны руководствоваться хорошей морской практикой.

Договор вступает в силу немедленно после подписания его сторонами и действует в течение всего рейса.

Денонсация договора не предусматривается.

Договор был скреплён подписями и спрятан в сейф, а на следующее утро капитан явился на мостик ласковым и просветлённым, снял со всех ранее наложенные взыскания, отменил ношение формы и галстуков, сам уселся за приборы и к полудню нашёл здоровенный косяк рыбы.

Команда вздохнула с облегчением.

Лев идёт!

После четвёртого курса Сипунов был направлен стажироваться на гвардейский крейсер "Адмирал Хрыч". Эта трофейная посудина была самой старой единицей флота, и название удивительно соответствовало облику корабля, но пикантность заключалась ещё и в том, что никакого адмирала Хрыча ни в русском, ни в советском флоте никогда не было. Поначалу крейсер носил имя какого-то германского агрессора, потом советского партийного руководителя, потом ещё одного руководителя, который разоблачил предыдущего. Ровесники старого корабля уже давно пошли на слом, а он ещё числился в составе флота, хрипел кингстонами, сочился ржавчиной и менял названия, следуя причудливо изломанным фарватером российской истории.

Когда в очередной раз властям вздумалось заново окрестить ветерана, главный вождь вспомнил о давнем своём приятеле по фамилии Грычко, который действительно был адмиралом по идеологической части. Главный вождь достал бумажку и стал зачитывать своё предложение остальным вождям, но после слов "...переименовать в "Адмирала Грыч..."" выронил вставную челюсть и пока водружал её на штатное место, собравшиеся разразились аплодисментами и криками одобрения. Вождь решил, что соратники поняли его правильно, и не счёл нужным продолжать чтение. Секретарь записал в протоколе — "Адмирал Хрыч", каковое имя и попало в указ, а затем и в приказ по флоту. Сомневаться или перечить никто, разумеется, не посмел. На борту засияло золотом новое имя, а политработники устроили на крейсере музей. Экспозиция была обширна, однако не имела ни одной фотографии славного адмирала, да и вообще обходила молчанием его боевой путь. Всякому было ясно, что Хрыч имел множество заслуг, но вот каких именно — было окутано непроницаемой военной тайной. Если поручик Киже начинал с малого, знал опалу и взлёт, продвигался по службе и помер в чине высоком, то Хрыч явился миру сразу в адмиральском блеске, что уже одно делало всякие сомнения в его подлинности невозможными.

Крейсер не обременяли боевой службой, лишь иногда выволакивали в ближайший полигон при помощи тяжело сопящих буксиров. Перед тем, как скомандовать главному калибру — "открыть огонь", командир незаметно крестился, ибо понимал, что ветхое сооружение способно в любой момент утонуть даже без лишних батальных упражнений. По обыкновению производился лишь один залп, после чего те же буксиры тащили крейсер прямиком в док, для устранения повреждений, нанесённых учебной пальбой старому организму.

Зато "Адмирал Хрыч" слыл кузницей дисциплины и порядка, взращивая в своих отсеках свирепых старпомов, безжалостных мичманов и непреклонных политработников, слава о которых гремела по всем флотам. Репутацию эту следовало поддерживать, а потому личный состав отпускали на берег редко, дабы не расслабился и не набрался вредного гражданского духа. Офицеры маялись тоской среди серого боевого железа и срывали раздражение на мичманах, те — на старшинах, а последним, и более всех, доставалось матросам. А чтобы для ропота у них не оставалось времени, их заставляли постоянно красить корабль. Крейсер был велик, и к тому времени, когда одни матросы добирались с кистями до бака, другие уже начинали сдирать краску на юте. И снова красили. Такой порядок был введён после того, как один корабль перевернулся и затонул накануне адмиральского смотра, не выдержав трёхтысячной покраски.

Сипунов, поёживаясь, стоял на корме разъездного катера и без особого волнения наблюдал, как в мокром тумане проступал силуэт огромного корпуса. Поднявшись по шаткому трапу, он с едва заметной, корректной небрежностью представился вахтенному офицеру. Несмотря на показную уверенность, Сипунов испытывал некоторую робость, и она помешала ему заметить выражение жестокой весёлости, мелькнувшее на лице вахтенного при появлении курсанта-стажёра. Вскоре прибывший был принят командиром крейсера — пожилым капитаном первого ранга, дожидавшимся выхода в запас.

—  Прибыли, значит, —  ответил командир на рапорт Сипунова. —  Ну, служите, курсант. Надеюсь, у вас не будет никаких этих самых... —  он покрутил в воздухе поднятой ладонью, —  и тому подобных, —  и он покрутил ладонью опущенной. —  Можете быть свободны. Размещайтесь.

Размещаясь, Сипунов некоторое время размышлял над загадочным смыслом командирского напутствия, но потом вспомнил, что в родном училище офицеры-воспитатели выдавали перлы и почище, и с тем успокоился.

За ужином он был представлен кают-компании и встречен радушно. Офицеры улыбались, наперебой желали ему успехов, но при этом перемигивались, что Сипунову не слишком понравилось, и он решил держать ухо востро, зная, что новичков всегда разыгрывают и вообще стараются поставить в самое, что ни на есть дурацкое положение. Он и сам частенько принимал участие в подобных забавах и надеялся на свою опытность.

Сипунов не учёл, что розыгрыш невозможно распознать, если в нём принимает участие большое количество людей, спаянных горячим желанием устроить ближнему конфуз. Офицеры крейсера, одуревшие от корабельного сидения, приняли явление курсанта как дар божий, и доктор — штатный объект шуток, вздохнул с облегчением.

Сипунова разыгрывали ежедневно и по нескольку раз. Иногда один розыгрыш плавно перетекал в следующий. Причём это не были древние, избитые подколы, а вновь придуманные, свежие, блестящие, достойные занять место в анналах морского фольклора.

Стажёр самонадеянно полагал, что годы, проведённые в училище, воспитали в нём непреодолимую, уверенную готовность ко всякого рода пакостям, но понял, что переоценил себя, и захандрил. Приятно одурачить коллегу, не страшно порою и самому оказаться в дураках, но постоянно жить в ожидании подвоха — тягостно и унизительно.

Сипунов хотел было попроситься на другой корабль, но вовремя сообразил, что и там будет встречен как желанный гость, тем более что молва уже сделала его имя пренеприятно известным.

Положение складывалось ужасное и безвыходное. До окончания срока стажировки оставалось ещё две недели, и Сипунов знал, что выдержит, но репутация его будет безнадёжно опоганена, и шлейф анекдотов будет следовать за ним по всем флотам и флотилиям, покуда не упакуют его в гроб, покрытый военно-морским флагом, а сверху положат фуражку и кортик. Да и в этот печальный момент кто-нибудь наверняка хихикнет.

Оставалось изобрести некую сверхъестественно хамскую штучку, которая покрыла бы вечным позором коварных "хрычёвцев" и превратила бы Сипунова из жертвы в героя и победителя.

Курсант впал в мрачную задумчивость, стал рассеян и даже перестал огрызаться на шутки, что весьма обеспокоило корабельный народ. Всякий знает, что объект розыгрышей должен быть свеж, зол, бодр и обидчив. Офицеры даже решили оставить на время стажёра в покое, ещё не зная, что Сипунов уже измыслил дерзкое коварство, и час отмщения близок.

Однажды вечером, явившись в кают-компанию к чаю, Сипунов поразил всех добродушным выражением лица, приветливостью и дружелюбием. Он заверил офицеров, что не держит на них зла, понимает значение юмора в нелёгкой морской жизни, и даже готов был бы по мере сил скрасить досуг "хрычёвцев", тем более что владеет искусством гипноза и может прямо сейчас провести показательный сеанс. Предложение было принято с восторгом.

—  Только вы должны выполнять все мои указания, —  потребовал Сипунов, — иначе ничего не выйдет.

Офицеры обещали.

—  Это будет сеанс коллективного гипноза, —  объяснил стажёр. —  Ну, например... —  он задумался. —  Вот, скажем, после того, как я приведу вас в гипнотическое состояние, вам всем одновременно покажется, что в кают-компанию вошёл лев. Ну, как?

—  Лучше бы пришли девицы, —  заметил кто-то. —  Ладно, пусть для начала будет лев.

Сипунов начал подготовку к сеансу: он построил офицеров, строго оглядел, некоторых поменял местами, а потом принялся ходить вдоль строя, размахивая руками и бормоча невнятные заклинания, среди которых иногда чудились неприличные выражения. Эти манипуляции и бормотание продолжались минут десять, после чего Сипунов принялся располагать офицерский состав в соответствии с известным ему одному планом. Он выбрал двух лейтенантов и приказал им забраться на спинку большого дивана, что стоял в углу.

—  Это ещё зачем? —  возмутились "хрычёвцы".

—  А затем, —  строго объяснил Сипунов, —  что, когда войдёт лев, вы, как и все нормальные люди, испытаете страх и с испугу можете наделать глупостей. А на спинке дивана вы будете чувствовать себя безопаснее. И вообще, товарищи офицеры, либо вы исполняете мои указания, либо сеанс не состоится.

Старпом — человек чрезвычайно строгий, но, вместе с тем, любознательный — рявкнул: "Исполнять!", после чего приготовления значительно ускорились.

Следующих трёх офицеров Сипунов посадил на старинный буфет, нескольких заставил встать на столы, а четверых загнал на пианино.

—  Понимаете, —  объяснял Сипунов, —  смысл в том, чтобы каждый занял, так сказать, конечную позицию, то есть такую, в которой оказывается человек, испытавший испуг. Таким образом, вы минуете стадию самого испуга, а это необходимо в целях вашей психологической безопасности. Так. Кажется, все на местах. А теперь хором повторяйте: "Лев идёт! Лев идёт!" Я сейчас выйду, а через пять минут снова зайду; вы откроете глаза, но увидите не меня, а большого, страшного льва. Ну, начинайте! Не бойтесь, лев только с виду будет страшным.

—  Лев идёт! Лев идёт! —  хором загудели офицеры, а Сипунов выскочил в коридор и бросился к каюте командира крейсера.

Командира крейсера, капитан I ранга — человек уже пожилой, утомлённый службой, исполнял свою должность без излишнего рвения, мечтая об отставке и тихой жизни огородника. Экипаж обычно видел своего предводителя лишь на подъёме флага. Однако равнодушие командира к службе не оказывало смягчающего влияния на свирепость корабельной жизни, ибо свирепость эта имела более глубокие и основательные причины, нежели личные склонности того или иного начальника.

Командир собирался, почитав немного роман Майн Рида, отойти ко сну и уже отчасти разделся. Нужно сказать, водилась за капитаном первого ранга одна особенность или странность, впрочем, вовсе безвредная: раздеваясь, он первым делом снимал брюки и носки, а уж потом верхушку.

Когда Сипунов, нарушив правила субординации, этики и вообще всяческих приличий, ворвался в каюту командира, тот благодушно расхаживал в кальсонах и в кителе, мурлыча какую-то легкомысленную мелодию.

—  Вы с ума сошли! —  заорал он на Сипунова. —  Да я вас...

—  Товарищ командир! —  заголосил в ответ Сипунов. —  Беда! Беда на вашем славном крейсере! Ой, беда! Коллективное помешательство среди офицерского состава — младшего, среднего, да и старшего! Залезли в кают-компании кто куда и хором повторяют: "Лев идёт! Лев идёт!" Сами все бледные, руки вытянули — вот так! И дрожат! Это — общее сумасшествие, а может быть и диверсия! Я назад побегу, следить, чтобы никто не выскочил! Они же чёрт знает, что с кораблём натворить могут! —  и с этими словами он вылетел из каюты.

Командир, как и всякий истинно военный человек, знал, что смысл службы есть действие. В критической ситуации действие, всё равно какое, должно быть предпринято немедленно. Капитан первого ранга не мог припомнить ни одного случая, когда бы военного человека наказали за глупость или торопливость, но помнил множество примеров, когда колебания и размышления карались с примерной жестокостью.

Поэтому, услышав страшную весть о внезапном помешательстве своих офицеров, командир вылетел из каюты следом за Сипуновым, не надев по причине озабоченной поспешности брюки.

Сипунов дожидался его, прильнув ухом к двери кают-компании. Командир отодвинул его в сторону, одёрнул китель, распахнул дверь и ринулся внутрь. Навстречу ему грянул радостный вопль: "Лев пришёл!"

На следующий день Сипунов, проведший ночь, задраившись в цепном ящике, получил приказ о переводе на другой корабль, где был встречен хохотом и весёлыми расспросами о подробностях гипнотического происшествия.

О вреде инициативы

Капитан-лейтенант Сипунов отличался живостью нрава, а также изобретательностью, что не всегда шло ему на пользу. На Тихоокеанском флоте готовили большой праздник, и капитан-лейтенанту поручили учинить фейерверк. Но по натуре он был человек мирный и пальбы, даже потешной, не любил, а потому поручением томился. На совещании, где обсуждался сценарий праздника, он был самым младшим по званию, и сидеть бы ему тихо, не высовываясь, так нет! Улучил момент и, озорства ради, предложил построить большой воздушный змей (дельтапланов тогда ещё не знали) и привязать к нему соответствующий случаю транспарант, и чтобы кто-нибудь, поднявшись с водной поверхности на лыжах, пролетел бы с этим транспарантом перед публикой и начальством. Член Военного Совета, мечтавший утереть нос всем остальным флотам, ухватился за идею и приказал Сипунову фейерверк передать другому офицеру, самому же означенный аппарат построить и на нём лететь.

—  Мне одному не справиться! —  попробовал отпереться Сипунов.

—  Окажем необходимую помощь, —  заверил Член.

—  А как же взлетать? —  не унимался Сипунов. —  Нужен мощный катер!

—  Два катера, —  поправил его Член. —  Два торпедных катера будут выделены в ваше распоряжение: основной и резервный. Указания будут даны. Ещё вопросы?

Сипунов с тоской осознал, что лететь всё же придётся.

—  Вдовой меня оставить хочешь? —  заплакала молодая жена. —  Всё язык твой поганый, мало тебе лошади, так теперь полетать вздумал? Наездник чёртов! Воздухоплаватель!

Наездником Сипунов сделался также по случаю. Поступило указание усилить среди офицеров спортивную работу, и Сипунов, чтобы от него отвязались, заявил, что раньше занимался многоборьем, другого ничего не признаёт, а в условиях военно-морской базы тренироваться нет никакой возможности.

—  Возможность изыщем! —  обрадовался главный флотский физкультурник.

—  Да ведь туда ещё и конные состязания входят! —  забеспокоился Сипунов. —  Что же мне, лошадь покупать, что ли?

—  Подумаем, —  отложил разговор физкультурник.

Через два дня он вызвал Сипунова и, радостно потирая руки, сообщил, что конь найден.

—  Какой конь? — опешил Сипунов.

—  То есть не конь, а кобыла, —  поправился физкультурник и подвёл Сипунова к окну. —  Еле раздобыл! Для тренировок и эта сойдёт, а там поглядим.

Под окном застенчиво переминалось немолодое животное затейливой масти.

—  Когда же на ней ездить? —  Сипунов всё ещё надеялся увильнуть. —  Сами знаете, день и ночь на службе...

—  Я и об этом подумал, —  улыбнулся физкультурник. —  Ввиду особой важности спорта для поддержания боевой готовности, тебе разрешено ездить на службу верхом, а также передвигаться конным порядком по всем надобностям в личное время. Начальник комендатуры, правда, кричал, что морской офицер на кобыле — это бесчинство, но командующий его одёрнул и разрешил. Только велел номер повесить, потому что лошадь — транспортное средство. Кобыла поставлена на довольствие, так что с фуражом проблем не будет. Получишь сбрую и седло.

—  И шпоры, —  потухшим голосом напомнил Сипунов.

—  Шпоры — обязательно! —  согласился физкультурник. —  Ну, желаю спортивных успехов! —  и он крепко пожал руку новоиспечённому кавалеристу. —  Увижу, что ходишь пешком — пеняй на себя!

Теперь по утрам Сипунов, звеня шпорами, спускался по лестнице, таща на спине седло с болтавшимися стременами. Пасшаяся на газоне кобыла с радостным ржанием трусила к своему хозяину, а в окна глазели охочие до забав соседи. Сипунов затягивал подпругу, пристраивал на лошадиную задницу жестяной номер, опускал подбородный ремень фуражки и, вздохнув, вскарабкивался в седло.

Проезжая мимо комендатуры, он придерживал кобылу и, разглядев в окне начальника, отдавал честь, а комендант в бессильной ярости грозил из-за стекла кулаком.

Согревшись, старушка-лошадь убыстряла бег, и на стенку Сипунов въезжал почти рысью, лихо соскакивал у трапа своего корабля и крепил поводья на причальном кнехте. Никогда ранее не сидев на лошади, он постепенно освоился с верховой ездой, но теперь предстояло явить свою отвагу в небе.

Затруднение состояло в том, что он совершенно не представлял, как должен выглядеть этот проклятый летучий змей, но тут на помощь ему пришло специальное конструкторское бюро, и стараниями большого коллектива, понукаемого командованием, вскоре невиданное сооружение было собрано и доставлено для испытаний. Рукотворная птица была обтянута зелёной тканью ядовитого оттенка. Сипунов на всякий случай попрощался с женой, выпил рюмку водки и верхом отправился на репетицию. Встречные офицеры снимали фуражки и держали их на сгибе локтя.

Командование уже толпилось на трибуне, у пирса сотрясал воздух готовый сорваться с места катер, а вокруг змея суетился озабоченный политработник, привязывая свёрнутый в рулон транспарант.

—  Ты что, в таком виде полетишь? —  удивился он, увидев, что Сипунов явился в парадной форме и при кортике.

—  Так приказано, —  хмуро объяснил Сипунов, снял ботинки и стал прилаживать водные лыжи.

—  И много раз тебе приходилось летать на такой дуре? —  продолжал любопытствовать политработник.

—  А как же! —  ответил Сипунов, которому уже было на всё наплевать.

Он сел на специальные мостки, пристегнулся к аппарату и закурил. Адмирал махнул платочком, катер дал ход. Сипунов обнаружил, что скользит по глади бухты, и подумал, что езда на водных лыжах, оказывается, не такая уж трудная штука. Докуривая папиросу, он ещё подумал, что, может, дело ограничится катанием, но тут катер взревел, и Сапунов почувствовал, что неудержимо отрывается от поверхности.

Лыжи он потерял сразу же после взлёта и теперь, болтая ногами в форменных носках, пытался хоть как-то управлять строптивым змеем. За спиной у него, хлопнув, развернулся длиннющий транспарант: "Слава КПСС, ВЛКСМ, ВЦСПС, СА, ВМФ и лично дорогому Леониду Ильичу!"

—  А как далеко он может улететь, если вдруг отцепится? —  задумчиво спросил начальник Особого отдела, также приглашённый на репетицию.

—  Ну, не знаю! —  пожал плечами Член Военного Совета. — Метров двести — триста.

—  Значит, до японских тервод не дотянет, —  удовлетворённо констатировал особист.

—  Ишь, как взмывает, сокол наш! —  радовался Член, наблюдая за эволюциями отчаянного каплея. —  Здорово мы придумали! Надо поощрить!

В этот момент Сипунов пронёсся над трибуной, отчаянно крича: "Здравия желаю!"

—  Поощрить можно, —  кисло заметил командующий, которому вся эта затея с самого начала была не по нутру. —  А почему он — зелёный?

—  От волнения, видать! —  предположил Член.

—  Я вас про змея спрашиваю!

—  Такой материал! —  сделав шаг вперёд, доложил представитель тыла флота.

—  Материал? —  сердито переспросил командующий. —  А что скажет начальство из Москвы?

—  Что скажет? —  Член не отрывал взгляда от бездумно парящего в синем небе смелого авиатора. —  Порадуются инициативе. От нас же требуют внедрять новые методы агитации и пропаганды, так вот он и есть — новый метод.

—  А змей-то зелёный! —  не унимался командующий. —  Скажут, что в период беспощадной борьбы с пьянством советский офицер при всём честном народе летал на зелёном змие, да ещё с таким именем на хвосте! Ты что, под монастырь меня хочешь подвести?

—  Мать твою так! —  Член даже присел, осознав политическую оплошность. —  Слезай! —  заорал он, будто Сипунов мог его слышать. —  Да сделайте же что-нибудь! —  крикнул он в отчаянии.

Поддерживающий радиосвязь с катером офицер воспринял этот вопль как приказ и скомандовал в микрофон: "Полный назад!" Катер задрожал и осел носом. Ещё какое-то время змей продолжал движение в пространстве, затем последовал рывок, и аппарат вместе с воздухоплавателем обрушился в воды. Сипунов потом признавался, что на миг ощутил себя Икаром.

Далее возникло некоторое затруднение: ясно было, что немедленно следует кого-то наказать, но вот кого именно и за что — тут мнения на трибуне разделились. Спасательная служба меж тем, гордясь лихой выучкой, извлекала Сипунова из хлябей морских. Он был доставлен на трибуну и предстал пред грозны очи командующего.

—  Товарищ адмирал, —  шёпотом наябедничал комендант, —  это тот негодяй, что на кобыле по улицам скачет. Он всё это и затеял со змеем!

—  Всякая инициатива должна быть наказуема! —  наставительно молвил адмирал. —  Кобыла, говоришь! Трое суток ареста!

—  Есть! —  ответил счастливый Сипунов, более всего опасавшийся, что придётся лететь ещё раз.

—  Товарищ адмирал, разрешите вопрос для уточнения, —  опять подал голос комендант, —  насчёт кобылы я всё понял, а как накажем Сипунова?

Шутка

—  Трудно будет тебе служить, Сипунов. Потому как ты умный и умность свою норовишь начальству предъявить. А мы этого не любим. Два наряда вне очереди! —  так изъяснялся командир роты в училище, где Сипунов осваивал военно-морское ремесло. Ротный словно в воду глядел.

—  Ну, чего ты не поделил с этой братией? —  сочувственно и укоряюще сетовал приятель Сипунова по бригаде крейсеров. —  Я как услышал, что тебя волокут к начальству, сразу понял, что опять у тебя язык не вовремя развязался, —  приятель поправил нарукавную повязку — указание на то, что носитель её является дежурным по бригаде.

—  Да понимаешь, —  жаловался расстроенный Сипунов, —  ерунда какая-то. Сижу я тихо на политинформации, поп наш крейсерский бубнит по бумажке о происках империализма, все зевают, в общем — нормальная обстановка. И тут чувствую, засыпаю вмёртвую. А ты же знаешь, какие у меня с замполитом отношения, он только и ждёт случая... И чтобы не отрубиться, а заодно и активность проявить, решаю задать ему какой-то вопрос, какой — сейчас не вспомню, хоть убей. Поднимаю руку, будто школьник, встаю и говорю: "Товарищ капитан второго ранга, хотел бы вас спросить, как гомо сапиенса..." Не успел договорить, этот дундук сделался красный, как партбилет, подпрыгнул, да как заорёт: "Мальчишка! Выйдите вон! Отстраняю вас от занятий!" Через полчаса меня на ковёр в политотдел, а я и понять ничего не могу.

—  И я тоже! —  изумился приятель.

—  Ты слушай! Вхожу, докладываю. НачПо сидит как туча и в упор спрашивает: "Как же вы, капитан-лейтенант, в присутствии офицеров, да ещё и во время идеологического мероприятия посмели назвать своего замполита педерастом? Он мне только что звонил".

Приятель захохотал так, что от кителя отскочили две пуговицы.

—  Это ещё не всё, —  продолжал Сипунов. —  Елозил он меня мордой по столу и карами всякими грозил, а как отпускать стал, то и говорит: "Идите, товарищ Сипунов, и хорошенько подумайте о своём поведении, а если чего заметите странного или нехорошего в склонностях замполита, то ваш долг — тут же поставить нас в известность".  Ну что ты скажешь?

Но говорить приятель не мог, а когда смог, то предложил проучить зловредного замполита.

—  Как же его проучишь? —  вздохнул Сипунов. —  Нет, надо проситься на другой корабль.

—  Там будет то же самое, —  утешил его приятель. —  Слушай, ты же у нас артист-пародист и всяким голосам можешь подражать!

—  Ну и что? —  вяло отреагировал Сипунов. —  Предлагаешь голосом этого, с позволения сказать, гомо сапиенса обматюгать начальника политотдела? Не пойдёт!

—  Думай сам, —  заключил приятель и кивнул на телефон оперативной связи.

Сипунов задумался, и по ходу размышлений лицо его менялось от грустного к оживлённому и, наконец, утвердилось в злом, весёлом и нетерпеливом.

—  Вызывай мой крейсер, —  бросил он товарищу. Тот снял трубку и, дождавшись ответа, попросил: "Дайте "Башню-23"!"

—  Держи! —  он протянул трубку Сипунову.

Сипунов откашлялся в кулак и произнёс: "Замполита мне!"

—  Ой! —  испугался приятель, узнав грозные адмиральские интонации.

—  Замполит? —  продолжал Сипунов. —  Как у вас обстановка на борту? Понятно, понятно... Так, а к завтрашнему мероприятию всё готово? Что значит — "не в курсе"? Я ещё неделю назад отдал устное распоряжение! О чём вы там думаете? Повторяю ещё раз для нерадивых: завтра в базовом матросском клубе состоится общефлотский конкурс на лучшую колоду для рубки мяса! Участвуют все корабли и береговые части. Знать ничего не хочу! Утром, перед конкурсом, явитесь ко мне в кабинет и предъявите изделия! Проконтролируйте остальные корабли! Выполняйте!

—  Пропадём! —  закручинился приятель, когда довольный Сипунов лихо бросил трубку. —  Вычислят меня, как врага народа, и тогда...

—  Обойдётся! —  легкомысленно отозвался Сипунов. —  Смотри, не болтай! Ну, я пошёл.

Дежурный задумался о последствиях им же спровоцированной глупости, и некоторое время пытался гадать, чем же всё кончится, пока служебные обязанности не отвлекли его от опасливых размышлений.

На бригаде же медленно, но неуклонно взрастала нездоровая суета. Она могла бы вмиг прекратиться, если бы кто-нибудь снял трубку и переспросил насчёт проклятых колод. Но решиться на это никто не желал, и липовое указание, пущенное шкодливым капитан-лейтенантом, вступило в действие.

Десятки самых рукодельных матросов и старшин, забыв про отдых, остервенело тесали неподатливые дубовые чурки, подгоняли их друг к другу, строгали, полировали и тут же передавали другим, не менее искусным, которые вырезали на них изображения кораблей, пушек, якорей, флагов и прочих атрибутов морской славы. Медники ковали широкие звонкие обручи для скрепления колод, и среди всей этой людской занятости метались замполиты, озабоченным матом поощряя личный состав. Справедливости ради следует заметить, что трое из четверых замполитов бригады страдали невинно, за компанию, так сказать. Они, возможно, даже знали, что означало слово "гомо сапиенс", но тут уж вступил в силу закон воинской службы как высшей формы общности людей.

Ночь прошла в трудах и тревогах, но к утру на причальной стенке красовались четыре великолепные колоды, поражавшие взор уставной соразмерностью пропорций, блеском и прихотливой вычурностью рельефов. Ожидая транспорта, четверо пастырей ревниво косились на соседские изделия, пытаясь предугадать их судьбу, а значит, отчасти и свою, ибо знали, что все явления жизни есть лишь идеологическое движение материи и могут оцениваться только с этой точки зрения.

Однако случись и впрямь подобный конкурс, судьи оказались бы в немалом затруднении — так хороши, так свежи были все колоды! От них исходил дух самоотверженной флотской бодрости, основательности и готовности ко всему, что вообще может произойти.

Тут, однако, случилась накладка: грузовик, выделенный для перевозки деревянных шедевров, вышел из строя, других свободных машин не было, и после продолжительной ругани с тыловиками замполиты, скрепя сердце, согласились на гужевой транспорт, в то время ещё имевшийся на вооружении.

Экспонаты были с осторожностью погружены на телегу, следом взошли комиссары в парадных тужурках, и каждый, поддёрнув брюки, уселся на свою колоду. Пожилой старшина-возничий оглянулся, хлестнул рахитичного конька, и повозка покатилась. Сзади рысью припустил сводный отряд отутюженных матросов, от которых за версту шибало "Тройным" одеколоном.

Обыватели, привыкшие, казалось бы, к военно-морским причудам, при виде торжественной процессии останавливались и обменивались мнениями. Высказывалось даже нелепое предположение о возобновлении смертной казни через отсечение головы, и что четверо капитанов второго ранга, сидящих с отрешёнными лицами на плахах, есть первые жертвы возрождаемого варварства. Навстречу кортежу выскакал на кобыле капитан-лейтенант Сипунов и был немало поражён, а, пожалуй, и напуган столь быстрым результатом вчерашней шутки. Однако он приблизился к повозке и почтительно испросил разрешения сопровождать колесницу. Недоброжелатель его смягчился и дозволил. Сапунов с похоронным лицом поехал впереди, и с этой минуты шествие приобрело окончательную завершённость формы.

У штаба телега остановилась, и замполиты, выяснив, что начальник ещё не прибыл, велели матросам тащить колоды в его кабинет, как и было приказано накануне. Сипунов же получил разрешение следовать на корабль.

Ещё привязывая лошадь к кнехту, он уже выяснил, что его приятель — дежурный отбыл на гауптвахту, что доказывало несомненный профессионализм особистов и надёжность флотских средств связи.

Сипунов галопом поскакал к узилищу и, задобрив стражу, отправил приятелю короткую записку: "Ну, как?" и мгновенно получил ответ: "Я тебя не выдал, гнида!" В ближайшем гастрономе Сипунов купил две бутылки коньяка — одну он презентовал начальнику гауптвахты на предмет послабления режима заточения, а вторую просил передать товарищу, что и было незамедлительно исполнено. В ответ пришла записка: "Прощаю!", и успокоенный Сипунов отправился в гавань, где на причале красовались все четыре колоды. Замполит, не знавший, что такое "гомо сапиенс", завидев всадника, подбежал к нему и, ухватившись за повод, прошептал уже знакомое Сипунову слово — "гнида". Но Сипунов, зная, что доказательств его греха нет, решил, что этот обойдётся без коньяка.

Неуставная болезнь

—  Это всё от половых излишеств, —  заключил доктор, снимая очки.

Без очков он утратил значительную долю респектабельности и, если бы не чёрная морская форма и погоны полковника медицинской службы, вовсе бы походил на растолстевшего, жуликоватого торговца. Полковник дослуживал свой срок на спокойной должности в морском училище и был абсолютно убеждён, что все человеческие недуги имеют лишь две причины: распутство и пьянство. К этому выводу его привело постоянное общение с курсантами, которые меж собой прозвали доктора Бациллой.

—  Ну, уж это вы хватили, доктор! —  усомнился начальник строевого отдела. —  Случай-то особый. Как вы это по-научному обозвали — сом... сам...

—  Сомнамбулизм, —  доктор опять взгромоздил на нос тяжёлые очки, —  проще говоря — лунатизм.

—  Лунатиков нам только не хватало, —  пробормотал начальник СО и посмотрел на командира роты капитана третьего ранга Жучко.

Когда начальник строевого отдела Рукосуев желал продемонстрировать суровость, то глядел на людей особым манером: оставаясь фронтом к собеседнику, поворачивался профилем и скашивал глаза. В молодости какой-то шутник сравнил нос Рукосуева с наполеоновским, и с тех пор подчинённые неоднократно дивились, как это нормальный с виду человек принимает порой эдакие замысловатые позы.

Поймав взгляд начальника, Жучко поднялся и встал по стойке "смирно", сдвинув, по возможности, короткие толстые ноги.

—  Сидите, —  досадливо махнул Рукосуев. —  Я вас не виню... Хотя...

Жучко на всякий случай остался стоять.

Капитан второго ранга Рукосуев не просто любил порядок и дисциплину, но относился к ним трепетно и находил, по собственному признанию, больше поэзии в ярко надраенной бляхе, чем во всём Байроне. Почему досталось именно английскому барду — никто не ведал, но все знали, что мысль капитана второго ранга, отягощённая повседневными заботами, совершала иногда затейливые кульбиты, отчего многие высказывания и поступки его казались простым людям загадочными.

Например, вовсе не был наказан курсант, повиснувший по пьяному делу на чугунной заборной пике, когда возвращался в училище под утро из самовольной отлучки. Остриё прокололо толстое сукно шинели и застряло на спине в складке, не причинив нарушителю ни малейшего вреда. Курсант висел, дрыгая ногами как паяц, плохо понимая, что же с ним приключилось. В это время сыграли подъём, и Рукосуев, выступивший во двор, чтобы лично проверить "организацию проведения утренней гимнастики", увидел распятую на заборе фигуру. Рукосуев приблизился. Узрев под собой начальника строевого отдела, курсант унял болтанье ног, отдал честь и уверенно, хоть и невнятно, представился.

—  Снимите! —  приказал Рукосуев подоспевшему наряду и добавил негромко:

—  Негодяй! А службу знает!

Другой же курсант схлопотал лично от Рукосуева кучу нарядов вне очереди и был лишён на месяц увольнения в город за нарушение формы одежды, а именно — за пребывание на лестничной площадке в расстёгнутой шинели и без ремня. Расстёгнутым он оказался потому, что тискал в парадной девицу, а действие это, как всякому известно, приятнее производить, имея на себе минимум амуниции. Курсант, самозабвенно отдавшийся развратному процессу, не подозревал, что особа, подхваченная им на танцах в училище, есть дочка Рукосуева. Папа, спустившийся в пижаме за почтой, обнаружил динамично развивающуюся любовную сцену. Рукосуев на мгновение остолбенел, но тут же пришёл в себя и сделал курсанту замечание за нарушение формы одежды. На дочь, одежда которой тоже была в явном беспорядке, он даже и не взглянул. Узнав в полосатом дядьке начальника строевого отдела, курсант в ужасе завопил и, забыв попросить руки девицы, кинулся вниз, не считая ступеней. Рукосуев повертел в руках оставленную на подоконнике фуражку и в служебной задумчивости поднялся домой, сопровождаемый слезливыми оправданиями дочери.

На следующий день Рукосуев, помнивший всех своих питомцев не только по фамилиям, но и по физиономиям, вызвал охальника, вернул фуражку и наложил взыскание, но о дочери даже не упомянул.

Из рассказанного видно, что начальник СО был человеком цельным и решительным, но сейчас даже он находился в затруднении. Дело было необычным и непонятным: в роте Жучко объявился лунатик. Курсант Тараканов каждую ночь вылезал на широкий карниз пятого этажа и, растопырив руки, совершал длительные прогулки по всему периметру здания. Редкие прохожие, завидев фигуру в тельняшке и длинных чёрных трусах, сначала принимались орать, а сообразив, что это лунатик, бежали в училище и поднимали тревогу. Но вахтенная служба боялась не только втащить Тараканова в окошко, но даже просто окликнуть, опасаясь, что, разбуженный, он непременно шлёпнется об асфальт. Вдоволь нагулявшись, Тараканов возвращался в свою койку и спал сном праведника, а наутро натурально ничего не помнил.

—  Вы вот что скажите мне, доктор, —  насупился Рукосуев, —  вы мне ответьте, лунатик он что — псих?

—  Сомнамбулизм вряд ли можно считать психическим заболеванием, —  не слишком уверенно доложил Бацилла.

—  А эта гадость лечится? —  спросил Рукосуев, недовольный уклончивым ответом.

—  Радикально, пожалуй, нет, —  доктор развёл пухлыми руками.

—  Тогда последний вопрос: оно заразное или нет? Я потому спрашиваю, что некоторые курсанты из роты Жучко тоже начинают бродить по карнизам, спускаться по водосточным трубам и сматываться в город, а когда возвращаются, то пытаются пройти через КПП с закрытыми глазами. Это, понятное дело, симулянты, и мы их лечим усиленными строевыми занятиями и нарядами вне очереди, но вдруг среди них уже есть настоящие лунатики, а?

Бацилла вконец перепугался и понёс такую медицинскую ахинею, что даже сам покраснел и осёкся.

—  Всё понятно, —  вздохнул Рукосуев, —  от науки помощи ждать нечего. Придётся самим... От нарядов его освободили? —  покосился он на командира роты.

—  Так точно. И от всех работ, —  кивнул всё ещё стоявший навытяжку Жучко. — Кроме того, лично проверяю наличие личного состава роты в ночное время. И хотя момент выхода курсанта Тараканова на карниз зафиксировать не удалось, попутно выявлены некоторые замечания, которые и устранены мною.

Проговорив это, Жучко позволил себе поправить прядь волос, прикрывавшую лысину. Он умел говорить складно и совершенно по-военному.

—  Хорошо, —  Рукосуев устало потёр морщинистый лоб, —  и вот ещё что...

Но досказать он не успел, раздался стук в дверь, и тут же она распахнулась настежь. На пороге стояла красная от возмущения, молодая, симпатичная преподавательница английского языка в узкой кофточке и короткой юбке. За плечо она держала слабо упиравшегося, невысокого, толстенького, по-швейковски простолицего и круглоголового, курсанта, причём юный мореход был в одном ботинке, а другой держал в руке.

—  Ну, я просто не знаю, что делать! —  запричитала англичанка. —  Бьюсь с ними, бьюсь, а произношения как не было, так и нет...

—  И нэ будэ, —  флегматично отреагировал курсант. —  Та подумайте ж сами, Галина* Геннадьевна, та де ж у нормального хохла можэ быть английское произношэные...

* Г читается и произносится как мягкая украинская и южнорусская [Г].

Все права на эту букву принадлежат автору. Шутка.

—  Эт-т-то что такое? —  побагровел начальник СО, вперяя в курсанта косой, испепеляющий взор. —  Как вы можете являться в таком виде, да ещё не представившись?

—  Звиняйте, виноват, то есть, —  всё также невозмутимо проговорил курсант и, опустив руку с ботинком, добавил:

—  Товарыщ капитан второго ранга, курсант Гунько прибыл, а вернэе будэ, доставлэн, —  и он смиренно поглядел на сердитую англичанку.

—  Пять нарядов вне очереди! —  рявкнул Рукосуев. —  Три дополнительных занятия по строевой подготовке!

—  Ну шо це такэ! —  заныл Гунько. —  Шо я, сам к вам прибыл? Минэ Галина Геннадьевна прыволокла.

—  Вы меня, конечно, извините, —  затараторила англичанка, —  я понимаю, что произношение не по вашей части...

—  Вот именно, —  перебил её Рукосуев, —  это дело совсем не по части строевой части...

—  ...но то, что они себе позволяют на занятиях, это просто уму непостижимо! Гунько, покажите!

Флегматичный Гунько поднял над головой башмак.

—  Это, если не ошибаюсь, тоже из твоей роты? —  хриплым от бешенства голосом спросил Рукосуев. —  Ты когда порядок наведёшь? Выперли тебя с флота, пригрелся здесь — так старайся!

—  Я стараюсь! —  испуганно крикнул Жучко и скомандовал: —  Курсант Гунько! Ко мне!

—  Есть! —  медленно ответил Гунько и, размахивая ботинком, приблизился к своему командиру.

Тот взял ботинок и заглянул внутрь, а затем показал начальнику. Рукосуев не только заглянул внутрь, но, взяв со стола маленькую линейку, что-то быстро измерил внутри башмака и, видимо, оставшись довольным, вернул обувку Жучко, а тот передал ботинок Гунько.

Преподавательница взирала на эти манипуляции, широко раскрыв пухлый ротик.

—  Видите ли, Галина Геннадьевна, —  Рукосуев счёл необходимым прояснить ситуацию, —  завтра я провожу смотр этой роты, вот курсанты прямо на занятиях и устраняли последние недостатки. Это, конечно, безобразие, и я при вас обращаю на это внимание командира.

—  Я не знаю, что они устраняли! —  взвизгнула англичанка. —  Они знаете, что делали? Они потихоньку под столами брили ботинки изнутри! Безопасными бритвами!

Англичанка сделала паузу и вытаращила подведённые глаза, видно, ожидая услышать изумлённые возгласы, но ничего подобного не последовало: Рукосуев и Жучко восприняли дивное сообщение с чисто военным хладнокровием.

—  Вы присядьте, Галина Геннадьевна, —  предложил Рукосуев. —  Вот командир роты вам сейчас всё... того...

—  Во время смотра роты, —  начал чеканить Жучко, —  будет среди прочего проверяться правильность маркировки формы. Гунько! —  приказал он. —  Снимите воротник!

Гунько медленно отстегнул синий "гюйс" и показал англичанке сатиновую подкладку, где красовалась выведенная хлоркой белая прямоугольная рамочка, внутри которой было написано "Гунько" и проставлен номер.

—  Вот так, Галина Геннадьевна! —  улыбнулся Рукосуев. —  Все, я подчеркиваю, абсолютно все предметы формы должны иметь соответствующую маркировку.

—  И ботинки? —  протянула англичанка.

—  Непременно! —  заверил её Рукосуев. —  Вас удивило, что курсанты брили ботинки? Всё дело в том, что выдаётся две пары ботинок — холодная и тёплая. И если холодный ботинок можно без труда надписать внутри, например, шариковой ручкой, то с тёплым ботинком, имеющим внутри начёс, дело обстоит сложнее.

—  Но! —  Рукосуев поднял вверх палец. —  Я издал специальную инструкцию, в которой разъяснено, что внутри тёплого ботинка необходимо выбрить прямоугольник размером два на четыре сантиметра и маркировку наносить именно в этом выбритом прямоугольнике, что вы и могли видеть, —  он кивнул на Гунько.

—  Это чтобы одежду не перепутать? —  попыталась догадаться преподавательница.

—  Не только, —  уточнил Рукосуев. —  Вот, например, задерживаю курсанта в расположении училища. Ну, ладно, я-то их всех в лицо знаю, а ну как остановит кто-нибудь другой? За нарушение, разумеется. Следует записать и впоследствии примерно наказать, а нарушитель называет чужую фамилию! Таким образом, виновный может избежать наказания, а невиновный — понести его незаслуженно. Но! —  Рукосуев сделал пальцем вращательное движение вокруг головы. —  Мы не глупее наших курсантов, а кое в чём, возможно, даже умнее. Курсант Гунько! —  обратился он. —  Покажите ремень!

Гунько, клацнув бляхой, расстегнул пояс и показал на внутренней поверхности рамочку со своей фамилией.

—  Да-а-а! —  протянула англичанка. —  Но ведь...

—  Правильно! —  радостно хлопнул в ладоши начальник СО. —  Вы совершенно правы — ремень также может оказаться чужим! Но, согласитесь, маловероятно, чтобы чужой оказалась вся одежда.

При этих словах Гунько бросил на Рукосуева взгляд, в котором промелькнула ирония, но тут же лицо его вновь сделалось равнодушным и сонным.

—  Таким образом, —  продолжал Рукосуев, —  последовательно проверяя маркировку на предметах формы одежды, мы, в конце концов, установим личность нарушителя! Курсант Гунько! Предъявите маркировку на брюках!

Гунько вздохнул и послушно расстегнул клапан матросских штанов.

—  Всё! —  воскликнула англичанка. —  Продолжайте без меня! А то вы его при мне догола разденете! —  и стремглав вылетела из кабинета.

В коридоре она остановилась, подняла глаза к потолку и проговорила недоумённо:

—  Маркировка! Но ведь можно просто проверить документы! А может, и документы у них у всех поддельные? —  изумилась она своей догадке и застучала каблучками, опасливо косясь на встречных курсантов.

—  Молоденькая ещё, —  молвил Рукосуев. —  Застегнитесь, Гунько, и можете быть свободны. Итак, —  он снова повернулся к Жучко профилем, —  сейчас я вам растолкую, как нужно действовать с этим лунатиком.

Старшина Лудищев, скрестив ноги, сидел на чужой койке и портняжничал: вшивал застёжку "молния" в боковой шов суконной форменной рубахи. Старшина обладал атлетической фигурой и, чтобы ещё больше подчеркнуть свою стать, ушивал форму до такой степени, что обычным способом её надеть было невозможно. Рукосуев жестоко преследовал подобное щегольство, но Лудищеву оно сходило с рук за несравненное умение выполнять строевые приёмы.

Перед старшиной с понурым видом стоял лунатик Тараканов. В углу кубрика кто-то бренчал на гитаре, а тощий и нервный курсант Абрамов кусал от волнения ногти, читая в подлиннике роман Жоржа Сименона. Абрамов превосходно знал французский и английский языки, отлично учился, был изобретателен по части всяческих нарушений Устава, позволял себе дерзить начальству, да к тому же умел столь виртуозно материться, что его уважали даже отслужившие "срочную" старшины. Впрочем, это своё умение он демонстрировал редко, утверждая, что талант нельзя разбазаривать по пустякам.

Гунько неторопливо и монотонно рассказывал приятелям о приводе в строевой отдел, перемежая повествование жалобами и вздохами.

—  Ну что, Таракан, —  спрашивал старшина, —  и когда же ты прекратишь эти свои ночные безобразия, а? Уж лучше бы ты по девкам бегал, как Абрамов.

Тараканов молчал.

—  Вахту ты не стоишь, —  продолжал корить его Лудищев, —  значит, другие за тебя отдуваются. На камбуз тебя работать не посылают, чтобы ты в задумчивости в горячий борщ не нырнул. От строевых занятий тебя освободили? Освободили! Сачкуешь, Таракан, а народу это обидно. Народ, Таракан, очень не любит, если кому-то хорошо живётся. Правильно, народ?

—  Правильно! —  загалдели курсанты.

—  Вот видишь! —  укоризненно молвил Лудищев, прищуривая глаз и вставляя нитку в иголку. —  Ты не молчи, Таракан, ты объясни корешам своё поганое поведение.

—  Что ж я могу поделать? —  развёл руками Тараканов. —  Я, братцы, и сам не рад. Болезнь это. Ну, вроде трипперов у Абрамова.

—  Ты мои триппера не трожь! —  зло отозвался Абрамов. —  Это недуг морской, всем понятный, от него товарищам никакого убытка. А вот где ты свою хворь намотал? Слушай, Таракан, а не мог бы ты во время этих своих припадков ходить где-нибудь подальше от нашей роты, а? Ну, хоть на плацу, что ли! А то я позавчера надел на манекен тельник, положил его в свою койку, да и пошёл в самоволку как нормальный человек. Так тебе, паскуде, опять приспичило по карнизам болтаться. Дежурный офицер в наш кубрик прибежал и к окну кинулся, да по дороге за манекен задел, а рука-то из тельника вывалилась и бряк об пол. Так дежурный до окна не добежал, а лёг посреди кубрика и за сердце схватился. И теперь этот человек, который, правду сказать, даже не очень большая стерва, лежит в госпитале; я на месяц лишён увольнения, а манекен — вещь для всех нас необходимая — конфискован, и теперь на него наденут скафандр, дадут в руку гранату, и будет он стоять в классе лёгководолазной подготовки как вечный тебе, зараза, укор!

Произнеся обличительную речь, Абрамов безнадёжно махнул рукой и снова принялся за детектив.

—  Минэ усе едино, где вин там бродэ, —  заметил Гунько, —  та шоб вин вбывся усмятку. Но кажну ночь прибегае дэжурный и включае свит. А когда убегае, то свит не выключае. Так шо то за сон...

—  Свет, —  пробормотал Абрамов, не отрываясь от книги, —  со светом мы, пожалуй, разберёмся. А может, и тебя — придурка — отучим от этих твоих ночных глупостей, —  посулил он Тараканову.

—  Ясно одно! —  Рукосуев хлопнул ладонью по столу. —  Во время нахождения на карнизе будить его нельзя: разобьётся к чёртовой матери, а с нас погоны сдерут. Вместе с кожей. Придётся вам, как командиру роты, лично контролировать курсанта Тараканова. Его сон, значит. Важно поймать начало приступа и не дать этому лунатику выбраться наружу.

—  Слушаюсь, —  обречённо вздохнул Жучко.

—  И чтоб всё было тихо! —  напомнил Рукосуев.

Посреди кубрика довольный Абрамов демонстрировал товарищам новый манекен, придерживая его за талию. Манекен был розовый, совсем новый.

—  А чего, мужика не нашлось? — криво усмехаясь, спросил Лудищев, косясь на грудь манекена.

—  Скажи за этот спасибо! —  обиделся Абрамов. —  Мне за него ещё в универмаге отрабатывать, у тамошних девиц. Ну, хватит, хватит лапать, извращенцы! —  он поднял манекен и осторожно поставил в высокий шкаф, где висели шинели.

—  Рота! Отбой! —  завопил в коридоре дневальный.

Койка Абрамова стояла напротив таракановской. Курсанты уже улеглись и, по обыкновению, болтали перед сном, ругая нехорошими словами свою жизнь и начальство. Наконец Гунько заныл, что ему мешают спать, и Абрамов провозгласил:

—  Ну, всё, кореша, спать! —  и добавил. —  Вот и день прошёл.

—  А и хрен с ним! —  хором ответили курсанты, как того требовала давняя традиция.

Когда все уснули, Абрамов тихонько поднялся, достал из тумбочки отвёртку и, ловко действуя в темноте, отвинтил колпачок выключателя. Потом вытащил коробку с огромными канцелярскими кнопками и, стараясь не шуметь, плотными рядами установил их перед койкой лунатика. Если учесть, что ложе Тараканова стояло у стены, ему был только один путь — на кнопки.

—  Сегодня мы тебя, Таракан, вылечим, —  шепнул довольный Абрамов, —  а завтра и манекен в работу пустим.

Он плотоядно улыбнулся, залез под кусачее одеяло, почмокал губами и быстро уснул.

Капитан третьего ранга Жучко тихонько отворил дверь в коридор своей роты и увидел спящего дневального. Но не это поразило бравого Жучко, насмотревшегося за годы службы на всякое, а сама поза дневального: он спал стоя, опираясь правой рукой на тумбочку с документацией и уткнувшись надвинутой на лоб шапкой в стену, как раз под плакатом: "Курсант! Ты должен терпеливо и бодро переносить все тяготы морской службы!" Дневальный спал натурально и сладко, по-лошадиному, подрагивая спиной и коленями.

Жучко хотел было гаркнуть на разгильдяя, забывшего о священном долге — бодрствовать и глядеть в оба, но вовремя вспомнил, что его миссия требует тишины и скрытности. Командир роты развязал шнурки и снял ботинки. Ощущая ступнями холод натёртого до невообразимого блеска паркета, он двинулся по коридору. Курсант что-то взволнованно забормотал. Жучко замер.

—  Жучок — сволочь! —  вдруг явственно и отчётливо проговорил дневальный и вновь засопел и забулькал.

—  Это он во сне, —  догадался командир роты, заливаясь краской. —  Ладно, попомнишь у меня! Я тебя научу любить службу и своего родного командира.

Он бесшумно пустился дальше, размышляя, как сделать невыносимым дальнейшее существование курсанта, проговорившегося в сонном беспамятстве. У кубрика, где помещался лунатик, Жучко остановился, осторожно приоткрыл дверь и проник внутрь. Внутри было темно, холодно и вонюче. Курсанты храпели, ворочались и скрипели пружинами коек, переживая во сне подробности дневной жизни. Жучко опустился на стул, поставил рядом ботинки, поёжился, пошевелил пальцами в носках, помянул недобрым словом безрадостную командирскую долю и стал дожидаться начала лунатического приступа. Приступ запаздывал, и Жучко, незаметно для себя, задремал.

В это время капитан второго ранга Рукосуев, имевший некоторую склонность к ночным налётам, прибыл в училище, обласкал помощника дежурного за бравый вид и громкий голос, приказал никому не сообщать о своём появлении и отправился в роту Жучко, чтобы лично проконтролировать готовность к пресечению лунатического безобразия, а если потребуется, то и принять на себя руководство.

Дневальный продолжал спать всё в той же лошадиной позе, являя полную неготовность следовать призыву плаката. Как и Жучко, Рукосуев некоторое время боролся с искушением учинить скандал, но, пересилив себя, также разулся и заскользил по коридору. И тут нерадивый курсант опять забормотал что-то, не просыпаясь, а потом громко обозвал сволочью уже самого Рукосуева.

Впоследствии обнаружилось, что молодой человек обладал экстрасенсорными способностями, а значит, той ночью имело место не заведомое хамство, а, так сказать, высшее чувствование начальственной близости.

Когда Рукосуев услыхал бессознательный отзыв в свой адрес, то не только мысли его потекли в том же направлении, что у Жучко, но и действия были повторены в точности. Негодуя в душе, балансируя на скользком паркете и держа в растопыренных руках ботинки, Рукосуев приблизился к кубрику, где дремал в засаде Жучко.

Сморенный дремотой командир роты не видел, как Тараканов внезапно и резко сел на койке, вытянув вперёд худые руки. Некоторое время он оставался неподвижен и, вдруг решительно откинув одеяло, спрыгнул на пол.

В это же время Абрамову снилось, что он оказался в постели чертовски милой, временно одинокой молодой женщины. Тело его уже напряглось в любовном ожидании, когда раздался первый истошный вопль.

"Муж вернулся!" —  мгновенно догадался прелюбодей и, повинуясь спасительному движению рассудка, выскочил из койки прямо на им же расставленные кнопки.

Услышав первый вопль, Жучко мгновенно проснулся, бросился к выключателю, нашарил его, и удар тока пробил командирское тело от макушки до пяток. Итак, вопль Жучко стал третьим по счёту в эту беспокойную ночь.

Начальник строевого отдела потом рассказывал, что ворвался в кубрик сразу же после неудачного приземления Тараканова на кнопки. Но, поскольку вопли следовали один за другим, за этот краткий миг Жучко успел оторваться от выключателя и, чтобы не упасть, ухватился за ручку шкафа и потянул её. Дверка шкафа отворилась, и спрятанный за нею манекен вывалился на несчастного командира роты.

Появившийся на сцене с ботинками в руках Рукосуев стал свидетелем изумительного зрелища: в тусклом свете коридорных ламп двое курсантов, отчаянно матерясь, выковыривали из пяток большие кнопки, а на полу катался капитан третьего ранга, пытаясь одолеть вцепившуюся в него совершенно голую женщину.

—  Что здесь происходит, чёрт бы вас всех побрал?! —  закричал Рукосуев и, не глядя, протянул руку к выключателю, чтобы осветить происходящее бесчинство.

После четвёртого вопля Гунько открыл глаза и проканючил: —  Ну, шо це такэ? Ну, товарыщы офыцэры, та дайте ж покою!

Остальные курсанты продолжали дрыхнуть, а может и притворялись, подлецы!

Научный эксперимент

Матрос Ивашкин лениво покручивал штурвал и думал о капитане. Капитан смотрел вперёд, где с шуршанием раздвигался под форштевнем молодой блинчатый лёд, и думал об Ивашкине. Думали они друг о друге очень плохо.

Ивашкин, которого за какие-то очередные фокусы назначили в невыгодный арктический рейс, ознаменовал своё появление на судне пакостью — придумал капитану прозвище. Оно прилипло сразу и намертво. Прозвище было звучным, обидным и чертовски точным — Динозавр.

Как известно, для экзотических пресмыкающихся мезозойской эры было характерно сильное развитие задних конечностей и крестцового отдела спинного мозга, который по объёму раз в десять превосходил головной. Так вот, задние конечности капитана походили на слоновьи, а на квадратном торсе помещалась маленькая голова, из чего можно было заключить, что главную роль в обработке поступающей извне информации играл именно крестец. Вовсе не хочу сказать, что капитан был глуповат, ум-то ведь понятие смутное, расплывчатое. Оттого мы и называем друг друга с такой лёгкостью "дураками". Во всяком случае, крестец, который Динозавр в трудные минуты слегка массировал, словно побуждая к активной работе, никогда не подводил хозяина. Нижний мозг выдавал решения столь безупречно выгодные, что вызывало тайную зависть большеголовых капитанов-интеллектуалов, у которых крестцовый отдел спинного мозга пребывал в обычном, то есть недоразвитом состоянии. Что касается пресмыкания, здесь тоже всё было точно — при общении с начальством непреклонная капитанская суровость мгновенно сменялась галантерейной предупредительностью, а спина округлялась.

Капитан довольно скоро узнал, что теперь он — Динозавр, совершенно правильно связал новость с появлением Ивашкина и стал последовательно сживать наглого матроса со свету. Старпом также подключился к этому увлекательному занятию. Однако Ивашкин оказался не прост. Начальственной придирчивости он противопоставил такую дисциплинированность и трудолюбие, что Динозавр понял — голыми руками этого не возьмёшь! А Ивашкин, оценив природную капитанскую грубость, сделался в общении оскорбительно корректен и необидчив. Лукавый негодяй стал употреблять слово "отнюдь", от которого Динозавра просто корёжило. Однажды, когда капитан в очередной раз к чему-то прицепился, Ивашкин мягко заметил: "Право же, вы напрасно так гневаетесь!", чем едва не загнал своего недоброжелателя в могилу.

Раздался телефонный звонок. Динозавр снял трубку и раздражённо буркнул: "Капитан слушает! Радиограмма? А сам не можешь принести? Лень — задницу оторвать? Ладно. Ивашкин! Сходи к радистам!"

Ивашкин крикнул: "Есть!", переключился на авторулевой, доложил курс и выскочил из ходовой.

—  Исполнительный! — одобрительно заметил вахтенный помощник.

"Чтоб он сдох!" — подумал Динозавр.

Ивашкин мигом вернулся и протянул бланк.

—  Читай! — велел капитан, забывший очки в каюте.

—  "Согласованию пароходством прошу снять полярной станции острова злополучный научного работника аппаратуру клопов", — медленно, с расстановкой прочитал Ивашкин.

—  Было такое указание, — кивнул Динозавр. — У них на полярке какой-то умник сидит. Постой! Каких ещё клопов? Ты что мелешь?

Ивашкин прочитал текст ещё раз.

—  Сами взгляните! — пожал он плечами.

Динозавр взял бланк, отодвинул его на расстояние вытянутой руки и выпятил нижнюю губу.

И ведь сколько он всяких радиограмм перевидал на своём веку, но тут, видно, проистёк от Ивашкина некий пакостный флюид.

—  Действительно! — крякнул Динозавр. — Клопы! А?

—  Досиделись они там, эти полярники! — хихикнул помощник. — Клопов развели!

—  Я читал, что клопы чуть ли не самые древние насекомые, — позволил себе встрять Ивашкин. — Это, наверное, не просто домашние клопы, их, может быть, из шкуры мамонта выморозили. Значит, они доисторические!

—  Стало быть, большие! — заключил Динозавр, потирая копчик. — Раньше всё больше было, чем сейчас. Только нам это ни к чему. Мы — не зверинец, а торговое судно. Пусть присылают за своими клопами специальный пароход. А здесь я хозяин! Помощник! Радио на станцию: "Принять на борт клопов отказываюсь".

—  И ещё! — Динозавр беспрерывно массировал крестец. — В пароходство: "Вынужден отказаться доставки клопов полярной станции острова Злополучный ввиду неприспособленности судна неподготовленности экипажа специальным перевозкам". Давай подпишу! Ивашкин! Отнеси радистам!

И тут начался интенсивный радиообмен между полярной станцией, судном и пароходством, где заподозрили неладное и пытались по содержанию радиограмм определить степень помешательства капитана и его пригодность к исполнению обязанностей.

В самый разгар заварухи Динозавр догадался ещё раз взглянуть на бланк, и то ли в голову, то ли в крестец явилось озарение.

—  Это не клопы! — заорал капитан. — Это подпись в конце — Клопов! Фамилия такая — Клопов! Это начальник станции! Где Ивашкин? Где эта зараза?

Но формально упрекнуть матроса было не в чем. В радиограммах ударения не ставятся. Капитан, ведь, и сам читал текст. А что имел место выброс флюида, затмившего разум, так об этом серьёзному человеку даже думать неприлично. Тем более что в пароходстве, посовещавшись, от перевозки клопов разрешили отказаться.

Ученый доктор был доставлен на судно. Тут случилась ещё одна фонетическая накладка. Звали доктора — А.П. Ельсин. Вахтенный помощник на слух записал в журнал: "На борт доставлен врач Апельсин", и с этой минуты доктор сделался пассажиром. И причём весьма хлопотным!

Вырвавшись с полярной станции, где люди уже настолько надоели друг другу, что объяснялись жестами и междометиями, Апельсин с неистовостью предался общению. Говоруном он оказался патологическим, эрудиция его превосходила все мыслимые пределы, а желание делиться информацией вовсе пределов не имело. Болтливостью моряков не удивишь, но они ценят трёп остроумный, затейливый. Апельсин же был скучен до ломоты в зубах. Поэтому, завидев его, люди поскорее прятались кто куда, а не успевший увернуться получал часовую лекцию по какой-нибудь неожиданной теме.

Ивашкин, однако, сумел с Апельсином подружиться. Товарищи диву давались, как он умудрялся часами слушать умного доктора и не подвинуться рассудком. А секрет был прост — Ивашкин умел спать с открытыми глазами, сохраняя на лице выражение участия и внимания. Так они и общались: Апельсин вёл нескончаемый монолог, Ивашкин дремал, а пробудившись на время, умудрялся вставить короткие толковые реплики. Доктор полюбил его всей душой, проникся доверием и однажды признался, что чертовски соскучился по научной работе. Собственно, он и на полярную станцию подался, чтобы "изучать функционирование человеческого организма в экстремальных условиях Арктики". Но полярники оказались людьми чёрствыми и наотрез отказались подвергать свои организмы экспериментам. Даже от сдачи крови для анализов они отбрыкивались всеми силами.

—  Понимаю, — моргнул Ивашкин, — кто же просто так свою кровь отдаст!

—  Не просто так! — пожаловался Апельсин. — Я же их, гадов, спиртом поил. Спирт выдули, а кровь так и не сдали!

—  Это нехорошо, — укорил полярников Ивашкин, — это нечестно.

—  А я-то планировал ещё и сперму для анализов собрать! — сетовал доктор. — Так они, паразиты...

Тут учёный разразился докладом о влиянии арктических условий на физиологию, а Ивашкин задремал и глазами моргать перестал. Видать, во сне и пришла ему в голову благородная мысль — помочь бедному исследователю.

—  Доктор, а ведь мы, моряки, тоже находимся в экстремальных условиях, — сообщил он, проснувшись, — и сам чёрт не знает, что с нашей несчастной физиологией творится.

—  Думаете, сдадут кровь? — в Апельсине встрепенулась надежда. — Спирта, ведь, нету!

—  А что есть? — поинтересовался Ивашкин. — Нужно чем-то привлечь подопытных! Вы на борт гору ящиков приволокли, неужели в них ничего полезного для жизни не найдётся?

—  А-а-а! — махнул рукой доктор. — Приборы да медикаменты.

—  Какие медикаменты? — не унимался Ивашкин. — Пошли,

посмотрим!

Они отправились в кладовую и принялись вскрывать ящики.

—  Таблетки нам ни к чему, — бормотал Ивашкин, перерывая содержимое докторского багажа, — мази всякие — тоже. А это что такое? — он вытащил небольшой пузырёк с желтоватой жидкостью.

—  Настойка лимонника, — пояснил Апельсин. — Это такое стимулирующее...

—  На чём эта настойка настояна? — перебил Ивашкин.

—  Спиртовый раствор, — доктор раскрыл рот. — А это можно...

—  Думаю, можно, — в голосе Ивашкина звучала убеждённость. — Дайте-ка я попробую!

Он откупорил бутылочку, мигом высосал содержимое, скорчил рожу, потряс головой, облизнулся и спросил, как велики запасы этой жидкости?

—  Десять коробок, — прикинув, доложил доктор.

—  Дураки они — ваши полярники, — икнул Ивашкин. — Да и вы тоже хорош!

—  Я про этот лимонник забыл, — признался Апельсин.

—  Вот и хорошо, что забыли, — утешил его Ивашкин. — Ладно, сегодня я ещё испробую на себе, и если не отдам концы, мы с вами проведём кампанию по сбору анализов. Давайте!

—  Неужели и сперму сдадут? — изумился доктор.

—  А чего её жалеть, — рассеянно ответил Ивашкин, думая о чём-то своём. — Вот только нужно поспешить, родной порт уже близко.

Вечером смелый экспериментатор вытряс в большую кружку полдюжины флаконов, слегка разбавил водичкой, в два присеста выдул, закурил и стал прислушиваться к ощущениям. Ощущения оказались самыми отрадными.

—  Не хуже коньяка будет! — обрадовался Ивашкин. — Жаль, мало взял!

Однако прошло ещё немного времени, и чувство лёгкого, но прочного кайфа дополнилось ещё одним чувством. И весьма сильным.

—  Вот тебе и лимонник! — крякнул Ивашкин, ощущая, как натянулась ткань на штанах. — Одно слово — стимулятор! Вот беда-то! Ай-ай-ай!

Он запер каюту изнутри и попытался укротить плоть струей холодной воды над раковиной. Не помогло.

Что происходило с ним дальше — никто толком сказать не смог бы. Вроде слышали у дверей женских кают в ту ночь какое-то шарканье, поскребывание и пошёптывание. Утром же Ивашкин явился на вахту в тёмных очках, чтобы скрыть свежий синяк и яркую желтизну глаз — следствие употребления лимонника.

Итак, действие спиртоносного препарата оправдало ожидания, а что касаемо побочного эффекта, то Ивашкин решил, что он может оказаться очень даже полезным в затеянном деле. Поразмышляв как следует, он дождался послеобеденного часа — краткого промежутка, во время которого со старпомом можно было разговаривать, как с нормальным человеком

—  Прошу разрешения! — он вежливо приоткрыл дверь каюты.

—  Какого хрена? — благодушно отозвался старпом, ковыряя в зубах штурманским циркулем.

—  Имею донос, — потупился Ивашкин.

—  Что-о-о! — старпом приподнялся на диванчике.

—  Полярный доктор телегу накатал! — наябедничал матрос. — И на капитана родного, и на вас, и на весь наш дружный экипаж. Никого, гад, не пожалел!

—  Ты чего несёшь? — старпом вспрыгнул на ноги.

—  Я правду говорю! — Ивашкин прижал руки к груди. — Написал, что сначала не хотели на борт брать, а теперь тормозят прогресс науки, саботируют, значит! Разрешите присесть? От волнения едва ноги держат.

И усевшись, живописал страдания Апельсина, лишённого возможности двигать науку.

—  И ничего ему не перепало, — заключил Ивашкин, — ни крови, ни спермы.

—  А дерьма ему не надо? — злорадно ухмыльнулся старпом. — Дерьма бы дали!

—  Про дерьмо разговора не было, — Ивашкин слегка наклонил голову. — А только по возвращении скандал может приключиться. Начальство науку уважает.

—  Так что же нам с этим клизмачом делать? — растерялся старпом. — Может, пусть его волной смоет?

—  Я, как раз, за этим и пришёл...

—  Неужто мокруху на себя возьмёшь? — засомневался старпом.

—  Да нет же! Я не об этом! Вот вы с кэпом всё время меня дрючите, а Ивашкин зла не помнит. Ивашкин даже за тех, кто его не любит, душой болеет!

—  Глазом тоже болеешь? — хохотнул старпом. — У тебя фингал даже через очки виден! К чему клонишь, нелюбимый?

—  Анализы нужно сдать! — с расстановкой проговорил Ивашкин. — Для начала хотя бы сперму. Я возьму на себя низы, а вам придётся убедить командный состав. В том числе капитана, тогда все обвинения окажутся беспочвенными.

—  Как же убедить? — задёргался старпом. — Кто же на такой срам пойдёт?

—  А никакого сраму и нет, — продолжал уговаривать Ивашкин. — Одно удовольствие и польза науке.

—  Не знаю, не знаю, — продолжал сомневаться старпом.

—  А чтобы процесс шёл легко и непринуждённо, Апельсин выдаст специальное средство, напиток то есть, крепости неописуемой.

—  Говоришь, крепкий напиток? — заколебался старпом.

—  Крепкий, вкусный и бодрящий! — Ивашкин почмокал губами. — А тарой для анализов я всех обеспечу. Дело нужно провернуть тихо, чтобы наш судовой лекарь не пронюхал раньше времени. Он же учёному этому, знаете, как завидует!

—  Действуй! — решился старпом. — Гадость, конечно, а что делать?

Получив санкцию, Ивашкин навестил боцманскую команду, мотористов и ещё много кой-кого. Вечер выдался хлопотным. Видели его, сновавшего по трапам с какими-то ящиками, видели, как шептал он на ухо то одному, то другому, и ухо слушавшего при этом краснело.

Наутро Апельсин был разбужен деликатным стуком в переборку. Позёвывая, он вылез из койки, отворил дверь и отшатнулся. На пороге, глуповато улыбаясь, стоял боцман, держа в руках большую банку. Глаза боцмана светились яркими одуванчиками.

—  Получите, доктор! — он протянул банку.

—  Это что такое! — обомлел Апельсин, машинально принимая тяжёлый сосуд.

—  Анализы! — прошептал боцман, краснея и озираясь. — Анализы я принёс. Семя, значит. По-вашему, по-научному — сперма будет.

—  Почему так много? — оторопел Апельсин.

—  Так от всей палубной команды, — объяснил боцман. — А потом ещё и мотористы добавили. За напиток — спасибочки. Ох и забористый, едрёна вошь!

—  Да вы с ума сошли! — затрясся доктор. — Надо было каждому! В пробирку! — он схватил со стола пробирку и сунул под нос боцману.

—  Вы что? — обиделся тот, разглядев стекляшку. — Да как же в такую хреновнику возможно поместиться? А банка — в самый раз! — и покраснел ещё гуще.

—  Идиотизм! — заверещал Апельсин. — Невежество!

—  На вас не угодишь, — с достоинством возразил боцман. — Ребята всю ночь старались, а вы такие слова... — и ушёл, топоча сапогами.

Апельсин уже хотел шарахнуть дверью, но не успел: в каюту протиснулся старпом, жёлтоглазый и смущённый.

—  Это от всего комсостава, — буркнул он. — Теперь чтобы без обид и жалоб! — и водрузил на стол точно такую же банку. — Отмечаю, наше с капитаном — тоже здесь!

Следующие полчаса поголовно жёлтоглазый экипаж занимался тем, что ловил обезумевшего Апельсина. Учёный носился по трапам и коридорам, держа в руках трёхлитровую ёмкость и выкрикивая оскорбления в адрес экипажа, отдельно поминая Динозавра. Будучи зажат в угол, доктор отбивался ногами, а потом, прицелившись, запустил тяжёлой банкой в голову старпома, руководившего облавой. И попал. После чего, проорав напоследок какое-то грязное латинское ругательство, сдался.

Заботу о тронувшемся принял на себя судовой врач, но лечил небрежно, без души, ибо не мог простить Апельсину сокрытие научного намерения.

Ивашкину грозил суд Линча, но, поразмыслив, команда решила, что поскольку пострадали все поголовно — это всё же не так обидно.

— Ещё успеем утопить! — решил экипаж.

В ту же ночь у каюты капитана появилась пустая трёхлитровая банка. Обнаружив посудину, Динозавр с ужасом осознал, что теперь эта банка будет преследовать его до конца карьеры, не спасёт даже бегство в другое пароходство.

Заход в порт несколько отвлёк капитана от мрачных размышлений, но беды не закончились. Санитарные власти обычно не устраивают налёты на судно, вернувшееся из каботажа, но история с отказом везти клопов не забылась, и медики решили всё же навестить несчастный пароход. И обнаружили массовую желтоглазость, что, как известно, бывает при гепатите, проще говоря — желтухе. Прибыла бригада инфекционистов, судно выгнали на карантинную стоянку, и вместо объятий родных команда принялась сдавать анализы. На этот раз — по-настоящему.

Вспыхнул бунт — бессмысленный и беспощадный. Но когда подошли к каюте Ивашкина, чтобы вытащить и растерзать, обнаружили у дверей два ящика лимонника. Их забрали и решили разделаться хотя бы с Апельсином, но у его каюты нашли уже четыре ящика. Тут смягчились сердца моряков, и снизошли на них благодать и умиротворение.

А через пару дней разобрались, что нет никакой желтухи, а есть обычное безобразие. Судну разрешили встать к причалу. Но для Динозавра история продолжилась — его отвезли в специальную клинику, где показали "клоповые" радиограммы и долго мучили унизительными тестами, покуда не убедились, что он помешан ничуть не более чем все остальные моряки на свете.

Собачьи острова

—  Ты, Ивашкин, совсем с ума уехал! — рассердился первый помощник (в миру — замполит). — Ты подумай мозгой своей ушибленной, о каком заявляешь? Чтобы я тебя, в одном числе, отпустил на берег, да ещё в иностранном порту, да ещё в оголтелом от буржуазного счастья, в так выразиться, фенешебельном Лас-Пальмасе? Да я кажинные сутки твержу вам о нестерпимой бдительности и достоинстве против провокаций, не терять товарищей из виду, когда увольнение! А может, ты в пьяном употреблении?

—  Трезвый я! — обиделся Ивашкин. — Уже двое суток здесь стоим, а я ещё и города не видел. Ну, не с кем идти, не с кем! Одни уже на берегу, другие при деле. Я и так — еле отпросился у боцмана. Да и потом...

—  Договаривай по чистой, чего ни есть, совести! — первый помощник поднял белёсые ресницы.

—  Вы — человек высокой культуры! — выпалил Ивашкин, и первый помощник вздрогнул, ибо за всю жизнь никому в голову не пришло так его обозвать. — Имею мечту — хочу посетить музей Колумба, в доме, где он останавливался на пути в Америку.

—  Это — какого Колумба? — заинтересовался культурный человек.

—  По имени Христофор, — пояснил Ивашкин. — В Лас-Пальмасе вообще много интересного.

—  Я здесь в раз пятый здесь раз, — засомневался первый помощник, — и не про какой Колумба, такой музей Христофора, не слыхал.

"Ещё бы! — подумал Ивашкин. — Ты же, наставник наш хренов, дальше дешёвых припортовых лавок не лазаешь!"

Однако вслух подтвердил, что музей имеется, и даже назвал адрес.

—  Откуда взял узнал? — насторожился первый помощник.

—  А вот! — Ивашкин вытащил из-за пазухи сложенный план. — Ребята принесли, — и, разложив большой лист на столе, ткнул пальцем в обсуждаемый объект.

Первый помощник надел очки и стал водить пальцем по глянцевой поверхности.

—  А мы где есть стоим? — поинтересовался он.

—  Да вот же! — Ивашкин ткнул пальцем. — Пирс де ла Лус.

—  А где Колумба твоего музей Христофора?

—  Вот здесь, — показал Ивашкин, — нужно доехать до площади Санта-Анна.

—  Ох и далеко поселился, — почесался первый помощник. — Ненормальный ты всё же в умственном понятии. Которые нормальные, распространяются доступно средствам и ценам. Културный аксепт, понятно, привлекать нужно, — спохватился он, — а не только, чтобы скупать мешками согласно легально полученной валюты и таможенных норм нарушать в составе организованной группы! Так? — повернулся он в сторону человека, равнодушно слушавшего беседу.

Человеку этому было лет тридцать пять; на судне он объявился перед самым отходом и был вписан в судовую роль как дублёр старпома. Команде же объяснили, что готовят его в первые помощники, и в рейсе он будет помогать замполиту, набираясь идеологической сноровки. Экипаж отнёсся к этому известию равнодушно, все понимали, что пришелец ни черта делать не будет. Хорошо, если не станет оживлять политико-воспитательную работу, хватит и одного комиссара — "Капитал" ему в задницу!

Дублёр оказался человеком безобидным: дал понять, что в морских делах мало что смыслит, свой пассажирский статус воспринял без обид, никому не надоедал. Говорил мало, больше слушал, общался в основном с первым помощником.

В Лас-Пальмасе, однако, Дублёр оживился, часто отправлялся в город в компании замполита или с представителем советской фирмы, занимавшейся на Канарах ремонтом и обслуживанием судов. Представитель этот — полноватый блондин в первый же день выступил перед моряками с краткой лекцией о Канарах, причём не столько описывал достопримечательности Лас-Пальмаса, сколько давал рекомендации по "нежелательным для посещёния районам". Судя по всему, районы эти он облазил вдоль и поперёк.

Представитель во время насыщенного диалога Ивашкина с первым помощником тоже находился в каюте. Прихлебывал чай и отстранённо листал иллюстрированный эротический журнал, отобранный замполитом у какого-то неосторожного матросика.

—  Отпустите Христа ради! — продолжал со слезой в голосе Ивашкин. — Ведь если бы я что худое задумал, стал бы я отпрашиваться?

—  В группе по инструкции иностранном порту тремями человеками! — стоял на своём замполит.

—  Да кто же со мной в музей попрётся! — вскричал Ивашкин. — Где такого идиота сыщешь?

Представитель отложил журнал и впервые взглянул на матроса. Потом перевёл взгляд на Дублёра и чуть опустил веки.

—  Вот что, товарищ Ивашкин, — Дублёр выбил пальцами на столе короткую дробь, — желание ваше понятно. Вы пока идите, а мы тут обсудим. Вас вызовут, — и когда за Ивашкиным закрылась дверь, вопросительно поглядел на первого помощника. Но тот в ответном взгляде изобразил вопросительность ещё большую, видно, имея к тому основания.

—  Расскажите коротенько, что за человек этот матрос? — попросил Представитель.

—  Языки понимает! — многозначительно прищурился первый помощник.

—  Чьи языки? — опешил Представитель.

—  Не наши языки. Буржуазные, — пояснил замполит. — Английский читает и ещё этот, ну, как его? Ну, где мы сейчас стоим?

—  Канарский, что ли? — без улыбки уточнил Представитель.

Первый помощник задумался.

—  Нет, не канарский, — наконец отозвался он, — я знаю, канарский — это другой. А этот, ну как его... Испанский! Во! Испанский! Но со словарём. Словарь у него имеется. Большущий такой!

—  Так! — вздохнул Представитель и сочувственно похлопал Дублёра по коленке. — А замечания по поведению на берегу у него были?

—  Были! — выкрикнул первый помощник. — Арестовывался полицией! Но не наказан, по причине хитрой невиновности.

—  Разрешите мне, — вмешался Дублёр, понимая, что необходимы пояснения.

—  Ничего особенного, обычное недоразумение. Нет, правда, недоразумение, я разбирался. Это в Уругвае было, в Монтевидео. Пошли мы на пляж несколькими группами. Пляж в заливе Ла-Плата, воды по колено, чтобы окунуться, нужно километр топать. Вот Ивашкин и потопал. Зашёл дальше всех, поплескался и назад побрёл. А навстречу ему какой-то местный тащится, тоже, видать, любитель большой воды. Ну, поравнялись они, Ивашкин возьми да и спроси, как, мол, называется этот пляж? Тот отвечает: "Рамирес". Шутник наш спрашивает: "А страна?" Тот машинально отвечает: "Уругвай". Ивашкин поблагодарил и дальше к берегу побрёл. А местный этот минуты две соображал, а потом как рванёт к пляжу! Выбрался, запыхавшись, и сразу к полицейским — вон человек бредёт к берегу со стороны океана и с акцентом спрашивает, в какую страну идёт? Ясно, шпион! Ивашкин ещё и на сушу не ступил, как ему наручники нацепили. Я с ним в полицейский участок ездил. Они, как разобрались, чуть со смеху не передохли.

—  Кстати, о языкознании, — вспомнил Представитель, — а кто это во время швартовки объяснялся с буксиром? Весь порт, затаив дыхание, слушал. Даже собаки бегать перестали.

—  Он! Он! Ивашкин! — закудахтал замполит.

—  Извините, — опять перебил его Дублёр, — я как раз на мостике был, разрешите уж мне и про этот случай доложить.

Замполит недовольно покосился на него, но и тут спорить не стал.

И Дублёр рассказал, как было дело. Ивашкин, узнав, что предстоят рейсы с заходами в порты испано-язычных стран, записался на курсы. На занятия он ходил от случая к случаю и больших успехов не выказал, но преподаватель, ни разу не бывавший за границей, к моряку благоволил. К нему-то Ивашкин и обратился незадолго до выхода в море с несколько странной просьбой.

—  Вот, — матрос вежливо кашлянул и протянул тонкую школьную тетрадь, — напишите мне, пожалуйста, испанские выражения.

—  Какие именно? — преподаватель с готовностью раскрыл тетрадь.

—  Ну, эти самые... ненормативные, — Ивашкин вспомнил нужное слово.

—  Какие, какие?

—  Ну, ругательства! — досадливо пояснил ученик. — Сами понимаете, могут пригодиться.

—  Чушь какая-то, — покрутил головой учитель. — А впрочем, если вам нужно...

—  Ещё как! — Ивашкин возвысил голос — Только чтобы позабористее.

—  Тогда нужно посмотреть кое-какую литературу. Ладно, на следующее занятие принесу.

—  Знаете, а ведь я вам благодарен! — признался он через неделю, вручая Ивашкину готовое пособие по испанским матюкам. — Много для себя нового узнал. Даже со специалистами повидался. Интересная тема, если копнуть. А теперь объясню вам, как строить эти выражения и разнообразить их, создавая новые конструкции.

Перед заходом в Лас-Пальмас заказали буксир. Но то ли лоцман давал непутёвые команды, то ли экипаж буксира был с утра пьян, а всё выходило как-то наперекосяк, и капитан уже собирался взять руководство швартовкой на себя. Тут Ивашкин, поставленный на левое крыло мостика, и попросил разрешения спуститься в каюту за конспектом с необходимыми испанскими выражениями.

—  Думаешь, поможет? — спросил капитан, известный своим либерализмом. — Ну, принеси, хуже не будет, — и принялся наблюдать за тем, как буксир, вместо того чтобы прижимать нос, вдруг отвалил и стал описывать циркуляцию.

Лоцман ударил себя кулаком по темечку и заорал что-то в портативную рацию. На буксире внимательно выслушали и сгоряча воткнулись между судном и причалом. Лоцман сгорбился, и на глазах его показались слёзы.

—  Полный назад! Право на борт! — скомандовал капитан и сокрушённо добавил. — Как бы нам этих придурков не раздавить!

В этот момент на мостике объявился запыхавшийся Ивашкин и вопросительно взглянул на капитана. Тот лишь махнул рукой и подал очередную команду, чтобы на этот раз отвести от причала корму. Ивашкин, принявший капитанский взмах за разрешение действовать, вышел на крыло мостика, схватил микрофон, открыл тетрадку и, что есть мочи, заголосил на всю бухту. Он, тщательно артикулируя, прочитал все имевшиеся выражения от первого до последнего, потом без передышки повторил чтение с конца в начало. Из трубы буксира донеслось громкое: "Пук!", и он с ходу застыл на месте, что с плавсредствами не бывает.

Одновременно с буксиром столбняк поразил и его команду — отчаянные канарцы застыли в причудливых позах, вслушиваясь в родную брань, звучавшую столь необычно. Все слова и выражения были хорошо знакомы и повседневно употребляемы, однако иноземный акцент, диковинные ударения, а главное высочайшее воодушевление говорившего заставили моряков недалёкого плавания испытать неведомый доселе трепет.

Оцепенение продолжалось всего пару минут, потом вторично раздалось: "Пук!" Люди забегали по палубе, и буксир, наконец, начал делать то, чего от него как раз добивались. Островитяне работали грамотно, с огоньком, а Ивашкин через мощные судовые динамики продолжал подбадривать их, комбинируя причудливым образом бранные выражения и создавая удивительные по выразительности идиомы.

Когда носовые, кормовые, продольные и прижимные концы были заведены, капитан повернулся к Ивашкину и подмигнул. Лоцман, у которого камень упал с сердца, обнял Ивашкина и попросил показать тетрадку. А проглядев её, сделался задумчив и убыл с борта, даже не приняв традиционной рюмки.

Примерно так изложил историю Дублёр.

—  Шутник, значит, — без улыбки удостоверил Представитель, которому сущность Ивашкина, кажется, стала ясна. — Ну что же, юмор хорошему делу не помеха. Может, отпустим его под вашу ответственность? — повернулся он к первому помощнику.

—  Под... Почему — мою? — перепугался замполит.

—  А как же иначе? — удивился Представитель. — Кто занимается воспитанием экипажа? А воспитание — не только требовательность, но и доверие. Я, конечно, не могу давать вам советы, но на вашем месте мне было бы интересно посмотреть, как поведёт себя человек в одиночном, так сказать, увольнении?

—  Оно, конечно, проверить... — с глубокой тоской согласился первый помощник, — а задница у меня окончательно не резиновая...

—  Вы его хорошенько проинструктируйте, — продолжал Представитель, — не торопясь, обстоятельно, как вы это умеете, да и отпустите. Примерно через часик. И помните о доверии! Ну, а мне пора ехать, увидимся вечером, — и ушёл без рукопожатий.

—  На него всё это свалить, если что? — подумал замполит. — Или на Дублёра?

"Как бы дело ни обернулось, а спрос с первого помощника", — размышлял Представитель, спускаясь по трапу.

—  Я тоже пойду, — поднялся Дублёр, а сам прикинул: "С меня взятки гладки, в случае чего — пусть они и отдуваются!"

Первый помощник отнёсся к инструктированию Ивашкина чрезвычайно серьёзно: битый час, в присущей ему образной манере, он живописал сложности международной обстановки и призывал бороться за высокие урожаи зерновых. Однако, наконец, стал иссякать и закончил напутствием: "Чтобы этого нельзя потому, вот! А то, если будет, значит получится. И потом, каждый должен, где окажется в достоинстве. Всё понял?"

—  Понял, — подтвердил проснувшийся Ивашкин, — исполню в точности, можете быть спокойны.

В коридоре он столкнулся с четвёртым помощником — молодым и чрезвычайно бойким пареньком. За приставучесть его прозвали Пластырем. В команде он был чуть ли не самым молодым, и вне службы к нему относились с некоторой фамильярностью.

—  Отпустил? — подступил он к Ивашкину. — Одного отпустил?

Ивашкин утвердительно крякнул.

—  И чего он тебе сказал? — не отставал Пластырь.

—  Сейчас! — Ивашкин сглотнул, прогоняя комок в горле. — Значит, так: "Чтобы этого нельзя потому, вот! А то, если будет, значит получится. И потом, каждый должен, где окажется в достоинстве и по обязательствам". Ну, и так далее. Всё понял?

—  Как не понять! — подтвердил штурман. — Я тоже хочу отпроситься. Раз такая масть пошла, нужно попробовать, а? Ты чем его достал?

—  Музеем Колумба! — гордо ответил Ивашкин.

—  Здорово! — восхитился Пластырь. — Слушай, придумай и для меня что-нибудь заковыристое в этом роде!

—  Я придумаю, а он меня к тебе и пристегнёт, — встревожился Ивашкин.

—  А я дождусь, пока ты сойдёшь, — успокоил его Пластырь.

—  Ну, — предложил Ивашкин, — в том же районе есть ещё собор Святой Анны, например.

—  Собор не годится, — отмахнулся Пластырь. — Он мне начнёт объяснять про "враждебные происки леригиозных агитаций". Что там ещё есть?

—  Собаки там есть, — Ивашкин уже начал досадовать. — Чугунные собаки. Там же. Не хочешь собор, скажи, что желаешь полюбоваться собаками, это рядом с муниципалитетом.

—  Это другое дело! — обрадовался Пластырь. — Я этих псов сфотографирую и ему предъявлю, чтобы чего не подумал. Растолкуй, как туда добраться.

—  Я тебе на плане покажу, — предложил Ивашкин.

—  Что мне твой план! — не согласился Пластырь. — Ты на бумажке нарисуй, а лучше напиши русскими буквами, как спросить дорогу по-ихнему.

—  Ладно, — согласился Ивашкин, — пойдём в каюту, мне нужно в словарь заглянуть.

—  Пора бы уже и без словаря обходиться, студент, — ухмыльнулся Пластырь.

В каюте Ивашкин уселся за стол и, полистав словарь, нацарапал на листке фразу по-испански: "Perdone me, quisiera ver su auyntamiento".

—  Русскими буквами тоже написал, — объяснил он, — можешь прочитать или предъявишь эту бумажку, а тебе пальцем покажут, куда топать. Я написал так: "Извините, я хотел бы посмотреть ваш муниципалитет".  Они вежливые, привыкли к иностранцам, отказа не будет.

—  Ладно, с меня причитается, — Пластырь аккуратно сложил бумажку. — Ты уходи поскорее, а потом и я полезу отпрашиваться. Пока!

Отвязавшись от четвёртого помощника, Ивашкин мигом приготовился — рассовал по карманам сигареты, зажигалку, краснокожий паспорт моряка, а на грудь повесил фотоаппарат.

Вахтенный у трапа завистливо пощёлкал языком и высказал предположение, что Ивашкин попал в любимчики к замполиту. Но Ивашкин спешил, а поэтому объясняться не стал и ограничился тем, что послал коллегу к матушке. Он протопал шестьсот метров по бетону причала, потоптался у скульптурной группы, изображавшей то ли первобытных, то ли просто огорчённых людей, и выбрался в город, на улицу Хуан Рехон, запруженную людьми и машинами. В Лас-Пальмасе слишком много приезжих, по серости своей не сознающих прелести сиесты, и центральные улицы пустеют только глубокой ночью.

Ивашкин побродил в предпортовой части города, подивившись русским названиям дешёвых лавок — "Космос", "Миша", "Лайка", "Одесса". На дверях красовались написанные от руки призывы — "Русские ребята, заходи!", "Говорим по-русски!", "Дешевле не найдёшь!", "Для русских лэди! Трусы на любой джоп!" Из магазинчиков доносились азартные матюки торговавшихся моряков. В эти лавки Ивашкин соваться не стал, поскольку почти все деньги отдал опытным товарищам, пообещавшим закупить для него выгодный товар.

Не забывая, что он вольный турист, Ивашкин осмотрел форт Ла Лус, возле которого пожилые канарцы играли в шары, потом по Хуан Рехон дошёл до Альбареда и отыскал автобусную остановку. По дороге он щёлкал фотоаппаратом направо и налево, пугая прохожих. На остановке в чинном порядке выстроилась очередь. Подошёл красивый автобус, и пассажиры, не толкаясь, по одному стали заходить в заднюю дверь и рассаживаться в мягкие кресла. Когда все сидячие места оказались заняты, очередь остановилась, хотя могла целиком свободно уместиться в автобусе. Ивашкин ещё даже удивиться не успел, как сработал рефлекс, и матрос мигом впрыгнул в вагон с передней площадки. В это время какой-то человек, видно, решивший последовать дурному примеру, влез с задней площадки. Публика уставилась на обоих без осуждения, но с явным любопытством. Кондуктор, наделявший пассажиров билетами, прервал своё занятие и, бурно жестикулируя, но при этом улыбаясь, стал что-то объяснять иноземцу. Тут Ивашкин уразумел, что входить в автобус положено с задней площадки, выходить в переднюю дверь, а стоять в проходе не разрешается. Если все места заняты, нужно дождаться следующего автобуса. Ивашкин коротко извинился и выпрыгнул в переднюю дверь. Автобус тут же укатил, поскольку сзади уже сигналил следующий. Второй нерадивый пассажир хотел было тоже выпрыгнуть, но не успел.

Ивашкин пытался фотографировать и во время поездки, но больно стукнул соседа локтем по лысой макушке и остаток пути выслушивал экспансивную проповедь, в которой, однако, знакомых ругательств не обнаружил.

Он вылез на площади Санта-Анна, заглянул в собор, полюбовался на пресловутых чугунных собак и, наконец, добрался до музея Колумба — небольшого двухэтажного особняка весьма скромной наружности. Экспозиция несколько разочаровала Ивашкина, избалованного богатством музеев Ленинграда. Более всего ему приглянулся внутренний дворик с колодцем, вокруг которого на специальных торшерах сидели прикованные за ноги огромные цветастые попугаи.

Матрос улучил момент, когда его никто не видел, подобрался к одной из птиц с тыла, выдернул из хвоста перо и быстро спрятал под рубашкой. Попугай заорал, что было мочи, и захлопал крыльями. Во дворик заглянул служитель, но Ивашкин состроил удивлённую физиономию и, указав на сварливую птицу, пожал плечами. Служитель обошёл вокруг торшера, но утраты пера не заметил, потом оглядел струхнувшего Ивашкина, однако и тут не углядел ничего подозрительного. Решив, что культурную программу пора сворачивать, Ивашкин покинул музей, побродил ещё некоторое время по улицам, поминутно щёлкая фотоаппаратом, но потом обнаружил, что, увлёкшись ощущением свободы, забыл о времени, и встал в очередь на автобусной остановке.

Памятуя о своей оплошности, он чинно вошёл с задней площадки, сел и, протянув кондуктору деньги, спросил, идёт ли автобус к порту?

—  О, нет! — заволновался кондуктор. — Вы не заметили, что после номера автобуса стоит буква "А"! Это значит, мы едем только до парка Санта-Каталина!

—  Это ещё полчаса переть до судна! — с тревогой подумал Ивашкин. — А на второй билет у меня и денег не осталось, если опоздаю — труба! Крышка! — и, не пускаясь в объяснения, он мгновенно отобрал у кондуктора деньги и выпрыгнул из автобуса. Пытался сойти ещё один человек, видно, слышавший разговор. Но не успел, дверь закрылась, и автобус ушёл. Ивашкин взглянул на часы и стал в нетерпеньи переминаться. Как назло, два следующих автобуса оказались также с буквой "А".

—  Всё! — решил Ивашкин. — Если и сейчас не повезёт, поеду до Санта-Каталина, а там — бегом!

Так и случилось. Опять подкатил неправильный автобус, и пришлось Ивашкину вылезать, не доехав до порта. Он увидел своё судно всего в пяти кабельтовых, но на другой стороне бухты. Перед тем как начать марафон, он решил покурить, полез в карман и вдруг обнаружил что-то большое, круглое, металлическое. Ивашкин выпростал руку и стал разглядывать юбилейный рубль с профилем Ленина.

—  Спасибо, Ильич! — сказал Ивашкин и, зажав в руке находку, ринулся на причал, с ходу прыгнул в ближайший катер. Лодочник поднялся с банки и вопросительно уставился на непрошеного пассажира, но Ивашкин адмиральским жестом указал на своё судно, щёлкнул пальцами и крикнул: "Гони! Хорошие деньги!"

Услышав приятное обещание, лодочник мгновенно сорвал катер с места и через пять минут уже подводил его к борту. Боцман, возившийся на палубе, разглядел Ивашкина и, ни слова не говоря, сбросил шторм-трап. Лодочник вопросительно поглядел на бойкого клиента.

—  Держи, друг! — Ивашкин торжественно вложил ему в ладонь ленинский рубль, вскарабкался на борт и поспешил на доклад к первому помощнику. Боцман потом рассказывал, что лодочник долго крутился вокруг судна, потрясая чеканным профилем вождя и выкрикивая испанско-канарские выражения, которые, однако, были явно слабее тех, что были в конспекте Ивашкина. Вероятно, владелец катера не был нумизматом, а может, недолюбливал Ленина.

Матрос, успокоив замполита своевременным прибытием, вышел к трапу и спросил у вахтенного, вернулся ли Пластырь.

—  Давно прибежал! — сообщил вахтенный и почему-то злорадно ухмыльнулся.

У борта затормозил белый "Рено", по трапу поднялся белокурый Представитель в свежей белой рубашке и с кейсом. Поравнявшись с Ивашкиным, он остановился и стал внимательно разглядывать матроса, словно увидел впервые. Ивашкин вежливо кивнул и стал ожидать, не скажут ли ему чего?

—  Ну, как погуляли? — улыбнулся Представитель, продолжая глядеть на Ивашкина с нескрываемым любопытством.

—  Спасибо, хорошо, — сдержанно ответил Ивашкин и добавил на всякий случай. — Замечаний нет.

—  Какие уж там замечания! — непонятно развеселился Представитель. — Как замполит? Не очень донимает?

—  Что вы! — Ивашкин ударил себя в грудь. — Печётся о нашем воспитании и кругозоре. Вон, когда Зундом шли, объявил по трансляции: "Внимание! Слева по борту каждый, кто в сознании и понимает, может обсмотреть замок, где жил и работал товарищ Гамлет!"

Представитель расхохотался и, подмигнув, толкнул дверь в коридор.

"Это ещё к чему?" — привычно насторожился Ивашкин, не зная, расценивать ли весёлое подмигивание как поощрение или как ехидную угрозу.

Представитель же, поговорив с Ивашкиным, зашёл в каюту к Дублёру, ни слова не говоря, открыл кейс и выставил на стол бутылку "Смирновской". Дублёр, так же молча, достал стаканы, сполоснул их под краном и лишь после этого сделал вопросительный жест, ожидая объяснений.

—  Есть повод! — Представитель довольно потёр ладони и отвернул пробку. — А закусить найдётся?

—  Ты же за рулём, — напомнил Дублёр, доставая из холодильника замороженную твёрдокопчёную колбасу.

—  Сегодня у вас ночевать буду, — объяснил Представитель, — выпить хочется. Да садись ты, сейчас всё объясню. Только скажи сперва, что за человек — этот твой Ивашкин?

—  Почему это он мой? — не согласился Дублёр.

—  А потому, что здесь, на борту, все — твои, — добродушно объяснил Представитель. — Ну?

—  Да я уж всё тебе рассказал. Парень как парень, иногда выкинет что-нибудь, но, в общем — безвреден. Поумничать любит. У меня на него ничего серьёзного нет.

—  Ну, будь здоров! — Представитель, не морщась, выпил и потянулся к деревянной от холода колбасе. — Я тебе сейчас всё расскажу. Когда я попросил отпустить его в город одного, у меня задумка была — проверить местных. Они привыкли, что ваши морячки в город только группами выползают, а тут вдруг один пошёл! Зачем, почему? Такого наверняка возьмут под наблюдение, причём возьмут плотно. Вот и хорошо, а мы потихоньку тоже за ними бы приглядели. Людей у нас, конечно, маловато...

—  Ну и как? — сухо поинтересовался Дублёр, уязвлённый тем, что его не посвятили в хитрый замысел.

—  Не обижайся! — Представитель примирительно поднял руки. — Честно, сам не очень рассчитывал на успех. Сомневался. Но зато теперь могу тебе сказать, с помощью твоего матросика мы вскрыли всю систему наблюдения. Вот так! Ивашкин твой местную службу на рога поставил. Во-первых, шарахался из стороны в сторону и постоянно фотоаппаратом щёлкал. Ты, кстати, сегодня же попроси его проявить плёнки, а потом распечатаем, наверняка в объектив интересные для нас люди угодили. А самое главное — дважды ушёл из-под наблюдения, да так просто и красиво, а главное естественно! Представляешь, забрался в автобус с передней площадки, хвост за ним — с задней. Кондуктор, видно, замечание сделал; Ивашкин — прыг назад, двери закрылись, хвост и уехал. Потом, конечно, отыскали в старом городе, но минут сорок он оставался без контроля. То есть наши за ним приглядывали, а местные — нет. А за сорок минут, сам знаешь, сколько успеть можно.

—  Ну, и чем он занимался? — Дублёр тоже попытался откусить кусочек колбасы.

—  Да бродил себе, как обычный турист, ничего особенного не делал. А на обратном пути опять финт в автобусе, и опять хвост без него укатил. Но это не всё! Ивашкин, сукин сын, у парка Санта-Каталина вылез, сиганул в катер и прямиком к судну через бухту! Ну, прямо Джеймс Бонд! Ты бы видел, как они метались! Мы чуть со смеху не попадали! В общем, — Представитель вновь поднял стакан, — хотели местных встряхнуть, но на такую удачу не рассчитывали. Ну, будь здоров!

—  А может, он и вправду... — Дублёр покрутил пальцами.

—  Не думаю, — Представитель откусил замороженный колбасный ломтик, — не похоже. Наши шефы, конечно, любят кружева плести, но не настолько. А в общем, даже голову ломать не буду. Один чёрт, на поощрение мы с тобой наработали. Раздобудь-ка ещё закусочки, что-то я проголодался.

Ивашкин переобувался в домашние тапочки. Он уже снял горячие ботинки, содрал носки и с удовольствием шевелил босыми пальцами. Дверь распахнулась, и в каюту шагнул четвёртый помощник. Ивашкин поднял голову и уставился на пришельца. Выглядел тот неважно — рубашка запачкана и на локте разодрана, под левым глазом — синяк, правая щека расцарапана.

—  Понятно, — участливо кивнул Ивашкин, — ну и как там наши геральдические собачки?

—  Сам ты собака! Пёс смердящий, пожравший трупы своих недостойных родителей! — выпалил Пластырь.

—  Вот это да! — приподнялся Ивашкин, не замечавший ранее в помощнике пристрастия к вычурности.

—  Ты что мне подсунул? — Пластырь бросил на стол скомканную шпаргалку.

—  Объясни толком, что случилось-то? Да сядь ты, не стой как пень, — Ивашкин придвинул стул.

—  Сейчас расскажу! Я тебе, подлая морда, всё расскажу, — пообещал помощник.

Но рассказывать принялся не сразу, а ещё несколько минут грязно ругался, топал ногами и стучал кулаками по столу. Ивашкин терпеливо ждал, изображая внимание, понимание и сочувствие.

—  Вышел я в город, ну, по лавкам, понятное дело, прошвырнулся, — Пластырь внезапно угомонился и начал рассказ. — Дорогу пока не спрашиваю, знаю, что иду правильно. Добрался до какой-то площади, смотрю: правильные лавки кончились и пошли дорогие магазины, значит, места незнакомые, пора определиться. Навстречу парень в обнимку с девкой, я — к ним. Достаю бумажку твою поганую и читаю. Они сначала-то заулыбались, а потом этот хмырь вздрогнул, руку с девкиного плеча снял, да как саданул мне в глаз. Понял, да? Я бы его, конечно, отметелил, да ведь нам нельзя, мать твою! Он и ещё добавить хотел, да я увернулся и дёру! Вот, думаю, сволочь какая, попался бы он мне дома!

—  Психи — они всюду водятся, — перебил его Ивашкин, — ну, а собак ты всё же отыскал?

—  Собаки? — опять начал закипать помощник. — Я, как в себя пришёл, выбрал кого поспокойнее — старичка с бабкой. Они на скамеечке дремали.

—  Ну, ну! — поощрил его Ивашкин.

—  Что "ну-ну"! — помощник подался вперёд. — Дед глуховат оказался — пришлось ему два раза читать. А как расслышал, подскочил, будто ему шило в старую задницу вогнали, да как шарахнет меня клюкой по хребтине! А курва старая когтями в щёку вцепилась. Тут народ стал собираться, еле я ноги унёс. Рубаху мне порвала, зараза!

—  Ты, может, им ещё что-нибудь говорил? — предположил Ивашкин.

—  Ничего я не говорил! — Пластырь от негодования передёрнулся всем телом. — Только то, что было написано. А вот что ты написал там, это я разберусь. Я таких шуток не прощаю.

—  Да не было никаких шуток! И долго ты так гулял?

—  Какое там после этого гулянье, идиот! Но перед тем как возвращаться, решил напоследок ещё раз попробовать. Двое парней шли, спокойные такие с виду. Этим я даже читать не стал, просто показал твою писульку.

—  И что? — в голосе Ивашкина звучало неподдельное любопытство.

—  Эти меня пытались ногами бить! — помощник даже зажмурился от обиды. — А бумажку твою мне в пасть засунули, падлы!

—  Ничего не понимаю, — Ивашкин внимательно перечитал мятую шпаргалку. — Ничего обидного тут нет. Ну, хочешь, я при тебе проверю? — он снял с полки увесистый словарь.

—  Нет уж! — Пластырь вырвал книгу. — Я сам проверю! Знаю тебя! — и выбежал из каюты.

—  Хотелось бы посмотреть ваш муниципалитет, — задумчиво пробормотал Ивашкин.

Из рассеянности его вывел вызов к Дублёру. Тот подробно и доброжелательно расспросил его о прогулке, сдержанно похвалил за прибытие без опоздания и закончил беседу просьбой проявить плёнки.

—  До завтрашнего утра освобождаетесь от работ и несения вахты, я договорился, — Дублёр похлопал Ивашкина по плечу. — Сделайте пробные отпечатки со всех плёнок, а я посмотрю, какие подойдут для стенгазеты. Химикаты и фотобумагу получите у первого помощника.

Ивашкин тотчас принялся за дело. Ещё перед началом рейса по его инициативе на судне была оборудована небольшая фотолаборатория, где он теперь и заперся. В дверь несколько раз стучали, но Ивашкин, перекрикивая шум вытяжной вентиляции, отвечал, что открыть не может. Каждый раз в ответ слышались невнятные ругательства, по тембру, похоже, принадлежавшие четвёртому помощнику.

Когда работа была закончена, Ивашкин отнёс плёнки и пробные отпечатки Дублёру, который в этот момент пил чай в компании Представителя и замполита. По всему было видно, что это лишь пауза в принятии жидкости более серьёзной, и поэтому Ивашкин быстро откланялся.

В коридоре на него налетел истосковавшийся Пластырь и, ни слова не говоря, шарахнул по макушке тяжёлым словарём. Раздался глухой звук.

—  Ты что? — отступил Ивашкин.

—  А вот чего! — четвёртый помощник раскрыл книгу на закладке. — Смотри, падла, что здесь написано! Смотри, полиглот хренов!

Ивашкин взглянул на страничку и прочитал: "Муниципалитет — municipalidad, municipio, ayuntamiento".

—  Всё правильно, — Ивашкин потёр макушку, — я так и написал — ayuntamiento.

—  А теперь смотри в испанско-русскую часть! — дотошный помощник резко распахнул словарь на второй закладке.

—  Так, — вгляделся Ивашкин, — ayuntamiento — 1) собрание; 2) городской совет, муниципалитет, ратуша; 3) совокупление. Ох, ничего себе!

—  Теперь понял, с чем я к добрым людям приставал? — взвизгнул Пластырь и вторично стукнул Ивашкина словарём по башке.

Звук был точно таким же, как и в первый раз.

Замполит, вышедший в коридор и ставший свидетелем лингвистической дискуссии, остолбенел и смог только проговорить: "В иностранном порту честь и достоинство советского моряка по возможности обязательств инструкции!"

Повара и поварихи

Гриня

Он был поваром на небольшом гидрографическом судне, куда я попал после второго курса на практику. Гриня имел внешность самую незатейливую: в свои неполные тридцать лет сильно горбился, был глуховат и к тому же заикался. Волосы его напоминали по цвету прокисшее пиво, а лицо словно и вовсе не имело выражения.

И несмотря на это, он был женат на очень хорошенькой, бойкой дамочке, устраивавшей ему сцены ревности, и не без оснований. Успех его у женщин был для нас загадкой, но, в конце концов, мы решили, что природа, поглумившись над Гриней, устыдилась-таки и наделила его какими-то сверхъестественными интимными качествами. Однако герой хранил скромное молчание и, когда подвыпившие моряки пытались выведать причину его неотразимости, притворялся вконец глухим.

Именовали его "кандеем" — распространённое в то время на севере прозвище коков.

Было начало арктического лета, но навигация ещё не открылась, и суда стояли вмёрзшими в почерневший лёд бухты. В тех местах, где лёд был особенно грязен, образовались полыньи, через которые были перекинуты доски.

Однажды вечером я возвращался с танцев, неся в душе горечь разочарования, а под глазом — хороший фингал — подарок от местных парней за излишнее внимание к одной девице. Я был в бушлате и фуражке, к ночи подморозило, я продрог и, спускаясь на лёд, прикидывал: оставят ли мне друзья-курсанты стаканчик спирта или выдуют всё сами?

От берега до судна было метров триста. Светлая ночь колыхалась над Арктикой, я резво прыгал через лужи и старался не замочить ноги в курсантских ботинках. Вдруг послышался странный звук: кто-то тихонько скулил, но не по-собачьи или кошачьи, а каким-то особенным образом. Я огляделся, но никого не увидел. Скулёж повторился, а вслед за этим донеслось тихое, со всхлипом ругательство. Я присел на корточки и увидел голову, торчащую из ближайшей полыньи, а потом разглядел и руки, крепко ухватившиеся за доску. Осторожно ступая, я приблизился и увидел Гриню. Пьяный в стельку кандей висел на доске по горло в холодной воде и жалобно глядел на меня мутными глазками. Самостоятельно выбраться из ледяной купели он даже и не пытался.

Пока мне удалось его вытащить, я промок, извозился, окоченел, да ещё пришлось волочить Гриню до трапа.

Наутро пришедший в себя кандей поведал всем о моём геройстве и поклялся в вечной дружбе. Иметь в друзьях повара — мечта любого моряка. Клятву Гриня сдержал, и с той поры недостатка в провизии наша компания не испытывала.

Прошло две недели. Синяк мой рассосался, и я опять собрался на танцы, решив вести себя тихо и пристойно.

Я переусердствовал в своей скромности и в конце вечера остался с носом, хоть и без синяка, а мои приятели расхватали девиц и повели их гулять по длинным коробам, под которыми проходили трубы и жили бичи. В условиях вечной мерзлоты и столь же вечной грязи эти короба заменяли парочкам бульвары. Я поплёлся на судно, завидуя друзьям и представляя, как, заломив нарочито измятые фуражки, они напропалую врут о кругосветных плаваниях и жутких приключениях, а между делом выясняют: не пригласят ли их на чашечку кофе, да так, чтобы кофе приготовили утром пораньше, потому что опаздывать на судно нельзя даже по случаю большой, искренней любви. А я опять прыгал через полыньи и от всей души желал, чтобы ни черта у них не вышло.

После очередного прыжка я услышал знакомое уже поскуливание и, крякнув, побрёл на звук. Везучий он был, наш кандей. И, вдобавок, живучий, что вскоре подтвердилось.

Ледовый отстой закончился, и мы вышли ставить буи на фарватере, причём первая вахта досталась мне. Я очень волновался: до этого держать рукоятки штурвала мне не приходилось.

Наш логгер отличался от прочих посудин гидробазы своим трофейным происхождением, ветхостью и тем, что все штурмана имели дипломы капитанов дальнего плавания, а за спиной длинный перечень прегрешений.

Я стоял на руле, а капитаны толпились в рубке, и каждый высказывал авторитетное мнение, как объехать единственную льдину, болтавшуюся в стороне. По неопытности я принимал эти высказывания за команды и усердно крутил штурвал, отчего судно виляло, словно обезумевший от страха заяц. В конце концов, льдина, прежде безопасная, оказалась на курсе, и самый главный капитан заорал: "Всем заткнуться! Лево на борт!"

—  Есть! — ответил я и положил руль право.

Когда упавшие поднялись, и все причитавшиеся мне слова были произнесены, старпом по прозвищу Скарабей, недавно переведённый из другой гидробазы, где тоже проходили практику мои однокашники, вдруг спросил: "Скажите, вы не приятель курсанта Архангельского?"

Я поколебался, но всё же признал факт дружеских отношений с упомянутой личностью и в свою очередь спросил, как он об этом догадался.

—  У вас схожая манера выполнять команды, — задумчиво объяснил Скарабей, потирая ушибленный лоб.

Тут дверь отворилась, и в рубку на четвереньках вполз Гриня. Кандей тлел, распространяя смрад горящей тряпки и палёной шерсти, лицо его было закопченным и грустным.

—  Кто тебя так? — испугался капитан.

Гриня ничего не ответил, привалился к переборке, и по его впалым щекам потекли слёзы. Потом он увидел меня, прополз через рубку, остановился у штурвала, поднял голову, зарычал и укусил меня за ногу.

И тут все догадались, что произошло. Плита на камбузе работала на соляре, поэтому кандея иногда называли повар-дизелист. Запуская печку, Гриня включал форсунки, зажигал факел из пакли, смоченной бензином, и совал этот факел в топку. Когда капитан скомандовал: "Лево на борт!", кандей колдовал у плиты и от удара влетел в топку вместе с горящим факелом. Форсунки дружно дали пламя.

После того как Скарабей, исполнявший обязанности доктора, увёл обгорелого кандея с мостика, капитан оглядел меня с ног до головы и спросил, есть ли у меня спирт?

Я испугался и заверил, что этой гадости в рот не беру.

—  В рот и не надо, — сказал капитан, — пойди, смажь рану. Глубоко прокусил?

Кандей получил новое прозвище — Недожареный, и совершенно ко мне охладел.

А ещё через месяц о Грине опять заговорили. Он подтвердил звание дизелиста и совершил поступок, покрывший его славой.

В то время дисциплина всё ещё оставалась на Севере понятием смутным, и зачастую мы выходили в море, имея на борту половину команды, а вторая половина шаталась на берегу, дрейфуя по треугольнику, в вершинах которого находились винные магазины.

Был какой-то праздник, и вся команда побежала в город, а следом один за другим смылись и вахтенные, благо судно стояло у борта большого сухогруза, и торгаши за известное вознаграждение обещали приглядеть за нашим славным пароходом.

Но обстановка изменилась, и сухогрузу потребовалось срочно перешвартоваться, а сделать этого он не мог — под бортом торчал бедовый логгер, и ни одна живая душа на нём не откликалась на грозные призывы. Разъярённый сухогрузный капитан, дойдя до точки, сам прыгнул на палубу покинутого судна и принялся шарить по всем закоулкам в поисках хоть какого завалящего морехода. И обнаружил Гриню, который, в очередной раз поссорившись с женой, отдыхал от семейных неурядиц на верхней койке, задёрнувшись шторой. Какие слова нашёл для Грини решительный капитан — остаётся загадкой, но возвращавшаяся навеселе с берега вахта остолбенела, увидев, что вверенное ей, а ныне безлюдное судно вдруг выбросило из трубы сноп искр и, на полном ходу отвалив от борта сухогруза, стало выписывать по бухте замысловатые кренделя. В дыму, по трапам металась сутулая фигурка кандея; он взлетал на мостик, перекладывал руль, привязывал его верёвками и опрометью мчался в машину — давать реверс. Те, кто наблюдал за Гриней в бинокли, утверждали, что лицо кандея было зло одухотворённым. Суда поспешно выбирали якоря, покидая акваторию, столь внезапно ставшую опасной. На берегу собралась толпа, заключались пари: какой манёвр предпримет в следующий момент вошедший в раж повар-судоводитель. Наши матросы держали за руки вахтенного помощника, пытавшегося покончить счёты с жизнью.

Постепенно эволюции Грини стали более упорядоченными, а ещё через полчаса кандей благополучно пришвартовался к причалу, да ещё проделал это с таким уверенным изяществом, какому позавидовал бы и опытный капитан.

После этой истории Гриня навсегда исцелился от заикания, но с флота списался.

Два обморока

Повариха Никифоровна — пятидесятилетняя тётка — утверждала, что "нам, корабельным женщинам, все эти брошки-причёски ни к чему, всё едино — кому-нибудь пондравимся". Она плавала на военном гидрографическом судне и давно уже перестала пользоваться мужским вниманием, но следить за собой принципиально не желала.

Она была существом безобидным, никогда не затевала склок и в самый сильный шторм не отходила от плиты. Но был у неё грех: любила пропустить рюмочку, и тогда впадала в лиризм, называла командира "сынком" и шлялась по коридорам в домашнем халате неопределённого цвета.

Судно уже неделю торчало на рейде одной из военно-морских баз, дожидаясь разрешения на заход для пополнения запасов. Поход оказался нудным, безвалютным, и всем хотелось хоть пару дней провести на берегу, посидеть в кабачке, поваляться на пляже. Но у штабных были свои соображения, и когда, наконец, судно ошвартовалось, по трансляции объявили, что стоянка продлится лишь несколько часов, а потому сход на берег запрещён. Сообщение было встречено дружной, многоголосой руганью.

Никифоровна сначала загрустила, но потом молвила: "А, хрен с ним!" — и отправилась к командиру.

—  Мне на берег надо, — заявила повариха, переступая комингс.

—  Галина Никифоровна! — хозяин раздражённо поднялся из-за стола. — Вы же слышали: стоянка короткая, схода нет, да и зачем вам на берег? — пожал он плечами.

—  Будто не знаешь! — лукаво подмигнула Никифоровна. — Известное дело, винца купить!

Командир помянул в душе нехорошим словом специфику службы на военно-гражданском судне и выпроводил просительницу.

Однако Никифоровна не угомонилась. Она выведала у механиков, что на заправку нужно не менее трёх часов, улучила момент и, спрятав под одеждой авоську, прогулочным шагом сошла на берег, объяснив вахтенным, что хочет лишь нарвать цветочков. Сама же, пользуясь знанием местности, решительно преодолевая глухие, но ветхие заборы, напрямик устремилась к желанной цели.

И всё бы сошло благополучно, если бы на обратном пути, перелезая через железнодорожную насыпь, Никифоровна не застряла ногой меж рельсов на стрелке. Стопа оказалась зажатой выше щиколотки и свободно вращалась во всех направлениях, но вылезать не желала.

Место было безлюдным, вдоль насыпи тянулись почерневшие заборы с колючей проволокой, а далеко впереди виднелся кусочек бухты. Погибнуть под колёсами Никифоровна не боялась: составы ходили по этому аппендиксу раз в сутки. Время шло, ослушница устала и попыталась сесть, но зажатая нога мешала. Тогда Никифоровна стала искать удобную позу и, в конце концов, опустившись на одно колено, упёрлась руками в шпалу, точь-в-точь как спринтер на низком старте. Решив подкрепиться, грешница откупорила одну из двух бутылок дешёвого портвейна, и через некоторое время настроение у неё поднялось, а поза даже обрела некоторое изящество. Никифоровна ёрзала коленкой и думала о том, что рано или поздно кто-нибудь поможет ей выбраться. Долгие годы службы на флоте сообщили её характеру оптимизм и веру в удачу.

Оставаясь всё так же на низком старте, она стала напевать, ритмично при этом покачиваясь. Но прошло уже два часа: помощи всё не было, и благодушие сменилось тревогой. И тут она почувствовала, как рельсы начали дрожать сначала слегка, а потом всё сильнее и сильнее.

—  Задавят! — с тоской подумала беглянка. — Выскочат из-за поворота и затормозить не успеют. Пропала ты, Никифоровна!

Она прижала к дряблой груди непочатую бутылку, сунула голову под мышку и, что есть мочи, заголосила в сторону, откуда доносился нарастающий грохот колёс.

Небольшой тепловоз, тонко свистнув, остановился в пяти шагах от поварихиной кормы.

—  Смотри-ка! — сказал один из машинистов. — Баба на четвереньках, — и отпустил гнусную шутку.

—  Старая, — приглядевшись, заметил второй. — Эй, тётка! — заорал он, высовываясь из окна. — Проваливай, а то перееду!

—  Не могу, родненький! — запричитала Никифоровна, извиваясь немолодым телом. — Зажатая я!

—  Пойдём, посмотрим, — сказал первый, и они спрыгнули на серый колючий гравий.

—  Как же это ты умудрилась? — удивился машинист, разглядывая коленопреклонённую повариху. — Первый раз такое вижу. Смотри, нога болтается, а вылезти не может.

—  Помогите, сынки! — взмолилась Никифоровна. — На судно опаздываю!

—  Так ты ещё и морячка! — захохотал первый. — Ну, ты даёшь, старая! Может, ломиком попробовать?

—  Погоди, — остановил его второй. — Вот что, красавица, положение твоё, сама понимаешь, неприличное, и мы тебе, так и быть, пособим, только вот бутылочку-то придётся отдать, потому как более с тебя взять нечего.

—  Не отдам, — насупилась Никифоровна, крепче прижимая портвейн, — из-за неё и муку принимаю!

—  Ну, как знаешь, — согласился шантажист. — Мы — люди интеллигентные, мы даже её отбирать не станем, поедем себе обратно, а ты здесь оставайся. Ты не скучай, девушка, глядишь, кто на тебя и набредёт. То-то радости ему будет — и выпивка, и баба готовая. Не всё же, как мы, привередливые.

Никифоровна в тоске запрокинула нечёсаную голову и вдруг увидела в просвете меж заборов белый силуэт своего судна. Силуэт быстро скользил к выходу из гавани.

—  Забирайте, ироды! — крикнула Никифоровна. — Опоздала! Ой, что теперь будет!

—  Беги за ломиком! — скомандовал старший.

Освобождённая из капкана Никифоровна некоторое время глядела вслед тепловозу, увозившему заветную бутылочку, а затем, прихрамывая и ругаясь, заковыляла по насыпи.

Многие слышавшие эту историю недоверчиво пожимали плечами, узнав, что Никифоровна легко проникла к оперативному дежурному по базе, хотя ничего сверхъестественного в этом не было — даже самые бдительные часовые не могли заподозрить в ней шпионку или диверсантку, а скорее всего принимали за уборщицу.

Оперативный лишь после долгих сбивчивых объяснений уразумел, что стоявшая перед ним всклокоченная, подвыпившая тётка явилась не для мытья полов, а требует, чтобы её немедленно доставили к родному борту

—  Ты, сынок, свяжись с моим командиром, — наставляла Никифоровна бравого капитана третьего ранга, — пусть далеко не отплывает. — Скажи, мол, Никифоровна извиняется и скоро будет.

Дежурный уже раскрыл рот пошире, чтобы гаркнуть на малопривлекательную нахалку, но тут дверь отворилась, быстрыми шагами вошёл невысокий адмирал — командир базы, и оперативный вместо окрика пискнул: "Смирно!", кинул руки по швам и клацнул зубами. Никифоровна с испугу тоже вытянулась во фрунт.

Адмирал принял доклад и, недовольно покосившись на пришелицу, строго спросил: "А это кто у вас тут болтается?"

Командира боялись. За недолгое время пребывания в базе он успел явить решительность и непреклонность во всём, что касалось дисциплины и порядка. Его попечением была значительно расширена гауптвахта, патрули получили указание препровождать в комендатуру всех офицеров, замеченных на улице в служебное время с легкомысленным выражением на лице. Перед летними праздниками листву деревьев подкрашивали из пульверизаторов нежно-зелёной краской, перед зимними — идеально выровненные сугробы освежали меловым раствором.

Дежурный, покраснев, начал было оправдываться, но тут Никифоровна легонько оттёрла его костлявым плечом и, обольстительно улыбаясь двумя рядами стальных зубов, изложила свою просьбу.

Вероятно, потрясение, произведённое в адмиральском организме, оказалось настолько сильным, что дальнейшие его действия производились как бы в тумане, хотя наружно адмирал оставался прежним — строгим и деятельным.

—  Связь с командиром судна! — приказал он дежурному и, взяв трубку, потребовал:

—  Командира к аппарату! Срочно! Кто вызывает? Это он сейчас узнает! Чтоб мигом был у аппарата! Командир? Доложите о наличии личного состава на борту. Все люди налицо? Ах, схода не было? Так, так! Тогда объясните мне, почему рядом со мной стоит человек с вашего судна. Как вас? Рядом со мной стоит товарищ Никифоровна! Не думайте, что если вы подчинены другой базе, я не найду на вас управу! — уже кричал адмирал. — Вы в моей зоне ответственности! Распустились! Я её вам сейчас лично доставлю, лично! На своём катере! Встречайте! — закончил адмирал, швырнул трубку, поглядел на окаменевшую Никифоровну и наконец-то упал в обморок.

Дежурный вызвал врача, и строгого адмирала унесли.

—  Бе-е-е-дный! — пожалела его Никифоровна. — А горластый какой, хоть и мелкий. Страсть! Ты вот что, сынок, приказ-то слышал? Так будь мил, сполни насчёт катера-то. Наши, поди, ещё на рейде? Вот и хорошо, давай, сынок, давай!

Дежурный, последние пять минут находившийся в состоянии, близком к адмиральскому, машинально снял трубку и отдал необходимые распоряжения. Двигался он при этом как на шарнирах, а голос его начисто лишился модуляций и звучал как у робота.

Когда командиру судна доложили о приближении адмиральского катера, он отдал приказ построить разношёрстную команду для торжественной встречи и приготовился к неприятностям. Прозвучал сигнал "захождение". Катер привычно лихо с полного хода прикипел к борту, и по шторм-трапу на палубу вылезла Никифоровна. Командир, глядя мимо неё остекленевшими глазами, шагнул вперёд, ожидая появления адмиральской фуражки, и поднёс руку к козырьку.

—  Ты прости меня, сынок! — застенчиво попросила Никифоровна, беря его под локоток. — Бес попутал! Адмирала не жди, плохо ему. Не серчай, сынок!

Вечером, когда судно уже шло в район работ, Никифоровна, сидя в компании двух буфетчиц, годившихся ей в дочери, рассказала за чаем о своих приключениях. Особенно возмущалась она поведением алчных машинистов.

—  Это всё потому, Никифоровна, что ходишь ты как чувырла, — объяснила разбитная рыжая Любка, подкрашивая ресницы. — Будь ты в правильной одёжке, да с нормальной причёской, эти мужики бы на своём паровозе тебя на рейд доставили! Ой! — вскочила она. — А давай мы попробуем тебя в порядок привести! Причёску сделаем, подкрасим, где надо. Ты у нас конфеткой будешь!

—  С ума вы сошли, девки! — засмущалась Никифоровна. — Зачем мне...

—  Ничего! Ничего! — захлопотали буфетчицы. — Ну-ка, давай!

Они, хихикая, принялись за дело: покрасили волосы Никифоровны в "платиновый" цвет, высушили феном, взбили и в довершение, используя разнообразные косметические средства, нарумянили, подвели глаза и нарисовали ярко-красные губы.

Поглядев в зеркало, Никифоровна обомлела: на неё косилась моложавая, дерзкая женщина, словно спрыгнувшая с эстрады.

—  Ну, девки! — довольно протянула Никифоровна. — Ну, прям, чудеса! Ну, прям, Алла Пугачёва! А я и верно ещё ничего, а? А эти-то, паровозники, чтоб их расшибло, ещё надсмешки строили! Только куды ж я теперь такая пойду, ведь засмеют! — но было видно, что новый облик ей по душе.

—  А куда тебе идти! — успокоила Любка. — Сейчас уже поздно, а завтра мы тебя окончательно обработаем, да ещё приоденем. Ничего, сначала ошалеют, а потом привыкнут.

—  И верно, — решила Никифоровна.

Когда девицы убрались восвояси, она ещё некоторое время любовалась собой в зеркало, а потом улеглась спать, решив по неопытности, что если сильно не ворочаться, то вся красота сохранится в неприкосновенности до утра. Но сказались пережитые волнения, спала она беспокойно, и за ночь косметика перемешалась, а лакированные волосы встали дыбом.

Под утро Никифоровна проснулась, взглянула на часы, остановившиеся ещё накануне, и подскочила в койке.

—  Господи! — испугалась она. — Скоро завтрак, а у меня ещё и плита не включена, а на завтрак — пшённая каша! Ой, опять оплошала!

Она ловко соскочила с койки, накинула халат и ринулась на камбуз.

Вахтенный моторист в это время обходил судно, до подъёма было ещё далеко, из-за тонких переборок доносился храп и матрацный скрип. Большая часть ламп в плафонах давно перегорела, запасных не было, и длинный коридор тонул в голубоватом мраке. Моторист уже заканчивал обход, когда послышались прыгающие шаги, и прямо на него из-за угла вылетело адское видение. Бедняга успел заметить развевающиеся одежды, фосфоресцирующие зеленоватые патлы, дикие глаза с огромными чёрными кругами и окровавленно-красный, бесформенный рот. Моторист завизжал и, лишившись чувств, грохнулся навзничь.

Михалыч и Кекс

Михалыч являл собой классический тип кока: был толст, лыс и степенен. Его молодой помощник по прозвищу Кекс отличался шустростью, малым ростом и многочисленными дефектами речи. Появившись на судне, он тут же окунулся в общественную работу, и был избран спортивным организатором. Однако судовые турниры по настольным играм его не удовлетворяли, кипучая натура требовала более острых ощущений.

—  Скусно вы зывёте! — упрекал Кекс. — Саски да сахматы, вот и все иглы. Надо сто-то новое плидумать!

—  Вот ты и придумай! — отвечали ему.

—  И плидумаю! — хорохорился дефективный.

И придумал! Кекс решил организовать тараканьи бега и самолично соорудил из картона дорожки-колеи, закрытые сверху целлофаном и кончавшиеся загонами, воротца которых могли одновременно подниматься, давая старт бегунам. Кекс продемонстрировал тараканий стадион, и публика пришла в восторг. Было решено сохранить новую забаву в тайне, ибо в непозволительно азартной сути её сомневаться не приходилось. Оставалось решить вопрос с беговыми животными. Тут возникли трудности: ещё год назад Михалыч, не выносивший морских насекомых, объявил им джихад и совместно с доктором вывел тараканье поголовье под корень.

—  Нисего! — успокоил Кекс. — У меня знакомый повал на буксиле, там этих звелюсек завались. Выбелу самых плытких!

На следующий день он притащил целую коробку отборных, мускулистых, резвых тараканов и потихоньку раздал приятелям. Команду охватил нездоровый ажиотаж: каждый подкармливал своего скакуна, ухаживал за ним и тренировал, гоняя веником по каюте. Тараканы получили клички: Снежинка, Старпом, Испанец, Чёрный Принц и тому подобные. Своего таракана Кекс нарёк Янычаром, предрекая питомцу будущность фаворита. Объявились барышники, селекционеры и букмекеры, а из каюты Кекса по вечерам доносились вопли: "Жми, Испанец! Крой, Старпом! Обходи его!"

Как-то, проходя по коридору, старпом услышал, как поминают всуе его должность, отворил незапертую по оплошности дверь и обнаружил притон. Ни слова не говоря, он смахнул со стола хитрое спортивное сооружение и принялся топтать. Многие знаменитые спринтеры приняли тогда бесславную смерть, но были и такие, что спаслись, разбежались по щелям, отсиделись и дали потомство.

Открытый процесс над тараканьей мафией длился неделю. Все проходившие по делу были строго наказаны. Кексу объявили выговор по комсомольской линии и лишили должности спорторга.

Судно к тому времени уже вышло в рейс. Жизнь начала входить в привычную колею, а тараканы меж тем не дремали, их становилось всё больше. Михалыч явился в каюту Кекса и сунул под нос разжалованному общественнику закупоренную банку, в которой резвился молодой таракан.

—  Это что? — грозно спросил повар.

Кекс поднёс банку к свету, пощёлкал языком, оценивая экстерьер, и заявил, что, судя по окрасу — это сын Снежинки и Чёрного Принца.

—  Снежинка?! — заорал Михалыч. — Принц Чёрный?! Эти гады уже по всему пароходу гуляют! На камбузе безобразят, сволочи! А этот у меня в портсигаре сидел!

—  Михалысь! — попробовал оправдаться Кекс. — Да я-то плисём? Они у нас в стлогости соделзались, далеко не уходили. Если бы не сталпом, так и зыли бы мы спокойно. А Янысяла мне как залко, Михалысь!

Повар ушёл, шарахнув дверью, а наутро капитан, у которого тараканы начисто слизали шершавыми языками секретную кальку, объявил на судне осадное положение, и доктор, облачившись в химкостюм и надев противогаз, двинулся с пульверизатором в крестовый поход против усатого воинства. Химическая война длилась несколько дней с переменным успехом и, наконец, правильная тактика и техническое превосходство взяли верх над тараканьей плодовитостью. Правда, отважный Михалыч, сражавшийся волонтёром на стороне администрации, слёг с сердечным приступом.

Кекс явился в санчасть проведать старшего товарища. Больной чувствовал себя лучше, но вставать с постели ему пока не разрешали.

—  Михалысь! — с порога начал Кекс. — Ты как себя сювствуес? Узе холосо? Ты, Михалысь, не волнуйся, тут у меня сейсяс такое слусилось... На камбузе на полке стилальный полосок стоял, котолым мы лаковины моем, так этот стилальный полосок, залаза, на каське, на волне, знасит, бух! И плямо в бак с компотом! Я поплобовал, пить мозно, мозно пить, ну и лазлил по клузкам, а матлосы обиделись и сталпому назаловались, сто, знасит, доктол совсем озвелел и успокоительное, ну, котолое от половых волнений, подливает в компот в стласных колисествах. Вобсем, такая свала насялась! И сто за люди, Михалысь? Из-за всякой елунды себе нелвы полтят!

—  А ты куда смотрел? — расстроился Михалыч. — Будто не знаешь, что всё нужно убирать, чтобы на качке не слетело!

—  Тосьно, Михалысь, тосьно! — сокрушённо кивал Кекс. — Всё нузно убилать, я, как лаз, сказать хотел... Ты только не волнуйся, Михалысь, тебе сейсяс волноваться вледно... Я твою блитву электлисескую взял и на камбузе на полке оставил, так она вместе со стилальным полоском — бух! Плямо в компот! Ты засем встаёс, Михалысь? Сто ты так побледнел? Ты не бойся, я твою блитву достал и в песь для хлеба полозыл, она тёплая, быстленько высохнет, а потом спилтом пломоем, и как новенькая будет. Ну, я посол, поплавляйся!

Загубить дорогую бритву — само по себе уже скверно, а Михалыч к тому же не мог бриться лезвиями, даже импортными. Отечественная же сталь приводила его нежные щёки в жуткое состояние.

Через час Кекс явился снова. Он был смущён, хоть и пытался скрыть это привычной развязностью.

—  Ну, Михалысь, ты совсем молодсом! — затараторил он, пряча глаза. — Сколо совсем поплависся. Ты, Михалысь, только не волнуйся, сто я тебе сказу-то! Пекалиха наса соблалась хлеб песь и пеську влубила на полную катуску. Это я, конесно, виноват, она зе не знала, сто там твой "Филипс" лезыт. Возьми, Михалысь, мозет есё посинить мозно? — и он достал из кармана бесформенный, оплавленный, ещё горячий ком пластмассы.

На крик повара прибежал доктор, выгнал Кекса и вкатил больному успокаивающий укол.

Поправившись, Михалыч отпустил бороду, что ещё прибавило ему солидности. Кексу он, добрая душа, конечно же, всё простил, и только злонамеренные люди могли утверждать, что случившееся вскоре происшествие явилось хитро подстроенной местью.

Кекс мыл палубу на камбузе. Ловко балансируя на качке, он споро гонял шваброй мыльную воду и весело напевал: "Вдоль по Пителской, по Твелской-Ямской, ух!" Настроение у него, как всегда, было отличное. Михалыч заканчивал варить компот и ворчал на помощника, взявшегося за приборку раньше времени.

—  Толоплюсь, Михалысь, толоплюсь! — оправдывался Кекс. — Сегодня меня девуски плигласили! К девускам пойду, Михалысь! Мозет, и ты со мной?

Михалыч молча снял с плиты огромный котёл, поставил на палубу и огляделся: куда бы его пристроить?

—  Вдоль по Пителской, по Твелской-Ямской, ух! — пропел Кекс, а вслед за этим послышался всплеск, и раздался душераздирающий вопль. Котёл, пролетев по скользкой палубе, ударил Кекса под коленки, и бедолага со всего маха сел в кипящий компот. Завопив во второй раз, Кекс вдруг замолк и с горечью сказал: "Нисего себе, сходил к девускам!", а потом заорал в третий раз.

Михалыч выудил его из компота и на руках отнёс в санчасть.

Теперь пришла очередь повара навещать Кекса. Когда он вошёл к пострадавшему, Кекс, морщась от боли, читал журнал. Михалыч, виновато держа в руках кулёк с гостинцами, глядел на Кекса, а тот делал вид, что его не замечает.

—  Сто, плисол, сёлт лысый? — Кекс, наконец, отложил журнал. — Иди близе, сейсяс я тебе сто-то показу! Это сто? — он откинул одеяло. — Нет, Михалысь, ты молду не отволасивай, ты смотли, лысый, сто ты наделал. Это сто, зопа? Это не зопа, а плямо семафол класный! Дазе у макаки такого не увидис! А эти стуськи? Ты зе мне их вклутую свалил! У тебя, Михалысь, дети есть? Взлослые узе? А у меня есё нет. Так вот, лысый сёлт, если их не будет, ты меня сам усыновис! Давай сюда, сего ты там плинёс.

Пушкин и третье отделение

В паспорте он был обозначен как Пушкин Александр Сергеевич, а служил коком на вспомогательном танкере "Марс". Стихов Пушкин не только не писал, но и не читал и не видел разницы между Мильтоном и мильтоном, чего от него, однако, и не требовалось.

В одном из портов, куда танкер забрёл по малой нужде (для пополнения запасов), А.С. Пушкин загулял, отбился от стаи, смущал ночной покой горожан, был отловлен и доставлен в милицию. Когда Пушкина вталкивали в дверь, он успел заметить вывеску "Отделение милиции N 3". Тут прослеживается некая смутная параллель, но Пушкин её не осознал по необразованности и нетрезвости текущего состояния.

—  Встань передо мной, как лист перед травой! — велел весёлый милицейский лейтенант, увидев пьяного кока.

Пушкин не разобрал, чего от него хотят, но, на всякий случай, попытался придать своей фигуре максимальную вертикальность.

Ничего из этого не вышло: стоять прямо он не мог, но и падать не желал. Промучившись какое-то время, он утвердился под углом 45 градусов к поверхности геоида и так застыл, переплюнув, в смысле таинственной устойчивости, саму Пизанскую башню. Дежурный несколько раз обошёл вокруг него, внимательно оглядел и даже ткнул пальцем, ожидая неминуемого падения, но Пушкин стоял непоколебимо как Святогор-богатырь.

—  Да-а-а! — сказал дежурный. — Чего только на свете не бывает!

Он ещё не знал — чего бывает!

—  Документов при нём не имеется, — наябедничал один из доставивших Пушкина милиционеров.

—  Говорить можешь, несчастный? — спросил дежурный.

Пушкин с готовностью закивал.

—  Фамилия? — лейтенант приготовился заполнять протокол.

—  Пушкин, — донеслось в ответ.

—  Уж не Александр ли Сергеевич? — прищурился дежурный.

—  Я, — подтвердил кок, со скрипом пытаясь вспомнить, не залетал ли он прежде в неприветливое третье отделение.

—  Так! — дежурный отложил ручку, и в глазах его появился недобрый блеск. — И откуда же вы к нам, Александр Сергеевич, пожаловали?

—  Я — с "Марса", — признался Пушкин, памятуя, что откровенность способна смягчить даже самую задубелую казённую душу.

У дежурного задёргалось веко, которое он придержал указательным пальцем, пытаясь при этом сохранить некоторое добродушие.

—  Слыхали? — обратился он к своим помощникам. — С Марса! Он не только великий поэт, но ещё и межпланетный путешественник! — и свободным пальцем указал на Пушкина, всё ещё стоявшего под углом, немыслимым для всякого живого существа.

—  Значит, так всю жизнь на Марсе и просидел? — спросил сержант, желая поддержать шутку начальника.

—  Зачем, — обиделся Пушкин. — До "Марса" я был на "Андромеде"!

У дежурного дёрнулось правое веко, и его тоже пришлось придержать указательным пальцем. Теперь он напоминал китайского мудреца, предавшегося внутреннему созерцанию.

—  Может, он рехнулся на почве употребления?  — предположил сержант, обеспокоенный позой дежурного. — Тогда его не сюда надо, тогда его в психушку надо!

—  Нет! — лейтенант решительно отнял персты от век. — Он — не псих! Он — гад и нахал! А за издевательство надо мною при исполнении он у меня огребёт по самое некуда! Я ему устрою "Полтаву" и "Бахчисарайский фонтан", и кое-что ещё из грубой прозы!

Может, и устроил бы, но в этот момент дверь распахнулась, и в участок ввалилась огромная, пышущая негодованием свежепьяная фигура второго помощника, отправленного на поиски непутёвого кока.

—  Я — с "Марса"! — заорала фигура, едва переступив порог. — Отдайте Пушкина, нам без него труба!

—  Держите! — заголосил дежурный, снова утыкая персты в веки. — Вяжите этих инопланетян! Это точно банда психов!

В короткой потасовке Александру Сергеевичу Пушкину разбили губу, а на втором помощнике разодрали тулуп, и теперь он походил на Емельку Пугачёва перед казнью. Однако, в конце концов, недоразумение выяснилось, и бывалый ходатай выкупил кока за бутыль корабельного спирта.

—  Слушай, поэт! — спросил дежурный, когда Пушкин А.С. уже стоял на пороге проклятого отделения. — А всё-таки, зачем ты в трамвай с телефонной будкой лез?

—  Автомат там был испорчен, — насупился Пушкин, — монеты сглатывал. Хотел его в ремонт отвезти.

Поход — куча хлопот

И было знамение — повисло над кораблём

Огромное облако в форме кукиша.

И убоялись моряки, и возроптали,

И принялись крыть начальство

Горькими матерными словами...

—  Что же это за война, без картошки? — пожаловался командир эсминца "Непросыхающий" и сердито выщёлкнул окурок папиросы в открытую дверь рубки. Окурок не упал в воду и не улетел в морскую даль, а повис над крылом мостика. Ветер дул в корму, и скорость его равнялась скорости корабля. Вид плавающего в воздухе окурка ещё более разозлил командира.

—  Вот зараза! — выругался он и попытался прогнать окурок, но тот предупредительно отодвинулся, а потом вновь занял прежнюю позицию.

Командир вдруг испугался, что наглый чинарик будет теперь сопровождать их до возвращения в базу, где его обязательно заметит командование и устроит нагоняй. Опасения эти свидетельствовали, что эсминец уже длительное время находился в море, а подобное времяпровождение, как известно, некоторым образом влияет на психику.

—  Разрешите, я с ним разберусь? — вызвался капитан-лейтенант Сипунов, которому передалось волнение начальника.

Не дожидаясь согласия, он подкрался к окурку и попытался уловить его горстью, но окурок отскочил в сторону и повис в метре от борта. Сипунов пошарил глазами, схватил с откидного столика чёрную командирскую пилотку и сделал движение, каким дети ловят кузнечиков. Пилотка выскользнула из рук и плюхнулась в равнодушный Тихий океан. Окурок же описал плавную дугу и ласково прилепился к лобовому стеклу.

Командир некоторое время переводил взгляд с окурка на застывшего в страхе охотника. Потом задумчиво и грустно осведомился, какого хрена Сипунов цапает чужую пилотку, ежели у него на голове имеется своя?

—  Я про неё забыл, — честно признался Сипунов.

—  Понимаю, — кивнул командир. — Так что же нам делать с картошкой, вернее, как без неё жить?

Эсминец "Непросыхающий" болтался в море, ожидая приказа произвести учебные торпедные стрельбы. Но что-то, видно, засбоило в сложном флотском механизме, а тем временем кончилась картошка, и это вогнало командира в мрачноту. Конечно, экипаж мог ещё долго кормиться кашами и макаронами, но командир на дух не переносил ни того, ни другого.

Покосившись на окурок, елозивший по стеклу, командир взял лист бумаги и принялся писать какие-то цифры. Офицеры притихли, с уважением поглядывая на своего вождя. Сипунов осторожно приблизился и украдкой заглянул через плечо сопевшего от напряжения начальника. Листок быстро покрывался сложными формулами. Сипунов неслышно отдалился, решив, что производится хитроумный расчёт маневрирования для предстоящих стрельб.

—  Вот, товарищи офицеры, — командир небрежно, по-штурмански отбросил карандаш, — я тут посчитал, и получается, что макаронами, которые я сожрал с начала службы, можно дважды обернуть земной шар по экватору.

—  Хотите, я вам свою пилотку отдам? — перепугался Сипунов.

Командир посмотрел на него, пошевелил губами, но ничего не ответил, и взгляд этот Сипунову очень не понравился.

Он бочком переместился в штурманскую, озаботился лицом и склонился над прокладочным столом. На карте пунктиром из маленьких рыбьих силуэтов была обозначена зона лова.

—  Вот бы подойти туда и рыбки попросить! Там всегда рыбаки пасутся, — помечтал Сипунов, и вдруг его осенило. — А ведь можно и картошкой разжиться!

Будучи человеком опытным, он не полез тут же к командиру, а под благовидным предлогом заманил в штурманскую старпома и, тыча в карту, горячо зашептал, переминаясь от нетерпенья. Старпом оценил деликатность Сипунова, похвалил за сметливость и доложил о предложении по команде.

—  Это ты сам придумал? — недоверчиво спросил командир.

Старпом, помявшись, признался, что лишь озвучил идею Сипунова.

—  Этот может, — улыбнулся командир, но, вспомнив о пилотке, опять нахмурился.

Незамедлительно в штаб отправили радиограмму и вскоре получили разрешение взять на рыболовецкой базе три тонны картофеля. Предписывалось сделать это спешно, ибо к стрельбам всё уже было готово.

Эсминец заложил крутую циркуляцию и, выбросив в небо облако сажи, рванулся в указанную точку. Сипунов ходил именинником.

Через несколько часов "Непросыхающий" уже маневрировал, чтобы приткнуться к огромному корпусу базы.

—  Разрешите мне ошвартоваться? — попросил старпом.

—  Ещё чего! — грубо отклонил командир. — Долбанёшь корабль, и опять пролетит моё очередное звание как фанера над Парижем! Ты лучше присматривайся, учись! А сейчас свяжись с рыбаками!

—  Я ещё и тебя могу поучить! — подумал старпом, полагая, как всякий подчинённый, что может справиться с делом лучше начальника.

У капитан-директора был скучный, невыразительный голос, а когда подошли поближе, то в бинокли разглядели, что и лицо было таким же.

Он подтвердил, что распоряжение насчёт картофеля получил, ничего против не имеет, швартоваться лучше по правому борту, картошка лежит россыпью, если не боитесь, посылайте матросов для расфасовки в мешки.

—  А чего бояться-то? — удивился старпом. — Приём!

—  Бояться нужно всегда, — рассудительно ответил надтреснутый голос. — До связи!

Ошвартовался командир хорошо, с первого захода, аккуратно и красиво.

—  Вот так это нужно делать! — заметил он с довольным видом. — Ещё раз говорю тебе, старпом, учись, постигай морскую науку.

На это старпом ничего не ответил, ибо не посмел произнести то, что думал.

—  Пойду, отдохну, — объявил командир. — Ты, старпом, распоряжайся. И чтобы всё было в порядке!

Оставшись на хозяйстве, старпом вышел на крыло мостика и увидел, как обширная палуба базы быстро заполняется публикой, причём публика эта почти сплошь состояла из женщин, одетых в синие и белые халаты, передники, фуфайки.

—  Это что же такое? — изумился старпом.

—  Разрешите доложить — бабы! — почтительно отреагировал Сипунов.

—  Сам вижу! — рассердился старпом. — Но почему, чёрт побери, их так много?

—  У них две трети экипажа — женский персонал, — пояснил Сипунов. — Это же плавучий, как бы это сказать, э-э-э — завод!

Женский персонал тем временем начал проявлять явное волнение — размахивал платочками, делал в сторону эсминца приглашающие жесты, а некоторые уже успели переодеться в пёстрые платья и туфли на каблуках.

Экипаж эсминца тоже вывалил на палубу. Матросы орали и подпрыгивали от нетерпенья.

—  Вызовите замполита! — велел старпом. — И прогоните всех лишних с палубы к чёртовой матери!

—  Нежелательный контакт с гражданским населением! — начал сетовать комиссар, едва переступив комингс.

—  Картошка нужна! — вздохнул старпом. — Любой ценой! Надеюсь, понятно?

—  Я отвечаю за политико-моральное состояние, — напомнил замполит.

—  Вот и возьмите на себя руководство! — поймал его на слове старпом. — И обязательно проведите инструктаж по технике безопасности!

—  Придётся привлечь партийно-комсомольский актив, — начал рассуждать замполит.

—  Вам виднее, — быстро согласился старпом, — но картошку нужно погрузить как можно скорее!

Море было спокойным. Эсминец, казавшийся крошечным рядом с базой, слегка елозил вдоль высокого борта, приминая кранцы. Подали трап. Плотная группа матросов ссыпалась в объятия рыбачек и была тут же увлечена в недра судна. Женщин на палубе стало меньше.

Прошёл час. Старпом вышел на крыло и, сложив ладони рупором, крикнул: "Капитан!"

—  Ну? — сверху свесилась унылая голова.

—  Как там идёт работа? Справляются?

—  Стараются, — уклончиво ответил рыбный директор.

—  Может, ещё людей подкинуть?

—  А чего же, подкинь, — неторопливо согласился директор. — Чем больше, тем лучше — я так думаю.

Старпом позвонил командиру и попросил разрешения усилить ряды сортировщиков картофеля.

—  Выражаю вам своё неудовольствие! — пробурчал разбуженный командир и добавил уже неофициально. — Чёрт бы тебя побрал, старпом, когда же ты человеком станешь? Ладно, сейчас поднимусь. А ты собирай людей и сам с ними отправляйся. Понял?

—  Прошу разрешения проинструктировать личный состав? — попросил старпом, когда командир с недовольным видом появился на мостике.

—  Некогда! — махнул рукой начальник. — Отправляйся так. Да смотри у меня!

Через десять минут следующая группа боевых флотских парней во главе со старпомом провалилась во чрево базы. Как и в первый раз, с ними исчезла часть женщин. Но всё же на палубе их оставалось ещё много.

Тут их, наконец, заметил командир.

—  Смотри, Сипунов, вот бы на таком пароходе служить! — захохотал он.

Сипунов лишь пожал плечами. Между тем на базе продолжалось беспокойное движение.

—  Эй, сачки! — кричали труженицы моря. — Чего прохлаждаетесь? Ваши ребята там из сил выбиваются! Давай к нам!

—  Мы бы и рады, девки! — отвечали матросы. — Да без команды нельзя!

—  А-а-а! — сообразили рыбачки. — Ну, ладно, хлопцы, команду мы вам сейчас организуем!

Время шло, командир курил на мостике, нетерпеливо поглядывая на часы.

—  На "Непросыхающем"! — вдруг услышал он сдавленный голос. — Командир!

Оглянувшись, он встретился взглядом с Сипуновым. Тот пожал плечами. Обращение повторилось, и теперь стало ясно, что доносилось оно из узкой щели меж бортов. Командир перевесился через поручень и увидел внизу голову старпома, торчавшую из иллюминатора. Голова была неестественно вывернута, а в каком положении находилось тело, догадаться было невозможно.

—  Командир! — с натугой проговорила голова. — Нужно... — голова замолчала и тяжело задышала широко открытым ртом, а потом с трудом, словно по подсказке, выдавила. — Нужна... помощь.

Вслед за этим голова затряслась, а физиономия перекосилась в гримасе.

—  Что вы там вытворяете, чёрт побери? — заорал командир. — Где люди? Как идёт расфасовка?

—  Расфасовка... Уф! Идёт... нормально, уф! — голова вздрогнула. — Нужно послать ещё людей! Ой! — сказала голова. — Что же это такое? Ой! Посылайте всех! Всех! О, господи!

И с этим призывом к всевышнему голова исчезла, более не появлялась и звуками себя не обозначала.

—  Сипунов! Сколько людей осталось на борту? — не оборачиваясь, крикнул командир.

Сипунов заглянул в вахтенный журнал и доложил, что экипаж тает.

—  Не могу же я всех подчистую туда отправить! — командир потряс кулаком. — Бардак! Саботаж! А всё — ты! — оскалился он на Сипунова.

—  Вот и делай после этого добро! — с горечью подумал капитан-лейтенант и на всякий случай задвинулся за локатор.

—  Где картошка? — продолжал бушевать начальник. — Где люди? Чем они там занимаются?

Сипунов открыл рот, соображая, в самом ли деле командир не понимает — что к чему, или валяет дурака? Но тут снаружи вновь послышался человеческий звук.

—  Кажется, вас опять зовут! — Сипунов по-собачьи навострил ухо.

Действительно, из серой щели меж бортов поднимался призыв, но на этот раз исходил он из головы замполита. Командир сразу же отметил некоторые отличия: если голова старпома глядела вниз, а говорить пыталась вверх, то голова замполита торчала вверх, но тоже каким-то ненормальным манером. Разнились и выражения лиц — старпом был напряжён и скован, а лик замполита светел и радостен.

—  Неправильно мы живем. Ох, неправильно! — мягко молвил комиссар.

Услышав из уст политического офицера столь идеологически неграмотное заявление, командир онемел. Одновременно на ум ему стали приходить слова — макароны, картошка, окурок, матросы, женщины. Потребовалось некоторое время, чтобы эти простые понятия оформились в логическую цепочку.

—  А уж не трахают ли они там этих самых...? — воскликнул он.

—  Скорее, их, — пробурчал Сипунов себе под нос, но так, чтобы командир всё же расслышал.

—  Это ты-ы-ы! — завопил начальник, подпрыгивая и устремляя на Сипунова обличающий перст.

Сипунову со страху даже почудилось, что командир завис на какое-то время в воздухе, подобно булгаковскому Варенухе.

—  Эй, на эсминце! — раздался сверху надтреснутый, сварливый голос.

—  Вы всё знали! — командир выскочил на крыло и задрал голову, одновременно перенацеливая перст на капитана. — Всё знали! С самого начала!

—  Конечно, знал! — поддакнул Сипунов, обрадованный, что нашлась другая жертва.

—  Ну, знал, — спокойно ответил капитан-директор. — А чего тут знать-то? Если у меня на борту две сотни баб, а у тебя куча мужиков, то что могло получиться кроме того, что получилось? Чего ты блажишь как недорезанный? Картошка твоя уже расфасована, перекинуть её — двадцать минут. Ты вот что, забирай всех остальных и перелезай к нам. Тут ещё необработанный контингент остался. Расслабься, командир! Ты что, не мужик, что ли?

Поражённый наглой житейской мудростью старого капитана, командир сник и ткнулся лбом в репетир гирокомпаса.

—  Слышь, служивый! — голос сверху смягчился. — Ты и вправду пришли к нам оставшихся, а тех, кто своё отработал, я назад отправлю. С картошкой!

—  Сипунов! — тихо и жалобно простонал командир. — Иди, командуй. Один чёрт!

Порученец принялся распоряжаться, и его стараниями устный приказ воплотился в действие, то есть, выражаясь по-хоккейному, произошла замена в ходе встречи.

Спустившись на ют, командир оглядел мешки с картошкой, приободрился и вернул себе привычную уверенную суровость.

—  Ну, теперь мы всех удовлетворили? — он, не мигая, посмотрел на Сипунова.

—  Так точно! — отрапортовал исполнительный капитан-лейтенант.

—  Нет, Сипунов, не всех! — с мстительной ухмылкой возразил командир и, проследив за его взглядом, Сипунов обнаружил пожилую тётку в ватнике до колен и шапке-ушанке. Тётка стояла, по-боцмански широко расставив ноги в кирзовых сапогах, но её всё равно покачивало. Она плотоядно поглядывала на ладного офицерика и манила его коричневой, натруженной рукой.

—  Не надо! — прошептал Сипунов.

—  Надо, голубчик, надо! — командир потёр руки и добавил официальным тоном. — Приказываю вам отправиться на базу и оформить документы на полученный картофель!

—  Есть! — голос Сипунова дрогнул.

Едва он ступил на шаткий трап, как тётка с боевым кличем ринулась вперёд, подхватила на руки добычу и, урча от нетерпенья, уволокла в низы.

Прошёл ещё час. Погрузка была закончена, и поверка личного состава показала, что все люди налицо, за исключением Сипунова.

—  Что не отваливаете? — спросил сверху капитан-директор. — Мы вроде в расчёте. Плывите с богом, пока мои бабы опять в раж не вошли.

—  Ещё один человек остался, — гадливо улыбаясь, объяснил командир.

—  Сейчас найдём, — пообещал капитан.

—  Не надо, не надо! Пусть ещё чуток порезвится. Он у нас на это дело страсть какой бойкий!

—  Ну-ну, — пробурчал капитан.

По ГКП* пролетел сквозняк, дверь оглушительно хлопнула, и мичман-шифровальщик протянул бланк радиограммы.

*

ГКП — главный командный пост (здесь — мостик, ходовая рубка).

—  Ну, началось! — вздохнул командир, проглядев текст. — Приказано прибыть в район стрельб. Повезло-таки Сипунову. Играйте тревогу! Эй, капитан-директор! Мы отходим, отдавайте, что там от нашего кавалера осталось!

Ударили колокола громкого боя, загрохотали крышки люков и выбили на трапах чечёточную дробь матросские каблуки. Под эту задорную и тревожную боевую музыку на юте базы появилась ватно-кирзовая тётка, небрежно держа под мышкой Сипунова.

—  Забирайте! — крикнула она, легко, словно плюшевого мишку, перекидывая капитан-лейтенанта подоспевшим матросам. — Мелкий ноне офицер пошёл, как есть — мелкий. Вот, помню, когда мне осьмнадцать годков было, меня один мичманок соблазнил, так всю ночку трудился, голубок. Убили его потом. Ипонцы. Утопнул мой мичманок. Под Цусимой, — и тяжело ступая, ушла восвояси.

Поражённые матросы разом уставились на тихо лежавшего в сторонке Сипунова, и в глазах их отразилось простое человеческое сочувствие.

Эсминец "Непросыхающий" полным ходом летел в назначенный район, дабы метким торпедным ударом поразить супостата. Супостатом, то есть кораблём-целью, был назначен эсминец "Беспробудный". Он метался в своём квадрате переменными ходами и курсами. Адмирал, затеявший всю эту кутерьму, находился на борту и беспрестанно донимал экипаж всяческими каверзными вводными. Команда круглые сутки заделывала условные пробоины, тушила условные пожары и остервенело отбивалась от всякого рода условных противников — надводных, подводных и воздушных. Иногда эти учения объединялись, и тогда эсминец совершенно уподоблялся сумасшедшему дому. Картину помешательства дополняли офицеры политотдела, успевавшие в краткие промежутки между тревогами проверить конспекты по марксистско-ленинской подготовке.

—  Терпите! — отвечал командир "Беспробудного" на сетования офицеров. — Вся наша жизнь условна. Только смерть реальна. А пока живы — терпите, товарищи офицеры!

Но сам молил бога, чтобы поскорее подоспел "Непросыхающий" и пульнул торпедой, на чём, как он надеялся, муки закончатся.

И лишь один человек в экипаже "Беспробудного" не делил с прочими тяготы адмиральского присутствия. Это был матрос по прозвищу Некрофил. Столь звучное имя он получил за то, что, будучи в увольнении, напился до такой степени, что по ошибке вместо женского общежития проник в морг, где и уснул. Сторож, обнаруживший его наутро в обнимку с усопшей старушкой-сиротой, жутко перепугался, поскольку морячок никаких признаков жизни не подавал. Однако прибывший патруль быстро реанимировал рассеянного гуляку и отвёз на гауптвахту.

Толковые военные дознаватели перво-наперво попытались выяснить, не явилась ли смерть старушки следствием контакта с пьяным матросом? От таких подозрений тот едва не лишился рассудка, а когда сомнения рассеялись, и он вернулся на корабль, прозвище для него было уже готово. Медики, заверив, что психически матрос более или менее здоров, рекомендовали некоторое время не подпускать Некрофила к оружию и технике, а также ограничить общение с экипажем. Поломав голову, корабельное начальство решило дать отщепенцу работу в самых низах, а именно — отдирать, отбивать, отшкрябывать многолетние слои краски, добираясь до металлической сути. Люди, хоть чуть прикоснувшиеся к морской жизни, знают, что эта самая жизнь большей частью состоит, как раз, из подобных весёлых занятий.

Желая поскорее реабилитироваться, Некрофил попросил выдать ему кувалду, но в этом было отказано, зато он получил довольно крупного калибра цепь для отбивания краски. Жильё ему устроили прямо по месту работы, а попросту положили комковатый матрас и выдали навечно пожелтевшее постельное белье. По нужде его выводили регулярно, а пищу опускали прямо в люк. Кормили Некрофила хорошо, чтобы не будить голодом тёмных инстинктов, и матрос был совершенно доволен. Отсутствие общения его не угнетало, ибо вырос он в семье охотников, где выговорить три слова подряд считалось жуткой болтливостью. Единственное, о чём просил Некрофил — выводить его периодически на вольный дух, что и было обещано при условии добросовестной работы и примерного поведения.

На эсминце "Непросыхающий" деятельно готовились к боевой схватке. Лихорадило всех. Кроме Сипунова, который старательно симулировал сексуальную травму. Доктор поместил его в лазарет, куда и явился друг Сипунова — командир минно-торпедной группы. Справившись о здоровье потерпевшего, минёр доверительно сообщил доктору, что возможен конфуз, ибо торпеда, коей следовало поразить противника, не готова по причине недозаправленности спиртом.

—  А куда же он подевался, спирт? — ехидно осклабился доктор.

—  Будто сам не знаешь, куда он, проклятый, девается! — тяжело вздохнул минёр. — Выручай, профессор! Не дай уронить честь корабля, ведь не доедет она, подлая, до цели!

—  Что же, у вас всего одна торпеда? — доктор был человеком недоверчивым.

—  Как есть — одна! — минёр ударил себя в грудь кулаком. — Адмирал сказал, что настоящим морякам и одной хватит, а придуркам сколько ни дай — всё мало будет!

Вдвоём с Сипуновым они принялись обрабатывать доктора, и тот, наконец, кряхтя и ругаясь, нацедил два литра чистого медицинского препарата.

—  Хватит, что ли? — спросил он.

Минёр обвёл глазами присутствующих и сказал, что должно хватить.

—  Нужно проверить на годность, — напомнил Сипунов. — Ты, доктор, понимать должен, торпеда — не клизма, её чем попало не заправляют. Давай склянки!

—  Правильно! — поддержал минёр. — Снимем пробу, а заодно и пульку распишем!

Доктор, обожавший преферанс, не устоял. Дегустация прошла в дружественной, весёлой обстановке, и под утро минёр, в сопровождении бдительного доктора, добрался до торпедного аппарата и честно влил в какую-то горловину оставшиеся 150 граммов спирта.

Минёр обладал удивительным свойством — даже выпив столько, что нормальному человеку впору тихо помереть, пьяным не казался, ходил прямо, изъяснялся здраво и разборчиво. Невозможно поверить, но от него даже не пахло!

Эта особенность настолько интриговала Сипунова, что он предпринял расследование и раскрыл-таки секрет. Если во время застолья или сразу после него минёра вызывали к начальству, он украдкой заглатывал две столовые ложки тавота и этим запирал вредный дух внутри организма. Сипунов тоже однажды попробовал, но едва не отдал концы и плюнул на эту затею. Но ведь то, что оказывалось под тавотом, должно же было оказывать действие!

Образованный доктор научно объяснил, что минёр наделён от рождения слабо абсорбирующим кишечником. Лекарю велели не выпендриваться, и он, перейдя на нормальный язык, растолковал, что у этого ...ного минёра, ...лядь, брюхо устроено так ...издато, что, ..лядь, всасывает алкоголь очень медленно, ...лядь! Обычный, здоровый человек напьётся, ...лядь, и падает под стол, а этот ...удак выглядит абсолютно трезвым, сука!

Вот каким замечательным экземпляром был минёр. Но дивное желудочно-кишечное свойство, столь удобное вечером, оборачивалось наутро подлинным кошмаром. Минёрский кишечник, хоть и медленно, всё же к утру вбирал алкоголь, и яд распространялся по телу. К тому времени, когда добрые люди просыпаются с больной головой, но всё же отчасти протрезвевшие, у минёра наступал пик опьянения. Может, дополнительное действие оказывал тавот, может, ещё что-то, не изученное пока наукой, но бедный торпедист совершенно утрачивал координацию и дар связной речи.

В таком печальном состоянии и застал его Сипунов, заглянув наутро в каюту приятеля.

—  Боже милостивый! — испугался Сипунов. — Ему же сейчас стрелять!

Он попытался растолкать несчастного, тот открыл глаза, выслушал Сипунова и стал о чём-то просить, шевеля пальцами ног, потому как ничем другим пошевелить не мог.

Сипунов напрягся и сообразил, что минёр просит его застрелить.

—  Ещё чего! — обозлился Сипунов. — Потом замучаешься рапорта писать. Да и чем я тебя застрелю? Ладно, зараза, лежи тихо, я тебя снаружи запру. Голоса не подавай, даже если на дно пойдём!

Далее Сипунов повёл себя чрезвычайно тонко — явился под незначительным предлогом на ГКП, где нервозность возрастала с каждой минутой, и заявил, что, несмотря на болезнь, готов участвовать в боевых действиях.

—  Ступай в санчасть, лежи и лечи свою травму, маньяк сексуальный! — гаркнул на него командир.

Капитан-лейтенант притворился обиженным и поспешил на командный пункт минно-торпедной части, где обрисовал ситуацию и взялся имитировать присутствие товарища, поскольку обладал способностями пародиста и чревовещателя. Он так лихо докладывал голосом минёра о своих действиях, что на ГКП не могли не признать эти действия чёткими и грамотными.

—  Какое углубление выставлять? — почтительно осведомился старшина, доселе не сталкивавшийся с речевой имитацией.

—  Ставь на два метра! — приказал Сипунов, думая о чём-то своём.

И вот наступил тот миг, когда самые скептические морские души вдруг ощущают прилив тайного восторга, осознав, что являются частью грозной железной конструкции, которая летит по волнам и вот-вот чем-нибудь непременно выстрелит. Эсминец нёсся в атаку, сотрясаемый вибрацией и командами, а корабль-цель пытался уклониться от неминуемой условной погибели.

Прозвучала команда — "Пли!"

Однако переведём дух и сделаем два необходимых пояснения:

1. Торпеда, готовая плюхнуться в солёную купель, была самонаводящейся, то есть улавливала акустическое поле цели.

2. Эсминец "Беспробудный" тащил за собой на кабель-тросе излучатель шумов, грохотавший громче двигателей. Умная торпеда должна была наводиться именно на это устройство и пройти под ним, что было бы зафиксировано приборами и считалось попаданием.

И тут в события вмешалась роль личности.

Как известно, роль эта велика, но противоречива. Это в мировой истории. А в истории военно-морского флота и того пуще. Пытливый Сипунов по молодости даже принялся было писать трактат именно с таким названием: "Роль личности в истории военно-морского флота". И начать бы ему с какого-нибудь древнегреческого флотоводца! Неприятности он, конечно, всё равно поимел бы, ибо всякое умничанье должно быть наказано, а всё же это были бы неприятности обычные, ожидаемые. А Сипунова чёрт дёрнул начать трактат прямо с нелюбимого им замполита. И так молодой офицер увлёкся писучим творчеством, что однажды выскакивая по тревоге из каюты, оставил рукопись на столе. А замполит как раз и заглянул, чтобы по собственной инициативе проверить, задраены ли "броняшки" на иллюминаторах? И рукопись прочитал. На одном дыхании. Не отрываясь.

Когда Сипунов вернулся с гауптвахты, друзья-офицеры устроили ему встречу. Сипунов поднял стакан, оглядел собрание и молвил: "Не про вас будет сказано, братцы, но все люди — сволочи, только одни приятные, а другие — противные!"

—  Закусывай! — ласково посоветовали соратники.

—  Закуска градус крадёт! — сердито ответил Сипунов, выпил и налил ещё.

Вот ведь — как мудреет человек даже за время краткой отсидки!

Мы прервались на том, что торпеда помчалась к цели. И вот ведь ерунда какая, ну выставили гидростат не на ту глубину, и бог-то с ним! Всё равно торпеда прошла бы под "стукачом", значит, попала бы куда следует. Но! Тут в историю вмешалась ещё одна личность. Матрос Некрофил, не ведавший ни о каких учениях, принялся изо всех сил лупить тяжёлой цепью в борт. Усердие его было столь велико, а удары столь часты, что перекрыли по уровню шумов не только акустическое поле корабля, но и "стукача". Услышав этот грохот, торпеда пришла в некоторое замешательство и заметалась, но потом, как и положено, рванулась туда, где шума было больше.

Некрофил в очередной раз взмахнул цепью, когда раздался удар; обшивка лопнула, и что-то тупое, большое и холодное ударило Некрофила в живот. В пробоину ринулась вода.

—  Ох, твою мать! — натужно пробасил матрос и бесчувственно всплыл, заткнув мощным задом узкий люк.

Удар ощутили и на ГКП. Были затребованы доклады с постов, но ещё до того, как они поступили, старшина палубной команды, перегнувшись через леер, углядел торчавший хвост грозной сигары. Старшина отпрыгнул от борта и исполнил столь выразительную пантомиму, что на мостике сразу всё поняли. Кинулись в повреждённый отсек и вытащили Некрофила как раз вовремя, чтобы успеть откачать. Люк задраили, а поскольку отсек был невелик, принятая вода почти не повлияла на остойчивость. Некрофила оживили довольно быстро, после нескольких квалифицированных надавливаний из матроса вылилось ровно столько же воды, сколько влилось, и вот тут уже пришлось задействовать водоотливные средства.

Придя в себя, утопленец первым делом осведомился, не пропустил ли он обед, а перекусив, выразил желание продолжить работу. Тут ему объяснили, что он контужен шальной торпедой и должен лежать. Некрофил ощупал себя, но никаких изъянов не обнаружил. Старпом попытался как можно вежливее втолковать ему, что он — герой, спасший корабль. Тут Некрофил испугался уже не на шутку, ибо совершенно не представлял, какое же наказание за этим последует. Уставший от собственной учтивости старпом заорал: "Мать твою за ногу, придурок, герой ты, герой! Возвращайся в экипаж, зараза! Сгною!"

Тут Некрофил сразу всё понял, деликатно вполголоса пукнул и зарделся.

Торпеда некоторое время торчала в борту, помахивая хвостом, потом выскользнула, а поскольку тонуть ей по самой практической сущности не полагалось, то была поднята. В головной части были обнаружены повреждения, и злые языки судачили, что причина их не удар по обшивке, а соприкосновение с пузом Некрофила.

Известно, что после каждого учения следует кого-нибудь наказать, но в данном случае всё выглядело настолько неопределённо и двусмысленно, что адмирал ограничился туманной формулировкой — "Учения продемонстрировали уровень понимания личным составом стоящих перед ним задач".

А из этих задач, как раз, и состоит служба. Если одни из них успешно решаются, то командование тут же ставит новые. Причём в постановке задачи огромную роль играет стилистика. Если сказать: "Пупкин! Иди чистить картошку, сволочь бестолковая!", то Пупкин, конечно, пойдёт. Куда ему, бестолковому, деваться? Но пойдёт он неохотно, не осознав таинственной важности поручения. Но если сказать: "Матрос Пупкин! Ставлю перед вами задачу — почистить картошку!", то уж самый вредный, поганый и нерадивый моряк хоть и не поймет, но почувствует своей вечно голодной кишкой высокую ответственность.

Так и случилось с эсминцем "Непросыхающий", действия которого оставили у начальства не то чтобы ощущение неправильности, а какого-то скрытого хамства.

Любой командир имеет массу возможностей сделать подчинённым гадость, но умный облекает эту гадость в строгую форму боевой задачи.

Эсминцу было приказано выйти в международные воды и осуществить наблюдение за американским авианосным соединением.

—  Тем более, — злорадно отметил адмирал, — что картошкой они запаслись надолго! — и сделал рукой неприличный жест, показывая, что ему всё известно.

На "Непросыхающем" приказ восприняли без особых эмоций. Командир после картофельной истории и лихой торпедной атаки вообще уже не ждал ни от жизни, ни от службы ничего хорошего. Правда, командовал он по-прежнему строго и чётко, но без вдохновения или, по-французски сказать, куража. Доктор, прознавший, что для торпед этого типа спирт вообще не нужен, почему-то обиделся и сделал минёру прививку от какой-то жуткой тропической болезни, после чего беднягу скрючило надолго и всерьёз. А Сипунова врач прилюдно обозвал симулянтом и выгнал из санчасти.

Кстати сказать, по случаю выхода в международные воды с флагмана был пересажен офицер особого отдела — тихий и доброжелательный человек. Он попытался было выудить у минёра подробности удивительной стрельбы, но у того от расспросов скрюченность распространилась и на язык. Пришлось от него отступиться. На время.

Примерно через сутки на экране локатора белыми отметками обозначился ордер авианосного соединения. Вскоре уже и в бинокли можно было разглядеть серую громаду и корабли охранения. Эсминец тоже был замечен — один из фрегатов вывалился из строя и понёсся наперерез. Приблизившись, выполнил циркуляцию и лёг на параллельный курс, быстро догоняя "Непросыхающего".

—  Товарищ командир! — доложил Сипунов, не отрывая от глаз окуляров. — Буржуины матросиков к борту ставят, приветствовать нас будут!

—  Вот сволочи! — рассердился командир. — Тоже мне, вежливые! На кой хрен мне эти церемонии?

—  Протокол, — сдержанно заметил Сипунов.

—  В гробу я видел этот протокол! — продолжал яриться командир. — Эй, старпом! Подбери десяток паразитов, которые почище, пусть тоже встанут к борту. Сигнальщик! Дуй наверх, по команде приспустишь флаг!

Вдоль борта фрегата вытянулась белая шеренга, матросы стояли, широко расставив ноги, держа руки за спиной. На крыло мостика вышли офицеры — тоже все как один в белом, отутюженные и улыбающиеся. Командир эсминца вспомнил, что на нём жёваная синяя куртка, мятые брюки и дырчатые флотские тапочки. Неловко стало командиру, и вовсе расхотелось выходить на крыло и отдавать честь. Да и фуражка затерялась где-то в каюте, а пилотку утопил Сипунов.

Мысль об утраченном головном уборе больно кольнула командира в сердце, потом вспомнилась погрузка картофеля и, наконец, — торпедные стрельбы. Командир оглянулся и забулькал горлом, собираясь, видно, что-то сказать Сипунову. Тот мгновенно сорвал пилотку и протянул начальнику с изяществом версальского подхалима. Командир нахлобучил убор, который оказался размера на три больше, матернулся и бочком вылез на крыло.

Это было время, когда советские и американские корабли, несшие боевое оружие, гонялись друг за другом по всем морям и океанам, имитировали атаки, уклонялись от атак, в общем, всячески демонстрировали "присутствие флага". Занятие утомительное и нервное, не способствовавшее укреплению мира, но зато повышающее боеготовность и взаимное уважение. Поэтому этикет соблюдался неукоснительно, ибо ни у кого так не развито корпоративное чувство, как у моряков.

—  Напоминаю! — командир повернулся к раскрытой двери рубки. — Как только поравняются с нашей кормой — сигнал "Захождение" — один свисток средней продолжительности. Сигнал давать ручным свистком!

—  У нас нет свистка, — робко доложил Сипунов.

—  Как — нет? А где же он?

—  Утопили на прошлой неделе. Штурман пытался свистом приманивать морских животных.

—  Сам он — морское животное! — командир хотел плюнуть, но вспомнил, что правила этого не допускают. — Ладно! Дадите сигнал звонковой сигнализацией. Что? Что опять?

—  Не работает, — развёл руками Сипунов. — Электрики с ней возятся.

—  А ведь я в детстве мечтал стать пожарным! — проговорил командир, наблюдая за быстро приближавшимся фрегатом.

—  Я свистеть умею, — сообщил Сипунов, — хорошо умею! Громко!

—  Ничего другого не остаётся, — кивнул командир.

Форштевень фрегата поравнялся с кормой эсминца. Сипунов заложил в рот четыре пальца и свистнул как Соловей-Разбойник. Американцы засмеялись и зааплодировали. На фрегате приспустили флаг, а из динамиков грянул гимн Советского Союза. Торжественная мелодия в заморском исполнении звучала несколько легкомысленно. Образованный Сипунов затянул было: "Америка, Америка!", но командир саданул его локтем в печень и гаркнул: "Смирно!"

Прошло несколько секунд. Американцы с любопытством глядели на мачту эсминца, где гордо продолжал реять военно-морской флаг, поднятый "до места".

—  Не могу, товарищ командир! — раздался сверху задавленный испугом голос сигнальщика. — Не могу его, заразу, приспустить! Там на фале узел был, так этот узел в блоке застрял. Ни туда, ни сюда!

—  Всё! — весело сказал командир. — Теперь ещё и нарушение протокола. Теперь уже точно — всё! Не видать мне следующей звёздочки! Сипунов! Забирай свою пилотку, видеть её не могу! Да и тебя тоже!

—  А можно, я с ними поговорю? — попросил Сипунов. — Изображу всё как шутку, может, и не станут они ябедничать?

—  Валяй, Сипунов! Изображай! — разрешил командир, всё ещё обуянный нервным весельем.

Сипунов знал английский ничуть не лучше большинства офицеров — то есть плохо, но правду говорят, что наглость — второе счастье. Он взял трубку, переключился на шестнадцатый канал, вызвал фрегат и принялся молоть чепуху о тёплых чувствах к американскому народу, о жестокой русской зиме, погубившей Наполеона, а закончил неожиданной для себя самого фразой: "Негр — он тоже человек!"

На фрегате долго ошарашенно молчали, пытаясь сообразить, не является ли невнятное послание немедленным объявлением войны? Потом, видно, успокоились, поблагодарили за заботу о неграх и поздравили командира эсминца с присвоением очередного воинского звания.

Сипунов бережно положил трубку, развернулся всем телом и, глупо улыбаясь, сообщил начальнику новость.

—  Глумятся, подлые! — пригорюнился командир. — А пошло оно всё к...

—  Товарищ командир! — предложил Сипунов, желая разрядить обстановку. — Можно, я одну байку расскажу, историческую. Я, в своё время, в библиотеке книгу украл старинную, так это из неё.

—  Рассказывай, Сипунов, рассказывай, — вздохнул командир. — Позабавь меня, сироту убогого.

—  Дело было в царствование Екатерины II, — начал Сипунов, — один корабль возвращался из похода, а когда ошвартовался на Неве, государыня-матушка объявила, что хочет самолично прибыть на борт. Тут, понятное дело, все схватились за головы и принялись драить, красить, обтягивать такелаж, ну, как всегда. Императрица явилась с целой свитой — придворными, фрейлинами, адъютантами и кучей морского начальства. Конечно, устроили приём, посидели, как положено, потолковали. И тут царица, чтоб ей повылазило, заявляет: "Желаю ночевать на борту!". Царская воля — закон!

Катерину поместили в каюте командира, свиту распихали по офицерским, а самих офицеров успокоили — спать всё едино не придётся, нужно устранять последние недостатки — наутро учинится смотр. А ночью одной молоденькой фрейлине приспичило. Устройства корабля она по серости своей придворной, конечно, не знала, а спросить, где гальюн, постеснялась. Мыкалась она, мыкалась, а нужда подпирает! И когда вовсе стало невмоготу, пристроилась, как сумела, на батарейной палубе, выставив в пушечный порт фрейлинскую попку. А на беду за бортом в беседке сидел матрос и, позёвывая, подкрашивал обшивку. Увидев подле себя голый зад, балтиец не стал разбираться, окунул в краску рогожный квач и наотмашь шлёпнул по этому заду. Фрейлина с визгом укатилась, поднялся шум, гам. Проснулась императрица, узнала о происшествии и повелела так: "Охальника сего наказать примерно, но чтобы непременно по Артикулу воинскому!" Матросика, конечно, быстренько вычислили, ну, а дальше-то что делать? В Артикуле было прописано, кажется, всё, что только может стрястись на службе. Но вот оскорбление фрейлинской попки ни к одной статье не подходило. Понятное дело, все перепугались — не наказать нельзя, и наказывать не за что! А ведь морской закон суров — либо ты взгреешь подчинённого, либо тебе самому устроят козью морду!

—  Это правда, это так! — грустно кивнул командир. — Ну, и чем там дело кончилось? Ты давай, эрудит, трави скорее!

—  Так вот, — продолжал Сипунов, — каким умным ни было командование, а ничего не придумало. Государыня никогда о своих приказаниях не забывала, и всё спрашивала, наказан ли виновный? Уже и гневаться начала. А спас всех писарь адмиралтейский, эдакая вошь канцелярская, вовсе мелкий человечек. Нашёл-таки, сукин сын, в Артикуле подходящую статью! И написано в ней было так: "Всяк матрос, на покраску борта отряжённый, нашедший щель и закрасивший её, допрежь того не зашпаклевав, двадцатью линьками наказан быть должен". Высекли матроса при общем ликовании и продолжили верную службу!

Сипунов замолчал и уставился на командира, ожидая хотя бы улыбки. Но тот сосредоточенно мусолил мундштук папиросы, и мысли его явно были далеки, потом почесал подбородок и приказал: "Пригласите особиста!"

Военно-морской чекист моментально явился и взглянул вопросительно.

—  Ты, Сипунов, расскажи-ка всё оперативному работнику! — велел командир.

—  Есть! — ответил Сипунов и по второму разу затянул историю про оскорблённую фрейлинскую задницу.

—  Молчать! — заорал командир. — Ты расскажи про то, как с американцами болтал, и что они тебе наговорили!

Сипунов выложил всё без утайки. Особист выслушал чрезвычайно внимательно, не перебивая и не задавая вопросов.

—  Давайте переспросим ещё раз, — разумно предложил он, когда Сипунов замолк. — Может, ошибка какая?

—  Правильно, — обрадовался командир, — переспрашивай скорее, Сипунов!

Переспросили. И получили повторное поздравление.

—  Допрежь того не зашпаклевав, — захохотал вдруг командир. — Двадцать линьков! — продолжал он давиться от смеха. — Квачом по заднице!

—  Чего это он? — шёпотом спросил особист.

—  Это я историю рассказал. Смешную, — так же шёпотом пояснил Сипунов.

—  А-а-а! — успокоился особист. — Ну, это ладно. А ты ничего лишнего не наплёл этим агрессорам?

—  Нет! — заверил Сипунов. — Только про мир-дружбу. Ну, ещё про негров, — потупился он.

—  Похоже на провокацию, — подвёл итог чекист.

—  Прошу разрешения! — в дверь пролез шифровальщик. — Товарищ командир! Из штаба! — и протянул бланк радиограммы.

Командир вгляделся в листок, передал его контрразведчику и, захохотав уже с шаляпинскими интонациями, заметался по мостику. Особист пробежал текст глазами, потом ещё раз и ещё. В радиограмме сообщалось о присвоении командиру эсминца "Непросыхающий" очередного воинского звания.

—  Может, радиоперехват? — предположил особист, чтоб хоть что-то сказать.

—  Ха-ха-ха! — залился командир. — Ха-ха-ха! Щерлок Холмс дедуктивный! Они же меня поздравили до того, как шифровка пришла!

—  Верно, — вынужден был согласиться оперативник. — Ну, ладно! Не морочьте себе головы. От глубоких размышлений — службе один вред. Разберёмся! Изложите все обстоятельства подробно в письменном виде.

И удалился, чтобы проанализировать ситуацию.

—  Изложим, изложим! — пообещал командир, потирая руки. — Слышь, Сипунов, присвоили-таки!

—  Поздравляю! — искренне порадовался Сипунов. — А всё же хорошо бы этих янки каким-нибудь манером осадить. Шибко много о себе понимают!

—  Нет! — возразил командир. — Они — ребята хорошие, они первыми мне сообщили. Да и как их осадишь? Что мы про них знаем?

—  Кое-что знаем, — Сипунов важно поднял указательный палец, — вот, например, этим соединением, скорее всего, командует контр-адмирал Хастингс.

—  Это ещё откуда? — опешил командир.

—  В "Зарубежном военном обозрении" вычитал, — объяснил Сипунов. — Хотите, принесу журнал? Хастингс — точно, больше некому!

—  Ну и хрен с ним, с этим Хастингсом! — командир никак не мог понять, к чему клонит Сипунов.

—  Для начала осведомлённость свою покажем! — растолковывал Сипунов. — А дальше чем-нибудь огорошим! Тут всё равно — чем!

—  Вообще-то, мне и так влепят за несанкционированный радиообмен, — заколебался командир. — Ладно, звание всё равно получено. Семь бед — один ответ! Давай, Сипунов, показывай нашу осведомлённость! Огорошивай!

—  Сейчас! — заторопился Сипунов. — Я только шпаргалку нацарапаю! — и принялся писать на клочке бумаги. — Готово! — доложил он. — Можно?

—  Валяй! — разрешил командир.

Сипунов вызвал уже не фрегат, а сам авианосец и, заглядывая в бумажку, похвалил морскую выучку американцев, поблагодарил адмирала за поздравление, потом задумался на секунду и вдруг... поздравил Хастингса с рождением внучки.

—  Что же я опять натворил! — пробормотал Сипунов, закончив послание. — Какая такая, к дьяволу, внучка? Что за напасть? И откуда это из меня лезет?

—  Ты про какую внучку бубнишь, Сипунов? — насторожился командир. — Ты что им опять наплёл?

Сипунов, виновато пожимая плечами и растерянно разводя руками, объяснил, что очень хотелось удивить, и вот вдруг пришло в голову...

Тут американцы после довольно продолжительной паузы вышли в эфир, поблагодарили и были, как показалось Сипунову, если и не огорошены, то, по крайней мере, озадачены.

—  Ну, что же, — командир почесал затылок, — вообще-то, я к прежнему званию уже как-то и привык... Придётся опять звать особиста.

Особист же в это время, сидя у себя в каюте, испытывал сильное беспокойство. Печёнкой чувствовал, что происходит какое-то безобразие, касающееся именно контрразведки. Он уже отправил в свою "контору" донесение, но никаких соображений мудро не высказал. Пусть сами разбираются. Ответная шифровка пришла довольно скоро. Предписывалось активных оперативных мероприятий не проводить, а в качестве ответной акции велено было...

—  Ну, командир, — заявил особист, поднявшись на мостик, — откуда супостаты узнали о твоём счастье, это мы разберёмся. А вот чтобы они там не задавались, мы сейчас обрадуем их адмирала. Сообщим, что внучка у него родилась! Такие вот дела. Мы тоже не пальцем сделанные. Готовь речь, Сипунов. Сейчас они у нас заикаться начнут!

—  Так — уже! — командир опустил бинокль и заметно покачнулся.

—  Что — "уже"? — улыбнулся особист.

—  Уже заикаются, — доложил Сипунов. — Поздравили. Адмирала. Хастингса. С рождением. Внучки.

—  Когда? — особист начал шарить рукой, желая за что-нибудь ухватиться.

—  Да вот только что, — Сипунов показал на циферблат часов и отчётливо позеленел.

Минут пять все молчали и переглядывались.

—  Сипунов, — наконец выдавил контрразведчик. — Ты, как с вахты сменишься, зайди ко мне. Пожалуйста! — и покинул мостик нетвёрдой походкой.

В каюте он уселся за стол, обхватил голову руками и стал раскачиваться из стороны в сторону. Было о чём подумать!

Всякая секретная служба подозревает существование внутри себя ещё более секретной, могущественной, и так всё глубже, глубже и глубже. Значит, где-то в самой сердцевине должна помещаться крохотная, совершенно незаметная организация, обладающая колоссальной властью и влиянием. Что-то вроде "чёрной дыры".

Объём информации, поступающей в эту дыру, огромен, а наружу вроде ничего и не вытекает. Просто происходят вдруг какие-то странные события. И по всему получалось, что Сипунов не просто известный всему флоту баламут, а глубочайшим образом законспирированный пришелец из такой чёрной дыры. Иначе, как он узнал, что у этого проклятого адмирала родилась внучка? Значит, либо знал заранее, а это в нормальной голове не умещается, либо получил информацию каким-то неведомым способом. А что это за способ — об этом думать не нужно и вредно для жизни и карьеры. Но вот о чём думать нужно — это о том, как строить отношения с этим легкомысленным с виду, но страшным по своей секретной сути человеком?

И тут вспомнились многочисленные проделки Сипунова — и упражнения в верховой езде, и полёт на воздушной змее, и знаменитые колоды для рубки мяса. Ведь половины этих безобразий хватило бы, чтобы другого растереть в порошок. Сипунова, конечно, тоже наказывали, но как-то мягко, без остервенения души. Значит, может себе позволить. Значит, поддерживает и направляет его тайная, незримая сила. Вечный возмутитель спокойствия — это выверенная, тонко продуманная легенда, а что он в капитан-лейтенантах который год перехаживает, так может, по другой табели о рангах он — давно генерал! Так-то вот! И каков вывод? А вывод таков — ни при каких обстоятельствах не портить отношений с этим типом, но и не заискивать, дабы великую его секретность случайно не выдать!

Приняв решение, нормальный военный человек действует быстро, чётко и бодро. Особист перестал качаться из стороны в сторону, позвонил на камбуз и вежливо попросил приготовить лёгкую, но вкусную, а главное красивую закуску. К просьбе отнеслись с полным вниманием, и через полчаса стол был сервирован. Особист достал заветную бутылочку коньяка, вымыл и протёр стаканы.

Тут, как раз, и заявился Сипунов. Пока оперативник анализировал ситуацию, капитан-лейтенант тоже усиленно размышлял, но поскольку находился на вахте, делал это без хватания за голову и раскачиваний. Когда первая оторопь прошла, он стал привычно сочинять рапорт, объясняющий, что, вообще-то, он ни в чём не виноват, хотел как лучше, а безобразие вышло вроде само собой. Готов понести заслуженное наказание, и прошу учесть добрые намерения и перенесённую травму. Но тут Сипунов сообразил, что любое оправдание должно нести хоть частицу правды. Если же описать происшедшее во всей откровенной удивительности, то ему не просто не поверят, а ни за что не поймут! А когда командование чего-то не понимает, то впадает в горькую, обидчивую тоску, карает быстро, больно и оскорбительно.

—  Раз вся эта хрень не есть куча пакостных совпадений, — продолжал соображать Сипунов, — то, что это значит? Это значит... значит... значит, всё подстроено, ядрёна шишка! А кем подстроено? Получается, что мной! Это кем же я тогда получаюсь?

Тут мысль его совершила мгновенный туннельный переход, и вспыхнуло ярким светом то же великое озарение, что снизошло на особиста.

—  Так тому и быть! — решил Сипунов. — Пусть считают меня хоть Матой Хари, лишь бы плясать не заставляли!

Поэтому вошёл он в каюту чекиста безо всякой робости, а увидев накрытый стол, обнаглел окончательно.

—  А ты парень сообразительный, — похвалил он контрразведчика, закидывая ногу на ногу и закуривая. — Значит, можешь рассчитывать на успехи в службе, если конечно... — и он внимательно посмотрел на хозяина каюты.

Чекист вздрогнул — как ему было не узнать этот взгляд. Он ведь сам долгие годы вырабатывал его! Этот необычный взгляд одновременно доброжелательно-проницателен, холодноват, чуть грустен, излучает уверенную силу, но без высокомерия, и не таит, упаси бог, угрозы, а лишь намекает на возможность её. И много, много другого и всякого, можно отыскать в этом взгляде. Такого, чему верное определение сможет найти лишь опытный психоаналитик, и то если будет слегка выпивши.

Всё это увидел и понял особист: ещё раз остро порадовался своей сметливости и откупорил коньяк.

Вот и вся история этого беспокойного похода.

А вот вам -

ЭПИЛОГ

Когда эсминец "Непросыхающий" ошвартовался в базе и командир соединения поднялся на мостик, первое, что он увидел — тот самый окурок, прилепившийся к стеклу.

Вот теперь уже окончательный

КОНЕЦ

Чудеса химии

Широко простирает химия руки свои в дела человеческие.

Михайло Ломоносов

Ещё учась в школе, Сипунов порою задумывался над этим высказыванием. Всё пытался сообразить, откуда у химии "растут руки". Даже спрашивал учительницу, но ничего кроме неприятностей не последовало. Потом он забыл про химические конечности, но жизнь заставила вспомнить.

Эсминец "Непросыхающий" уже месяц стоял у стенки, время от времени подрагивая корпусом, словно вспоминая недавний поход. Корабельному человеку береговая жизнь в радость только первые две недели. В море, сколько бы начальников ни стояло у тебя над душой, число их всё же ограничено. В базе таких ограничений нет. И скоро начинает казаться, что мир населен исключительно штабными, которые, словно стая изголодавшихся насекомых, вьются вокруг тебя днём и ночью. Они потирают руки, потрясают инструкциями и приказами, гортанно выкликают номера параграфов, которые ты нарушил. Господи! Чем же ты провинился, бедный моряк? А тем, что вернулся к родным берегам, что не сгорел по вине нерадивого матроса, не умер от ржавых консервов или вонючего технического спирта. Многие на тебе вины, многие. Вот и получай своё! И получали! Однако будем справедливы, жалованье платили полностью и вовремя.

И вот однажды, получив причитавшееся, Сипунов с минёром решили отправиться в ресторан, предупредив жен, что остаются на дежурстве. Просился было с ними и доктор, но минёр вспомнил тропическую прививку и высокомерно заявил, что от доктора пахнет тифозным бараком. Это было отчасти верно, поскольку накануне проводилась дезинфекция.

—  Как за спиртом ко мне шляться, так не пахну? — обиделся эскулап.

—  А у тебя разве спирт остался? — насторожился минёр.

—  Как же, останется после вас! — огрызнулся доктор.

—  Вот я и говорю, — успокоился минёр, — будь здоров, Айболит. Мы тебе потом расскажем, как всё было.

—  Видали, запах от меня! — ворчал доктор, машинально перебирая склянки в шкафу. — Подумаешь, запах! Запах им не нравится! Да и нет никакого запаха!

Он ещё несколько раз пробормотал слово "запах" и вдруг замолчал, замер, а потом неприлично громко захохотал.

Сипунов с минёром в это время собирались на берег — брились, прыскались одеколоном, гладили брюки и весело подтрунивали над медиком. И вот, наконец, весёлые и нарядные вышли они на ют. Был замечательный день ранней осени, тёплый, но не жаркий. И на душе... Ну, в общем, хорошо было.

На юте их встретил доктор. Видно, что-то делал по своей части и ещё не успел снять резиновые перчатки.

—  Ну? — спросил минёр, глядя исподлобья.

—  Вы, конечно, паразиты! — доктор горько усмехнулся. — Но не таков я человек, чтобы обиды помнить. Идите, веселитесь! Всё равно я вас, подлецов, люблю! — и он обнял Сипунова, а потом и минёра. Обнимал деликатно, не впритирку, одну руку возлагая на погон, а другой обвивая за талию, словно в скромном танце. Потом всхлипнул и ушёл.

—  Выпил он, что ли? — удивился минёр. — Ты заметил, он до сих пор в резиновых перчатках. Совсем рехнулся на своей дезинфекции.

—  Ладно, пошли! — поторопил его Сипунов. — А то всех приличных девиц разберут.

—  Вот и хорошо! — наставительно заметил минёр, отдавая на трапе честь. — Это доктор у нас на приличных падок: всё жениться хочет, дурень. Ну, а нам бы чего попроще да подоступнее!

Они ступили на асфальтовую дорожку, заботливо окаймлённую поставленными торчком белыми кирпичами — украшением, из-за которого подвыпившие моряки частенько летали кувырком.

—  Нужно зайти, — минёр кивнул в сторону одиноко стоявшего бетонного строения, прозванного "бункер Гитлера".

—  На корабле не мог? — проворчал Сипунов.

Внутри строение было вымыто до нестерпимой чистоты, но запах стоял такой, что у офицеров заслезились глаза.

—  Нет! — сказал Сипунов, расстёгивая брюки. — Это не гальюн. У нас на корабле — это гальюн. А это сортир, и больше ничего.

—  Ошибаешься, — возразил минёр, чихая от аммиачно-хлорных испарений, — раз на территории военно-морской базы, значит, гальюн!

Справив нужду, двинулись далее, на ходу продолжая учёный спор. Когда, предъявив пропуска, они миновали контрольно-пропускной пункт и вышли в город, минёр потянул носом и заметил: "То ли я в этом гальюне-сортире надышался, то ли и сюда злой морской дух доходит".

—  Я тоже чую, — согласился Сипунов.

В троллейбусе запах не только не исчез, но, пожалуй, и усилился. Вокруг офицеров, стоявших на задней площадке, постепенно образовалось пустое пространство. Пассажиры косились на моряков и укоризненно качали головами.

—  Вот чёрт! — выругался минёр. — До чего же въедливый этот запах, даже неудобно.

—  А ты на подметках ничего не принёс? — деликатно осведомился Сипунов. — Мне чудится, что вонь у тебя откуда-то снизу идёт.

Минёр, как цапля, поднял ногу, но в этот момент троллейбус затормозил, и офицер на одной ноге проскакал до самой кабины, уронив по дороге двух-трёх пассажиров.

—  У меня всё чисто, — сообщил он, вернувшись, — да и откуда оно возьмётся? Запах — запахом, но ты же видел, как там всё надраено.

—  Может, по дороге вляпался? — предположил Синунов.

—  Теперь ты осматривайся, а я тебя подержу, — вместо ответа предложил минёр.

Сипунов, страхуемый минёром, поочередно поднял ноги и осмотрел подметки.

—  И вроде не пьяные! — укоризненно заметила пожилая женщина. — А ведут себя, как...

—  Давай, лучше пешком прогуляемся, — предложил Сипунов, — может выветрится.

Не выветрилось. Швейцар в ресторане даже передёрнулся лицом, когда приятели прошли мимо.

—  Знаешь, — сказал минёр, — я бы ушёл, но самолюбие не позволяет. Да и жрать хочется!

Сипунов не ответил, он усиленно размышлял, сдвинув брови и выпятив подбородок. Подошёл официант и подал меню. Сипунов уставился на худощавое, невозмутимое лицо работника сервиса.

—  Вам не кажется, что здесь чем-то пахнет? — осторожно осведомился капитан-лейтенант.

—  У дас чем долько не бахнет, — равнодушно прогундосил официант. — И потом, у беня дасмок, — и хлюпнул носом.

—  Повезло! — Сипунов с треском захлопнул папку меню. — Давай полный набор, — скомандовал он официанту.

Тот кивнул и удалился.

—  Вот что, — медленно проговорил Сипунов, — пока заказ не принесли, пошли в гальюн. Осмотримся в последний раз и, если ничего не обнаружим, то...

—  Уйдём? — вскинулся минёр.

—  Нет! Всё равно выпьем и закусим! Но если ничего не найдём, я скажу, почему от нас дерьмом несёт.

—  Почему — "от нас"? — возразил минёр. — Может, только от тебя...

—  Пошли, — оборвал его Сипунов.

В туалете они разделись и стали внимательнейшим образом проверять одежду и друг друга. За этим занятием их застал некий капитан I ранга, подумавший, наверное, бог весть что. Осмотр ничего не дал.

—  Теперь я тебе скажу, в чём дело, — Сипунов скрипнул зубами. — Это доктор нам подгадил. Я, когда принюхивался, всё пытался вспомнить, что это мне напоминает...

—  Как это — что? — ошарашенно вытаращился на него минёр. — Ясно, что!

—  Да нет! — махнул рукой Сипунов. — Историю я вспомнил какую-то, ну, байку! Рассказывали мне, что есть такое вещество, что издаёт именно тот запах, которым мы с тобой пахнем. Понял?

—  Н-е-е-ет! — подался вперёд минёр.

—  Чего тут не понять! — рассердился Сипунов. — Доктор, когда нас лапал на юте, этого самого порошка или капель нам в карманы запустил.

—  Ах он, сука! — минёр схватился за раковину, чтобы не упасть. — Изничтожу! Что ж теперь делать? Ведь не станешь каждому объяснять!

—  Пошли! — решил Сипунов. — Всё равно нужно выпить и закусить. А там видно будет! Я, знаешь, вроде уже и придышался.

Вернувшись к столику, они нашли его сервированным и к тому же обнаружили двух девиц, которые уже успели налить себе вина.

—  Это что? — спросил Сипунов приблизившегося официанта.

—  Сами бросили болный набор, — прогнусавил половой. — Убрать?

—  Ладно, оставь, — вздохнул Сипунов.

—  Здравствуйте, мальчики! — поздоровалась маленькая, худая, востроносая блондинка таким густым флегматичным басом, что Сипунов от неожиданности вздрогнул.

Вторая была толстая, с детским голоском, и вертлявая как сорока.

"Всё наоборот! — подумал Сипунов. — Что за день такой!"

—  Ой, чем это пахнет? Чем это таким пахнет? — защебетала толстушка.

—  Тараканов у нас травили! — буркнул минёр, разливая водку в большие фужеры.

—  Чем же таким их травили? — прогудела худышка и втянула воздух так, что на стоявшей в углу пальме заколыхались листья.

—  Специальный состав. Будьте здоровы! — Сипунов в один присест выдул фужер.

Минёр сделал то же самое и тут же снова наполнил посуду. Девушки жеманно пригубили вино и стали с хрустом грызть яблоки.

—  Нет! — с набитым ртом проговорила худышка. — Врёте вы! Когда тараканов травят, воняет по-другому!

Минёр махнул рукой официанту, чтобы принёс ещё графинчик. Пока заказ выполнялся, офицеры мрачно жевали антрекот, а девицы продолжали принюхиваться.

—  Двойной тариф! — вдруг пробасила худенькая и набулькала себе вина.

—  Чего? — поперхнулся Сипунов.

—  Тройной! — поправила подругу вертлявенькая и выцедила напиток. — За вредность! За тараканий этот, якобы, запах!

Минёр побагровел и хотел что-то ответить, но Сипунов жестом остановил его.

—  Вот что, милые! — сказал он. — Дело не в деньгах, но мы с другом предпочитаем любовь искреннюю, бескорыстную, чистую. За такую и заплатить не грех.

—  На такую любовь, да при ваших ароматах, никаких денег не хватит, — возразила корыстолюбица.

—  Мне сейчас плохо станет! — пропищала толстуха, явно пытаясь ещё поднять цену.

—  Официант! Счёт! — крикнул Сипунов и, обернувшись к минёру, велел. — Доливай, что там осталось, и валим отсюда!

—  Придётся пешком идти, — пожаловался минёр, когда они оказались на улице. — Что будем с доктором делать?

—  Погоди! — одёрнул его Сипунов, завидев приближавшийся патруль и заранее отдавая честь.

—  Товарищи офицеры! По-моему, вы нетрезвы! — ещё не доходя до них, начал было старший патруля — пехотный майор. — Дыхните! — приказал он, приблизившись, но тут же лицо его изобразило смятение. — Нет, товарищи офицеры, — поспешно проговорил он, — не надо дышать! Идите, вы свободны! Уходите скорее, а то...

—  С доктором разберёмся! — пообещал Сипунов, глядя вслед быстро удалявшемуся патрулю.

Вернувшись на корабль, Сипунов с минёром сняли с себя всё, вплоть до носков, упрятали в парусиновый мешок, положили в него груз, переоделись, вышли на палубу. Затем Сипунов, крякнув, забросил мешок в тихие воды гавани.

—  Теперь пойдём в душ, — вздохнул он, — захвати стиральный порошок.

—  Может, сначала докторишку убьём? — предложил минёр.

—  Нет! — возразил Сипунов. — Смерть для него — слишком лёгкое наказание. Но мы что-нибудь придумаем.

После продолжительного мытья они сидели в каюте минёра, курили и радостно шевелили ноздрями, обоняя привычный корабельный дух, настоянный на краске, запахе дизельного топлива и подгоревших на камбузе макарон.

—  Хорошо-то как! — потянулся минёр. — Знаешь, даже как-то не хочется доктору морду бить!

—  Бить — не бить, а проучить нужно, — напомнил Сипунов. — Кстати, пошли, потолкуем с этим затейником.

Но доктор предусмотрительно заперся изнутри, от контакта категорически отказался, лишь глумился и с хохотом выкрикивал всяческие гадости. Минёр не выдержал и стал отвечать, перемежая реплики ударами кулаком в дверь.

—  Вы чего, ребята? — спросил проходивший по коридору штурман.

—  Да вот, доктора хотим искалечить, — объяснил минёр, продолжая грохотать.

—  Хорошее дело, — одобрил штурман. — Но так не достанешь, караулить надо, пока не высунется.

—  Ну его к чёрту! — плюнул Сипунов. — Пошли лучше чай пить. Штурман, мы тебя приглашаем.

—  Чай? — задумался штурман. — Голый чай? А хотя вам больше ничего и не нужно. Хорошо посидели?

—  Лучше не бывает! — Сипунов подтолкнул его в спину.

В каюте Сипунов достал из тайника запрещённый правилами противопожарной безопасности кипятильник и быстро приготовил три чашки крепчайшего чая.

—  А на меня опять проверку катят, — пожаловался штурман, ожидая, пока заварка осядет на дно. — Будут сверять наличие имущества с документацией.

—  В первый раз, что ли? — равнодушно отнёсся к этой новости минёр.

—  Всё равно противно, — вздохнул штурман. — Будто эти проверяльщики сами не знают, как наш брат дела принимает. Давай быстрей, подписывай акты, нечего тут копаться! Вот и подписываешь. А потом выясняется, что какого-нибудь барахла уже лет десять в помине нет, а по документам всё числится.

—  Так списывай! — посоветовал Сипунов.

—  Не всё можно списать, — пригорюнился штурман. — Вот у меня в хозяйстве бочонок железный есть, в бочонке какой-то порошок тёмно-синий. На бочонке надпись на иностранном языке. По документам проходит как штурманское имущество, а что в бочонке — никто не знает. А раз так, по какой статье его списывать? Так и плавает с нами. И после нас будет плавать.

—  Интересно! — расхохотался Сипунов. — Ты же говоришь, на бочонке написано, что там помещается.

—  Говорю тебе, не по-нашему написано! — окрысился штурман. — Вроде на английском, а я, если хочешь знать, в училище вовсе французский учил, тогда, наверное, считали, что нам со всем миром воевать придётся.

—  А ну-ка, скажи что-нибудь! — заинтересовался минёр.

—  Merde! — коротко бросил штурман.

—  Да, французский ты постиг, — согласился Сипунов. — И прононс у тебя — что надо! Я так понимаю, это весь твой словарный запас? А вот любопытно всё же было бы узнать, что в этом бочонке? Давай вместе посмотрим, а потом мы тебя ещё чаем угостим.

—  Чай не водка — много не выпьешь! — машинально отреагировал гость. — Ну, ладно, пошли.

Они спустились в кладовую, где штурман принялся растаскивать какие-то ящики и мешки, беспрестанно при этом ругаясь. Но уже не по-французски.

—  Вот он, сволочь! — послышался из угла его раздражённый голос. — Помогайте!

Втроём они вытащили на свет пресловутый бочонок, явно иностранного происхождения. Штурман открыл крышку.

—  Порошок, — сказал минёр. — Этот, как его, мелкодисперсионный, вот!

—  И откуда только простой минёр слова такие знает... — начал было штурман, но Сипунов поднял палец вверх и прекратил свару. Потом он достал из кармана платок, сунул уголок в рот и долго, тщательно мусолил.

Штурман и минёр молча глядели на него, не задавая вопросов и не удивляясь, ибо удивляться их отучили ещё на первом курсе училища. Сипунов вынул изо рта платок и опустил мокрый конец в бочонок. Платок мгновенно окрасился ярким, синим цветом.

—  Химия! — сказал Сипунов и, нагнувшись, стал читать надпись на бочонке. — Всё ясно! — он выпрямился. — Докладываю для малограмотных: это чернильный порошок, получен в тяжёлые годы войны из США по лендлизу. Его нужно разводить водой и приготавливать чернила.

—  Вот это дела! — штурман всплеснул руками. — Значит, его вообще никогда списать не удастся.

—  Ты спирт получил? — спросил его Сипунов без видимой связи с темой.

—  Какой такой спирт? — лицо штурмана мгновенно сделалось отрешённым.

—  Ну, как же, — Сипунов придвинулся к нему, — неужели старпом тебе не выдал на предмет угощения твоих проверяльцев?

—  Ну, выдал маленько, — заёрзал штурман. — А вы-то здесь причём?

—  Хочешь от этого бочонка избавиться раз и навсегда? — с военной прямотой спросил Сипунов.

—  Хочу! — выкрикнул штурман и даже притопнул ногой от большого чувства.

—  Передай мне по акту, — предложил Сипунов, — ну, и сам понимаешь....

—  Ладно! — штурман хлопнул его по плечу. — Договорились! Только сначала акт, потом выпивка.

—  Это уж — как заведено, — согласился Сипунов. — Прикажи матросам, пусть вытащат эту союзническую помощь.

—  А куда нести? — деловито осведомился повеселевший штурман.

—  Пусть оставят на правом шкафуте и накроют брезентом, — попросил Сипунов. — Я потом разберусь.

Штурман внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал.

В каюте они быстро составили акт приёмки-передачи американского порошка, а потом разбавили спирт и затеяли долгую задушевную беседу.

Уже светало, когда штурман с трудом поднялся и выбрался из каюты, не забыв прихватить акт.

—  Это ты здорово придумал! — одобрил минёр. — А дальше-то что с этим порошком делать?

—  Спишу! — пообещал Сипунов, слегка покачнувшись.

—  Ложись-ка ты спать, — по-дружески посоветовал минёр. — Да и мне пора.

—  Это ещё не всё! — Сипунов поднялся и, выдвинув подкоечный ящик, достал банку с завинчивающейся крышкой. Потом взял со стола ложку, вытер её полотенцем и сунул в карман. — Пойдём со мной, — пригласил он минёра.

—  Интересно, что ему сейчас в башку взбрело? — подумал минёр, но, не желая оставлять товарища одного, вышел вместе с ним.

На шкафуте Сипунов встал на четвереньки, снял с бочонка брезент, открыл крышку, с великой осторожностью орудуя ложкой, наполнил банку порошком и завинтил крышку. Ложку же выбросил за борт.

—  Завтра старпом будет обход делать, увидит это, — минёр кивнул на бочонок, — и поднимется хай!

—  Не увидит! — решительно возразил Сипунов. — Я его прямо сейчас и спишу. Помоги-ка!

—  Может, так оно и лучше? — философски подумал минёр.

Кряхтя, они подняли бочонок и просунули сквозь леерное ограждение. Раздался громкий всплеск.

—  Вы чего там булькнули? — крикнул вахтенный офицер, вышедший в это время на ют. — Не доктора утопили? Говорят, он вам сегодня устроил весёлый вечерок!

—  Уже знают! — огорчился минёр.

—  Не горюй, — Сипунов обнял его за плечи. — Верь, друг, час отмщения близок!

Утром вахтенный офицер доложил старпому, что за время дежурства происшествий не случилось, однако замечено изменение цвета воды в гавани.

Старпом взглянул в иллюминатор, тряхнул головой и протёр глаза. Грязная, серо-зелёная накануне вода теперь отливала густым кобальтом. На соседних кораблях матросы и офицеры, перегнувшись через леера, шумно спорили и размахивали руками.

—  А говорите, происшествий нет! — рассердился старпом. — Это что, по-вашему, не происшествие?

—  Явление природы, — позволил возразить вахтенный офицер.

Старпом в грубой форме разрешил ему быть свободным и доложил о дивном явлении командиру, уже прибывшему на борт.

—  Видел! — недовольно пробурчал тот. — Когда случилось?

—  Трудно сказать, в темноте-то не сразу заметишь.

—  Буду докладывать в дивизион, — решил командир. — Или нет, не буду, пусть другие докладывают. Кто первый доложит, того и накажут, а вода всюду одинаковая.

—  А за что наказывать? — возмутился старпом.

—  Вот ты до сих пор потому в старпомах и ходишь, что ещё не понял — наказывают не за что-то, а потому что! — отрезал командир.

По прошествии некоторого времени выяснилось, что о случившемся уже известно флотскому начальству. Тут возникла опасная пауза между докладом и отданием приказания. Такая пауза всегда чревата неожиданностями. Самые талантливые военачальники способны свести эту паузу к минимуму или вовсе без неё обойтись. "Враг перешёл границу! — Вас понял! Приказываю атаковать и разгромить агрессора!" После этого можно немного подумать и сообразить, что, пожалуй, разгромлен будешь ты сам. Но приказ отдан, войска дерутся и умирают, есть время разработать план триумфального отступления.

А тут, после внезапного посинения воды, возникло замешательство, то есть начались размышления, не подкреплённые решительным приказом. Командир дивизиона эсминцев первым делом подумал, что ему хотят сделать гадость, и точно определил, с какого румба эта гадость проистекает. В своё время полагавшуюся ему квартиру хотели отдать начальнику штаба флота, который, правду сказать, и так жил не под забором. Но командир дивизиона упёрся, жильё отстоял, хоть и заполучил явного недоброжелателя.

"Это он мутит, — решил капитан 1 ранга. — Приказал напустить в бухту гадости. А зачем? А затем, чтобы в тёмной воде отправить к моим эсминцам подводных диверсантов. В прошлом году эти парни сняли со всех тральщиков винты, и тут же последовал приказ выйти в море. Сколько ни молотили машины, а за кормой — ни буруна. Того, кто тральщиками командовал, перевели в такое место, куда и радиоволны не доходят. Стало быть, и со мной хотят разделаться!"

И приказал объявить по дивизиону "Тревогу ПДСС", то есть лютую борьбу с подводными диверсионными силами и средствами. Особо подчеркивалось, что следует пристально наблюдать за выходом из воды пузырьков воздуха, тотчас докладывать и принимать меры.

—  Какие меры? — захотел уточнить командир эсминца "Непросыхающий".

—  А вы будто сами не знаете? — повысил голос капитан I ранга. — Изучайте документы!

—  Боевые гранаты, что ли, в эти пузыри метать? — не отставал командир эсминца, чувствуя молчаливую поддержку присутствующих.

—  Гранаты, конечно, бросать не нужно, — смягчился комдив, — но обозначить борьбу с диверсантами необходимо! Вот что! Пусть матросы наберут на берегу камней, и пусть они в эти пузыри камнями швыряют. А главное, всё это фиксируйте записями!

—  Машины проворачивать? — не отставал командир "Непросыхающего". — Ну, чтобы отпугнуть!

—  Боже упаси! — замахал руками капитан 1 ранга. — А то порубим наших славных диверсантов в капусту! Всё ясно? Выполняйте!

Особенность флотской организации состоит в том, что когда сверху поступает приказ, никто не знает, в какое действие выльется внизу его исполнение. И наоборот — поступивший снизу доклад, пройдя все положенные инстанции, видоизменяясь по пути, может спровоцировать совершенно ошеломляющий приказ, не имеющий никакого отношения к исходной ситуации. Одно слово — диалектика! И посмотрел бы я на того Гегеля, если бы ему довелось послужить пару лет где-нибудь на Камчатке. Интересно, что бы он тогда напридумывал?

Когда доклад о странном посинении добрался до командующего флотом, тот приказал немедленно взять пробы воды, вызвал начальника штаба и спросил, как он оценивает ситуацию?

—  Не есть ли это диверсия? — волновался командующий. — Может, отравляющие вещества?

—  Анализы покажут, — не стал торопиться начальник штаба. — Но я думаю, это какой-нибудь заводик слил ночью отходы.

Зазвонил телефон. Командующий взял трубку, послушал и шепнул начальнику штаба: "Химики докладывают! Так, это я понял. А медики что говорят? Так. Понял. Благодарю!" — и, положив трубку, сообщил: — Специалисты докладывают, что это какой-то краситель. Неизвестный, но опасности не представляющий. Ну, вот и хорошо!

—  У меня предложение, — начальник штаба вспомнил об упрямом командире дивизиона. — Раз уж вода всё равно посинела, может, нам под это дело провести тренировку наших подводных диверсантов? Тем более что на дивизионе эсминцев уже сыграли тревогу ПДСС? Вот и проверим их готовность.

—  Молодец! — похвалил командующий. — Бдительность и решительность! Проводите тренировку, посмотрим — кто кого! — и он довольно потёр руки.

Командующий не просто любил учения и тренировки, но верил, что вся флотская жизнь должна состоять из этих мероприятий. А поскольку завет Суворова — "Тяжело в ученье — легко в бою!", он воспринимал буквально, то и старался сделать мирную жизнь личного состава совершенно невыносимой, чтобы максимально облегчить эту самую жизнь в грядущих боях.

—  Ученье можно сделать из чего угодно! — наставлял он подчинённых. И делал. Например, проводились тренировки по пришиванию офицерских подворотничков. Дело нехитрое, но командующий самолично усложнял задачу, давая вводную: "Лейтенант Петров! Осколком снаряда у вас оторвана правая рука. Ваши действия?"

—  Продолжаю пришивать подворотничок левой рукой! — кричал в ответ офицер, демонстрируя, как именно он это делает.

—  Поставьте задачи начальнику разведывательного отдела! — распорядился командующий. — Пусть срочно готовит своих ребят! Приказываю скрытно проникнуть в базу и...

—  Условно заминировать какой-нибудь эсминец! — мстительно подсказал начальник штаба.

—  Правильно! — согласился командующий. — Действуйте! Инициативу диверсантов не сковывать!

—  Нашим придуркам опять не живётся спокойно, — сообщил подчинённым командир отряда подводных пловцов. — Напустили в бухту какой-то гадости, а теперь мы в этой гадости должны плавать и минировать эсминцы.

—  Не впервой, — вздохнули пловцы.

—  Это не всё, — командир почесал квадратный подбородок. — Тревога уже объявлена, матросики глазеют на воду и в каждый пузырь швыряют булыжниками. Хорошо ещё, обещали машины не проворачивать. Вот и думайте, как задачу выполнить и по башке не схлопотать.

Пловцы обещали придумать.

Хорошо в Океане! Берегов не видно, и корабль, идя полным ходом, остаётся в центре ярко-голубого блина. Кто там сказал, что Земля шарообразна? Ну, Бог с ней, с Землей, а Океан имеет форму диска — это видно всякому дураку. И покоится этот диск на спине китов. Или слонов. Или черепах. Когда они слегка шевелят боками, появляется вот эта дли-и-и-инная, спокойная, штилевая зыбь. А когда начинают чесаться и толкаться, налетает шторм.

Корабль идёт себе, и под форштевнем — усы, а за кормой — бурун. Где-то далеко острова и континенты, там стоят у моря белые города, а в них заведения с дешёвыми напитками и весёлые девушки. Хорошо и приятно думать в Океане. Потянешься, бросишь за борт окурок, плюнешь в голубую жидкость, нарушая корабельные обычаи. Не из хамства, а от веселости, и чтобы Океан этот шибко не задавался.

А в базе... На левом рукаве болтается сине-белая повязка, корабль ошвартован кормой, справа чужой серый борт и слева чужой серый борт. А меж бортов — вода бухты цвета прошлогоднего пива. Вон пьяный мичман возвращается из города. Сейчас он будет пытаться взойти на трап. А на юте зрители заключают пари — попадёт или не попадёт? Не попал, болезный! Но и в воду не булькнулся. На флоте всё предусмотрено, и веками растягивают под трапом специальную прочную сетку. Застрял в ней мичманюга, перебирает лапками как паучок, и глаза вытаращил. Его уже вынимают с матерными прибаутками, а проигравший пари спешит в ближайший магазин за бутылкой. Скучно!

—  Опять кашу заварил! — тяжело стонал минёр. — Штурман, между прочим, мне не нравится — как бы не сознался.

—  Не в его интересах, — успокоил Сипунов. — Тем более что акт у меня.

—  Он же его забрал, — стараясь чётко выговаривать слова, возразил минёр.

—  Забрал, да не тот, — Сипунов не стал вдаваться в подробности. — А что-то я нашего доктора не вижу? Сколько он будет от нас прятаться?

—  Боится, ясное дело, — икнул минёр.

—  Ты вот что, — попросил Сипунов. — Ты, как в себя придёшь, найди его и скажи, что мы зла на него не держим. Скажи, мол, чего не бывает меж приятелей. Так и скажи!

—  Я в норме! — самонадеянно заявил минёр и отправился искать лекаря.

Эскулап сначала не хотел отпирать дверь санчасти, и минёру пришлось долго убеждать, что опасности никакой нет. Будучи впущен, он попросил чаю. Доктор, освободившись от чувства опасности, налил мензурку и, размякнув, признался, что опять познакомился с замечательной девушкой: уж теперь непременно женится.

—  Дурак он всё-таки! — подумал минёр, но вслух пожелал удачи.

—  Свидание сегодня? — спросил Сипунов, когда минёр доложил о состоявшемся примирении.

—  Как дадут отбой, так и побежит! — заверил приободрившийся минёр. — "Добро" на сход уже получил. Только когда этот отбой будет? — и зло посмотрел на тёмно-синюю поверхность.

—  Кстати, — поинтересовался Сипунов, — как ты думаешь, каков объём воды в бухте?

Минёр вместо ответа постучал себя пальцем по лбу. Но Сипунов не обиделся и стал что-то прикидывать, загибая пальцы, потом спросил: "В этом бочонке сколько порошка было? Килограммов десять?"

Минёр вздохнул и отошёл в сторону, чтобы не затевать ссоры.

Состояние объявленной тревоги меж тем сохранялось, по палубам бродили матросы с противогазами и автоматами, бдительно вглядываясь в чернильную воду. Заметив подозрительные пузыри, поднимали крик и принимались весело швырять камни. Каждое такое швыряние тщательнейшим образом фиксировалось в журнале. И таким манером, судя по записям, перетопили немало зловредных диверсантов.

Однако война — войной, а жизнь — жизнью. Что бы ни происходило, а корабль необходимо красить. Это священное действие нельзя прерывать ни при каких обстоятельствах. И вот матрос Некрофил, освобождённый от борьбы с диверсантами, орудуя валиком на длинной рукоятке, тщательно закатывал шаровой краской пятна грунтовки и не особенно обращал внимание на окружающую суету.

—  Эй, друг! — вдруг услышал он голос от поверхности.

Некрофил заглянул вниз и увидел грязную, ветхую лодчонку, едва державшуюся на плаву. Экипаж был под стать судну — двое неопрятных типов, один из которых пытался грести обломком весла, а другой вычерпывал воду консервной банкой.

—  Чего надо? — Некрофил сурово сдвинул густые брови.

—  Слышь, друг! — гребец старался держаться ближе к борту. — Помоги, а? Собрались рыбку половить, а этот придурок, — он кивнул на черпаля, — жратву утопил. Есть хочется — мочи нет, а до дому... Кинь хлебушка, а?

—  Хлебушка? — укоризненно переспросил Некрофил. — Жратву утопили? А водяру, видать, за борт вылили? — он кивнул на пустые бутылки, катавшиеся по дну пироги.

—  Ну, так получилось! — заскулил алкаш. — Ты же мужик — сам понимать должен!

—  Ладно! — протянул Некрофил, при суровости облика отличавшийся незлобливостью. — Сейчас принесу.

Он аккуратно прислонил древко валика к фальшборту, пошёл на камбуз и выпросил у земляка-кока буханку чёрного. Бомжи терпеливо ожидали под бортом.

—  Держите! — Некрофил бросил им хлеб и наставительно добавил. — Пить меньше надо!

—  Спасибо, друг! — алкаши тут же стали делить добычу, а Некрофил снова взялся за валик.

—  А это что? — вдруг зарычал он. — Вы что же, суки нечёсаные, делаете, а? — и показал на большой чёрный крест, нанесённый прямо по свежей краске не иначе как немытым пальцем. — Вы что мне тут гадите?

Рыболовы засуетились и стали отпихиваться от борта.

—  Убью гадов! — пробасил Некрофил и принялся лупить пьяниц по головам валиком так, что брызги краски полетели во все стороны.

Попрошайки тщетно пытались маневрировать; разъярённый сибиряк валиком, словно отпорным крюком, подтягивал лодочку и продолжал наносить меткие удары. Уклоняясь, один из алкашей сделал неосторожное движение, и утлый чёлн перевернулся. Рыбаки окунулись в воду, но мгновенно вынырнули, хорошим кролем подплыли к скоб-трапу и с ловкостью циркачей вскарабкались на пирс. Преисполненный жаждой мщения, Некрофил, не выпуская валика, пронёсся мимо вахтенного на причал, намереваясь разделаться с нечестивцами.

Замаскировавшийся в кустах командир боевых пловцов оторвал от глаз бинокль и поднёс к губам портативную рацию.

—  "Непросыхающий" заминирован, — доложил он, — знак минирования — чёрный крест на левом борту. Группа минирования в настоящее время осуществляет отход".

Тренированные диверсанты осуществляли отход с такой прытью, что Некрофил скоро понял: не догнать! Он погрозил вслед беглецам пудовым кулаком и вернулся на борт, где тут же получил нагоняй за самовольный сход на берег.

А диверсанты, каждый из которых мог при надобности справиться с дюжиной таких Некрофилов, залезли в кусты к своему начальнику и удостоились его похвалы.

Получив донесение, что эсминец заминирован, начальник штаба поспешил на пирс, чтобы уличить комдива в низкой боеготовности вверенного ему соединения. Одновременно он приказал командиру диверсантов и двум его героям также прибыть на стенку.

Комдив, с трудом скрывая неприязнь, доложил начальнику штаба о ходе учений и протянул журналы, в которых были зафиксированы все пузыри и каждый брошенный камень.

—  Можете засунуть эти журналы себе в ... — весело ответил начальник штаба и, объяснив — куда именно, добавил: — "Непросыхающий" заминирован! Играйте "отбой"! Офицеров ко мне!"

—  Этого не может быть! — растерялся комдив. — Ни одного пузыря не пропустили!

—  Вот они вам всё объяснят, — начальник штаба кивнул на приближавшихся диверсантов. — А вам так скажу — не камнями нужно воевать, а головой! Ну, это для тех, у кого она есть.

Комдив посмотрел на начальника штаба исподлобья, распорядился играть "отбой" и собрать офицеров на пирсе. Командир диверсантов подошёл, отдал честь и коротко доложил о проведённой операции. В это время офицеры с кораблей, сбегая по трапам, образовали тесную группу за спиной комдива.

—  Всё понятно? — с плохо скрываемой радостью спросил начальник штаба. — Вот, полюбуйтесь, командиры и офицеры, на правом борту крест! — и сделал рукой артистически плавный указующий жест.

Головы присутствующих согласно повернулись вслед адмиральской руке. Все разом уставились на борт "заминированного" эсминца. Никакого креста не наблюдалось.

—  А-а-а! — протянул старпом "Непросыхающего" и поглядел на своего командира. Тот выпустил из себя длинное: "Ё-ё-ё!" и дёрнул себя за нижнюю губу. Далее собравшиеся последовательно произнесли: "И-и-и! О-о-о! У-у-у! Э-э-э!", и, наконец, молодцы-диверсанты выдохнули: "Ы-ы-ы!" и чуть присели.

Таким образом запас гласных русского языка был исчерпан, и командир "Непросыхающего", обретя вновь душевное равновесие, дерзко заявил: "Нет креста, нет и мины!"

—  Был крест! Своими глазами видел! — выкрикнул уязвлённый командир диверсантов.

—  Был! Был! — обиженно заголосили мокрые и грязные лазутчики. — Мы же его сами нарисовали!

—  Нет, значит, и не было! — комдив неожиданно для себя процитировал Остапа Бендера на Васюкинском шахматном турнире.

—  Молчать! — топнул ногой адмирал. — Доложите ещё раз подробнее! — он ткнул пальцем в начальника диверсантов.

Тот сообщил о действиях своих подчинённых с разбивкой по минутам и отметил их смекалку и выдержку.

—  Т-а-а-к! — нехорошим голосом прохрипел начальник штаба. — Теперь, — он повернулся к офицерам дивизиона, — отвечайте, как на духу: подплывали к вам на шлюпке посторонние лица? — и уставился на старпома.

Тот поёжился, покосился на своего командира и признался, что "подплывание имело место, но происходило под бдительным контролем со стороны личного состава".

—  Голову мне дурите! — закричал адмирал. — Видали, "под контролем"! Неприятностей захотели? Что заткнулись? Может здесь хоть кто-нибудь чётко доложить?

Ясно, что докладывать следовало дивизионному начальству. Оно и радо было бы что-нибудь доложить, да не знало, что. Повисло тягостное молчание, а это самое опасное, что может быть на службе.

—  Разрешите мне? — из рядов выдвинулся Сипунов, и у командира эсминца ёкнуло сердце.

—  А! Это ты! — адмирал неприязненно глянул на Сипунова, узнав штатного возмутителя спокойствия. — Ну, если более некому, доложи хоть ты!

—  После объявления тревоги, — звонким голосом начал Сипунов, — по приказанию командира корабля были предприняты все необходимые и предписанные меры по обеспечению безопасности. Кроме того, — Сипунов подпустил в голосе значительности, — командование дивизиона и кораблей осуществило прогнозирование возможных действий условного противника.

Командир дивизиона округлил глаза и слегка приоткрыл рот, но тут же опомнился, плотно сжал губы и подтверждающе кивнул.

—  В результате глубокого анализа ситуации, — продолжал чеканить Сипунов, — был сделан обоснованный вывод, что действия противника будут иметь две составляющих — акцию отвлечения и непосредственное минирование. Учитывая высокий профессиональный уровень наших диверсантов, аналитическая группа пришла к убеждению, что основные силы боевых пловцов после проникновения в акваторию базы, с учётом возможного противодействия, будут лишь демонстрировать своё присутствие. Задача же минирования будет возложена на вторую группу, которая попытается приблизиться к кораблям открыто, под видом мирного населения.

—  Всё так и было! — подтвердил командир пловцов и потряс пудовым кулаком.

—  Ну, и что с того? — взвился начальник штаба. — Корабль же всё одно заминировали!

—  Так точно, товарищ адмирал! — Сипунов вскинул подбородок. — Было принято решение позволить замаскированным диверсантам подойти к борту и осуществить задуманную акцию. Личный состав должен был сделать вид, что целиком занят борьбой с аквалангистами, и не обращать внимания на гражданских лиц. Проявить, так сказать, притворную беспечность. Обученный и проинструктированный специалист вступил с ними в контакт, позволил произвести условное минирование, затем искусно разыграл вспышку гнева, напал на диверсантов и некоторое время преследовал их.

—  Так, — сказал начальник штаба, на которого стилистически выдержанная трескотня Сипунова оказала завораживающее действие. — А всё же, почему позволили заминировать?

—  Если бы минирование было предотвращено, — решительно заключил Сипунов, — его могла бы повторить другая, невыявленная группа. Поэтому было принято решение допустить условное минирование и сразу вслед за этим произвести условное разминирование путём закрашивания условного знака. Что и было осуществлено уже упомянутым специалистом сразу же после прекращения преследования, — и Сипунов указал на Некрофила, продолжавшего флегматично елозить валиком.

—  Что-то у меня голова разболелась, — пожаловался адмирал. — Ну что же, доклад был чётким, а действия мы обсудим позже. Что-то я ещё хотел сказать? Ах, да! Пусть всплывают, хватит им пузыри пускать! — и, обведя присутствующих рассеянным взглядом, вдруг добавил гражданским тоном. — До чего же вы мне все надоели!

Командир диверсантов полез в карман просторных камуфляжных штанов, достал три миниатюрных петарды, сорвал с одной чеку и бросил в воду. Следом полетели ещё две. После третьего хлопка на поверхности бухты появился десяток чёрных резиновых голов. Аквалангисты один за другим подплывали к пирсу, взбирались по трапу и, оставляя на бетоне мокрые следы, собирались вокруг руководителя. Один из пловцов, сняв маску, показывал товарищам большую шишку на голове, видно, слишком близко поднялся к поверхности. Коллеги сочувствовали и негромко материли камнеметателей. Последний, выбравшись на стенку, положил к ногам начальника парусиновый мешок.

—  Наш! — испуганно шепнул минёр.

—  Тихо! — Сипунов наступил ему на ногу.

Мешок развязали и разложили на причале две пары офицерского обмундирования.

—  Капитан-лейтенанты... — адмирал взглянул на погоны тужурок. — Твоя работа? — спросил он у главного диверсанта.

—  Пусть думает, что моя, — подумал диверсант, — иначе придётся нам в этой вонючей воде ещё неделю плескаться! Хрен вам всем!

Эти соображения промелькнули в его голове в долю секунды. Потом он отдал честь и доложил: "Так точно, готовили ещё одну операцию прикрытия! Не понадобилась!"

Он завязал мешок, секунду помедлил и закинул в воду.

—  Плюх! — радостно сказал Сипунов и, с уважением посмотрев на диверсанта, подумал: "Вот с такими воевать ещё можно!"

Через час Сипунова вызвал командир эсминца. Он закрыл дверь на ключ и, ни слова не говоря, выставил на стол бутылку коньяка.

—  Это от комдива! — подмигнул он. — Ну, и от меня, конечно!

—  В складчину покупали? — удивился Сипунов.

—  Ох и вредный ты! — миролюбиво усмехнулся командир и откупорил бутылку. — Хотя, надо признать, и от тебя польза бывает, не одни неприятности. Разливай, закуски нет!

Выпили, крякнули и утёрлись.

—  Комдив спрашивал, нет ли у тебя каких-нибудь просьб? Ну, словом, хочет тебе приятное сделать. Ты давай, не теряйся, такое редко бывает.

—  Вы будто не знаете, чего мне хочется! — обиделся Сипунов. — Чего всем хочется, того и мне.

—  Опять про очередное звание! — укорил его командир. — Я тебе сейчас всё объясню, Сипунов, ты садись, — командир сунул в рот папиросу и щёлкнул настольной зажигалкой, сделанной из гильзы малокалиберного снаряда. — Слыхал, наверное, есть такой мифический персонаж — Вечный Жид?

—  Слыхал, — Сипунов присел на краешек дивана.

—  Так вот, — командир пустил струю дыма. — Этот парень чем-то прогневал бога, и тот в наказание вкатил ему бессмертие. И с тех пор бродит он целые века по свету.

—  А я-то здесь причём? — нахмурился Сипунов. — У меня родственников в Израиле нет.

—  А ты, Синунов — Вечный Капитан-Лейтенант. Не знаю, может, ты себе в предыдущей жизни карму подпортил, да и в этой — святостью особой не отличался, но только твой таинственный и, я бы сказал, мистический образ обречён вечно бродить по флотам и флотилиям, блуждая бесконечно во времени и пространстве. Понял теперь?

—  Чего не понять? — поёрзал Сипунов. — А нельзя ли сделать так, чтобы мой таинственный образ блуждал во времени и пространстве в звании, ну, хотя бы капитана второго ранга?

—  Никак невозможно! — решительно отверг командир. — Ну, ты подумай здраво, сколько у нас всяких адмиралов! И кто о них вспомнит лет через пятьдесят? А тебя, Вечного Капитан-Лейтенанта, будут помнить и через века. Таково твоё предопределение!

—  Свинское какое-то предопределение, — пожаловался Сипунов.

—  В этом мы не властны, — развёл руками командир. — Выпей ещё, страдалец, и служи дальше.

Сипунов покинул каюту командира, вышел на палубу и в задумчивости прислонился к трубе торпедного аппарата. Здесь его и обнаружил минёр.

—  Стоишь? — спросил он для начала разговора.

—  Стою, — меланхолично ответил Сипунов.

—  Думаешь? — не отставал минёр.

—  Нет, — скривил губы Сипунов. — Для этого у нас начальники имеются.

—  Выпил? — минёр потянул носом.

—  Угостили, — Сипунов не стал вдаваться в подробности.

—  А доктор-то наш, — минёр колупнул ногтем пятно сурика, — бегает как наскипидаренный, в баню собирается. А оттуда прямиком к бабе.

—  А в баню-то зачем? — Сипунов начал отходить от задумчивости.

—  Говорит, женитьба — дело серьёзное, тут обычным душем не обойтись, — хихикнул минёр.

—  Так! — Сипунов сосредоточился и напрягся. — Слушай меня внимательно, я сейчас лекаря отвлеку. А ты сделай вот что...

Вскоре после этого странного разговора счастливо озабоченный ожиданием брачных игр доктор сошёл на берег. В левой руке он нёс пузатый портфель, из которого торчал противно шуршащий веник, а правая, как и положено, оставалась свободной для отдания чести.

На пирсе он обернулся и, увидев Сипунова с минёром, наблюдавших за ним со шкафута, послал им воздушный поцелуй. Но ответа не получил.

—  Теперь остаётся только ждать, — рассудил Сипунов.

—  Чего ждать-то? — возразил минёр. — Он теперь только утром заявится.

—  Если я что-нибудь понимаю в жизни, людях, а также в женщинах, прибудет он гораздо раньше. Пойду-ка я займусь документацией.

Минёр внутренне изумился такому нездоровому намерению, но возражать не стал.

Тем же вечером, уже после спуска флага, они играли в нарды — игру серьёзную, требующую навыка, хладнокровия, веры в удачу и крепкой руки. Кроме того, занятие это, как никакое другое, помогает убить время, а тому, кто этого делать не умеет, на флот лучше не соваться.

Дверь отворилась, и на пороге возник доктор. Как писали в старинных романах — он был бледен.

—  С лёгким паром! — поклонился ему Сипунов.

Некоторое время доктор бессмысленно глядел на приятелей, потом аккуратно поставил портфель с ещё влажным веником и сел на диван.

—  Какие же вы всё-таки сволочи! — он снял фуражку и бросил на койку. — Причём не просто сволочи, а сволочи злые.

—  А ты, значит, добрый? — Сипунов отработанным движением выбросил кости. — Это ты, выходит, по доброте нам дерьма в карманы подпустил? Или думал, оно как приворотное зелье сработает. Так не сработало!

—  А вы! — доктор стукнул коленкой о коленку. — Вы! Вы меня с этим спиртом торпедным надули! И ещё раньше...

—  Стоп, стоп! — перебил его минёр. — Откуда в интеллигентном человеке такая жлобская злопамятность?

—  Точно! — Сипунов оценивающе оглядел ситуацию на доске. — Кто старое помянет — тому глаз на задницу! Лучше расскажи, как прошёл вечер? Ты расскажи, медицинский работник, облегчи душу, а мы обещаем никому про твоё приключение не докладывать. Хотя ты, между прочим, про эту химию дерьмовую уже всем раззвонил, и теперь на нас пальцами показывают.

—  Так вам и надо! — доктор опять стукнул коленками. — А рассказывать... Что там рассказывать... — он обвисло нагнулся, расшнуровал ботинки, разулся, снял форменные носки и закатал штанины. Ноги доктора от кончиков пальцев до икр были окрашены в густой синий цвет.

—  Да, — сказал Сипунов и, пользуясь замешательством, незаметно передвинул одну из шашек в нужное гнездо. — Вот что значит — американское качество. Теперь можно вообще без носков обходиться: никто не заметит. Ты сколько порошка ему сыпанул? — наклонился он к минёру.

—  Как ты и сказал — по одной ложке, — тот не мог оторвать взгляда от кобальтовых конечностей.

—  Я сказал, по чайной ложке, — укорил его Сипунов, — а ты, похоже, столовой отмерял.

—  А я не аптекарь! — огрызнулся минёр. — И потом, для хорошего человека не жалко. Ну, расскажи всё же, что мы — зря старались?

—  После баньки оделся в чистое, — начал доктор, сопровождая рассказ ставшим уже привычным постукиванием коленками. — Поужинали, шампанского выпили, потанцевали в обжимку. Она бойкой оказалась, первой разделась. Ну и я тоже начал одежонку скидывать. До трусов разоблачился, потом носки снял. Она, как ноги мои увидела — в хохот! Я, конечно, тоже остолбенел. Но готовности не утратил, не то у меня воспитание. Перекантовал её на диван, а она хохочет как сумасшедшая: ну, приступ нервный. И вроде бы хочет, а не может. Потом успокоилась ненадолго, я к ней, а она опять ноги мои увидела, и всё сначала — хохот до икоты и слёз.

—  Значит, с чувством юмора, — одобрил Сипунов.

—  Мучился я, мучился с эти самым чувством, гляжу, других чувств не предвидится; налил ей валерианки, оделся и ушёл, — доктор окончил рассказ.

—  Вот что я тебе посоветую по-дружески, — проникновенно молвил Сипунов. — Ты в следующий раз гаси свет заранее. Ну, чтобы самое веселье до утра отложить!

Минули годы. Сипунов давно мирно жил в родном Питере и как-то летним полднем шёл по солнечному Невскому. Вдруг за спиной раздался истошный вопль: "Сипунов! Сипунов, стой!" Он не успел обернуться, как что-то большое и толстое налетело на него, облапило и увлекло в сторону. Сипунов узнал доктора. Тот полысел, погрузнел, но, в общем, выглядел молодцом. Отставной капитан-лейтенант приготовился к расспросам, но доктор мгновенно уселся на асфальт прямо у театральной кассы, мигом скинул лёгкие туфли и снял носки.

—  Гляди, Сипунов! — крикнул он. — Гляди, благодетель! Видишь, видишь?

Сипунов присел на корточки и явственно различил намертво въевшуюся в кожу синеву.

—  Вот, Сипунов! — доктор обулся и поднялся. — Вот из-за этого я так и не женился! Ни одна не могла долго вынести этого зрелища! Я тебе так благодарен, Сипунов, так благодарен! Пойдём, отметим встречу! — и нежно взял старого сослуживца под ручку.

—  Да! — подумал Сипунов. — Широко, однако, простирает химия руки свои...

Пытливые умы

...что может собственных Платонов

И быстрых разумом Невтонов

Российская земля рождать...

Михайло Ломоносов

Ещё как рождает! Российская земля хронически брюхата Платонами и Невтонами. Плодятся как дрозофилы и регулярно ошарашивают мир необычными идеями и поступками. При этом честолюбивы и желают признания.

Старые люди ещё помнят, как в конце сороковых годов разразилась в нашей стране битва за приоритеты. И оказалось, что все великие открытия сделаны именно русскими. Иностранцы же либо открыто воровали наши достижения, либо не давали им ходу. Поминать среди изобретателей радио Маркони было неприлично и опасно, вольтметр собирались переименовать в "напряжёметр", ходила даже шутка, что Россия — родина слонов. Я сам читал статью, в которой утверждалось, что Васко де Гама на самом деле был казаком Васькой Дагамовым. Каким-то манером этот хлопец очутился в Португалии, очаровал своими познаниями короля, принял командование над отрядом кораблей и проторил морской путь в Индию.

Желание казаться значительнее свойственно как людям, так и народам. На окраине Щецина располагались в своё время напротив друг друга две войсковые части — польская и советская. Называлось это "братством по оружию". Так вот, жолнежи, маршируя вдоль нашего забора, обязательно запевали:

Кеды поляк Берлин брал,

Русски трохэм помогал...

Один умный приятель объяснил, что когда говоришь: "Мой народ — хороший народ" — ты патриот. Если утверждаешь: "Мой народ — самый хороший!" — ты националист. А если кричишь: "Мой народ — самый хороший, а остальные дерьмо!" — ты шовинист.

Однако, правда и то, что многие наши первооткрыватели остались непризнанными. Взять хотя бы капитан-лейтенанта Сипунова. Он придумал штуку, которая могла бы изменить историю, а кто об этом помнит?

Началось всё в ресторане на Литейном. Сипунов встретил двух однокашников, у которых тоже заканчивались сроки отпусков. Решили слегка расслабиться, хотя в кошельках ощущалась некоторая худоба.

Однако, наскребли кое-как деньжат, договорившись сэкономить на закуске. За дружеской беседою выкушали один графинчик, потом другой. Службу и жизнь свою офицеры ругали единообразно. При этом не забывали пить за флот и клясться ему в пожизненной верности.

—  Очень мне, ребята, хочется стать капитаном третьего ранга, — признался Сипунов.

—  А мне — сразу адмиралом! — хихикнул Черноморец. — Да, что-то никак не выходит!

Черноморец был щёголем — форма сшита на заказ по флотской моде, звёздочки на погонах — с высокими гранями и покрыты золотом. Даже пуговицы на тужурке — тяжёлые, литые, и тоже позолоченные. Фуражка с невообразимо острыми полями впереди возвышалась над козырьком гордым утёсом, а сзади ровной белизной простиралась далеко за спину. Кокарда — не металлическая, а искусно сшитая и в меру потемневшая, как и требует хороший тон.

—  Хочется мне, — продолжал Сипунов, — носить на козырьке дубовые листья каждый день, а не только по праздникам. Потому, как это есть зримое доказательство признанной карьерной умственности офицера, — и вздохнул мечтательно.

—  А чего ещё хочется? — спросил Североморец.

В отличие от Черноморца форму он носил с уверенной, продуманной небрежностью.

—  Скажу, — Сипунов прикусил веточку петрушки, — только, чур, не смеяться. Хочется мне увидеть парад, но не простой, а генеральско-адмиральский. Собрать всех крупнозвёздных. Тех, кто в отставке или запасе, поставить в оцепление. И вот представьте, солнечное утро над Москвой. Красная площадь надраена с мылом. Бьют часы на Спасской башне, и звучит ликующий командный голос: "Парад! Смир-р-р-но! К церемониальному маршу! Побатальонно! Дистанция на одного линейного! Ша-а-а-гом! Марш!" И вздрогнула площадь. Просела брусчатка, когда вступили на неё тысячи генеральских и адмиральских башмаков. Вот они! Все в золоте, нашивках, шевронах. Полощутся на ветру штаны с лампасами и без. Лупят по коленкам кортики, трясутся прижатые к жирным ляжкам ладошки. Гремит многоголосое: "Ура-а-а!" Идут маршалы, генералы и адмиралы, неиссякаем их грозный поток. Плечом к плечу! Иностранные атташе судорожно щёлкают затворами фотоаппаратов и в растерянности восклицают: "О-о-о-о!"

—  Это ты от закомплексованности такую пошлую гадость придумал, — укорил его Черноморец. — Знаешь, что уж тебе то в подобном параде не участвовать. Был у нас офицер непутёвый, вроде тебя. Всё плакался, что карьеру могут сделать только адмиральские сынки, а он — круглый сирота. Начальник штаба флота прослышал про эти жалобы, да и усыновил его. А чтобы не упрекали в потворстве родственнику, направил в бригаду ОВРа. Через месяц офицер этот сошёл с ума.

—  Лучше бы он просто взял фамилию какого-нибудь адмирала, — заметил Сипунов. — Если проныра, ему бы и одного звучания хватило. Только это звучание должно быть именно адмиральским. У нас на эсминце мичман служит и фамилия у него — Биздюк. Сколько лет уламывают его: "Смени фамилию! Когда по трансляции тебя вызывают — весь рейд хохочет!"

—  Нет! — отвечает. — Не фамилия красит человека. Дед мой был Биздюком, отец был Биздюком, сам я природный Биздюк, и дети мои такими же будут! Очень гордый.

—  Фамилия большое значение имеет, — Североморец взялся за графинчик. — К нам на корабль явился офицер, прямо после выпуска. Докладывает командиру: "Лейтенант Прикипайло прибыл для дальнейшего прохождения службы!" Командир пригляделся и спрашивает: "Скажи, паренёк, а бывший начальник нашего политотдела не родственник тебе?" Лейтюха кивнул и от удовольствия, аж, зарделся. Вот как его фамилия известна! Но видит, что командир никакой радости не проявляет, а наоборот, побелел глазами и шарит ручками по столу, ищет что-нибудь тяжёлое. И уже нащупал массивную пепельницу, полную окурков. Всё тут понял юный лейт, затрясся и прокричал: "Сын за отца не отвечает!" Кстати, оказался хорошим товарищем.

—  Я глупых баб, то есть дур противных, определяю по ногам! — вдруг заявил Сипунов.

—  По кривизне, что ли? — спросил Черноморец, ничуть не удивившись резкости перехода. — Так это откуда посмотреть, сбоку-то все ноги очень даже хороши!

—  Бестолковый ты! — огорчился Сипунов. — Кривизна, она понимающему человеку не в убыток. Иная так тебя обхватит, как прямыми век не сотворить. Я, братцы, о другом толкую — у дурных баб есть в ногах что-то такое... настораживающее, что-то такое... подозрительное. Оно не от ног идёт, а из души... Не могу этого объяснить, однако всегда чую, избегаю и предохраняюсь.

—  Это ты избегаешь? — поразился Североморец. — Да ты...

—  Всяко бывает, — признал Сипунов, — однако мой завет насчёт дурных ног сохраните, друзья, в своих нетрезвых сердцах.

—  Что тут сохранять? — рассердился Черноморец. — Ты же, гад, ничего толком не объяснил. Вот выйдем на улицу, и попробуй по ногам отличить дуру от...

—  Да, это не всякому дано, — вздохнул Сипунов. — Обучить не могу, могу только предостеречь.

—  Считай, что предостерёг, — успокоил Североморец, — я, вот, сейчас оторвусь от стула и сниму первую, до которой добреду. Причём, сниму по любви. А ты мне потом толково объяснишь про ноги и прочие органы женской души.

—  По любви не получиться, — охолодил его Сипунов, — здесь день бесплатной любви — четверг, сегодня — вторник. А на продажную любовь у нас денег нет.

—  Ладно, — Черноморец примирительно помахал рукой. — Хватит спорить. Вот, если ты, Сипунов, такой знаток, растолкуй, чем дура, которую ты скадрил в кабаке, отличается от умной из того же кабака?

—  В рассуждении последствий, — Сипунов принял значительный вид.

—  Ну, не знаю! — развёл руками Североморец. — Бывало и от умных наматывали, и от глупых, и от толстых, и от тонких, и от холостых, и от...

—  Стой! — прервал его Сипунов. — Я же не о медицинских последствиях толкую, а об отношениях чувств.

На это приятели ничего не сказали: просто не знали, что сказать.

—  Все женщины делятся на две категории, — продолжал вещать Сипунов, ободрённый молчанием. — Это "спокушки" и "вертлявки". Причём, заметьте, речь идёт не о темпераменте наружном, ибо он обманчив, а о нраве в широком смысле.

—  А как в смысле экстерьера? — полюбопытствовал Черноморец.

—  Учитывается, — заверил Сипунов. — Здесь две основные подгруппы: "пучки" и "сюськи". Ну, это объяснять не нужно.

—  Кажется, понимаю! — обрадовался Североморец. — Значит, могут быть "спокушные сюськи" и, например, "вертлявые пучки", верно? И наоборот!

—  Молодец! — одобрил Сипунов. — Теперь вы понимаете, что всё огромное разнообразие женских характеров и внешностей может быть описано простой комбинацией этих понятий. И нрав, и интеллект, и внешность, и уровень отдачливости, и степень стервозности — всё!

—  Гениально! — восхитился Черноморец. — А вот, хорошо у нас в Севастополе. Выйдешь вечером на Б. Морскую и никаких проблем.

—  Что означает литер "Б"? — полюбопытствовал Североморец.

—  Это значит — Большая. А на этой Б. Морской — всё женщины, женщины, женщины! И у всех мужья — в море.

—  Откуда известно, что в море? — недоверчиво протянул Североморец.

—  По глазам. Когда у женщины муж в море, глаза у неё какими-то особенными делаются. Однако, разговоры эти меня возбуждают, а попусту возбуждаться обидно. Давайте сменим тему. Сипунов, помнишь, как ты загипнотизировал офицеров крейсера "Адмирал Хрыч"? Усовершенствовал с тех пор своё искусство?

—  Кое-что ещё могу, — скромно признался капитан-лейтенант.

—  А покажи! — потребовали приятели.

—  Могу усыпить, — предложил Сипунов, но офицеры сказали, что спать ещё рано.

—  Надо, чтобы было эффектно, — вслух размышлял Сипунов, — а то вы не поверите. Во! Давайте я вас обоих сделаю абсолютно трезвыми, а?

—  Болтаешь, — не поверили однокашники. — Мы, конечно, не пьяные, но всё же два графина... Нет, это ты хвастаешь!

—  Ах так! — Сипунов поднялся. — Ну, смотрите! Только сидите смирно и закройте глаза!

Он встряхнул руками и, закусив от напряжения губу, стал делать плавные пасы над головами товарищей. Те иронично улыбались и украдкой переглядывались.

—  Всё, — сказал экстрасенс, вытирая салфеткой вспотевшие ладони, — можете очнуться.

—  Ничего себе! — ошарашенно протянул Черноморец. — И правда — ни в одном глазу!

—  У меня тоже, — покрутил головой Североморец. — Ну, ты молодец! Здорово! Тебе бы в цирке выступать. А теперь, давай, возвращай нас скорее в исходное.

—  Не могу, — Сипунов развёл руками, — этому ещё не научился.

—  Как так? — с трезвым негодованием вскричал Североморец. — Это значит, мы выходит зря пили, зря получается деньги истратили? Возвращай, тебе говорят!

—  Да не могу, братцы! — Сипунов только сейчас понял, что свалял дурака. — Честное слово, не могу.

—  А сам-то ты как? — Черноморец пригляделся к Сипунову. — Смотри, он, как был поддатый, так и сидит, гипнотизёр хренов!

—  Ну-ка, выйдем! — Североморец взял Сипунова за рукав. — Пошли, поговорим на свежем воздухе.

Разговор вышел настолько бурным, что привлёк внимание мимо проходившего патруля во главе с майором трубопроводных войск. Быстро разобравшись в ситуации, он предложил нетрезвому Сипунову следовать за ним. Тот попросил разрешения высказаться. Майор оказался человеком спокойным и с любопытством выслушал сообщение, что все офицеры трубопроводных войск — мутанты, ибо зачаты противоестественным способом, с применением запорной арматуры, посредством... Ещё оратор выразил опасение, что мутация трубопроводных офицеров носит генетический характер, а значит, их потомство тоже пойдёт служить в сантехнические войска и станет задерживать бедных моряков ни за что.

—  Вот за что я вашего брата люблю, так это за бойкость, — оценил его речь майор. — Вы оба свободны, а вас, — улыбнулся он Сипунову, — отпустить никак не могу. Мечтаю продолжить учёную беседу в соответствующем месте, а именно — в комендатуре. Поверьте, редко случается встретить офицера столь красноречивого, да к тому же способного выражаться образно и возвышенно. Прошу следовать за мной и не надо пытаться бежать, мои бойцы живо вас поймают.

—  Пошли, — сдался Сипунов. — Прощайте, братцы! Простите, что отрезвил вас, не рассказывайте знакомым. Это я не со зла. Увидимся! — и пошёл почти твёрдым шагом впереди патруля.

—  Едрёна кочерыжка! Сколько лет, сколько зим? — заорал начальник гауптвахты, помнивший Сипунова ещё курсантом. — Дорогому гостю — почёт! Рассказывай, как живёшь, где служишь?

Понятно, что после такого душевного приёма содержание под арестом оказалось для капитан-лейтенанта не слишком тягостным. Компания подобралась весёлая, интересная. К слову сказать, скучные, занудливые люди попадают на гауптвахту чрезвычайно редко. И ничего удивительного. Для того, чтобы совершить нарушение, необходимо обладать определённой широтой взглядов, раскованностью и даже внутренним артистизмом. Досиживая остаток отпуска, Сипунов предавался глубоким размышлениям о своей жизни и судьбе России. Думы породили вывод простой и банальный — во всех бедах виновата водка, изобретённая зловредными генуэзцами и распространившаяся на просторах Отечества. Сколько отважных умов это открытие повергло в ужас и бессильную тоску! Но не таков был капитан-лейтенант Сипунов! Он вдруг почувствовал, что со дна живота поднялось неведомое прежде светлое чувство, заполнило грудь, окрасилось решимостью и выплеснулось в радостном восклицании: "Водка — зло!". Офицеры-арестанты побросали карты и принялись лупить в дверь, крича, чтобы немедленно позвали врача.

Отсидев на гауптвахте и возвратившись в Базу, Сипунов эсминца своего не обнаружил. В штабе ему сообщили, что корабль переведён в одну из бухт Полуострова.

—  Зачем? — не по-военному удивился офицер.

—  Для освоения пункта манёвренного базирования! — наорали на него. — Отправляйся! — и добавили уже мягче: "Не переживай! Там городишко небольшой имеется, а в нём ресторан, всё же — цивилизация. А к зиме назад вернём".

Сипунов, меняя виды транспорта, пустился в путь и наконец-то воссоединился со своей ратной семьёй. Гражданская же семья, то есть жена, осталась в Ленинграде у родителей. Надоело жить на краю земли и в мороз бегать по нужде в деревянную будку во дворе.

Добравшись до эсминца, Сипунов по обычаю устроил пирушку, не поскупился на угощение, но сам даже не пригубил спиртного. Сначала над ним посмеивались, потом стали бранить и, наконец, перестали обращать внимание.

Но прошло время, и сообразили, что дело-то серьёзное! И вот, что удивительно — бросил человек пить, так порадоваться бы за него, а тут наоборот возникла тревога, появились сомнения в годности к дальнейшей службе.

Нахлынувшая внезапно трезвость изменила и выражение лица капитан-лейтенанта. Оно утратило привычную нахальную живость и сделалось задумчивым. Казалось, поселился под фуражкой некий мучительный вопрос важности чрезвычайной. Внезапные физиономические трансформации сами по себе внушают опасения, но были признаки ещё более пугающие, например, посещения читального зала. Если бы друзья заглянули в библиотечный формуляр, то конечно тут же бросились бы спасать Сипунова. Задумчивый моряк штудировал книги по химии, истории, ботанике и уже добрался до философии. Чтение, похоже, не дало ответа на проклятый вопрос, и выражение лица капитан-лейтенанта оставалось неудовлетворённым.

Постепенно привыкли к его новому облику, а начальство даже ставило в пример, хоть и неискренне, поскольку не верило в добровольную абстинентную аскезу. Служба катилась по-прежнему, словно тяжёлый шар, пущенный рукой шаловливого творца по бесконечному, извилистому желобу.

Сипунов обнаружил в себе склонность к уединению и полюбил прогулки в окрестностях города. Однажды, лазая по прибрежным сопкам недалеко от пирамиды светящего навигационного знака, он заметил дым, поднимавшийся из распадка. Дым был ярко-жёлтого цвета. Сипунов принюхался и услышал явственный спиртной дух.

—  Самогон варят! — догадался капитан-лейтенант. — Однако же, почему дым жёлтый?

Приминая влажный мох, он приблизился к склону и увидел внизу приземистую избушку, сложенную из толстых чёрных брёвен. Пока Сипунов разглядывал строение, дым внезапно приобрёл изумрудный оттенок. Стараясь не поскользнуться, путник спустился в распадок и двинулся к покосившемуся крыльцу. Из трухлявой будки вылез огромный лохматый пёс таинственной породы, хромая подошёл к Сипунову и недобро улыбнулся, показав первобытные клыки.

—  Хорошая, хорошая собачка! — Сипунов застыл.

Пёс гавкнул низким тяжёлым басом, и тут же явился тигровой масти кот. Изогнув хребет, он потянулся, обошёл вокруг офицера, обнюхал его ботинки и успокаивающе кивнул псу. Тот зевнул и забрался обратно в будку, а кот повёл Сипунова на крыльцо и оставил перед дощатой щелистой дверью. На стук никто не ответил и капитан-лейтенант, потянув за обрывок верёвки, переступил порог. Пройдя тёмные сени, он отворил ещё одну дверь и очутился в сумрачном помещении, освещаемом пламенем очага. Над огнём висел медный котёл с бурлившей зелёной жижей. Худощавый мужичок, с белыми узорами на физиономии, не обращая внимания на вошедшего, надел головной убор из перьев, бросил в котёл щепотку порошка и воздел руки к закопчённому потолку. Жижа хлюпнула и, перевалившись через край, окрасила огонь в ярко-голубой цвет. Мужичок в сердцах топнул мокасином, тихо выругался, обернулся к Сипунову и горько молвил: "Не в том беда, что люди пьют. Беда в том, что они от этого пьянеют!"

От внезапного просветления Сипунов покачнулся и брякнулся на грубосколоченный, некрашеный табурет.

Хозяин, меж тем, достал с полки бутыль и плеснул в алюминиевую кружку жидкости того же цвета, что бурлила в котле; после чего, сделав руками какие-то, видимо индейские приветственные жесты, протянул сосуд Сипунову.

—  Спиртное не принимаю, — извинился капитан-лейтенант.

—  А зачем тогда пришёл? — в голосе хозяина прозвучало удивление.

—  На дым. На запах, — пояснил Сипунов.

—  Это я понимаю, — кивнул индеец. — А всё же зачем, если не пьёшь?

—  За истиной! — выпалил Сипунов.

—  В-о-о-он как! — удивился самогонщик. — Тяжёлый случай. По себе знаю. Как зовут?

—  Капитан-лейтенант Сипунов! — офицер, не вставая, щёлкнул каблуками.

—  А я — Жора, — хозяин протянул руку.

—  Имя, вроде, не индейское? — Сипунов снял фуражку и положил на колени.

—  По-индейски я — Вождь Нуль Глубин, — признался Жора и вдруг спросил: — Что есть человек?

—  Венец природы, — неуверенно пробормотал Сипунов

—  Глупости! — индеец покрутил в руках пузатую колбу и рассказал свою историю.

Родителей он не знал и воспитывался в семье тётки, которая про мать ещё кое-что рассказывала, а про отца — то ли сама знала немного, то ли не хотела говорить. Окончив школу, приёмыш поехал в Ленинград поступать в морское училище имени адмирала Макарова. Жора хотел стать штурманом, но случайно познакомился с бойким земляком, и тот уговорил его подать заявление на гидрографическое отделение, красиво расписав престижность морских наук. Советчик этот недобрал баллов на экзаменах и вернулся домой, а Жора последующие шесть лет носил грубые суконные штаны с клапаном вместо ширинки. В то время считалось, что гидрограф должен быть моряком универсально образованным, и в программу включалось огромное множество предметов, начиная с навигации и кончая силовыми установками. Среди них был и такой, как "Средства навигационного оборудования", то есть описание маяков, знаков и прочих устройств, без которых не обходились ещё древние финикийцы.

Все знают, что такое маяк, но не всем известно, что источник света помещается в специальный выпукло-ребристый фонарь, называемый линзой Френеля. Фонарь замечателен тем, что свет выходит из него параллельными пучками с наименьшей аберрацией. Впервые увидев линзу, Жора испытал внезапное волнение. Он любовался маячным фонарём, оценивал стройную логичность оптических формул, но при этом смутно подозревал, что в простом и полезном устройстве есть какая-то мистическая тайна, унесённая в могилу его создателем.

Со временем другие заботы отвлекли курсанта Жору, но внутренняя перемена уже произошла, и на комиссии по распределению он попросил отрядить его в организацию, занимающуюся установкой и обслуживанием средств навигационного оборудования. Это считалось делом куда менее престижным, чем экспедиции в полярные широты или в банановые моря, но комиссия просьбу исполнила. Отправили Жору, в буквальном смысле слова, на край Земли. И вот, на этом самом краю Жора много лет занимался тем, что таскал на горбу по галечным и песчаным береговым откосам аккумуляторы и баллоны с ацетиленом, катал бочки с горючим, носил тяжеленные ящики с аппаратурой. Иногда приходила ему в голову мысль, а нужно ли было учиться шесть лет, чтобы заниматься этим? Но, с другой стороны, где, как не здесь, имелся шанс раскрыть, наконец, тайну линзы Френеля?

Так продолжал он жить в трудах и размышлениях, постепенно освобождаясь от груза невостребованных знаний. На третий год обнаружил, что забыл таблицу умножения, но не слишком огорчился и даже испытал стыдливое облегчение. Он вообще стал рассматривать свою жизнь как цепь неизбежных, закономерных явлений и каждое новое событие воспринимал с любопытством, но без волнения.

Однажды в порт пожаловало с визитом американское гидрографическое судно, и Жора отправился поглазеть на заморских коллег. Взойдя на борт в числе прочих посетителей, он обратил внимание на широкоскулого офицера с лицом бронзового оттенка. Офицер также уставился на Жору и удивлённо поднял брови. Когда же экскурсия закончилась, приблизился, представился на довольно приличном русском и пригласил к себе. Жора не стал отказываться. В каюте офицер снял фуражку, водрузил на голову убор из перьев, другой такой же убор нахлобучил на гостя и проделал несколько жестов, знакомых Жоре по фильмам. Жесты были неторопливы, сдержаны и благородны.

—  Рад познакомиться, — ответил Жора.

—  Я — вождь! — торжественно провозгласил американец. — И ты — вождь! Мы должны заключить союз!

—  Я — не вождь, — растерялся Жора, — я — гидрограф.

Услышав это, индеец издал гортанный возглас ликования, сорвал форменный галстук, расстегнул верхнюю пуговицу, вытащил золотистую пластинку на тонком кожаном ремешке и передал Жоре. На пластинке был вырезан какой-то рисунок.

—  Так хотят боги! — американец закатил глаза. — Великий день для нашего народа!

"Псих! И как такого на службе держат?" — подумал Жора, но пластинку взял, чтобы не обижать больного.

А индеец, уловив недоверчивое сомнение, притушил недостойную горячность и пустился в объяснения. Он оказался тлинкитом, то есть потомком обитателей крайнего американского Севера. Племя позаботилось, чтобы он получил хорошее образование, и парень после окончания колледжа поступил в военно-морское заведение. Вообще-то, становиться моряком он не собирался, но тут выяснилось, что среди офицеров ВМС слишком мало индейцев, а гидрографов и вовсе раз, два и обчёлся. Администрация США, испугавшись, что её упрекнут в расизме, предприняла решительные меры, и молодец очутился в Аннаполисе, штат Мериленд, где его стали нашпиговывать знаниями, от которых не так давно избавился Жора. После окончания учёбы его избрали почётным вождём. Имя он выбрал соответственно занятиям, и звучало оно так — Дирекционный Луч. Этого, конечно, индеец по-русски объяснить не смог, а просто сделал на бумаге набросок, и Жора догадался, как зовут нового знакомого.

Представившись таким образом, вождь торжественно объявил, что Жора тоже тлинкит, а раз он ещё и гидрограф, так это не иначе милость богов. Индеец подвёл гостя к зеркалу. Тот поглядел на знакомую физиономию и впервые по-иному оценил выступающие скулы, нос с широким переносьем, прямые чёрные волосы. Жоре частенько намекали на его нерусскую породу. Однако сам себя он определить не мог, а спросить было не у кого. Теперь всё разъяснилось. Дирекционный Луч меж тем продолжил торжественную речь. Он поведал, что раньше их с Жорой народ был могуч, славен и владел землями на обоих континентах. Теперь же о племени почти забыли. Жора кивнул. Он, действительно, ни черта о тлинкитах не знал. Казалось бы, новость об индейском происхождении должна была ошеломить. Однако Жора сохранил спокойствие, поскольку искренне считал, что национальность есть вопрос убеждения, а не происхождения. А Дирекционный Луч, обрадованный встрече с единоплеменником, поведал Жоре, что подобно тлинкитам, гидрографы тоже были славным народом, придерживались странных для непосвящённых обычаев и передавали по наследству герметические знания. У них был оригинальный устный фольклор и приметы, по которым они узнавали друг друга. В процессе эволюции гидрографы расширили ареал обитания на всю планету, но при этом оставались разобщёнными и лишь иногда собирались в Монако на многодневные бдения, которые именовали конгрессами. Но, вообще и в целом, были вымирающей популяцией.

Идея Дирекционного Луча состояла в том, чтобы объединить два реликтовых племени в надгосударственный союз, к которому впоследствии неизбежно примкнут другие прочие народы, соблазнившись небывалыми перспективами. То есть, задумано было создание Всемирного Братства, свободного от пороков и предрассудков старой цивилизации. Земляне тогда стали бы жить в миролюбивой справедливости и трезвости. Дирекционный Луч, помявшись, признался, что последний пункт представляет особую сложность. Как известно, однако, тлинкиты и гидрографы выпивали.

Эта застарелая дурная привычка не позволяла славным племенам занять лидирующее место среди прочих народов. Дирекционный Луч выразил глубокое убеждение, что если бы удалось отвратить братьев от порока, то дело возрождения пошло бы вперёд семимильными шагами. Потом испытующе посмотрел на Жору и спросил, изучал ли тот "Способ Наименьших Квадратов"?

—  Как же! Способ отыскания наиболее вероятного значения величины, — Жора изумился, что ещё помнит эти слова.

—  Многие так думают, — Дирекционный Луч сложил губы в мудрой усмешке. — Смотри! — он изобразил на листке квадрат и внутри нарисовал квадрат поменьше, а внутри того ещё один. — Видишь? В каждый квадрат можно вписать другой квадрат меньшего размера. Это зашифрованный путь в бесконечность через тоннель квадратного сечения. — Впрочем, — он опомнился, — это тебе ещё рано понимать. Главное...

Прозвучавшая по трансляции команда заставила его вскочить и сменить перья на фуражку. Решив, видно, что дело обращения в тлинкитство можно считать завершённым, он торопливо нацарапал несложный рисунок и сказал, что не знает, как это называется по-русски, но Жора сам догадается — о чём речь.

—  Теперь ты тоже будешь вождём, а это, — он передал листок, — будет твоим именем. Поклянись исполнить Великое Предназначение!

—  Ну, ладно, раз так, — растерянно пробормотал Жора, и на этом историческая встреча закончилась.

Сойдя с трапа, ошалевший гидрограф вгляделся в схему и сообразил, что теперь его индейское имя — Нуль Глубин. Рисунок же на подаренной пластинке оказался стилизованным изображением линзы Френеля.

С этого дня жизнью одинокого вождя стали, как видно, управлять духи неведомых стихий. Жора рассудил, что в его теперешнем звании прежние служебные обязанности становятся обременительны. Требовались свобода, досуг и уединение. Он устроился смотрителем небольшого маяка и поселился в избушке, что стояла неподалёку. Жора был человеком последовательным, и дело Всемирного Объединения определил как задачу будущего, решив для начала целиком сосредоточиться на борьбе с пьянством. Проанализировав историю вопроса, он пришёл к неутешительному выводу — что с людьми не делай, они всё равно пьют. Значит, нужно было измыслить напиток, который по всем показателям удовлетворял бы потребителей, не смущая при этом рассудок. Требовалось исходное сырьё для опытов, и Нуль Глубин соорудил аппарат оригинальной конструкции.

Скоро избушка маячника сделалась местом притяжения окрестных обитателей. Жору несколько смущало, что он использует людей в качестве подопытного материала, но утешал себя тем, что они идут на это добровольно, радостно и при этом отчасти приобщаются к тлинкитско-гидрографическим таинствам. К тому же благодарные приходимцы доставляли всё необходимое для научной работы — химическую посуду, нужные ингредиенты, продовольствие, дрова и ограждали от посягательств невежественных властей. Постепенно Жоре удалось довести напиток по органолептическим показателям до параметров казённой водки, при этом добившись значительного увеличения крепости. Нуль Глубин назвал его "эликсиром". Но главная задача оставалась нерешённой — употребление замечательной жидкости приводило-таки к опьянению.

Сипунов спустился в распадок как раз в момент острого научного кризиса и сумел вдохнуть в Жору новую надежду. Они быстро подружились и разделили обязанности. Нуль Глубин ставил опыты, а капитан-лейтенант, в свободное от службы время, штудировал специальную литературу и намечал новые направления поиска. Посетители вскоре привыкли к тому, что кроме тронутого винокура в избушке частенько сиживает задумчивый морской офицер. Однако все труды оказывались тщетными: эликсир менял вкус, цвет, вязкость, но продолжал шибать в голову. Любой экспериментатор упал бы духом, и Нуль Глубин в тоске стал сам прикладываться к реторте, ибо усомнился в способности усовершенствовать мир. Сипунов, также ощутивший спад пассионарности, всё чаще подумывал — не бросить ли эту затею и не вернуться ли к безнадёжной ясности скептицизма?

Однажды Нуль Глубин изготовил очередную порцию эликсира, отведал, залил в банку и со вздохом надел на голову перья. Сипунов отодвинулся к очагу, хорошо зная, что будет дальше. Вождь измазал краской лицо и напялил чёрную морскую плащ-накидку, расписанную кабалистическими знаками.

—  Локсодромия! Ортодромия! — орал он, прыгая вокруг банки и стуча в бубен. — Референц-эллипсоид! Первый вертикал!

—  Здорово его шарахнуло в этой самой "Макаровке"! — с жалостью подумал Сипунов. — Ишь, как корёжит!

Вождь, помянув напоследок проекцию Гаусса, ещё раз пригубил напиток и дал попробовать Сипунову. Тот нехотя отхлебнул. Вождь закурил длинную трубку и уселся, пуская дым, покачиваясь и продолжая что-то бормотать.

—  Нет! — Сипунов поднялся. — Опять ни черта не вышло, — он протянул руку и, не глядя, взял с тарелки солёный огурец. — Иди-ка ты, прогуляйся по бережку, проветри свои индейские мозги.

Вождь вздохнул, вытащил из-под кожаной рубахи амулет с изображением таинственной линзы Френеля, поглядел на него, в сердцах рванул шнурок и забросил амулет в угол. Потом влез в резиновые сапоги и толкнул дверь. В дом ворвалась дождливая ветреная ночь.

—  Не свернул бы себе шею, — подумал Сипунов. — Однако, что же нам делать?

Он покосился на чучело крокодила, на гирлянды трав и сушёных грибов. Всё уже было испробовано. На дворе послышался ленивый лай, потом в дверь постучали, она приоткрылась, и в избушку проскользнул кот, а за ним в проём вдвинулся блин зелёной пограничной фуражки и широкоплечая фигура в мокрой накидке, пригнувшись, грохнула тяжёлыми сапогами.

—  Приветствую тебя, о Нуль Глубин! Мой вождь — отважный майор Глюкин, защитник рубежей, послал меня, своего воина за волшебным эликсиром... — с монотонной заученностью забубнил вошедший, — в дар же тебе наш великий майор посылает канистру бензина, — при этом солдат поклонился. Автомат, висевший на плече соскользнул и, ударившись об пол, выпустил очередь, едва не прикончившую кота.

—  Придурок! — заорал Сипунов. — На предохранитель нужно ставить!

—  Ой! — испугался гость. — Виноват, товарищ капитан! У него, когда зацепишь — спуск клинит. А где вождь?

—  Ушёл на тропу войны! — огрызнулся Сипунов, пытаясь успокоить мелкодрожавшего кота. — В башке у тебя клинит.

—  Виноват, товарищ капитан, — повторил солдат. — А только великий майор Глюкин приказал, чтобы я без эликсира не возвращался. Сказал, если не принесу, отдаст меня на съедение этим... как их... диким койотам. Он, ведь, товарищ моряк, такой — он отдаст...

—  Слушай, — спросил Сипунов, а ты, что — тоже индеец?

—  Наверное, теперь так, — равнодушно предположил пограничник, — раньше-то великий майор Глюкин простыми словами нас обзывал. А как с вождём спознался, — солдат кивнул на сушёного крокодила, — так и стали мы все... этими... красножоп... нет... краснорож...

—  Краснокожими, —  подсказал Сипунов.

—  Точно! — подтвердил воин. — Так как насчёт эликсира? Великий майор Глюкин...

—  Всё! Всё! — замахал руками Сипунов. — Я уже понял. Возьми вон там бутыль и топай отсюда. Канистру оставь у сарая.

—  Великий майор Глюкин просил синего эликсира, — ворчливо заметил порученец. — Великий майор Глюкин...

—  Кончился синий! — заорал взбешённый Сипунов. — Забирай, что есть, пока я сам тебя не отдал койотам!

Воин пограничной стражи, недовольно сопя, спрятал бутыль под накидку и задом выбрался вон. Сипунов поглядел ему вслед и затосковал. Ветер бросал в окно пригоршни дождя, шумел близкий прибой, и довольно сопел пригревшийся у очага кот. Сипунов взял банку зелёного эликсира, поглядел сквозь неё на остывающие угли, поставил на стол и, чиркнув спичкой, зажёг над горлышком колеблющееся прозрачное пламя. Потом, сам не зная для чего, снял с широкого подоконника линзу Френеля и накрыл ею банку. Тут же изба озарилась диковинным, волшебным светом, блики побежали по стенам и потолку. Зелень в банке начала светлеть. Сипунову почудилось даже, что зазвучала какая-то странная, тревожная мелодия. Но тут снова отворилась дверь, и порыв холодного ветра колыхнул пламя над линзой. Вместе с холодом в избу ввалился мужик в ярко-жёлтом непромокаемом рыбацком костюме. Вошедший повозился на пороге и захлопнул дверь ударом каблука: руки его были заняты двумя большущими рыбинами, которых он крепко держал за хвосты.

—  Во! — прохрипел рыбак и шмякнул рыбины в жестяную лохань, стоявшую на лавке.

Кот посмотрел на пришельца с одобрением.

—  У? — "Жёлтый" ткнул пальцем в линзу Френеля.

—  Угу! — кивнул Сипунов.

Косолапо ступая, рыбак подошёл, полюбовался на спиртовое свечение, наклонился и фукнул. Пламя погасло, а немногословный гость снял линзу, достал банку, закрыл крышкой и двинулся к двери. Отворив её, он обернулся и, кивнув Сипунову, проговорил: "Ага!"

—  Эге! — приветливо улыбнулся капитан-лейтенант и подумал, что язык тлинкитов не так уж труден.

Дверь захлопнулась. Сипунов убрал линзу, выгнал во двор подбиравшегося к рыбе кота, зажёг старую керосиновую лампу и стал читать какое-то ветхое руководство по чёрной магии.

Через час явился мокрый, унылый Нуль Глубин. Сипунов рассказал ему о визитерах. Вождь некоторое время бродил по избе, оставляя грязные следы, потом упёрся лбом в холодное стекло и высказал намерение прекратить опыты. Сипунов не стал возражать, более того, ему захотелось малодушно оставить впавшего в депрессию вождя, но тут опять послышалось псиное гавканье. Дверь распахнулась, и перед ними явился пошатывающийся жёлтый рыбак с банкой в руках. Эликсира в банке оставалось на треть.

—  Обман! — Рыбак со стуком поставил посудину на стол. — Пахнет! Горит! А всё равно — обман! Пьёшь его, пьёшь, а всё трезвый, как последняя сволочь! По ногам бьёт! Глаза косеют! По голове не бьёт!

Взмахнув резиновыми рукавами, он развернулся и вышел, захватив по дороге подаренных рыб. Сипунов и Нуль Глубин уставились друг на друга. Потом вождь взял банку, понюхал, залпом залил в себя изрядную порцию прозрачного как слеза эликсира и передал ёмкость Сипунову. Тот принял банку и допил остаток.

Следующие полчаса прошли в молчаливом ожидании. Вдруг вождь встал и нетвёрдо проговорил: "Получилось! Хвала предкам! Расскажи, брат, как ты добился этого?"

Сипунов не только рассказал, но и показал.

Воодушевленный Нуль Глубин, следуя указаниям капитан-лейтенанта, изготовил и с помощью линзы преобразовал изрядное количество эликсира. Далее, как истинные подвижники, они принялись испытывать продукт на себе. Результат оказался ошеломляющим — напиток горел, при поступлении в организм усваивался чрезвычайно быстро, приводил к нарушениям координации, речи, зрения. Но при этом голова оставалась ясной, свежей, способной к размышлениям. Чудо свершилось! Было, наконец, получено действенное средство, призванное объединить тлинкитов, гидрографов, а потом и все прочие народы. Заплетающимся языком Нуль Глубин восторженно излагал проекты промышленного производства эликсира, создания специальных заведений, где будут употреблять только этот напиток. И много бы ещё всякого наплёл окосевший, но при этом трезвый вождь, да Сипунову пришло время отправляться восвояси.

По прибытии на корабль столкнулся он со старпомом и получил выговор за пьяный вид. Сипунов начал было оправдываться, но в ответ прозвучала грубость.

—  От вас же пахнет! — горячился старпом. — Значит, выпивали!

—  Вы тоже не фиалками благоухаете, — дерзко ответил капитан-лейтенант. — Однако же я не утверждаю, что вы ели говно. Разрешите идти?

"Нажрался-таки, — подумал старпом, глядя ему в спину, — Вон, как водит его! Причём тут говно, и какие-то фиалки? Глупый он, всё же".

В каюте Сипунов достал из кармана шинели захваченную склянку с эликсиром, поставил перед собой и подпёр щёку рукой.

Тут заявился его приятель-минёр.

—  Что это? — он ткнул в банку. — Спирт?

Сипунов пожал плечами.

—  Нет, это не спирт! — удостоверил минёр, понюхав жидкость. — Это, пожалуй, водка. Но очень крепкая. Ты зачем водку в банке держишь?

—  Где же её держать? — меланхолично осведомился капитан-лейтенант.

—  А её вообще держать не нужно! — разгорячился минёр. — Не для того она делается, чтобы её держать! Постой, да ты никак поддатый? Вот здорово! Значит, выздоровел, наконец!

—  Понимаешь, это не совсем водка, — попытался урезонить его Сипунов.

—  Поддельная что ли? — упрямый минёр вторично понюхал жидкость.

Пришлось пуститься в объяснения. На протяжении долгого доклада, включавшего собственные невнятные соображения о судьбе человечества, а также отдельные повествования об участи тлинкитов и гидрографов, друг-минёр время от времени прикладывал ладонь ко лбу Сипунова, проверяя — нет ли у него горячки.

—  Теперь ты всё знаешь, — закончил Сипунов. — Можешь пить, если всё ещё охота.

—  Охота! — ответил недоверчивый минёр и, скорчив рожу, несколько раз от души хлебнул. — Ох! — Он подёргался телом. — Правильный эликсир! Врёшь ты всё, как обычно. Ну, ладно, спасибо. И угостил и распотешил. Тебе бы книжки писать. Утром увидимся.

Но увиделись они раньше. Минёр явился с окосевшими глазами, сел на диванчик и забормотал не то молитву, не то статью из Корабельного устава.

—  Значит, опьянения не будет? — спросил он, медленно выговаривая слова.

—  Я же тебя предупреждал, — Сипунов жалостливо поглядел на него, — а прочие ощущения присутствуют?

—  Присутствуют, — подтвердил минёр, вылил остатки эликсира на голову приятеля и убыл, не прощаясь.

Капитан-лейтенант вытер лицо полотенцем, грустно сказал: "Нет пророка в своём отечестве!" — и решил некоторое время не навещать вождя.

В тот же вечер старпом, сидя в каюте замполита за чаем, нажаловался на появление Сипунова в нетрезвом виде.

—  Как так? — удивился политработник. — Я его уже два месяца ставлю в пример.

—  То-то и оно! — старпом звякнул стаканом. — Я почему волнуюсь? Когда человек пьющий, тут всё понятно. Когда непьющий — оно, конечно, странно, хотя тоже случается. А, вот, когда малопьющий становится совсем непьющим, а потом возвращается в исходное, вот это уже тревожно. В такой, мать его, ситуации не знаешь, чего от него ждать.

—  Да, — согласился замполит, — я всегда говорил, что постоянство есть залог спокойствия.

—  Ну, и что делать будем? — старпом со всхлипом втянул в себя чай. — Ждать, пока он чего-нибудь не выкинет?

—  А мы его в командировку ушлём! — придумал замполит. — Вырвем на время из нашей среды. А там видно будет. Сегодня как раз пришло указание укрепить воинскую дружбу кораблей и береговых частей. Пошлём Сипунова, пусть укрепляет.

—  Так в процессе укрепления и святого можно споить до синевы! — резонно возразил старпом.

—  Отправим его на остров Проклятый, — нашёлся комиссар, — говорят, жуткое место, водку завозят редко, и даже брагу ставить не на чем. И потом, всё будет подальше от глаз.

—  Насчёт браги, это ты врёшь, — хихикнул старпом. — Ну, давай, попробуем. Командир, я думаю, возражать не будет.

Вопрос решился мгновенно, и уже через день Сипунов обнаружил себя на клочке суши, окружённой со всех сторон солёной водой. Встретили его с истинно островным гостеприимством и, несмотря на помянутые замполитом трудности, расстарались изготовить для гостя праздничный напиток из каких-то подручных продуктов. Сипунов, которому после индейского эликсира уже всё было нипочём, не стал кочевряжиться. Вечер прошёл весело и, что удивительно, весьма пристойно. Однако, наутро капитан-лейтенант, сославшись на слабость почек, вежливо, но твёрдо от продолжения отказался. Неволить его не стали, предоставив заниматься чем заблагорассудится. Две недели командированный охотился, ловил рыбу, читал старые журналы, вёл себя просто, доброжелательно и всем полюбился. Провожали его с искренним сожалением.

А пока Сипунов крепил воинскую дружбу, на материке произошли события важные и удивительные. Всякое благо должно проникать в мир постепенно, украдкой и обязательно с оглядкой. Украдка и оглядка позволяют своевременно притормозить, а то и прекратить внедрение блага, если при ближайшем рассмотрении оно оказывается пакостью. А Нуль Глубин за время своего затворничества трансформировался в личность романтическую, следовательно, безответственную. Впрочем, ошибка была совершена в самом начале.

Следовало бы прежде задаться простым вопросом — а для чего люди вообще пьют её, проклятую? Если нравится вкус, то следовало создать напиток только вкусом и схожий. Если приятен запах, так на нём и сконцентрируй поиск. Тем, кого забавляет раздвоение в глазах или обретаемая лёгкость походки, тоже можно было бы помочь. А, если объект пьёт для веселья, так нужно было не экспериментировать с первачом, а вовлечь такого человека в художественную самодеятельность, да выдать ему турецкий барабан. Почему же из всех возможных направлений цивилизаторской деятельности было выбрано самое сложное и непредсказуемое по последствиям? А потому, что все перечисленные решения оказались бы частными, учитывающими индивидуальные склонности. Мы же — люди широкие. Мы, если приглядеться, внутри себя гораздо больше, чем снаружи и тяготеем к действиям глобальным. Как пелось в одной песне — "Если радость на всех одна, на всех и беда одна". Значит, рецепт счастья должен быть простым и подходящим абсолютно каждому. Если вместо счастья выйдет горе, так тоже одно на всех, а в компании, известное дело, веселее. Гидрограф-тлинкит по-своему верно определил вектор неблагополучия — беда в том, что люди пьянеют. И тут же на борьбу с этим следствием был брошен огромный духовный и умственный потенциал. А ну, как задуматься: может, люди оттого и пьют, что им нравится быть пьяными? Если так, проблема становится неразрешимой. Значит, нужно плюнуть и заняться чем-нибудь иным. Но такая простая мысль может прийти в голову только особям, не отягощённым избытком любви к человечеству. Не нашлось никого, кто бы объяснил нашим доброхотам, что феномен русского пьянства так же непознаваем, как сущность Троицы. Однако, что ни говори, открытие состоялось, хотя в отсутствии Сипунова и оказалось в руках восторженного фанатика.

Срок командировки закончился, Сипунов сердечно распрощался с островитянами и с опаской влез в старенький бренчавший вертолёт. С высоты поверхность океана напоминала простыню после пьяной групповухи, а сопки, с вершин которых стекали белые снежные полосы, наводили на мысль, что человеку вовсе не следует селиться где попало.

Миновав КПП военного аэропорта, Сипунов к своему удовольствию обнаружил такси. Офицер уселся на переднее сидение и с грохотом захлопнул дверцу.

—  Поосторожнее! — воскликнул всклокоченный шофёр и, обернувшись, обдал Сипунова облаком спиртных паров.

—  Друг, да ты никак пьян? — удивился капитан-лейтенант.

—  Так, самую малость, — икнул водитель.

—  Через два километра пост, — напомнил Сипунов.

—  Ерунда! — отмахнулся лохматый. — Меня сегодня уже два раза проверяли, да я сказал, что пил "сипуновку", ну они и отвязались.

—  Чего пил? — Сипунов мгновенно покрылся испариной.

—  А-а-а! Ты ещё не знаешь? — обрадовался водитель. — Тут у нас какой-то умник придумал новую водку! Пахнет, горит, косеешь от неё, ну, всё как положено. А голова нормальная, понял? И любая экспертиза показывает, что ты трезвый, понял? А главное — каждый может её сам приготовить. Хочешь из настоящей водки, хочешь из первача. Всё сгодиться! Нужно только засунуть в маячный фонарь и подогреть чуток. Здорово, да?

—  Ну и дела, — Сипунов потёр внезапно заболевший затылок, — а почему называется "сипуновка"?

—  Наверное, по имени изобретателя, — предположил разговорчивый шофёр.

—  Минёр, сволочь, проболтался, — мысленно удостоверил Сипунов. — Слушай, — попросил он водителя, — ты бы открыл своё окошко. Пусть сквозит. Не знаю, что ты пил, но дух от тебя, как от недельного покойника!

—  Это я рыбкой с лучком закусывал, — охотно признался лохматый и опустил стекло.

Милиционеры на посту, завидев за рулём знакомую физиономию, лишь махнули полосатыми палками: "Проезжай!" Лица инспекторов были злыми и обиженными.

—  А, если всё же на экспертизу? — Сипунов покачнулся на повороте.

—  Так лаборатория теперь отказывается такие анализы делать! — хохотнул шофёр. — Люди, ведь, не дураки. Я тоже с утра на всякий случай "сипуновки" принял. Пусть бы проверяли! Я тебе так скажу: большое облегчение для нашего брата этот напиток. Раньше бывало, заявишься домой, жена сразу орать начинает: "Опять нажрался!", а теперь — кукиш! Пил "сипуновку" — и весь ответ.

—  Водителю запрещается управлять транспортным средством в состоянии опьянения (алкогольного, наркотического или иного), под действием лекарственных препаратов, ухудшающих реакцию и внимание, в болезненном или утомлённом состоянии, ставящим под угрозу безопасность движения, — процитировал Сипунов.

—  И правильно запрещается, — охотно согласился водитель, — если человек меры не знает, и реакция у него хреновая, так тут никакая "сипуновка" не поможет. Таких нужно наказывать! Зато у людей выбор появился; её теперь даже в ресторанах подают, из-под полы, конечно. Так и спрашивают: "Вам нормальную или безалкогольную?" Начальство, конечно, бесится. Теперь человека взять за жопу — ногти обломаешь!

—  Так можно же её запретить, — предположил Сипунов.

—  А за что её запрещать? — удивился шофёр. — Она же безалкогольная, это — что кисель запретить. Нет такого закона, чтобы кисель запрещать! На всех светящих знаках уже фонари посворачивали, и к маякам подбираются: там стёкла большущие! Представляешь, какая производительность?

Сипунов попытался сопоставить эту самую производительность с ожидавшими его неприятностями, но не смог. Правда, как и всякий флотский человек, он привык переживать события в порядке их поступления и помнил, что мера возмездия никогда не превышает уровень опасности для самого наказующего. Например, хочется вам сварить кого-нибудь в кипятке. Отчего бы и не сварить? Но, если для этого вам придётся самому забраться в котёл, вы призадумаетесь. Сипунов почувствовал, что нехитрое это соображение может оказаться для него очень полезным, и поднялся по трапу своего корабля с достоинством на лице. Вахтенный офицер долго обнимал возвращенца, с восторгом заглядывал в глаза и заливался жизнерадостным смехом. Отцепившись от него, Сипунов отправился прямо к родному командиру.

—  Прошу разрешения? — он прикрыл за собой дверь, отдал честь и бодро отчеканил: "Товарищ капитан второго ранга! Капитан-лейтенант Сипунов из командировки прибыл! Задание командования выполнено! Боевая дружба укреплена!" — потом опустил руку и добавил: "Виноват. Знаю. Хотел — как лучше. Готов понести самое суровое наказание".

И рассказал всё честно и подробно.

Почему, спрашивается, было не свалить вину на тлинкита-гидрографа? Да потому, что Сипунов, на беду свою, при живости нрава, отличался застенчивой порядочностью. К тому же поздно выкручиваться, когда изобретение получило твоё имя. И ещё он понимал, что командиру глубоко наплевать на всех индейцев и гидрографов вместе взятых, чтобы они там не натворили, однако Сипунов был его подчинённым. Капитан второго ранга выслушал офицера, не вставая из-за стола.

—  Садись! — велел он. — Скажу тебе, Сипунов, как на духу. Каждый раз, когда ты покидаешь корабль, я надеюсь, что ты не вернешься.

—  Что я, дезертир что ли? — обиделся капитан-лейтенант.

—  Наоборот! Ты у нас герой! И есть у меня давняя мечта. Чтобы ты пал поскорее смертью храбрых. Это не со зла. Никакого зла у меня, Сипунов, к тебе не осталось. Просто психологические возможности человека ограничены. И ты меня, Сипунов, каждый раз подводишь к пределу этих возможностей. Но дело не только в этом. Ты, Сипунов, посягнул на самые основы российского миропорядка. Ты смешал критерии оценки добра и зла, трезвости и пьяности. Да таких, как ты, в добрые старые времена сжигали на кострах!

—  Поверьте! — Сипунов понимающе понурил голову. — Я вас очень уважаю, как офицера, командира и даже просто человека. И мне больно сознавать, что своим необдуманным поведением я накликал эту самую комиссию.

—  Какую ещё комиссию? — командир невольно привстал. — Откуда комиссия?

—  Из Москвы, — шёпотом проговорил Сипунов, — из Министерства обороны.

—  Откуда информация? — взволновался командир. — В штабе ничего не известно!

—  Так. Поговаривают, — Сипунов смирно сложил ручки на коленях.

—  Будут, значит, с тобой разбираться? — командир злорадно потёр ладони.

—  Я же сказал, что готов понести... заслуженное... Только я — человек маленький. Для столичных адмиралов какого-то капитан-лейтенанта с дерьмом смешать — никакого удовольствия. Другое дело, скажем, капитан второго ранга...

—  Заткнись, пожалуйста! — попросил командир и на некоторое время задумался. Верить Сипунову, конечно, было нельзя. А не поверить...

—  Есть заткнуться, — согласился капитан-лейтенант, — а только, если действительно проверка сюда летит, так лучше бы меня отправить куда-нибудь подалее. В отпуск, например.

—  По тебе не отпуск, по тебе гауптвахта плачет — твой дом родной, — машинально отреагировал командир, продолжая размышлять. — Ладно! Проверим! Пока можешь быть свободным.

В коридоре Сипунова караулил минёр. Капитан-лейтенант хотел, отвернувшись, пройти мимо, но приятель схватил его за рукав и покаянно зашептал: "Ну, виноват я! Виноват! Прости, что облил тебя тогда, сразу не сообразил — с каким человеком служу!"

—  Ага! — процедил Сипунов. — Спасибо тебе за такую славу!

—  Так это ж разве я? — искренне удивился минёр. — Это народная молва! Гордиться должен! Кстати, может за твоё возвращение по рюмке безалкогольной? Ну, как хочешь. Пойдём ко мне, чайку сварганим. Я тебе кое-что рассказать должен, — погрустнев, добавил он. — Тут наведался к твоему вождю, хотел кое-какую дополнительную информацию получить. Ну, пойдём, в каюте доложу.

И рассказал, что домик индейца-гидрографа нашёл он сгоревшим дотла. Накануне пожара тлинкит отдал пса и кота пограничникам. Видели, как Нуль Глубин шёл в сопки с перьями на голове, держа в одной руке бубен, а в другой линзу Френеля. В ту же ночь в той стороне, куда он удалился, случилось извержение вулкана. Видно, сжалились тлинкитские боги и забрали к себе беспокойную душу. И никому, похоже, не принесло счастья преждевременное открытие — ни бедному вождю, ни Сипунову, ни индейцам, ни гидрографам. Ходили, правда, слухи, что "сипуновку" пытались использовать в качестве топлива для новых ракет, и поначалу, вроде бы, получалось. Но потом, как водится, стали нарушать технологию, и ракеты взяли манеру возвращаться к месту старта. Также поговаривают, что одна из могущественных сект продолжает использовать "сипуновку" в своих изуверских ритуалах. Так что, ежели встретится вам крепко окосевший, нетвёрдо шагающий человек с явственной спиртной аурой, утверждающий, что он абсолютно трезв, то лучше не связывайтесь с ним. Вдруг он, как раз, из такой секты? И, уж, совершенно достоверно известно, что "сипуновку" занесли в один из районов Африки. Там и по сей день бушует межплеменная война.

—  А это тебе, — минёр протянул пластинку с изображением волшебной линзы. — Нашёл, как говориться, на пепелище.

—  Раз так, — опечалился капитан-лейтенант, — давай помянем. Как положено. Эх, судьба наша бестолковая!

На следующее утро Сипунова вызвал командир.

—  Вот что, — он постучал костяшками пальцев по столу, — сведения о комиссии не подтверждены, но и не опровергнуты. А раз так, действительно лучше тебя отсюда на время убрать. Решено отправить тебя в Ленинград, будешь совершенствоваться на Специальных курсах офицерского состава. Ты, конечно, этого не достоин, да иного выхода нет... Может, после окончания тебя куда-нибудь в другое место переведут, — с надеждой добавил он.

Послышался гудок, и над бухтой заорал взволнованный голос, усиленный динамиками. Ему ответил другой. Командир "Непросыхающего" подошёл к открытому иллюминатору.

—  Разрешите доложить? — начал было Сипунов, но капитан второго ранга жестом остановил его.

Рыболовецкий траулер, только что отваливший от стенки, пытался разминуться со сторожевым кораблём. Места было достаточно, командир и капитан действовали по правилам, но посудины упрямо пытались воткнуться друг в друга.

—  Куда прёшь? — кричал командир сторожевика, грозя кулаком. — Прими право, зелень подкильная!

—  Придурок вооружённый! — отвечал ему капитан траулера. — Дай мне выйти отсюда! А потом засунь себе микрофон в задницу!

—  Так выходи, вонючка селёдочная! — негодовал командир. — Ты же не выходишь! Ты же крутишься как вошь на гребешке!

Командир "Непросыхающего", сам нередко бывавший в схожих ситуациях, злорадно ухмыльнулся. Траулер прибавил обороты и решительно пошёл на таран. Сторожевик, однако, увернулся, и рыбак, оцарапав левый борт о серый транец, выскользнул из бухты.

—  Ушёл-таки! — посетовал капитан второго ранга. — Бойся пьяного рыбака и военного дурака! Что-то я хотел тебе, Сипунов, сказать на дорожку... Ага! Если всё же до тебя и в Питере доберутся, то про индейцев и все эти обряды помалкивай. А то припаяют кроме самогоноварения пропаганду шаманизма. Про тлинкитов своих вообще забудь: они же с Аляски. Скажут, что потворствовал ползучей агрессии американского империализма... Ступай!

Сипунов козырнул, повернулся через левое плечо и заметил краем глаза, как блеснула под вешалкой из-под шинели небольшая линза Френеля.

В Ленинградском аэропорту капитан-лейтенант, утомлённый долгим перелётом зашёл в кафе и попросил налить рюмку водки.

Буфетчица оценивающе оглядела офицера, оглянулась по сторонам и шепнула: "Вам простой или "сипуновки"?"

Дороги, которые нас выбирают

Преподаватель рукопашного боя Влас Корнейчук только на втором году нашего знакомства проговорился, что закончил военно-морское заведение по специальности "Баллистика". Пять лет его учили делать мудрые расчёты, с помощью которых можно было доказать, что ракета попала именно туда, куда следовало, хоть и не туда, куда ожидалось.

Учился Влас прилежно, хотя ощущение предназначения чаще выводило его на борцовский ковёр или на боксёрский ринг, нежели на курсантские научные конференции. Также имел он несомненный талант в постижении иноземных языков.

Получив лейтенантский чин, Влас совсем недолго щеголял в морской форме, поскольку был направлен служить на космодром. Это его не слишком огорчило, ибо на твёрдой земле куда сподручнее совершенствоваться в боевых искусствах, а к этому роду занятий Влас испытывал род искренней любви.

Космодромное командование здраво рассудило, что баллистиков и так — пруд пруди, а толкового физкультурника заполучить непросто. Так что Влас пришёлся ко двору, и вскоре генералы с академическими званиями научились на радость подвыпившим инспекторам лихо колоть ребром ладони печные кирпичи. При этом Корнейчук продолжал самостоятельно изучать языки, порою удивляясь своим лингвистическим способностям.

Ясное дело, долго так продолжаться не могло, и, в конце концов, он попал в поле зрения людей чрезвычайно рационального склада. Власу предложили поступить в некую Академию, объяснив, что там всякий офицер может найти себе дело по душе. Моряк-баллистик-физкультурник недолго колебался. И началась для него жизнь, в которую каждый вступает по доброй воле, однако мало кто умудряется из неё добровольно выйти. И кончается эта жизнь холостыми залпами похоронного расчёта, а для кого и просто молчаливым поминальным поднятием стаканов.

Неизвестно, куда бы попадали ракеты, если бы Власу доверили их запускать, но вот пули из всех известных систем ложились куда им положено — в "яблочко". Языкам тоже уделялось пристальное внимание. И тем "языкам", которых захватывают, и тем, которые изучают, чтобы толково допрашивать первых.

Перед выпуском из Академии командование объявило, что Власу очень повезло, поскольку дальнейшая работа позволит ему повидать мир. Отчасти так и получилось. Только мир, он, ведь, многообразен.

Возвращаясь из командировок, Влас усаживался перед телевизором и узнавал, что в странах, где он побывал, кроме ядовитых болот, непроходимых джунглей, безводных пустынь, диких гор и ледяных полей также есть красивые, весёлые города, приморские курорты, театры, музеи. И люди, оказывается, в этих странах жили добрые и приветливые. Они не расставляли мин-ловушек, не стреляли из засады, не подвешивали таких, как Влас, за сокровенное место, чтобы оживить беседу.

О своих путешествиях Влас рассказывать не любил, лишь изредка изумляя знанием обычаев какого-нибудь реликтового племени, а иногда при этом портил аппетит, объясняя — как можно есть всё, что растёт или шевелится. Я не приставал к нему с расспросами, но однажды он сам признался, что самым сильным впечатлением в его жизни была встреча с...

Группа Власа уходила от погони, и путь преградила коварная африканская река. Переправляться вплавь было безумием. Раздумывая, сколько времени уйдёт на сооружение плота, Влас услышал из-за кустов раздражённые матюги. Он, крадучись, подобрался к источнику родной речи и увидел крепкого, белокурого парня, уткнувшегося глазом в окуляр теодолита. Из-за поворота выполз небольшой катер, с трудом удерживавшийся против течения.

—  Промер делаете? — вежливо спросил Влас, вспомнив свою далёкую морскую юность.

—  Какого хрена? — ответил парень, даже не пошевелившись в ответ на русское звучание.

—  Ты, друг, наверное, в "Макаровке" учился? — догадался Влас.

—  Ну? — наблюдатель, наконец, отлип от прибора. — А ты сам-то, с какого факультета?

—  Я из другой "системы", — признался Влас. — Международные отношения.

—  Вижу, — парень окинул взглядом его экипировку. — Свободу Африке?

—  Нам на тот берег нужно, — объяснил Влас.

—  Болтаются тут всякие! — раздражённо сплюнул парень. — То белые, то чёрные. На прошлой неделе отряд китайцев прополз, а за ними — арабы. Ещё тут кубинцы водятся — целое стадо. Вам что, континента мало? Чего вы все в одно место прётесь, а?

—  На тот берег, — устало попросил Влас и стволом показал, куда именно.

—  Я что, паромщиком тут работаю, — продолжал петушиться промерщик. — У меня план горит, а вам не хрен делать, как только людей от дела отрывать. Сидели бы лучше дома.

—  На тот берег, — повторил Влас и, услышав невдалеке взрыв своей мины-растяжки, добавил: "Поехали, а?"

Тут грубый гидрограф понял, что спорить далее не следует, подозвал катер, и вскоре воины уже высаживались в маленькой бухточке, заросшей противной тропической зеленью. С противоположного берега протянулась трассирующая очередь: теодолит, стоявший на кормовой банке подскочил и плюхнулся в мутную воду. Группа без команды залегла.

—  Сволочи! — заорал гидрограф. — Его же из моей зарплаты вычтут!

Он выхватил у оторопевшего бойца гранатомет, мигом привёл в боевое положение и шарахнул через речку. На другом берегу вспыхнуло, грохнуло, и в воздух полетели красно-зелёные ошмётки.

—  Это уже третий прибор! — всхлипнул белокурый, откатываясь в траву.

Его товарищи лежали смирно, не ввязываясь в разговор. Влас поднял к глазам бинокль и увидел, как верхушки кустов чуть заколебались, причём колебания эти удалялись вдоль берега вверх по течению.

—  К броду пошли, — догадался Влас, — вот и ладно. Хорошо стреляешь, — похвалил он белокурого, — тебя бы к нам.

—  Да пошли вы все в задницу со своей войной! — ответил сердитый гидрограф. — Лучше бы делом занимались! Отваливаем! — велел он своим. — Полный ход! Держаться у самого берега! Пока!

Подчинённые вопросительно уставились на Власа — по всем правилам следовало мягко ликвидировать недобровольных помощников. Но Корнейчук не решился. Это было бы хоть и правильно, но всё же как-то нехорошо. И он сделал жест — "уходим".

Ещё несколько лет Влас путешествовал по странам и континентам, и, в конце концов, эти забавы ему изрядно надоели. Он понял, сколько не геройствуй на чужой земле, а жизнь всё едино пойдёт своим порядком, и клюква в Африке не приживётся. А раз так, чего ради кормить злых москитов и получать всё новые дырки в своей дублёной шкуре?

Начальство вовремя уловило эту душевную трансформацию, и Корнейчука отправили преподавать в Рязанское училище ВДВ.

Новая работа Власу понравилась, он почувствовал себя мудрым наставником и даже защитил диссертацию "Некоторые аспекты снятия часовых в ночное время". С учётом боевого прошлого и знания языков его назначили куратором интернациональной группы из представителей стран, которым Советский Союз помогал обрести нестерпимое счастье. Жизнь и учёба в чужой среде заставили питомцев Власа сбиться в некую корпорацию, где не обращали внимания на чины, цвет кожи и социальное происхождение.

Любимцем группы был африканец Жакоб. Чёрный до фиолетовости, двухметровый, добродушный парень излучал такую приветливость, что невольно вызывал улыбку у всякого, кто встречался ему на пути. У Жакоба было два брата, а папа работал премьер-министром и распорядился образованием сыновей весьма разумно: Жакоба послал в Кембридж, второго сына в Сорбонну, а третьего — в Московский университет. Когда сыновья получили дипломы, папаша, принимая во внимание особенности своей страны и понимая, что университетской подготовки для выживания будет маловато, решил образовывать сынков и дальше. Так Жакоб отправился доучиваться в Рязань, средний — в Бельгию, а младшенький — угодил в Форт-Брагг, Северная Каролина.

Жакоб был послушным сыном, однако жизнь студента Сорбонны всё же отличается от казарменной. Особенно не хватало женской ласки, о чём он, не таясь, часто жаловался. Однако по причине секретности на волю иностранцев отпускали редко, неохотно и под приглядом.

Тут случилась зачётная выброска. Задание было простым — приземлиться, собраться, совершить короткий марш-бросок, условно взорвать объект, прибыть к месту, где будут ожидать машины, и к ужину вернуться в расположение части. По команде вьетнамец, кореец и кубинец один за другим вывалились в плотный, свистящий воздух. А вот, шедший за ними египетский подполковник застрял. У него на счету было более сотни прыжков, но тут одолел его столбнячный страх. Такое время от времени случается с каждым парашютистом.

—  Прыгай! — заорал Влас. — Время идёт!

Но подполковник не прыгал. Мало того, он расклинился в проёме люка. За его спиной топтался, готовый к десантированию Жакоб. И тут Влас поступил единственно возможным образом — дал старшему по званию такого пинка, что тот ещё долго летел горизонтально, прежде чем начал снижение. Следом, помянув египетскую матушку, вывалился Жакоб. Задержка привела к разбросу — основная группа благополучно приземлилась на ржаном поле. Египтянин повис на дереве в небольшой роще, а Жакоба и вовсе унесло далеко в сторону. Его какое-то время искали, а потом принялись выполнять задание, пошутив, что озабоченный африканец пустился по бабам. Однако, к вечеру, когда работа была выполнена, начали волноваться, доложили в училище и стали прочесывать окрестности. Вскоре к ним присоединилась срочно доставленная рота курсантов. Нашли парашют, но сам Жакоб так и не объявился. Стемнело и пришлось возвращаться, чтобы с утра продолжить поиски.

Этой ночью Влас не ложился.

—  Из комендатуры звонят! — крикнул вбежавший дежурный. — Говорят, милиция им какого-то негра доставила! Он весь день молчал, а сейчас, наконец, попросил связаться с нами.

—  Машину! — скомандовал Корнейчук.

Увидев своего ученика, Влас обомлел — лицо десантника, способного одолеть как минимум трёх человек, было покрыто ссадинами и синяками. Можете себе представить синяки на абсолютно чёрной поверхности? Никто не может, но Влас утверждал, что это были именно синяки, правда, какого-то особенного, не русского цвета. Милиционеры клялись, что негр к ним попал уже разукрашенный. Влас вопросительно поглядел на Жакоба, и тот, смущённо пожимая могучими плечами, поведал невероятную историю.

Приземляясь, он угодил в сильный воздушный поток, и парашют стало сносить к просёлочный дороге, живописно извивавшейся среди золотящихся нив. А по дороге, подпрыгивая на ухабах, тащился крытый грузовичок, и купол тянуло прямо под его колёса. Десантник попытался работать стропами, но судьба, видно, решила погубить его именно здесь, на рязанской грунтовке. Не желая стать посмешищем, Жакоб за несколько секунд до падения сумел освободиться от парашютной упряжи.

Внутри грузовичка сидело десятка полтора местных селянок. Они везли на базар яйца, молоко, куриц, уток и прочий крестьянский товар. Внезапно раздался треск и, проломив тонкую фанерную крышу, на них свалился здоровенный, пятнисто наряженный негр с полной боевой выкладкой. Неизвестно, как бы повели себя в такой ситуации женщины других стран, не прошедшие суровой школы жизни. Наши же растерялись всего на мгновенье, а затем с криком: "Вяжи его, бабы! Это мериканский шпиен!", накинулись на бедного Жакоба, разоружили, скрутили, да ещё надавали тумаков за подавленных уток.

—  Сопротивляться не пробовал? — полюбопытствовал Влас.

—  Это было бесполезно, — Жакоб потрогал ссадины и добавил с некоторой укоризной: "Должен заметить, господин майор, что ваши дамы применяли приёмы, о которых вы нам ничего не рассказывали!"

После этого происшествия Жакоб стал тренироваться ещё прилежнее и попросил у отца разрешения присмотреть себе в жены русскую девушку. Отец разрешил. Закончив учёбу, Жакоб убыл на родину уже человеком семейным.

Тут след его на какое-то время потерялся. Влас уже служил в Ленинграде, и вот к нему в гости заехал старый товарищ, с которым они в молодости прорубали тропинки в сельве. Товарищ теперь подвизался на дипломатической работе и как раз вернулся из той страны, откуда родом был Жакоб. Он-то и рассказал, что произошло с учеником Власа.

Поначалу всё шло как нельзя лучше. Помня заслуги отца, президент распределил братьев на важные посты, а рязанца даже назначил охранять свою персону. Учёба в России не прошла даром, и вскоре батальон Жакоба стал самой боеспособной единицей вооружённых сил. Семейная жизнь также складывалась вполне благополучно. Отец не мог нарадоваться на сыновей, но вскоре помер и, как ни странно, своей смертью. Тотчас же, как и положено, разразилась борьба за влияние. Нехорошие люди стали подбрасывать главе государства информацию о том, что братья затевают переворот. Президент долгое время не верил этим наветам, но, в конце концов, решил, что будет спокойнее братьев арестовать. С младшими проблем не возникло: их взяли спящими. Одновременно ко дворцу, который президент тайно покинул, стали стягиваться войска. Узнав о неблагородном поведении отца нации, Жакоб обозлился, посадил батальон на бронетранспортеры и, прорвав три кольца окружения, без потерь ушёл из столицы. По дороге он навестил склад вооружений и запасся всем необходимым для душевного разговора с властью. Недалеко от города был форт, где Жакоб и укрепился — да так, что ни с суши, ни с воздуха взять его было невозможно. Потеряв десяток танков и несколько самолётов, командующий вооружёнными силами доложил президенту, что разгромить Жакоба можно, лишь подтянув тяжёлую артиллерию. К этому командующий добавил, что он лично абсолютно уверен в преданности Жакоба и посоветовал казнить клеветников. Что и было произведено быстро и чётко. Головы негодяев были доставлены к воротам форта. Жакоб смягчился и вернулся в столицу.

Естественно, со временем рязанский воспитанник сам стал президентом. И теперь каждый год, в День ВДВ присылает Власу поздравительные открытки.

Воздушный корабль

Чуден Финский залив при тихой погоде.

Балтике и вообще-то не идёт шторм. Слишком мала акватория. Негде разгуляться волне, и она становится мелкой, крутой и вредной, как тёща, с которой приходится жить в одной квартире. Качка, особенно вертикальная, доводит до тошноты, но не рождает предсмертной эйфории, как это бывает в Океане, когда корабль стремглав валится с десятиметрового гребня, а впереди уже вырастает новая гора мелкопенистой матовой воды.

Со штормовой Атлантикой отношения просты и откровенны -она хочет тебя утопить, а ты сопротивляешься. Но с Атлантикой можно разговаривать, можно хвалить её за хорошую погоду или крыть матом, когда незакреплённый стул влетает тебе под задницу.

Тихий океан равнодушен. Ты ему абсолютно не интересен. Плевать он на тебя хотел. Ему всё равно — катить ли тебя плавно по километровой, пологой зыби или положить на борт гребнем штормовой волны.

Индийский океан не зол. Только не нужно в плохую погоду слишком прижиматься к южной оконечности Африки, чтобы не нарваться на "волну-убийцу" или спускаться вниз, где с каждой милей холодает, а первые льдины предупреждают, что нормальным людям здесь делать нечего.

А сороковые и пятидесятые широты трёх океанов выдумали явные негодяи. Тут думаешь лишь об одном — как бы скорее выбраться на Север или на Юг.

Чуден Финский залив при тихой погоде, когда вольно разливает он свою грязную, заштилевшую гладь меж лесистых берегов, и незамечаемое при волнении дерьмо проявляется на мутном зеркале вод. И, да увидит всякий, дерьма много! Вот выглянуло из-за ленивой тучи Солнце, и радостно засверкали, заискрились горлышки притопленных бутылок.

Командир десантного корабля на воздушной подушке посторонним мыслям не предавался. Творение беспокойного инженерного ума и умелых рук носилось по Финскому заливу, меняя режимы, выползая на пологие пляжи, и даже однажды постреляло из 30мм зенитных установок. Всё это было затеяно, чтобы показать товар лицом. А раз есть товар, найдётся и купец.

Очень хотелось одному государству завести себе корабли на воздушной подушке. Но не для того, чтобы с ветерком возить туристов по тёплому морю, а для устрашения другого государства. Никак не могли эти две страны поделить красивый остров, и всё время готовились к войне. А всякий знает, что для захвата побережья надобно высадить десант. Для этого корабль, способный выехать на сушу, штука просто незаменимая. Прикинули, что строить такие посудины самим дорого и хлопотно. Решили купить и разослали гонцов с поручением — прицениться и выбрать лучшее. Тут кораблестроительные фирмы взвились на дыбы, приготовили большие взятки, сняли номера в шикарных отелях, где в числе прочих удовольствий предполагалось знакомство с прекрасными девушками. И это были не вульгарные продажные существа, а истинные профессионалки, в которых большие деньги рождают совершенно искреннюю, неподдельную страсть к клиенту. Суетились продавцы, конечно, напрасно, ибо покупатели давно нацелились на русское изделие, не имевшее по тактико-техническим характеристикам аналогов на всём белом свете. Да и цену за него просили такую смешную, что конкуренты в бессильной злобе грызли себе пятки. Однако, порядок есть порядок — положено поторговаться, сделать вид, будто у тебя на примете есть товар не хуже, ну чисто — Одесский Привоз, лишённый, правда, уникального по образности южного юмора.

В тесной ходовой рубке, кроме Командира и положенного по штату расчёта, находился также представитель покупателя — полноватый, чернявый господин с носом, напоминавшем клюв какаду. Купец, время от времени, запускал короткие пальцы в вырез летней рубашки и, почесывая мохнатую грудь, внимательно слушал пояснения Продавца — чиновника агентства "Росвооружение". Организацию эту в народе иронично называли просто Росвор. Тут же притулился журналист, которому поручили описать восторг Купца, когда он лично убедится, что лучшего товара ещё свет не видывал. Представляясь, он отрекомендовался как писатель, но когда его спросили о написанных книгах, ловко перевёл разговор на тему международного военно-технического сотрудничества. Писатель более всего беспокоил командира, поскольку был человеком от флота далёким и при этом не в меру любознательным. Он мог, например, спросить: "А для чего эта кнопка?" и, не дожидаясь ответа, кнопку нажимал. В целях безопасности специально отряжённый для этого мичман зорко следил за Писателем и, время от времени, шлёпал его по длинным худым рукам, на что литератор отвечал понимающей улыбкой.

Командир привычно делал свою работу и поглядывал на Продавца, поскольку именно от него зависела продолжительность этого показательного выхода. Капитан 3 ранга был офицером бывалым и много чего повидавшим, но с удивлением отмечал, что никогда прежде ему не доводилось встречать человека внешне столь бесцветного, как этот Продавец. Всё чудилось командиру, что уже встречал он этого типа, в облике которого не угадывалось ни одной определённой черты. Вот, разве что глаза. Были они светлыми, бодрыми и прыгал в них по-детски искренний вопрос: "А что я с этого буду иметь?" И так органичен был этот не высказываемый, но постоянно присутствующий вопрос, что казался естественным и даже обязательным.

—  Водоизмещение полное 480 тонн, длина 56 метров, ширина 22 метра, — бубнил Писатель, заглядывая в красочный буклет. — Дальность плавания при скорости 60 узлов — 300 миль...

Командир сам стоял за рулём, похожим на авиационный штурвал и отдавал команды в Центральный пост управления. Подчиняясь этим командам, включались подъёмные двигатели, нагнетавшие воздух под корпус, и корабль плавно поднимался над водой; потом взрёвывали три газовых турбины, лопасти пропеллеров на корме сливались в мерцающие круги, и дивное сооружение в облаке водяной пыли неслось подобно гоголевской тройке, неведомо куда...

—  Десантовместимость, — продолжал бубнить Писатель, перенося данные из буклета в толстый блокнот, — три танка или сто сорок пехотинцев, или три боевых машины пехоты...

Сквозь шум двигателей до командира доносилась бойкая скороговорка Продавца, на все лады расписывавшего выгодность будущей сделки. Купец же стоял, привычно широко расставив ноги, держался за поручни и лишь утвердительно кивал. А Продавец, хоть и болтал без умолку, но при этом напряжённо размышлял. У него был немалый опыт общения с иностранцами, и выработались устойчивые навыки. Он мгновенно реагировал на малейшие изменения в настроении клиента, умел пошутить, умел быть молчаливым, официально сдержанным и строгим. Руководство ценило его умение договориться о хороших комиссионных, а потом скромно уйти в тень. Догадывались, конечно, что себя он тоже не забывает, но воспринималось это не как банальное воровство, а как ловкость и развитое чувство самоуважения. Продавец и сам считал себя талантливым коммерсантом, рассчитывая занять со временем более высокий пост в своей структуре. Думая об этом наедине, он сплевывал и шептал: "Если, конечно, не посадят... Если, конечно, не посадят..." Однако, напрасно он боялся, некому было его сажать, и покуда всё складывалось удачно. Только вот этот Купец... Не чувствовалось в его реакциях окончательной готовности доложить своему начальству, что испытания прошли блестяще и нужно поскорее заключить контракт.

Продавец, извинившись, подошёл к Командиру.

—  Слушай, — сказал он, — чего-то ему не хватает.

—  Мы разве перешли на "ты", — Командир чуть шевельнул штурвалом.

—  Хорошо, — кивнул Продавец, — мне всё равно как общаться, но вы должны понимать, что от результатов сегодняшнего выхода зависит и ваша карьера.

Командир промолчал. Он уже давно понял, что выше ему не подняться, а ниже тоже опускать не станут. Зачем? Ещё несколько лет, и придётся искать себе другое занятие. И не верил он никаким заманчивым обещаниям.

—  Возможно, я вам не нравлюсь, — Продавец уловил в молчании затаенную неприязнь, — но мы сейчас делаем одно дело.

—  Это какое дело? — удивился Командир.

—  Вы отлично понимаете, нам позарез нужно подписать контракт на продажу этого корабля.

—  Вам нужно, — уточнил Командир, — а  мне и флоту не нужно.

—  Мы продадим этот корабль, а на вырученные деньги построим новый.

—  Вы бы себя послушали со стороны, — Командир от возмущения даже выпустил штурвал. — Зачем же продавать живой корабль, чтобы потом строить другой?

Тут Продавец понял, что заврался и, помолчав, произнёс: "Как бы то ни было — флоту нужны деньги".

—  Да не увидит флот никаких денег, — хохотнул Командир. — Ни денег не будет, ни кораблей.

—  Говорите, пожалуйста, тише, — попросил Продавец. — Здесь, конечно, шумно, но всё же...

—  Знаете, что я вам скажу, — Командир наклонил голову, — продать вы, конечно, продадите. Вы только это и умеете делать. Вон, на ТОФе — авианесущий корабль спустили по цене металлолома. А там одних цветных и драгоценных металлов было на миллионы...

—  Ладно, — Продавец примирительно поднял руку, — вернёмся к нашим делам. Что бы такое придумать, чтобы он оживился? А то стоит как пень, и неизвестно, что у него в башке.

—  Программа выполнена полностью, — Командиру уже надоел это никчёмный разговор. — Предложите ему водки.

—  Не хочет он водки, — досадливо поморщился Продавец. — Он — урод, вино любит. А вина мы не запасли.

—  Так пригласите его в ресторан, — посоветовал Командир.

—  Какой ещё ресторан? — Продавец решил, что над ним издеваются.

—  Здесь весь берег — курортная зона, — объяснил Командир. — Вылезем на сушу, сажайте своего парня в УАЗ и дуйте к ближайшему кабаку. Мы до утра в дрейфе полежим, погода позволяет. Увидим, что вы на пляж вернулись, подойдём и заберём. Конечно, нужно запросить "добро" у командования.

—  Это идея! — загорелся Продавец.

Была отправлена шифровка: с просьбой разрешить "приземление" в квадрате N с целью демонстрации выхода на побережье в тёмное время суток.

Ответ поступил краткий и осторожный — "На усмотрение командира".

—  Отлично! — обрадовался Продавец, протиснулся к иностранцу и быстро заговорил, кивая на берег, уже покрытый тёплой августовской мглой.

Покупатель выслушал, усмехнулся и одобрительно кивнул.

—  Порядок, командир, — крикнул Продавец, — делаем, как договорились!

—  Писателя с собой возьмите, — посоветовал Командир. — Саша! — окликнул он Помощника. — Разговор слышал? Ты, ведь, эти места как свои пять пальцев знаешь, так?

—  Ещё бы! — улыбнулся лейтенант. — Я ещё пацаном здесь всё облазал. Дача тут у нас была. Вот, помню...

—  Стоп! — оборвал его Командир. — Прикинь по карте подходящий бережок и покажи мне. Главное, чтобы на подходе не было надводных камней.

—  Есть! — ответил Помощник. — Только чего тут прикидывать? Вон за тем мысом отличный пляж. Он маленький, сейчас там точно никого нет. Приземлимся в лучшем виде. Рядом дорога. Водителю я схему нарисую, как до кабака доехать. Разрешите встать на руль?

—  Делай, как приказано! — Командир покосился на Продавца.

—  Слушаюсь! — рявкнул Помощник, выкатывая глаза, и через несколько минут доложил: "Товарищ командир! Место корабля определено, курс подхода проложен. Рекомендую поворот на курс двадцать пять через семь минут, двадцать пять секунд!"

—  Становись, — Командир уступил место у штурвала и подошёл к карте. Место приземления действительно представлялось удобным — песчаный пляж между двумя мысами. Никаких надводных препятствий на карте обозначено не было, а подводных Командир не опасался.

—  Добро! — решил он. — Здесь и будем вылезать. Играйте тревогу!

Тотчас же были отданы необходимые команды. Радиометрист, не отрываясь от экрана радара, доложил, что опасных целей не наблюдается. Писатель, узнав, что ему предстоит ночной банкет в обществе важных персон, впал в нервность, и мичман теперь уже вовсе не выпускал его из рук.

Воздушный корабль, поднимая облако брызг, мигая жёлтым огнём, медленно приближался к берегу. Урез воды был уже совсем близко.

—  Врубить прожектора! — скомандовал Командир.

Два ослепительных конуса, ударив в темноту, принялись шарить по песку. И тут...

Как говориться, случайный случай случился случайно.

На пустынном пляже, в десятке метров от воды стоял большой, модный и очень дорогой автомобиль. Что происходило в автомобиле объяснять не надо. То самое и происходило, для чего выезжают ночью в безлюдное место. Два тела — одно постарше, другое совсем юное, сплелись в хитрый морской узел, и вот-вот должен был наступить миг, ради которого всё это и затевалось. А известно, что на этом пороге люди себя плохо контролируют. Не до контроля им: не могут они трезво оценивать окружающую действительность и предпринимать адекватные действия. Одним словом — разум спит, тело любит. Два тела, кончено же, слышали устрашающий звук, надвигавшийся с моря и, возможно, даже видели, что к берегу приближается что-то большое. Но остановиться уже не могли.

Когда прожектора высветили прямо по носу корабля автомобиль, весь расчёт ГКП выкрикнул одно и то же слово.

—  Назад! Назад! Вверх! — заорал Командир в микрофон.

Тут уже было не до правильных командных слов. В ЦПУ отреагировали чётко, но даже трамвай нельзя остановить мгновенно. Огромный утюг продолжал наползать на автомобиль, и тут дверцы его распахнулись; два голых тела, успевших таки закончить начатое, вывалились на песок и по-обезьяньи, на четвереньках побежали в разные стороны.

Скрежета металла никто не услышал, однако всем стало ясно, что машина, оказавшаяся под корпусом, уже никогда не будет красоваться на дорогах. Корабль несколько секунд оставался недвижим, а потом приподнялся и отплыл назад. В лучах прожекторов крутились песчаные вихри.

—  Вот какие дела, — ни к кому не обращаясь, сказал Командир, — стало быть, ресторан отменяется. Как говориться, сорри!

Он собрался тяжело, горестно вздохнуть, но услышал громкий, радостный и совершенно неуместный смех. Покупатель хохотал, хлопал себя по бёдрам и толкал локтем Продавца.

"Рехнулся, — подумал Командир. — Ещё этого мне не доставало!" —  Надеюсь, "юбку" мы не порвали? — он повернулся к бледному Помощнику.

—  Какая там — юбка?! — услышавший вопрос Писатель вырвался из мичманских объятий. — Она же голышом из машины выскочила! В чём мать родила!

—  "Юбкой", — объяснил мичман, вновь обхватывая журналиста здоровенными лапами, — называется специальное ограждение воздушной подушки. Оно удерживает воздух под корпусом. Дорога-а-а-я штука!

—  Господа! — Покупатель торжественно поднял руку, и тут все сообразили, что он неплохо говорит по-русски. — Господа! Этот неожиданный эпизод окончательно убедил меня в том, что нашему флоту нужны именно такие корабли. Я в восторге! Надеюсь, — он покосился на Продавца, — у командира не будет неприятностей?

—  Вряд ли пострадавший будет жаловаться, — успокоил его Продавец, — у него, похоже, у самого — "рыло в пуху".

—  О! Я знаю эту русскую пословицу! — обрадовался Покупатель. — Кстати, вы тут между собой обсуждали, не угостить ли меня водкой. По-моему, сейчас самое время.

—  Вспомнил! Вспомнил, кого вы мне напоминаете! — вдруг подпрыгнул Командир и в избытке чувств огрел Продавца по спине. — Чичикова вы мне напоминаете! Чичикова!!!

Гальюнная фигура

Гальюн. Свес в носовой части парусного судна,

на котором устанавливались носовые украшения

(гальюнная фигура). На этом же свесе по бортам

устраивались отхожие места для экипажа.

Поэтому в настоящее время гальюном часто

называют туалеты на судах и кораблях.

"Морской энциклопедический словарь"

Штамп: Туман был как молоко.

Туман был как молоко. Как сгущённое молоко. И в этой сгущёнке, восточнее спорных островов на небольшом пространстве болтались десятки рыболовецких судов: наших и японских.

—  Запишите в журнал, что на баке выставлен вперёдсмотрящий! — приказал капитан. — Для обеспечения слухового и визуального наблюдения.

Вахтенный помощник запись сделал и подумал, а, может, и впрямь выставить согласно Правилу N 5 такого вперёдсмотрящего?

—  Всё равно от него толку не будет, — буркнул капитан в ответ на мысль помощника. — Мы и бака-то не видим. А туманные сигналы всё едино со всех сторон слышны. Как в автомобильной пробке.

Старпом, уткнувшись лицом в резиновый тубус радара, на запросы о целях лишь глухо матерился.

—  Каша! — сказал он, вынимая из раструба помятую физиономию. — Того и гляди — в кого-нибудь вгребёмся! Может, уйдём!

—  А косяк? — рявкнул капитан. — Лезь обратно в локатор! Чуть развиднеется — начнём вымётывать.

Другие капитаны тоже не собирались уступать, и дистанции между судами опасно сокращались.

—  Не отдам! — бормотал капитан, уставившись на экран рыбопоискового сонара. — Всех затопчу, а не отдам!

Шестнадцатый канал радиостанции исторгал возмущённую русскую брань и гортанные японские восклицания: тоже, видать, не больно учтивого свойства.

—  Боцман! — окликнул капитан. — Ты в Японию много ходил, понимаешь, о чём самураи базарят?

—  Нет, — боцман почесал колючую щетину, — у них слова особенные. Иной раз, вроде бы понял, а потом оказывается, всё наоборот. У нас на сухогрузе один матросик на этом деле оплошал.

И замолк.

—  Семён! Ты паузу не держи! Не на сцене! — прикрикнул капитан. — Начал, так рассказывай!

Матросик был молодой, — продолжал боцман, — но уже поплававший. Работящий, ничего не скажу. И на языки способный. Но в Японии не бывал. А мы тогда как раз на Йогогаму шли. Ну, ошвартовались, погрузка задерживается — всё как положено, и пошли мы на берег. А как до города добрались, матросик и пристал ко мне.

—  Хочу, — говорит, — гейшу попробовать. Может, больше случая не будет такую диковинную бабу за титьки потрогать.

—  Я объясняю, что на гейшу ему за всю его матросскую жизнь не заработать. А он упёрся: ладно, пусть не настоящая гейша будет, а всё равно желаю половой японской экзотики. Вижу — припёрло парня; если не стравить лишнее, обязательно это мужское вещество ему барабанные перепонки порвёт.

—  Чёрт с тобой! — говорю. — Здесь один бар есть, там и найдёшь свою косоглазую мечту. Причём за умеренную плату, можно сказать, по любви. Я пока пивка глотну. На все дела твои суетные даю тебе час. И не больше... Как в бар ввалились, на каждом из нас сразу по три девки повисло. Ну, всё как положено. Но с меня они быстро слезли. Девки, ведь, по запаху чуют, кто им подходит. Сел я пиво пить, а молодой выбрал себе кралю, поболтал, и исчезли оба. Ну, всё как положено. Сижу, потягиваю пивко слабенькое. Проходит час, и является этот трахатель. Прямиком к стойке, заказывает стакан чистого джина, садится ко мне, прихлёбывает и молчит. Вроде полегчало ему, а вроде и нет. Ну, подождал я, покуда он созреет, и спрашиваю: "Докладывай, хрен чердачный, как всё прошло. Не было ли каких замечаний? Не пытались ли тебя, озабоченного, вербовать в японскую разведку?"

—  Про разведку не знаю, — отвечает он, — а странно всё получилось. Как до дела дошло, она разгорячилась, трепыхается и всё кричит: "Темпо! Темпо!" Видать, я ей понравился. Ну, я ускоряюсь, а она опять: "Темпо! Темпо!" Я уже, как швейная машинка, строчу, а она опять: "Темпо! Темпо!" Отвалился я, наконец, состояние такое, будто трюм врукопашную разгрузил. А она рожу воротит, бурчит по-своему: вроде, не угодил я ей. Денег не взяла, выпроводила и дверью хлопнула. Боцман, как это объяснить с точки зрения межэтнических связей?

—  Дурак ты! — говорю. — Тебе попалась честная девушка из бара. Знаешь, что по-японски значит "темпо"? Это значит — мимо! Пошли на борт, Казанова палубный!

—  Занятно! — оскалился капитан.

Непривычного человека эта улыбка могла довести до припадка. Природа наградила капитана далеко выдающейся вперёд верхней челюстью с коротковатой губой и крупными клыками. За эти челюстно-лицевые особенности капитана ещё в училище прозвали Дракулой.

Впереди справа из белой мглы донёсся продолжительный сигнал.

—  Совсем близко! — озабоченно заметил капитан. — Лево десять по компасу! Самый малый! Старпом, что у тебя?

Но ответа получить не успел, у правой скулы мелькнула длинная, неясная тень и послышался противный скрежет металла. Тень пересекла курс под острым углом и мгновенно исчезла.

—  Стоп машина! Руль прямо! — заорал капитан. — Вляпались-таки! Ты куда смотрел? — накинулся он на бледного старпома.

—  Так я же вам говорил, каша! — старпом кивнул на радар.

—  Ещё повезло, — капитан снял фуражку и пригладил редкие рыжеватые волосы. — Я так понимаю, что стукнулись мы самую малость. Семён! Дуй на бак, погляди, что там и как!

Боцман выскочил из рубки, и было слышно, как он затопал по стальному настилу.

—  Мы сейчас без хода, нужно давать два гудка, — напомнил вахтенный помощник.

—  Люблю грамотных судоводителей, — Дракула потрогал пальцем правый клык. — Правильно, будем гудеть в соответствии с правилами. В журнал об этом "поцелуе" ничего не пиши. Я буду в штурманской.

Из тумана вновь послышалась тяжёлая боцманская поступь и неясное бормотание. А через минуту явился и сам боцман. Впереди себя он толкал низкорослого японца.

—  Это кто? — испугался старпом.

—  Сын Страны Восходящего Солнца! — доложил Семён.

—  Вижу, что сын! — закричал старпом. — Почему сын без порток?

—  Каким нашёл, таким и привёл, — спокойно объяснил боцман. — Он в этом виде как раз и ползал у нас на баке.

На шум из штурманской вышел капитан. Увидев бесштанного гостя, Дракула зарычал и оскалил клыки. Японец выпучился, завыл громче тифона, бухнулся на колени и что-то запричитал, вздымая к подволоку худые руки.

—  А не у всех японцев маленькие глаза, — констатировал Дракула, перестав рычать. — Семён! Успокой иностранца!

Боцман приподнял пришельца и слегка встряхнул. Вой прекратился.

—  Это значит, мы с японским судном столкнулись, — заключил Дракула. — И при ударе этот мерзавец перелетел к нам. Кстати, здорово помялись?

—  Самую малость! — успокоил его боцман. — Можно сказать, только краску ободрали.

—  Хорошо, — кивнул капитан, — а всё же, как это понять, чтобы при таком лёгком касании и на другое судно улететь? Может, он — дезертир, и хочет принять наше подданство?

—  Это я могу объяснить, — боцман положил японцу руку на плечо. — У них на маленьких судах гальюнов нет вовсе, а нужду справляют прямо за борт: садятся на планшир и задницу в море свешивают. Вот и этот, — он кивнул на бедного рыбака, — тоже, видать, пристроился, а тут мы! Хлоп! И он у нас на баке! — боцман хихикнул.

—  Очень смешно, — капитан укоризненно покачал головой. — Делать-то мы с ним чего будем?

—  А чего с ним делать? — пожал плечами старпом. — Спросим название судна, выйдем на связь, и пусть они его забирают.

—  Думай, что говоришь! — Дракула показал клыки. — Нам же в правую скулу врезали — значит, кто виноват? Мы и виноваты. Да они нас по судам затаскают!

—  А давайте мы его ещё куда-нибудь переправим, — вмешался боцман. — Подкрадёмся в тумане малым ходом к какому-нибудь японцу и кинем на палубу. Пусть сами разбираются.

Дракула вскинул голову, шагнул к Семёну и порывисто обнял.

—  Если всё сделаете как надо, за мной не пропадёт! — пообещал он. — Веди его на бак. Возьми ещё двух матросов. Всем внимание! Работать ювелирно. Старпом! К локатору — ищи судно, которое в дрейфе! Начали!

Вскоре подходящая цель была обнаружена. Капитан сам встал на руль, а вахтенный помощник ухватился за рукоятку телеграфа.

—  Старпом! — спросил капитан, чуть вращая штурвал. — А почему ты думаешь, что это японское судно?

—  Больше некому! — твёрдо ответил старпом. — А если и не так...

—  Дайте мне сюда говорилку! — приказал Дракула. — Бак! Ответьте рубке!

—  На связи! — отозвался бодрый боцманский голос.

—  Мы сейчас подойдём, — Дракула старался говорить тихо. — Связью пользоваться больше нельзя. Дистанцию будем сообщать свистом. Три свистка — кабельтов, два свистка — половина. Дальше сам гляди. Постараемся ткнуться помягче. Кранцы готовы?

—  В лучшем виде! — заверил боцман. — Всё как положено!

Посторонние разговоры в рубке прекратились. Старпом непрерывно докладывал пеленги и дистанции. Дракула лёгкими поворотами штурвала направлял судно, боцман напряжённо вглядывался в туман, а двое матросов держали под руки японца.

И вот, наконец, из открытого окна рубки раздались три свистка, чуть погодя ещё один.

—  Назад, средний! — крикнул Дракула и переложил руль лево.

Все замерли в ожидании удара, но ощутили лишь мягкий толчок.

—  Ну, капитан! — в дверях рубки появился сияющий боцман. — Вот это подход! Внукам своим буду рассказывать!

—  Всё нормально? — хриплым от напряжения голосом спросил Дракула.

—  Лучше не бывает! — захохотал боцман. — Шмякнулся на кучу сетей! Даже задницу не отбил!

—  Ну и слава богу! — Дракула передал штурвал рулевому. — Пошли косяк искать. Провозились мы тут с этим...

Он уселся перед дисплеем сонара и принялся переключать диапазоны, время от времени подавая команды. Старпом, не отрываясь от радара, бубнил, что маневрировать при такой скученности судов невозможно, и если дело пойдёт так дальше, то на палубе окажется уже десяток голоногих японцев, а ещё хуже — наших же родных рыбаков, у которых хоть и нет нужды свешивать задницу с планшира, а всё же...

—  Вот он, родимый! — воскликнул Дракула и ткнул пальцем в чёткую линию, протянувшуюся выше дна.

—  "Минога" вызывает все суда! Приём! — донёсся из динамика озабоченный голос.

—  Удерживаться на месте! — приказал капитан. — Я сам отвечу. "Минога"! Я — "Балерина Уланова". Тимофеич, как дела, не иначе вымётывать собрался? Приём!

—  Я — "Минога" — ответил раздражённый голос. — Какое, к чёрту, вымётывать... Слушай, тут у меня на борту японец образовался. Как с неба упал. Без штанов. Приём!

—  Японец, — глухо повторил Дракула, оглядел своих подчинённых и машинально добавил: "Приём!"

—  В том-то и дело, что японец! — продолжал волноваться искажённый эфиром голос. — Приём!

—  Так в тесноте плаваем, — объяснил Дракула, — А в тесноте чего только не случается. Ты, часом, ни с кем не соприкасался?

—  Ах ты... — воскликнул капитан "Миноги", но тут же осёкся. — Нет, Петрович, мы ходим аккуратно, правила соблюдаем. Приём!

—  Раз так, и волноваться ни к чему, — успокоил коллегу Дракула. — А что с японцем делать, сам думай: ты моряк опытный. Приём!

—  Ага! — прозрел капитан "Миноги". — Ну, спасибо, Петрович! Я всё понял. Конец связи!

В продолжении полутора часов о появлении на борту японца последовательно сообщили "Окунь", "Камбала", "Треска" и "Маршал Чойболсан". В рубке "Балерины Улановой", продолжавшей удерживаться над косяком, царило злорадное веселье, притупившее бдительность. Вдруг ощутился знакомый уже лёгкий толчок. Все замерли, а боцман, не дожидаясь команды, ринулся на бак.

—  Господи, пронеси! — взвыл Дракула.

И тут, как это бывает только в море, туман начал быстро рассеиваться. Проглянуло солнце, и в его лучах на мостике появился японец. За время скитаний его приодели в тельняшку и замызганные штаны. В левой руке японец держал недоеденный бутерброд с колбасой, а правой торопливо крестился по православному обряду. От него попахивало спиртным.

—  Вот, что с человеком сделали! — укоризненно заметил боцман, оглядывая старого знакомого. — А всего-то времени прошло...

Дракула поглядел в окно рубки и увидел, что суда-конкуренты уже готовятся вымётывать снасти.

—  Слушай, боцман, — рассеянно спросил капитан, — а может, "темпо" по-японски вовсё чего другое означает, а?

День перед Рождеством

Ивашкин терпеть не мог змей и очень хотел побывать в Индийском океане. Просто потому, что раньше туда не заплывал.

Бродяжничество и путешествование есть формы проявления человеческого беспокойства. В их основе неосознанное желание участвовать в космическом движении. Идёшь по меридиану и в то же время подкоркой сознаешь, что вращение Земли влечёт тебя на Восток, а перемещение планеты несёт по эклиптике. И тогда ощущаешь себя не просто мореходом убогим, а частицей Вселенной.

На суше то же самое — едешь на грузовике из Калининграда во Владивосток навстречу Солнышку, водитель напевает, милиционеры через равные дистанции берут одинаковые взятки, крутятся истёртые покрышки, проскальзывают. Это потому, что Земля вращается. Куда едем? Зачем плывём? Неужто на Камчатке бабы краше, или начальство добрее? А может, в Антарктиде веселее, чем в Арктике? Нет, братцы, везде один хрен! А всё равно едем, плывём, летим, а то и просто ковыляем.

В английском языке есть выражение — "Врёт, как моряк". Британцам виднее: нация водоплавающая. А то, что наш брат порою хвастается умением визуально отличить атлантическую воду от индийской, так я и сам горазд на такие россказни; только ещё приплетаю умные словечки, вроде периода зыби, прозрачности и цвета воды, характера облачности и тому подобное. Тут важны даже не сами термины, а серьёзность лица — тогда поверят. Ивашкин, похоже, верил. И стремился в личном общении познать этот самый Индийский океан.

Тут подвернулась вакансия на океанографическом судне, и грех было не воспользоваться случаем. Как и большинство людей, Ивашкин имел представление о морской науке лишь по фильмам — аквалангисты в красивых костюмах, подводные аппараты, роскошь коралловых рифов, обследование затонувших судов, экзотические острова. Так это в кино. А в жизни...

Отход. По судну бродят серьёзные таможенники. "Откройте. Покажите. Где ваша декларация? Спасибо. Оставайтесь в каюте!" Не суетятся: знают, что найти контрабанду можно только "по наводке". И то...

На большом морозильном траулере кок нелегально вёз из-за границы мопед. Настучали. Таможня три раза обшарила судно от киля до клотика. Мопед — не кулёк с бриллиантами: где его укроешь? Связались по радио со своим начальством и получили нагоняй: ищите лучше, олухи, должен быть мопед! Осмотрели все закоулки в четвёртый раз, может, в разобранном виде спрятал? Опять ничего не нашли. Кок молчит, как партизан на допросе, и только ухмыляется. Стали его уговаривать, признайся мол, освободим от ответственности. Кок резонно возражает, что вместе с ответственностью его освободят и от мопеда, а он хочет его в родную деревню увезти, похвастаться. Не идёт, гад, на сотрудничество! Обыскали в пятый раз. Нет мопеда! Профессиональная честь под угрозой. Опять связались с начальством, выслушали много поганых слов, но получили санкцию на иной подход.

—  Ладно! — сказали коку. — Чёрт с тобой, не будем отбирать твой драндулет! Просто поглядим на него. Но из порта вывезти всё равно не дадим. Катайся себе по причалам. А если не покажешь, команда на берег не сойдёт. Знаешь, что с тобой, колпак белый, сделают?

Кок сдался, повёл в холодильную камеру, где висели бараньи туши, обёрнутые в полиэтилен, и снял с крюка мясного цвета мопед. Таможенники слово сдержали, не стали конфисковывать. Кок две недели с карбюраторным треском раскатывал по территории порта, а потом вывез мопед железнодорожным транспортом, на платформе с песком.

Отход. Убрались с борта суровые таможенники, сошли пограничники, поставив в паспортах ядовитые, зелёные штампы.

По причалу носится толстая тётка в платье цвета Наваринского сражения.

—  В море уходит! — орёт она. — Видали? Колумб хренов!

Всё! Поехали! Те, кто не задействован по отходу, расходятся и смирно выжидают, распахнув двери кают. Пусть все видят, что ничего недозволенного не происходит.

Начальникам приказано обойти помещения и принять самые строгие меры по предотвращению. Обходят. Принимают меры, то есть душевно советуют: "Ребята! Вы того! Не очень-то!"

Ребята обещают. После этого каюты запираются, войти можно лишь после условного сигнала. Стоит у каюты запоздавший и, озираясь, жалобно мяучит, выбивая костяшками хитрую дробь. Дверь приоткрывается на два пальца, и мяукавший плоско, по-осминожьи просачивается внутрь. В замке поворачивается ключ.

Некоторое время на судне царит пристойная тишина. Но вот из-за одной переборки раздался громкий смех, из-за другой звякнула гитара, и завелась душевная песня. Отдраиваются иллюминаторы, выпуская плотные клубы табачного дыма, а по коридорам уже заструился водочно-закусочный дух. Орут магнитофоны. В каютах, куда удалось залучить девушек, происходит галантное ухаживание, и затеваются танцы. На ходовой вахте люди трезвы и нетерпеливо поглядывают на часы. Вот, наконец, и смена!

Капитан внимательно оглядывает явившегося на мостик помощника. Тот выглядит неплохо, однако разговаривает, не раскрывая рта.

—  Заступай! — разрешает капитан и добавляет: "Идём в точку якорной стоянки!"

Умный капитан. Бывалый. Понимает, что пьянство на отходе не просто общесудовое бесчинство, а явление непреодолимой силы. А раз так, лучше под благовидным предлогом отдать якорь и отстояться до утра. Или до полудня. К этому времени запасы огненной воды, рассчитанные на многомесячный рейс, значительно иссякнут. Люди вздремнут, проснутся, похмелятся, вспомнят эпизоды минувшего веселья. Те, кто набедокурил и попался, вздыхая и ругаясь, накарябают объяснительные записки. Слава богу, все целы, судно не утонуло, не сгорело. Можно выбирать якорь и ехать в Океан. Потихоньку начинают выгонять людей на работы.

Идёт проливом Зунд мирный, белый пароход. Но в иностранных справочниках числится кораблём разведки. На траверзе Хельсинборга обязательно пристраивается катер ВМС Швеции. На корме вовсю старается фотооператор; объектив у него, что твоя базука. А вот, и датский вертолёт подоспел. Парень в белом шлеме сидит в широком люке, свесив ноги. Снимает, особенно интересуясь антеннами. Всё нормально, ребята делают своё дело. А учёным-морякам не до глупостей, набирают якорные системы для буйковых постановок. На специальные "козлы" устанавливается большущая катушка с тросом. Ходовой конец через блоки заводится на барабан лебёдки. Чтобы катушка вращалась равномерно, без рывков, на неё укладывают широкую, толстую доску. На доску сажают ответственного человека. Для тяжести и пригляда. Вращается барабан лебёдки, принимая ровные шлаги густо смазанного троса, крутится катушка, и скачет на доске кандидат наук, подложив под задницу ватник. Сам одет в фуфайку, во рту папироска. Погода хорошая, справа Швеция, слева Дания, по проливу на яхтах болтается местная молодежь. Скачет учёный на доске, радуется своей доле. А вокруг перетаскивают краном с места на место катушки, укладывают трёхсоткилограммовые якоря-лягушки, готовят скобы и вертлюги. Прыгает океанограф на занозистой доске и улыбается вертолёту. Глядит на всё это сверху шведский разведчик и никак не может понять, чем это славяне занимаются? От непонимания проистекает тревога. Не иначе русские задумали очередную каверзу у берегов Скандинавии! И начинает швед лихорадочно фотографировать весёлого океанографа на доске.

Срок любого рейса или похода можно разделить на три этапа. В первый — постепенно отвыкают от дома, втягиваются в морскую жизнь. Новички притираются в экипаже. Много неразберихи, но почти не случается ссор. Второй период — самый спокойный, каждый принимает своё естественное положение, как незакреплённая вещь на качке. Люди уже освоились, и ещё не пришла морская усталость, которую не прогонишь ни сном, ни разбавленным спиртом. Третий этап — самый сложный, ничего нового уже не предвидится, хочется домой и нетерпение оборачивается обидчивостью. Конфликты возникают по самым пустяковым поводам. Деление на три этапа справедливо для плавания любой продолжительности, от нескольких дней до многомесячного скитания в Океане.

Ивашкин подобными соображениями голову себе не забивал, он просто жил в море так, как привык. И всё обходилось хорошо. Коммерческие пароходы редко ложатся в дрейф, а на якорь становятся лишь в ожидании захода. Каждый час бесполезного простоя — большой убыток. Научно-исследовательские суда ведут себя иначе. Нарежут в море-океане квадрат, и будешь болтаться в этом районе месяц, а то и более. Если ведётся систематический промер, то это бесконечное хождение взад-вперёд, от кромки до кромки. Гидрологи при этом на ходу измеряют температуру воды до трёхсот метров, а за судном на кабель-тросе тащится гондола магнитометра с застрявшими в ней акульими зубами. В самых низах гравиметристы измеряют ускорение свободного падения и скандалят с мостиком по внутренней связи, если судно отворачивает более чем на три градуса. В положенные сроки метеорологи проводят свои наблюдения и долго с умным видом глядят на облака, таинственно бормоча: "Кумулюсы, стратусы, цирусы!" А если ведётся гидрологическая съёмка, судно ложится в дрейф, и опускают с лебёдки на тросе серию батометров.

Замечательный это прибор! Придумал его ещё Нансен. Пока опустят эти батометры, пока поднимут, пока выяснят, что посыльный груз застрял, снимут батометры, перевернут, сольют воду, снова начнут их подвешивать...

К этим научным занятиям нужно иметь привычку. Поэтому судоводители на океанографических судах — люди особого склада, их не гложет червячок нетерпения, зовущий поскорее дать ход. Давно сдох этот червячок и покоится на одном из гидрологических полигонов.

А хотите — объясню, почему на Западе наши научные суда считаются разведовательными? Да потому, что результаты любых морских исследований имеют двойное назначение. Одними и теми же навигационными картами пользуются все моряки, независимо от того, какие у них кокарды на фуражках. Приливы и отливы нужно знать, чтобы провести судно в порт. Но не только. Есть места, где амплитуда прилива более пятнадцати метров. Попробуйте установить там якорные мины! Параметры морской воды, конечно, представляют и чисто академический интерес, но их нужно знать и для обеспечения действий подводных сил. А ускорение свободного падения интересует не только надменных профессоров, но и скромных баллистиков. Про гидрометеорологию и говорить не приходится. Все океанографические суда на белом свете занимаются одним и тем же. И напрасно шведский соглядатай тратит плёнку, фотографируя нашего учёного на доске. Просто европейцы ещё не додумались до такого гениального устройства. А секреты, конечно, есть. Только они не там, где их ищут.

Океанографическое судно — не круизный лайнер: заходы редки, и даже богом забытый порт уже в радость. А тут — Бомбей!

Ивашкин сидит в деревянной беседке, подвешенной высоко над палубой, и делает вид, что работает. Внизу суета: всех свободных от вахт выгнали на покраску, чтобы привести судно в приличный вид. Жаркое Солнце, лёгкий ветерок. Длинная, пологая зыбь медленно и плавно покачивает корпус. И сверху кажется, что судно, идущее полным ходом, колышется в середине огромного ярко-синего блина Индийского океана. И прикрыт этот блин голубым колпаком неба с подвешенными ватными облаками. Кто сказал, что Земля имеет форму шара? Вот же он, блин! Шкрябает Ивашкин ржавчину, поглядывает на вспархивающих из-под форштевня летучек, болтает ногами. На обед сегодня приготовят отбивные, а вечером соберётся компания. Хорошо!

И вот уже судно покинуло район работ над Центральной котловиной и прямиком пошло к полуострову Индостан. Ещё несколько дней и по левому борту, едва угадываясь на горизонте, проплыли и остались по корме низкие атоллы архипелага Чагос, потом Мальдивские острова и, наконец, Лаккадивские.

Ивашкин разглядывал их в бинокль и жалел, что нельзя прямо сейчас высадиться, побродить по белому песку, поплескаться в тёплой воде.

"Стало быть, не судьба! — без горечи подумал он. — Авось, в другой раз!"

Он от рождения ощущал себя в мире желанным гостем. А когда мир вёл себя по-хамски, находил для него добродушные оправдания. Океан был для Ивашкина частью мира, оттого и плавалось ему всегда легко. И саму жизнь он инстинктивно воспринимал как подарок. А разве можно обижаться, если подарок оказался не тем, что ты ожидал? Бери, скажи спасибо и радуйся!

Ещё до того, как отдали на рейде якорь, были сформированы группы увольнения, в каждой не менее трёх человек. Лучше, если они из разных служб и не поддерживают приятельских отношений. Тогда труднее сговориться и что-нибудь нарушить. Хотя, один чёрт, сговариваются и нарушают. Моряки — народ изобретательный.

Как-то в одном иностранном порту шёл по пирсу в город моторист и размахивал футляром фотоаппарата на ремешке. И надо же! Выскользнул ремешок, и улетела дорогая вещь в бухту. Вот горе-то! А фотоаппарат, между прочим, занесён в декларацию, его нужно предъявить в родном порту при таможенном досмотре. Ничего не поделаешь, написал безутешный моторист объяснительную записку и приложил показания свидетелей. Правда, некоторые сообразили, что в футляре вместо камеры была железка, а сам фотоаппарат осел в ближайшей портовой лавке. На следующий день, когда толпа двинулась в город, сразу несколько фотоаппаратов, вырвавшись из рук, улетели в воду. Вечером замполит собрал потерпевших, оглядел по очереди и сказал: "Совесть надо иметь! Если завтра таким же образом кто-нибудь потеряет часы, магнитолу или золотой зуб, спуску не дам!"

Больше ценные предметы в воду не летали.

—  Ты, Ивашкин, пойдёшь с химиками, — объявил первый помощник, — ты же любишь девушек!

Матрос в душе матюгнулся. Девушек он любил, но не в качестве товарищей по увольнению на берег.

—  Не впадай в тоску, — утешила его бойкая, рыжеволосая Татьяна, когда они сошли с трапа, — мы тебя по магазинам женского белья таскать не будем. Разве, что ситца индийского на базаре купим. Сарафанчики себе сошьём. Чтобы на танцы ходить. В cарафанчиках! — она крутанула подолом лёгкого платья.

—  Ладно! — смягчился Ивашкин. — Я против ситца не возражаю. А как насчёт того, чтобы на слонах покататься?

—  Будет тебе слон, — пообещала Татьяна. — Смотри, Тамарка, какой у нас кавалер: заботится о культурном досуге, небось, и про Индию знает побольше нашего.

—  Ещё перед выходом специально книжки читал, — Ивашкин не стал обращать внимания на иронию. — Вот, слушайте!

Рассказывал Ивашкин хорошо. Образно и с выражением. Кратко вспомнил историю страны, описал климат, нравы и обычаи. Прошёлся по искусству и религии.

—  Молодец! — похвалила его Татьяна, — А ты, наверное, и языки местные подучил? Скажи-ка что-нибудь!

—  Камасутра! — громко произнёс Ивашкин, и встречная женщина в сари шарахнулась к стене.

—  Только об одном и думаешь, — упрекнула его Тамара.

—  О чём ещё думать? — пожал плечами Ивашкин. — Я, вон, уже сколько в море болтаюсь. Понятное дело, организм своего требует.

—  Мы, вас, мужиков, жалеем, — Татьяна покосилась на своё отражение в зеркальной витрине.

—  Вот и пожалейте! — оживился Ивашкин. — Сказать-то всякая может.

—  А вот этого нельзя, — одёрнула его Тамара. — Ты сам подумай, какое наше девичье положение на судне? Нас мало, вас много. Одного пожалеешь — все остальные, знаешь, как будут называть? То-то! Терпи, бедолага неудовлетворённый.

—  Я терплю, — понурился Ивашкин, — что ж ещё остаётся? Ладно, недотроги, пошли на слоне кататься, это вон там, в парке. Чур, слона выбираю я!

Однако выбор оказался неудачным. Серое животное сначала вообще не желало двигаться, а когда погонщик шарахнул его палкой по шершавой заднице, пустился таким аллюром, что Ивашкин вылетел из корзины и растянулся на песке.

—  Гадина лопоухая! — сказал он вслед убегавшему слону. — А ещё говорят, что они умные.

Второй погонщик извинился перед неудачником и предложил попытать счастья на другом скакуне. Ивашкин сделал рукой неприличный жест и потребовал назад плату за недоставленное удовольствие. Услышав про деньги, извозчик бухнулся на землю, ловко переплёл ноги и впал в транс. Все попытки растолкать его ни к чему не привели.

Тут вернулись девушки. Они сумели удержаться в корзине, однако, несмотря на морскую закалку, несколько укачались.

—  Не годишься ты для родео, — заметила Тамара, глядя, как Ивашкин стряхивает с себя песок. — Ну, что, пойдём покупать мануфактуру?

—  Погоди, — остановила её Татьяна, — вон там ещё что-то интересное.

На соседней площадке, окаймлённой ухоженными пальмами, стояло с полсотни европейцев. Туристы размахивали руками, охали и толкали друг друга локтями, глядя на тощего полуголого индийца, игравшего на дудочке с шаром. Западные путешественники — самая благодарная публика: за свои деньги они готовы восторгаться любой ерундой.

—  Это заклинатель змей, — определила Тамара. — Пошли, поглядим!

—  Змеи! — буркнул Ивашкин. — Мерзость ползучая!

Не любил он змей, и были тому причины. На острове Кижи у него затеялся быстротечный роман с хорошенькой смотрительницей древностей, да в самый неподходящий момент из-под охапки сена вылезла домашняя гадюка. Подхватив одежду, Ивашкин позорно бежал и долгое время мучился сомнениями, не стал ли он унылым импотентом? Однако обошлось.

Вторая история была ещё глупее. Ивашкин снял комнату в квартире, где кроме него оказалось ещё два жильца. Один был тихим выпивохой с мифологическим именем Геракл, а другой — прилежным студентом. Обоих Ивашкин видел чрезвычайно редко.

Как-то вечером пьяный, но бодрый от страха, Геракл ворвался к Ивашкину с воплем: "Змеи! Змеи!" Ивашкину приходилось видеть людей в белой горячке, и он знал, что их нельзя оставлять в одиночестве. Матрос изловил бегавшего по комнате соседа и, отворачиваясь от скверного духа, пообещал прямо сейчас, при нём, развеять алкогольные видения.

—  Эх, пьянь бессмысленная! — упрекал он сына Зевса. — Твой тёзка Лернейской гидры не прибздел, а ты, малохольный...

Он смело вошёл в пустую, как бочка Диогена, комнату и первое, что увидел — большую, яркой расцветки змею, свернувшуюся клубком.

Геракл, заглянувший следом, завопил и на полусогнутых ножках рванулся прочь. Ивашкин припёр дверь старинным сундуком, стоявшим в коридоре, затащил Геракла в свою комнату, связал по рукам и ногам, чтобы не выскочил в окошко, позвонил в милицию и спокойно, толково обрисовал ситуацию.

Стражи порядка приехали быстро, отодвинули сундук, проникли в комнату, обшарили её и, не найдя никакой змеи, вызвали специализированную медицинскую службу. В больнице соседей положили под капельницы, причём от процедур Гераклу становилось всё лучше, а Ивашкину — всё хуже.

На третий день их навестил студент и пожаловался, что его ручной полоз отбился от рук и, пользуясь подпольными пустотами, стал болтаться по всему дому. Прибежавшие санитары размотали с шеи серпентолога систему для вливания растворов, а Ивашкина жёстко зафиксировали.

Геракл, вскоре выписавшийся, ещё долго носил ему передачи...

Не за что Ивашкину было любить змей.

—  Это кобра, — определила Тамара, когда они вступили в круг зрителей. — Королевская кобра. Великолепный экземпляр!

Факир, надувая смуглые щёки и поводя дудочкой, тянул занудливую, видимо, народную мелодию, а змеюка, высунувшись из корзины, покачивалась, словно колеблемая ветром. Иногда заклинатель слегка пинал босой ногой корзину, змея раздувала капюшон, и становился виден белый лорнет у неё на затылке.

Публика издавала испуганно-восторженные вопли.

Представление заканчивалось, индус прекратил музицирование, закрыл крышку и, обойдя туристов, собрал в коробку из-под обуви неплохой гонорар. Однако этого показалось укротителю мало.

—  А теперь! — объявил он. — Самый отважный из вас может получить все эти деньги! Всякий, кто осмелится приблизиться к смерти на два метра, заработает... — он заглянул в коробку, — триста рупий!

—  Пятьсот! — громко предложила Татьяна.

Зрители разом уставились на отчаянную блондинку, а факир, вытянув шею, выискивал того, кто решился бросить вызов судьбе.

—  Кончай, Танька! — подруга дёрнула её за рукав.

—  А чтобы не выпендривался! — объяснила Татьяна. — Да и мануфактуры побольше купим. И праздник будет на что справить. Вы, нехристи, забыли, что нынче Рождество? Пятьсот рупий! — она подняла руку.

Факир переждал гомон и, сообразив, что участие в представлении белокурой леди — замечательная реклама, поклонился и сделал приглашающий жест.

—  Ты всё же поосторожнее, — недовольно посоветовала Тамара.

—  Ерунда! — Татьяна решительно приблизилась к плетёной корзине и кивнула: "Открывай!"

Заклинатель, эффектно помедлив, поднял крышку и приложился к дудочке. Медленно, нехотя кобра поднялась, раскрыла пасть и стрельнула раздвоенным языком. Морда змеи была весьма недовольной. Факир, не переставая дудеть, предостерегающе замотал головой. Татьяна презрительно усмехнулась, сделал шаг, взмахнула рукой, схватила кобру чуть ниже головы и сильным рывком выдернула из корзины. Руки индуса упали вдоль тела, а дудка издала писк удивления в тональности "си мажор".

Ядовитый гад, не привыкший к столь фамильярному обращению, обмяк и стал похож на резиновую кишку. Волоча кобру по песку, Татьяна подошла к зрителям. Змея зашипела, раздула капюшон, оскалилась, показав изогнутые зубы, и попыталась рыпнуться. Свободной рукой девушка врезала кобре подзатыльник. Пресмыкающееся притихло и только поглядывало злыми глазками.

Под аплодисменты Татьяна посадила змею обратно в корзину, захлопнула крышку и ожидающе уставилась на факира. Однако расставаться с деньгами индус явно не хотел. Вмиг позабыв язык колонизаторов, он залопотал что-то невразумительное, указывая то на небо, то на землю, то на корзину.

Публика недовольно зароптала. Ивашкин решительно выдвинулся в круг и вразвалку приблизился к артисту.

—  Ты иди, Таня, — проговорил он, глядя на заклинателя исподлобья и потирая кулаком о кулак. — Дай мне с ним потолковать на местном диалекте.

Татьяна пожала плечами и отошла.

—  Слушай меня, ракшас долбаный! — Ивашкин ткнул пальцем в костлявую факирскую грудь. — Ты что же это, шудра хренов, дхарму нарушаешь, сука? Гони монеты, не то я тебе устрою реинкарнацию! Ты у меня прямо сейчас в дерьмо перевоплотишься! Я тебе ручки-ножки узлом завяжу! Выбленочным узлом!

Факир с нарастающим ужасом вслушивался в страстный монолог. Особенно сильное впечатление произвело определение — "выбленочный". Вероятно, по фонетическому сходству с каким-то уже слышанным русским выражением. Заклинатель отступил на шаг и огляделся. Окружающие явно были на стороне Ивашкина, продолжавшего ласково массировать кулаки. Уже не помышляя о сопротивлении, индус поднял коробку и со злобным поклоном передал матросу. Тот аккуратно сложил деньги, отделил одну купюру и засунул факиру за пазуху.

—  Это на фураж скотине, — он кивнул на корзину.

Змеюка в этот момент высунула из-под крышки голову, но осмелевший Ивашкин так гаркнул на кобру, что та моментально юркнула назад. Девушки тем временем раздавали автографы и улыбались перед фотокамерами.

—  Пошли, что ли? — Ивашкин протиснулся сквозь толпу поклонников. — Надо вам ещё ситец купить.

Они выбрались из парка и отправились в старый город, где на узких улочках сплошными рядами тянулись лавочки с утварью, тканями, сувенирами, фруктами. Завидев иностранцев, хозяева выбегали из-за прилавков и на всех мыслимых языках громкими криками предлагали товар.

—  Расступись, басурмане! — Ивашкин локтями прокладывал дорогу. — Вот сейчас как тресну по чакре! — пообещал он особенно приставучему торговцу. — Враз в нирване очутишься!

—  Кажется, это то, что нужно, — тихо сказала Тамара, кивнув на лавку, сплошь увешанную цветистыми полотнами.

—  Пожалуй, — пригляделась Татьяна. — Ивашкин, ты умеешь торговаться?

—  Умею, но не люблю, — признался матрос.

—  Тогда стой немного поодаль и время от времени пересчитывай деньги, — велела Татьяна, — только смотри, чтобы не выхватили! Кстати, сколько мы заработали? Ого! Неплохо!

—  Это ты заработала, — напомнила Тамара.

—  А! Брось! Давай купим сразу на все деньги. И скидку получим.

—  Как это ты змеи не испугалась? — почтительно спросил Ивашкин.

—  А чего её бояться? — рассеянно ответила Татьяна, разглядывая ткани. — Мы с Тамаркой, когда в университете учились, на каникулах в питомнике подрабатывали. Имеем практику. Ничего хитрого тут нет. Тамар, я прикинула, нормально получается. Ещё останется на Рождество. Винца купим, закусочки, заступника нашего пригласим, а?

Начался торг. Выбрав ткани и узнав стоимость, девушки закатили глаза и сделали вид, что собираются уйти. Торговец тут же скинул половину. Так повторилось раз пять. Ивашкин всё это время стоял неподалёку и шелестел деньгами, чтобы поощрить купца.

—  Ну, кажется, созрел! — шепнула Татьяна и назвала последнюю цену.

Торговец замотал головой и жестом показал, что больше уступить не может.

—  Как знаешь! — Тамара отвернулась. — Пошли!

Хозяин скрипнул зубами, однако больше удерживать не посмел.

С притворно недовольными лицами троица пересекла крохотную площадь, уселась за столиком уличного кафе и заказала кока-колу.

—  Сейчас посидим, — наставляла Татьяна, — потом вернёмся, а ты, — она кивнула Ивашкину, — подходи к нам минут через пять и снова покажи деньги, понял?

—  Понял, — Ивашкин хлебнул холодного напитка и почувствовал, как его дёрнули за штанину. Он обернулся и прямо у ног обнаружил невесть откуда взявшуюся девчушку лет четырёх. Она сидела прямо на земле, из-под короткого платьица торчали две культяшки, а грязная ладошка тянулась за подаянием. Малышка весело улыбалась, посверкивая чёрными глазёнками. Индиец, видно, отец или хозяин, одобрительно кивал тюрбаном.

Ивашкин всегда стеснялся нищих, словно чувствовал перед ними вину. Но в этой маленькой побирушке, ещё не сознававшей своего убожества, было столько искренней детской приветливости, что ему тоже захотелось улыбнуться. Однако улыбка не вышла.

—  Дай ей немного денег, — понимающе посоветовала Татьяна, — и не бери в голову. Таких здесь, знаешь сколько? Всех не осчастливишь. Ну, мы двинулись!

Девушки вернулись к мануфактурной лавке и довольно быстро довели оживившегося продавца до нужной кондиции.

—  Расплачивайся! — велела Татьяна подошедшему Ивашкину.

Однако тот странно повёл плечами и уставился в утоптанную землю.

—  Отдал? — без удивления спросила Тамара. — Неужто всё отдал, сострадательный ты наш?

—  Я верну, — пообещал Ивашкин. — Ну, это я вроде у вас в долг взял, ладно?

—  Знаешь, когда тебя рожали, похоже, дома никого не было! — с некоторой досадой проговорила Татьяна. — Хорошо, что мы тебе только змеиные деньги доверили.

—  А ты проспорила, Танюша! — засмеялась Тамара. — Я же говорила, что он ни за что не устоит. С тебя десять рупий. Ладно, купим, сколько получится.

—  Не горюй, благодетель! — Татьяна потрепала Ивашкина за вихор. — Ничего ты нам не должен. А Рождество мы всё равно отметим!

Детская болезнь левизны

Флаги кораблей и судов изготавливаются из шерстяной ткани, которая называется флагдук. Ткань лёгкая, свободно реет, вздымается и полощется на морском ветру. Через пару недель полоскания появляется бахрома. Флаг подшивают, но ветер продолжает трепать флаг, выдёргивая из него по нитке. Опять подшивают. И так, покуда на мачте не оказывается короткий обрубок.

Флаг наших гидрографических судов ВМФ представляет собой синее прямоугольное полотнище, в левом верхнем углу помещено изображение военно-морского флага, а справа — маяк в белом круге. В процессе истрёпывания и подшивания символика постепенно исчезает, и с иностранных кораблей и самолётов начинают иронично интересоваться национальной принадлежностью судна. Боцману приказывают изобразить родной флаг на листе жести. Изделие выходит долговечным, одна беда — дребезжит на ветру.

—  Расскажи свежий анекдот про Чапаева! — улыбнулся парень.

Вас бы такая просьба удивила? Ну, а я слегка обалдел. Потому как дело происходило на одном из Островов, и передо мной стоял темнокожий боец в камуфляжной униформе без внятных знаков различия.

"Мулат, — подумал я. — Или креол? Забыл, чем они отличаются. Уже не чёрный, но ещё не белый. Переходное звено".

План похода не предусматривал посещения этих Островов. Однако поступил приказ уйти с основного планшета и тщательно перепахать новый квадрат. Эхолоты барахлили, сигналы радионавигационных систем принимались на пределе дальности, а плотная облачность не позволяла определяться по светилам. Об этих заморочках было честно доложено береговому руководству.

Ответ был изумителен по лаконизму — "Продолжать, невзирая".

И мы продолжили хождение параллельными галсами, смирившись с мыслью, что весь материал пойдёт в корзину.

Опёршись локтями о планшир, я рассказал первый пришедший на ум анекдот.

Парень долго заливисто хохотал, притоптывая по бетону причала высоким шнурованным ботинком.

—  Промером занимаетесь? — спросил он, отсмеявшись. — Погода, наверное, не баловала?

—  Хорошо по-русски говоришь, — похвалил я.

—  Так в Ленинграде учился, — объяснил он, — в рыбной мореходке. На Каменном острове. Зовут меня Серран, можно Серёга.

—  Ну-у! — обрадовался я. — Слушай, а ты Генку Астапова не знаешь?

—  Корешами были! — удивился Серран.

—  Мой одноклассник по школе, — я почувствовал невольную симпатию к весёлому креолу. — А Скелета помнишь?

—  Ещё бы! — Серёга показал белоснежные зубы. — Сколько мы с ним... Жив он?

—  Жив, — успокоил я. — В милиции служит. А Генка уже старпомом плавает. Слушай, а что у вас тут делается?

—  Месяц, как освободились от колониальной зависимости, —  кисло сообщил Серран. —  Сбросили, так сказать, иго.

Об этом мы узнали ещё в море. Однажды утром радист принёс на мостик извещение о том, что Острова получили волю и тут же объявили о введении двухсотмильных территориальных вод.

—  Может, ошибка? — предположил старпом. —  Наверное, имеется в виду экономическая зона.

—  Тут ясно сказано — терводы, —  штурман ткнул пальцем в бланк. —  И мы как раз находимся в этих самых терводах, — он вопросительно посмотрел на командира.

Но старший лейтенант Бодунов никак не отреагировал и продолжал глядеть вперёд, покачиваясь на длинных ногах.

—  Это же надо! —  злился старпом. —  У США двенадцать миль и ничего, хватает, не жалуются! А эти...

—  Есть несколько государств, объявивших двухсотмильные терводы, —  напомнил штурман, —  Бразилия, Уругвай, Перу...

—  И кто-нибудь это признал? —  Бодунов полуобернулся.

—  Никто не признал, —  хихикнул штурман.

—  И правильно, —  одобрил командир.

—  Посягательство на принцип свободы открытого моря, —  продолжал горячиться умный старпом. —  Такие авторитеты международного морского права, как Гроций и Коломбос...

—  Они Гроция не читали, —  успокоил его командир. —  Я, кстати, тоже. А ты бы, старпом, не Гроция штудировал, а ... —  но так и не сказал, что же именно следует штудировать.

—  Территориальные воды, —  не выдержал, молчавший до этого, замполит Сурепко, —  это водное пространство, на которое распространяется суверенитет государства, и которое государство способно эффективно контролировать!

—  Господи! —  застонал Бодунов. —  Чтобы на одном пароходе собралось столько эрудитов? Ну, кто ещё чего скажет?

—  В терводах запрещён не только морской промысел, но и гидрографические работы, —  осторожно напомнил я. —  Может, вырубить к чёрту эхолоты, всё едино они ничего не пишут, и сослаться на суверенитет?

—  А по земле погулять хочешь? —  строго спросил начальник промерной партии. —  Нам же заход обещали. Соображать надо, а не только кроссворды разгадывать.

—  Так! —  заключил Бодунов. —  Гайд-Парк закрывается на просушку. Слушать меня! Живём, как жили!

—  И как происходило освобождение, —  спросил я креола, —  воевали, партизанили?

—  Какая тут может быть партизанщина, —  удивился он и показал на совершенно лысые красные холмы, — это же не Брянские леса. Просто приехали мы сюда и объявили, что теперь они свободны. Никто не возражал.

—  И всё? —  удивился я.

—  Ну, ещё памятники старого режима с постаментов сбросили.

—  Мешали?

—  Детская болезнь левизны, —  объяснил освободитель, —  вот и болеем.

—  Слушай, —  спросил я, —  а чего это у вас в городе все магазины закрыты, водопровод не работает, света нет?

—  Говорю же, погорячились маленько, —  крякнул Серёга. —  Когда памятники скинули, стали думать, что бы ещё такое революционное произвести? Ну и выгнали всех белых, как прямых потомков завоевателей.

—  Понятно, —  кивнул я, —  а это врачи, инженеры, учителя...

—  Ну, да! —  поморщился креол. —  Я же говорю, погорячились. Сейчас мы их назад зовём, а они не хотят.

—  Может, вам опять попроситься под колониальное иго? — пошутил я.

—  Не возьмут, —  креол шутки не понял, —  раньше надо было думать.

—  А ты сам, чем теперь занимаешься? —  я решил переменить тему.

—  Служу в военно-морском флоте, —  Серёга ткнул пальцем в какой-то значок на лацкане рубашки.

—  И кто ты по должности?

—  Да, понимаешь, —  креол явно смутился. —  Я, как бы это сказать, Главнокомандующий военно-морскими силами Островов. Только, если знакомых встретишь, ты про это не рассказывай. Скажи — в моряках Серёга. И всё.

—  Вот, ведь, какой скромный главком, —  подумал я. —  Однако, похоже, и он к этим двухсотмильным терводам ручку приложил.

—  Служба спокойная, —  продолжал Серран, —  не то, что на рыболовецких судах.

—  Чёрт! —  опомнился я. —  Ты извини, нужно же о твоём визите командиру доложить.

—  Не надо, не надо! —  замахал руками Серёга. —  Я просто так заглянул, неофициально. Тем более, что у вас же деловой заход. Мы — люди свои, обойдёмся без формальностей.

—  А можно поглядеть на твой флот? —  попросил я.

—  Так вот же он! —  Креол махнул в сторону соседнего пирса, где приткнулись четыре деревянных катерка с пулеметами на турелях. —  Весь, как есть!

"Верно сказал Бодунов, —  подумал я, —  не читали он Коломбоса с Гроцием".

—  Ну, я пойду! —  заторопился Серёга. —  Бывай! Ребят моих встретишь, передавай привет! —  и ушёл к своему флоту.

—  С кем это ты болтал? —  осведомился Бодунов из открытого иллюминатора командирской каюты.

—  Главнокомандующий военно-морскими силами Островов, —  доложил я, задрав голову. —  У нас в Питере учился, в рыбной мореходке.

—  Теперь понятно, почему у них двухсотмильные терводы объявились, —  спокойно отреагировал Бодунов и, обратившись к вахтенному у трапа, распорядился: "Вы всё же докладывайте о посетителях. А то заявится Президент из тамбовского кулинарного техникума — конфуз может выйти".

Испанская грусть

Капитан I ранга запаса Сергей Прокофьевич Лисин в свои шестьдесят лет оставался красавцем, имел гвардейскую выправку, носил на тужурке Звезду Героя Советского Союза и преподавал "Историю военно-морского искусства". Лекции его были довольно занудливы: похоже, собственный боевой опыт заставлял его скептически относиться к высокомерной самоуверенности авторов учебников. Однако открыто ставить под сомнение авторитет военных историков было невозможно, и Лисин добросовестно излагал сухой текст, время от времени поджимая губы с чуть опущенными уголками.

Карьера его складывалась блестяще: сразу после окончания ВМУ имени Фрунзе он стал командиром подводной лодки "Щ", потом принимал участие в Гражданской войне в Испании, Великую Отечественную войну встретил на Балтике командиром лодки С-7. Совершил пять боевых походов, форсируя минные заграждения и слушая, как минрепы крежещут о корпус. Потопил пять транспортов противника, причём атаки проводил с блестящей, хладнокровной наглостью. 21 октября был торпедирован финской подлодкой, вместе с четырьмя моряками попал в плен, а 23 октября ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Москва ещё не знала о гибели лодки и пленении командира. Рассказывали, что подбрасывались листовки, с фотографиями, на которых он был снят в компании финских и немецких асов-подводников. В 1944 году Финляндия вышла из войны; Лисин был возвращён на родину и помещён в лагерь. В то время это выглядело совершенно естественно. А дальше произошло чудо — Лисин сумел доказать, что в плену вёл себя достойно, и в 1945 году был реабилитирован, восстановлен в звании и продолжил службу.

—  Сегодня мы повторим пройденный материал, —  объявил Сергей Прокофьевич, —  как я уже рассказывал — Вторая Пуническая война в полной мере выявила необходимость обладания сильным флотом, который мог не только оборонять побережье, но также действовать на коммуникациях противника и осуществлять операции совместно с сухопутной армией Рима. Примером такого успешного взаимодействия может служить блокада и последующий захват с моря и суши Нового Карфагена. Курсант Абрамов! Покажите на карте, где Новый Карфаген.

Абрамов, с недовольным видом оторвался от чтения детектива, вылез из-за стола, подошёл к доске и уставился на выцветшую карту.

—  Ну! —  поторопил его Лисин.

—  Это на Иберийском полуострове, —  Абрамов пытался прочитать названия, но те давно уже были уничтожены временем.

—  Я понимаю, что не в Тамбовской губернии, —  Лисин повысил голос.

—  На территории теперешней Испании, —  пытался увиливать Абрамов.

—  Ну, а ещё-то что можете сказать? —  Лисин начинал сердиться.

—  А можно я прочитаю стихотворение? —  вдруг выпалил Абрамов.

—  Про Вторую Пуническую войну? —  Лисин выпятил ковбойский подбородок.

—  Никак нет! Про гражданскую войну! —  заявил лукавый Абрамов и, не дожидаясь разрешения, начал:

"Мы ехали шагом, мы мчались в боях

И "Яблочко"— песню держали в зубах...

Красивое имя, высокая честь —

Гренадская волость в Испании есть...

Он песенку эту твердил наизусть.

Откуда у хлопца испанская грусть?..."

—  Достаточно, — Лисин махнул рукой, —  идите на место. Он подошёл к окну, и на лице его изобразилась, видно, как раз та самая испанская грусть, на которую и рассчитывал негодяй Абрамов.

—  Да, —  сказал Лисин, разом забыв про Новый Карфаген, —  Испания — очень красивая страна. Не по-нашему, но очень... Даже через перископ... Особенно утром, когда Солнце ещё только поднимается над горизонтом, а дымка начинает рассеиваться... Да... И девушки там красивые... Сначала непривычно, уж больно чернявые, зато когда...

—  Расскажите! —  хором завопили курсанты.

—  Нет! —  отказался Лисин. —  Про девушек рассказывать не буду. А, вот, про то, как не нужно воевать, расскажу.

—  Ну, ты и проныра! — сосед пнул Абрамова.

—  Не проныра, а тонкий психолог, —  Абрамов пнул его в ответ.

Лисин поглядел в окно, причём взгляд его был направлен не на площадь перед мостом, а поверх крыш соседнего военно-морского заведения.

—  Гражданская война — это... —  он щёлкнул пальцем по стеклу, —  это... Этого вам, товарищи курсанты, лучше никогда не знать. Наша страна помогала Республиканской Испании в борьбе с мятежниками: посылала оружие, снаряжение, специалистов, в том числе и моряков. Правда, было их очень мало. И вот представьте себе...

Командира называли дон Мигель. Он родился в простой русской семье, окончил высшее военно-морское училище в Ленинграде, а сейчас, прорвавшись через Гибралтарский пролив, вёл в крейсерском положении лодку в Бискайский залив. Его комиссар — носатый чернявый испанец, в морских делах ни черта не смыслил, но был предан республиканскому делу и пламенными речами вдохновлял команду, которую в нормальном флоте на пушечный выстрел не подпустили бы к обслуживанию техники. Впрочем, и техника была такой, что дон Мигель боялся её больше, чем противника. Все офицеры были иностранцами. Старпом — суетливый француз, ещё как-то находил общий язык с революционной вольницей, штурман — молодой англичанин, на лице которого лежала печать вековой унылости, похоже, давно махнул на всё рукой, а механик — немец, говоривший на всех европейских языках, постоянно держал кобуру открытой и, отдавая приказание, брался за рукоятку "Люгера". Так и воевали.

При подходе к порту дон Мигель оглядел горизонт. Со стороны моря шли два транспорта под французскими флагами. Кораблей противника было не видно.

—  Это для нас! —  комиссар тряхнул сжатым кулаком. —  Видишь, Мигель, французское правительство под давлением общественности вынуждено разрешить доставку необходимых для нас грузов! Вечером посидим в кабачке?

—  Все вниз! —  скомандовал командир. —  Срочное погружение!

—  Зачем! —  комиссар в изумлении вскинул руки.

Вместо ответа дон Мигель ткнул пальцем в западный сектор, где склоняющееся к горизонту Солнце заливало поверхность моря нестерпимо ярким чешуйчатым блеском.

—  Там ничего не видно, —  пожал плечами комиссар.

—  Поэтому и погружаемся, —  коротко ответил дон Мигель. —  Выполнять!

Когда лодка ушла на перископную глубину, командир приник к окулярам, и первое, что увидел — всплеск от разрыва снаряда в полукабельтове по носу первого транспорта.

—  Ну, началось, —  крикнул дон Мигель и добавил звучное испанское ругательство, —  гляди, комиссар!

Гренадец ткнулся в окуляры и охнул.

—  Эсминец! —  он топнул ногой. —  Флага не показывает, но ясно, что итальянский! Нас, кажется, ещё не заметил! Дьявол, он сейчас пристреляется!

—  Боевая тревога! Торпедная атака! —  командир решительно отодвинул его в сторону. —  Старпом! Становись к перископу! Расчёт сделаю сам! Будешь выдавать данные! Лево на борт! Похоже, и вправду, пока не заметил. Тогда успеем зайти со стороны Солнца. Иначе и транспорты не спасем, и сами погибнем. Комиссар! Свяжись с отсеками и потребуй быстроты и чёткости! Всем работать!

—  Может и повезёт, —  подумал командир. —  Расчёт центрального поста я, слава богу, натаскал — эти справятся. Механик со своим "Люгером" тоже не подкачает. Лишь бы команда...

И было о чём беспокоиться. Личный состав подводной лодки был сгруппирован по признаку совпадения политических симпатий.

В первом, торпедном отсеке верховодили анархисты — ребята боевые, но воспринимавшие любой приказ как покушение на свободу личности. Далее шли троцкисты, которым не терпелось учинить Мировую революцию. Были также коммунисты, социалисты, радикалы, либералы...

Ноев ковчег. А в кормовом торпедном отсеке плотно обосновались каталонцы — убеждённые сепаратисты.

Искусно маневрируя, командир вывел лодку в расчётную точку залпа. К тому времени один транспорт уже горел, а другой, получив пробоину ниже ватерлинии, оседал носом.

—  Первый, третий аппараты — товсь! —  крикнул дон Мигель. —  Сейчас мы им вмажем!

—  Командир! —  бледный комиссар старался не глядеть в глаза. —  Первый отсек просит отложить атаку: они там устроили собрание. Говорят, как только вынесут резолюцию, то сразу сообщат. Клянутся отдать свои жизни за свободу и республику.

—  Что!! —  заорал дон Мигель. —  А ты им сказал, что если мы сейчас не атакуем, транспорты с грузом пойдут на дно!

—  Я всё сказал, —  комиссар сделал шаг назад. —  Но сделать ничего не могу.

—  Можешь! —  командир крепко взял его за плечо. —  Ты можешь их расстрелять! Я не могу! А ты можешь и должен!

—  Как их расстрелять, когда они в отсеке задраились! —  комиссар рванул себя за ворот.

—  Чёрт с ними! —  дон Мигель уже снова вращал перископ. —  Ложимся на циркуляцию! Будем стрелять кормовыми!

—  Не будем, —  комиссар устало опустился на корточки. —  Там тоже собрание. Каталонцы требуют не просто автономии, а полного суверенитета.

—  Знаешь, что я тебе скажу, дорогой товарищ! —  дон Мигель снял фуражку и вытер платком лоб. —  Просрёте вы свою республику!

—  Это точно, —  горько согласился комиссар. —  А делать-то что будем?

—  Вон ваш эсминец спешит на помощь, —  командир уже снова глядел в окуляры, —  проснулись, так вас перетак! Всплываем, пока он нас топить не начал!

—  Я вам рассказал, товарищи курсанты, как не нужно воевать —  Лисин покосился на истёртую карту. —  Лучше бы вообще не воевать, это я вам говорю, как человек кое-что повидавший. Однако к войне нужно быть готовым. Вот вы, я знаю, часто свою жизнь ругаете и нас тоже ругаете, на чём свет стоит. Учиться вас заставляем, службу нести, по ночам не спать. И очень многое в сегодняшней вашей жизни кажется вам ненужным и глупым. Я вам секрет открою — так оно и есть. И ненужного много, и глупого, и несправедливого. А теперь я вам ещё один секрет открою — в вашей будущей жизни глупостей и несправедливостей будет ещё больше. И вы уже сегодня должны к ним привыкнуть, чтобы потом не сломаться. А самая большая глупость и несправедливость — это война. Вот так-то! Курсант Абрамов! А теперь приведите нам пример потери связи и управления в морском сражении. Ну, хотя бы, взять сражение эскадры Октавиана с флотом Антония и Клеопатры в бухте Акциум. Только не нужно декламировать "Египетские ночи" Пушкина.

—  О, бля! —  вырвалось у Абрамова, не ожидавшего такого поворота.

—  Вот точно так же выразился командир республиканской лодки, когда понял, что атака сорвалась, —  кивнул Сергей Прокофьевич. —  К доске!

И тут прозвенел звонок.

Исполнение желаний

("Макаровка")

—  И откуда же ты, паразит, взялся?

—  Из "Макаровки"...

—  Деревня, что ли такая?

—  Нет, училище морское.

Ленинградское Высшее инженерное морское училище имени адмирала С.О.Макарова мы называли между собой "Системой". Иногда с прибавлением ласково-матерных эпитетов.

Это театр начинается с вешалки, а флот начинается с гальюна.

—  Иди драить "очко", —  приказал мне старшина в первый день моей курсантской жизни.

Я очень старался, и через час эмаль посадочного места сверкала хирургической белизной.

—  Закончил! —  доложил я старшине, ожидая похвалы.

—  Ну-у-у! —  удивился он, лёжа на койке. —  Молодец! Принимайся за следующее!

И тут открылась мне великая морская мудрость. Второе "очко" я, уже не торопясь, драил до ужина.

Первокурсник Высокопреосвященский, покачиваясь в дрёме, стоял у тумбочки дневального. Часы показывали половину третьего ночи. Высокопреосвященский ощущал спиной холод стены и с горечью вспоминал встречу с начальником строевого отдела.

Началось всё очень хорошо. Курсант, завидев шедшего навстречу Рукосуева, подобрался и, поравнявшись, чётким поворотом головы отдал честь "в движении". Рукосуев ответил на его приветствие, остановил и, благосклонно улыбаясь, спросил фамилию. Высокопресвященский представился.

—  Звучная фамилия! —  похвалил Рукосуев. —  Видать, из поповичей?

—  Чёрт меня знает, из кого? —  подумал курсант. —  Тебе-то, не один хрен?

—  А, ну-ка, предъявите маркировку, ну, скажем, на ремне, —  всё так же добродушно велел начальник СО. —  Что это? Рамка должна быть два на четыре сантиметра!

—  Так не помещается! —  дрогнувшим голосом объяснил курсант.

—  Кто куда не помещается?

—  Фамилия. В рамку.

—  Смените фамилию! —  ни на секунду не задумавшись, посоветовал Рукосуев. —  Чтобы по своим характеристикам соответствовала инструкциям. А командиру доложите, что я объявил вам три наряда вне очереди. Вы свободны!

Рукосуев любил рассказывать, как после войны занимался тралением Финского залива. На шлюпке подходили к подрезанной мине, привязывали толовую шашку, поджигали шнур и наваливались на весла. Курсанты утверждали, что однажды шнур оказался коротковатым.

Начальник СО, наверное, был человеком не злым, только на беду стремление к порядку возвёл в степень абсолюта. Имея смутное представление об океанографии, он во время смотров помещений Арктического факультета, назидательно говорил: "Вот вы, товарищи курсанты, когда с благодарностью окончите училище, будете работать в обсерваториях. И сможете с гордостью говорить: "Разве это обсерватория? Вот у нас в роте был гальюн, так это была настоящая обсерватория!""

"Нужно было сразу убежать, как только я его, суку, увидел! —  сквозь дрёму горевал Высокопреосвященский. —  Может и вправду сменить фамилию? Когда же я высплюсь, наконец!"

Спать Высокопреосвященскому хотелось со дня поступления в училище. Спать и есть. Ещё хотелось женщину. Эти три желания существовали постоянно и одновременно, мешая сосредоточиться на учёбе и службе. Вздыхая, курсант ощущал, как от всех этих неудовлетворённостей взбухает на заднице свежий фурункул. Роняя голову в сонной одури, он воображал, как сейчас откроется дверь, и появится добрая фея, накормит досыта, утолит жестокую похоть и даст выспаться. Высокопреосвященский представлял себе добрую фею в затейливых постельных позах и явственно поскрипывал молодыми зубами. В открытое окно доносился гниловатый дух близкой Невы, рычание редких машин, взбиравшихся на мост, и нестройный гомон шестикурсников, вывалившихся на улицу после празднования окончания училища.

Высокопреосвященский оторвался от тумбочки, лёг животом на подоконник и выглянул в белую ночь. Выпускники, их жены и подруги стояли тесной толпой, не желая расставаться. Обнимались, целовались, пытались петь и плясать. Фуражек на головах не было, их ещё в начале праздника, по традиции, разом зашвырнули с моста.

—  Ребята! —  крикнул кто-то. —  А давайте напоследок пройдёмся по "системе"!

—  Пройдёмся! —  зарокотала толпа и попёрла ко входу.

—  Счастливые! —  позавидовал Высокопреосвященский. —   Их уже никто ни за что не накажет! А мне ещё пять лет...

Он сполз с подоконника и стал ходить взад-вперёд по коридору, а потом уселся на тумбочку и опять стал грезить о фее. За дверью, ведущей на лестницу, или по-морскому — трап, послышались уверенные шаги. Высокопреосвященский живо соскочил с тумбочки, поправил фуражку и напрягся, готовясь к встрече. За год он уже поднаторел и был готов приблизиться к проверяющему особым, "ночным" строевым шагом — с отмашкой и высоким подниманием ног, но совершенно без топота. Докладывать же следовало чётко, широко разевая рот, но при этом чуть слышно.

"Вот всегда так! —  Высокопреосвященский, не моргая, смотрел на дверь. —  Сейчас явиться добрая фея третьего ранга и своей волшебной авторучкой впишет в журнал какое-нибудь дурацкое замечание!"

Послышалось усталое сопение, бормотание, и в коридор ввалился плотный, кряжистый шестикурсник. Брюки его, подхваченные под брюшком потёртым ремнём, были испачканы — видать, не единожды спотыкался во дворе. В руке выпускника покачивалась бутылка пива.

—  Выдрин припёрся, —  узнал его дневальный.

—  О-о-о! —  на удивление трезвым шёпотом воскликнул выпускник. —  Здравствуй, приёмник! Здравствуй, восьмой номер!

На Арктическом факультете была давняя традиция — за несколько месяцев до выпуска шестикурсники торжественно передавали первокурсникам все курсовые, лабораторные и прочие письменные и графические работы на пять лет обучения вперёд. Факультет отличался давним, консервативным либерализмом, темы работ не менялись десятилетиями, а задания выдавались по списку фамилий, то есть по номерам. И бывало, старенький доцент Богданов разглядывал промерный планшет на жёсткой алюминиевой основе и, любовно поглаживая выемки от многократно срезавшихся фамилий, говаривал: "Да! Впервые эту работу принёс мне курсант Пулькин. Когда же это было, дай бог памяти? Нет, не вспомню. Хороший был курсант, аккуратный, Он теперь большой начальник. Ставлю вам "четыре"".

Некоторые считали, что курсанты всех выпусков, имевшие одинаковые номера, представляют собой некую мистическую общность, связанную иррациональным переплетением судеб. Старшие оказывали своим младшим номерам некоторое покровительство — это считалось хорошим тоном.

—  Вот скажи мне, карась номер восемь, —  Выдрин приблизился к дневальному, —  вот скажи мне, какого чёрта они по училищу лазают? Не налазались, что ли? Шесть лет они эти стены без мата не поминали, а тут разне-е-е-жились! Вот скажи мне, это глупость или лицемерие?

—  Это закон сохранения количества дерьма, —  раздражённо ответил Высокопреосвященский.

—  А ну, растолкуй! —  пузатый поглядел на философа с любопытством.

—  Количество дерьма в мире постоянно, —  объяснил первокурсник. —  Значит, если в одном месте его убавится, то в другом непременно прибудет.

—  Не по теме, —  усомнился Выдрин, —  но при этом оригинально! Ты утром напомни, я запишу.

"А жаль, что они уходят, —  подумал Высокопреосвященский, —  с ними спокойнее жилось".

На самом же деле размещение на одном этаже первого и шестого курсов было частью обширного плана Рукосуева по искоренению расхлябанности.

—  Младшие должны уважать старших! —  учил он, —  и обязательно бояться!

Начальник СО был убеждён, что первокурсник грешен уже по своей сути, а значит — должен быть периодически наказуем. В этом он рассчитывал на помощь ветеранов. Но просчитался. Эффект оказался прямо противоположным — молодых стали защищать. Если дежурный по экипажу записывал "карася" за какое-нибудь нарушение, то немедленно подвергался порицанию.

—  Что же ты делаешь, придурок? —  укоряли его. —  Уже забыл, как сам был таким же? Хочешь показать своё рвение — прихватывай старших!

—  Небось, жрать хочешь? — сочувственно спросил Выдрин. —  Конечно, хочешь! Держи ключ, у меня в кубрике полно провизии: запаслись на банкет, да погорячились маленько. Иди, лопай!

Большинство старшекурсников были людьми женатыми и в училище не ночевали. Оставшиеся холостяки устроились с комфортом и даже врезали в двери своих келий замки. Рукосуев пытался бороться, но, в конце концов, даже он вынужден был смириться с подобным проявлением независимости.

—  А здесь кто останется? —  Высокопреосвященский кивнул на тумбочку. —  Мне лишние неприятности ни к чему.

—  Я пока за тебя постою. Давай повязку. Да, ты не бойся! И фуражку давай! Маловата! —  Выдрин нацепил красно-белую нарукавную повязку и уселся на тумбочку. —  Мне ещё бутылочку пивца принеси — найдёшь под койкой.

В кубрике Высокопреосвященский обнаружил такое количество фуража, что у него закружилась голова. Он тут же впился зубами в буханку варёной колбасы и, урча от удовольствия, вмиг сожрал её. Покосился на вино-водочные бутылки, но удержался и ограничился тепловатым лимонадом.

Выдрин же сидел на тумбочке, болтал ногами и, прихлебывая пиво, бормотал строевую песню своей юности:

"Если ты беременна, так это только временно,

А если не беременна, так это тоже временно..."

Тут перед ним и явился дежурный офицер. Устав от непосильной борьбы с разгулявшимися выпускниками, он, чтобы не видеть их безобразий, решил сделать обход.

—  Это что такое? —  изумился он, увидев на тумбочке пузатого шестикурсника. —  А где настоящий дневальный?

—  Здорово, Петрович! —  не слезая на пол, Выдрин отдал честь. —  Я за дневального. Пива хочешь?

—  Не хочу! —  дежурный капризно скривился. —  Мне в это время спать положено, а я, как проклятый, шарахаюсь по всему училищу, чтобы вы чего-нибудь не натворили.

—  Терпи, Петрович! —  Выдрин благодушно отхлебнул пива. —  Мы тебя терпели целых шесть лет.

В коридор со стуком ворвался помощник дежурного, держа в руке сорванный воротник-гюйс.

—  Товарищ капитан третьего ранга! —  взмолился он. —  Они там такое... такое... А потом я же и буду виноват!

—  Приведите себя в порядок, —  поморщился дежурный офицер. —  Идите к этим негодяям и скажите, что Выдрин приглашает всех выпить на посошок у него в каюте.

—  Вот это мудро! —  воскликнул Выдрин. —  Что значит опыт истинного наставника!

Помдеж убежал, следом за ним двинулся и дежурный офицер.

—  Дневального на место поставьте! —  велел он, не оборачиваясь. —  Где взяли, туда и верните!

—  Есть! —  Выдрин отсалютовал бутылкой. —  Однако, где же карась, и где моё пиво?

Он прошёл по коридору и заглянул в кубрик. Высокопреосвященский, с трудом двигая челюстями, поднял бессмысленно благодарный взор.

—  Э! Э! —  испугался Выдрин. —  Ты не очень-то! Неужели всю колбасу сожрал? И две банки тушёнки! Да тебе же плохо будет!

Говорить Высокопреосвященский не мог, но плавными сытыми жестами дал понять, что плохо ему не будет.

—  Чёрт с тобой! —  Выдрин махнул рукой. —  Ложись в мою койку. Не раздеваясь. Отдыхай, кишечно-полостной! Больше не жри! Понял?

Захватив бутылку пива, Выдрин вернулся на пост, оглядел зелёную тумбочку и тихонько хихикнул. Вспомнил, как точно такую же на втором курсе сбросили из окна на нелюбимого капитана 3 ранга Сотникова. Сбросили грамотно, так чтобы деревянное изделие грохнулось прямо перед офицером, не причинив тому вреда. Некоторые утверждали, что Сотников от неожиданности обгадился. Это — враньё. Он быстро пришёл в себя и ринулся по этажам пересчитывать тумбочки. Однако все оказались на месте. Ту, что предназначалась для него, запасли загодя.

—  Ладно! —  пригрозил Сотников. —  Я всё равно узнаю, кто это сделал!

Ни черта он не узнал!

Выдрин оглядел коридор и отметил, что дневальный, отвлёкшись жевательной радостью, не сделал влажную приборку. Подумав, благодетель закатал штанины клешей, намочил тряпку, намотал её на щётку и длинными взмахами стал протирать коричнево окрашенные доски пола, то есть, конечно, палубы. Закончив работу, он вздохнул и подошёл к раскрытому окну. В белой ночи виднелись купола Александро-Невской лавры, Выдрин обонял запах недалёкой воды и неповторимый дух старой ротной тряпки.

В коридор, шлёпая босыми ногами, выбрался первокурсник и, не открывая глаз, направился в гальюн. Когда вышел, глаза уже немного приоткрылись, и он увидел у окна выпускника.

—  Поздравляю! —  зевнул он, нисколько не удивившись повязке дневального и щётке в руках. —  Дай закурить!

—  Знаешь, —  проговорил Выдрин, доставая сигареты, —  ты, конечно, сейчас этого не поймёшь, но мне грустно!

—  Ясное дело! —  с готовностью согласился первокурсник и отправился курить в умывальную, поводя худыми плечами.

Дверь на трап хлопнула, и коридор заполнился нетрезвой многоголосицей.

—  Где дневальный? —  послышался строгий голос.

—  Тише вы, охломоны! —  Выдрин вышел навстречу. —  Спят же люди!

Но не этот окрик утихомирил выпускников, а вид Выдрина со щёткой в руках.

—  Дежурный офицер сказал, что ты дневальным заступил, —  объяснил приземистый парень с кавалерийскими ногами и тонким острым носом. —  Мы явились тебя лечить. А теперь видим, что дело-то серьёзное. Ты, Выдра, не пей больше сегодня А то утром, чего доброго, пойдёшь на камбуз картошку чистить.

—  Чего вернулись? —  спросил Выдрин. —  Я думал, вы по городу шляться пошли. Ты же, Клюв, любишь башмаки по асфальту трепать.

—  Так мосты развели! —  пожаловался носатый. —  Правда, Гном через Неву вплавь пустился. Разделся, форму на голову положил и поплыл голышом. Его сейчас водяная милиция на катерах ловит. А Брык на Заневской площади сольно исполняет аргентинское танго. Надо полагать, его тоже скоро доставят. А ты, Выдра, сделай сейчас же приветливое лицо и пригласи нас к столу. Мы знаем, у тебя есть, что выпить. А потом можешь хоть гальюн драить, если на тебя такая чума накатила.

—  Правильно! —  поддержали его остальные и потопали по коридору.

—  Стой! —  удержал их Выдрин. —  Там у меня карась дрыхнет. Берите выпивку, закуску и к соседям. О, Ленка, и ты вернулась?

—  Никак не могу с Вами расстаться, —  пухлогубая брюнетка достала пудреницу.

—  Понимаю, —  улыбнулся Выдрин, —  шесть лет это не шутка!

—  Вот именно, что не шутка! —  девушка сердито топнула каблучком. —  А никто из вас, подлецов, на мне так и не женился.

—  Действительно, —  Выдрин смущённо почесал в затылке. —  Да ты не переживай, может, оно и к лучшему. Сама знаешь, в какие края нас распределили. Не всякий решится такую прекрасную девушку тащить за собой в медвежий угол. Ты же у нас умница и красавица, тебе нужен большой город.

Выдрин льстил лишь отчасти. Ленка действительно была хороша собой и обладала весёлым покладистым нравом. Однако, как-то не сложилось у неё с замужеством. Так и оставалась она в своём маркитантском статусе.

—  Пойдём, поможешь по хозяйству, —  Выдрин галантно взял её под ручку.

Высокопреосвященский спал, издавая свист и скрежет.

—  Ишь, храпит! —  Выдрин одобрительно поглядел на первокурсника. —  Это же сколько радости простому карасю за одну ночь!

Тут он задумался, подошёл к свернувшемуся калачиком постояльцу, внимательнейшим образом оглядел его и, кажется, остался доволен.

—  Эй! —  толкнул он спящего. —  Подъём!

Высокопреосвященский команды не услышал. А если бы и услышал, всё равно не выполнил бы. Ему было до того хорошо, что за каждое мгновенье длящегося блаженства он готов был расплатиться жизнью.

—  Тревога! —  голос Выдрина стал строже.

Высокопреосвященский вздрогнул, по-собачьи повёл ухом, пробормотал короткое ругательство, однако не проснулся.

—  Обедать! Обедать! Еда! Еда! Много еды! —  стал искушать его Выдрин. —  Слышишь, восьмой номер?

Первокурсник погладил набитый живот и усмехнулся во сне. Тогда Выдрин пощекотал его. Высокопреосвященский глупо хихикнул, но глаз так и не открыл.

—  Ну, сейчас ты у меня очнёшься! —  рассердился Выдрин. Он склонился к самому уху спящего и проникновенно зашептал: "Женщина! Женщина! Ноги! Грудь!"

Высокопреосвященский застонал, пошарил руками в воздухе, резко повернулся на бок и с костяным стуком вывалился из койки.

—  Так-то лучше, —  Выдрин помог ему подняться. —  Пойдём-ка, брат, со мной.

В соседнем кубрике стоял густой гомон, звякали стаканы и пахло затянувшимся праздником. Выдрин открыл дверь и впихнул Высокопреосвященского. На секунду наступила тишина.

—  Ну? —  спросил Клюв. —  Что ты ещё придумал?

—  Прошу минуту внимания! —  Выдрин хлопнул в ладоши. —  Много было сегодня выпито, и много было сказано. Сам чёрт не знает, когда и где мы теперь встретимся. Все мы — хорошие ребята, так давайте напоследок сделаем хорошее дело!

—  Расколотим стёкла в строевом отделе? —  с готовностью вскочил Клюв.

—  Сядь, —  махнул рукой Выдрин. —  Хватит безобразий. Ленка, подойди сюда, встань рядом.

—  Зачем это ещё? —  девушка подозрительно покосилась на Выдрина.

—  Ну, подойди, пожалуйста! Вот, хорошо. Посмотри-ка на него! —  Выдрин кивнул на Высокопреосвященского. —  Нравится?

—  С виду, ничего, —  Ленка оценивающе оглядела первокурсника. —  Только мне-то что?

—  А вот, что! —  голос Выдрина приобрёл торжественность. —  Была ты верной подругой нашей роты все эти прекрасные и трудные годы. Больно думать, что когда мы уйдём, тебя могут охмурить какие-нибудь радисты или механики. Вот тебе хороший человек, который будет тебя любить и лелеять. Будешь лелеять? —  он толкнул Высокопреосвященского ногой.

—  Буду! —  прошептал первокурсник.

—  Ладно! —  кокетливо потупилась Ленка. — А он на мне женится?

—  Обязательно! —  легко пообещал Выдрин. —  Теперь я пойду на пост. Не дело оставлять роту без службы. А вы, дети мои, возьмитесь за руки, ступайте в мой кубрик, запритесь изнутри и хорошенько познакомьтесь. Ну, с богом!

—  С богом! —  подхватили курсанты. —  Правильно, Выдра! Молодец! Ну, Ленка, желаем тебе большого...

—  Молчать! —  топнул Выдрин.

—  Мы только хотели пожелать большого счастья! —  обиделись бывшие курсанты.

Прошло шестнадцать лет. Потолстевший Высокопреосвященский наставлял своего сына, поступившего в "Макаровку".

—  Помни! —  говорил он, грозя отпрыску пальцем. —  Ты был зачат во время дежурства. На курсантской койке. Это ко многому обязывает.

Жена Елена, ласково улыбаясь, накрывала на стол.

На внутреннем водном пути

Попадать на этот путь Ивашкин не собирался. Но приключилась очередная история, не то смешная, не то гадкая. Это зависит от точки зрения. И предполагалось, что Ивашкин ручку свою шкодливую к истории этой приложил. Однако доказательств не было.

—  Я вот что думаю, Ивашкин, —  сказал ехидный работник отдела кадров, —  я думаю, что пароходству нужно от тебя немного отдохнуть, прийти в себя, оправиться.

—  Визу прихлопните? —  поскучнел Ивашкин.

—  Да мы бы с радостью! —  вздохнул кадровик. —  Только за что? А ты, может, признаться хочешь?

—  Не в чем мне признаваться! —  насупился Ивашкин.

—  Вот видишь, —  развёл руками береговой чиновник и пустил плешью солнечный зайчик. —  Закрыть нельзя, но меры принять необходимо. Мы, вот, что решили — мы тебя переведём в одно речное пароходство. На несколько месяцев. Уже договорились.

—  Ага-а-а! —  протянул Ивашкин. —  Знаю я вас: потом назад хода не будет.

—  Вернёшься, —  пообещал кадровик, —  ты же наша, как бы это выразиться, родная боль. Без тебя, Ивашкин, картина флотского бардака будет незавершённой. А матрос ты, по совести, хороший — море любишь. Обещаю документы оформить так, что сможешь вернуться. Если захочешь, конечно, —  с надеждой закончил он.

Так Ивашкин сделался речником. Определили его на маленький, по его понятиям, сухогруз, и стал матрос вникать в новую жизнь.

Оказалось, что речники, к которым Ивашкин относился с лёгким пренебрежением, ходят вокруг всей Европы и о превратностях моря знают не понаслышке. Удивила его и молодость начальства — капитану едва минуло тридцать, помощники были и того моложе.

—  Работа тяжёлая, нервная, —  объяснили Ивашкину. —  В плавсоставе судоводители долго не засиживаются, оттого и продвижение.

Команда была дружной, дело своё знала. Ивашкина приняла хорошо.

И вот уже потянулись вдоль бортов городские кварталы, потом посёлки. Нева стала уже, а берега выше. Рейс начался.

Встать к штурвалу Ивашкину пока не разрешили, а велели находиться на мостике и приглядываться.

—  У нас своя специфика, —  объяснил старпом. —  Тебе поначалу даже наши термины будут непонятны. Дам почитать специальные пособия, сдашь зачёт, тогда и на реке сможешь вахту стоять. А пока до Ладоги поскучай. На Ладоге дам покрутить штурвал.

Рулевой правил по створам, не обращая никакого внимания на компас. Давало о себе знать течение, приходилось брать поправку на снос.

—  Фарватер — не приведи господь! —  признал Ивашкин.

—  На реке фарватер называют судовым ходом, —  пояснил старпом. —  Да здесь-то что! А вот бывает.... —  и не сказал, как бывает.

—  Да, —  подумал Ивашкин, —  для нас узкость — это Зунд или Ла-Манш. Когда идёшь проливами, бывает, что и не до болтовни. А эти привыкли — вон треплются, не умолкая.

На мостике, однако, не забывали, что среди них — новичок и время от времени прерывали травлю, чтобы сообщить ему что-нибудь полезное. Так Ивашкин узнал, что на реках преимущество при расхождении имеет судно, идущее по течению.

—  Потому, что оно хуже управляется, —  объяснил старпом.

Когда стемнело, Ивашкин обратил внимание на то, что сигнально-отличительные огни морских и речных судов несколько отличаются. Удивило его и то, что на реке скорости и расстояния считали в километрах, а не в узлах и милях.

У Ивановских порогов, которые на мостике тут же переименовали в "Ивашкинские", болтовня смолкла, и все ощутили, как сильное течение сначала навалилось на левый борт, а потом почти сразу перешло на правый.

—  Возьми ещё правее! —  скомандовал старпом рулевому. —  Вот так! Хорошо!

—  Какая там скорость течения? —  спросил Ивашкин, когда пороги остались позади.

—  До тринадцати километров в час, —  ответил рулевой.

Ивашкин в уме прикинул, что это выходит семь узлов.

"Не слабо!" — подумал он и зауважал речников ещё больше.

Миновали остров Ореховый — крепость Шлиссельбург и с Кошкинского створа повернули на Посеченский.

—  Ладога, —  сказал старпом. —  Давай на руль, моряк дальнего плавания. Хоть и не положено тебе пока, но всё равно становись. Здесь, считай, уже море.

Первая вахта на руле обернулась для Ивашкина форменным кошмаром — на крутой и короткой ладожской волне он укачался до зелени в глазах. Время от времени ему приходилось просить разрешения выйти на крыло мостика, где он последовательно расстался с обедом и ужином. Пугая рвотным рыком круживших над судном чаек, Ивашкин с раскаянием вспоминал, как перед выходом рассказывал о "ревущих сороковых" и "неистовых пятидесятых" широтах. Однако он знал, что укачивание — дело обычное и зависит лишь от индивидуальных особенностей вестибулярного аппарата. Плох не тот, кто укачивается, а тот — кто, укачавшись, отказывается работать. Эти соображения и помогли ему выстоять.

Незадолго до конца вахты в ходовую ввалился боцман. Старый речник был крепко пьян и объяснил, что дела у него никакого нет, однако желает присутствовать на мостике. К изумлению Ивашкина старпом отнёсся к просьбе благожелательно.

Боцман ухватился крепкими короткими руками за поручень и полчаса простоял, колеблясь в такт качке, и вперив неподвижный взор в темноту. Потом вздохнул, попросил разрешения уйти и ушёл.

—  Он здесь едва не погиб во время войны, —  вздохнул старпом. —  Его с матерью из Ленинграда эвакуировали, и в баржу бомба попала. Мать не нашли, а пацана моряки Ладожской флотилии подобрали; он у них несколько месяцев при части жил, потом в детдом отправили. Говорит, уже тогда решил пойти на флот. На Ладоге всегда напивается, зато в других местах в рот не берёт даже по праздникам. Лучший боцман в пароходстве. Ну, как себя чувствуешь, моряк дальних заплывов? Прикачался на озёрной волне?

—  Прикачался, —  Ивашкин сглотнул горькую слюну.

—  Вот и хорошо, —  старпом взглянул на часы. —  После вахты отдыхай, дальше легче будет.

На Свирских шлюзах Ивашкин оценил выучку палубной команды, лихо работавшей со швартовными концами. Трезвый как стёклышко, боцман руководил людьми спокойно, без крика, а иногда отдавал команды просто жестами.

Онежское озеро встретило судно прозрачным, высоким небом и полным штилем; лишь рыбацкие баркасы теребили блестящую, тёмную гладь.

—  Ты на Кижах когда-нибудь бывал? —  спросил старпом на следующей вахте.

Поскольку был включён авторулевой, Ивашкин исполнял обязанности сигнальщика, то есть докладывал о замеченных целях.

—  Где, где! —  удивился он, отрывая от глаз бинокль.

—  Остров Кижи, —  уточнил старпом, —  музей деревянного зодчества.

—  В кино видел, читал кое-что... —  Ивашкин снова прильнул к окулярам.

—  Скоро сможешь посетить, —  обрадовал старпом.

—  А что мы там будем делать? —  удивился Ивашкин. —  Мы же в Беломорск идём.

—  Механики просят встать на несколько часов, хотят с двигателем повозиться. У нас с тамошним начальством хорошие отношения: они иногда разрешают постоять у своего причала. А мы им топливо подкидываем. В график укладываемся: так, что будет тебе экскурсия.

—  А боцман отпустит? —  засомневался Ивашкин.

—  Отпустит, —  кивнул старпом. —  Он тобой доволен, говорит, что работаешь хорошо. Если понравится — оставайся насовсем.

—  Спасибо! —  искренне поблагодарил неизбалованный похвалами Ивашкин.

Однако, когда судно приткнулось к небольшому причалу, нашлись срочные дела, и только после полудня боцман разрешил сойти на берег.

—  Не задерживайся, —  предупредил он, —  а если услышишь гудок, дуй к судну во все лопатки!

—  Сейчас! —  заторопился Ивашкин. —  Я только переоденусь. И побриться бы надо.

—  Не на танцы же! —  удивился боцман. —  Иди, как есть. Тем более, гляди, теплоходов нет, значит, и туристов нет: кому тут на тебя любоваться?

Ивашкин оглядел свой наряд, состоявший из рабочих штанов, заправленных в кирзовые сапоги с отвёрнутыми голенищами, и стёганного солдатского ватника образца 1939 года, надетого на тельняшку.

"Ладно! —  подумал матрос. —  Чего это я, в самом деле? Так и пойду, фотоаппарат захвачу и пойду".

Сойдя на берег, он как добропорядочный путешественник, отправился к экскурсионному бюро, однако обнаружил на двери огромный ржавый замок, и был облаен косматым сварливым псом. Ничего не оставалось, как обозревать древности самостоятельно. И побрёл Ивашкин по узкому дощатому тротуару, проложенному среди скошенных лугов. Знаменитые, сложенные без единого гвоздя, строения почему-то не произвели большого впечатления. Может оттого, что никто не растолковал, как это прекрасно, и пришлось читать сухие пояснения, помещённые на фанерных щитах.

Наверное, когда строился двадцатидвуглавый храм, когда рубились громадные избы, когда весёлые и сильные парни, прихватив ремешками белокурые волосы, задорно звенели топорами, а дерево смолисто светилось янтарём, тогда строения радовали, освящённые жизнью и трудом. Теперь же, почерневшие, пахнувшие противогнилостной пропиткой, они вызывали лишь удивление и почтение. Так дивится человек, глядя на египетскую мумию, испытывая уважение к тайным умениям древних жрецов. Но, если, разглядывая мумию, ты испытываешь радостный восторг, тебя нужно срочно тащить к психиатру.

Внутри строений было темновато, и охранялись они смотрительницами — пожилыми, раздражительными и грубоголосыми. При появлении Ивашкина слышалось глухое ворчание. Огорчённый заповедной неприветливостью, матрос добрёл до невзрачной постройки, обозначенной как "Изба бедного крестьянина". Домишко стоял на отшибе, словно стесняясь своей убогости. Ивашкин, поколебавшись, всё же сфотографировал избу. Зубной болью скрипнула дверь, и на пороге возникла женская фигура.

—  Ещё одна мымра! —  подумал Ивашкин, застёгивая футляр. —  Пойду-ка я на пароход: нечего здесь больше делать.

И тут в него из-под белого платочка стрельнули задорные глаза. Ветерок колыхнул лёгкую ткань яркого сарафана, не прикрывавшего колен. Сапожки на высоких каблучках завершали наряд. Красотка притопывала и, глядя в сторону, делала вид, будто не замечает фотографа.

"Ничего себе, варьете!" —  подумал Ивашкин и заученным движением вновь вскинул камеру.

Девушка выставил ножку, изогнулась в талии и картинно приставила к глазам ладонь, вглядываясь в северную даль. Дождавшись щелчка, она, покачивая бёдрами, сошла с крыльца, взяла деревянные грабли и, напевая что-то фольклорное, принялась ворошить сено, заставляя сарафан кружиться и вздыматься.

"Бедняцкая дочь! —  усмехнулся Ивашкин, продолжая фотографировать. —  Видать, сиротинушка. Жалко, я не работаю на "Плейбой"! Вроде и не замечает меня вовсе, егоза. А задом-то как вертит! Пропадает талант. Чёрт, плёнка кончилась. Ну, вперёд! Помоги мне, Илья Пророк — моряцкий заступник!"

—  Здравствуй, хозяюшка! —  он приблизился и шутливо отвесил земной поклон. —  Не дашь ли страннику бесприютному водицы испить?

Девица совершенно натурально охнула от испуга, уронила грабли и зарумянилась.

—  Издалека ли идёшь, добрый человек? —  молвила она, не поднимая глаз.

—  А приплыл я по мокрой воде из славного города Питера, —  Ивашкин по достоинству оценил артистичность и готовность к игре. —  Да нынче же далее отправляюсь.

—  Ну, зайди в избу, молодец! —  девушка крепко взяла его за руку и повела на крыльцо.

"Мне начинает здесь нравится", —  отметил про себя Ивашкин, прислушиваясь к аромату французских духов и оглядывая скудное убранство по-музейному опрятной горницы.

—  Так водицы бы мне, —  он снял кепочку и облизнулся, без приглашения опускаясь на широкую скамью в красном углу.

—  Что ж вода? —  распевно возразила молодка. —  Дайко-сь я тебя чем иным попотчую.

"Какой хороший музей! В Лувре меня так не принимали", — думал Ивашкин, глядя, как на чистой скатерке появляется бутылочка армянского коньяка, нарезанный лимон и красиво приготовленные бутерброды с колбасой и сыром. —  А как звать тебя, красна девица? —  он расстегнул ватник.

—  Марья! —  приветливо кивнула девушка.

—  И откуда же ты такая взялась, Марья-искусница, —  продолжал допытываться любознательный моряк.

—  А из университета Петрозаводского, —  охотно объяснила бедняцкая дочь. —  Мы — филологи, а здесь на каникулах с подружкой подрабатываем. Только ску-у-ушно у нас! Туристов об энто время почитай и нет, вот и чудим от девичьей от тоски. Откушай, добрый молодец! —  она поднесла на блюдце гранёный стаканчик с коньяком.

—  А себе? —  кивнул Ивашкин.

—  Ежели только пригубить, —  опять потупилась Марьюшка.

И пригубила наравне с Ивашкиным.

Тот подумал, что такие влекуще-распутные глаза ему уже попадались и, что эта обволакивающая призывность ещё ничего не значит. За видимой доступностью может скрываться и остервенелое целомудрие.

—  Если я родилась с глазами шалавы, так мне что же, трахаться направо-налево? —  как-то посетовала ему одна знакомая.

Не тому она пожаловалась. У Ивашкина по этому вопросу сомнений отродясь не водилось.

—  А как тебя звать-величать? —  хозяйка посыпала ломтик лимона сахарной пудрой.

—  Ивашкин! —  представился добрый молодец.

—  Неужто вправду, Иванушка? —  засмеялась бойкая студентка, видно, не расслышав.

—  Вроде того, —  не стал поправлять её гость.

—  Так выпей, Иванушка, ещё чарочку!

"Кажется, я ей приглянулся, —  приосанился матрос, не отводя взгляда от крестьянских прелестей, —  как-то оно дальше будет?"

—  И когда же, Иванушка, корабь твой далее последует?

—  Да, вот уж, скоро, —  Ивашкин с сожалением поглядел на часы.

—  А раз так, —  Марьюшка поднялась, —  не след нам время попусту переводить. Пойдём-ка, разлюбезный мой!

И с этими словами ласково, но решительно вывела гостя из дома и указала на охапку душистого сена, покрытого большим шотландским пледом.

"Умом Россию не понять!" —  вспомнил Ивашкин, увлекаемый на шуршащее ложе.

В этом месте целомудренный автор обязан сделать паузу и дать крупным планом пейзаж, а если невмоготу — лирически описать сцену токования глухарей.

Ничего этого не будет. Кроме любострастных птичек на свете водится множество других живых существ. Одно такое и появилось из-под сена, когда Ивашкин, деликатно скинув сапоги, энергично развивал пасторальную сценку. И было это существо большущей гадюкой. Ивашкин застыл, боясь пошевелиться. Змеюка свернулась толстым кольцом и внимательно поглядела на матроса. Ивашкин издал низкое рычание.

—  Ах, какой ты..., —  собралась похвалить его Марьюшка, но, проследив за остекленевшим взглядом дружка, рассмеялась. —  Не бойсь! — она погладила Ивашкина. —  Это Степанида — она ручная, при доме живёт, я её подкармливаю. Ну, что же ты затих? Иди ко мне! Куда же ты?

Но Ивашкин, крикнув: "Извини!", уже летел прочь, подхватив одежду, фотоаппарат и сапоги. Отбежав на безопасное расстояние, он отдышался и уселся за стогом, чтобы прийти в себя и обуться. Его слегка потряхивало то ли от испуга, то ли от стыда, а, может, от неудовлетворённости.

"Девка хоть куда! —  крутилось у него в голове. —  Но, вот, змея! Не люблю я змей, боюсь их до смерти! Какая уж тут любовь! А жаль, ой, как жаль!"

И от расстройства сделал то, чего, сидя за стогом, делать не следовало — закурил папиросу.

Тут за спиной, от дорожки донеслись громкие, не русские восклицания. Ивашкин прислушался и уловил испанские слова.

"Туристы, наконец, пожаловали, —  догадался он. —  Чего это они гомонят? Неужто им тоже экскурсовода не досталось?"

—  Donde es la casa del campesino pobre? Donde es la casa del campesino pobre?* —  кричали испаноязычники.

*

—  Где дом крестьянина-бедняка? Где дом крестьянина-бедняка?

"Ишь! — подумал Ивашкин. — Избу бедняка им подавай! Идите, идите, там вас встретят по полной программе!"

—  La casa del campesino pobre es alla,* —  машинально проговорил он и, вытянув из-за стога руку, показал направление.

*

—  Дом крестьянина-бедняка там!

Повисло молчание, а через секунду он оказался окружён толпой туристов, с изумлением разглядывавших небритого, в затасканном ватничке аборигена, перематывавшего портянку и дымившего папироской. Однако изумление быстро сменилось искренним восторгом: иноземцы запрыгали вокруг Ивашкина, защёлкали фотоаппаратами, застрекотали кинокамерами.

—  Mira! Mira! —  ликовали туристы. —  Es un verdadero mujik! Es un alma enigmatico russo!*

*

—  Глядите! Глядите! Вот он — настоящий мужик! Загадочная русская душа!

Туристы хлопали в ладоши, старались коснуться Ивашкина, а одна бойкая старушка даже выщипнула на память клок выты из прорехи на спине.

Неизвестно, как долго продолжалось бы это упоение, но тут раздался звук пароходного гудка, призывавший Ивашкина на борт. Выплюнув папиросу, матрос небрежно махнул гостям и затопал по деревянному настилу, дивясь тому, как совсем из ничего может получиться... бог знает что.

Когда уже убрали трап и выбрали швартовы, Ивашкин заметил на берегу дым и услышал тревожные вопли. Это горел стог сена. Ивашкин виновато поёжился и приступил к своим обязанностям.

Быстро миновали Заонежский и Повенецкий заливы, и снова потянулись Беломоро-Балтийским каналом с его шлюзами, разливами и узкостями, где, казалось, еловые ветки касались на поворотах бортов. В одном из таких мест ожидало Ивашкина очередное удивление. Он работал на палубе, поглядывая на каменные осыпи, поросшие густым лесом, и вдруг увидел рыболова, сидевшего на берегу с удочкой.

"Далеко забрался, —  подумал Ивашкин, —  тут на десяток километров никакого жилья".

Что-то заставило его внимательнее вглядеться в удильщика, и когда дистанция сократилась, Ивашкин замычал, тыча пальцем в направлении берега, и стал хватать за рукав боцмана.

—  Ты чего? —  удивился тот. —  А-а-а! Ну, негр, так что теперь? Негры — они тоже разные бывают. Этот тихий; мы его часто здесь видим. Видать, место ему приглянулось, или рыба здесь хорошо клюёт. Ты работай, не сачкуй!

Судно проскочило мимо рыбака: он подобрал ноги, но волна всё же окатила его до колен. Негр сверкнул белками, яростно сплюнул и показал большой коричневый кулак. На палубе добродушно засмеялись, а Ивашкин в очередной раз задумался о странностях путешествий и о проявлениях мирового единства. И опять пошли еловые и сосновые берега, шлюзы, поднимавшие судно так, что с мостика раскрывалась панорама на десятки километров.

У одного из шлюзов скопилась очередь, и судно Ивашкина встало к новенькому бетонному причалу. Едва завели швартовы, как явился шелудивый, пегий конь, оглядел пароход и стукнул копытом в борт.

—  Кыш! —  сказал ему Ивашкин. —  Чего хулиганишь, рысак отставной?

Конь осклабился, показав стёртые жёлтые зубы, и опять стукнул по обшивке. Ивашкин замахнулся на приставучее животное, но конь лишь презрительно фыркнул и в третий раз шарахнул копытом.

—  Оставь его, —  посоветовал подошедший кок. —  Хлеба просит. Погоди! —  он похлопал коня по мокрому чёрному носу.

Конь понимающе кивнул и стал ожидать, переминаясь у борта.

Кок принёс буханку чёрного хлеба, разломил и стал кормить попрошайку. Тот ел медленно, вздыхая и прядя ушами, а, доев, опять стукнул копытом в борт.

—  Больше не дам! —  отрезал кок. —  Жди следующего судна.

Конь укоризненно всхрапнул, дёрнул спиной и потрусил прочь.

Ивашкин поглядел на песчаный откос, заскучал и попросил у боцмана разрешения прогуляться.

—  Иди! —  махнул рукой палубный начальник, которого явно раздражала вынужденная остановка.

Ивашкин мигом собрался.

—  Ты, наверное, и в гальюн с фотоаппаратом ходишь? —  буркнул боцман.

—  Фотография — запечатлённый миг истории, —  пояснил Ивашкин.

—  Гуляй! —  крякнул боцман. —  Далеко не уходи. По гудку — бегом на судно!

—  Есть! —  Ивашкин перемахнул через планшир.

—  Серость морская! —  рассердился боцман. —  По трапу нужно сходить! По трапу!

Ивашкин обернулся и развёл руками, изображая раскаяние.

День был солнечным, безветренным, пахло хвоей и водой. Но что-то в привычном пейзаже вдруг нагнало на Ивашкина тоску.

"Что за чёрт? —  удивился матрос. —  Откуда? Красота кругом, всё у меня хорошо. Домой, что ли потянуло?"

Он помотал головой и выпустил длинное ругательство, чтобы разогнать хандру. Помогло. Прогуливаясь и бормоча себе под нос, вышел он к живописной скале, свисавшей над небольшим мыском наподобие постамента памятника Петру Первому. На вершине росла древняя сосна. Дерево оплело камень длинными, толстыми корнями и напоминало гигантского кальмара, ухватившего добычу.

—  Это надо сфотографировать! —  обрадовался Ивашкин.

Он долго ходил вокруг скалы, выискивая наилучший ракурс и, наконец, нашёл точку, с которой скала превосходно смотрелась на фоне бетонных сооружений шлюза. Ивашкин трижды нажал на спуск, каждый раз несколько меняя позицию, и собирался сделать ещё один снимок, но почувствовал, как в спину ему упёрлось что-то острое.

—  Стоять! Руки вверх! —  раздался хриплый голос.

Более опытный человек тут же исполнил бы строгую команду, но Ивашкин лишь обернулся и от удивления раскрыл рот. Перед ним, изготовившись к штыковому бою, стоял низенький старикашка в тёмно-синей форме и фуражке с потемневшей кокардой. В руках боец держал старинную винтовку, затвор которой был привязан к ложу бечёвкой.

"Это, чтобы при выстреле далеко не улетел", —  сообразил Ивашкин.

—  Здравствуй, дедушка! —  поклонился он. —  Всё воюешь? Шёл бы ты домой, немца-то уже давно одолели, бросай эту партизанщину!

—  Не разговаривать! —  прикрикнул дед. —  Поворачивайся, да ступай вон туды! —  он кивнул на здание у шлюза. —  А побежишь — так, ей богу, стрельну!

Ивашкин заметил, что древняя пищаль ходуном ходит в стариковских руках, и подумал, что если партизан сдуру нажмёт на спуск, то мушкет наверняка разорвёт к чёртовой матери.

—  Ладно, ладно, дедуля! —  он примирительно помахал рукой. —  Пойдём, если хочешь, только не проткни меня, ради бога, и пальчик со спуска убери!

Он повернулся и потопал по тропке в горку, слыша за собой стариковское сипение.

—  Руки подыми! —  тяжело дыша, напомнил конвоир.

—  Хрен тебе! —  не оборачиваясь, ответил Ивашкин. —  Ты смотри, не споткнись, народный мститель!

В здании администрации Ивашкин, подчиняясь командам, проследовал по тёмному коридору.

—  Стой здеся! —  приказал старичок у двери, на которой висела табличка с длинным цифровым обозначением. —  Лицом к стене!

—  Ну, сейчас! Может, ещё лечь? Сюда, что ли? —  Ивашкин толкнул дверь и вошёл в маленькую комнату, по убогости сравнимую разве что с пресловутой избой бедняка.

Конвоир шмыгнул следом, притворил за собой дверь и, стукнув прикладом об пол, громко доложил: "Так что, Митрич, шпиена поймал! Фотографировал оборонный объект — шлюз, значить, сымал!"

—  Тебе бы, папаша, в Кремлёвском полку служить, —  заметил Ивашкин. —  Уж, больно ловко артикулы ружьецом выкидываешь!

В кабинете, за обшарпанным столом с овальным инвентарным номером сидел прапорщик, на подоконнике лежала фуражка с зелёным пограничным околышем. Чехов писал, что в человеке всё должно быть прекрасно. Прапорщик, похоже, об этом не ведал. Казалось, его долго крутили в стиральной машине, а, вытащив, забыли отутюжить.

—  И когда же ты, старый пердун, угомонишься? —  тоскливо протянул пограничник. —  Ты — кто? Ты — стрелок охраны! Отстоял своё, и чеши домой, копай огород, грейся у печки. Вчера, понимаешь, туристов на пароходе перепугал, целился в них из-за кустов, сегодня опять... И потом, что ты всё ко мне таскаешься? У тебя своё начальство есть. Кончай эти безобразия, а то сделаю так, что отберут у тебя винтовку!

Угроза лишения оружия подействовала, и ветеран несколько присмирел, однако, продолжал настаивать на расследовании и составлении протокола.

—  Говоришь, фотографировал шлюз? —  зевнул прапорщик. —  Сейчас посмотрим, дай-ка аппарат! —  кивнул он Ивашкину.

Тот, донельзя заинтригованный, протянул камеру.

—  Иди сюда! —  велел прапорщик старику.

Бдительный воин, покосившись на Ивашкина, приблизился к столу. Прапорщик вынул фотоаппарат из чехла, открыл крышку и одним движением вытащил плёнку, поднеся её к окну.

—  Ну, —  недовольно спросил он. —  Где здесь шлюз? Ну, покажи, где?

Старик прислонил винтовку к сейфу, достал круглые очки в железной оправе, водрузил на бугристый нос и, вытянув жилистую шею, долго разглядывал тёмную ленту.

—  Ну? —  повторил прапорщик. —  О чём хочешь протокол писать? Где факты, где доказательства?

—  Но, ведь, фотографировал же! —  обиженно вскричал дед. —  Я сам видел! Шлюз фотографировал!

—  Тогда покажи, где он на плёнке? —  не отставал прапорщик.

—  Нету! —  с горечью признал стрелок и тяжело вздохнул.

—  А раз так, —  пограничник взял винтовку и вручил старому бойцу, —  забирай свою игрушку и ступай с глаз долой!

Старик взял винтовку и, волоча её за ствол, поплёлся к двери.

—  Будь здоров, гренадёр! —  попрощался с ним Ивашкин, но в ответ лишь донеслось шипение.

—  Садись, —  предложил прапорщик, когда дверь закрылась. —  Ты с парохода? Посиди немного, пусть отойдёт подальше. Извини, что я плёнку засветил, но иначе б его не унять...

—  А если он сдуру в кого-нибудь выпалит? —  Ивашкин уселся на стул.

—  У него патронов нет, —  успокоил пограничник, —  разве, что штыком пырнёт. Да и что с него взять? Он — потомственный охранник, как и отец, всю жизнь зеков стерёг. Такая, вот, биография.

—  Скажите, —  полюбопытствовал Ивашкин. —  Зачем здесь, на шлюзе, и вдруг — пограничники?

—  Посадили, вот и сидим, —  пожал плечами прапорщик.

—  Может потому, что теперь по каналу зарубежные туристы плавают? —  предположил Ивашкин.

—  Плавают они недавно, а сидим мы здесь, чёрт знает с каких пор, —  возразил прапорщик. —  Я думаю, в своё время хотели открыть канал для прохода иностранных судов, ну и организовали... —  он обвёл взглядом свой кабинет. —  А потом, то ли наши передумали, то ли у буржуев охота отпала — кто их разберёт? Кстати сказать, этот старикан, —  он кивнул на окно, —  формально прав. Шлюз считается оборонным объектом, и фотографировать его не рекомендуется.

—  А как же вы тогда? —  Ивашкин показал засвеченную плёнку.

—  Мне тут недавно альбом подарили, —  прапорщик закурил, —  с цветными фотографиями. А на тех фотографиях наши природные красоты и все шлюзы, снятые с высоты. Альбом издан в Швеции. Так-то. Ладно, ступай, да больше не попадайся.

Выбравшись на волю, Ивашкин огляделся, но вольного стрелка не увидел, верно, опять пустился в добровольный дозор. Вдалеке, у причала, виднелось судно, и никакого движения на палубе не наблюдалось, значит, можно было не торопиться. Ивашкин побрёл по склону, увязая в песке и чувствуя, что проголодался. Впереди, в тени сосен маячила фигура, и даже издалека было видно, что это старик.

"Не везёт мне, —  подумал Ивашкин, —  молодка попалась, так на гадюку уложила, а тут — сплошь деды. Хорошо, хоть этот без винтовки!"

Старик, прихрамывая, ковылял вдоль откоса, время от времени нагибался, подбирал что-то и бросал в рогожный мешок.

—  Здравствуй, отец! —  поприветствовал его Ивашкин.

—  Здорово, —  ответил собиратель и глянул из-под косматых, седых бровей. Глаза его были по-стариковски прозрачны и умны. —  А-а-а! —  пригляделся он к Ивашкину. —  Отпустили? Я видел, как наш вертухай тебя сцапал! —  и расхохотался, показав беззубый рот под запущенными, прокуренными усами.

Старик был одет в длинный брезентовый плащ с капюшоном; кожа морской офицерской шапки была вытерта до белизны, а мех повылез.

—  Он всегда таким был, —  старик нахмурился, —  ещё, когда в лагере служил, никому спуску не давал, пёс!

—  Вы, что же, давно его знаете? —  удивился Ивашкин.

—  А с детства, —  спокойно объяснил хромой.

—  Жили по соседству? —  не отставал Ивашкин.

—  Вот, вот! —  старик потёр узловатыми пальцами морщинистую щёку. —  Только его отец охранником служил, а мой в этом лагере сидел, канал строил. Здесь где-то и лежит. А где — неизвестно. Теперь вот — брожу, косточки собираю. Как дождь пройдёт, из песка мно-о-ого косточек вылезает. Те, кого зимой хоронили, они не глубоко лежат. Зимой грунт, что камень, едва присыпали покойничков землицей.

—  А вы тоже в лагере были? Ребёнком?

—  Нет, —  усатый опустился на низкий пень. —  Родился-то я ещё до того, как отца арестовали. А как забрали, мать меня взяла и в деревню приехала, что рядом с лагерем. Чтобы поближе к отцу. Так и жили. Батька у меня историком был, но мужик здоровый: кайлом работал, тачку возил, старался. Когда норму перевыполнял, его на ночь к нам отпускали. Знали, что не сбежит. В то время такое ещё позволялось. А с этим, —  он мотнул головой, —  пацанами на улице играли.

—  Ну, а потом? —  Ивашкин потеребил брезентовый рукав.

—  Что потом? —  старик пожал плечами. —  Потом он — в охрану служить, а я — за колючую проволоку, в барак. Опять, вроде, как соседи. В тот раз мне повезло, пошёл по уголовной статье. Анонимку написали, будто я чего-то украл, а следователь объяснил, что за отца. К уголовным добрее относились. А когда война началась, на фронт отпустили. Политическим-то не шибко разрешали. Только не долго провоевал, ногу перебило. Ну, сюда и вернулся. А куда ещё? После войны опять посадили. В тот же лагерь. Уже как политического. Не посмотрели, что инвалид. Однако на общие работы не гоняли, дали выжить. Опять со старым дружком встретился, и опять он — с винтовкой, а я — на нарах. В пятьдесят третьем выпустили. Стал в мастерской работать, руки у меня тогда хорошие были, потом — в сторожа. А сейчас — на пенсии. Хожу, вот, косточки собираю, больше, видать, некому.

—  А воевали где? —  Ивашкин покосился на мешок, лежавший у ног старика.

—  Здесь, —  тот показал палкой через плечо, —  совсем рядышком. Карельский фронт.

—  Я иногда вот, что думаю, —  Ивашкин замялся на секунду. Вы только не подумайте плохого... Но ведь, получается, что вы не просто родину защищали, но и этот свой лагерь, а?

—  Так и есть, —  не обиделся старик. Защищали. Лагерь-то не где-нибудь, а в России. Что ж поделаешь? Хоть и тюрьма, а своя, родная. Мы злостью победили. И ещё — страхом. Власть бы людям не простила, если бы нас за Урал загнали. Думали, когда немцев побьём, власть помягшает, да.

—  Дедушка! —  поёжился Ивашкин. —  Вы простите, если глупость спрошу. Скажите, а если бы немцы победили, так может, при них жизнь была бы и не хуже?

—  Ты, парень, не глупость спросил, —  дед повёл плечами, —  думали и об этом люди, а как же? Особенно в начале. Они культурные, что и говорить, порядок у них... За людей нас, правда, не считали, так ведь, и свои... А только не получилось бы при них жизни даже, если бы лаской брали. Так, уж, у нас заведено — родная плеть слаще чужого пряника. Хорошо ли, плохо, а, уж, так!

Старик сощурился, ковырнул палкой небольшой бугорок, кряхтя, опустился на колени и поднял жёлтый череп.

—  Alas! Poor Yoryk!* —  печально проговорил он и добавил ещё что-то, явно из Шекспира.

*

Увы! Бедный Йорик!

—  Настоящий мужик! —  уже не удивляясь, вспомнил Ивашкин. —  Загадочная русская душа. Вот бы сейчас те туристы порадовались!

—  Дедушка! —  осторожно спросил он. — А вы, часом, между отсидками не учились в Оксфорде? Больно произношение у вас хорошее.

—  Чего не было, того не было, —  старик аккуратно уложил череп в мешок. —  А дружка в лагере имел. Он, как раз, и был из этого Оксфорда, филолог, профессор молодой. Очень прогрессивный! В Союз подался, хотелось ему социализм строить. Наши, как говориться, навстречу ему пошли. Сучкоруб из него получился отменный! Говорил, у меня к языкам большие способности. Не тебя кличут? —  посмотрел он на пирс, услышав пароходный гудок.

—  Меня, —  поднялся Ивашкин. —  До свиданья, дедушка!

Шелудивый пёс провожал судно и получил от кока ещё буханку хлеба.

Выбирая швартов, Ивашкин взглянул на берег. Хромой сидел всё там же, на пеньке, а рядом расположился охранник, прислонив к сосне винтовку. На газете были разложены огурцы, и стояла бутылка. Старики мирно беседовали.

О чём? Бог знает!

Неофициальный визит

Русским боевым кораблям иногда давались имена мифологические — "Аврора", "Диана", "Венус", иногда богоугодные — "Двенадцать апостолов", "Богоявление", иногда исторические — "Александр Невский", "Князь Потёмкин-Таврический". Очень мне нравится название плавучей батареи — "Не тронь меня". Отсюда один шаг до ещё более решительного — "А пошёл ты на...". После революции корабли стали переименовывать по моде того беспокойного времени, и появились "Карл Маркс", "Ленин" и "Сталин". С развитием класса эскадренных миноносцев их стали называть именами прилагательными — "Дерзкий", "Гневный", "Пылкий". Подчеркивались решимость, мощь, страсть. Это я к тому, что название корабля зачастую отражает его характер.

С людьми сложнее. Если твой прапрадед назывался Трусовым (может, и не без оснований), так и ты, сколько не геройствуй, будешь Трусовым, если конечно не сменишь фамилию на Смелов, что будет отдавать неуважением к памяти предков. Но случаются и счастливые совпадения.

Капитан 3 ранга Безмятежный служил в должности командира дизельной подводной лодки и в чинах продвигался медленно. Однако никто не помнил, чтобы его, как других, за что-нибудь наказывали. Весь его облик являл невозмутимую уверенность, и это спокойствие невольно передавалось строгим начальникам. Конечно, и на лодке Безмятежного случались нарушения и даже происшествия, но в обстоятельных докладах командира оказывались уже не безобразными отступлениями от Устава, а обычными проявлениями жизненного разнообразия, преследовать за которые глупо и неловко.

К Безмятежному, на зависть другим командирам, просились и офицеры, и мичмана, и матросы. В его экипаже никогда не бывало склок, интриг, а шла нормальная, по возможности, жизнь и нормальная же, по возможности, служба. Не было "годковщины", то есть жестокого угнетения новичков старослужащими. Причём, сам Безмятежный не только ничего не предпринимал для создания столь благоприятной обстановки, но, вроде, вовсе и не замечал её.

Невообразимая идиллия дополнялась тем, что командир не любил командных слов и употреблял их лишь по необходимости, а в остальных случаях обходился выражениями нормальными, человечьими. Например, вместо того, чтобы проорать: "По местам стоять, со швартовов сниматься!", он спокойно объявлял: "Отвязываемся!" И все понимали, что именно следует делать.

Некоторые высказывания Безмятежного давно уже стали на флоте поговорками — "Пребывание на борту — уже служба", "Ездить по морю нужно спокойно и обстоятельно, а под водой — тем более", "Сколько не кричи на дурного матроса, он от этого не поумнеет", "Военнослужащего не нужно наказывать, он и так наказан жизнью" и прочие.

Прозвища Безмятежный не имел, да оно при его фамилии и не требовалось. Сам же клички давать любил. Штурмана он окрестил Буратино — и действительно, молодой офицер обладал острым длинным носом, ртом до ушей, а физиономия его всегда светилась лукавством. Старпома он поименовал Плюшкиным за привычку тащить на борт всё, что попадалось на глаза.

—  Вот, боцман, —  говорил старпом, протягивая какую-нибудь ржавую железяку, —  это я по дороге нашёл. Может, сгодится в нашем хозяйстве?

—  О-о! Это очень полезная вещь! —  радовался боцман и, когда старпом уходил, тут же выбрасывал полезную вещь за борт.

Форму одежды Безмятежный в разумных пределах соблюдал и просил остальных поступать так же. Для себя же сделал одно исключение — завёл фуражку с таким огромным козырьком, что позолоченные дубовые листья пришлось заказывать специально. Некоторые недоброжелатели утверждали, что неимоверный козырёк нужен командиру, чтобы прятать под ним маленькие, близко посаженные глаза, но это, конечно, глупости. Глазёнки Безмятежного, удивительно идущие к простодушному картофельному носу, лучились таким собачьим добродушием, что прятать их не было никакой нужды. Тело Безмятежный имел плотное и широкое, хоть и не толстое; передвигался медленно, без суеты, руками в разговоре не размахивал и любил вздремнуть после обеда.

—  Всякое тело в природе стремится занять положение с наименьшей потенциальной энергией, —  объяснял он и добавлял: "Для человека — это горизонтальное положение".

Невозможно поверить, но крысы на лодке Безмятежного не кусались и не носились, как ошпаренные, по отсекам, а деликатно уступали дорогу. Если на хвост корабельному животному наступал какой-нибудь задумчивый матрос, то на лице его изображалось глубокое, искреннее раскаяние.

По флотским понятиям Безмятежный был человеком малопьющим, то есть следовал мудрому правилу — "Выпил 500 граммов — оглядись! Потом ещё 300 и хватит!". В маленькой его каютке на переборке была укреплена ёмкость с краником и мерной трубкой. В ёмкости хранился спирт, и Безмятежный, порою, подносил стаканчик-другой своим офицерам, не забывая сопроводить подношение каким-нибудь полезным для службы напутствием.

Однажды он заметил, что расход спирта превышает количество поучений. Безмятежный обследовал ёмкость и обнаружил, что в задней стенке просверлено отверстие, вставлена резиновая трубочка и выведена через переборку в соседнюю каюту. Сначала он было рассердился, но потом вспомнил, что сам же и рассказывал о подобном фокусе, который проделал ещё в лейтенантстве. Он приказал заварить отверстие и перевесить ёмкость на другую переборку. Однако, после этого спирт стал убывать ещё быстрее, ибо и за этой переборкой жили нормальные офицеры. Пришлось спрятать ёмкость в кладовую, а дверь опечатать.

—  Олухи вы! —  сказал Безмятежный в кают-компании. —  Я, когда этим делом занимался, так не нагличал и спирт замещал водичкой.

Недогадливые офицеры пристыжено промолчали.

При таком благодушном нраве Безмятежный вовсе не отличался робостью, бывал упорным до занудства и умел настоять на своём.

В Средиземном море, где лодка периодически несла боевую службу, особенности характера командира проявились в полной мере. Как-то раз он даже умудрился заправиться топливом с американского военного танкера. Поступил так не из хамства и не по лихости, а просто у него кончилась солярка. Наше судно запаздывало, американец же торчал неподалёку на якоре. Безмятежный подошёл к борту, подал швартовы, а затем и топливные шланги. Объяснялся он жестами и улыбками. Так и не ясно: то ли американцы приняли лодку за свою, то ли решили, что если русские действуют столь уверенно, значит — есть распоряжение. Кто знает, может эта ржавая посудина участвует в какой-нибудь совместной акции?

Безмятежный заполнил половину топливных цистерн, пока американцы не пришли в себя и не прогнали его. Вообще, он доставлял массу хлопот Шестому флоту США.

Что делают боевые корабли в мирное время? Правильно, производят покраску. Но, кроме того, они ещё отрабатывают всяческие боевые задачи. Это значит, подлодки выслеживают надводные корабли, а те, в свою очередь, гоняются за подлодками. Так вот, Безмятежный вносил в эту боевую жизнь затейливый артистизм. Получив приказ наблюдать за чужим транспортом, находчивый подводник обнаружил его и спрятался под корпусом. Правда, американцы быстро догадались, что под ними, как рыба-прилипала, болтается лодка. Будь это на войне, Безмятежного утопили бы в пять минут. А в мирное время — что с таким гадом поделаешь? Не бросать же в него кирпичами. Да и кирпичей на кораблях нет. Однако, судно, под которым Безмятежный ходил как на привязи, пыталось из самолюбия оторваться, и тут командир показал своё искусство, повторяя все манёвры противника. Неизвестно, сколь долго продолжалось бы это единоборство, но тут доложили, что обнаружилась некая досадная неисправность, и ход придётся уменьшить.

—  Нехорошие вы люди! —  упрекнул Безмятежный электромехаников. —  А если бы мы на войне были?

—  Тогда бы давно рыб кормили! —  резонно ответили ему.

"Может и так", —  честно подумал Безмятежный и скомандовал: "Тормози!"

Лодка сбросила ход, и американцы, вздохнув с облегчением, умотали по своим делам.

—  Штурман! —  запросил Безмятежный. —  А, вот, интересно знать, где мы сейчас находимся?

Вопрос был не праздным и своевременным, пока лодка шарахалась вместе с транспортом, меняя курсы и хода, точное место, естественно, было потеряно. Впрочем, Безмятежного это не слишком волновало, он был уверен, что его подводный корабль за это время не проскочил через Дарданеллы и Босфор в Чёрное море и не вылез через Гибралтарский пролив в Атлантику. А большего ему на первое время и не требовалось. Штурман довольно долго пыхтел над картой, сверяясь с черновыми записями, при этом энергично работая резинкой. Наконец он разогнулся и, ткнув карандашом, объявил: "Вот наше место!", и добавил: "Счислимое!"

Безмятежный приблизился к столу, полюбовался на прокладку и, ничего не сказав, отошёл.

—  Надо бы подвсплыть под перископ, —  извиняющимся тоном посоветовал штурман, —  я бы хоть по Солнышку определился.

—  Нельзя, Буратино! —  напомнил командир. —  Сам знаешь, до темноты нельзя. Приказ. Кстати, —  обернулся он к вахтенному офицеру, —  пусть ушастые доложат, как и что!

—  Акустики! —  скомандовал вахтенный. —  Прослушать горизонт!

Поступил доклад о нескольких надводных целях.

—  Вот видишь, деревянный человечек! —  Безмятежный укоризненно поглядел на штурмана. —  А ты — "всплывать, всплывать!"

—  То-то они нас не видели, не слышали и знать не знают, где мы есть! —  проворчал Буратино, избалованный простотой обращения.

Старпом покосился на Безмятежного: даст тот взбучку вконец обнаглевшему кормчему или спустит и на этот раз? Командир же, немного подумав, снял с головы чёрную пилотку и молча поклонился штурману. В центральном посту замерли, не зная, как воспринимать этот неожиданный жест.

—  Разглядел, Буратино? —  спросил Безмятежный, водворяя пилотку на прежнее место. —  Лысину видел? Нет лысины! Седину видел? Нет седины! А почему, Пиноккио, нет у меня ни лысины, ни седины? А потому, что ещё с курсантских годков осознал я, что самый идиотский приказ может содержать в себе потаённое золотое зерно флотской мудрости. Искать её, эту мудрость, не обязательно, однако верить в неё полезно для службы и офицерского организма. Поехали в свой район, да пусть, если готовы, раскрутят машину пошибче!

—  Полный ход! —  скомандовал старпом, и лодка, плавно ускорив движение, устремилась в квадрат, который покинула, болтаясь под транспортом.

Прошло два часа, в центральном посту жужжали приборы, штурман тёрся тощим животом о край прокладочного стола. Безмятежный, сидя в своём кресле, читал прошлогоднюю газету, время от времени удивлённо поднимая брови. Свежие газеты он не жаловал.

—  Новости меня слишком волнуют, —  объяснял он, —  совсем другое дело, когда узнаешь о чём-то, что уже давно стряслось.

—  Пересекли границу района! —  доложил штурман.

—  Вот и хорошо, —  отозвался командир, —  давайте-ка на тридцать! —  и ткнул пальцем вверх.

—  Рули на всплытие! —  скомандовал старпом. —  Держать дифферент десять на корму!

Лодка чуть задрала нос, поднимаясь к поверхности.

—  Продуемся, да так и поедем потихоньку, —  решил командир.

Все необходимые команды был тотчас отданы, и лодка пошла на малой глубине, как ей и предписывалось. Безмятежный мысленно признал, что скрытности в таком движении немного, но тут же вспомнил про таинственную военно-морскую мудрость.

"А, может, так и надо? —  утешил он себя. —  Может, мы себя выдаем и тем отвлекаем внимание от других кораблей? Конечно, так оно и есть!"

И, повеселев, приблизился к штурманскому столу — взглянуть на карту. Буратино указал место и опять напомнил, что оно всего лишь счислимое.

—  Это я понимаю, —  согласился Безмятежный, а как иначе после таких кренделей? Но, счисление-то, надеюсь, ты нормально вёл? Давай-ка я проверю на всякий случай.

В этот момент послышался какой-то странный звук — не то шелест, не то свист, причём всем показалось, что звук этот издаёт сам корпус. Одновременно поступил доклад об уменьшении глубины и скорости. Произошла мгновенная перебранка с электромеханиками, которые клялись, что обороты держат, как приказано. Рули глубины также оставались в прежнем положении.

—  Интересно, что это под нами скребётся, и почему мы всплываем? —  поинтересовался Безмятежный.

—  В Океане ещё много непознанного, —  осторожно заметил штурман, и в этот момент лодка замерла.

—  Глубина? —  запросил командир.

—  Нет глубины! —  честно ответили ему.

—  Тогда — глуши! —  распорядился Безмятежный, и двигатели были остановлены.

Командир отодвинул плечом штурмана и минуты две вглядывался в карту.

—  Ладно! —  решил он, наконец. —  Трубу наверх! — и, когда перископ был поднят, привычно повис локтем на левой рукоятке, правую крепко ухватил в кулак и прильнул к окулярам.

Находившиеся в центральном посту не видели его глаз, но заметили, как по спине пробежала лёгкая, трепетная волна.

Безмятежный долго топтался, держась за рукоятки, поворачиваясь и громко сопя. Потом оторвался и кивнул старпому: "Погляди-ка, Плюшкин, на эти чудеса!"

Старпом, расставив ноги, ткнулся в окуляры, и сразу ЦП огласил его громкий матерный вопль. Мгновенно старпом отпрыгнул от перископа, словно его шибануло током.

—  Вот такие дела, моряки, —  удостоверил Безмятежный. — Ну, пошли наверх.

—  Отдраить верхний рубочный люк! —  машинально скомандовал старпом и двинулся вслед за командиром.

Поднявшись наверх, Безмятежный первым делом закурил папиросу и только потом отворил глаза. Вечернее, но всё ещё жаркое Солнце ударило по зрачкам, и окружающий пейзаж постепенно начал прорисовываться. Лодка стояла на ровном киле, и палуба местами уже покрылась сухими пятнами.

—  Пора бы покраситься, —  машинально отметил Безмятежный, оглядывая потёки ржавчины, и поднял бинокль.

Сильная оптика приблизила горы, поросшие низкой зеленью, красивый, белый город невдалеке, жёлтый пляж и загорелые тела. Часть тел уже застыла, с изумлением разглядывая вылезший из пучины грозный корабль, а другие тела ещё только начинали шевелиться, встревоженные окружающим волнением.

—  Давай сюда штурмана! —  Безмятежный передал бинокль старпому, снял пилотку и пригладил волосы.

—  Штурмана наверх! —  заорал старпом таким голосом, что присевшая было на палубу чайка от страха нагадила.

—  Ну, флотоводец, —  спросил Безмятежный вмиг появившегося Буратино, —  и куда же это ты нас привёз, Сусанин грёбаный?

—  По моим расчётам, —  начал объяснять штурман и тут же замолк, увидев берег.

—  Бинокль возьми, —  посоветовал Безмятежный.

Штурман вооружился линзами и, ткнув пальцем, воскликнул: "Там что-то написано!"

—  Что именно? —  в голосе Безмятежного проскользнули нотки любознательного туриста.

—  Не разберу! —  покраснел штурман.

—  Дай-ка! —  командир отобрал у него бинокль, навёл на пляж и вслух прочитал: "Welcome to Cyprus!", а прочитав, посмотрел на штурмана долгим, изучающим взглядом.

—  Ну? —  промямлил тот.

—  Баранки гну! —  заорал вдруг Безмятежный. —  Послать бы тебя к папе Карло! Пусть бы дострогал до ума! Тебе зачем азбуку с цветными картинками купили? А? Чтобы ты учился, деревяшка! А ты её прогулял, в балагане заложил! Учиться надо, штурман, учиться! В том числе языкам, тогда сможешь определяться методом чтения вывесок, если по-другому не умеешь! —  и, привычно смягчаясь, добавил уже спокойно: "Мы — на Кипре! Что ты там давеча говорил про непознанные тайны Океана?"

Старпом непроизвольно сжал кулаки и поднёс их к лицу штурмана, однако, поймав неодобрительный взгляд командира, кулаки разжал и руки опустил.

Штурман взвизгнул и вдруг завыл, раскачиваясь:

Видел я Кипр, посетил финикиян, достигнув Египта,

К чёрным проник эфиопам, гостил у сидоян, эрембов,

В Ливии был, наконец, где рогаты агнцы родятся...

и замолк, поперхнувшись.

—  Что это было? —  с дрожью в голосе спросил старпом.

—  А это, Плюша, отрывок из "Одиссеи" Гомера, —  объяснил Безмятежный. —  Был такой поэт в Древней Греции. Кстати, неплохо разбирался в морском деле. Я бы его с удовольствием сменял на нашего Буратино. Грек, хоть и вовсе слепой был, но так задёшево нас на Кипр бы не высадил. Обвинение в необразованности пока не снимается, —  повернулся он к штурману. —  Может, кроме Гомера ещё чего знаешь?

—  Остров в восточной части Средиземного моря, —  забубнил штурман. —  Берега преимущественно низменные, изрезаны слабо, на севере — крутые, скалистые. Преобладает гористый рельеф. Разделён на греческую и турецкую части. Климат субтропический, средиземноморский. В древности — один из центров Микенской культуры.

—  Пожить бы здесь, —  неожиданно выдохнул Плюшкин.

—  Живи — где родился! —  строго указал ему командир. —  Тем более что здесь ржавое железо на пирсах не валяется. Быстро соскучишься... Штурман! Вон, видишь, маячок и вершинка приметная. Возьми-ка пеленга, покуда нас отсюда не попёрли.

Буратино вздохнул и занялся своим делом.

—  К нам катер идёт! —  доложил старпом.

—  А вот это уже лишнее, —  нахмурился Безмятежный. —  Пошли вниз.

—  Экстренное погружение? —  уточнил старпом, проваливаясь за ним в люк.

—  Какое, уж, там погружение, —  крякнул командир, —  поехали назад — отползаем потихоньку.

И отползли. Катер береговой охраны покрутился некоторое время на взбаламученной воде и вернулся в бухту.

—  Можно сказать, на Кипре побывали! —  констатировал, не теряющий бодрости духа, командир. —  Ты, штурман, хоть сейчас-то место нанеси по-человечески, а то здесь и другие острова имеются.

Лодка Безмятежного продолжила свою суровую боевую работу.

Командир не стал спешить с докладом о незапланированном визите, справедливо рассудив, что и без него будет, кому наябедничать, а со временем, глядишь, и рассосётся. Так и случилось. Пока ломали головы — какую кару избрать для невозмутимого подводника, островитяне, обиженные военным вторжением, устроили скандал на весь мир, обвинив одно из арабских государств, которому Россия ранее поставила несколько однотипных лодок в обмен на обещание ускорить строительство социализма. Лодки взяли, а со строительством начали волынить. Наши, понятное дело, обиделись, а тут, как раз, и подоспел Безмятежный, и очень это оказалось кстати. Газеты кричали, что, мол, эти арабы нахапали себе боевых кораблей, а плавать на них так и не научились; болтаются по морям и забредают, куда не попадя. Уж, если русские дарят им подводные лодки, так пусть бы заодно научили, как ими пользоваться!

После такого резонанса наказывать Безмятежного стало совершенно невозможно.

Уроки генерала

Бывают рода войск везучие и невезучие.

Воздушно-десантным повезло: ими командовал Василий Филиппович Маргелов. И не просто командовал, а сделал эти войска элитными. До сих пор десантники расшифровывают аббревиатуру ВДВ как "Войска дяди Васи". Такое нужно заслужить. Думаю, после Суворова мало было в нашей армии военачальников, которых солдаты и офицеры не просто уважали, но и чувствовали в них родную отцовскую душу. О жизни и службе Маргелова можно было бы написать не один увлекательный роман.

Во время Финляндской войны — командир отдельного разведывательного лыжного батальона. В начале Великой Отечественной — командир дисциплинарного батальона. Штрафники молились на своего майора и прикрывали в бою собой. Далее — командование полком балтийцев. Видно, запомнилась ему флотская лихость и через много лет, уже став командующими ВДВ, он ввёл в своих войсках тельняшки.

Война вела Маргелова солдатской дорогой — командир гвардейского полка под Сталинградом, командование дивизией, форсирование Днепра, Герой Советского Союза, Николаев, Одесса, Ясско-Кишиневская операция, Югославия, Будапешт, Вена. На Параде Победы шёл во главе сводного батальона. Бесстрашен, талантлив, любил рукопашный бой, был отличным наездником, всех своих подчинённых знал в лицо и по именам. Академия Генерального штаба, командование Псковской воздушно-десантной дивизией, командир корпуса ВДВ на Дальнем Востоке и, наконец, в 1954 году — командующий ВДВ. Кто, кроме военных историков помнит его предшественников? А ведь это были достойные генералы. Но легендой стал именно Маргелов — потому, что вложил в свои войска душу. Любая легенда — отчасти вымысел, но если это народная, а не навязанная властью легенда, то она равноценна правде.

Как-то, после инспектирования одной из частей Василий Филиппович вернулся в город, где для него был снят самый лучший номер в гостинице. Провинциальный отель, построенный по моде того времени — девятиэтажный бетонный параллелепипед, не имел никаких архитектурных излишеств, ни карнизов, ни колонн, ни лепной отделки.

Был тёплый летний вечер. Маргелов сидел в лоджии, откинувшись в плетёном кресле, и с высоты любовался окрестностями, прихлебывая крепкий чай. Настроение в него было хорошее. Десантники, не желая ударить перед "Батей" лицом в грязь, показали всё, на что были способны. Адъютант, стоя за спиной командующего, молча ожидал распоряжений. Вдруг где-то рядом послышалось сопение, и на перила лоджии шлёпнулась сначала одна, широкая как лопата, ладонь, а потом и вторая. Ладони крепко вцепились пальцами в шероховатый бетон, напряглись, и снизу медленно выдвинулась молодая, наголо стриженая голова с задорными зеленоватыми глазами.

—  Ого! —  произнёс Маргелов. —  Тебе чего, сынок?

Но голова ничего ответить не могла, поскольку в крепких белых зубах держала свёрнутую в трубочку бумажку.

Маргелов поставил подстаканник на столик, аккуратно вынул записку, развернул и прочёл: "Прашу пренять меня в училище ВДВ паскольку я все икзамены здал на двойки".

Затем некоторое время Маргелов изучающе оглядывал удивительное "явление", размышляя при этом, как же этот парень сумел сюда взобраться?

Голова покорно ждала, сохраняя лицо в напряжённом спокойствии, но пальцы уже начали подрагивать от напряжения.

—  Красный! —  Маргелов протянул адъютанту руку, и тотчас в ней оказался толстый гранёный карандаш.

Василий Филиппович вздохнул, положил записку на столик, быстро исправил ошибки, а на обороте, диктуя себе вслух, написал: "Зачислить. Он — десантник от рождения. Обучить грамматике". Затем поставил дату, время, расписался, свернул записку в трубочку и вложил её в радостно оскаленную пасть.

—  Иди, сынок! —  велел Маргелов. —  Учись хорошо!

Голова благодарно кивнула и исчезла. Командующий взял со столика подстаканник.

—  Не знаю, прославился ли этот парень как десантник. Не знаю, стал ли он знатоком русского языка. В Рязанском училище не было такого предмета, как изящная словесность. Зато пристальное внимание уделялось политическим дисциплинам, например — "Марксистско-ленинской философии". Сейчас, конечно, вспоминать об этом забавно, а в то время курсантам было не до смеха. Можно было отлично знать парашютное дело, метко стрелять, владеть приёмами рукопашного боя, разбираться в тактике, но неуспеваемость по идеологическому предмету неизбежно перечеркивала все прочие достоинства.

И пришла беда, откуда не ждали. Маргелову доложили, что на экзамене по марксизму-ленинизму один курс нахватал столько двоек, что теперь непонятно, что и делать. То ли экзаменатор оказался болезненно принципиальным, то ли невзлюбил он этот курс, а только ситуация сложилась хуже некуда. И замять историю было уже нельзя,

Главное политуправление прознало о скандале и уже готовило специальную комиссию.

—  Летим в Рязань! —  решил Маргелов.

На следующий день провинившийся курс марш-броском был выведён в учебный центр в шестидесяти километрах от города. Преподаватели проделали тот же путь в училищном автобусе.

В лесу белели палатки, а на большом плацу, построенные в каре курсанты ожидали решения своей судьбы.

—  Вот что, сынки! —  начал Маргелов, выслушав громовое приветствие. —  До меня дошли слухи, что вы не знаете марксизма-ленинизма. Я в это не верю! Вы его знаете. Только объяснить не всегда можете. Так я вам помогу. Курсант! —  он ткнул пальцем в правофлангового. —  Ко мне!

—  Есть! —  ответил здоровенный хлопец, парадным шагом он приблизился к Маргелову и представился таким густым басом, что с елей посыпались шишки.

—  Повтори фамилию ещё раз, —  удивился Маргелов.

—  Курсант Бум! —  выкрикнул правофланговый.

—  Иностранец, что ли?

—  Тамбовский — я!

—  Ну, в Тамбове всё что угодно может быть, —  успокоился Маргелов.

—  Тоже двоечник? Только не ори больше.

—  Так точно! —  паровозным шёпотом ответил курсант.

—  Слушай приказ! —  Василий Филиппович нахмурился. —  Остановить танк!

—  Есть! —  машинально ответил курсант. — А где танк, и чем его останавливать?

—  Танк тебе сейчас будет, —  пообещал Маргелов. —  Чем останавливать? Чем хочешь! Хоть шишками забрасывай. Ты их своим рыком вон сколько посбивал. Остальным рассыпаться!

Плац мгновенно опустел, а через несколько секунд раздался рёв мотора, и выскочившее из-за деревьев бронированное чудище остановилось, чуть клюнув орудием. Курсант снял берет, засунул под погон и озадаченно почесал широкий затылок. Танк фыркнул сизым дымом и пошёл на двоечника. Тот пошевелил губами и вразвалку двинулся навстречу. Далее началось такое, что и в кино не увидишь. Курсант носился вокруг машины, падая, пропускал её над собой, а танк крутился на месте и вращал башней, стараясь ударить десантника орудием по башке. Наконец, Бум ухитрился вскочить на кормовую броню, оттуда перебрался выше и, стараясь сохранять равновесие, стал быстро раздеваться. Через несколько минут на нём остались только трусы, зато все приборы наблюдения командира, наводчика и механика оказались плотно замотаны. Танк остановился и, вроде, задумался. Бум уселся на башню и стал ждать. Вскоре открылся командирский люк, и показалась голова в шлеме. Курсант быстрым рывком вытащил голову вместе с туловищем, обезвредил коротким ударом и аккуратно опустил танкиста на землю.

—  Вылезай по одному! —  хрипло крикнул он.

Наводчик начал было торговаться об условиях капитуляции, но курсант раздражённым матом пообещал спуститься и растолковать эти условия врукопашную. Наводчик вылез и также был обездвижен. Механик попытался удрать через люк запасного выхода, но был извлечён из-под танка и положен рядом с остальными. После этого курсант неторопливо оделся, спрыгнул на землю и, строевым шагом приблизившись к Маргелову, доложил: "Товарищ генерал! Ваше приказание выполнено. Танк остановлен!"

—  Вот видите! —  укоризненно обратился Василий Филиппович к преподавателям. —  А вы говорите, что курсанты не знают марксизма-ленинизма. Они его знают. Только... не всегда объяснить могут.

Каменный гость

—  Товарищи курсанты, никто не будет возражать, если я закурю? —  Кирилл Борисович Мартынов чиркнул спичкой, пустил струю дыма, взглянул в окно и вдруг рассмеялся: "Глядите! Никак вырулить не может!"

Мы повскакали с мест. Высокий и худой, как спица, преподаватель Чубаев тщетно пытался бороться с осенним ветром, стараясь двигаться к входу, но злые порывы отбрасывали его назад на площадь. Из дверей выскочили помощник дежурного с дневальным, подхватили наставника под руки и заволокли на КПП.

—  Молодцы! —  одобрил Мартынов. —  Вы не поверите, —  он покосился на своё крепкое брюшко, —  но в своё время я был таким же тощим. А говорят, что табак сушит!

Кирилл Борисович был одним из немногих преподавателей, куривших на занятиях. Он читал курс СНО (Средства навигационного оборудования) — маяки, буи, вехи створы и всё прочее, без чего в море можно заблудиться. Мартынов защитил диссертацию, издал учебник и не требовал от нас особого усердия.

—  Главное, —  любил он повторять, —  чтобы вы научились шевелить мозговой извилиной, правильно определять задачу с учётом всех обстоятельств. А формулы... —  он показывал на доску, —  они и есть формулы.

В начале лекции он кратко обрисовывал тему, сообщал страницы учебника, которые следовало прочитать, и начинал "урок словесности", то есть беседу на вольную тему. Давным-давно, когда он ещё только начинал преподавательскую карьеру, курсанты прозвали его КирБор, и прозвище это передавалось из поколения в поколение.

—  Кирилл Борисович! —  курсант Никаноров перестал драить суконкой бляху ремня и поднял руку. —  Разрешите вопрос? Вот вы объясняли про чувствительность створа — это всё понятно. А, вот, на реках, там только по створам и ходят. Получается, компас там и вовсе не нужен?

—  Сейчас отвечу, Никаноров, —  КирБор загасил в пепельнице папиросу и тут же закурил новую. —  Сейчас отвечу, —  повторил он, поглаживая мясистый нос с горбинкой. — Но пусть сначала курсант Гунько скажет, что за фолиант он держит под столом на коленях? Это явно не учебник, иначе — зачем его прятать? Это и не трактат об искусстве любви, которым курсант Абрамов так увлечён, что даже меня не слышит.

—  Слышу! Слышу! —  досадливо отозвался Абрамов и захлопнул потрёпанную книгу. —  Извините!

—  Извиняю, —  КирБор снова повернулся к Гунько. —  Молодой человек, я ни разу не видел, чтобы курсант читал труд столь объёмный. Удовлетворите же моё любопытство!

Гунько неторопливо встал и выложил на стол кирпичного формата книжищу с золотым орнаментом на обложке.

—  Рабиндранат Тагор! —  изумлённо прочитал Мартынов. —  Да-а-а! Признаюсь, мы в своё время не отличались таким разнообразием интересов.

—  Так как же насчёт створов? —  напомнил Никаноров, разглядывая бляху, сиявшую латунной радостью.

—  Если фарватер или по-речному — судовой ход достаточно оборудован створами, вехами и буями, то при хорошей видимости компас действительно не очень нужен, —  КирБор махнул Гунько, чтобы тот садился. —  Однако плавание по створам требует внимания и навыков.

—  Кирилл Борисович! —  курсант Высокопреосвященский на мгновенье очнулся от дрёмы. —  А вам приходилось работать на реках?

—  Приходилось, —  усмехнулся Мартынов. —  Я, можно сказать, на реке воевать начал, военным лоцманом. Это уже потом на эсминцы перевёлся.

Кирилла Борисовича Мартынова профессия военного не привлекала. Он хотел изучать море и поступил в Гидрографический институт Главного управления Северного морского пути. В тридцатые годы прошлого столетия парни, осваивавшие Арктику, были национальными героями. Именем Мартынова могли бы назвать остров, пролив или бухту, но...

—  Мы конвои сопровождали, за лодками гонялись, —  продолжал КирБор, —  ну, это вы всё знаете. Штурманская и гидрографическая подготовка в нашем заведении и тогда была на очень высоком уровне, а военная — почему-то отсутствовала.

Как война началась, отправили меня на краткосрочные курсы, присвоили лейтенантское звание. Просился на боевые корабли, но мне сказали, что для гидрографа лоцманское дело самое подходящее. И был у меня приятель, тоже лоцман, по фамилии Пустяшный. Он всё шутил, что с такой фамилией высоких чинов добиться невозможно. Отличный был лоцман, потомственный помор. Вызвали его как-то к начальнику лоцманской службы флотилии...

—  Вот, что, лейтенант, —  капитан 2 ранга поглядел на вытянувшегося перед ним офицера, —  завтра к нам пожалует британский крейсер. Вы примете его вот здесь, —  он показал точку на карте, —  и приведёте на якорную стоянку, вот сюда. В штабе вас подробно проинструктируют. Задача ясна?

За высокий рост, упрямство и надёжность капитан 2 ранга имел прозвище — Пиллерс.

Лоцман подумал и сказал, что для корабля такого водоизмещения место якорной стоянки выбрано хреново.

—  Конечно, хреново! —  рассердился начальник. —  Но приказано поставить именно здесь, поближе к городу! Я и сам не всё знаю. Этому визиту придаётся большое политическое значение, —  он показал в потолок. —  Поэтому катера будут швартоваться прямо к набережной. Вам понятно?

—  Так точно! —  вздохнул Пустяшный.

—  А ну-ка, присядьте, лейтенант, —  Пиллерс кивнул на кресло.

Лейтенант сел и положил руки на колени, ощущая сквозь сукно брюк холод кожаной обивки.

—  Можете курить, —  вид у капитана 2 ранга был усталый. —  Крейсером командует офицер в чине коммодора, —  Пиллерс бросил на стол пачку "Казбека". —  Да, да! — раздражённо подтвердил он, заметив удивлённый взгляд лейтенанта. — В этом чине обычно командуют соединением кораблей, а не крейсером.

—  Как бы не обернулось это для меня "Маленькой трагедией" —  пришло на ум Пустяшному. —  Наверное, хотят подчеркнуть уважение, —  предположил он, разминая папиросу.

—  Возможно, —  Пиллерс тоже сел в кресло. —  Мне намекнули, что этот человек довольно близок к премьер-министру Британии. Это всё, конечно, не наши лоцманские дела, но вы понимаете, что я имею в виду?

—  Так точно, —  Пустяшный стряхнул пепел в медную пепельницу. —  Разрешите вопрос? Соответствует ли моё звание уровню, как бы это выразиться...

Пиллерс удивлённо вскинул брови и вдруг расхохотался, показав крупные, желтоватые зубы.

—  Ой, хитёр! —  он хлопнул ладонью по столику. —  Ой, хитёр, трескоед! Только до завтра ты всё равно ещё одну нашивку получить не успеешь. И не об этом думай! —  он стал серьёзным. —  Если что, и ты, и я пойдём рядовыми служить. Это в лучшем случае. Уяснил?

—  Уяснил, —  подтвердил Пустяшный. —  Я это к тому, чтобы они не обиделись.

—  Ладно, — капитан 2 ранга потёр затылок, —  я так понимаю, что тут вот какая политика рисуется... Нужно показать, что мы ценим помощь союзников, но особенно перед ними прогибаться не будем. Стало быть, твоё звание как раз к месту. С тобой пойдёт офицер связи капитан-лейтенант Поспелов. Знаком?

—  Знаком, —  кивнул Пустяшный и подумал, что лучше бы идти с кем-нибудь другим: не очень-то нравился ему этот Поспелов.

—  Понял тебя, —  Пиллерс загасил папиросу. —  За проводку отвечаешь ты, он для тебя в этом деле не начальник. И вот ещё что, —  он чуть поколебался, —  говорят, характер у этого коммодора отвратительный. Поэтому будь начеку! Веди себя предельно корректно, однако ... Ну, сам сообразишь! Иди!

Инструктаж затянулся допоздна. Пришлось раз за разом повторять и докладывать характеристики створов, буев, знаков, заучить манёвренные элементы крейсера.

Ночью лейтенант спал плохо, а ещё до рассвета в дверь постучал посыльный. Под окном тарахтел штабной автомобиль.

—  Здорово, Пустяшный! —  офицер связи подвинулся на заднем сидении. —  Повезло нам сегодня с тобой! Ты, уж, постарайся понравиться союзникам. Глядишь — и по орденочку нам выпадет!

—  Ты-то, точно, понравишься, —  подумал Пустяшный, —  нравиться ты умеешь.

Крейсер прорастал сквозь утреннюю дымку.

—  Девять тысяч девятьсот тонн, —  машинально вспоминал Пустяшный, —  длина сто девяносто метров, ширина двадцать метров, осадка пять метров, восемь орудий калибра двести три миллиметра в четырёх башнях, два счетверённых торпедных аппарата, максимальный ход тридцать два узла, один самолёт на катапульте.

Крейсер навис над катером тяжестью брони и ярусами уходивших в небо рубок. Вскарабкавшись по шторм-трапу, офицеры были встречены свистками, короткими командными воплями, препровождены в ходовую рубку и представлены коммодору. Примерно таким его Пустяшный и представлял — сухой, высокий, физиономия надменная, на рукавах по одному широкому шеврону с "узлом Нельсона", в зубах — прямая трубка.

"Прямо как из книжки, —  усмехнулся лейтенант, —  будто специально для нас подобрали. А взгляд — какой противный!"

Британец обвёл прибывших взглядом светлых глаз, и Пустяшный сообразил, что не слишком приглянулся коммодору. А вот, офицер связи, кажется, произвёл хорошее впечатление. Поздоровавшись, коммодор подозвал старшего помощника, а сам отошёл в угол мостика и взгромоздился в высокое кресло.

"Чёрт с тобой, булавка английская, —  мысленно сплюнул Пустяшный. —  Ты у нас в гостях. Потерплю тебя, и не такое терпеть приходится".

Он разложил на штурманском столе свою карту и стал заполнять бланки документов, задавая вопросы старпому и вахтенному офицеру. Те отвечали чётко, охотно, были доброжелательны и с любопытством поглядывали на русских офицеров. Поспелов стоял рядом и перебивал, пытаясь завести разговор, к делу не относящийся.

—  Есть ли на борту пассажиры или лица, не являющиеся членами экипажа? —  спросил Пустяшный.

Подобных вопросов лоцман не задаёт. Это дело других служб, но в бумагах такая графа была. Вот он и спросил.

Старпом и вахтенный офицер переглянулись. Коммодор крутанулся в кресле, скрипнул мундштуком, уставился на Пустяшного и отчеканил: "На корабле Её Величества может быть только один пассажир, а именно — Её Величество! Господину русскому офицеру следовало бы это знать!"

Офицер связи покраснел и принялся извиняться.

Пустяшный молча записал — "Пассажиров нет".

"Чего это англичанин вскинулся? —  удивлялся он. —  Враньё! Возят они пассажиров. Вон недавно один важный лорд из Лондона пожаловал. Так он — что, в списки экипажа, что ли, был включён? Вот, гусь! Гонор свой показывает. Ладно, у меня работа".

Он нанёс на карту место корабля, коротко рассказал об особенностях движения по фарватеру, сообщил, что постановка на якорь будет сопряжена с некоторыми сложностями.

Старпом — полноватый, румяный коммандер, внимательно слушал, а вахтенный офицер делал пометки в записной книжке и сверялся со своей картой. Всё это время коммодор сидел, уставившись в окно, и дымил трубкой. Офицер связи попытался затеять с ним разговор, но ничего из этого не вышло. Коммодор отвечал односложно, неохотно и с явной досадой.

"Хоть бы из приличия на карту взглянул, —  подумал Пустяшный. —  Показывает, что не барское это дело — общаться с лоцманом. Как говориться, спесь выше ума. Ни один наш командир так бы не поступил. Время! —  он поглядел на свои большие наручные часы и кивнул старпому. —  Пора сниматься с якорей!"

Толстячок живо подошёл к коммодору, доложил, выслушал приказания, и тут же посыпались команды, загремели колокола громкого боя, раздался топот сотен башмаков. В ходовой рубке появилось ещё несколько офицеров.

—  Пошёл правый шпиль! —  скомандовал старпом. —  Пошёл левый шпиль!

—  А где же рулевой? —  Пустяшный показал глазами на штурвал.

Коммодор сошёл с кресла, вынул изо рта трубку и, сделав несколько шагов к лоцману, процедил: "Рулевой, согласно расписанию, находится в боевой рубке, —  он ткнул пальцем в палубу. —  Команды на руль будут передаваться посредством специального прибора, если вам известно о существовании такого прибора. Мы на войне!"

Пустяшный побагровел.

—  Сэр! —  он приложил руку к козырьку. —  Позволю вам напомнить, что корабль находится в территориальных водах СССР. Наш флот, конечно, уступает британскому, но здесь мы вполне в состоянии обеспечить вашу безопасность. Хотя дело не только в этом. Рулевой должен видеть буи, знаки и створы, по которым мы пойдём. А из боевой рубки он увидит только облака. Я отвечаю за проводку вашего корабля...

—  А я, —  перебил коммодор, —  отвечаю за корабль перед Её Величеством!

—  Хорошо, сэр, —  Пустяшный уже взял себя в руки. — В таком случае сообщите через офицера связи моему командованию, что вы отказываетесь от услуг советского лоцмана. Только не забудьте объяснить причину и сделать соответствующую запись в вахтенном журнале.

Поспелов, открыв рот, переводил взгляд с Пустяшного на коммодора, не представляя, как себя вести в такой ситуации и машинально дёргал лейтенанта за рукав.

Несколько секунд лоцман и коммодор, не двигаясь, смотрели друг другу в глаза, и это был взгляд не союзников, а заклятых врагов. В рубке стало тихо.

—  Хорошо, —  коммодор снова сунул трубку в рот, —  будь по-вашему. Рулевого в рубку!

Прибежал пожилой, коротконогий старшина, доложил о прибытии и занял место у штурвала.

—  Правый якорь на месте! —  крикнул вахтенный офицер и почти тотчас. —  Левый якорь на месте!

—  Ну, командуйте, лоцман, —  усмехнулся коммодор, —  мы все, —  он обвёл рукой своих офицеров, —  как прилежные дети ждём ваших указаний.

—  Рекомендаций, —  поправил его Пустяшный. —  Обе самый малый вперёд! На румб сто двадцать три!

Корабль плавно лёг на циркуляцию. Пустяшный встал рядом с рулевым. От недавней обиды его слегка потряхивало, но скоро это прошло. Ему уже не раз приходилось проводить крупнотоннажные суда, но крейсер.... И хотя накануне по минутам были просчитаны все этапы движения, учтены возможные изменения обстановки, однако Пустяшный понимал: случись какая-нибудь неприятность, и не сносить ему головы.

—  Ладно! Будь что будет! —  решил лейтенант.

Рулевой оказался мастером своего дела, хорошо чувствовал корабль, был внимателен, и бронированная махина катилась от створа к створу легко, словно малый сторожевик.

Коммодор сошёл с кресла и теперь молча стоял у окна, кивая, когда требовалось подтверждение команды. Пустяшный поглядел на его коротко подстриженный затылок, тонкую длинную шею, и снова ощутил досаду. Он подошёл к карте. Через двадцать минут корабль должен был лечь на очередной створ. Фарватер в этом месте был широк, и большие глубины начинались почти у самого уреза воды. Пустяшный взял циркуль, прикинул минимальную безопасную дистанцию, ещё раз взглянул на неподвижную фигуру коммодора и недобро хмыкнул.

"Преславная, прекрасная статуя! —  вспомнилось ему. —  Мой барин Дон-Гуан покорно просит пожаловать..."

Корабль лёг на створ и пошёл к узкому песчаному пляжу. Пустяшный взглянул на часы, зафиксировал отсчёт и поднял к глазам бинокль. Прямо по курсу, на берегу излучины стояла небольшая ладная избушка. Рядом была сложена аккуратная поленница. Крепкий старик с длинными седыми, вьющимися волосами, красивый северной поморской красотой, взмахивая топором, колол дрова. Пустяшный снова взглянул на часы. До расчётного момента оставалась минута. И вот время вышло. Старпом потеребил Пустяшного за рукав и показал на приближавшуюся сушу.

—  Всё в порядке, —  улыбнулся Пустяшный.

Старпом склонился над картой, измерил дистанцию и подбежал к офицеру связи.

—  Что происходит? —  Поспелов мигом очутился рядом с лоцманом. —  Ты чего их пугаешь? —  зашипел он. —  Отворачивай, давай! Я под трибунал идти не собираюсь!

—  Встань на место! —  едва разжимая губы, ответил Пустяшный. —  В этом деле ты мною не командуешь. Ещё успеешь себе задницу прикрыть. Отойди!

—  Лоцман! —  коммодор повернулся профилем. —  Время поворота?

—  Через две минуты! —  доложил лейтенант.

—  Сэр! Через две минуты мы будем на берегу! —  закричал старпом. —  Сэр! Прикажите поворачивать!

Коммодор чуть отстранил взволнованного старпома и очень внимательно поглядел на Пустяшного. Это был уже какой-то иной взгляд. Казалось, появился в нём некоторый уважительный интерес.

Лоцман же, уставясь не мигая на пологий берег, шевелил губами, считая секунды. Помор опустил топор, прикрыл козырьком ладони глаза и глядел на острый форштевень, нацелившийся на его избу.

—  Господи! — простонал старпом. —  И какой чёрт занёс нас в эту Россию!?

Коммодор принял решение. Он выхватил изо рта трубку, но не успел ничего сказать. Пустяшный уже вскинул руку и фальцетом прокричал: "Лево на борт! Правая — средний вперёд! Левая — средний назад!"

Офицер у машинного телеграфа мгновенно перевёл рукоятки. Рулевой торопливо вращал штурвал.

"Вот интересно, —  неожиданно спокойно подумал лейтенант, —  вылетим мы всё же на грунт или нет?"

Прошло несколько секунд, и нос начал смещаться влево, палуба под ногами завибрировала. Переложенный на борт руль и винты, работавшие враздрай, всё быстрее поворачивали корабль.

—  Одерживать! —  скомандовал Пустяшный, показал рулевому створные знаки и вышел на крыло мостика.

Волна, поднятая крейсером на крутом повороте, уже схлынула с берега. В кильватерной струе прыгали поленья, а среди них крутился старик-дровокол. Он что-то возмущённо орал и грозил так и не выпущенным из рук топором.

—  Прости, отец! —  вздохнул лейтенант и вернулся в рубку.

Далее всё шло без происшествий, и через сорок пять минут крейсер красиво и быстро встал на два якоря способом фертоинг. Постановкой руководил сам коммодор.

Пустяшный свернул карту, получил подпись старпома, удостоверявшую окончание проводки, подошёл к коммодору и попросил разрешения убыть с борта.

—  Одну минуту, лоцман! —  англичанин сунул трубку в карман. —  Джентльмены! —  обратился он к своим офицерам. —  Я в вашем присутствии хочу принести извинения молодому русскому офицеру за то, что был недостаточно гостеприимен. Лоцман! Вы дали мне хороший щелчок по носу. Наверное, нас, британцев иногда нужно одёргивать. И всё же, поверьте, не такие мы надменные сукины дети, какими порою кажемся. Хоккинс! —  подозвал он вахтенного офицера. —  Я видел у вас красивый портсигар. Вручите его, пожалуйста, лейтенанту от моего имени. А вам я обещаю новый, не хуже. Не могу же я, чёрт побери, подарить ему свою трубку! И ещё! Выпейте с лоцманом хорошенько. За общую победу!

Проговорив всё это, коммодор вдруг подмигнул Пустяшному и улыбнулся. Оказалось — у него очень приветливая улыбка.

Маринизмы

Наблюдая за кильватерным следом — размышляй о недолговечности свершённого тобою.

Живучестью корабля называется его способность противостоять действиям личного состава.

Цель Корабельного устава — возбудить в читающем его радостный трепет.

Вахта есть особый вид дежурства, требующий умения спать, не отрываясь от исполнения своих обязанностей.

Верный способ развалить службу — неукоснительно следовать уставам, приказам, наставлениям, инструкциям.

Командир! Помни — чем реже тебя видят, тем больше любят.

Штурман! Когда идёшь Атлантикой на юг, то слева Европа или Африка, когда идёшь на север — наоборот. Не перепутай!

Не всякая солёная вода — рассол.

В Антарктиде — холодно.

Самое страшное на корабле — матрос со шлангом.

Секстан — точный угломерный инструмент, предназначенный для держания в руках с умным видом, когда тебя фотографируют.

Буй — плавучий знак навигационного оборудования, выставленный так, чтобы ты в него непременно воткнулся.

Наполняя стакан — учитывай параметры качки!

Отдавая команды — сдвигай брови!

Рассчитывая критический курсовой угол — не забывай о гигиенических прокладках.

Прежде чем растоптать таракана — вспомни, что это морское животное делит с тобой тяготы службы.

Пьянство есть недуг, усугубляемый задержкой жалования.

Альберт Эйнштейн придумал "Теорию относительности", глядя на подвыпившего моряка.

Просвещённый моряк должен отличать архитрав от амфибрахия.

Курсант есть существо, наукой мало изученное, озлобленное, прожорливое и ленивое.

Девушки, помните! Курсант подобен тарантулу, ибо особливо опасен в темноте.

Ночные прогулки по берегу моря приносят девицам и радость и горе.

Всякое тело в природе стремится занять положение с наименьшей потенциальной энергией. Ступай в койку!

Все фляги в гости будут к нам! И запируем на просторе!